Ольга Лаврова, Александр Лавров

Третейский судья

По делу об изготовлении нар­котиков и наркоторговле взяли всех. И московских, и областных, и среднеазиатских – до кого дотянулись. Был большой про­цесс, статьи в печати, награды след­ственно-оперативной группе, как водится, по месячному окладу. Сло­вом, успех.

Но засела в душе колючая зано­за: главаря не нашли. Знали, что он был, что всем ворочал и командовал. А вот не нашли. И даже практически не искали его – его никто не назвал, ни единый подследственный. Никакой зацепки не дали, ни следа, ни приметы. О нем просто не заикались, и все.

Начальственный кабинет в зда­нии под вывеской «КСИБЗ» Кибрит облазила чуть не с микроскопом, простучала, просветила, промагнитила. Обнаружила серию крестиков и кружочков в настольном календаре, трехкилограммовые гантели, полфлакона дорогой туалетной воды, плечики пятьдесят четвертого размера и прочие вещи, слишком мало говорившие о человеке. Зиночка только руками развела. А она редко руками разводила.

Правда, отпечатков набралось многое множество. Часть принадлежала Хомутовой и Крушанскому, остальные – явно хозяину кабинета. Но нигде в картотеках эти отпечатки не значились.

Как же он успел скрыться? Брали всех стремительно, одновременно, следили, чтобы кто не предупредил других. В нескольких местах учинили засады на случай появления главаря. И все попусту. Как ускользнул?!

Над платформой Белорусского вокзала светит солнце и скрежещет голос диктора: «Поезд номер одиннадцать Вена – Москва прибывает на первый путь. Повторяю, поезд номер одиннадцать…»

Среди пестро одетых встречающих выделяется своим официозным обликом респектабельный мужчина, лет пятидесяти пяти, директор Транспортбанка. У него живые, умные глаза, редкая седина в волосах; правая его рука висит неподвижно – протез. Директора сопровождают телохранитель и секретарь.

Поезд показывается в конце платформы. Банкир спрашивает у секретаря:

– В каком вагоне наш господин Янов?

– В тринадцатом. Как раз здесь остановится.

На перрон выходит тот, кого ждут. Выходит Олег Иванович Коваль. Но для встречающих это Янов. Он коротко, жадно оглядывается и втягивает ноздрями воздух. Первый вздох на родной земле.

– Максим Алексеевич, рад видеть вас наконец в Москве! – приветствует банкир. – А то вас из Вены не вытащишь. Мой секретарь, – представляет он.

Тот берет небольшой чемодан Коваля, все идут к выходу в город, перебрасываясь дежурными фразами: «Как доехали?», «Как Вена?»

Банкир бывал в Вене, встречался там с Ковалем и сохранил об этих встречах наилучшие воспоминания.

– Номер заказан в гостинице «Советская», – сооб­щает он. – Где «Яр», если помните. Поставлен факс, компьютер с выходом в Интернет.

– Благодарю, – говорит Коваль.

Предстоят дела. Цель его визита – деловые контакты. И все обставлено соответствующим образом.

На площади Белорусского вокзала стоят три иномар­ки: директорская, сопровождающая и вакантная. Шофе­ры перекуривают вместе. Коваль и встречающие направ­ляются к ним.

– Вот документы, которые вам понадобятся для начала, – банкир передает Ковалю папку с бумага­ми. – Остальное будем уточнять по ходу подготовки контракта.

Знал бы он, как далеки сейчас мысли приезжего от любых контрактов!

– Только не торопите, дело ответственное.

– Ни в коем случае! Максим Алексеевич, у меня личная просьба. Нельзя сказать большая, так, среднего размера.

– Готов.

– Один простой таксист – не без моих советов – стал хозяином транспортной фирмы. Хороший мужик. У него сейчас конфликт со страховой компанией. В арбитраж они идти не могут, сами понимаете. Нужен третейский суд. У вас ведь есть опыт такого рода. Я их представлю?

– Хорошо.

– Благодарю. Машина в вашем распоряжении, – кивает банкир на вакантную иномарку.

Они прощаются. Коваль усаживается, сзади ставят чемодан, машина трогается. Ну вот, можно больше не разговаривать, только смотреть и слушать, как оно томительно отзывается внутри.

В тот же день и почти в тот же час прилетает на родину Томин. Прилетает издалека, потому что ныне проживает во Франции. Такой вот поворот судьбы. Вместо инспектора угрозыска он теперь сотрудник Интерпола.

