Следствие ведут ЗнаТоКи (№24) - Третейский судья

– Его, значит, тогда не нашли?

– Скрылся. Его и на суде никто из наших не продал.

Один Руслан предатель… И хоть уговаривает он себя, что Олег Иванович ему никто, но мерзко на душе, слов нет. Единственное утешение, что ни в какую милицию-прокуратуру Ландышев не стукнет. Сам попытается на Коваля наезжать. Наверняка. Ну уж тут Олег Иванович авось отобьется. Не знает Ландышев, с кем связался.

У Валентины Николаевны брови ползут вверх, когда снова появляется в юрисконсультации Коваль. О чем он говорит? Что намерен делать с ненормальным юношей?

– Я уеду, а потом вернусь и заберу его, – втолковы­вает Коваль. – Вы подготовите все документы. Вот справ­ка, что Хомутов нуждается в лечении за рубежом, выпис­ка из истории болезни. Это мой факс для связи.

Валентина Николаевна в затруднении.

– Значит, не усыновление?

– Опекунство.

– Задача, знаете, нестандартная…

– Все – вопрос денег, – и Коваль прибегает к уни­версальному аргументу в виде пачки долларов.

…На улице его радостно встречает ожидавшая Кате­рина: полчаса не видала и уже соскучилась.

У Коваля радикально испортилось бы настроение, знай он, что происходит в интернате. Туда добирается Канделаки, угощает санитара сигаретой, обучает пускать дымовые колечки, и минут восемь спустя очарованный санитар сообщает, что ему известно о Дяде, и указывает, где найти главврача.

На Канделаки – стараниями Томина – отличный фирменный костюм из гардеробной оперслужб, галстук долларов за сто, итальянские туфли, тесноваты, но ши­карны. Иначе по его легенде одеться нельзя.

И все же главврач встречает посетителя с долей на­стороженности.

– Я из инюрколлегии, – представляется Кандела­ки. – Это я вам звонил. Наследство из-за рубежа.

Диковинный для главврача случай, даже какой-то… неблагонадежный.

– Да, я помню. О ком же речь?

– О Хомутове. Михаил Хомутов.

– Ах, так?.. Десять лет никто о нем слова не спросил, и вдруг со всех сторон! Прямо ажиотаж.

– Им еще кто-то интересуется?

– Один приезжий из Австрии. Хочет взять к себе.

– Ай-я-яй! Уже пронюхали!

– То есть вы думаете… – ошарашен старик. – На­следство большое?

– Вполне достаточное для ажиотажа. Дальний род­ственник в Чикаго отдал Богу душу. Владелец заводов, домов, пароходов.

– Невероятная история!

– Что вы! Бывает и похлеще! – на ходу сочиняет Канделаки. – По сорок лет от людей ни звука, и вдруг… Например, тетка завещала имущество первому ребенку своей племянницы. Мы тут годами ищем этого ребенка, парижский капитал обрастает процентами. Наконец на­ходим. И что оказывается? Племянница родила тройню. Кто первенец? Они теперь между собой судятся. Как зовут этого австрийца?

– Иванов не Иванов… что-то похожее… Но ведь Хому­тов совершенно неспособен распорядиться никаким иму­ществом.

– Потому и появляются помощники. Визитку он не оставил?

– Нет. Выходит, охотится за наследством?

У главврача вдруг возникает неопределенная, но со­вершенно ослепительная мысль, что если отмести этого Иванова не Иванова как лицо недобросовестное, то ка­кие-то средства каким-то образом могут достаться интер­нату, поскольку Хомутов тут живет, его обслуживают и вообще… Из короткого столбняка его выводит вопрос Канделаки:

– А как он сам мотивирует свои притязания на Хомутова?

– Знал прежде его родителей… – бормочет врач. – Туманные причины. А если он снова появится? Как мне с ним?

– Не подавайте виду! Попрошу все документы, кото­рые есть у вас на Хомутова.

Тон у Канделаки непререкаемый. Главврач шаркает к шкафу за историей болезни и думает: «Но что же будет с наследством?.. Поскольку Хомутов недееспособен… Спро­сить или не спросить?..»

