Глава 1

Летное поле было покрыто снегом.

Нанесло его с севера, надуло в тумане ночным ветром, пахнущим морем. Здесь ему и лежать всю зиму, невозмутимо, колючей леденистой пылью припорошив серую землю, не примерзая к ней и не тая, как будто нет других времен года. Перемежающийся туман наплывал, как дым войны, проглатывал ангар, радарную кабину, аэродромные машины, потом обнажал, смыв краски, то одно, то другое – их черные, помертвевшие остовы торчали на белом пустыре.

Вид без перспективы, впадин и теней. Небо и земля сливались; силуэты людей и зданий оцепенели от холода, будто смерзлись под слоем льда.

По ту сторону летного пола не было ничего – ни дома, ни пригорка, ни дороги, не было даже забора или дерева; только небо, придавившее дюны, и бегущие мглистые облака над грязным балтийским берегом. Где-то сзади были горы.

Ребятишки в школьных бескозырках столпились у обзорного окна, оживленно болтая по-немецки. На некоторых были лыжные костюмы. Тэйлор глядел мимо них со скучающим видом и, так и не сняв перчаток, держал в руках стакан. Один ид мальчиков обернулся и уставился на него, потом покраснел и что-то шепнул другим. Они все примолкли.

Резким движением руки как бы описав полукруг, он выпростал запястье из рукава и взглянул на часы – это было в его стиле, ему хотелось, чтобы по жесту в нем узнавали военного человека, и не просто, а из приличного полка, члена приличного клуба, человека, который понюхал пороху.

Без десяти четыре. Самолет запаздывает уже на час. Сейчас должны объявить – почему. Всякое могут сказать – туман, или просто – задержан вылет. Скорее всего, сами не знают и уж точно не. объявят, что он на двести миль отклонился от курса и сейчас находится где-то южнее Ростока. Тэйлор допил стакан и огляделся, не зная, куда поставить. У него мелькнула мысль, что иные крепкие напитки хорошо пить там, где их делают. И в критической ситуации, когда нужно убить пару часов, а за окном десять градусов ниже нуля, стаканчик «Штайнхегера» – не самый худший вариант. По возвращении он постарается, чтобы несколько ящиков выписали для клуба «Алиби». Все с ума сойдут.

Громкоговоритель тихо гудел, но вдруг рявкнул, потом замолк и заговорил снова, теперь отрегулированный. Дети уставились на него выжидательно. Объявляли вначале по-фински, потом по-шведски, наконец по-английски. Северные авиалинии сожалели о задержке рейса 290 из Дюссельдорфа. Ни намека, на сколько и почему. Скорее всего, и сами не знали.

А Тэйлор знал. Что будет, подумал он, если он сейчас неторопливой походкой подойдет к развязной девице в стеклянной кабине и скажет: 290-й прибудет не скоро, милочка, его сдуло с курса северным штормовым ветром и несет теперь с Балтики в сторону Хейде. Девушка, ясное дело, его слушать не станет, решит, что он чокнутый. Потом она кое-что узнает и только тогда поймет, что он совсем не простой, очень не простой человек.

Понемногу темнело. Земля теперь стала светлее неба; расчищенные взлетно-посадочные полосы на фоне снега напоминали канавы, усеянные янтарными пятнами посадочных, огней. Свет неоновых ламп с ближних ангаров проливал унылую бледность на лица и самолеты; на секунду картина оживилась: короткой вспышкой пробежал луч контрольной вышки. Из боксов слева выехала пожарная машина и встала рядом с тремя «скорыми» вблизи от центральной полосы. Одновременно на всех машинах завертелись синие маячки; автомобили стояли в один ряд, настойчиво мигая. Дети указывали на них пальцами и возбужденно переговаривались.

Из громкоговорителя вновь раздался голос девушки, хотя после предыдущего объявления прошло всего несколько минут. Дети опять умолкли и прислушались. Рейс 290 задерживается по меньшей мере еще на час. Дополнительно сообщат, как только поступит информация. Что-то среднее между удивлением и тревогой, прозвучавшее в голосе девушки, передалось полудюжине людей, которые сидели в противоположном конце зала ожидания. Пожилая женщина что-то сказала мужу, встала, взяла сумку и подошла к детям. Некоторое время она в какой-то растерянности вглядывалась в сумерки. Не найдя за окном утешения, она повернулась к Тэйлору и спросила по-английски: «Что случилось с самолетом из Дюссельдорфа?» В ее голосе звучала гортанная интонация возмущенной голландки. Тэйлор пожал плечами. «Наверное, снег»", – сказал он. Он говорил отрывисто: это, как ему казалось, соответствовало его облику военного.

Толкнув вертящуюся дверь, Тэйлор спустился в зал прилета. У главного входа он узнал желтую эмблему Северных авиалиний. За столом сидела девушка, очень хорошенькая.

– Что происходит с дюссельдорфским рейсом? – У него были доверительная манера говорить; считалось, что он был специалистом по молоденьким девушкам.

Она улыбнулась и пожала плечами:

– Вы же видите, снег. У нас часто бывают задержки осенью.

– А нельзя спросить у шефа? – предложил он, кивнув на стоящий перед ней телефон.

– По громкоговорителю сообщат, – сказала она, – как только узнают.

– А кто штурман, милочка?

– Как вы сказали?

– Ну, штурман, командир?

– Капитан Лансен.

– Как он вообще, справляется?

Девушка была шокирована.

– Капитан Лансен очень опытный пилот.

Тэйлор окинул ее оценивающим взглядом, усмехнулся и сказал:

– Как бы то ни было, милочка, а пилот он очень везучий.

Считалось, что старина Тэйлор кое в чем разбирается. Во всяком случае, так говорили в клубе «Алиби» каждую пятницу, вечером.

Лансен. Странно было вот так запросто услышать это имя. В конторе оно никогда не произносилось. Говорили иносказательно, употребляли клички, все что угодно, только не настоящее имя: наш сизокрылый, летучий друг, наш северный друг, паренек-фотограф; в разговоре иной раз проскакивало сочетание букв и цифр, которыми он обозначался в документах, – но никогда, ни при каких обстоятельствах не называли его настоящего имени.

Лансен. Леклерк показал его фотографию еще в Лондоне: приятной наружности тридцатипятилетний блондин с живой улыбкой. Девушки, что работают в аэропорту, должны по нему сходить с ума. Все они такие, хочешь не хочешь, легкая добыча для летчика. Но здесь был замкнутый круг, со стороны никто не допускался.

Тэйлор торопливо ощупал карман плаща – просто удостоверился, что конверт на месте. Никогда прежде он не носил с собой таких денег. Пять тысяч долларов за один полет, тысяча семьсот фунтов за то, чтобы сбиться с дороги над Балтийским морем, и налогов с них не надо платить. И все-таки не каждый же день Лансену приходилось это делать. Это был особый случай, сказал Леклерк. А что, если сейчас наклониться над стойкой и сказать девушке, кто он на самом деле, и деньги в конверте показать? Такой у него никогда не было – первоклассной девушки, высокой и молодой.

Он опять поднялся в бар. Бармен уже стал его узнавать. Тэйлор указал на бутылку «Штайнхегера» на средней полке и сказал:

– Дайте мне еще одну такую, пожалуйста. Вон ту, прямо сзади вас, вашу местную отраву.

– Ее немцы делают, – сказал бармен.

Тэйлор открыл бумажник и вынул купюру. В прозрачном кармашке была фотокарточка девочки лет девяти, в очках, с куклой в руках.

– Дочка, – объяснил он бармену, и тот натянуто улыбнулся.

Голос у него в разных случаях звучал по-разному, как у путешествующего коммерсанта. Он неестественно растягивал слова, когда разговаривал с людьми своего круга, чтобы казаться значительнее, или когда нервничал, как сейчас.

Признаться, было страшно. Ситуация жутковатая, в его-то годы. Вот так вдруг, после привычной работы курьером, на тебе – оперативное задание. Это работа для всякой сволочи из Цирка, а вовсе не для его конторы. Совсем иначе он привык зарабатывать свой кусок хлеба, начиная с самого младшего чина, в каком был когда-то. А теперь сиди на краю света, у чертовой бабушки. Кому могло прийти в голову построить аэропорт в таком Богом забытом месте? Вообще-то заграничные поездки ему нравились, как правило: в Гамбурге он заходил иногда к старому Джимми Гортону, например, или в Мадриде можно было поразвлечься. Ему было приятно уезжать на время от Джоани. И в Турции он пару раз побывал, хотя азиатов не любил. И даже те поездки были несравненно лучше: билет первого класса, вещи на соседнем сиденье, в кармане спецпропуск НАТО – у человека был статус при такой работе, не хуже, чем у дипломатов, или почти как у них. Но сейчас все было иначе, и это ему не нравилось.

Леклерк сказал – это очень серьезное дело, и Тэйлор поверил ему. Ему сделали паспорт на другое имя. Малхербе. Произносится – Малаби, так ему сказали. Только Бог знает, откуда взялось это имя. Тэйлор даже не знал, как его правильно написать: когда утром расписывался в гостиничной книге, перепачкал всю страницу. Фантастические командировочные, конечно: пятнадцать фунтов в день на оперативные расходы, без всяких отчетных бумажек. Говорят, что Цирк платит семнадцать. Кое-что можно, пожалуй, сэкономить – на какой-нибудь подарочек для Джоани. Но ей, наверное, наличные приятней.

Ей он, конечно, сказал: не должен был, но Леклерк с Джоани не были знакомы. Он взял сигарету, затянулся, зажав ее в кулаке, как часовой на посту. Как же так – взять и махнуть в Скандинавию и жене ничего не сказать?

Интересно, что эти ребятишки там рассматривают, прилепившись к окну. Диву даешься, как они освоили иностранный язык. Опять взглянул на часы, почти не обращая внимания на время, и потрогал конверт в кармане. Лучше больше не пить, голова должна быть ясной. Он попытался представить себе, что сейчас делает Джоани. Наверное, присела отдохнуть и потягивает джин с чем-нибудь. Шутка ли, весь день пришлось проработать.

Вдруг он почувствовал, что стало очень тихо. Бармен замер, прислушиваясь. Пожилые люди за столом тоже прислушивались к чему-то, тупо уставившись в окно. Затем он услышал явственный гул самолета, еще далекий, но приближающийся к аэропорту. Он быстро пошел к окну, но еще не успел дойти, как услышал по радио немецкую речь; после первых же слов дети, как стайка голубей, перепорхнули в зал ожидания. Люди за столом встали, женщины достали из сумочек перчатки, мужчины потянулись за своими пальто и саквояжами. Наконец было сделано объявление по-английски. Лансен заходил на посадку.

Тэйлор устремил взгляд в темноту. Ни намека на самолет. Он ждал, беспокойство росло. Прямо край света, думал он, здесь кончается наш поганый мир. А если Лансен разобьется? Если найдут фотокамеры? Эх, был бы на его, Тэйлора, месте кто-нибудь другой! Вудфорд, почему Вудфорд не занялся этим, и могли ведь послать Эйвери, отличника колледжа? Ветер крепчал, Тэйлор готов был поклясться, что ветер стал гораздо сильнее: это было видно по тому, как он закручивал и швырял снег на взлетно-посадочную полосу, как раскачивал посадочные фонари, как на горизонте взметал белые колонны и яростно крушил их, испытывая ненависть к своему творению. Порыв ветра вдруг ударил в окно, заставив Тэйлора отшатнуться, по стеклу забарабанили мелкие льдышки, и коротко проворчала что-то деревянная рама. Он опять взглянул на часы, это уже стало привычкой: делается как-то легче, когда знаешь время.

Нет, в таких условиях Лансену не сесть ни за что.

Сердце замерло. Сирена, вначале тихая, стремительно превращалась в вой: четыре гудка завывали над затерянным летным полем, как голодные звери. Пожар… Значит, на самолете пожар. Он горят в будет пытаться сесть… Он нервно обернулся: может, кто-нибудь объяснит, что случилось.

Бармен стоял рядом, протирая бокал, и смотрел в окно.

– Что происходит? – вскрикнул Тэйлор. – Почему орут сирены?

– Всегда в плохую погоду включают сирены, – ответил тот. – Это правило.

– Почему ему разрешают приземлиться? – настаивал Тэйлор. – Почему не отправить его южнее? Здесь так мало места; отчего не полететь ему туда, где аэродром побольше?

