– А что-то у тебя глаза светятся? Загуляла?

– Не, влюбилась.

Римма Анатольевна искренне обрадована:

– В кого?

– Такой человек особенный! Такой сильный!

– Да кто такой?

Катерина уже открыла рот рассказать и про Янова, и про то, что у нее теперь будут отгулы, чтобы с ним часто-часто встречаться, но спохватывается.

– Секрет! – и выскакивает вон.

На смену ей появляется в этом тихом месте секретарша Ландышева.

– Риммочка, – просит она, – выручи, порежь сегодняшние бумажки.

Та, для вида вздохнув, соглашается. Они идут в «предбанник» секретарши перед кабинетом Ландышева. Секретарша хватает сумочку и убегает. Римма Анатольевна включает уничтожатель бумаг, бегло просматривает документы, некоторые откладывает к себе в сумку про запас: она предвидит день, когда ее снова спросят о финансовых делах в страховой компании, и не хочет приходить к этому дню с пустыми руками.

Московские пригороды были некогда живописны, и в тех редких местах, где их не поглотили новостройки, продолжают радовать глаз.

Такси везет Коваля по кое-как заасфальтированному узкому шоссе, обсаженному с обеих сторон высоченны­ми деревьями, в которых едва можно узнать полвека нестриженные липы. Это бывшая подъездная аллея, впе­реди угадывается бывшее поместье.

Машина тормозит у территории, огороженной высо­ким забором. Коваль вылезает из машины, забрав поли­этиленовую сумку с коробками и фруктами.

На воротах вывеска: «Психоневрологический ин­тернат».

Коваль понимал, что поедет навестить сына Любы Хомутовой. Это грустно, неприятно, но через это надо пройти – как дань ее памяти. Что еще он может сделать? Даже не знает, где ее могила.

Проходную он минует беспрепятственно, но внутри забора его перехватывает пожилая женщина в белом за­мызганном халате – из тех, кого обычно называют «ня­нечка».

– Вам чего, мужчина? Сегодня день непосещае­мый, – тон строгий, но с «намеком».

Коваль протягивает универсальную визитную карточ­ку – денежную купюру, – нянечка расцветает:

– Вы кого-то хотите повидать?

– Хомутова Михаила Сергеевича.

– А-а, знаю, знаю. Сейчас, – и приглашает Коваля в глубь территории.

Он садится на предложенную скамью, оглядывается. Тоскливая картина. В центре больничного здания угадывает­ся усадебный дом, с боков пристроены скучные корпуса.

Вокруг деревья давней посадки. Немного травы. Види­мо, для ободрения обитателей работает радио: то несутся рекламные объявления, то «продвинутая» музыка, то обрывки международных новостей.

С боковой дорожки нянечка выводит Хомутова. Она что-то ему говорит, он что-то отвечает. Коваль всматривается и чувствует облегчение: он опасался увидеть слюнявого, замызганного идиота, а видит прежнего ребенка. Конечно, внешне Мишенька повзрослел: вырос, раздался в плечах и черты лица обрели четкость. Но он сохранил детское состояние души. Он приятный дурачок, наивный и добрый.

Нянечка тянет его за руку.

– Вот вам Хомутов, – говорит она Ковалю. – Гостинцы пусть при вас съест, а то отнимут.

Рассеянно посмотрев на посетителя, Миша отворачивается. Не узнал. Контакт с окружающими у него есть, но трудно на чем-то сосредоточиться.

– Мишенька! – старается привлечь его внимание Коваль. – Я тебя зову, Мишенька. Ты забыл свое имя? Как тебя зовут?

– Ху-тов, – косноязычно отзывается наконец тот.

С речью плохо, хуже, чем раньше.

– Правильно, Хомутов. Мишенька Хомутов. Мишень-ка.

– Миснь-ка, – повторяет он как нечто незнакомое.

Ласковые слова забыл, бедняга. Еще бы!

– Меня ты тоже забыл? Я – дядя Олег.

– Дя-дя.

– Я приезжал к вам. Игрушки привозил. Дядя Олег.

