Один из грабителей закончил осматривать его одежду.
      - Ничего нет.
      - Значит, мне придется выпотрошить тебя, - заявил тот, что с ножом.
      Люди, державшие Хасмаля, ухватились покрепче, сам он напрягся и зажмурил глаза.
      - Все, что было у меня на свете, унесла проклятая лошадь, - выдохнул он, ожидая, что холодное пламя ножа вот-вот вспыхнет в его животе.
      Однако ничего не произошло. Осторожно открыв один глаз, молодой человек обнаружил, что все бандиты таращатся на него.
      Разбойник, только что собиравшийся выпотрошить Хасмаля, выругался.
      - Идиот. У тебя вместо мозгов моча. Ты все положил на лошадь? Все? А что ты собирался делать, если б она тебя просто сбросила?
      - Я вообще-то не знал, что на поганой твари так неудобно ездить, ответил Хасмаль.
      Грабители зафыркали, а главарь их, покачав головой, изрек:
      - Я уже почти верю тебе... почти... потому что сделать такую глупость - ничего не оставить при себе, может только человек, у которого никогда не было собственной лошади.
      Другой разбойник заметил:
      - Поглядите, а между ног-то все сбито. Похоже, ему действительно еще не приходилось ездить верхом.
      Хасмаль ощутил прилив надежды. Он остался нагим, при нем не было ничего, однако одежду всегда можно украсть, а если отыскать пищу и место для ночлега, то, имея в своем распоряжении нужное время и некоторые вещества, он всегда сумеет наворожить себе какую-нибудь защиту, найти работу...
      Но надежда умерла, едва появившись на свет.
      - Ну что, потрошим его? - осведомился кто-то из разбойников, и вожак ответил:
      - Зачем? Чтобы перепачкать кровью мою новую одежду? Повесим его, и делу конец.
      - Зачем вешать? - вопросил Хасмаль. - Лучше отпустите меня. Зачем нужно меня обязательно вешать?
      - А вот отпустим тебя, и расскажешь стражникам, где мы с тобой повстречались. Или сколько нас здесь сшивается, и какой улов они могут найти, если решат посмотреть. Нет уж! Лучше мы хорошенько растянем твою шею, пока ты вообще не перестанешь болтать. Так-то надежнее. - Он повернулся к своим: - Вяжите его и пошли.
      - Со мной?
      Хасмаль все еще надеялся на счастливый исход: если они не повесят его прямо сейчас, возможно, он сумеет найти лазейку для спасения.
      - Если б мы вывесили тебя возле дороги, - объяснил вожак на удивление терпеливым тоном, - то сами указали бы дорожной страже место, где находимся. А так отведем тебя подальше в лес - и готово.
      Голос его говорил: обижайся не обижайся, а дело есть дело.
      Впрочем, Хасмаль не мог найти в своей душе понимания.
      Бандиты отошли достаточно далеко, увлекая за собой пленника. Где-то по пути один разбойник без всяких просьб принялся извиняться за то, что его ведут так долго: дескать, если запашок донесется до дороги, то уж власти-то его точно учуют. Он не сказал запах трупа, однако в пояснениях не было нужды. Хасмаль понял, что представляет собой живой труп. Он наконец сдался, утратив любые надежды, и обмяк, предоставив бандитам возможность самим тащить его вперед. Он прекратил всякое сопротивление. И в этот самый миг до его слуха донеслось пение. Сперва ему показалось, что он слышит голоса кейриев, до срока начавших напевы, которые будут сопровождать его путешествие в Край Тьмы; однако же кейрии пели только усопшим, но не живым, и кое-кто из разбойников вздрогнул, услышав подобные звуки.
      - Боислы?- шепнул кто-то.
      Боислами назывались огромные, волосатые лесные твари; приняв человеческое обличье, они заманивали к себе обреченных на смерть путешественников... Хасмаль не стал бы клясться, что подобных созданий не существует - в конце концов, он видел куда более страшные вещи собственными глазами, - однако ему еще не доводилось слышать, чтобы боислов обнаруживали в цивилизованных краях. Кроме того, никто не упоминал, что эти существа поют.