Бармен безразлично покачал головой.

– Не так у нас плохо, – сказал он, указывая на летное поле. – Кроме того, он сильно опоздал. Может, у него нет горючего.

Они увидели самолет низко над землей, его мигающие огни над сигнальными фонарями аэродрома; свет фар побежал по посадочной полосе. Сел, благополучно сел, и они услышали рев моторов, когда он начал заруливать к месту высадки пассажиров.

* * *

Бар опустел. Тэйлор остался один. Заказал выпить. Он знал свою задачу: сиди в баре, сказал Леклерк, Лансен придет в бар. Не сразу: нужно разобраться с летными документами, вынуть пленку из фотокамеры. Снизу слышалось детское пение и какая-то женщина запевала. Какого черта он должен сидеть среди женщин и детей? Разве это не мужская работа – особенно если в кармане фальшивый паспорт и пять тысяч долларов?

– Сегодня больше самолетов не будет, – сказал бармен. – Все полеты сейчас отменены.

Тэйлор кивнул:

– Знаю. Ужас, что делается на улице, ужас.

Бармен убирал бутылки.

– Опасности не было, – добавил он успокоительным тоном. – Капитан Лансен – очень хороший пилот. – Он колебался, не зная, убрать или оставить бутылки «Штайнхегера».

– Конечно, бояться было нечего, – огрызнулся Тэйлор. – Разве кто говорил об опасности?

– Еще налить? – спросил бармен.

– Нет, но налейте себе. Вы должны выпить.

Бармен неохотно наполнил себе стакан и убрал бутылку.

– И все-таки, как им это удается? – спросил Тэйлор примирительным тоном. – В такую погоду ничего не видно, ни черта. – Он задумчиво улыбнулся. – Сидите вы, значит, в кабине пилота, и совершенно безразлично, открыты у вас глаза или закрыты, толку от них нет. Я видел это однажды, – добавил Тэйлор, его руки с чуть согнутыми пальцами лежали на стойке, будто на рычагах управления. – Я знаю, о чем говорю… и если что-то не так, первым гибнет пилот. – Он покачал головой. – Они выдерживают, – твердо сказал он. – Они имеют право на каждый пенс своего заработка. Особенно в воздушном змее таких размеров. Все его части держатся на нитке, самой обычной нитке.

Бармен едва заметно кивнул, допил свой стакан, вымыл, вытер и поставил на полку под стойкой. Расстегнул свой белый пиджак.

Тэйлор не шелохнулся.

– Ладно, – сказал бармен, хмуро улыбаясь, – теперь нам пора домой.

– Кому это нам? – спросил Тэйлор, широко раскрыв глаза и откинув назад голову. – Кому, собственно? – Теперь все равно, на ком сорвать напряжение: Лансен приземлился.

– Я должен закрывать бар.

– Конечно, пора домой. Выпьем только еще. Можете идти домой, если хотите. Я-то, к несчастью, живу в Лондоне. – Его голос звучат вызывающе, в чем-то игриво, но все более злобно. – И раз ваши авиакомпании не могут доставить меня в Лондон, и вообще никуда до утра, посылать меня туда – не самое умное с вашей стороны, или я не прав, дружище? – Он все еще улыбался, но улыбка была злой и судорожной, как у нервного человека, когда он выходит из себя. – И в следующий раз, когда случится принять от меня угощение, старина, я советую быть повежливее…

Открылась дверь, и вошел Лансен.

* * *

Все произошло не так, как предполагалось, вовсе не так, как ему говорили. Оставайтесь в баре, сказал Леклерк, сядьте за столиком в углу, выпейте, шляпу и плащ положите на другой стул, как будто вы кого ждете. Лансен, как прилетит, всегда приходит выпить пива. Ему нравится бар в аэропорту, это в его вкусе. Кругом будет копошиться народ, сказал Леклерк. Местечко небольшое, но там всегда идет какая-то жизнь, в таких аэропортах. Он оглядится, где бы ему присесть, – вполне открыто, не стесняясь, – затем подойдет к вам и спросит, не занят ли другой стул. Вы скажете, что ждали приятеля, но приятель не пришел; Лансен спросит, может ли он, сесть с вами. Он попросит пива, потом скажет: «Приятель или приятельница?» Вы скажете ему, что нужно быть тактичным, вы оба немного посмеетесь и начнете говорить. Задайте два вопроса: о высоте и скорости. Исследовательский отдел должен знать высоту и скорость. Деньги оставьте в кармане плаща. Он подойдет к вашему плащу, повесит свой рядом и сам незаметно, без суеты, возьмет конверт и бросит пленку в карман вашего плаща. Вы допьете, пожмете друг другу руки, и дело в шляпе. Утром полетите домой. В устах Леклерка все звучало так просто.

Большими шагами Лансен прошел через пустую комнату прямо к ним – высокая, сильная фигура в синем макинтоше и кепке. Коротко взглянул на Тэйлора и поверх его головы сказал бармену:

– Йенс, дай мне пива.

Повернувшись к Тэйлору, спросил:

– А вы что пьете?

Тэйлор слабо улыбнулся:

– Что-то местное.

– Налей ему, чего он хочет. Двойную порцию.

Бармен быстро застегнул пиджак, отпер шкаф и налил большую порцию «Штайнхегера». Лансену он подал пиво из холодильника.

– Вы от Леклерка? – коротко спросил Лансен. Кто угодно мог услышать.

– Да. – И с большим опозданием смиренно добавил:

– От Леклерка и компании в Лондоне. – Лансен взял свое пиво и отнес на ближайший столик. У него тряслась рука. Они сели.

– Тогда вы мне скажете, – сказал он с яростью, – какой идиот давал мне инструкции?

– Я не знаю, – смутился Тэйлор. – Я даже не знаю, какие у вас были инструкции. Это не моя вина. Меня послали забрать пленку, вот и все. Это даже не моя работа. Я не занимаюсь подобными делами, я только курьер.

Лансен наклонился над столом, его рука легла на локоть Тэйлора. Тэйлор почувствовал, что он дрожит.

– Я тоже не занимался подобными делами. До вчерашнего дня. На борту были дети. Двадцать пять немецких школьников – у них зимние каникулы. Целая куча детишек.

– Да. – Тэйлор с усилием улыбнулся. – Да, в зале ожидания собрался комитет по встречам.

Лансен взорвался:

– Что мы ищем, вот чего я не пойму. Чем так интересен Росток?

– Я ведь сказал, что не имею к этому отношения. – И непоследовательно прибавил:

– Не Росток, сказал Леклерк, а район южнее.

– Южный треугольник:. Калькштадт, Лангдорн, Волькен. Мне не нужно рассказывать про этот район.

Тэйлор озабоченно посмотрел в сторону бармена.

– По-моему, мы не должны говорить так громко, – сказал он. – Этот парень мне не нравится. – Он отпил немного «Штайнхегера».

Лансен взмахнул рукой, будто отогнал от лица муху.

– Все кончено, – сказал он. – Больше я не желаю. Кончено. Одно дело – летишь себе своим курсом и фотографируешь все, что внизу; но это уже слишком, ясно? Это чересчур, будь все проклято. – Он говорил невнятно, с сильным акцентом.

– Снимки вы сделали? – спросил Тэйлор. Он должен был взять пленку и уйти.

Лансен пожал плечами, сунул руку в карман плаща, извлек оттуда цинковую капсулу для тридцатимиллиметровой пленки и, к ужасу Тэйлора, протянул ее через стол.

– Так из-за чего сыр-бор? – спросил опять Лансен. – Что они хотели найти в таком месте? Я пошел под облако, сделал круг над всем районом. Никаких атомных бомб не видел.

– Что-то важное – вот все, что мне сказали. Что-то очень серьезное. Это надо было сделать, понимаете? Над районом вроде этого просто так не полетаешь. – Тэйлор повторял сказанное кем-то другим. – Или авиалиния, зарегистрированная авиалиния, или вообще ничего. Другого пути нет.

– Послушайте. Как только я долетел до места, два МИГа сели мне на хвост. Откуда они взялись, вот бы узнать? Как только я их увидел, я ушел в облако; они за мной. Я дал сигнал, запросил пеленг. Когда вышел из облака, они опять были тут как тут. Я думал, они заставят меня спуститься, прикажут сесть. Пытался сбросить фотокамеру, но она застряла. Дети столпились у окон, махали МИГам. Некоторое время они летели рядом, потом отвалили. Летели близко, совсем вплотную. Для детей это было чертовски опасно. – Он не прикоснулся к пиву. – Какого хрена им было надо? – спросил он. – Почему они меня не посадили?

– Говорю вам, я ничего об этом не знаю. Это в принципе не моя работа. Но что бы Лондон ни искал, они знают, что делают. – Он как будто убеждал себя: ему нужно было верить в Лондон. – Они не тратят понапрасну свое время. Или ваше, дружище. Они знают, чего хотят.

Он нахмурился, чтобы показать убежденность, но Лансен, казалось, не обратил внимания.

– Они также не одобряют ненужного риска, – сказал Тэйлор. – Вы хорошо поработали, Лансен. Каждый из нас должен вносить свой вклад… рисковать. Мы асе рискуем. Я, знаете, рисковал на войне. Вы слишком молоды, чтобы помнить войну. Это такая же работа, мы боремся за то же самое. – Вдруг он вспомнил два вопроса. – На какой высоте вы летели, когда сделали снимки?

– По-разному. Над Калькштадтом – шесть тысяч футов.

– Больше всего их интересовал Калькштадт, – сказал Тэйлор с удовлетворением. – Отлично, Лансен, отлично. А какая у вас была скорость?

– Двести… двести сорок. Что-то в этом роде. Ничего там не было, говорю вам, ничего. – Он закурил. – Теперь все кончено, – повторил Лансен. – Независимо от серьезности объекта. – Он встал. Тэйлор тоже встал, сунул правую руку в карман пальто. Вдруг в горле стало сухо: деньги, где деньги?

– Поищите в другом кармане, – посоветовал Лансен.

Тэйлор отдал ему конверт.

– Будут неприятности из-за этого? Из-за МИГов?

Лансен пожал плечами:

– Едва ли, прежде со мной такого не случалось, Один раз мне поверят; поверят, что из-за погоды. Я сошел с курса примерно на полпути. Наземное управление могло ошибиться. Это бывает при передаче данных.

– А штурман? А остальные в экипаже? Они-то что думают?

– Это мое дело, – раздраженно сказал Лансен. – Передайте Лондону: все кончено.

Тэйлор озабоченно посмотрел на него.

– Вы просто расстроены, – сказал он, – от нервного напряжения.

– Пошел к .черту, – тихо сказал Лансен. – Пошел к чертям собачьим.

Он отвернулся, положил монету на стойку и большими шагами вышел из бара, небрежно сунув в карман плаща продолговатый светло-коричневый конверт, в котором были деньги.

Почти сразу за ним вышел Тэйлор. Бармен видел, как он толкнул дверь и исчез на ступеньках, ведущих вниз. Очень неприятный человек, размышлял он; но, в сущности, ему никогда не нравились англичане.

* * *

Тэйлор решил поначалу, что не будет брать такси до гостиницы. Можно было туда дойти за десять минут и чуть-чуть сэкономить на командировочных. Дежурная по аэропорту кивнула ему, когда он проходил к главному входу. Зал прилета был отделан деревом, с пола поднимались потоки теплого воздуха. Тэйлор шагнул наружу. Холодный ветер пронзил его сквозь одежду; незащищенное лицо быстро онемело. Он передумал и торопливо огляделся в поисках такси. Он был пьян. Вдруг поднял, что опьянел от свежего воздуха. Стоянка пустовала. Впереди на дороге, ярдах в пятидесяти, стоял старый «ситроэн» с работающим двигателем. «И печку небось включил, черт везучий», –. подумал Тэйлор и поспешил вернуться назад.

– Я хочу взять такси, – сказал он дежурной. – Вы не знаете, как это сделать? – Он очень надеялся, что выглядит еще прилично. Что за безумие столько пить. Не надо было принимать угощение от Лансена.

Она покачала головой.

– Все машины увезли детей, – сказала она. – По шестеро в каждой. Это был последний самолет сегодня. Зимой здесь мало такси. – Она улыбнулась. – Очень маленький аэропорт.

