Коваль делает движение наперерез священнику, и прихожане расступаются, потому что от этого челове­ка ощутимо пахнет бедой, грехом. А может быть, и серой.

– Я хочу исповедаться, – говорит он.

Время неурочное, но батюшка чувствует, что отказать нельзя.

– Идемте.

Они подходят к аналою с Евангелием и крестом. Священник произносит уставные начальные фразы, скло­няется к Ковалю и ждет, когда тот заговорит. Через некоторое время пробует ему помочь:

– Расскажите, что на душе.

Коваль не в силах начать. Пытается, но не в силах.

– Не могу. Простите, в следующий раз.

Священник с сожалением смотрит на него и вдруг, будто что-то разглядев скрытое, произносит тревожно:

– У вас мало времени.

Полчаса спустя Коваль входит в гостиницу.

Тут его ждут: один из телохранителей, дежуривший в вестибюле, делает знак другому, а тот докладывает сидя­щему спиной в стороне Ландышеву. Все трое направляют­ся за Ковалем.

Ландышев, несколько «согревшийся», в последую­щей встрече нагличает, упивается возможностью постра­щать Коваля, но при всем том невольно робеет перед сильным и непонятным ему человеком.

Громко стучит он в дверь и вваливается, не дожидаясь приглашения.

– Назрела необходимость поговорить, – объясняет развязно и садится в кресло.

Коваль стоя наблюдает за ним с некоторым любопыт­ством.

– Мне передали, многоуважаемый наш судья, что вы требуете новые документы. О том, видите ли, как мы платим страховку другим клиентам.

– Хочу убедиться, что фирма честно работает. Чтобы понимать контекст спора с Авдеевым.

А зачем? Что он хочет доказать? Кому? Вероятно, себе. Но Коваль не задается таким вопросом – ему не­свойственно копаться в своих эмоциях.

– Кон-текст… Какие слова нам доступны! – начинает куражиться Ландышев. – Есть еще кон-венция, кон-вер-генция, пре-зумпция…

Ах, сколько мудреных звучных слов знал он в быт­ность свою доцентом. Как бойко их писал и говорил. Этому дерьмовому третейскому козлу и не снилось! Он был набит цитатами из классиков и мог изъясняться ими на любую тему.

– Господин Ландышев, вы то ли пьяны, то ли нездо­ровы. Зачем вы пришли?

– Затем, чтобы ты рассудил в мою пользу! И при­знал, что Авдеев не имеет права на страховку!

Коваль, настораживается: причина наглости Ландышева непонятна, но это не просто попытка «взять на горло», наглость на чем-то основана. И, проявляя осмотритель­ность, Коваль реагирует довольно сдержанно:

– Если бы не просьба уважаемого мной человека, я бы давно с вами распрощался. Все эти проволочки и увертки осточертели.

– Значит, я нечестный, да? А не лучше ль на себя, кума, оборотиться – как сказал великий баснописец. – Ты-то какой есть на самом деле?

– Какой же? Договаривайте.

Невозмутимость Коваля и эта его поза превосходства все пуще «заводят» Ландышева.

– Ты еще ничего не понял, – говорит он. – Дума­ешь, я пришел к Янову? Хрен-то! Я разговариваю с Ковалем Олегом Ивановичем. Та-ак-то вот. И Олег Иваныч сделает хенде хох. Он будет судить, как я велю.

Конечно, отправляясь на родину, Коваль просчиты­вал возможность встречи с кем-то из прошлого. Встреча такая весьма неприятна, однако не фатальна.

– Я под любым именем не привык, чтобы мне хами­ли. Я этого не разрешаю, – раздельно произносит он.

– Ах, ты не разрешаешь! Хочешь быть весь в белом! А я тебя спрошу: ты когда ее подушкой душил, ты ее при этом трахал?

Понимая, что Коваль сейчас на него бросится, Ландышев кричит телохранителям:

– Эй, ребята!

В дверь всовывается голова:

– Мы нужны?

Ландышев, чуть помедлив, жестом показывает, что нет, не нужны. Этой заминки хватает Ковалю, чтобы овладеть собой.