Нет, он не эмигрировал, об этом речи нет. И его не «ушли» из МУРа. Хотя вполне могли «уйти»: когда страну лихорадит, в силовых министерствах трясут и перетрясывают кадры. Но в нужную минуту он случайно попался кому-то на глаза и был откомандирован в Интерпол. Просто на работу, временно, по контракту. Там нужда возникла в хорошем российском сыщике, и послали его. Тем более он в школе учил французский и помнил десяток слов. Велено было всего-навсего подзубрить язык и жениться.

Томин выполнил оба приказа, потому что иначе пришлось бы идти в частное агентство. И теперь у него растет славный, с пеленок двуязычный мальчишка, которому очень хочется в Москву. Но врачи не разрешают пока резко менять климат, так что семейство проводит отпуск в теплых краях.

Сегодня Томин прилетает рейсом Париж – Москва, причем за казенный счет, по служебной надобности. Повезло.

Встречает Знаменский, в форме, на милицейской машине, чтоб можно было встать у аэропорта. Загодя приехать не удалось, а самолет прибывает по расписанию, и Пал Палыч не идет внутрь, чтобы не путаться в людских потоках. Он немного волнуется. Конечно, они переписывались, от случая к случаю, Томин присылал красивые фотографии, в последнее время появилась та­кая штука, как мобильник, но это все не то, что живое общение…

Элегантный Томин появляется из дверей. Друзья об­нимаются. Три года не виделись, рады до кома в горле. В прошлый раз Томин приезжал, когда мать была в больни­це, и Москву проскочил на бегу.

– Совсем парижанин, – любуется Знаменский.

– У Интерпола штаб-квартира в Лионе, так что мы провинциалы, – отшучивается Томин. – Почему ты все еще не генерал?

– Я непослушный полковник. А непослушных в гене­ралы не очень производят. Зато историю чаще делают полковники. Как мы с тобой. Поехали?

Они едут из Шереметьева, что называется, с ветер­ком, – милицейская мигалка свое берет.

– О деле сразу будем говорить? – спрашивает Зна­менский. В эти первые минуты немножко непонятно, про что говорить.

– Ни-ни-ни! Сегодня я душой и телом с мамой. Пред­ставляешь, приехала из заграничной Украины, чтобы недельку вместе побыть!

– Я знаю, – улыбается Пал Палыч. – Просилась в Шереметьево. Я отсоветовал.

– И спасибо тебе. Нечего зря трястись в восемьдесят пять лет.

– Так ты всего на неделю?

– По обстоятельствам. – Томин всматривается в дру­га. – А что ты, Паша? Устал? Болен?

Как-то, похоже, сдал неутомимый «следак».

– Здоров. Просто как в старом анекдоте: «А жизнь-то какая, товарищ пограничник?» Из Парижа тебе веселей смотрится.

– Наверное… Давно ли уехал, а кажется, вечность!

…Пока друзья мчатся из аэропорта, машина, которую предоставили Ковалю, везет его по городу.

– Свернем или прямо? – спрашивает шофер на очередном перекрестке.

Коваль показывает жестом. Маршрут он выбирает на ходу.

Глаза Коваля зорко схватывают новое в облике улиц.

Банк. Банк. Банк. Банк.

Многометровые рекламные щиты.

Мальчишки-газетчики на осевой.

Здесь же нищий с выставленной культей вместо руки.

Ряды уличных магазинчиков.

Частые-частые пункты обмена валюты.

Казино.

Секс-шоп.

Зазывные картинки на боках автобусов.

Эту жажду нахватать атрибутов западной цивилиза­ции Коваль воспринимает неоднозначно: тут и любопыт­ство, и брезгливость, и удовольствие.

– Давно не были? – угадывает шофер.

– Десять лет.

Шофер присвистывает.

Опять банк, еще банк.

– Ну хватит, – решает Коваль. – Поехали в другую сторону.

Машина подкатывает к воротам кладбища. Коваль покупает цветы. У него охотно берут зеленую бумажку. И благостный, растроганный вступает на кладбищенскую территорию.

Ноги знают дорогу, до могилы матери недалеко. Вот сейчас, за этим памятником… И вдруг он видит чужое надгробие. Тяжелое, помпезное, за высокой оградой.

Почти с испугом смотрит Коваль на портрет коротко стриженного мужчины в обрамлении похоронного венка. Поначалу глазам не верит.

Но вот ошеломление сменяется ярым гневом. Он уст­ремляется в дирекцию.