      - Охотники, наверно, - предположил рядом некто, также стараясь не возвышать голос.
      Но тут откуда-то прилетел припев, а с ним ласковый минорный писк палочки-флейты.
      Кхаадаму, кхаадамас, мерикаас чеддае
      Аллелола во садее.
      Эмас авесамас беторру фаэддро
      Комосум кхаадаму жи.
      - Нет, - ухмыльнулся вождь, словно леопард, наткнувшийся на стадо коз, которое отбилось от пастуха. - Это Гирусы; клянусь Коцем, первая удача за сегодняшний день.
      Разбойничье счастье сулило Хасмалю половину удачи. Прекрасную песню выводил звучный и трепещущий баритон, в голосе звучали боль и утрата, но, услышав ее, Хасмаль мог опечалиться еще больше, только если бы при первых звуках разбойники потащили его к ближайшему дереву. Ну а пока он мог надеяться в равной степени на оба исхода: на возможное избавление от смерти и весьма вероятное низвержение в ад.
      Гирусы, сказал разбойник, точнее - отвратительные Гиру-налле: целый народ, занятый грабежом, более утонченным и организованным, чем придорожный; известные всей Ибере и за ее пределами конокрады и воры, специализировавшиеся на собаках, самоцветах и редких металлах, знаменитые лжецы и карманники, утверждавшие, что некогда им принадлежала власть над всей Иберой; самое главное - как утверждали ночные шепотки, произносимые за глухими ставнями и запертыми дверями, - похитители детей, юных женщин и симпатичных парнишек; работорговцы, кои без зазрения совести сбывали этот товар и не испытывали особых угрызений совести в отношении того, куда, кому и зачем они его продают. По мнению Хасмаля, люди, имевшие дело с Гиру-налле - не утруждавшие себя лицензиями покупатели, приобретавшие рабов, не уплачивая налогов и не оформляя бумаг, - шли на это лишь потому, что нуждались в легко ликвидируемых невольниках. Хасмаль знал, что повешение далеко не самая тяжелая смерть; попав в отнюдь неласковые руки Гиру, он мог в итоге ознакомиться с одним из непростых ее вариантов.
      Впрочем, выбора у него не было никакого. Разбойники снова потащили его вперед - уже более быстрым шагом, а вожак их начал посвистывать: долгая затихающая нотка, два коротких резких и возвышающихся свиста, а затем трель. Пока грабители спешили вперед, он повторил свой сигнал не менее трех раз, а на четвертый добавил целую птичью песню, хотя рожденный в городе Хасмаль не имел ни малейшего представления, голосу какой птицы подражает главарь. Когда разбойник умолк, на окрестных деревьях, где только что царили тишина и покой, зашевелились. Из-за ствола громадного фикуса вышел человек - бледнокожий, сплошь покрытый веснушками и светлоглазый. Заплетенные в сотни косичек рыжие волосы достигали талии, усы также были заплетены и украшены на концах золотыми бусинками. Он улыбнулся, блеснув в лесном полумраке золотыми зубами. Конечно же, это был Гиру-налле. Хасмаль охотно заплакал бы, если б не подумал, что сей поступок ухудшит его положение. Остальные Гиру, засевшие вокруг, не стали выходить из укрытий, но Хасмаль чувствовал: их здесь предостаточно. И все до одной стрелы были направлены прямо в его почки.
      Обнявшись с предводителем разбойников, Гиру сказал:
      - Тра метакгли, ваверрас ама Талларфа ахаава?
      Захохотав, предводитель хлопнул Гиру по спине.
      - Аллему кхееторрас саммес файен цеоррей ллосади, во ему аве. Хайки тахафа кхааррамас салледро.
      Он указал подбородком на Хасмаля.
      - Тхо фегрро авомас хото? Хитту?