– И какое у нее было имя в этой сказке? – спраши­вает он.

– Ха, проверочка. Галина не Галина, Марина не Ма­рина… – наслаждается Ландышев. – А была она, пожа­луй, Вероника. Так ведь?

Коваль молчит. Ландышев обнаружил знание того, что Коваль считал надежно скрытым. Что еще ему извес­тно? А тот продолжает свою линию:

– Говорят, красивая была девочка. Небось и цветочка на могилку не снес?

Он повторяется и слово «наркотики» не произносит. Странно, но, похоже, выложил все, что знал, – догады­вается Коваль и задает контрольный вопрос:

– Больше за мной грехов нет?

Ландышев озадачен ироническим его тоном.

– Мало, что ли? Убийство же. Мокрятины наделал!

Откуда он знает? Откуда?! Ладно, об этом я подумаю после, а пока:

– Если что и было десять лет назад… «если», я сказал… то, вероятно, велось следствие, виновных наказали. Если где было мокро, то высохло. Зря думаешь, что ты на меня наехал. Как говорят в уголовном мире, затыренное клеймо мне лепишь. Если по фене петришь – почеши ногу! – Коваль почуял в Ландышеве уголовную струю и вспомнил время, когда на Севере работал с заключенны­ми и знал блатной жаргон.

Ландышев опешил от неожиданности, растерялся, понимая, что не одолел Коваля. А Коваль довершает победу:

– Суд проведу объективно. Документы о страховых выплатах представишь. Сколько надо времени?

И Ландышев пасует:

– Дня два… не знаю… да пришлю я, Олег Иваныч.

– Максим Алексеич!

– Максим Алексеич, – кисло поправляется Ландышев.

Он идет вон из гостиницы, еще не оправившийся от поражения, но уже распаляемый новой злобой на Коваля. Бормочет:

– Собака… Козел…

К утру злоба перерастает в ненависть. Ландышев чув­ствует, что Коваль его унизил, что он, падло, его прези­рает, неизвестно с какой, стати. Снести этого Ландышев не может…

Ему назначено на пустой загородной дороге в полях. В машине, кроме Ландышева и шофера, Руслан с охранни­ком. Ждут.

Подкатывают два джипа – навороченный и попроще. Из второго выпрыгивают четверо телохранителей, стано­вятся квадратом. Ландышев вылезает, вступает внутрь квадрата. Двинувшегося за ним охранника Руслан при­держивает:

– Сиди, не положено. Это ж крышак приехал.

Сам он выходит и скромно занимает место в сто­ронке.

Ландышев кланяется «крыше» – тощему блондину с гвардейской выправкой – и начинает поносить приезже­го австрийца.

Блондин слушает, глядя в сторону, – такая манера.

Руслан напрасно старается разобрать, о чем речь.

– Уже не в мои только – в наши дела лезет, – жалуется Ландышев.

Блондин коротко зыркает на собеседника: проняло.

– Не годится, – роняет блондин.

– А вроде намекнул, что из законников.

– Темнит, – сообщает блондин. – Как ты про него первый раз сказал, мы проверили. Он приехал сам по себе. Если кто за ним стоит, нам неизвестно. Вена Москву не предупреждала. Что мы ему – ангелы-хранители?

– Ничуть не ангелы, – оживляется Ландышев.

– Ну и… – «крыша» выбрасывает из кулака указа­тельный палец, как дети изображают пистолет.

Руслан отмечает этот жест.

– Только вот немножко… – угодливо улыбается Лан­дышев. – Все-таки третейский судья… случись что – пят­но на моей репутации.

– Это уж твоя проблема, Ландышев, пятно от себя отвести. Все?

– Да, спасибо, прости, что побеспокоил.

– Будь здоров.

Блондин садится в джип, охранники вскакивают в другой. Ландышев смотрит, как они отъезжают. Подходит Руслан.

– Я ему устрою венский вальс, – удовлетворенно бормочет Ландышев.

Руслан понимает. На душе у него гнусно.