На следующий день после того, как Руслан сливает компру на Коваля, он получает деньги под терпимый процент. Босс от собственной щедрости размякает.

– А не потешить ли нам свои телеса? – спрашивает он. – Есть что новенькое в области разврата?

Руслан готов отслужить:

– Ребята хвалили одно местечко. Лунный массаж.

– Поехали, посмотрим.

В помещении, оформленном в стиле известного магазина «Чай» на Мясницкой, их встречает пышечка в ки­моно.

– Господа присядут, – говорит она, – хозяйка сей­час выйдет, – и голосом провинциального экскурсовода заученно рассказывает: – Тайна эксклюзивного лунного массажа родилась в гареме китайского императора. Она была куплена бабушкой хозяйки и передается только по наследству. Массаж основан на использовании трех энер­гий для семи наслаждений…

– Ладно заливать, – прерывает Ландышев, хлопая ее по заду. – Приступим к первому наслаждению. Скажи, чтоб нам дали водки и соленых огурцов.

– Да, господин, – пышечка удаляется.

Вскоре приносит водку и огурцы. С низким поклоном ставит на столик.

Обычно сначала Ландышев пьет быстро, раз за разом, почти без закуски. Потом притормаживает. Может и пере­стать, может и отпустить вожжи – смотря по ситуации. Но на памяти Руслана он не надирался до потери рассуд­ка и таскать его на себе не приходилось.

Достигнув определенной кондиции, Ландышев по­требует музыки, потом поесть, ну и все остальное. Де­вушки составят, так сказать, десерт. Впрочем, он в сексе может и сымпровизировать: в кабинете кого-нибудь трах­нет, в машине на скорости – как взглянется. Потребность у него всегда есть, но несколько петушиная. Девочки тишком посмеиваются, очень тишком: сам босс о себе высочайшего мнения.

– Музыку можешь завести? – спрашивает Ландышев пышечку. – Поставь мне «Лили Марлен». Есть такая не­мецкая песня. Поищи давай.

– Нету, господин.

Руслан выходит к машине – у босса постоянный за­пас любимых мелодий. Пышечка с почтением принимает кассету и семенит прочь.

– Жизнь есть игра, а сегодня ты сдал мне козыря. Выпьем за удачу.

Чокаются, Руслан пригубливает: он практически на работе.

Включается музыка. Звучит «Лили Марлен». Ландышев подпевает. Далась ему эта песенка сопливая… Вдруг взгля­дывает пристально:

– Ты как к немцам относишься?

– Нормально, – говорит Руслан.

– Фюрер был крепкий мужик. Наплевать, говорит, что мои сапоги в крови, мне важно в них дойти до победы. И марксизм так же учил: критерий истины есть практика… Считаешь, для чего мне нужно сломать Авде­ева? – Хмелеет помаленьку.

– Большие деньги на кону.

– Нет, не понимаешь. Я его разорю, и я его фирму заберу. За гроши. Понял? Больно жирный для него кусок. Он как был таксистом, так и остался.

Томин, служа в Интерполе, слегка помотался по свету и видел кладбища на разных широтах – как прави­ло, вылизанные, просторные, с регулярно расположен­ными надгробиями. Вероятно, красивые с тамошней точ­ки зрения. Но елки-палки, до чего же неуютные!

То ли дело на Родине: немножко мусорно, но зато лежат покойники живописно, разнообразно, кто под плитой, кто под плечистым памятником. Кто под крес­том, который уже в землю врос. И у каждого своя «камор­ка» с оградой, иногда «квартирка» на несколько могил; с кем жил, с теми и лежит, оно приятно. И лица на портретах сплошь приятные. И в каждой оградке своя эстетика: где лавочка и песочком посыпано, где незабуд­ки, где венок жестяной с розами. Деревья не рубят, слава богу, на них гужуется птичий народ, добавляя в тишину свое движение, щебет, изредка раскатистое «кар-р». Ко­нечно, когда похороны, печально. Но пока похорон нет, гулял бы да гулял.