Как он, бывало, радовался приездам Коваля, как бросался навстречу! Игрушки любил самые простые, понятные.

Мишенька обходит кругом Коваля, осматривая его широко открытыми светлыми глазами, старательно произносит:

– Дядя, дядя.

И почему-то напоминает князя Мышкина, который разучился говорить.

– Дядя Олег, – подсказывает Коваль.

«Зачем это мне, чтобы он меня узнал?» – думает он.

Вдруг в сумеречном сознании Мишеньки что-то про­светляется.

– Дядя Оег, – говорит он уже осмысленно, лицо расцветает радостью. – Дядя Оег! Пиехай!

– Приехал, Мишенька.

Узнал-таки! Хорошо, что он не спросит, куда это я уезжал и почему не заглядывал к нему длинных десять лет.

Коваль усаживает разволновавшегося Мишеньку на скамью, тот все твердит: «Дядя Оег… Пиехай…»

– Как ты живешь, мальчик?

– Хасё… Идиот несясный… Идиот несясный…

– Обижают? – дрогнувшим голосом спрашивает Ко­валь.

– Жают, – кивает Мишенька. – Кашу отдай, кашу отдай!

– Отнимают кашу?

– Мают, – жалуется большой ребенок, и на глаза его набегают слезы.

Он не был плаксив. Когда всплакнет – Люба пуга­лась, считая это дурной приметой. Нет, он смеялся, был безоблачным ребенком. И Люба – по-своему мудро – радовалась, что он такой, что не понимает, какова жизнь и каковы люди…

Коваль распаковывает пачку печенья и сочувственно смотрит, как Мишенька ест и улыбается.

– А маму помнишь?

Эх, не надо было спрашивать. Зачем?

– Ма… Ма… Ма хаосия…

– Мама хорошая, – подтверждает Коваль, теперь от­ступать некуда.

– Ма Лю… – стонет Мишенька.

– Да, мама Люба.

– Де?! – вскрикивает он.

– Где? Далеко.

– Пиехая?

– Нет, Мишенька, не приехала. Мамы нету.

– Ма… нету? Нету? – и заливается уже настоящими горькими слезами.

Ну вот, пожалуйста, довел мальчика до слез. По счастью, есть верное средство. Коваль открывает коробку конфет.

– Фетки! Фетки! – У Мишеньки дух захватывает, он даже в первую секунду не решается взять что-нибудь из красивой коробки.

Но, отведав первую конфету, уже весь уходит в это занятие.

Между тем невдалеке табунится группа разновозрастных больных, созерцая нечастую здесь картину поедания дорогих конфет.

Мишенька замечает их интерес и смущается.

– Гостить… – говорит он, просительно глядя на Коваля. – Гостить?..

Надо же, он в своем убожестве сохраняет щедрость.

– Можно, Мишенька, угости.

Тот идет с коробкой к своим сотоварищам. Конфеты расхватывают мгновенно. И расходятся. Мишенька прижимает к груди пустую коробку. Улыбка во весь рот.

У Катерины отгулы, и ее бы воля – она не вылезала бы из номера Коваля. Ей с ним так хорошо, так интересно, он все время неожиданный. Чтобы иметь лишний повод для общения, она набилась к нему в помощницы на компьютере и бойко управляется с головоломными текстами.

Коваль, разумеется, помнит, что Катерина появилась у него лазутчиком и допускает ее не ко всем документам: надо оберегать коммерческую тайну. Впрочем, к тайнам Катерина и не рвется. Отгонишь от принтера – охотно пойдет в ванную или сядет журналы листать, только бы не спроваживали вон.

При входе в гостиницу швейцар приветствует Катери­ну с оттенком фамильярности – видно, что она успела стать тут привычной.

Пока девушка поднимается в номер, Коваль кончает бриться. На стук выходит из ванной.

Катерина бросает сумочку, папку и повисает у него на шее.

– Босс прислал документы.

Перелистав папку, Коваль ее захлопывает:

– Опять не все! Твой босс…

Катерина зажимает ему рот и пишет на листке бумаги: «В номере микрофон». Это с ее стороны отважный посту­пок, она с тревогой ждет реакции Коваля.