В кабинете Знаменского работают три монитора. На первом экране солидного вида мужчина рассказывает без понуканий:

– Не знаю, кто там верховодит, но они подгребают транспортные фирмы под себя. Синдикат, наверное, вар­ганят.

– Каким образом? – интересуется следователь.

– Разоряют и захватывают. С дефолта началось. Силь­ному и дефолт на пользу… Только это все не для протоко­ла, извините. Пристукнут еще.

Входит оперативник Андрей, Знаменский делает ему знак посидеть и переключается на следующий монитор, где Канделаки беседует с представительной дамой.

– Что я понимаю? – говорит дама, изображая наи­вность. – Я ведь только женщина.

– Вижу, что женщина. Трудно было бы не заметить. Просто невозможно.

– То есть?.. – Дама не поймет, надо ли обижаться.

– Примите как искренний комплимент, – успокаи­вает ее Канделаки. – Надеюсь, вы тоже замечаете, что я мужчина…

Знаменский усмехается: эту Василий расколет. А вот у Юрьева упрямый человек сидит. Юрьев допрашивает Ав­деева.

– Вы сегодня скрытничаете. Вот этот случай с зато­нувшим грузом…

– Внутренняя проблема. Мы ведем переговоры. Воп­рос завтра-послезавтра будет решен.

– Почему вы не хотите быть откровенным? – допы­тывается Юрьев.

Авдеев разводит руками:

– Ландышев, какой он ни будь, он мой деловой партнер. Что-то вам про него говорить – совершенно неэтично.

– Другими словами, вы в целом за правовое государ­ство. Но устраняете закон от регулирования ваших дело­вых проблем.

Авдеева формулировка приводит в некоторое смуще­ние. Он что-то говорит, но Знаменский убирает звук и отворачивается к входящим Томину и Китаевой.

– Здравствуйте, господа офицеры! – сияет улыбкой Китаева. На ней сегодня надето нечто такое… Знаменский никогда не разбирался в женских нарядах, но чувствует, что это писк моды. И ей идет. Впрочем, ей все идет.

– Кто там? – спрашивает Томин о мониторах.

– Хозяева транспортных фирм, – поясняет Знаменс­кий. – Кто-то их постепенно съедает. В этой игре Ланды­шев со своим дорожным разбоем не ферзь, но и не пешка.

– Но, Паша, Интерполу и, следовательно, мне Лан­дышев нужен как подельщик Мокрого по грабежам юве­лиров! Я с этим Ландышевым загублю карьеру.

– А ты шевелись. Нечего крутиться возле Татьяны.

– Татьяну я привел по служебной надобности. В по­рядке подготовки допроса Янова – Коваля. Прошу, – он отвешивает полупоклон в сторону Китаевой.

– Томин, – начинает она, – уговорил меня…

– Немножко поработать, – подсказывает тот.

– Уговорил на некую самодеятельность, – доканчивает Китаева. – В номере Янова сняли его отпечатки пальцев.

– Негласно? – уточняет Знаменский.

Отвечает Андрей:

– А как иначе, Пал Палыч? Я аккуратненько. Надо же обставиться доказухой.

– Дальше?

– Вы помните, по делу Марголиной – об убийстве подруги – в квартире во множестве были обнаружены чужие отпечатки. Я их сравнила с отпечатками в номере. Вывод однозначный: тот, кто называет себя сейчас Яновым, был постоянным гостем убитой.

– Неплохо, если будет отрицать знакомство. Но вооб­ще-то я посидел, подумал… Пожалуй, не просто так он выдержал десять лет и только потом приехал. Рассчитыва­ет, что в случае чего его защитит от нас срок давности.

– Разве давность на него распространяется? – удив­ляется Китаева.

– Непростой вопрос. Смотрите – ни по наркотикам, ни по убийству он в розыске не состоял. Стало быть, формально и от следствия не скрывался.

– Но он же не знает наверняка, засвечен он в тех делах или нет! – возражает Китаева. – Он же их не читал.