Что Томин и делает, умудряясь одновременно моро­чить голову Тимофеевне. Та под градусом и охотно хихи­кает по любому поводу: Томин ей нравится.

– На мой бы вкус, – говорит он, помахивая ободран­ным кейсом, – я бы, конечно, тетку Евгению к себе взял. Я бы ее похоронил у себя на кладбище в Туле. За милую душу! Ни рубля бы не стоило!

Томин совершенно точно чувствует, чем взять Тимо­феевну.

– А кем ты на кладбище в Туле-то?

– Незаменимый человек. Могу памятник срубить, могу оградку сварить, могу крест поправить. Только мо­гил не рою. Потому как, знаешь, не рой другому яму.

Тимофеевна, посмеявшись, спрашивает:

– А тетка не хочет?

– Хочет в Москве. Она еще, когда жива была, все меня упрашивала. Я говорю: тетечка, поедем ко мне, я тебе какую хошь мимозу посажу, оградку буду каждый месяц красить! Нет, говорит, Ванечка, хочу с сестрой Соней лежать. Это, говорит, моя последняя воля.

– Какая покойница капризная, – остроумничает Ти­мофеевна и покатывается.

Томину тоже «очень смешно».

– Ну и что ты надумал?

– Я там около ее сестры старую могилу присмотрел. Срок вышел, можно опять туда класть. Пошли покажу.

Они пробираются по узкой кладбищенской тропинке. Кое-где Томин галантно поддерживает Тимофеевну за талию. Его задача сейчас привести ее к могиле, которую навещает Янов, и получить максимум сведений на месте.

– Если захоронение не заброшено, срок значения не имеет, – на ходу предупреждает она.

– Я знаю. Но ведь это несправедливо. Полежал сам, дай полежать другим.

Томин останавливается и указывает на «присмотрен­ную» могилу:

– Вот, гляди.

– Да, милый, она же ухожена. Как можно разорять! А где сестра-то теткина?

– Вот эта, – поворачивается Томин к могиле матери Янова – Коваля. – Царствие небесное! – крестится он.

– А-а, эта… Знаю ее, знаю, – она машинально повто­ряет жест Томина.

– Лучше бы всего сестер вообще вместе положить, в одну могилу. Плечом, так сказать, к плечу. Не разрешат?

– Да у этого захоронения хозяин есть. Сын. Ты, что ли, не знаком?

– Он разве здесь? Троюродный мой брат! – достает и показывает Тимофеевне фотографию Коваля. – Этот?

– Этот. Заходит к нам.

– Слушай, не знаю, где живет. Мне бы его найти! Я бы его уговорил вместе положить. Ведь последняя воля!

Тимофеевна пожимает плечами.

– А у вас тут какой порядок – адреса родственников записывают?

– На что?

– Вдруг какое ЧП, чтобы известить.

– Какое же ЧП? Воскреснет, что ли?

Снова веселье.

– Пошли в контору, – решает Томин. – Посмотрим регистрацию.

В кладбищенской конторе Томин листает гроссбух за 1984 год. Находит нужную запись. Но адреса нет, простав­лено только: «Коваль Олег Иванович. Центральный по­чтамт, до востребования».

Томин выходит. На лавочке поджидает Тимофеевна.

– А теперь познакомимся, – строго говорит он ей, – и предъявляет милицейское удостоверение. – Я из уго­ловного розыска.

– Да что это? Зачем это? – оторопело бормочет жен­щина.

– Весь наш разговор объявляю секретным! – жмет на всю катушку Томин. – Сейчас отберу у вас подписку о неразглашении.

– За что? Я ничего такого…

Томин достает внушительного вида бланк.

– Чтоб никому ни звука про меня! Иначе уголовная ответственность!

Расстилает бланк поверх кейса, сует женщине ручку, командует:

– Подпись! – и указывает пальцем место.

Вечерний ресторан. За столиком Коваль и Катерина. Она по-взрослому: в длинном декольтированном платье, Коваль долго его выбирал. Девушка мало смотрит по сторонам, она замкнута на Коваля и дышит своим коро­теньким счастьем.