      Хасмаль понял большую часть разговора. Гиру торговали и антиквариатом, и он слышал их деловые беседы с отцом с того дня, как начал ходить. Хасмаль вообще-то не предполагал, что будет когда-нибудь слушать разговор на шомбе, являясь предметом сделки, однако такова жизнь. Слова Гиру переводились примерно так: "Какая счастливая встреча, старый козел! Что ты хочешь продать мне?"
      Вор на чудовищном жаргоне ответил ему: "Брат мой, я нашел на дороге восхитительного раба, и хозяина рядом с ним не было. Что ты дашь мне за него? Давай поторгуемся".
      Гиру нагнулся и посмотрел сверху вниз на Хасмаля, поднял брови и выпятил губы. Он обошел вокруг пленника, изучая его со всех точек зрения, потом вернулся, сел перед ним на корточки, пренебрежительно фыркнул и подверг лежащего тщательному визуальному осмотру, от которого покраснел бы и жеребец. Наконец, поднявшись, он обратился к предводителю:
      - Что ж, действительно неплох. Мышцы вроде бы есть. Только вдовицам его не продашь - хрен как у комара - и на рынке мальчишек не пойдет по той же причине.
      Воры захохотали, веселое ржание послышалось и с деревьев, где засели спутники Гиру.
      - Сойдет только в качестве работяги, а за них дорого не дают.
      Предводитель разбойников воззрился на Хасмаля и сообщил:
      - Ты ему понравился. Он сказал, если ты вставишь девственнице, она все равно останется непорочной. Он думает, что с твоей помощью можно нажиться, делая детей чудесным образом.
      Хасмаль не счел нужным выказывать свое понимание того, что действительно сказал Гиру, и ответил на иберанском:
      - Вот и хорошо. Радуйся, что это не тебя продают. Кому будет нужен евнух, совсем лишенный этих предметов.
      Главарь бросил на него гневный взгляд, прочие же разбойники - и кое-кто из Гиру - расхохотались. Повернувшись спиной к Хасмалю, он спросил:
      - Дашь восемь росов?
      Увешанный косичками Гиру закатил глаза к небу и поднял два пальца.
      - Могу дать тебе только два.
      - Ослиный помет! Мне нужно семь - за труды по доставке его сюда.
      Гиру снова захохотал, и тот, что торговался, качнул головой.
      - Спрашиваешь семь росов за этого? Тьфу! Даю тебе четыре, но мне повезет, если удастся выручить за него столько же.
      Грабитель приподнял брови.
      - Разве чудесным образом рожденные дети теперь дешевы? Он обернулся к Хасмалю и произнес по-иберански:
      - Он не хочет тратиться на тебя, - а затем обратился к Гиру на шомбе: - Отдам только за шесть росов... и считай, что ты украл мои глаза и вынул пищу из моего рта.
      Гиру ухмыльнулся.
      - Я не могу украсть у тебя того, что тебе не принадлежит. Радуйся, что мы не забираем всех вас на продажу. А этот парень - он будет посвободнее любого из твоей банды. Только из личной симпатии к тебе и потому, что нам уже приходилось проворачивать кое-какие дела, я избавлю тебя от этой проблемы - за четыре с половиной роса. Не больше и не меньше.
      Главарь побагровел и нахмурился, смех вокруг утих. Какое-то мгновение казалось, что он намерен ринуться в бой. Однако, учитывая всех засевших на деревьях Гиру, предпринимать что-либо подобное было бы глупо. В конце концов он пожал плечами и сказал по-шомбийски:
      - Ладно. Беру твои четыре с половиной роса.
      И добавил на пефике, одном из деревенских диалектов иберанского:
      - И пусть у тебя отвалятся яйца, вонючий сын шлюхи.
      В глазах Гиру не промелькнуло даже искорки понимания. Он развязал висевшую на поясе кожаную мошну, с улыбкой извлек из нее четыре серебряных роса и два медяка. Уронив их в протянутую ладонь главаря, он небрежно поклонился остальным разбойникам и с прежней улыбкой поманил Хасмаля за собой. Разбойники, еще совсем недавно увлекавшие молодого человека в лес, отпустили его.