– Через кого-то и из Австрии мог проверить, – заме­чает Томин. – Выйти на связь с адвокатами – задача разрешимая.

– Можно врезать словечко? – подает голос Андрей.

– Да, ты ведь с чем-то пришел, – вспоминает Зна­менский.

– Вчера вечером Ландыш был у Янова в гостинице. Сидел двадцать пять минут. Непонятка, про что базар был. Но вышел Ландыш злой, как собака.

– Что-то происходит, а мы не понимаем что! – доса­дует Пал Палыч.

– Да-а, попотеем мы с тобой на его допросе, – пред­чувствует Томин.

Если он придет на допрос. Если не бросит все свои контракты и не рванет в Вену. Может. И ничего с ним не поделаешь.

Но Коваль приходит. Говорит заготовленные фразы:

– Я подданный Австрии. Показания буду давать толь­ко при сотруднике консульства.

Знаменский – чтобы не восседать в начальственной позе – встречает его стоя.

– Но мы как раз расследуем убийство австрийского гражданина, – мило улыбается он. – Можем мы просто побеседовать?

Слова Знаменского несколько успокаивают Коваля, он ожидал иного.

– А кого убили? – спрашивает он.

Все, ловушка сработала, допрос начался.

– Вот, – показывает Пал Палыч фотографию, – Александр Нуриев.

– Не встречал никогда. И фамилию не слышал.

– А этого встречали? Кличка Мокрый, – поверх пер­вой ложится вторая фотография.

Коваль берет ее совершенно спокойно.

– Про кличку не знаю. Но он мне знаком.

– В связи с чем? – вскидывается Томин.

– Жил у меня в прошлом году. В доме, который мне принадлежит.

– Когда вы ехали сюда, он о чем-то вас просил? – продолжает Томин.

– Нет. Я его давно не видел.

– Можно осведомиться о цели вашего приезда? – снова берет разговор в свои руки Знаменский.

– Налаживание деловых контактов.

– И ваши впечатления о родине?

– Пестрые.

– Вы знаете в Москве человека по фамилии Ландышев?

Коваль напрягается: Ландышеву известно о нем мно­гое. Не «стукнул» ли он, хоть и блатарь?

Только бы не зазвонил телефон, думает Знаменский. Он отключил все аппараты, кроме того, который им самим отключен быть не может. Но ведь и единственный способен затрещать не в пору.

– М-м… – осторожничает Коваль. – Раз мы просто беседуем, я тоже осведомлюсь: в связи с чем вопрос?

Томин с Пал Палычем понимают друг друга с полу­взгляда, так что Томин, безусловно отдавая Пал Палычу роль «коренника» в допросе, вклинивается со своими репликами именно тогда, когда это уместно.

– Мы предполагаем, что вы выполняете некое пору­чение Мокрого в отношении Ландышева, – Томин дела­ет открытую попытку напрямую замкнуть Коваля на двух интересующих следствие персонажей.

– Уже ответил – никаких поручений.

Любопытная штука: на Ландышева он реагирует, от поручения Мокрого отрекается невозмутимо.

– А что вас с Ландышевым связывает? – это снова Знаменский.

– Небольшое конфиденциальное дело. Оно возникло по приезде в Россию.

– Какого рода дело?

– Конфиденциальное, – повторяет Коваль.

И по тону ясно, что в этом направлении давить бесполезно.

– Общие знакомые у вас есть? За границей или тут?

– С Ландышевым? Н-нет.

– А Екатерина Репина? Она ведь работает у него в офисе.

– Послушайте, это моя частная жизнь. Не вижу осно­ваний, чтобы высокому министерству интересоваться Ка­тей Репиной. Или даже мной.

Пока он это произносит – с долей надменности – Знаменский и Томин секундно переглядываются: тема Ландышева отыграна. Начинается новый этап допроса. Про другое.

– Не скажите, – говорит Знаменский. – У высокого министерства есть сведения, что вы – не Янов.

– И тогда ваш иностранный паспорт фальшивый, – добавляет Томин.

Коваль завибрировал, но голосом владеет прекрасно:

– Я получал австрийское гражданство как Янов.