Он тоже при параде и в добром расположении духа. Оценивающе оглядев Катерину, говорит:

– Надо купить тебе приличные сережки.

– Да ну!

Катерине хочется приличные сережки, что на языке Коваля означает дорогие. Но она как-то боится радовать­ся его подаркам. Вдруг решит, что она потому липнет, что он богатый.

– На память, – настаивает Коваль.

– Ну купи, – соглашается она с грустинкой, потому что «на память».

С эстрады объявляют:

– Дамы и господа! Сегодня среди наших гостей зна­менитый Вилли Токарев. Попросим его подарить нам песню!

Под аплодисменты публики из глубины зала – из-за спины Коваля – идет Вилли Токарев. Проходит мимо столика, спохватывается:

– Макс! Счастлив вас видеть! – трясет руку Кова­ля. – Вы тоже вернулись?

– Пока нет.

Вилли смотрит на него, на Катерину, опять на него. В глазах вопрос.

– Ее зовут Катя, – роняет Коваль.

Вилли целует ручку. Катерина переживает звездный миг. Вилли Токарев как певец ей до лампочки. Но ведь он звезда! И у всех на глазах поцеловал ей руку! Кому расскажешь – не поверят.

– Я буду петь для вас, – говорит Вилли, жестом объединяя Коваля и Катерину, и уходит к эстраде.

– Макс, откуда ты его знаешь?!

– Свела однажды судьба.

– Ты ему сказал «пока нет». Пока не вернулся. Но можешь вернуться?

– Чем черт не шутит… когда-нибудь…

Катерина расцветает. Она пропускает мимо ушей рас­тяжимое «когда-нибудь». Он не возьмет ее с собой, зато вернется.

Вилли кончил переговоры с оркестром и поет.

– Вилли, когда уезжал, думал, насовсем? – спраши­вает Катерина.

Коваль кивает.

– А вот вернулся…

И Макс вернется! Ей хочется сказать: «Я буду ждать тебя», но она чувствует, что это прозвучит как в кино. А главное, нет уверенности, что ему это нужно, чтобы она ждала. Катерина умнеет. Она быстро-быстро учится понимать, что не следует навязываться, всюду таскаться за Максом хвостиком, пытаться хитрить или взбрыкивать: от этого ему делается скучно.

Закончив, Вилли направляется обратно мимо столика Коваля.

– Возвращайтесь! – говорит он.

– Если бы не уехал, кем бы ты сейчас был? – спра­шивает Катерина. – Демократом или кем еще?

– Я был бы олигархом.

Катерина строит гримаску:

– Они противные.

– Ты знакома с олигархами?

Девушка смеется.

– Я был бы разумным олигархом.

– Они разве дураки?

– Зря разбазаривают страну. Нельзя продавать сук, на котором сидишь… Впрочем, разговор для тебя неин­тересный.

– Почему это? Я все-таки понимаю. Был Советский Союз. Нас весь мир боялся. А что теперь?

– Ты в нем жила – в Союзе? – добродушно подсме­ивается Коваль.

– Конечно. До второго класса!

– Дурочка ты, Катя. Россия – чудесная страна. Здесь великие возможности. Все кипит, меняется.

Катерина таращится изумленно. Она не подозревала, что живет в чудесной стране.

– Макс, почему же ты уехал?!

– Так сложилось…

Оба замолкают, задумываются. Он против воли вспо­минает Веронику. Однажды они вот так же сидели в ресторане, и он пошел к роялю и играл для нее. Оркестр уловил мелодию, подхватил. Это было красиво. Вероника слушала, распахнув глаза, и отвернулась, когда подсту­пили слезы…

Катерине не нравится, что у Макса отсутствующий взгляд.

– По-моему, ты жалеешь, что уехал, – нарушает она затянувшуюся паузу. – Возвращайся скорей.

– Помолчи! – обрывает ее Коваль.