      Хасмаль собрался было бежать - но только на один миг. На ветвях деревьев и в подлеске негромко переговаривались и пошевеливались приятели Гиру. Он ощущал на себе их взгляды и буквально чувствовал телом стрелы, которые вопьются в него, если он побежит. Лучше жить, решил Хасмаль, ибо завтрашний день может принести с собой свободу, а трудная жизнь лучше легкой смерти. Он пошатнулся - мешали связанные за спиной руки, да и нагота его претерпела весьма незаслуженный ущерб во время вынужденного путешествия сквозь шипы, кусты и колючки.
      И последовал за Гиру, мечтая о том, чтобы вдруг оказаться сильнее, быстрее, отважнее; мечтая об освобождении - чудом, милостью богов - и зная, что этого не будет.
      Утешала только одна-единственная мысль: во всяком случае, сейчас он находится достаточно далеко от той женщины, которой суждено погубить его.
      Глава 8
      На просторной площади в центре Халлеса трепетали ленты и вымпелы, гремели тамбурины, мамбуры, кимвалы и гонги. Представители низов, отплясывая, направлялись нескончаемыми вереницами по широкому главному проспекту к древней обсидиановой башне, откуда следили за всем происходящим Доктиираки вместе с уже прибывшими на свадьбу посланцами Галвеев.
      Кейт считала башню интересным сооружением; она была древнее и самих Доктиираков, и большинства - а может, и всех - построек Халлеса. Однако за творение Древних принять ее было бы невозможно. Их здания возводились из особого белого камня; они взмывали ввысь, украшенные изящными арками и башенками, без всяких узоров на гладких прозрачных поверхностях. Башня Халлеса была сложена из черного мрамора, и каждый камень с идеальной точностью прилегал к другому, а верхнюю часть венчали резные изображения фантастически мерзких крылатых чудовищ. Время сгладило их черты, стерло кое-какие детали, однако изъязвления и мох только подчеркивали жуткий оскал и безумное выражение глаз этих тварей. Кто же построил эту башню? Глянув на ликовавший внизу сброд, Кейт сочла, что предков этих людей едва ли можно назвать достойными кандидатами на свершение такого деяния.
      Тягостное предчувствие слепо нащупывающего ее зла, так досаждавшее Кейт в конце вчерашнего приема, откровенно говоря, стало только сильнее. Зло источал буквально весь город. Но теперь эмоции ее были притуплены, напряжение, вызванное потребностью в Трансформации, отступило, и Кейт удавалось загонять свои ощущения в дальний закоулок рассудка. Хорошо насытившись перед выходом из посольства, она хотела только одного - спать; неизбежная усталость, которая всегда наваливалась на нее после Превращения, не выпускала девушку из своей безжалостной хватки. Однако она была вынуждена бодрствовать; более того, ей следовало выглядеть очаровательной именно сейчас, когда самым огромным ее желанием было разорвать глотки этим лживым сукиным детям. Доктииракам, окружавшим ее.
      Параглез Бранард Доктиирак, короткий и жирный, с намасленными волосами, заплетенными в длинные, похожие на веревки косички, остановился рядом с Кейт у края балкона и беззастенчиво пытался заглянуть за корсаж. Она сдержала раздражение... как-никак ее присутствие на церемонии, и откровенное платье, и общение с двуличными, лживыми предателями имели своей целью сгладить всякое подозрение, дать Семье время устроить подходящую месть. И все же параглеза трудно было назвать иначе, нежели мерзкой жабой, - получи Кейт возможность хорошенько стукнуть его, не вызвав этим печальных последствий, она, конечно, сделала бы это.
      - Очаровательная девушка, - обратился он к ней с улыбкой, - кажется, ваше имя Кеитяринна, не так ли? Дочь Стрейкана Галвея, если я не ошибаюсь?
      Кейт оставалось только надеяться, что она действительно выглядит польщенной его вниманием.
      - Вы правы, - согласилась она, - однако меня удивляет уже то, что мое имя знакомо вам. Я еще слишком неопытный дипломат, чтобы моя Семья рискнула обратить ваше внимание на меня.