– А кто вы в действительности? – спрашивает Зна­менский.

– Естественно, Янов. Пока мне не докажут, что я ошибаюсь.

– Разумная позиция… Вас не интересует, откуда сомнения на ваш счет?

– Полагаю, вы все равно расскажете. – Коваль ви­дит, что теперь разговор и пошел такой, какого он опасался.

– Расскажем, конечно, – Знаменский «передает эс­тафету» Томину.

– Вы посещаете могилу женщины, которую назвали своей матерью. Однако она не мать Янова, – жестко говорит Томин.

– Не стыдно устраивать подобную слежку? – Коваля передергивает, ему гадко, что за ним подглядывали.

– Есть немножко, – признает Знаменский, и затем они с Томиным молчат, давая понять, что ждут объяс­нений.

Коваль придумывает, как выкрутиться:

– Да, разумеется, она, – он не смог выговорить «не моя мать», – не мать Янова.

– Чья же?

– Олега Ивановича Коваля. Уважаемый бизнесмен. Перед моим отъездом из Вены просил навестить могилу. На кладбище я назвался сыном просто для удобства.

– Вы там бываете то и дело, – Томин в откровенную пользуется материалами наружного наблюдения.

– Люблю кладбищенскую тишину.

– Есть фотография: вы на коленях перед этой моги­лой. Посторонний человек?

Коваль оборачивается к Томину и рассматривает его как бы в задумчивости.

– Возможно, я что-то там приводил в порядок и это была удобная поза.

– Ох, Олег Иваныч, – качает головой Знаменский.

– Я не Олег Иваныч.

– А почему вы боитесь оказаться Ковалем? За ним крутые дела?

– Он производит порядочное впечатление.

– Вижу, – усмехается Знаменский. – Что вы делаете в психоневрологическом интернате?

– И это вы называете беседой?! – немножко срывает­ся Коваль, но берет себя в руки: – Опять-таки просьба Коваля – позаботиться о сироте.

– Неплохо, – иронически хвалит его Знаменский за изворотливость. – У Коваля какие-то моральные обяза­тельства перед Любовью Николаевной Хомутовой?

– Возможно, – буркает Коваль.

– Но если обязательства у Коваля, почему опеку над ее сыном вы хотите оформить на себя?

– Я, собственно, только прощупывал почву… как это вообще делается, – снова выскальзывает Коваль из сетей.

Зазвонил-таки начальственный аппарат, чтоб его обо­драло! Томин аж сморщился.

– Да, – говорит Пал Палыч и некоторое время слу­шает. – Нет, такого постановления не подпишу… Нет… Нет… Только если вы отстраните меня отдела… Я напишу объяснение, – он кладет трубку и проходится по кабине­ту. – Мы говорили о Хомутовой, – Пал Палыч чуть-чуть упустил не нить, конечно, но ритм разговора. – Она была осуждена за участие в наркобизнесе. Проявила ред­костную преданность шефу, который скрылся. По-чело­вечески понятно, что его наконец взяла совесть.

Карты выложены. Коваль пробует отмолчаться, но не выдерживает давления паузы и спрашивает не вполне удачно:

– Думаете, это тот Коваль, которого я видел в Авс­трии?

– Когда смотрелись в зеркало, – уточняет Томин.

Коваль делает вид, что ему неловко от глупой шутки Томина. Какой упорный мужик. Сильный. Гибкий. Даже приятно – есть с кем потягаться.

Снова телефонный звонок.

Знаменский косится, но трубку не берет. Говорит Томину:

– Саша, нам бы промочить горло.

Томин достает из холодильника две бутылки пива, стаканы. Наливает. Ковалю разрядка нужна особенно, он не протестует. Томин подсаживается поближе к Пал Палычу, все трое оказываются как бы в кружке, и тон разговора на некоторое время становится благодушнее.

– Пивом австрийского подданного, конечно, не уди­вишь, – говорит Томин.

– Нет, неплохое пиво, – отзывается Коваль.