И Катерина умолкает. Без обиды. Нечего лезть, если человек задумался. С каждым днем она взрослеет.

Юрьев взял в архиве дело об убийстве девушки по имени Вероника, прочел от корки до корки, сделал для Пал Палыча закладки: протокол задержания подруги с описанием изъятых у нее, принадлежавших убитой, ве­щей; постановление о предъявлении обвинения А.Г. Марголиной, первые показания обвиняемой, приговор суда, кассационная жалоба адвоката. И еще несколько уже вбок торчащих листков с обозначением мест, которые привлек­ли его внимание: «2-й абзац», «пятая строка снизу».

«Хорошо с Юрьевым работать, надежно», – думает Знаменский, пока тот излагает свои новости:

– Беда, что около подъезда нет лавочки, Пал Палыч. Была бы лавочка, сидели бы пенсионерки и смотрели, кто к кому ходит. Сейчас не возникало бы проблем. А то я показываю фотографию Янова, мне говорят: «Что вы, сто лет прошло!» Только одна сказала: «Кажется, он». Кажется.

– А на суде его не видели?

– Нет, спрашивал.

– На похоронах?

– Не было похорон. Эта Вероника – убитая девуш­ка – она из Касимова. Туда и увезли… Да, еще деталь, возможно, не случайная. Любовник Вероники, как и Янов, ездил на белой «Волге».

Пал Палыч отмечает деталь.

– Больше в доме ничего приметного?

– У меня только на это убийство сердце ёкнуло.

– Так… Ну а что злодейка подруга?

– Отбыла срок, работает в торговой конторе курь­ером.

– Вы даже успели с ней поговорить? – изумляется Знаменский.

– Нет, Пал Палыч, когда же? Вызвана сегодня на четыре.

– У меня как раз окошечко, – закидывает удочку Знаменский.

– То есть… вы сами допросите?

– Мы с Томиным. Если не возражаете?

– Что вы, Пал Палыч, это ваш случай.

От Марголиной словоохотливости ждать не приходит­ся. Здесь нужно личное обаяние и умение разговорить хоть немного – как раз Пал Палычу карты в руки.

– Томину я вкратце сообщил результаты, – добавля­ет напоследок Юрьев.

– А он в министерстве?

– В буфете с Китаевой.

Полчаса назад они подсели за столик к Юрьеву, кончавшему обедать, и завели кокетливый разговор:

– Татьяна, я вами заинтригован.

– Да-а?

– Как получается, что к концу рабочей недели вы больше загорелая, чем после уикенда?

– Ах, вы ко мне приглядываетесь?

– А как же…

– Говорят, ухаживаешь за Прекрасной Татьяной? – встречает Томина Знаменский.

– А на что она еще годится.

Это одновременно комплимент и сожаление: женщина классная, но я бы предпочел классного эксперта. Избаловала их Зиночка на всю жизнь.

– Ладно, ухажер. Прочти быстро кассационную жало­бу и закладки.

Томин забирает дело. Вскоре Юрьев приводит Марголину.

Та хмуро окидывает взглядом кабинет и находящихся в нем людей. Она хорошо одета, но лицо потрепанное, нервное. Преждевременные морщины старят ее, она выг­лядит лет на тридцать пять – тридцать восемь. Сказыва­ются годы за решеткой.

– Здравствуйте, Анна Григорьевна, – приветствует Знаменский.

Женщина не отвечает.

– Проходите, садитесь.

Она садится на указанное место. Томин, коротко на нее глянув, продолжает читать дело.

– И что вы мне скажете? – агрессивно спрашивает женщина, чуть помолчав.

– Я надеюсь, вы нам кое-что скажете.

– Я все сказала десять лет назад. Зачем меня вызвали?

– По правилам следствия я не могу объяснить. Нам приходится снова интересоваться окружением убитой. И я прошу вас помочь.

– Мне только не хватало помогать органам!

– Вы были ближайшей подругой Вероники? – Пал Палыч как бы не замечает ее враждебного тона.

– Возьмите судебное дело, там все написано.