      - И чересчур прекрасное создание, чтобы не приковать к себе мой взгляд. - Губы его расползлись в истинно жабьей улыбке. - Должен признаться, я услышал ваше имя, не зная о вашей дипломатической должности. Я заметил вас вчера у себя на приеме, оценил несомненную красоту и попросил одного из своих людей выяснить, кто вы, чтобы попробовать завязать знакомство.
      Улыбка исчезла с его лица, параглез качнул головой и потупил глаза.
      - К несчастью, прежде чем я успел отыскать общего знакомого, который мог бы представить нас, меня позвали к ложу дорогого кузена, сраженного внезапной болезнью...
      - Идрогара Пендата? Я слышала, он вчера скончался.
      - Увы, это правда. Смерть явилась к нему внезапно - этот крепкий человек находился в самом расцвете сил и, несмотря на болезнь, не осознавал, насколько близок к кончине. Мой лекапевт утверждает, что бедный Идрогар страдал сердечной слабостью и вчерашняя жара и сырость оказались чрезмерными для него.
      - Скорблю вместе с вами в час вашей утраты, и примет Лодан с приязнью дух вашего кузена, - ответила Кейт.
      Официальная формула. Тем не менее она сумела произнести ее, как если бы и вправду думала так. К собственному удивлению, девушка обнаружила, что ей нравится разговор - не беседа с параглезом, внушавшим ей отвращение, а знание истины, укрытой за его ложью; ей было приятно изображать неведение, играть роль, позволяющую обмануть мерзкого типа. В отличие от игры всей ее жизни игру в обман она разделяла со всеми окружающими. Каждый, кто находился сейчас наверху этой башни, что-нибудь да изображал. Ну, кроме разве что Типпы, но та была дурой, хоть и милой.
      Разговор с параглезом явился для Кейт откровением. Создание Кейт несуществующей - вечный обман, делавший греховным все ее существование, теперь служил некой цели. Годы лжи научили ее играть свою роль, а актерство и есть часть дипломатии, которая поможет ей послужить Семье и прославить имя Галвеев.
      Параглез улыбнулся снова, на сей раз с печалью.
      - Вы столь же любезны, как и прекрасны. И тем более печалит меня то, что, возвратившись к своим гостям, я уже не нашел вас.
      Она кивнула, не преминув выразить свое огорчение.
      - Весьма сожалею, однако у меня не было выбора. Несколько ваших гостей - как вы уже, вне сомнения, слышали - приставали к моей кузине Типпе. Я присутствовала на приеме как ее компаньонка, и поэтому мне не оставалось ничего иного, как отвезти ее домой.
      Она заметила потрясение в глазах параглеза, промелькнувшее и немедленно исчезнувшее за очередной масленой улыбкой.
      - Эти три гостя задержаны и сейчас находятся в нашем распоряжении. Гиру-налле злоумышляют против Семей не первый год; на сей раз, однако, они проявили неосторожность и попались. Все трое так называемых принцев будут сегодня казнены в качестве одного из увеселений. Оскорбление, нанесенное вашей кузине - моей будущей дочери, - попросту нестерпимо.
      Поглядев на Кейт долгим задумчивым взглядом, он добавил:
      - Но я не знал, что именно вы отвозили ее домой. Эти люди, когда мы их... э, расспрашивали... рассказали, что от нашей дорогой Типпы их отогнала истинная Галичь в образе женщины, хотя ни я, ни все прочие, кто был на приеме, не помнят, чтобы на нем присутствовала такая особа. Да и теперь я не вижу в вас никакого сходства с Галичь.
      Именем этим звалась одна из пяти фурий, богинь более древних, чем Иберанская вера; клыкастая, покрытая синей кожей, Галичь извергала из своих рубиновых глаз пламя, пожиравшее ее врагов. Мифы Иберы уподобляли ее чуме в женском обличье, истреблявшей все, чем она была недовольна.
      - Ну, я не стала бы сравнивать себя с Галичь, - ответила Кейт, - хотя, признаюсь, характер у меня есть.
      Параглез поднял бровь, тень улыбки мелькнула на его губах.