– Главное, кстати… – подытоживает Знаменский об­мен мнениями и закладывает новый вираж в допросе: – Мы заметили, уж извините, что вас привлекает еще одно место: дом, к которому вы проходите по набережной Яузы. И потом долго перед ним стоите.

– Тоже просьба австрийского знакомого? – подсмеи­вается Томин.

– Всегда любил гулять по набережной.

– А дом, дом?

– Можете не верить, но Ковалю было интересно, сохранился ли он… не знаю почему.

– Я вам объясню, – говорит Знаменский все еще тоном «разговора за пивом». – Там жила Вероника. Де­вушка, которую он любил. И там же она была убита.

Точное попадание. Коваль ставит стакан, помолчав, произносит:

– У вас жестокая профессия.

– Знаете, нет, – возражает Пал Палыч «по-свойс­ки». – Наоборот, она обращена против жестокости и всякого зла. – Он доливает стакан Коваля. – Пейте, Олег Иваныч.

– Я не Олег Иваныч.

– Да ладно вам. Если Олег Иваныч Коваль – который не вы – был другом убитой Вероники, то как вы объяс­ните, что в ее квартире были обнаружены отпечатки ваших пальцев?

При той линии защиты, какую ведет Коваль, вопрос сокрушительный. Он молчит. Знаменский не торопит. Тихо в кабинете. Воздух наэлектризованный.

– Это… доказано? – спрашивает наконец Коваль.

– В номере отеля сняли ваши отпечатки, – говорит Томин, – сравнили с теми, все совпало. Вы запутались. Пора признаться, что вы – Коваль.

Тот внутренне мечется, ища лазейку. И смотрите-ка, находит:

– Что отпечатки совпали – не доказательство, что я Коваль. Я вас – гипотетически – спрошу: почему Янов, Янов не мог десять лет назад бывать у этой погибшей девушки? Да, я ее знал. Бывал. Теперь хожу, вспоминаю. Это криминал?

Он понимает, что добыл очко в свою пользу. Понима­ют это и Знаменский с Томиным.

– Вы упорно защищаетесь, – говорит Пал Палыч. – Изобретательно. Любому адвокату впору. Но мы-то с вами знаем правду.

– Сейчас вы мне еще скажете, как у Достоевского: «Да вы же и убили», – Коваль ободрился, идет на обо­стрение.

Пал Палыч длинно улыбается, может быть, предвку­шает, как и впрямь скажет, по Достоевскому. Но не сразу, погодя.

– Сначала, – говорит он, – я скажу вам кое-что дру­гое. То дело по наркотикам вел я. Мы оба, – кивает он на Томина.

Новость встряхивает Коваля, новость пугающая.

У него с противниками, оказывается, давние счеты.

– Вы ушли тогда, канули, казалось, безвозвратно. И вот – через десять лет – вы здесь. Вам не кажется, что нас свела судьба? Олег Иваныч?

– Я не Олег Иваныч, – уже машинально.

– Да-да, я говорю о Ковале. Как мы тогда его искали, как добивались от сообщников: имя, адрес, приметы! Вижу их как сейчас – Хомутова, Феликс, Крушанский, другие. Зафлаженная стая без вожака. И все промолчали. В них как бы отраженно виделись его черты. Человек ум­ный, волевой, прекрасный организатор, по-своему спра­ведливый. Возможно, он для них олицетворял даже некое нравственное начало. Теперь я знаю еще и о вашей… работе Коваля на Севере. Он там остался как легенда. И все-таки да, по Достоевскому – он и убил.

Коваля рассказ Знаменского не только занимает, но затрагивает, затягивает. Знаменский на то и рассчитывал.

– Поскольку вам, я вижу, интересно, открою секрет, на чем погорел его бизнес. Смотрим – зелье у наркома­нов стало вдруг стандартное. Даже химический состав идентичный. Значит, один источник и массовое произ­водство. И вот вышли мы на пеньковую фабрику. А уже к вечеру и на дачу Хомутовой и на ваш офис под вывеской «КСИБЗ». Все были на месте, всех взяли, кроме главного человека. Почему? Потому что после убийства – как раз в тот день – он был в шоке. В подобных случаях из-за эмоциональной перегрузки убийцы почти всегда несколь­ко часов спят… Выходит, убийство спасло его от ареста.