– Пойдем пообедаем, – говорит он с обычным своим непроницаемым видом.

По пути в ресторан – в коридоре, в лифте – Катери­на спешит повиниться и оправдаться:

– Макс, я его в первый день поставила, этот микро­фон проклятый! Я же не знала, как что у нас будет… Я совершенно не ожидала… Думала, мне будет все равно… Если снять – сразу заметят… Меня за тем и послали – микрофон поставить…

– Знаю я, знаю, не волнуйся.

– Знаешь?! – ахает Катерина и умолкает довольно надолго, только все старается поймать его взгляд и по­нять, как же он все-таки оценивает ее поведение. Ей казалось, что если она с ним спит, то более или менее его понимает. Что – за исключением всяких там деловых обстоятельств – по-человечески он для нее вычисляем. И вот те на!

Уже сидя за столиком, снова раскрывает рот:

– Ты все время знал? И не сказал ничего, не обру­гал?.. Почему ты такой добрый?

– Я не добрый, – усмехается Коваль. – Я умный. Чего хочет твой босс?

– Не знаю… Макс, ты делаешь что-то опасное?

– Надеюсь, нет.

– Имей в виду, босс – страшная сволочь.

Разговор прерывается официантом, принесшим меню, Катерина передает его Ковалю, и тот делает простой заказ: оба лишены гурманства. Когда они остаются опять одни, девушка заводит речь о том, что уже дня три ее занимает, и для начала спрашивает несмело:

– Макс, ты… скоро уедешь?

– На днях.

– Возьми меня с собой.

– Зачем? – удивляется Коваль и, видя ее горькое разочарование, смягчает отказ: – Там ничего хорошего.

– Но там ты!

В Вене Катерина Ковалю не нужна, упаси Бог подавать ей какие-то надежды. И Коваль отзывается после паузы:

– Ты еще девочка совсем. Все у тебя будет.

– До тебя я даже не знала, что чего-то бывает!

Коваль смотрит на нее задумчиво, словно бы издале­ка: вот теперь и глаза у нее Вероникины… как странно устроена жизнь.

Ландышева не оставляет идея разобраться с Авдеевым старым испытанным средством. Если не миновать третейского суда, то хоть обезопасить себя отчасти.

Руслан приводит ему здоровенного парня, типичного «братка»:

– Босс, вот этот парень.

Ландышев придирчиво его оглядывает.

– В целом смотрится, – одобряет он. – Как звать тебя, мальчик?

– Амбал.

– Это кликуха. А имя есть?

– Имя трудное. Вениамин.

– Ничего, выговорю. Задача такая, Вениамин. Есть один человек. Он… неправильно со мной права качает. Надо объяснить, что это он напрасно. По глупости. Ясно?

– Сделаем.

– Ну и умница. У нас, понимаешь, есть между собой конфиден… секретный такой документ. Так чтоб он его не вздумал кому показывать.

– Сделаем.

В кабинете Авдеева посланец демонстрирует хорошую слуховую память.

– Есть один человек, – повторяет он слова Ландыше­ва, – и ты с ним неправильно права качаешь. Вот.

Авдеев слушает его, стоя за столом.

– Ландышев, что ли?

– Это ты напрасно делаешь, понял? По глупости.

– Замечательный разговор, – усмехается Авдеев. – Что-нибудь еще?

– Еще чтоб секретный документ никому не показы­вал! Вот. А то будут неприятности, – Амбал вытаскивает пистолет и собирается помахать им перед носом Авдеева.

Тот одним рывком перемахивает через стол, скручи­вает парня, вышибает пистолет, волочет к двери. Ногой ее открывает. Ругается:

– Отморозок козлиный! Скажи хозяину, чтоб сопли тебе утер!

Вышвыривает парня в коридор. Там на него навалива­ется кто-то, выскочивший на шум.

– Спустите его с лестницы! И пукалку пусть забе­рет, – Авдеев поддает ногой пистолет.