– Дело я смотрел. В нем нет, по-моему, многого нуж­ного. Я бы на месте судьи направил на доследование, – он ищет подход к раздраженной женщине, не очень, впрочем, кривя душой.

Та смотрит подозрительно: уловка или правда?

– А чего вам не хватает в деле? – испытывает она его.

– К примеру, я бы выяснил, не давала ли Вероника повода к ревности. Или не вызывала ли в тот день сантех­ника и электрика. Не помните, она не жаловалась, что телевизор барахлит? Раковина подтекает? – Знаменский спрашивает это, чтобы расположить Марголину к себе, и отчасти преуспевает.

– Нет, не жаловалась. Но это могло быть. Мой адвокат говорил то же самое… Не ходите вокруг да около! Вы нашли его, кто убил?

– Простите, дело прошлое, – подает голос Томин, – вы свое отсидели, разве не вы…

– Я чужое отсидела! – перебивает Марголина уже с жаром, с желанием оправдаться. – Конечно не я! Я это всегда твердила, только никому это было не нужно! Дескать, взяли с поличным, все ясно… Значит, не на­шли… Тогда к чему наш разговор?

– Действительно не вы? – Пал Палыч понижает го­лос и проникновенно смотрит Марголиной в глаза.

– Какой смысл перед вами притворяться? Теперь-то?

Вот те на! Как она это искренне сказала… Вдруг и впрямь судебная ошибка?! Вот и Томин заерзал на дива­не… Но даже если так – так трагично, – нельзя уходить от первоначальной цели допроса.

– Я допускаю, что вы говорите правду, – Пал Палыч несколько акцентирует свое волнение. – Никогда не по­здно пересмотреть приговор. Поверьте, наш разговор очень нужен. И нам, и вам. С кем еще общалась Вероника?

Контакт есть. Марголина готова разговаривать.

– Раза три приезжала мать из Касимова. И еще был любимый человек.

– Тот, что ее содержал?

– И вы туда же. Что за ханжество. Вероника не была содержанкой! Он был фактически мужем. И таких еще поискать!

Пал Палычу невыгодно сердить Марголину.

– Верю, верю. Как вы с Вероникой познакомились? – уходит он на нейтральную тему.

– Вместе в институт поступали и вместе провали­лись…

– А какая она была?

– Очень добрая, немного наивная. Чистая душа. Иног­да скучала без дела, хотела работать. Олег не позволял.

– Вы сказали «Олег», – вкрадчиво говорит Томин, дождавшись наконец толку от допроса. – А дальше?

Марголина спохватывается, что бесконтрольно пре­далась воспоминаниям.

– Не знаю, – решительно врет она.

Томин кладет перед ней фотографию Коваля:

– Он?

– Нет, – отвечает она не глядя, а потом берет фото­графию и рассматривает с интересом. Видно, что человек ей знаком.

– Постарел немного, верно?

– Мы не встречались. А если б и встречались, я опознавать его не стану.

– Теперь его зовут Максим Алексеевич Янов, – на­жимает Томин.

Марголина непроизвольно вскидывает брови – удив­лена, – но стоит на своем:

– Вероника его любила. Хотя бы ради этого я не стану впутывать… И потом, я убедилась: если приносишь лю­дям зло, оно возвращается на тебя. Я зареклась.

Томин снова принимается читать дело, одним ухом слушая допрос.

– А какое же зло вы принесли Веронике, Анна Гри­горьевна? – спрашивает Пал Палыч.

Это для Марголиной больное место, даже голос ме­няется.

– Я перед ней виновата. Конечно, не тем, что хотела ее колечки унести. Это не я взяла – нужда взяла. Я кололась, а денег на зелье не было. Где-нибудь у нее и деньги лежали, но не могла же я рыться… Я виновата чем: что втянула ее в наркотики. Сама сидела без копейки, а она свободно могла покупать нам обеим… Я думаю, мо­жет, она под кайфом была, когда все случилось. Почему она дала себя задушить? Обвинитель на суде изображал из меня подлую убийцу, как я набросилась на подругу, а она не ожидала и так далее. Идиот безмозглый! Она мне живая была нужна! Но вот, может, она была не в себе? И потому не сопротивлялась?