      - Вполне очевидно, - вымолвил он.
      Уделив ей еще пару минут, он откланялся, сказав, что должен побеседовать и с другими гостями.
      Кейт с интересом следила за ним: мускусный запах похоти, исходивший от него во время разговора, сразу исчез, когда он обнаружил, что девушка в одиночку прогнала трех принцев, оставив слабую испарину страха. Интересно. Хотелось бы знать, что видели эти люди и что сказали ему... подобную реакцию вызвать непросто.
      Внизу, на площади, показалась уже завершающая часть парада, и крестьяне, занимавшие обе стороны улицы, разразились приветственными воплями. Вперед легким шагом выступила сотня парнисс в пурпурных одеяниях только парниссы и имели право надевать их в день, следующий за Днем Терамис. Возглавляющие процессию несли на своих плечах носилки, в которых восседала женщина, закутанная в золотую ткань. Новая караиса Халлеса, женщина полей оракула и лотереи, давшая имя новому году, махала ликующим ордам. Невольно заинтересовавшись зрелищем, Кейт перегнулась через балюстраду. Боги всегда выбирали своих караис самым удивительным образом.
      Эта женщина казалась крошечной и дряхлой. Возле Кейт кто-то усмехнулся.
      - Погоди-ка, вот еще услышишь, как она назвала год.
      Кейт обернулась и увидела рядом Калмета Доктиирака, который через неделю должен был стать мужем ее кузины. Явный Балтос - светловолосый, плосколицый и синеглазый как лед, коренастый и невысокий; в такой же мере Кейт, высокая, худощавая, темноглазая и темноволосая, принадлежала к Заитам. Пока еще Калмет не напоминал жабу, однако Кейт угадывала в его лице признаки будущего обличья. Вылитый отец - только молодой. Кейт попыталась представить себя замужем за подобным типом, чтобы скрепить альянс, и внутренне содрогнулась. Слава всем богам, ее ветвь Семьи не обладала статусом, необходимым для заключения подобных браков.
      Она улыбнулась.
      - Мы уже почти одна Семья. И ты ведь не заставишь меня ждать?
      Он подмигнул.
      - Пожалуй, меня можно уговорить... за один маленький поцелуй. Учитывая то, что мы уже почти одна Семья.
      Что отец, что сын. Вторая Кейт, смертельно опасная, шевельнулась в своем сне, мечтая о гибели тех мужчин, которые этого заслуживают. Однако Кейт, заработавшая место дипломата, шире улыбнулась и молвила в ответ:
      - Я бы поцеловала тебя без всяких причин. По-моему, кузине здорово повезло.
      Она прильнула к нему и одарила коротким и страстным поцелуем в губы.
      Калмет залился удивительно ярким румянцем и послал ей улыбку, едва не сделавшую его приятным. Отчасти.
      - Новая караиса разводит свиней, - заметил он, разглядывая подступавшую все ближе процессию. - И она дала году такое имя: Мой Славный Жирненький Поросенок Абрамакнар.
      Кейт рассмеялась с неподдельной искренностью.
      - Ого! Как у нас в Год Свиньи. Это смущает.
      Бросив ехидный взгляд на собеседника, она прибавила:
      - Ничего, у нас однажды было и хуже.
      Калмет посерьезнел.
      - Выкладывай.
      - У нас четыре года назад караисой стала пятнадцатилетняя девчонка. И она подала имя в лотерею после того, как подралась со своим братом. Данное ею имя оказалось настолько ужасным, что, по словам нашей семейной парниссы, все они просили оракула отвергнуть имя и извлечь другое. Однако тот, конечно, не согласился.
      - В самом деле, я еще не слышал, чтобы парниссы хотели изменить имя. И как же она назвала год?
      - Теперь мы зовем его Годом Чудесного Меча, однако полное имя его звучало так: "Хрен Говноеда, Моего Брата Гамаля, Который Он Зовет Чудесным Мечом и Который, Надеюсь, Позеленеет И Отвалится, Потому Что Гамаль - Дырка В Заднице".