Пусть Ландышев усвоит, что его не бояться, что от «стрелки» не по робости отказываются, а из принципа. Толковал ему Авдеев, толковал, ничего не слушает.

В кабинете Знаменского совещание. Присутствуют Томин, Юрьев, Канделаки, Китаева, оперативник Андрей. Китаева уже доложила, что усыпляющие ампулы зацепки не дают. Теперь говорит Канделаки:

– Почти одиннадцать лет назад Янов учредил совме­стную фирму. Это вы знаете. Я через левое ухо нашел трех служащих. Они его помнят. Говорят, часто заезжал на белой «Волге». Я спрашиваю, где жил? Не знают. С кем общался? Не знают. Телефон? Номер машины? Ничего, Пал Палыч! Фирма просуществовала девять месяцев. Деньги переводили в Австрию, – протягивает Знаменскому копии банковских счетов.

Тот смотрит и передает сидящему рядом Томину: это по его части – надо прокачать операции, которые велись в Австрии по указанным счетам; вдруг да высветятся связи Янова с Мокрым.

– Товар ни разу не закупался, – продолжает Канде­лаки. – Деньги ждали Янова. И он смылся.

– Все?

– Больше моих скромных способностей не хвати­ло, – рисуется Канделаки.

– Небогато, – подытоживает Пал Палыч. – У тебя что-то? – определяет он по лицу Андрея.

– Девочка, которая ходит к Янову, – она из офиса Ландышева.

– Роль девочки?

– То, что в объявлениях пишут «досуг», – ухмыляет­ся Андрей.

– А кроме досуга? – спрашивает Китаева. – Работает она на Ландышева? Или против? Может, он ведать не ведает про этот досуг? Может, про него этот австрийский Мокрый ведает?

Прекрасная Татьяна вмешивается не потому, что при­спичило высказаться, а чтобы привлечь к себе внимание: что-то мужчины и бровью не ведут в ее сторону. Ага, Пал Палыч одобрительно кивает.

Мысль неглупая, думает он. Но без следственной пер­спективы.

– Это будет задание моему агенту, – подает голос Томин. – Пал Палыч, пока прямых контактов у Ланды­шева с Яновым не замечено, но существует телефон. Разного причем рода.

– На прослушку прокурор санкции не дал.

Все выражают досаду.

– Обойдемся, – пресекает сетования Пал Палыч. – Вы читали сводки наружного наблюдения? Что ска­жешь? – Первым он предоставляет слово Томину.

– Там есть интересные вещи.

– Ни у кого ни капли энтузиазма? Там множест­во интересных вещей! – Пал Палыч берет несколько листков. – Магазин, кино, магазин. Пропускаем. Контак­ты по микробиологии нас тоже не занимают. Юридичес­кая консультация. Очень интересно!

– Но они же ничего не расскажут! – возражает Кан­делаки.

– К сожалению, – соглашается Знаменский. – Но тут и без них много.

Он давно усвоил, что при изучении личности анализ множества мелких поступков дает подчас блестящий ре­зультат, надо только в этом множестве обнаружить связи. Непрофессиональному взору звездное небо предстает рос­сыпью светящихся точек, астроном же видит его как систему созвездий. Так и следователь, «разобрав на куч­ки» человеческие шаги, черточки, интонации может уви­деть «созвездие лжи», «любви», «алчности» или «холод­ного расчета»…

– Вот смотрите, – говорит Пал Палыч. – В церкви поставил три свечи за упокой. Знать бы о ком… «На кладбище провел долгое время у могилы Майковой Софьи Андреевны». Чрезвычайно интересно! Кто она Яко­ву? Не случайная же знакомая. Из этой могилы надо выкопать его прошлое! Предлагаю тебе, Александр Николаевич, вспомнить оперативную юность. Смотрим дальше. Двадцать восемь минут стоял напротив некоего дома, смотрел на окна четвертого или пятого этажа. Заметьте, какое тут примечание: «Объект вспоминал что-то грустное». Для наружной службы необычное наблюде­ние. Что-то у него в этом месте ноет. Или вырос там, или кто-то жил любимый.