– А вон там на дороге, такая старая машина. Это не такси? – Он говорил невнятно.

Она подошла к дверям и посмотрела. У нее была отработанная, на вид естественная походка, невольно привлекающая мужское внимание.

– Я не вижу никакой машины, – сказала она.

Тэйлор смотрел в сторону.

– Там был старый «ситроэн». С включенными фарами. Наверное, уехал. Я просто спросил. – Боже, машина проехала рядом, а он не слышал.

– Все такси – «вольво», – заметила девушка. – Может, одно из них вернется, когда отвезет детей. Почему вам не пойти выпить?

– Бар закрыт, – раздраженно сказал Тэйлор. – Бармен ушел домой.

– Вы, наверно, остановились в гостинице при аэропорте?

– Да, в Регине. Вообще говоря, у меня мало времени. – Он почувствовал себя лучше. – Я жду звонка из Лондона.

Она с сомнением посмотрела на его плащ из грубой непромокаемой ткани.

– Вы могли бы пойти пешком, – предложила она. – Это десять минут, по дороге все прямо. Багаж вам могут прислать потом.

Тэйлор взглянул на часы, вновь описав полукруг рукой:

– Багаж уже в гостинице. Я приехал утром.

У yего было такое измятое, озабоченное лицо, какое можно увидеть только у эстрадного актера, притом бесконечно печальное; лицо, на котором глаза бледнее кожи и морщины сходятся у ноздрей. Вероятно, зная об этом, Тэйлор, отрастил пошленькие усики, которые не скрывали недостатков его лица, а, напротив, усугубляли их. В конечном счете его облик вызывал недоверие нt оттого, что он был мошенник, а именно потому, что не умел обманывать. К тому же у него были привычки, которые он у кого-то перенял, – например, раздражающая манера неожиданно по-солдатски выпрямлять спину, будто он увидел себя в неподобающей позе, или манера трясти локтями и коленями, что отдаленно напоминало движения лошади. Но что-то в нем выражало боль, словно он твердо держался на ногах, противостоя порывам жестокого ветра, и эта боль придавала ему достоинство.

– Если пойдете быстро, – сказала девушка, – это займет не больше десяти минут.

Тэйлор терпеть не мог ждать. Он считал, что ждать могут только несолидные люди: ждать – и если вас еще увидят – оскорбительно. Он поджал губы, тряхнул головой и, бросив раздраженно: «Доброй ночи, леди», резко шагнул в морозный воздух.

* * *

Такого неба Тэйлор никогда не видел. Бесконечное, оно опускалось к занесенным снегом полям, горизонт кое-где затягивался туманной дымкой, заморозившей скопления звезд, четким контуром выделялся желтый полумесяц. Небо страшило его, как море страшит неопытного моряка. Он ускорил свой неверный шаг, покачиваясь на ходу.

Он шел уже около пяти минут, когда позади появилась машина. Боковой дорожки для пешеходов не было. Снег поглотил шум двигателя, и он заметил перед собой только свет от фар, не отдавая себе отчета, откуда он идет. Луч света устало ложился на заснеженные поля, и какое-то время казалось, что это прожектор аэропорта. Потом тень Тэйлора на дороге стала укорачиваться, свет неожиданно стал ярче, и он понял, что это машина. Он шел по правой стороне, ловко переставляя ноги у самой кромки заледенелого края. Вопреки обыкновению, свет был ярко-желтый, из чего он заключил, что на машине противотуманные фары – как принято во Франции. Этот маленький опыт дедуктивного анализа доставил ему удовольствие, старые мозги еще были ясные.

Он не оглянулся, не посмотрел через плечо, в чем-то он бывал робок, он не хотел, чтобы показалось, что он просит подвезти. Но у него мелькнула мысль, может быть с небольшим опозданием, что на континенте обычно ездят по правой стороне, и, значит, строго говоря, он шел не по той стороне, и, может, надо перейти на другую.

Машина ударила его сзади, сломала ему позвоночник. В эту ужасную секунду Тэйлор воспроизвел классическую мученическую позу: голова и руки с силой отброшены назад, пальцы растопырены. Он .не вскрикнул. Будто его тело и душа полностью слились в этой финальной сцене боли, сцене гораздо более выразительной в смерти, чем любой крик живого человека. Вполне вероятно, что водитель ничего не заметил: удар тела о машину едва ли можно было отличить от удара камня по бамперу.

Машина протащила его ярд или два, прежде чем отбросила в сторону, где он остался лежать мертвый на пустой дороге – окоченелое, сокрушенное тело на краю пустынной земли. Его фетровая шляпа лежала рядом. Внезапный порыв ветра схватил ее и потащил по сугробу. Обрывки его плаща из грубой непромокаемой ткани колыхались на ветру, тщетно пытаясь достать до цинковой капсулы, которая тихо покатилась к обледенелой обочине, где она на секунду задержалась, чтобы опять возобновить усталое движение вниз по склону.

Глава 2

Прелюдия

Было три часа утра.

Эйвери положил трубку, разбудил Сару и сказал:

– Погиб Тэйлор. – Конечно, он не должен был ей этого говорить.

– Кто это Тэйлор?

Зануда, подумал Эйвери, он его помнил очень смутно. Ужасный зануда, какие бывают только в Англии.

– Из отделения курьеров, – сказал он. – И во время войны он у них работал. Надежный был человек.

– Ну конечно! Все у тебя надежные. Как же тогда он погиб? Как он погиб? – Она приподнялась и села в постели.

– Пока неясно. Леклерк ждет подробностей.

Эйвери всегда было неловко одеваться у нее на глазах.

– Он хочет, чтобы ты помог ему ждать?

– Он хочет, чтобы я пришел в офис. Я ему нужен. Неужели ты думаешь, что я сейчас опять лягу спать?

– Я только спросила, – сказала Сара. – Ты всегда так стараешься для Леклерка.

– Тэйлор работал у нас много лет. Леклерк очень встревожен.

Ему еще слышались нотки торжества в голосе Леклерка: «Приезжайте немедленно, возьмите такси; еще раз посмотрим досье».

– И часто это случается? Часто у вас погибают? – В ее голосе звучало возмущение, как будто ничего подобного она предположить не могла; как будто только ее одну ужасала смерть Тэйлора.

– Не вздумай никому рассказывать, – сказал Эйвери. Это был его метод нейтрализовать жену. – Даже то, что я вышел из дому посреди ночи. Тэйлор отправился в поездку под другим именем. – Он добавил:

– Кто-то должен будет сказать его жене, – и стал искать очки.

Она встала и накинула халат.

– О, господи, перестань разговаривать, как ковбой. Почему нельзя знать женам, если знают секретарши? Или женам у вас сообщают только о смерти мужа?" – Она пошла к двери.

Она была среднего роста, и у нее были распущенные волосы, которые не слишком гармонировали со строгостью лица. Лицо было отчасти недовольное, напряженное, озабоченное, словно она всегда ждала чего-то неприятного. Они познакомились в Оксфорде; она закончила университет с лучшим дипломом, чем он. Но брак сделал ее, некоторым образом, инфантильной; чувство зависимости стало определять ее манеру поведения, как будто она отдала ему нечто невозместимое и все время требовала вернуть. Сын для нее был не продолжением жизни, а скорее извинением перед ней, стеной, которую она поставила между собой и всем миром, и в той стене не было лазейки.

– Куда ты идешь? – спросил Эйвери. Иногда она что-нибудь делала назло – возьмет и порвет билет на концерт.

Она сказала:

– У нас ребенок, ты помнишь?

Он услыхал плач Энтони. Они, должно быть, его разбудили.

– Я позвоню с работы.

Он пошел к входной двери. А она, перед тем как войти в детскую, обернулась. Эйвери знал, о чем она думала – что они не поцеловались.

– Зря ты бросил издательское дело, – сказала она.

– Ты тогда тоже не слишком была довольна.

– Почему за тобой не пришлют машину? – спросила она. зал, у вас полно машин.

– Она ждет за углом.

– Но почему за углом?

– Так безопаснее, – ответил он.

– А чего ты боишься?

– У тебя есть какие-нибудь деньги? У меня, кажется, кончились.

– Зачем тебе?

– Ну, деньги, просто! Не могу же я бегать по городу без гроша в кармане.

Она вынула из сумочки десять шиллингов и дала ему. Быстро закрыв за собой дверь, он спустился по ступенькам на аллею Принс-оф-Уэльс.

Он миновал окно в первом этаже, из которого – он знал и не глядя-на него через занавеску смотрела, не выпуская из рук кошки, миссис Йейтс, как она денно и нощно следила за всеми.

Было страшно холодно. Дуло как будто с реки и со стороны парка. Он глянул направо и налево. Дорога была пустой. Надо было вызвать такси по телефону, но он хотел поскорее выбраться из дому. Кроме того, он сказал Саре, что за ним пришлют машину. Он прошел ярдов сто, до электростанции, потом передумал и повернул назад. Хотелось спать. Было странное ощущение, будто и на улице он продолжал слышать телефонный звонок. Вспомнилось, что на Альберт Бридж в любой час всегда стояло такси; пожалуй, это было лучше всего. Он прошел через ворота, которые вели к его дому, поднял глаза наверх, на окно детской – оттуда выглядывала Сара. Наверное, хотела увидеть машину. Она держала Энтони на руках, и он знал, что она плачет, потому что он не поцеловал ее. Такси до Блэкфрайерз Роуд он нашел только через полчаса.

* * *

Навстречу Эйвери бежали фонари. Он был достаточно молод и принадлежал к той категории современных англичан, которым приходится искать компромисс между степенью бакалавра искусств и нетвердым заработком. Он был рослый, интеллигентного вида, с рассеянным взглядом за стеклами очков, с мягкими, скромными манерами, за которые его так любили родственники преклонного возраста. Такси ласково укачивало его, как успокаивает ребенка покачивание в люльке.

Он доехал до Сент-Джордж-серкус, миновал Глазную больницу и оказался на Блэкфрайерз Роуд. Вдруг понял, что уже приехал, но водителю велел остановиться чуть подальше, на следующем углу: «Будь осторожен», – говорил Леклерк.

– Остановите здесь, – сказал он. – Мне здесь удобней.

Департамент располагался в обшарпанном, почерневшем от сажи особняке с огнетушителем на балконе. Дом будто был навечно выставлен на продажу. Никто не знал, почему в Министерстве решили окружить его, как кладбище, стеной: чтобы закрыть особняк от непрошеных взоров или – живых от взглядов мертвых? Во всяком случае, не для того, чтобы вырастить сад, потому что в нем не росло ничего, кроме травы, и та кое-где вытерлась, как шкура старой дворняги. Парадная дверь была выкрашена темно-зеленой краской, она никогда не открывалась. Того же цвета фургоны без надписей иногда проезжали днем по запущенной аллее, но разгружались и загружались на заднем дворе. Соседи, если им в разговорах вообще случалось упоминать это место, называли его Министерским Домом, что было неточно, так как Департамент был отдельным ведомством, хотя и подчинялся Министерству. У здания был тот безошибочный вид подконтрольной обветшалости, который так характерен для государственных учреждений во всем мире. Для тех, кто работал в нем, его тайна была как таинство материнства, его выживание во времени было как одна из британских загадок. Он укрывал их и окутывал, нянчил и поддерживал в них сладостную иллюзию ухоженности.

Эйвери помнил, как фогг, бывало, льнул к штукатурке стен особняка или как иной раз летом к нему в кабинет сквозь ткань занавесок проскальзывал солнечный луч, не согревая и не раскрывая их тайн. Он будет помнить и это зимнее утро, рассвет, почерневший фасад, уличные фонари, отблескивающие в каплях дождя на покрытых сажей окнах. Во всяком случае, особняк ему вспоминался не как учреждение, где он работал, а как дом, где он жил.

Он обогнул здание по дорожке, позвонил и стал ждать, когда Пайн откроет дверь. В окне Леклерка горел свет.

Он показал Пайну пропуск. Вероятно, оба подумали о войне: Эйвери – о том, что знал из книг, Пайн – о том, что знал по собственному опыту.

– Хороша луна. сэр, – сказал Пайн.

– Да. – Эйвери вошел в дом.

Заперев дверь, Пайн последовал за ним.

– В свое время такую луну ребята крыли самыми последними словами.

– Это точно, – рассмеялся Эйвери.