Марголина умолкает, она до слез расстроена, и Пал Палыч дает ей передышку. Томин открывает было рот, Пал Палыч жестом притормаживает его на десяток се­кунд и потом только делает разрешающий знак.

– Из дела непонятно, как получилось, что вас задер­жали. Сколько вы находились в квартире? – спрашивает Томин.

– Минут пятнадцать… Не помню. И вдруг нагрянула милиция.

– Тут сказано: «анонимный телефонный звонок об убийстве».

– Десять лет гадаю, кто позвонил. Кто меня подс­тавил?

– Допустим, убийца, – продолжает Томин. – Зна­чит, он знал, что вы придете к Веронике.

– Невозможно.

– Напротив, только так можно строить какую-то версию.

– Я сейчас объясню. Никто не знал. Я решила к ней поехать вдруг. Позвонила. Она не подошла. Но я все равно поехала, у меня были ключи, я могла без нее зайти и поесть… Стала отпирать, оказалось, дверь открыта. Когда вошла, она уже была мертвая… но не совсем еще холодная… Я не сразу сообразила, что с ней. А когда поняла, как-то очумела. Собрала с подзеркальника коробочки. Села и стала реветь. И тут меня замели.

– Что-нибудь исчезло из квартиры? Не проверяли? – спрашивает Знаменский.

– Кто знает, что у нее было. Рвутся ниточки, не завязываются.

– По наркотикам Вероника поддерживала какие-то контакты? – пытается что-то выудить Знаменский.

– Все шло через меня.

– У вашей подруги наверняка не было других муж­чин? – вступает Томин.

– Абсолютно наверняка.

– А если тем не менее предположить, что ее убил Олег? – подхватывает Знаменский. – По какой-то неве­домой причине?

– Зачем человеку убивать самое дорогое?

– А чем он занимался? – интересуется Томин.

– Не знаю, она не говорила.

– Может быть, все-таки опознаете его?

– Нет.

Тем допрос и кончается, и сразу кто-то набегает со своими проблемами, трезвонят телефоны, друзьям не дают словом перемолвиться, пока они не выходят из министерства.

– Паша, ты ей веришь?

– Что не убивала? Пожалуй, как ни странно… По-моему, пришло время сесть и подумать. На кислороде.

– Давай, – соглашается Томин.

Знаменский звонит по мобильнику:

– Мать, я к тебе еду. И еще тут сыщик из Интерпола просится. Что купить?.. Так. Так. Ясно, – и обращается к Томину: – Шесть пунктов. А говорят, думать надо на пустой желудок.

– Ну-у, зачем так мучиться?

Они садятся в машину и отъезжают – до ближайшего магазина. В машине Томин спрашивает:

– Почему в Москве деревья не поливают? В Париже вода уж, наверно, не дешевле.

– Ох, Саша, тебя удивляет только это? – отзывается Пал Палыч.

Когда делают покупки, подходит бравый преуспеваю­щий человек: бывший следователь Зыков, который ког­да-то работал со Знаменским на Петровке.

– Знаменский! – восклицает он. – Сколько лет, сколько зим! И Томин! Где трудишься? – спрашивает он последнего.

– За рубежом.

– Хвалю. А ты, Пал Палыч?

– В министерстве.

– Да брось! Как ты можешь? Коррупция, развал и прочее. С твоими-то принципами!

– А ты, я слыхал, ушел в охранную структуру. Новых русских друг от друга охраняешь. За большую, надо ду­мать, зарплату. Тоже мне принципиальность! – Знаменс­кий равнодушно отворачивается от собеседника, но тот берет его за локоть:

– Знаменский, не ругайся. Мы друзья.

– Зачем тебе моя дружба?

– Для самоуважения… – как-то не вполне понятно возражает Зыков.

На даче, поужинав, друзья сидят в саду. Из дома доносится стук печатной машинки.

– Маргарита Николаевна стучит?