Возле нее сидит на лавочке сонный мужик. Заслышав приближающиеся шаги, приоткрывает глаза и опережает вопрос:

– Начальства никакого нет. Только Тимофеевна, – он делает вялый жест куда-то вбок.

В указанном направлении обнаруживается женщина неопределенного возраста и образования, но явно «упот­ребляющая». Поскольку вид приближающегося Коваля не сулит ничего доброго, Тимофеевна предупреждает:

– Я претензий не решаю. Только если что спросить.

– Уничтожена могила!

– Как это? Этого не может быть.

– Идите за мной!

– Куда это? Чего?

– Идите за мной!

В голосе власть и тихое бешенство. Опасный голос. Женщина подчиняется. По пути время от времени ворчит в широкую спину Коваля:

– Мы захоронения не нарушаем. Где, может, делают, а у нас нет… Конечно, если давнишнее, ни таблички, ничего… Сами забросят, а мы виноваты. Если забросили и прошел срок, то имеем право…

Коваль не оборачивается. Его сейчас можно остано­вить только как танк, подорвав связкой гранат.

Пришли.

– Здесь лежала моя мать.

– А-а! – облегченно радуется Тимофеевна. – Эта! Ну, это да-а! Было захоронение, верно. Женщина ходила, цветы сажала… Я вам сейчас объясню. Парень этот, – кивает на портрет в венке, – из нынешних. И его, как водится, застрелили. Богатство осталось несметное! И жена молодая. Переживает, прям на ногах не стоит. И приходит к нам с компасом.

Коваль с отвращением, но прислушивается.

– А при ней чудной такой, вроде колдуна. Ну, много их теперь. Она с компасом, он с книгой, с толстой. Ходят, проверяют, где запад, где восток и где кто лежит… Всякий там Телец, Лев, знаете небось. Кто когда родился, когда умер – это все вычисляют и по книге смотрят гороскоп. Понимаете, какое дело? Чтоб по гороскопу похоронить! Тогда вроде на том свете повезет. Чудно, конечно… И вот на этом как раз месте, – она обводит рукой окрестные памятники, – самый гороскоп оказался! Два Козерога, посередине Рак и еще у кого-то год Крысы…

– И ради этого бреда срыли могилу!

– Ну-у, тут уж куда было деваться. Она тут все долла­рами засыпала. Тут уж чего. Наши мужики, которые с лопатами, прям все стеной стали, все «за». И директор не спорил. Только, говорит, купите другое место. Для вашей, значит, мамаши. И жена эта сразу доллары, доллары, ничего не жалела!

– Маму перенесли?

– Ну да! Все косточки до единой собрали, все досточки, в новый гроб сложили, ничем не обидели. И памятник перевезли. Идемте.

Тимофеевна ведет Коваля на окраину кладбища. Они минуют холмик со свежим крестом, над которым женщи­на в черном читает псалтирь.

– Глядите, как положили! – нахваливает Тимофеевна, пропуская своего спутника вперед, к могиле. – Здесь ей лучше будет: и солнышко, и простору больше. И без Козерогов, – пытается она сострить.

Коваль сует ей зеленую купюру:

– Оставьте нас.

– Земля ей пухом, земля пухом, – приговаривает Тимофеевна, удаляясь.

Коваль нащупывает изнутри щеколду ограды, отворя­ет калитку и ступает внутрь. Места немного, но хватает, чтобы опуститься на колени. Он кладет к памятнику три розы, которые забыто держал в руке. Над головой непри­ятно каркает ворона.

Доносится голос, читающий псалом:

– «Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и веселие; возрадуются кости смиренные. Отврати Лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от Лица Твоего и Духа Твоего святаго не отыми от мене…»

Наутро следующего дня Томин входит в здание МВД на Житной улице. Сколько он здесь ни бывал, всегда заново удивляется необъятному холлу, чуть не на весь этаж. Гулкость замкнутого пространства, мрамор, звуко­непроницаемые двери. Внушительное сооружение. И все же прежние корпуса министерства на Огарева как-то повыше рангом. А Петровка Томину до сих пор кажется красивейшим полицейским зданием в мире.

Он идет по коридору, прочитывая таблички. Сколько имен-то незнакомых, мать честная! И люди все попада­ются навстречу неведомые. Бывало, через одного здоро­вались, ну, через двух.

Наконец нужная дверь: «Знаменский П.П.» Глазам приятно. Так вот где ныне старый друг обретается.