– Слыхали про матч в Мельбурне, сэр? Брэдли вышел из игры с тремя очками.

– Боже мой, – мягко сказал Эйвери. Он не любил крикет.

На потолке вестибюля горела синяя лампа, напоминавшая ночное освещение в викторианской больнице. Эйвери поднимался по лестнице, ему было холодно и неуютно. Где-то раздался звонок. Странно, что Сара не слышала телефона, когда позвонил Леклерк.

Леклерк ждал его.

– Нам нужен человек, – сказал он. Он говорил машинально, как бы на ходу. Настольная лампа освещала досье перед ним.

Это был маленький человечек, гладенький и очень мягкий; одним словом, кот, лоснящийся и выхоленный кот. Он носил подрезанные воротнички, отдавал предпочтение одноцветным галстукам: он, видно, знал, что нехитрые привычки лучше, чем никакие. У него были темные внимательные глаза; он носил пиджаки с двойным разрезом, в рукаве держал платок; старался улыбаться, когда говорил, но улыбка получалась безрадостная. По пятницам он надевал замшевые ботинки, говорили, что он ездит за город. Но, кажется, никто не знал, где он живет. В комнате стоял полумрак.

– Другого полета не будет. Этот был последним, меня предупредили в Министерстве. Придется забросить человека. Я просматривал старые досье, Джон. Есть один, по имени Лейзер, поляк. Он подходит.

– Что случилось с Тэйлором? Кто его убил?

Эйвери подошел к дверям и включил верхний свет. Они смотрели друг на друга с неловкостью.

– Извините, я еще не проснулся, – сказал Эйвери.

Наступила пауза.

Теперь говорил Леклерк:

– Вы припозднились, Джон. Что-нибудь не в порядке дома? – Он не был прирожденным начальником.

– Я не мог найти такси. Хотел вызвать по телефону, но никто не брал трубку. Пошел на Альберт Бридж, и там не было. – Он очень не любил досаждать Леклерку.

– Вы все можете включить в счет, – суховато сказал Леклерк, – телефонные звонки в том числе. Жена в порядке?

– Я уже сказал, она тут ни при чем. С ней все нормально.

– Она не возражала?

– Конечно, нет.

Они никогда не говорили о Саре. Леклерк спрашивал о ней изредка, только из вежливости. Он сказал:

– Она не должна скучать, у нее ведь есть сын, ваш мальчик.

– Разумеется.

Знание того, что это был мальчик, а не девочка, наполняло Леклерка гордостью.

Он взял сигарету из серебряной коробки на столе. Как-то он рассказывал Эйвери, что сигаретницу ему подарили, подарили еще во время войны. Человек, который подарил ее, умер, повод для подарка давно забыт; на крышке не было дарственной надписи. Даже сейчас, говаривал он, у него не было полной уверенности, на чьей стороне тот человек воевал, и Эйвери смеялся, чтобы доставить ему удовольствие.

Взяв досье со стола, Леклерк держал его теперь прямо под лампой, как будто там было что-то, что ему нужно очень внимательно рассмотреть.

– Джон.

Эйвери подошел к нему, стараясь не касаться его плеча.

– Что вам говорит это лицо?

– Не знаю. Трудно судить по фотографии.

Это было лицо мальчика, круглое и ничего не выражающее, с длинными светлыми волосами, зачесанными назад.

– Лейзер. Выглядит подходяще, пожалуй. Конечно, снимок сделан двадцать лет назад, – сказал Леклерк. – Мы ему дали очень высокую оценку. – Он неохотно положил досье на стол, щелкнул зажигалкой и поднес огонь к сигарете. – Ладно, – сказал он, оживляясь, – кажется, нам придется кое-что предпринять. Понятия не имею, что произошло с Тэйлором. У нас есть официальный консульский отчет, вот и все. Сбила машина, явный несчастный случай. Несколько мелких подробностей, ничего достойного внимания. То, что сообщают ближайшим родственникам. Из Форин Офис нам переслали телекс, как только получили. Там знают, что это один из наших паспортов".

Он подвинул к Тэйлору через стол листок тонкой бумаги. Ему нравилось делать так, чтобы сидящий у него что-нибудь читал. Леклерк при этом наблюдал за его лицом. Эйвери посмотрел на листок.

– Малхербе? Это имя, которое взял Тэйлор?

– Да. Придется затребовать пару машин у Министерства, – сказал Леклерк. – Очень глупо, что у нас нет своих. А у Цирка полно машин; – Он добавил:

– Может, теперь в Министерстве мне поверят. Может, в конце концов там согласятся с тем, что мы по-прежнему оперативный департамент.

– Тэйлор взял пленку? – спросил Эйвери. – Нам что-нибудь известно об этом?

У меня нет описи его личных вещей, – раздраженно ответил Леклерк. – В настоящий момент все его вещи в руках финской полиции. Возможно, и пленка в том числе. Это маленькое местечко, я думаю, там стараются держаться буквы закона. – И добавил как бы между прочим, но Эйвери понял, что это существенно:

– В Форин Офис опасаются, как бы чего не обнаружилось.

– Боже мой, – сказал Эйвери машинально. Такие выражения были в ходу в Департаменте, старомодные и сдержанные.

Леклерк взглянул на него теперь в упор, с интересом:

– Финский дипломатический представитель в Форин Офис беседовал с замминистра полчаса назад. В Форин Офис не хотят иметь с нами ничего общего. Там говорят, что мы неофициальная организация и должны все делать собственными силами. Кто-нибудь должен поехать как ближайший родственник; этот путь они одобряют. Востребовать тело и личные вещи и привезти сюда. Я хочу, чтобы поехали вы.

Внимание Эйвери вдруг привлекли развешанные в комнате фотографии ребят, которые сражались в войну. Они висели в два ряда по шесть штук, справа и слева от модели бомбардировщика «Веллингтон», покрытой слоем пыли и выкрашенной в черный цвет, без отличительных знаков. Большая часть фотографий была сделана под открытым небом. На втором плане видны были ангары, а между молодыми улыбающимися лицами – частично замаскированные фюзеляжи самолетов.

Внизу каждой фотокарточки были подписи, уже коричневые и поблекшие, одни – плавные и энергичные, другие – ребята, видно, были в младших званиях – старательно .выведенные, словно те, кто подписывались, неожиданно для себя добились известности. Вместо фамилий были прозвища из журналов для детей: Джекко, Шорти, Пип, Дакки Джо. Одинаковыми у них были только спасательные жилеты, длинные волосы и лучистые улыбки. Фотографировались явно с удовольствием, словно, когда они собирались вместе, у них был случай посмеяться, а другого такого могло и не представиться. Те, кто на переднем плане, сидели на корточках, без напряжения, как люди, привыкшие скрючиваться в танке; те, кто сзади-, беззаботно положили руки друг другу на плечи. Не было притворства, только естественная доброжелательность, которая очень редко выживает на войне и на фотографиях.

На всех снимках, от первого до последнего, присутствовало одно лицо: это был стройный мужчина с умными глазами. Он был в шерстяном пальто и вельветовых брюках. На нем не было спасательного жилета, и он стоял чуть в стороне от других, будто имел особый статус. Он был меньше ростом, чем другие, и постарше. У него были твердые, хорошо определенные черты лица; у него была цель, которой не было у других. Возможно, он был их инструктор. Как-то Эйвери стал искать его подпись, чтобы посмотреть, изменилась ли она за эти девятнадцать лет, но Леклерк не оставил своей подписи. Он все еще был очень похож на свои фотографии; может, едва наметился второй подбородок да чуть меньше стало волос.

– Но это будет оперативная работа, – неуверенно сказал Эйвери.

– Конечно. Мы оперативный департамент, вы ведь знаете. – Он пригнул голову. – Вам полагается оперативное содержание. Все, что вы должны сделать, – это забрать вещи Тэйлора. Привезете сюда все, кроме пленки, которую передадите адресату в Хельсинки. По этому поводу получите отдельные инструкции. Когда вернетесь, поможете мне с Лейзером…

– А не мог бы заняться этим Цирк? Я хочу сказать, не проще ли им будет все сделать?

Леклерк сдержанно улыбнулся:

– Боюсь, это не подходящее решение вопроса. Это наше дело, Джон, исключительно нашей компетенции. Военный объект. Передать дело Цирку – значит уклониться от наших обязанностей. Задачи Цирка – политические, политические, и только. – Его маленькая рука пробежала по волосам, движением коротким и точным, напряженным и отработанным. – В общем, это наш вопрос. В Министерстве пока одобряют мою позицию, – любимое выражение Леклерка. – Могу послать кого-нибудь другого, если хотите – Вудфорда или одного из тех, кто постарше. Я думал, вы будете довольны. Дело важное, как вы понимаете, что-то новое для вас.

– Конечно. Я хотел бы съездить… если вы считаете, что я справлюсь.

Леклерк был доволен. Он сунул в руку Эйвери лист голубой чертежной бумаги. Он был исписан почерком Леклерка, мальчишеским и округлым. Сверху он надписал: «Вариант» – и подчеркнул. На полях слева были его инициалы, все четыре, а ниже слова: «Без грифа секретности». Эйвери снова стал читать.

– Если будете читать внимательно, – сказал он, – вы увидите, что мы не указываем точно, что вы являетесь ближайшим родственником, мы просто даем выписку из анкеты Тэйлора. Это максимум, на что согласны в Форин Офис. Они согласились послать это в местное консульство через Хельсинки.

Эйвери читал: «Из Консульского отдела. Ваш телекс относительно Малхербе. Джон Сомертон Эйвери, паспорт Великобритании №, сводный брат скончавшегося, назван в паспортной анкете Малхербе как ближайший родственник. Эйвери извещен, предполагаемый вылет сегодня, он заберет тело и имущество. Рейс NAS-201 через Гамбург, прибытие 18.20 по местному времени. Просим предоставить соответствующие средства и оказать содействие».

– Мне не был известен номер вашего паспорта, – сказал Леклерк. – Самолет вылетает в три часа дня. Это маленькое местечко. Консул, наверно, встретит вас в аэропорту. Рейсы из Гамбурга через день. Если вам понадобится в Хельсинки, можете вернуться тем же самолетом.

– Не мог бы я быть его братом? – неуверенно спросил Эйвери. – Сводный брат звучит сомнительно..

– Уже нет времени, чтобы сделать вам другой паспорт. В Форин Офис очень не любят возиться с паспортами. У нас столько было возни из-за паспорта Тэйлора. – Он вернулся к досье. – Очень много возни. Понимаете, вам тогда придется тоже стать Малаби. Не думаю, что в Форин Офис обрадуются. – Он говорил механически, почти рассеянно.

В комнате было очень холодно.

Эйвери сказал:

– А что наш скандинавский друг… –Леклерк смотрел на него с непонимающим видом. – Лансен? С ним не должен кто-нибудь связаться?

– Я занимаюсь этим.

Леклерк не любил, когда ему задавали вопросы, и ответы давал осторожно, будто боялся, что кто-то его слова мог повторить.

– А жена Тэйлора? – Назвать ее вдовой казалось излишним педантизмом. – А ею вы занимаетесь?

– Я думаю, утром первым делом мы зайдем к ней. У нее не берут трубку. Слишком мало можно сказать в телеграмме.

– Мы? – спросил Эйвери. – Мы должны идти оба?

– Вы ведь мой помощник?

Было слишком тихо. Эйвери хотелось слышать уличный шум и телефонные звонки. Днем вокруг были люди, топот курьеров, шум тележек с документами. Когда он оставался наедине с Леклерком, у него появлялось чувство, что они ждут кого-то еще. Никто другой не заставлял его так остро, ощущать все, что он сам говорил и делал, ни с кем другим не было так трудно поддерживать разговор. Лучше бы Леклерк дал ему прочесть что-нибудь другое.

– Что вы знаете о жене Тэйлора? – спросил Леклерк. – Она надежный человек?

Видя, что Эйвери не понимает, он продолжал:

– Понимаете, она может поставить нас в неловкое положение. Если захочет. Придется действовать осторожно.

– Что вы скажете ей?

– Будем, как говорится, играть по слуху. Как тогда, на войне. Вы увидите, она ни о чем не догадается, даже не узнает, что он был за границей.

– Он мог ей сказать.