      Калмет хихикнул, и уши его покраснели.
      - Понятно, почему парниссы решили поменять его...
      - Но это еще не самое худшее. Парниссам едва удалось решить, какой бог должен был править в тот год. В конце концов они взвалили его на Бретвана в темном аспекте и назвали неблагоприятным. Все мы были рады, когда он закончился, а больше всех - караиса. Ей донельзя надоело, что всякий кому не лень связывает ее имя со зловещими предсказаниями Бретвана Темного и хреном ее брата. Особенно последнее.
      - Нетрудно понять, - язвительно произнес Калмет. - Однако жирный поросенок, естественно, сулит добрые знамения.
      Внизу парниссы уже прекратили наставлять новую караису. Толпа заговорила, сперва тихо, потом все громче и громче. Различив слова дружного хора, Кейт вздрогнула. Люди вопили:
      - Выведите их! Выведите их!
      В соответствии с традицией в день, следующий за Днем Именования, парниссы публично казнили преступников, символически уничтожая зло, дабы пресечь его влияние на наступающий год. Жертвоприношения эти воистину тешили толпу, о чем свидетельствовали доносящиеся снизу вопли, которые становились еще более кровожадными. Кейт ненавидела подобные представления, и у себя дома всегда находила предлог, чтобы избежать их. Однако на сей раз она попалась: Калмет торчал возле нее, и незаметно ускользнуть от него было невозможно. Увы, сын параглеза не обнаруживал никакого намерения перебраться к другим гостям.
      - Мы приготовили для жертвы превосходные экземпляры.
      На улице показалась запряженная лошадьми повозка с клеткой, за ней другая. Крики толпы усилились.
      - У вас здесь целая куча народу.
      Кейт насчитала в первой клетке по меньшей мере десятерых; первая повозка загораживала вторую, однако можно было догадаться, что во второй клетке не меньше людей - зачем набивать до отказа только одну? У нее свело желудок. Она ненавидела жертвоприношения в Калимекке, где обычно казнили одного-двух преступников, да и то совершивших такие преступления, за которые они действительно заслуживали смерти. Но двадцать человек... Она не знала, сумеет ли вынудить себя смотреть на казнь двадцати человек... вне зависимости от тяжести совершенных ими преступлений.
      - Это совсем немного. В прошлом году мы прикончили почти сотню - в основном четвертованием и разрыванием на части. Наш народ был бы разочарован, если б мы не приготовили для сегодняшнего дня нечто особенное. Ты сказала о добрых предзнаменованиях... - Калмет задумчиво покрутил головой. - Едва ли нам еще раз удастся нечто подобное. А после вчерашней бойни в квартале Бламок... но ты не могла узнать о ней...
      Он не закончил свою мысль. Внизу на площади дюжина конных стражников в синих с золотом мундирах Доктиираков отъехали от своего места у основания башни; их черные жеребцы выплясывали под рев труб. Вместо седел коней покрывала какая-то блестящая черная упряжь, скорее пригодная для того, чтобы запрягать в нее плуги грешников в аду. С каждой стороны двойной линии всадников маршировали копейщики, двумя каре по пять человек в ряду. Люди на площади завопили еще громче.
      Кейт подумала, не изобразить ли заклинание для обморока, - дело несложное; тогда она сумеет уклониться от лицезрения мерзкого спектакля. Однако такой поступок привлечет к ней внимание - притом абсолютно излишнее, а Кейт успела за всю свою жизнь зазубрить наизусть одно правило: никогда не привлекай к себе внимания. Придется взять себя в руки, чтобы стать свидетельницей жертвоприношений. Изображать, что она такая же, как и все собравшиеся наверху башни, напоминая себе: время это нужно Семье, дабы изобрести план отражения козней Доктиираков.
      Вдоль улицы пронесся внезапный порыв ветра, поднявший в воздух листья и мусор. Кони поднялись на дыбы, попятились. Неожиданное движение повергло на землю нескольких копейщиков, послышались вопли. Донесенный до башни порывом ветра знакомый, вселяющий ужас запах коснулся ее ноздрей. Кейт окаменела.