– Ну и что ты хочешь? – спрашивает заинтересован­ный Томин.

– Хочу знать, не известен ли он кому из жильцов. Хочу знать все, что произошло в этом доме до отъезда Янова из страны. Хотя бы за полгода. В идеале – года за три.

– Мудрено, – роняет Юрьев.

– Тут я как раз полагаюсь на вас, Юрий Денисович, – подзадоривает Пал Палыч.

Тот в сомнении покачивает головой. Знаменский обо­рачивается к Канделаки.

– Наконец последнее.

– Психиатрический интернат? – угадывает тот. – Ладно, навестим психов.

Соберись Канделаки «навестить психов» сразу, он застал бы в интернате Коваля. Того почему-то тянуло и тянуло повидать мальчика. Что за наваждение? Пожал плечами и поехал.

И вот уже минут сорок они вдвоем прогуливаются по территории. Мишенька цепляется за пиджачный карман своего спутника, а другой рукой обнимает дареную игрушку: синего слона. Конечно, здешние жители слона отнимут и растерзают, но пока ребенок счастлив.

Он выглядит как-то собраннее, даже осмысленнее, чем в прошлый раз. В гнетущую монотонность интернат­ской жизни вдруг ворвался «Дядя», и Мишенька весь сосредоточен на нем. На детском уровне он понимает, что ему говорят и старается отвечать по существу.

– Я живу далёко, – рассказывает Коваль.

– Ёко, – вторит Мишенька.

– Там у меня есть дом.

– Дом! Дом! – радуется Мишенька, которому чрез­вычайно нравится беседовать.

– Большой

– Касиий?

– Красивый? Конечно. И кошка Дуся.

– Киса!

Ковалю мешает полиэтиленовая сумка. Завидя урну, он комкает и засовывает сумку туда, шурша в ней пусты­ми обертками из-под всяких вкусностей. Мишенька тро­гательно помогает, и, глядя на него, Коваль думает, что это ведь единственный живой человек из его прошлого. А другие – если и есть – ему безразличны.

Откуда ни возьмись выворачивается дюжий санитар. Грозно командует:

– Хомутов! На обед!

Мишенька жмется к Дяде.

– Он сыт, – говорит Коваль.

– Порядок есть порядок! – Санитар тянется ухватить Мишеньку за плечо или за шиворот.

Коваль перехватывает его руку и, несмотря на сопро­тивление, отжимает ее прочь. Парень в восхищении:

– Ну, батя, ты силен! Тебя бы к нам в санитары!

Коваль усмехается и уводит Мишеньку. Сценку с са­нитаром тот понял, в общем, правильно и теперь торже­ствующе на него оглядывается.

– Кто у нас Мишенька? – отвлекает его внимание Коваль.

– Миснь-ка… Миснь-ка… – и тычет пальцем себя в грудь.

Усвоил. Выходит, способен чему-то научиться. Тихое, наивное, милейшее создание… Коваль простыми словами описывает свою огромную квартиру в Вене, и рыжую кошку Дусю, и ее котят, которых она регулярно приносит по осени. Мишенька слушает зачарованно, подавая односложные реплики.

И вдруг Коваль слышит свой голос, произносящий слова, которые означают, что он принял некое решение, не спросив себя, с собой не посоветовавшись, не прикинув всех возможных последствий. Голос произносит:

– Хочешь поехать ко мне домой?

– Омой… Омой… – эхом отзывается Мишенька.

– Поедем на поезде. Ту-ту.

– Ту-ту! Омой! – Что-то ему смутно вспоминается прекрасное, глаза светятся.

– Но не сейчас. Не сразу. Надо подождать. Жди.

Поймет ли он, что я не увезу его сегодня, что потребуется терпение?

– З-ди… З-з-ди… – старается Мишенька уразуметь и запомнить важное слово.

Коваль разговаривает со стареньким главврачом. У медиков есть присказка: «невропатолог с нервинкой, психиатр с психинкой». У главврача это выражается в том, что он болтлив и его «заносит». В интернате он на покое – вместо пенсии – и потихоньку маразмирует. А был именитой фигурой, имел большие заслуги перед Родиной, когда психиатрия врачевала инакомыслие.