– Только не Тэйлор. Он работал у нас много лет. Он получал инструкции и знал порядок. Ей должны назначить пенсию, вот что очень важно. За действительную службу. – Он опять сделал резкое движение ладонью, рассекая воздух.

– А сотрудники, что вы скажете им?"

– Утром я соберу заведующих отделами. Всем остальным в Департаменте мы скажем – это был несчастный случай.

– Возможно, так и было, – высказал предположение Эйвери.

Леклерк опять улыбался; вместо улыбки – гримаса.

– В этом случае мы скажем правду, и у нас будет больше шансов получить пленку.

На улице по-прежнему было тихо, машин еще не было. Эйвери почувствовал, что голоден. Леклерк взглянул на часы.

– Вы смотрели донесение Гортона? – сказал Эйвери.

Леклерк покачал головой и с мечтательным видом прикоснулся к досье, как к любимому альбому пластинок:

– В нем ничего нет. Перечитал несколько раз. Остальные фотографии для меня увеличили, как только могли. Люди Холдейна занимались этим и днем и ночью. Больше ничего добиться не удается.

Сара была права: его задача – помогать ждать.

Леклерк сказал – и вдруг стало ясно, что это самое важное:

– Я договорился, что вы ненадолго встретитесь в Цирке с Джорджем Смайли, сегодня же утром, после собрания. Вы о нем слышали?

– Нет, – соврал Эйвери. Это была деликатная тема.

– В свое время он был одним из их лучших специалистов. Что, в общем, характерно для Цирка, для их лучшей части. То он выходит в отставку, то возвращается. Слишком совестлив. Никогда не известно, работает он или нет. Многое у него уже позади. Говорят, сильно пьет. Смайли отвечает за Северную Европу. Он проинструктирует вас насчет пленки. Служба курьеров в нашей конторе расформирована, так что другого пути нет: в Форин Офис нас знать не хотят; после гибели Тэйлора я не допущу, чтобы вы расхаживали с этой штукой в кармане. Что вы знаете о Цирке? – Точно так он мог бы спросить о женщинах – подозрительный человек старше, чем он, но не имеющий опыта.

– Немного, – сказал Эйвери. – Что обычно рассказывают.

Леклерк встал и подошел к окну:

– Любопытный они народ. Есть хорошие люди, разумеется. Смайли был хорошим. Но мошенники, – вдруг вырвалось у него. – Я знаю, не годится так говорить о наших коллегах в Цирке, Джон. Но лживость – их вторая натура. Они сами не знают, когда говорят правду. – Он прилежно наклонял голову туда-сюда, стараясь разглядеть все, что двигалось внизу по просыпающейся улице. – Какая отвратительная погода. Знаете, во время войны между нашими конторами была довольно острая конкуренция.

– Я слыхал.

– Это все позади. Я не завидую их работе. У них больше денег и больше людей, чем у нас. Они делают работу большего масштаба. Но я сомневаюсь, что они делают ее лучше, чем мы. Никто, например, не упрекнет наш исследовательский отдел. Никто.

У Эйвери вдруг возникло чувство, что Леклерк раскрыл ему что-то интимное, неудавшийся брак или недостойный поступок, и что теперь все уладилось.

– Когда вы встретитесь со Смайли, он может спросить про операцию. Я хочу, чтобы вы ему не рассказывали ничего, понимаете, за исключением того, что едете в Финляндию и, вероятно, у вас в руках окажется пленка, которую надо будет срочно переслать в Лондон. Если начнет допытываться, скажите, что, по-вашему, это учебное мероприятие. Вот все, что вам можно говорить. Всякие подробности, донесение Гортона, наши планы – это их никак не касается. Учебное мероприятие.

– Понятно. Но как ему не знать про Тэйлора, раз известно в Форин Офис?

– Это моя забота. Он также может попытаться убедить вас в том, что у Цирка исключительное право забрасывать агентов. Но у нас такое же. Просто мы им не злоупотребляем. – Он повторил свою мысль другими словами.

Леклерк стоял спиной к Эйвери: стройный силуэт на фоне светлеющего неба за окном, человек за чертой, человек без визитной карточки, думал Эйвери.

– Мы можем разжечь камин? – спросил он и пошел по коридору к шкафу, в котором Пайн держал щетки и тряпки. Там были дрова и несколько старых газет. Он вернулся и присел перед камином, разгребая уголья и ссыпая пепел через решетку, как бы он делал в своей квартире на Рождество. – Не знаю, так ли уж разумно, что они встретились в аэропорту? – спросил он.

– Дело было срочное. После донесения Джимми Гортона очень срочное. И сейчас тоже. Мы не должны терять ни секунды.

Эйвери поднес спичку к газете и смотрел, как она загорелась. Как только занялись дрова, дым нежно коснулся его лица, и глаза за очками стали слезиться.

– Откуда им знать, куда летел Лансен?

– Полет был по расписанию. Разрешение на посадку он получил заранее.

Подбросив угля в огонь, Эйвери встал и ополоснул руки в раковине в углу, потом вытер платком.

– Я давно прошу Пайна выдать мне полотенце, – сказал Леклерк. – Работы у них маловато, вот что хуже всего.

– Ладно, ничего. – Эйвери сложил мокрый платок в карман. В кармане стало мокро и холодно. – Может, теперь работы у них прибавится, – заметил он без иронии.

– Я думал поговорить с Пайном, чтобы он постелил мне здесь. Тогда здесь было бы нечто вроде штабного кабинета. – Леклерк говорил осторожно, словно боялся, что Эйвери испортит ему удовольствие. – Вечером сможете позвонить мне сюда из Финляндии. Если пленка будет у вас, скажете просто «дело сделано».

– А если нет?

– Скажете «дело не сделано».

– Это звучит почти одинаково, – возразил Эйвери. – Особенно если будет шуметь в трубке – что «сделано», что «не сделано».

– Тогда скажете «они не заинтересованы». Скажете что-нибудь отрицательное. Вы понимаете, что я имею в виду".

Эйвери поднял пустой ящик для угля:

– Отнесу Пайну.

Он пошел через дежурную комнату. За уставленным телефонами столом дремал клерк в форме ВВС. По деревянной лестнице он спустился к входной двери.

– Босс просит немного угля, Пайн.

Швейцар встал, как всегда, когда с ним разговаривали, и стоял навытяжку словно у своей койки в казарме.

– Виноват, сэр. Не могу оставить дверь.

– Боже мой, я пригляжу за дверью. Мы наверху замерзаем.

Пайн взял ящик для угля, застегнул мундир и скрылся внизу. В последнее время он не насвистывал.

– Надо постелить ему в кабинете, – прибавил Эйвери, когда вернулся Пайн. – Может быть, скажете дежурному, когда проснется. Ах да, и полотенце. У Леклерка должно быть полотенце возле умывальника.

– Да, сэр. Как приятно видеть наш старый Департамент опять на марше.

– Где здесь рядом можно позавтракать? Есть что-нибудь поблизости?

– Кадена, – с сомнением ответил Пайн, – но боюсь, это не для босса, сэр. – Он ухмыльнулся. – В старое время у нас была столовая. Сосиски с хлебом.

Было без четверти семь.

– Когда открывается «Кадена»?

– Не знаю, сэр.

– Скажите, вы вообще знаете мистера Тэйлора? – Он чуть не сказал «знали».

– Разумеется, сэр.

– А жену его видели когда-нибудь?

– Нет, сэр.

– На кого она похожа? Не представляете себе? Не слышали чего-нибудь?

– Не знаю, что вам сказать, сэр. Весьма прискорбное дело, да, сэр.

Эйвери смотрел на него с большим удивлением. Наверно, Леклерк сказал, подумал он, и пошел наверх. Рано или поздно придется позвонить Саре.

Глава 3

Решили где-нибудь позавтракать. Леклерк не захотел идти в «Кадену», и они очень долго куда-то шли, прежде чем им встретилось другое кафе, хуже «Кадены» и более дорогое.

– Я не помню его, – сказал Леклерк. – Как странно. Он опытный радист, это точно. Или был в то время.

Эйвери думал, что он говорит о Тэйлоре.

– Сколько, вы сказали, ему лет?

– Сорок, можете чуть больше. Хороший возраст. Данцигский поляк. Естественно, говорит по-немецки. Не такой сумасшедший, как вообще славяне. После войны какое-то время валял дурака, потом взял себя в руки и купил гараж. Должно быть, неплохо зарабатывает.

– Ну, раз так, зачем ему…

– Чепуха. Еще скажет спасибо, должен, во всяком случае.

Леклерк заплатил и счет положил в карман. Когда они выходили из кафе, он что-то сказал о заработке и счете, который представит в бухгалтерию.

– Вы можете требовать дополнительную оплату за ночную работу. Или за время на объекте.

Они шли по дороге в обратную сторону.

– Билет на самолет вам забронирован. Кэрол заказала по телефону из своей квартиры. Пожалуй, мы выдадим вам аванс на расходы. Надо будет переправлять тело, всякое такое. По-моему, денег может уйти немало. Лучше отправьте его самолетом. Вскрытие произведем уже здесь, без огласки.

– Я еще никогда не видел покойника, – сказал Эйвери.

Они стояли на углу, в районе Кеннингтон, и пытались поймать такси; с одной стороны дороги газовый завод, с другой – пустырь: в таком месте можно было простоять весь день.

– Джон, постарайтесь ни с кем не говорить по второму вопросу, о том, что мы хотим кого-то забросить. Никто не должен знать, даже в Департаменте, ни один человек. Я думаю, будем называть его Мотыль. Я о Лейзере. Пусть он будет Мотыль.

– Хорошо.

– Тут дело тонкое; надо правильно выбрать время. Явно кое-кто будет против, и в самом Департаменте, и в других местах.

– А что насчет моей легенды, всякие такие вещи? – спросил Эйвери. – Я не вполне…

Мимо не останавливаясь проехало пустое такси.

– Сукин сын, – рявкнул Леклерк. – Почему не остановился?

– Он, видно, живет здесь рядом. Едет в Вест Энд. Так насчет легенды, – напомнил Эйвери.

– Вы поедете под вашим собственным именем. Не вижу в этом ничего особенного. Можете использовать ваш домашний адрес. Назовитесь издателем. В конце концов, вы были им когда-то. Консул объяснит вам, что и как делать. О чем вы беспокоитесь?

– Ну, просто о деталях.

Выйдя из задумчивости, Леклерк улыбнулся.

– Я скажу вам кое-что о легенде, это вам следует знать. Никогда без надобности ничего не рассказывайте. Никто от вас не ждет, что вы начнете распространяться о себе. Что, в конце концов, вы можете рассказать? Условия все подготовлены, консул получит наш телекс. Покажите паспорт и дальше, как говорится, играйте по слуху.

– Постараюсь, – сказал Эйвери.

– Вы справитесь, – с чувством сказал Леклерк, и они оба неуверенно ухмыльнулись.

– А сколько до города? – спросил Эйвери. – От аэропорта?

– Около трех миль. Он обслуживает главные лыжные курорты. Только Бог знает, что консул делает целыми днями.

– А до Хельсинки?

– Я уже сказал. Сто миль. Или больше.

Эйвери предложил поехать автобусом, но Леклерк не хотел стоять в очереди, и они продолжали ждать на углу. Он снова заговорил о государственных машинах.

– Ужасная нелепость, – сказал он. – В прежнее время у нас был целый автопарк, а теперь только два фургона, и Министерство финансов не разрешает платить водителям сверхурочные. Как в таких условиях я могу управлять Департаментом?

В конце концов они пошли пешком. Адрес Леклерк держал в голове: он считал, что подобные вещи надо запоминать. Эйвери было неловко шагать рядом, потому что ростом он был выше Леклерка, а тот пытался приспособить свой шаг к его. Эйвери старался идти медленнее, но иногда забывал, и тогда Леклерк, приноравливаясь к его шагу, нелепо выбрасывал ноги, подпрыгивая на каждом шагу. Все еще было очень холодно. Временами Эйвери чувствовал к Леклерку глубокую покровительственную любовь. У Леклерка было необъяснимое свойство вызывать чувство вины, будто тот, с кем он общался, не сумел стать для него в должной мере покровителем или другом. Как если бы существовал кто-то в прошлом, но ушел навсегда; может, весь мир или поколение; кто-то выпестовал его, а потом от него отказался; и, хотя иной раз Эйвери ненавидел его за то, что тот манипулировал им, хотя ему претили его отработанные жесты, как претят ребенку выражения родительской любви, в следующий момент он готов был ринуться на его защиту, полный чувства ответственности и глубокой заботы. Оставляя в стороне тонкости их отношений, он был, в сущности, благодарен Леклерку за. то, что тот вынянчил его; и вот так они построили ту сильную любовь, какая бывает только между слабыми людьми; каждый из них стал сценой, на которой другой оценивал свои поступки.