      - И кого вы приносите в жертву? - спросила она негромко, хотя на деле уже знала все - не словами, чутьем... самою кровью.
      Калмет ухмыльнулся.
      - Не стану портить сюрприз... Тебя ждет великолепное зрелище.
      Ничего великолепного тут не было - сплошная мерзость, худшего Кейт и ожидать не могла.
      Стражники Доктиираков восстановили порядок в своих рядах и уже дожидались приближения клеток. Разговоры на башне утихли; представители обеих Семей разместились вдоль балюстрады, чтобы видеть происходящее. Исключение составлял лишь дядя Дугхалл, вдруг появившийся возле ее левого плеча.
      Кейт с надеждой глянула на него.
      - Нам надо уходить.
      Он покачал головой.
      - Я решил посмотреть развлекательную программу вместе со своей любимой племянницей.
      Слова эти были произнесены с улыбкой, однако она почувствовала в них а быть может, и учуяла - предупреждение. Она вынуждена была улыбнуться в ответ.
      - Ты знаешь, что я всегда рада твоему обществу.
      Кейт глянула на Калмета и с удивлением обнаружила, что тот отходит от нее. На какой-то миг они с дядей вдруг оказались в отдалении от всех присутствующих на башне, достаточном для конфиденциального разговора.
      Повернувшись, Дугхалл посмотрел вниз на толпу, на лица, столь же поглощенные разворачивающимся спектаклем, как и наблюдавшие сверху члены Семей. Голосом, столь тихим, что даже она со своим чрезвычайно тонким слухом едва слышала (голосом, много более слов говорившим, насколько близок ее секрет к раскрытию), он пробормотал:
      - Я слышал от старшего Доктиирака, что здесь будет. Пока я еще не вполне разобрался в том, что именно мне известно о тебе, Кейт, но уже кое-что подозреваю. Уйти нельзя ни по какой причине: следят за каждым нашим движением. Ты готова пройти это испытание?
      Следуя примеру дяди, она сделала вид, что внимательно смотрит на троих принцев, из общества которых ей вчера едва удалось вырвать Типпу; копейщики привязывали их за руки и за ноги к лошадям с помощью приспособленной для этого дела упряжи.
      - Всю свою жизнь я стараюсь сохранять личину, - ответила она. - Я сделаю все, что должна.
      Заглушая восторженные крики толпы, над площадью загуляли вопли и мольбы о пощаде, вырывавшиеся из глоток троих мужчин. Верховный парнисса взошел на помост, и по данному им знаку толпа умолкла.
      - Параглез! - закричал он; голос его наполнил площадь и взмыл к верхушке башни. - В нынешний, истинно первый день года Моего Славного Жирненького Поросенка Абрамакнара я спрашиваю тебя: что скажешь ты этим людям?
      Глубоко вдохнув, параглез завопил, обращаясь к толпе:
      - Скажу так. За козни против Семей Иберы, злоумышление, желание причинить вред членам Семей и нарушение священного договора с богами, покровительствующими правлению Семей, я объявляю виновными этих во всем признавшихся людей Гиру-налле, называющих себя принцами, чьи имена: Ерстисто Призрак-на-Дороге, Латабан Дома не-частый и Миираклф Три-Мелодии-ждущий - и приговариваю их к смерти.
      Парнисса возопил в ответ:
      - Не объявишь ли ты им прощение или милость?
      Кейт подумала, что, если бы здесь могла существовать надежда на прощение или милость, несчастных не привязали бы уже к лошадям... Впрочем, толпа, ждавшая своего зрелища, явно не была тронута обращением к милосердию. Немедленно раздались вопли:
      - Никакой пощады! Никакой!
      Параглез поднял руки, и толпа притихла.
      - Пощады не будет! - подтвердил он.
      Одобрительный рев толпы заглушил приказ, пославший в противоположные стороны все двенадцать лошадей.
      Стиснув зубы так, что заныли мускулы на лице, Кейт с кажущимся бесстрастием наблюдала за тем, как разорвали на части всех троих принцев.