– Арест, наоборот, мог спасти от убийства, – встав­ляет Томин. – Ирония судьбы.

– Но за что Коваль убил любимую девушку? Вам не хочется рассказать? – вдруг спрашивает Пал Палыч.

Пал Палыч не напрасно допытывается. На самом деле Ковалю хочется рассказать. Если человек десять лет молчит, а потом его доводят до кондиции, ему, конечно, хочется выплеснуть правду. Правда – странная вещь, она всегда наружу просится. Но не всегда ее наружу пускают. Коваль не пустит.

Коваль глухо молчит, лицо безжизненное.

– Неужели не хочется?.. Ладно, попробую я, – реша­ет Пал Палыч.

Он делает знак, и Томин достает еще пива. Но теперь оно уже не производит расслабляющего действия, все слишком напряжены.

– Я думал о вас, перечитывал дела о наркотиках и убийстве. Ходил с вами по набережной. Я влез в вашу шкуру и – мне кажется – понял. Коваль занимался наркоторговлей, но терпеть не мог наркоманов. Лучше других он знал, что это погибшие люди. Среди его соратников наркоманов не было.

– Паша, был один, но как-то странно помер, – на­поминает Томин, имея в виду скоропостижно скончав­шегося Снегирева.

– Верно. Это подтверждает мою мысль. Вероника ко­лолась. У меня тут есть запись протокола осмотра с места убийства. «Положение тела», «трупные пятна», «окочене­ние». Включим?

– Прошу вас, – задушенно говорит Коваль, делая протестующий жест.

Пал Палыч смотрит на него, страдающего, и отказы­вается от жестокого эксперимента, который обычно дает эффект. Томин, взявшийся было за кнопку магнитофона, досадливо отходит: вечно Паша со своим благородством.

– По словам подруги, она принимала таблетки, а колоться стала незадолго до смерти. Представим себе, что испытал Коваль, узнав, что Вероника наркоманка. Это было потрясение. Мне кажется, он убил в состоянии аффекта. А попросту – от отчаяния. А?

Коваль как-то подается назад, словно подальше от Пал Палыча, который обнажает его темные душевные глубины.

– У наркодельца любимую женщину отняла наркота. Это разве не судьба?

Томин доливает стакан Коваля, тот жадно пьет.

– Вы были знакомы с ее подругой, Аней Марголиной? – спрашивает Томин. – Она без вины отбыла во­семь лет лагерей.

– Она приохотила Веронику к этой гадости. Она ее погубила! – вырывается у Коваля.

– Могу я считать это признанием и вашей вины перед людьми, которые погибли от наркотиков? – спра­шивает Знаменский.

Коваль не отвечает.

– Никаких признаний… – невесело произносит Пал Палыч. – Что ж, Бог вам судья. Но вы играете с судьбой. Вы играете с судьбой… А у вашей судьбы что-то тяжелая поступь… Давайте пропуск.

Коваль не сразу понимает.

– Пропуск, – повторяет Пал Палыч.

В молчании он подписывает пропуск. В молчании идет к двери не чаявший так просто вырваться Коваль. Внешне выигравший в поединке, но внутренне разгромленный и понимающий, что остался на крючке.

Он мог бы уехать в Вену первым же поездом. Сослать­ся перед деловыми партнерами на какую-нибудь сроч­ность и уехать. Пусть «высокое министерство» попробует его достать.

Однако банальная, но истина – от себя ни в каком поезде не уедешь.

Коваль привык принимать себя таким, каков есть, и всегда был сам с собой согласен. Не пересматривал своих поступков, не мучился сожалениями; решая что-то, де­лал и шел дальше. Но в кабинете Знаменского «положе­ние тела»… «трупные пятна»… и потом по дороге в гости­ницу и в номере из глубокого подполья души выполз невыносимый вопрос: имел ли он право отнять у Верони­ки жизнь? А где правильно поставленный вопрос, там недалеко до правильного ответа.