Мишенька бродит тихонько по кабинету, присматри­ваясь к новой обстановке. Разговор взрослых слишком скор и сложен для его восприятия.

– В Австрию? – поражается врач. – Боюсь, тут будут затруднения.

– Стране не хватает сумасшедших? – иронизирует Коваль.

В душе главврача затронута больная струнка.

– Сумасшедших полно. Но сместились критерии вменяемости. То, что считалось бредом, теперь новое мышление. Вы не поверите, мой прежний пациент выступает по телевизору и проповедует то, от чего его лечили! Я извел на него столько галаперидола!.. Ну ладно, – одергивает он сам себя. – Значит, вы хотите его взять. Зачем?

«Зачем?..» Коваль оглядывается на Мишеньку.

– Ему там будет лучше.

– M-м… Давайте начистоту. У вас комплекс вины? Вы отец?

В каком-то смысле… Мишенька действительно обя­зан жизнью Ковалю. Он был большим начальником на Севере, под ним работали и зэки. И Люба, отбыв тот, еще первый срок, жила с сыном на поселении. Кто-то поджег барак. Коваль вынес из огня двухлетнего ребен­ка. Но Мишенька сделался, что называется, неполно­ценным.

– Его отец убит при побеге, – отвечает Коваль вра­чу. – Он был в заключении.

– Ах, так. Боюсь, мне не разобраться в ваших моти­вах… – Врач озадачен, но посетитель выглядит столь уверенным, столь состоятельным человеком, что отказать как-то язык не поворачивается. – Я могу, конечно, на­писать что-нибудь о необходимости лечения за рубе­жом… – мямлит он.

Если бы Коваль был склонен к самоанализу, то по­нял бы, почему Мишенька так тронул его сердце: потому что когда-то Коваль его спас. Мы любим тех, кому сдела­ли добро.

В казино есть комната, где клиенты могут в своей небольшой компании сыграть по-крупному в очко.

Играют Руслан, лысый мужчина в очках (он держит банк) и два расфранченных человека кавказской нацио­нальности. Руслану фартит, сегодня его день! Лысый зорко отслеживает степень его азарта сквозь очки в доро­гой оправе. Если б Руслан был не охранником, а контр­разведчиком, то заметил бы, что стекла в очках не диоп­трийные и, стало быть, человек «рядится». А зачем? За карточным столом это сигнал опасности. Но Руслан не контрразведчик, и потом он уже видел Лысого несколько раз в казино, тот постоянно банкует. Поскольку пока не зарезали, можно надеяться, что не мухлюет.

– Как человеку везет! Как везет! – то ли изумляется, то ли негодует один из кавказцев.

Руслан, посмотрев сданную ему карту, объявляет:

– Ва-банк!

– Банк большой! – предостерегает кавказец.

– Я отвечаю.

Руслан прикупает у банкомета вторую карту. Кавказцы тоже.

– Еще одну, – решается Руслан.

– Тройка, семерка, туз? Так думаешь? – не унимает­ся разговорчивый кавказец.

– Помолчи, – напряженно произносит Руслан и обращается к мужчине в очках: – Себе.

Тот берет и открывает два туза.

Руслан швыряет свои карты, у него шестерка, семер­ка, семерка.

– Вай-вай, Пушкина не читал! – ликует кавказец.

А банк очень большой.

В отделении милиции заканчивается развод.

Отдав последние распоряжения, подполковник рас­пускает людей. Одному из них, стареющему уже капита­ну, кивает на стоящего в стороне Юрьева.

Капитан подходит, козыряет. Юрьев показывает ему фотографии, сделанные во время слежки за Ковалем: он стоит у дома, что возле набережной, отдельно дом и укрупненно одно лицо.

– Нет, пожалуй, не видел. Приметный. Я бы запом­нил. А дом на моем участке, дом знаю. Вас что интере­сует?

– Даже трудно сказать. Люди, которые жили в доме. Что с ними случалось.