– Статью куда-то. «Некоторые вопросы теории Бехте­рева о психических эпидемиях на материале финансовых пирамид».

– Ишь ты! По малограмотности я и не выговорю, – прибедняется Томин.

– Ладно, хватит бездельничать. Я еще не знаю твоих кладбищенских похождений.

– Короткая повесть, Паша. В могиле, на которую ходит господин Янов, похоронена его мать. Он сам ска­зал тамошней тетке. В книге регистрации тоже значится, что хоронил сын. Но записан сын как Коваль Олег Ива­нович.

– Очень хорошо. Дальше.

– Дальше я двинул в архив адресного бюро и прове­рил там этого сына. Получил сведения, где он был про­писан. Там имел удовольствие найти старую домовую книгу, и в ней их двое: Майкова и Коваль. Про Коваля есть отметка, что работал на Севере, была броня на площадь. Повесть окончена.

– Ты не копал дальше? – не верит Пал Палыч.

– Копал, да попусту. Дом сломали, жильцов помести­ли в переселенческий фонд. Оттуда они порознь выезжали в новые квартиры. И тут след Коваля исчез, он квартиры не получал.

– Стало быть, Коваль Олег Иванович, – повторяет Знаменский.

Вторгается телефон.

– Мобильник – бич нашего времени, – говорит Пал Палыч. – Слушаю… То есть исповедь умирающего? Не поеду… Во-первых, не верю, что он умирает, это уже было. Во-вторых, я в общем знаю, что он скажет, это не имеет доказательственной силы… Нет, в таких случаях приглашают священника, а не следователя. Все­го доброго.

Разъединившись, оборачивается к Томину:

– Канделаки тоже добыл кое-что в психиатрическом интернате. Янов, он же – как мы установили – Коваль посещает там некоего Хомутова. И даже очень хочет взять его к себе. Фамилия тебе ничего не говорит?

– Н-нет.

– А Любовь Хомутова, у которой сын дурачок?

– Погоди… – начинает вспоминать Томин. – Было дело о наркоторговле…

– И изготовлении наркотиков, – подсказывает Пал Палыч.

Томин вскакивает:

– Хомутова! Они захватили пеньковую фабрику и вместо веревок гнали наркоту?

– Ну да!

– Незабываемое дело! Меня тогда Мордвинов со сво­ими Мордятами собирался расстрелять. О, сладкие вос­поминания!.. Но Янов – Коваль? Паша, неужели тот главарь? Не найденный?!

– Думаю, да. Мы знали, что он есть, но его никто не назвал. Только один раз перехватили в тюрьме записку от Хомутовой: «Показания на Олега не давать». Помнишь?

– Точно, на Олега. Выходит, Янов – это Коваль, а Коваль – тот наркоделец? – Томин сцепляет указатель­ные пальцы, словно замыкая цепочку.

– Иначе на кой шут ему сумасшедший Хомутов? – ставит точку Знаменский.

– Слушай, до чего же земля круглая! – радуется То­мин. – Как мы тогда бились, а через десять лет сам в руки плывет!

– Это еще не все, Саша, – подливает масла в огонь Знаменский. – Янов ходит грустить к дому Вероники. Подруга явно узнала фотографию и тоже называет его «Олег».

– Олег! – повторяет Томин.

– Если мы примем, что подруга не убивала, но что Веронику задушил кто-то свой, к кому она питала полное доверие. Если сопоставим, что Янов – Коваль на следующий день после убийства выехал за границу. То опять встает вопрос: не сотворил ли он это злодейство? Хотя, похоже, и любил.

– Что-нибудь между ними произошло. Мог убить. Ты вспомни, как тогда жестоко расчищали рынок, как фи­зически истребляли конкурентов. Это персонаж с такими клыками!..

…В церкви народу перед вечерней службой еще немного. Человек в подряснике зажигает лампады на солее.

Коваль покупает и ставит три свечи за упокой. Долго стоит, глядя на дрожащие огоньки.

Идет священник. Кто-то суется к нему: «Батюшка, благословите». Настроение у всех мирное, умиленное.