– Было бы неплохо, – вдруг сказал Леклерк, – если бы вы тоже приняли участие во всем этом, когда появится Мотыль.

– С удовольствием.

– Когда вернетесь.

Адрес нашли по карте. Роксбург Гарденс, 34, – сбоку от Кеннингтонского шоссе. Дорога вскоре стала грязнее, дома – гуще населенными. Газовые фонари светили желтыми плоскими кругами, они были как бумажные луны.

– Во время войны нам для штаба дали общежитие.

– Может, опять дадут, – предположил Эйвери.

– С прошлого раза, когда мне пришлось делать то же самое, прошло двадцать лет.

– Вы один тогда пошли? – спросил Эйвери и тут же почувствовал неловкость. Леклерк был очень раним.

– В то время было проще. Мы могли сказать, что они умирали за родину. Мы не должны были сообщать подробности; никто не ждал от нас этого.

«Мы, значит…» – подумал Эйвери. Верно, кто-нибудь из тех парней, одно из тех улыбающихся лиц, что висят на стене.

– Каждый день кто-нибудь из летчиков погибал. Мы делали разведывательные полеты, как вы знаете, ну, и особые операции… Иногда бывает стыдно: не могу даже вспомнить имен. Они были так молоды, некоторые.

Перед мысленным взором Эйвери пробежала печальная вереница страдальческих лиц; матери и отцы, девушки и жены, он попытался разглядеть Леклерка среди них, простоватого, но твердо стоящего на ногах, как выглядит политический деятель на фоне катастрофы.

Они стояли на возвышенности, с которой открывался довольно удручающий вид. Дорога спускалась вниз и вела к ряду унылых безглазых домишек; над ними поднимался единственный многоквартирный дом – Роксбург Гарденс. Ряд освещенных окон восходил к самой черепичной крыше с застекленными окнами мансард, которые делили все нагромождение на части. Это было большое здание, и очень уродливое для домов такого типа, открывавшего новую эпоху. У его подножия ютились черные обломки старины: обветшалые обшарпанные дома. Печальные лица людей двигались сквозь дождь, как сплавной лес в забытой бухте.

Леклерк сжал свои слабенькие кулачки; он стоял очень тихо.

– Там? – спросил Эйвери. – Там жил Тэйлор?

– А что такого? Это только часть общего плана новостроек…

Потом Эйвери понял: Леклерку было стыдно. Тэйлор некрасиво обманул его. Не это общество они защищали, не эти трущобы с их Вавилонской башней: в жизненной схеме Леклерка для них не было места. Только подумать, что человек, работающий в штате у Леклерка, каждый день выбирался из этой вонючей дыры и отправлялся в святилище Департамента: что, у него денег не было, пенсии? Что, не было у него ничего отложено, как у всех у нас, ну, просто сотня-другая, чтобы выкупить себя из этого убожества?

– Не хуже, чем Блэкфрайерз Роуд, – невольно сказал Эйвери в утешение Леклерку.

– Всем известно, что прежде мы сидели на Бейкер-стрит, – возразил Леклерк.

Они быстро прошли к большому дому мимо витрин, забитых подержанной одеждой, ржавыми электрокаминами, всем тем печальным, беспорядочным набором бесполезных вещей, которые покупают только бедные. Там была свечная лавка; свечи были желтые, как могильные кости.

– Какой номер? – спросил Леклерк.

– Вы сказали, тридцать четвертый.

Они прошли между тяжелыми колоннами с грубой мозаичной отделкой, пошли по направлению, указанному гипсовыми стрелами с розовыми цифрами; потом проталкивались между рядами старых пустых машин, пока наконец не вышли к бетонному парадному с пакетами молока на ступенях. Двери не было, зато был ряд покрытых резиной ступенек, скрипевших от шагов. Пахло готовкой и тем жидким мылом, которое бывает в уборных на железной дороге. На толстой оштукатуренной стене написанное от руки объявление призывало не шуметь. Откуда-то доносилась музыка. Они поднялись еще на два пролета и остановились перед наполовину застекленной зеленой дверью. На ней была цифра из белой искусственной резины – 34. Леклерк снял шляпу и вытер пот со лба. С такими же жестами он, наверно, входил в церковь. Дождь был сильнее, чем им казалось; их пальто были совсем мокрые. Он нажал кнопку звонка. Вдруг Эйвери стало очень страшно, он взглянул на Леклерка и подумал: «Ты все дело затеял – ты ей и скажи».

Музыка стала будто громче. Они напрягали слух, чтобы уловить еще какой-нибудь звук, но напрасно.

«Почему вы дали ему имя Малаби?» – вдруг спросил Эйвери.

Леклерк опять нажал на звонок; и тут они оба услышали писк, что-то среднее между всхлипыванием ребенка и жалобным воем кота, сдавленный, какой-то металлический вздох. Леклерк сделал шаг назад, а Эйвери схватил бронзовый молоток с ящика для писем и с силой ударил им. Когда эхо затихло, они услышали, что кто-то шел к двери, словно нехотя, но мягко ступая; потом звук отодвигаемого засова, отпираемого замка. Затем они услышали опять, уже громче и более явственно, тот же самый жалостливый монотонный звук. Дверь приоткрылась на несколько дюймов, и Эйвери увидел ребенка, хилую, бледную девочку не старше десяти лет. На ней были очки в металлической оправе, как у Энтони. У нее в руках была кукла с нелепо вывернутыми ручками и ножками и крашеными глазенками, которые таращились между краями рваной тряпки. Намалеванный рот был разинут, а голова висела сбоку, как будто кукла была сломана или мертва. Это была говорящая кукла, но ни одно живое существо не издавало такого звука.

– Где твоя мама? Дома? – спросил Леклерк голосом агрессивным и одновременно испуганным.

Девочка неопределенно покачала головой:

– Ушла на работу.

– А кто за тобой присматривает?

Она говорила медленно, будто думала о чем-то другом:

– Мама приходит пить чай в перерывы. Открывать дверь не велела.

– Где она? Куда она ходит?

– На работу.

– Кто тебе дает ленч? – настаивал Леклерк.

– Что?

– Кто тебя кормит обедом? – быстро спросил Эйвери.

– Миссис Брэдли. После школы.

Затем Эйвери спросил:

– Где твой папа?

Она улыбнулась и прижала пальчик к губам.

– Он улетел на самолете, – сказала она. – За деньгами. Но об этом говорить нельзя. Это тайна.

Оба стояли молча.

– Он привезет мне подарок, – добавила она.

– Откуда? – спросил Эйвери.

– С Северного полюса, но это тайна. – Ее рука все еще лежала на дверной ручке. – Где живет Санта Клаус.

– Скажи маме, что к ней приходили, – сказал Эйвери. – С работы твоего папы. Мы еще зайдем часов в пять.

– По важному делу, – сказал Леклерк.

Девочка как будто повеселела, когда услышала, что они знают ее папу.

– Он на самолете, – повторила она.

Эйвери пошарил в кармане и дал ей две полукроны, две монетки из тех десяти шиллингов, что ему дала Сара. Девочка закрыла дверь, оставив их стоять на той неприглядной лестничной площадке, куда из радиоприемника доносилась мечтательная мелодия.

Глава 4

Они стояли на улице, не глядя друг на друга. Леклерк сказал:

– Зачем вы задали ей этот вопрос, зачем было спрашивать про ее папу? – И когда Эйвери не ответил, он добавил без всякой связи:

– Дело не в том, нравится тебе человек или нет.

Иногда казалось, что Леклерк ничего не слышит и не чувствует; он погружался в себя, напрягал слух, словно играли что-то ему хорошо знакомое, а он не мог различить – что; казалось, он находился в глубоком и горестном недоумении, будто его только что предали.

– Боюсь, что не смогу вернуться сюда с вами сегодня, – мягко сказал Эйвери. – Может быть, Брюс Вудфорд будет готов…

– Брюс не годится. – И прибавил:

– Вы ведь будете на совещании, в десять сорок пять?

– Мне, возможно, придется уехать до конца совещания, чтобы успеть в Цирк и взять вещи. Сара неважно себя чувствует. Я останусь в конторе, сколько смогу. Я сам жалею, что задал этот вопрос, честное слово.

– Никто не узнает. Первым делом я поговорю с ее матерью. Должно быть какое-то объяснение. Тэйлор работал у нас много лет. Он знал наши правила.

– Я буду молчать об этом, обещаю. Даже Мотыль не узнает.

– Я должен рассказать Холдейну о Мотыле. Он, конечно, будет против. Да, вот так мы и назовем… всю операцию. Будем ее называть «Мотыль».

Это решение смягчило его печаль.

Они торопливо пошли в свое учреждение, не на работу, а в укрытие, в безликость – состояние, которое стало для них необходимостью.

Соседним с кабинетом Леклерка был его, Эйвери. Дверь украшала табличка «Личный адъютант директора». Два года назад Леклерка пригласили в Америку, и эта надпись на табличке появилась после его возвращения. У сотрудников Департамента бытовали своего рода прозвища, соответствующие их кругу обязанностей. Поэтому Эйвери звали просто «Личный отдел»; Леклерк мог бы изменить надпись на табличке в любой момент, чего не скажешь о прозвище, уже вошедшем в обиход.

Без четверти одиннадцать к нему в кабинет вошел Вудфорд. Эйвери знал, что тот зайдет: короткий непринужденный разговор перед началом собрания, намек на какой-то вопрос, выходящий за рамки повестки дня.

– Из-за чего это все, Джон? – Он раскурил трубку, откинул назад большую голову и потушил спичку широком взмахом руки. Этот крепко сбитый человек когда-то был школьным учителем.

– А по вашему мнению?

– Из-за бедняги Тэйлора.

– Именно так.

– Мне не хочется преждевременно бить тревогу, – сказал он и присел на краю стола, занятый своей трубкой. – Мне не хочется преждевременно бить тревогу, Джон, – повторил он. – Но есть еще одни вопрос, которым следует заняться, столь же трагичный, как смерть Тэйлора. – Он сунул жестяную табакерку в карман своего зеленого костюма и сказал:

– Сектор регистрации.

– Это епархия Холдейна. Исследовательский отдел.

– Я ничего не имею против старины Эйдриана. Он хороший разведчик. Мы с ним проработали бок о бок уже больше двадцати лет.

И значит, ты тоже хороший разведчик, подумал Эйвери. У Вудфорда была привычка приближаться вплотную к тому, с кем он разговаривал, надвигаясь на собеседника тяжелым плечом, как лошадь, когда трется корпусом о ворота. Он наклонился вперед и пристально смотрел на Эйвери: всем своим видом он изображал прямого, порядочного человека, перед которым стоял выбор между дружбой и долгом. На нем был ворсистый костюм, слишком плотный, чтобы образовывать складки, местами вздувающийся как одеяло, с грубыми костяными пуговицами коричневого цвета.

– Джон, сектор регистрации разваливается, мы оба знаем об этом. Входящие документы не фиксируются, досье не приносят в назначенный срок. – Он покачал головой с безнадежным видом. – Не можем найти папку со страховкой морского фрахта – с середины октября. Исчезла, просто испарилась.

– Эйдриан Холдейн ни от кого пропажу не скрывает, – сказал Эйвери. – Мы все имеем к этому отношение, не один Эйдриан. У досье такое свойство – теряться. Пропажа, о которой вы говорите, – единственная, если считать с апреля, Брюс. Не так уж плохо, по-моему, только подумайте, какое количество документов попадает к нам в руки. Мне кажется, сектор регистрации у нас один из лучших. Дела ведутся прекрасно. Исследовательский отдел, на мой взгляд, просто замечательный. И ведь здесь заслуга Эйдриана? Но все же, если вы беспокоитесь, почему не поговорить с Эйдрианом?

– Нет, нет. Это не так существенно.