А как иначе сформулируешь задание? «Все о доме. Все о людях». Не то что дурацкая затея – Знаменский, слава богу, начальник умный и попусту не дергает, – но затея для целого сыскного отделения.

– Как намерены действовать? – осведомился вчера вечером.

– Попробую через участкового, – осторожно ответил Юрьев.

– Он сменился, – выдвинул вариант Знаменский.

– Найду прежнего.

– Прежний умер.

– Пойду по квартирам, – вздохнул Юрьев.

– Ну, удачи вам.

И вот первая удача: не умер, не сменился, стоит перед ним пожилой капитан и даже не затрудняется расплывчатой постановкой вопроса. Только говорит:

– Широкий разговор… У меня скоро прием населе­ния. Если мы с вами пойдем потихоньку, а?

Они идут по одной улице, по другой. Приостанавли­ваются купить сигарет. По дороге капитан рассказывает, начиная, естественно, с эффектного эпизода:

– Самый знаменитый случай – это с Волосевичем. Он в белой горячке с верхнего этажа сиганул вниз головой. А впритык стоял домик двухэтажный. Так Волосевич из своего окна прямиком влетел в печную трубу. Метра два вглубь проехал и застрял. Начал выть. А дело было ночью. Жильцы повскакали от страха, думали, нечистая сила, – капитану и сейчас смешно, фыркает невольно.

Перечислив затем всех, кто имел неприятности с законом, капитан приступает к систематическому повествованию:

– Первая квартира служебная, дворницкая, ничего особого, кроме, конечно, скандалов. Вторая дружная, куча ребятишек, подрастали – разъезжались, кто на целину, кто на БАМ. Третья по сию пору коммунальная, в ней однажды…

Капитан рассказывает про кого длинно, про кого в двух словах, но Юрьев испытывает интерес не только следственный. Взять вот так судьбы жильцов одного дома давней постройки – и тут тебе вся история страны.

– …В шестой квартире раньше жил летчик. Его рас­стреляли по тридцать седьмому году. Жену тоже посадили, осталось двое пацанят. Их взяла женщина из одиннадцатой квартиры, дальняя родственница. Старший парень как раз перед смертью Сталина изнасиловал дочку той женщины. Дали десять лет, дальше судьбу не знаю. А младший брат, майор артиллерии, погиб на Даманском… В седьмой квартире кража была большая, году в восемьдесят седьмом, все вывезли… Про восьмую не помню ничего… Из девятой семья подалась в Израиль, а старики не поехали…

И так про весь дом. С участковым повезло. Теперь только не промахнуться. И благо мужик он свой и понятливый, можно прямо в лоб, не ходя вокруг да около:

– Вернемся к убийству девушки из четырнадцатой квартиры. Вы как-то бегло вспомнили.

– Потому что как раз в госпиталь угодил. Нарвался на одного дурака. Так что не очень в курсе. Четырнадцатую сдавали, жила там молодая женщина, все тихо. И вдруг нашли задушенную. Говорят, подушкой…

…Юрьев поднимается по лестнице и звонит в четыр­надцатую квартиру. Не открывают, не отзываются. Он рассматривает другие двери на лестничной площадке. На одной – старый почтовый ящик с пожелтевшими на­клейками: «Правда», «Советская Россия», «Вечерняя Москва».

На звонок отпирает седой мужчина, сохранивший выправку.

– Я из Министерства внутренних дел, – Юрьев пока­зывает удостоверение.

Седой охотно впускает гостя, и они беседуют в ком­нате, обставленной по среднему уровню восьмидесятых годов.

– Еще бы не помнить! – словоохотливо частит муж­чина. – Я рад вам помочь. Сам в органах служил, закон­чил в охране Белого дома. До самого девяносто третьего. Второго октября спустился к нам Руслан Имранович и говорит…

– Простите, ближе к делу.

– Да-да, понимаю, насчет убийства. Эта девушка… собственно, женщина очень была приятная. Кажется, Вероника по имени. Квартиру ей снимал какой-то бога­тый человек. Приезжал на белой «Волге», машина его ждала.