Он отсылает Катерину, стараясь не смотреть в ее похожее лицо. Долго сидит в ресторане один, пока не начинают петь цыгане. Поднимается в номер. Заказывает бутылку коньяку. Потом вторую. Пьет. Мается. Дошел до определенной грани, а дальше хмель не берет. На ковре валяется сотовый телефон и подает сигналы.

Ночь проходит в полузабытьи, коротких тревожных снах. Утром он с отвращением умывается холодной водой. Застегивает рубашку непослушными пальцами. Поднима­ет с полу пиджак.

В отчете наружки будет отмечено, что объект покинул отель «Советский» раньше, чем обычно, и с признаками алкогольного опьянения. Что направился пешком по Ле­нинградскому проспекту в сторону Белорусского вокза­ла, миновав который, на Тверской улице остановил свободное такси. Что некоторое время без видимой цели ездил по городу, не стараясь, однако, оторваться от «хвоста». Что вышел на набережной Яузы и постоял на горбатом пешеходном мостике, ни с кем не общаясь. Что снова взял машину и поехал к церкви, где прежде бывал дважды и где на сей раз пробыл около сорока минут, так как было безлюдно, то за ним не входили, дожидаясь снаружи. Затем объект направился на кладбище, в глубь которого его тоже сопровождать не стали, зная наизусть его привычный маршрут…

Для Томина рабочий день начинается с Риммы Анато­льевны – она звонит по номеру, который был ей дан на совершенно экстренный случай. Спеша и волнуясь, женщи­на докладывает, что «иностранец из Австрии оказался тре­тейский судья. Будет разбирать спор босса с Авдеевым – это наш клиент. И Авдеев собирается его убить – иностранца. Босс говорил кому-то по секрету, я сама слышала!»

Томин несет новость Знаменскому, тот пожимает пле­чами:

– Третейских судей не убивают. И потом, Авдеев на это не способен, другого плана человек, вот если сам Ландышев… и готовит, так сказать, алиби?

– Если Ландышев… – задумчиво тянет Томин. – Это вариант. Что-то у них с Яновым есть, кроме третейского суда. А?

– Да, на Ландышева он вибрировал.

Звонит телефон Томина, он выслушивает сообщение и отвечает:

– Не трогайте, я сам.

Затем сообщает Знаменскому:

– Любопытные дела! В гостиницу пришло письмо на имя Нуриева. И отправитель – тот же Нуриев. На конвер­те надпись: «В случае моей смерти вскрыть». Я помчался! И предостерегу все-таки Коваля.

Давно ли у Транспортбанка Руслан столкнулся вдруг с Ковалем – в первый момент как поленом по голове треснули, обалдел, шарахнулся прятаться. Но сразу и обрадовался, что видит снова, что перед Ковалем суетят­ся: значит, он в порядке, в силе и не скрывается. И когда Коваль стал босса прижимать, Руслан втайне посмеивал­ся, довольный.

А потом прищучило – и продал за пачку «зелени». Громадную подлянку хорошему человеку устроил! И стал опасаться бывшего хозяина. Хоть Ландышев и уве­рял, что источника информации не назвал, да он и соврет запросто.

И вот новый поворот – Коваль под прицелом. На этот случай у босса уже исполнитель есть, проверенный. Кранты Олегу Иванычу. И виноват Руслан, сука позорная!..

Но если предупредить, может, убережется? Ребята рассказывали, он через все прошел, и из любой воды, бывало, сухой… Надо предупредить, решает Руслан. Будь что будет, надо предупредить, а там уж как карта ляжет.

Казалось бы, задача простейшая, если знаешь номер мобильника. А вот ничего не получается. Уже в администрацию отеля Руслан звонил, и в Транспортбанк тыкался. Ничего.

Хоть бы Катерина пришла, сегодня должна прийти, зарплатный день. Наконец-то цокает каблучками по ко­ридору. Руслан заступает ей дорогу, заталкивает в комна­ту охраны, где сейчас пусто.