Кэрол принесла чай. У Вудфорда для чая была большая керамическая чашка, на ней глазурью, крупно – его инициалы. Кэрол поставила поднос на стол и сказала:

– Вилф Тэйлор погиб.

– Я здесь с часу ночи, – соврал Эйверн. – Занимаемся этим вопросом. Проработали всю ночь.

– Директор очень расстроен, – сказала она.

– Кэрол, вы знаете что-нибудь о его жене?

Кэрол хорошо одевалась, ростом была чуть выше Сары.

– Ее никто не видел.

Она вышла, Вудфорд пристально глядел ей вслед. Потом вынул трубку изо рта и ухмыльнулся. Эйвери знал, что сейчас он скажет, хорошо бы переспать с Кэрол, и вдруг ему стало тошно.

– Чашку вам сделалц жена, Брюс? – быстро спросил он. – Говорят, она у вас мастерица.

– И блюдце тоже, – сказал он. Он начал рассказывать о курсах по керамике, на которые она ходила, о том, каким неожиданным образом это стало модно в Уимблдоне, о том, как однажды его жену чуть не защекотали до смерти.

Было почти одиннадцать; слышно было, как в коридоре собираются люди.

– Я, пожалуй, зайду в соседнюю комнату, – сказал Эйвери, – погляжу, готов ли он. Последние восемь часов для него были очень нервные.

Вудфорд взял свою кружку и сделал маленький глоток:

– Если будет возможность, Джон, скажите боссу про сектор регистрации. Я не хочу поднимать этот вопрос при других. У Эйдриана и так гудит голова.

– Директор сейчас в весьма затруднительном положении, Брюс.

– Да, разумеется.

– Он не любит вмешиваться в дела Холдейна, вы сами знаете.

Уже в дверях он повернулся к Вудфорду и спросил:

– Помните, в Департаменте был человек по имени Малаби?

Вудфорд замер:

– Боже мой, помню. Молодой парень, вроде вас. Во время войны. О Господи. – Потом серьезным тоном, но вовсе не похожим на его привычную манеру:

– При боссе это имя не упоминайте. Он очень переживал за парня, за Малаби. Один из лучших летчиков. Они почему-то были очень близки".

* * *

При дневном свете кабинет ЛеклеркЯ был не столь серым, скорее бросалась в глаза его неустроенность – казалось, что тот, кто его занимал, въехал в помещение в спешке, в чрезвычайных условиях и не знал, на сколько он здесь останется. На длинном, наспех сколоченном из досок столе в беспорядке лежали одна на другой раскрытые карты, некоторые – крупномасштабные, на таких были даже обозначены улицы и дома. Листки родовой бумаги с приклеенными полосками телетайпной ленты висели пачками на доске для объявлений, скрепленные крупными скрепками, как гранки, приготовленные для корректора. В углу стояла кровать, покрытая пледом. У раковины висело чистое полотенце. Письменный стол был новый, серой стали, государственный. Стены грязные. Кремовая краска кое-где облезла, проступила темно-зеленая. Комната была маленькая, квадратная, с занавесками от Министерства общественных работ. В свое время по поводу занавесок был шум, вопрос стоял так: можно ли приравнять звание Леклерка к определенной гражданской должности. Это был единственный случай на памяти Эйвери, когда Леклерк сделал хоть какую-то попытку уменьшить беспорядок в своей комнате. Огонь почти потух. Иной раз, когда бывало очень ветрено, огонь вообще не горел, и Эйвери в соседнем кабинете весь день слышал, как в дымоходе падает сажа.

Эйвери смотрел, как они входили; первым Вудфорд, затем Сэндфорд, Деннисон и Мак-Каллох. Они все уже знали про Тэйлора. Нетрудно было представить, как распространяются новости в Департаменте – не так, как заголовки в газетах, а как маленькая, но приятная сенсация, оживляющая рабочий день, передаваемая из кабинета в кабинет, на минуту наполняющая их оптимизмом, как прибавка к жалованью. Они внимательно смотрели на Леклерка, так заключенные смотрят на надзирателя. Инстинктом они знали его привычки и ждали, когда он нарушит свой распорядок. Не было мужчины или женщины в Департаменте, кто бы не знал, что Леклерка вызвали посреди ночи и что он спал в учреждении.

Они расселись вокруг стола, с шумом поставили перед собой чашки, как дети перед обедом, – во главе Леклерк, по обеим сторонам остальные, на другом конце – пустой стул. Вошел Холдейн, и Эйвери понял, как только увидел его, что это будет своего рода поединок – Леклерк против Холдейна.

Взглянув на пустующий стул, он сказал:

– Значит, мне придется сесть на самом сквозняке.

Эйвери поднялся, но Холдейн уже сел:

– Не беспокойтесь, Эйвери. Я все равно больной человек.

Он кашлянул так же, как он кашлял круглый год. Даже летом ему не становилось лучше; он кашлял в любое время года. Остальные неловко заерзали, Вудфорд взял пирожное. Холдейн бросил взгляд в сторону камина.

– Что, это лучшее, что для нас может сделать Министерство общественных работ? – спросил он.

– Дождь, – сказал Эйвери. – Дождь мешает. Пайн попробовал что-то исправить, но безуспешно.

– А-а.

Холдейн был худощав, с длинными беспокойными пальцами; замкнутый на себе человек, с медлительными движениями, подвижными чертами лица, лысеющий, скупой, склочный и сухой; со своим особым графиком и своей особой секретностью; любитель кроссвордов и акварелей прошлого века. Казалось, он презирал весь мир.

Вошла Кэрол с досье и картами, положила их на письменный стол, который в отличие от всего остального в комнате Леклерка был прибран. Все неловко ждали, когда она уйдет. Она вышла и плотно закрыла за собой дверь. Леклерк осторожно пригладил рукой свои темные волосы, будто они растрепались.

– Тэйлор убит. Вы все это уже знаете. Он был убит прошлой ночью в Финляндии – он поехал туда под другим именем. – Эйвери отметил про себя, что имя Малаби произнесено не было. – Мы не знаем подробности. По внешним признакам, он был сбит машиной. Я сказал Кэрол, чтобы она записала, что это был несчастный случай. Это ясно?

Да, сказали они, это вполне ясно.

– Он поехал забрать пленку у… одного человека, с которым мы держим связь в Скандинавии. Вы знаете, кого я имею в виду. Не в наших правилах использовать обычных курьеров для оперативной работы, но здесь другое дело; нечто очень важное. Я полагаю, Эйдриан меня поддержит.

Он выпростал запястья из белых манжет, вскинул их кверху и вертикально сложил вместе ладони и пальцы, будто молился, чтобы Холдейн его поддержал.

– Очень важное? – медленно повторил Холдейн. Голос был резкий, как он сам, хорошо поставленный голос без лишних акцентов, завидный голос. – Да, другое дело. Но не пустячное, – потому что Тэйлор погиб. Нельзя было использовать его, ни в коем случае, – категорически сказал он. – Мы нарушили первый принцип разведслужбы. Мы в тайной операции использовали официальное лицо. Не говоря уже о том, что у нас больше нет штата тайных агентов".

– Пусть судьями будут те, кто стоит над нами, – с притворной скромностью предложил Леклерк. – По крайней мере вы знаете, что Министерство давит на нас ежедневно: нужны результаты. – Он поворачивался лицом то к одним, то к другим: то к сидящим слева, то к сидящим справа, будто принимал их в держатели акций. – Пришло время всем вам узнать подробности. Как вы понимаете, перед нами поставлена задача исключительной степени секретности. Я предлагаю ограничить допуск уровнем заведующих отделами. На настоящий момент были допущены только Эйдриан Холдейн и один или двое его подчиненных из исследовательского отдела. Еще Джон Эйвери как мой помощник. Я подчеркиваю – наши коллеги из Цирка вообще ничего не знают об этом. В том числе о наших мероприятиях. Кодовое название операции – «Мотыль». – Он говорил ровным, хорошо поставленным голосом. – Оперативное досье в конце каждого дня будет доставляться непосредственно мне или Кэрол, если меня не будет; отдельно будет храниться библиотечная копия. Такой порядок ведения оперативных досье был у нас во время войны, и, по-моему, вы все с ним знакомы. Этот порядок мы теперь заведем у себя. Допускной список я дополню именем Кэрол".

Вудфорд указал на Эйвери своей трубкой и покачал головой. Только не молодой Джон: Джон не был знаком с этим порядком. Сэндфорд, сидевший рядом с Эйвери, пояснил. Библиотечная копия хранилась в шифровальной комнате. Выносить оттуда ее нельзя. В это досье подшивают все шифровки, как только их составляют; допускной список – это список лиц, которым разрешается читать конкретное досье. Скрепками пользоваться не разрешается, страницы должны быть прошиты. Остальные сидели с самодовольным видом.

Сэндфорд был администрация; этот добродушный человек носил очки в золотой оправе и приезжал в учреждение на мопеде. Однажды Леклерк высказался против этого, правда без определенных мотивов, и теперь Сэндфорд ставил мопед чуть поодаль, напротив больницы.

– Теперь об операции, – сказал Леклерк.

Тонкая линия соединенных рук рассекала надвое его радостное личико. Один Холдейн не смотрел на него; его взгляд был обращен к окну. Шел дождь, капли задали мягко, словно весной – в темной аллее.

Леклерк резки встал и подошел к карте Европы на стене. В разных местах были приколоты флажки. Поднявшись на цыпочки и вытянув вверх руку, чтобы достать до Северного полушария, он сказал:

– Имеется опасный очаг в Германии. – Раздался смех. – Южнее Ростока: место называется Калькштадт, вот здесь. – Его палец двигался вдоль Балтийского моря. по береговой линии Шлезвиг-Гольштейна, потом повернул па восток и остановился в дюйме или двух южнее Ростока. – Одним словом, имеются три признака, по которым можно предположить – я не говорю, что они вполне доказательны, – что там что-то происходит, нечто весьма значительное, похожее на подготовку к размещению новых военных объектов. Первый признак появился ровно месяц назад, когда мы получили донесение от нашего представителя в Гамбурге, Джимми Гортона.

Вудфорд улыбнулся: подумать только, неужели старина Джим еще существует?

– Беженец из Восточной Германии перешел границу в районе Любека. переплыл реку; железнодорожник из Калькштадта. Он пришел в наше консульство и предложил продать сведения о новой ракетной установке вблизи Ростока. Вы прекрасно понимаете, что в консульстве его послали куда подальше. Поскольку Форин Офис отказывается даже предоставить нам возможность пользоваться диппочтой, маловероятно, – он чуть улыбнулся, – что кто-то захочет купить для нас информацию оборонного значения. – Одобрительный гул приветствовал его шутку. – Тем не менее по счастливому стечению обстоятельств Гортон прослышал об этом человеке и поехал в Фленсбург, чтобы с ним встретиться.

Вудфорду вспомнилось кое-что. Фленсбург? Ведь, кажется, именно там в сорок первом они засекли немецие подводные лодки. Во Фленсбурге тогда были серьезные дела.

Леклерк ласково кивнул Вудфорду, будто в знак того, что ему тоже вспомнился тот случай.

– Бедняга побывал во всех представительствах союзников в Северной Германии, но никто не пожелал его выслушать. Только Джимми Гортон с ним немного поболтал.

Леклерк строил свой рассказ так, что можно было подумать, будто Джимми Гортон – единственный умный человек среди кучи дураков. Он подошел к письменному столу, вынул сигарету из серебряной коробочки, закурил, взял папку с жирным красным крестом на обложке и тихо положил ее на стол, так, чтобы видели все.

– Это донесение Джимми, – сказал он. – Первоклассная работа по любым меркам. – Сигарета между пальцами казалась очень длинной. – Перебежчика зовут, – вдруг прибавил он, – Фритше.

– Перебежчик? – тут же возразил Холдейн. – Просто-напросто жалкий беглец, железнодорожник. Таких людей мы обычно не называем перебежчиками.

Леклерк ответил, словно защищаясь:

– Он не только железнодорожник. Он немного механик и немного фотограф.

Мак-Каллох открыл папку и принялся методично перелистывать страницы. Сэндфорд наблюдал за ним через очки в золотой оправе.