– Это он? – Юрьев затаивает дыхание.

Мужчина старательно изучает фотографию Коваля.

– Н-не знаю.

Не получилось, жаль.

– Вы его не видели?

– Видел, конечно. Но как-то все со спины. Впрочем, для убийства это не важно. Ее же убила подруга. Польсти­лась на драгоценности, которые Веронике дарил ее… кавалер.

– Откуда это известно?

– Жена ходила на суд. Любопытство человеческое.

На ипподроме кончаются заезды. Ландышев в хоро­шем настроении – игра была удачной. Руслан ловит удоб­ную минуту:

– Босс, хочу вам информацию продать.

– Деньги занадобились?

– Проигрался. Завтра срок платить. Все собрал, всех обежал… и не хватает.

– Сколько не хватает?

– Тридцать пять кусков.

– Рублей?

– Баксов.

– Хорош! Ты соображаешь, какие сейчас дела после дефолта?

– Любые условия, босс! Плохим ребятам проигрался… Карточный долг не отдать – замочат, это законно, по понятиям.

– Чем же ты торгуешь за тридцать пять тысяч? – небрежно, даже брезгливо спрашивает Ландышев, то ли заранее сбивая цену, то ли не интересуясь предложением.

– Кое-что… про третейского судью, – Руслан вздыха­ет, говорить ему очень не хочется.

– Да-а? – оживляется Ландышев. – Он мне, падаль такая, обзвонился. То ему представь, это представь. Хоро­шая компра?

– Мокруха за ним.

– Да ну?! – радостно ахает Ландышев. – Пойдем-ка сядем… Откуда сведения такие?

– Десять лет назад я у него шофером работал. Он тогда был Коваль Олег Иваныч. И имел крутой бизнес.

– Какой?

– Рядовые люди, как я, этого не знали, – врет Рус­лан; про наркоторговлю он умалчивает из осторожности, чтобы не дать Ландышеву козыря против себя самого.

Киснут на солнце охранники. Им сидеть не положено, они в карауле. Руслан делает одному из них знак немного отодвинуться, чтобы не услышал чего, и продолжает рассказывать. Решительные слова произнесены, теперь уже легче идет.

– Эта Вероника красавица была. Без косметики. Лет девятнадцать-двадцать. Мы думали, свадьба будет…

– Давай ближе к мокрухе, – торопит Ландышев. – Без лирики.

– В тот день они на кладбище были, где мать его похоронена. Потом поехали к Веронике домой. Я, да еще один охранник, стоим на улице, ждем. Минут через сорок Олег Иваныч выходит чуть не бегом, весь не в себе. Отпихнул нас от машины и один умчался… Совершенно на него непохоже, он человек железный.

– Ну-ну, не тяни. – Ландышеву не по нутру любая похвала в адрес Коваля.

– Мы подождали, подождали, что делать, не знаем. И я поднялся к Веронике узнать, обещал он вернуться или нет. Гляжу, дверь не захлопнута. Зашел. Она на крова­ти мертвая… Наша Катерина на нее смахивает.

– Вон что! Ну, дальше.

– Только я спустился к машине, гляжу, Вероникина подруга в подъезд идет. И стукнуло мне в голову: решил сдать ее вместо Олега Иваныча. Позвонил по 02, что в четырнадцатой квартире убийство. И ее на месте засту­кали.

– А чего ты его выгораживал? – опять недоволен Ландышев.

Но Руслан, выдав тайну Коваля, не переступает како­го-то последнего рубежа порядочности – что было, рас­сказывает, но напраслины на прежнего босса возводить не желает:

– Да он как хозяин хороший был. Мы его все любили.

– За что же он ее такой хороший?

– Я думаю, тут вот какое дело. В тот день милиция в офис нагрянула. Всех повязали. Думаю, Вероника заложи­ла. А Олег Иваныч узнал. И наказал, хотя любил.

– Мы его любили, он ее любил, он ее убил. Шикар­ная история! – Ландышеву даже не сидится от удоволь­ствия. – Чего ж ты раньше молчал?

– Да так… – уклоняется Руслан.