– Первого или второго сентября – мы не знаем точной даты; потому что он не помнит, – ему случилось отработать две смены на разгрузочной базе в Калькштадте. Один из его товарищей был болен. Ему пришлось работать с шести утра до полудня и с четырех до десяти вечера. Когда он приехал на работу, там было двенадцать фопо – немецкая народная полиция – у входа на станцию. Все пассажирские перевозки были отменены. Фопо сверили его документы, удостоверяющие личность, со списком и приказали ему держаться подальше от ангаров на восточной стороне станции. Они сказали, – медленно добавил Леклерк, – что, если он приблизится к восточным ангарам, в него будут стрелять.

Это произвело впечатление. Вудфорд сказал:

– Это характерно для немцев.

– Сейчас наш противник – русские, – вставил Холдейн.

– Он не без странностей, этот парень. Он вступил с ними в спор. Он сказал им, что он ничем не хуже их, порядочный немец и член партии. Показал профсоюзное удостоверение, фотокарточки жены и всякое такое прочее. Конечно, это ничего ему не дало, потому что ему просто велели подчиняться приказу и держаться подальше от ангаров. Но, видно, он был им симпатичен, потому что в десять часов они сварили суп и пригласили его отведать свою стряпню. Во время еды он спросил их, что происходит. Они отвечали неохотно, но он видел, что они чем-то возбуждены. Потом было одно происшествие. Очень важное происшествие, – продолжал он. – Один из тех, кто помоложе, проговорился, что у них в ангарах есть одна штука – она за пару часов может выбить американцев из Западной Германии. В этот момент появился офицер и приказал всем вернуться к работе.

Холдейн стал кашлять. Кашель его был глубоким и безнадежным, похожим на эхо под старинными сводами.

– Что это был за офицер, – спросил кто-то, – немец или русский?

– Немец. Это самое существенное. Русских не было в помине.

Холдейн резко перебил его:

– Беженец не видел ни одного русского. Вот все, что мы знаем. Давайте будем аккуратны. – Он закашлялся опять. Многих это раздражало. – Как вам угодно. Он пошел домой и пообедал. Он злился, что в месте, где он давно работает, над ним стала командовать кучка парней, изображающих солдат. Он выпил пару стаканов шнапса и сидел, с грустью размышляя о разгрузочной базе. Эйдриан, если кашель вас так беспокоит?.. – Холдейн покачал головой. – Он вспомнил, что с северной стороны к ней примыкал старый склад и что в разделяющую их стену был вмонтирован вентилятор. У него родилась мысль заглянуть через вентиляционное отверстие со стороны старого склада, чтобы узнать, что же там находится. И таким образом поквитаться с солдатами.

Вудфорд рассмеялся:

– Потом он решился на большее – сфотографировать то, что там было.

– Для этого надо быть чокнутым, – прокомментировал Холдейн. – В это поверить невозможно.

– Чокнутый или нечокнутый, но он решился на это. Он разозлился, потому что ему не доверяли. Он считал, что имеет право знать, что на складе. – Леклерк сделал паузу и перешел к техническим подробностям:

– У него была камера Экза-2, зеркалка с одним объективом. Производства Восточной Германии. Дешевый корпус, но подходят все объективы от Экзакты; конечно, гораздо меньше выдержек, чем у Экзакты. – Он вопросительно посмотрел на технических специалистов, Деннисона и Мак-Каллоха. – Джентльмены, я прав? – спросил он. – Вы должны поправлять меня. – Они смущенно улыбнулись, потому что поправлять было нечего. – У него был хороший широкоугольный объектив. Трудно было со светом. Его следующая смена начиналась только в четыре, когда уже смеркалось, света в ангаре стало бы еще меньше. У него была одна высокочувствительная пленка Агфа, которую он припас для особого случая; пленка чувствительностью 27 DIN. Он решил взять ее. – Он сделал паузу, больше для эффекта, чем для вопросов.

– Почему он не дождался до утра? – спросил Холдейн.

– В донесении Гортона, – невозмутимо продолжал Леклерк, – вы найдете подробный отчет о том, как этот человек проник на склад, встал на бензиновую бочку и фотографировал через вентиляционное отверстие. Я не буду все повторять. Он использовал максимально открытую диафрагму два и восемь, выдержки от четверти до двух секунд. Похвальная немецкая скрупулезность. – Никто не засмеялся. – Выдержки надо чувствовать, конечно. Он ставил выдержки в районе одной секунды. Только на трех последних кадрах что-то видно. Вот они.

Леклерк открыл ключом стальной ящик в письменном столе и вытащил набор глянцевых фотографий двенадцать дюймов на девять. Он слегка улыбался, будто разглядывал себя в зеркале. Все собрались вокруг, кроме Холдейна и Эйвери – они уже видели снимки.

Что-то там было.

При беглом взгляде можно было различить что-то скрытое в расплывающихся тенях; если вглядываться, темнота сгущалась и очертания пропадали. И все же что-то было; расплывчатая форма орудийного ствола, но заостренная и слишком длинная для лафета, намек на транспортер, смутный отблеск того, что могло бы быть платформой.

– Конечно, они должны быть зачехлены, – прокомментировал Леклерк, с надеждой следя за их лицами, ожидая, когда на них появится выражение оптимизма.

Эйвери посмотрел на часы: двадцать минут двенадцатого.

– Мне скоро надо будет уйти, директор, – сказал он. Он так еще и не позвонил Саре. – Мне надо к бухгалтеру насчет авиабилета.

– Задержитесь еще на десять минут, – попросил Леклерк, а Холдейн спросил:

– Куда он идет?

Леклерк ответил:

– По делам Тэйлора. Сейчас у него встреча в Цирке.

– Какие у Тэйлора дела? Он умер.

Наступила неловкая тишина.

– Холдейн, вы прекрасно знаете, что Тэйлор отправился в дорогу под чужим именем. Кто-нибудь должен забрать его личные вещи к пленку. Поедет Эйвери, как родственник. Одобрение от Министерства получено; я не знал, что понадобится ваше.

– За телом?

– За пленкой, – резко повторил Леклерк.

– Это оперативная работа, а у Эйвери нет подготовки.

– Во время войны у нас были ребята моложе, чем он. Он сумеет о себе позаботиться.

– Тэйлор не сумел. Что он с ней будет делать, когда она попадет ему в руки, – спрячет в мыльницу?

– Не поговорить ли нам об этом попозже? – предложил Леклерк и опять обратил к ним свой лик с терпеливой улыбкой, словно хотел сказать – к старине Эйдриану надо привыкнуть. – Вот и все, что мы знаем. Но десять дней назад появился второй признак. Местность вокруг Калькштадга была объявлена закрытой зоной. – Возбужденные голоса. – Радиусом – насколько удалось установить – в тридцать километров. Весь район огорожен и закрыт для движения. Патрулируется пограничниками. – Он окинул взглядом стол. – Затем я сообщил Министру. Даже вам я не могу рассказывать всех деталей. Но одну я назову. – Последнюю фразу он сказал быстро, одновременно пригладив пучки седеющих волос над ушами.

Про Холдейна забыли.

– Загадкой для нас с самого начала, – он кивнул Холдейну, примирительный жест в минуту торжества, который Холдейн игнорировал, – было отсутствие советских войск. Они держат подразделения в Ростоке, Витмаре, Шверине. – Его палец двигался между флажками. – Но ни одного – это подтверждают другие агентства, – ни одного в непосредственной близости от Калькштадта. Если там есть оружие, оружие огромной разрушающей силы, почему нет советских войск?

Мак-Каллох высказал предположение: не могут ли там находиться советские технические специалисты в штатском?

– Очень не похоже. – Сдержанная улыбка. – В случаях перемещения тактического оружия мы всегда замечали по крайний мере одно советское подразделение. С другой стороны, пять недель назад русских солдат видели в Гаствайлере, несколько южнее. – Он стоял спиной к карте. – Они провели вечер в пивной. У одних были артиллерийские нашивки, у других вообще не было знаков различия. На другой день рано утром они ушли на юг. Можно предположить, что они что-то привезли, оставили и опять ушли.

Вудфорд становился беспокойным. Что все это означало, хотел он знать, что об этом думают в Министерстве? У Вудфорда не было терпения разгадывать загадки.

Леклерк говорил учительским тоном. Словно хотел их запугать, мол, факты есть факты, нечто бесспорное.

"Исследовательский отдел провел прекрасную работу. Общая длина объекта на фотографиях – можно рассчитать довольно точно – соответствует длине советской ракеты средней дальности. Учитывая все, что нам известно, – он легонько постучал по карте костяшками пальцев, и она стала раскачиваться на крючке, на котором висела, – в Министерстве считают, что в Восточной Германии, возможно, есть управляемые немцами советские ракеты. В исследовательском отделе, – быстро добавил он, – еще не пришли к такому заключению. Если оправдается точка зрения Министерства, если они окажутся правы, это значит, что мы перед лицом, – тут он торжествовал, – кризиса, вроде Карибского, но только, – он сделал попытку изобразить извиняющийся тон, чтобы его слова ярче прозвучали, – более опасного. – Вот почему, – объяснил . Леклерк, – в Министерстве решили дать добро на разведывательный полет. Как вам известно, на протяжении последних четырех лет Департаменту разрешалось делать аэрофотоснимки только на обычных гражданских или военных воздушных линиях. Даже для этого требовалось согласие Форин Офис. – Он погрузился в себя. – Очень было трудно.

Его взгляд словно искал что-то, чего не было в комнате. Остальные озабоченно ждали, ждали, что же он скажет дальше.

– На этот раз в виде исключения от Министерства получено разрешение, и я рад, что задание провести операцию дали нашему Департаменту. Мы отобрали самого лучшего пилота из тех, что числятся за нами: Лансена. – Некоторые удивленно смотрели на него; настоящие имена агентов никогда не произносились. – За известное вознаграждение Лансен взялся отклониться от курса на рейсе из Дюссельдорфа в Финляндию. Тэйлора послали за пленкой, он погиб возле аэродрома. Его сбила машина, явный несчастный случай.

С улицы было слышно, как под дождем проезжали машины – так на ветру шуршит бумага. Огонь в камине потух, остался только дым, который как саван повис над столом.

Сэндфорд поднял руку:

– Какого рода могла быть эта ракета?

– «Сандалета», средней дальности. В исследовательском отделе мне сказали, что впервые их показали на Красной площади в ноябре шестьдесят второго. Печально известные ракеты. «Сандалеты» были на Кубе. Вообще «Сандалета», – взгляд в сторону Вудфорда, – это внучка немецкой Фау-2 времен войны.

Он принес другие снимки с письменного стола и разложил их перед собой.

– Вот фотография «Сандалеты» из исследовательского отдела. Для нее характерно то, что называется юбка-клеш, – он указал на хвостовое оперение, – и маленькие стабилизаторы. Ее общая длина – около сорока футов, от головки до сопел. Если посмотрите внимательно, вы видите зажимы – вот здесь, – которые удерживают чехлы. Как это ни нелепо, но у нас нет фотографии зачехленной «Сандалеты». Может быть, есть такая у американцев, но в данный момент, мне кажется, к ним обращаться нецелесообразно.

Вудфорд прореагировал сразу.

– Конечно, нет, – сказал он.

– Министр дал понять, что не следует тревожить их преждевременно. Стоит только намекнуть американцам про ракеты, как мы увидим самую решительную реакцию. Не успеем оглянутьса – их У-2 уже будут над Ростоком. – Ободренный их смехом, Леклерк продолжал:

– Вот по еще сказал Министр. Страна, которой больше всего угрожают эти ракеты – их радиус действия около восьмисот миль, – очень возможно, именно наша. Во всяком случае, не Соединенные Штаты. С политической точки зрения нам нежелательно прятаться за американскую юбку. В конце концов, как выразился Министр, у нас еще найдется парочка своих собственных зубов.

Холдейн сказал с сарказмом:

– Очаровательное замечание.

Эйвери повернулся к нему со злостью, которую до этого кое-как сдерживал.

– Не самая удачная из ваших шуток, – сказал он. И чуть не добавил: и без вас все непросто.

На секунду Холдейн задержал холодный взгляд на Эйвери, потом отвел в сторону: он не простит, вспомнит, когда надо.

* * *

Кто-то спросил, какой будет следующий шаг: положим, Эйвери не нашел пленки Тэйлора? Положим, ее просто не было? Можно организовать еще один разведывательный полет?

– Нет, – ответил Леклерк, – о новом полете речи быть не может. Слишком опасно. Придется придумать что-нибудь другое.