Томин первым делом обследует кабинет: и диван пощупал, и вид из окна оценил, и проверил, работает ли телевизор. Подытожил удовлетворенно:

– Очень достойный кабинет. В штаб-квартире Интерпола примерно такой у моего шефа… Даже компьютер приличный. А это что? – спрашивает о нескольких небольших экранах на стене.

– Чтоб видеть допросы, не бегая ногами.

– То есть чужие допросы, – понял Томин, – в других кабинетах. Там скрытые камеры – здесь экраны. Но тогда возникает вопрос…

– Возникает вопрос, в каком качестве ты просиживаешь тут кресло? Я нашел минутку с тобой познакомиться.

– Создана, Саша, смешанная оперативно-следственная группа. Из угрозыска люди. Из Следственного комитета. Из ФСБ и прокуратуры. Такой проводится эксперимент.

– Ты возглавляешь?

– Естественно!

– Полковник-полковник, а должность генеральская. И в группе нет конфликтов? – сомневается Томин.

Нет, не сомневается, неизбежны конфликты, разные ведомства вечно между собой что-нибудь делят, поделить не могут.

– Пресекаем, – тон у Знаменского вдруг с холодком.

– Похоже, ты стал пожестче, – одобрительно замечает Томин. – А в чем смысл эксперимента?

– Отпадают проблемы межведомственного согласования. То, с чем мы всегда бились. На любое дело в группе есть человек с соответствующими полномочиями.

– Так-так… Замечательно… – Томин вздыхает: – Зинаиды не хватает.

– Еще как!.. – Пал Палыч с трудом пересиливает возникшую скорбную паузу. – Мне дали понять, что тебя интересует убийство одного иностранца. Московское бюро Интерпола запрашивало фотографии с места обна­ружения. На что тебе покойный Нуриев?

– Нуриев мне даром не нужен, ни живой, ни мерт­вый. Но он ведет к человеку, за которым Интерпол охотится. Это некто Ландышев.

Знаменский быстренько «листает» память. Александр Нуриев – иностранец советского происхождения – об­наружен убитым с неделю назад возле отеля «Советс­кий», где он был постояльцем. В кармане его плаща найдена записка с московским адресом. По этому адресу расположен офис страховой компании, каковую возглав­ляет… да, именно Ландышев.

– И на него имеет виды Интерпол? – переспрашива­ет Пал Палыч.

– Еще как имеет! Он, между прочим, не Ландышев, а Крысин. Среди уголовных дружков носил кличку Крыса ученая, – Томин кладет на стол фотографию лысоватого человека с острыми чертами лица.

– Такой умный? Или образованный? – спрашивает Пал Палыч.

– Он, знаешь, был доцентом. По марксизму. Оч-чень процветал. Брошюрки издавал: «Коммунизм – это моло­дость мира», «Экономика социализма при переходе к коммунизму». А когда эта… наука пошла кошке под хвост, жутко обозлился. И тут из лагеря вышел его одногодок, дворовый бог по кличке Мокрый. Вот он, – на стол ложится вторая фотография: матерый блатной «лоб». Опе­кал Крысина почти с пеленок. А тот даже слал ему посылки в зону. Через третьи руки, естественно.

– И воскресла старая дружба?

– Ну да. Эта парочка тут потренировалась и прибыла в Европу. Там у доцента открылось второе дыхание, нашел себя. В поле зрения Интерпола оба попали после несколь­ких налетов: однотипные грабежи ювелиров.

– А куда сбывали? – удивляется Знаменский, – На сбыте драгоценностей засыпаться проще простого.

– Они брали только наличные. Думаю, ювелирам предлагали какой-нибудь супербриллиант, вывезенный из России. Те, кто клевал, готовили деньги. А вместо бриллианта получали пулю в затылок. Но вдруг…

Некстати звонит один из телефонов.

– Знаменский… Наконец-то… Оружие нашли?.. И когда?.. Минутку, – закрыв ладонью микрофон, спрашивает Томина: – Ты вечером у меня?

Тот пожимает плечами, дескать, о чем речь. И Знаменский говорит в трубку:

– Нет, сегодня задерживаться не буду. Пусть поторопятся. Пока, – дает отбой. – Но вдруг?

– Вдруг, Паша, доцент Крысин прервал свою деятельность и лег на дно. То ли почуял внимание полиции, то ли по родине соскучился, но всплыл уже в России. С новыми документами, конечно. Теперь он бывший счетовод Ландышев. И раскручивает краденые деньги.

Опять звонят. Потом входит секретарша с многостраничным документом в руке.

– Пал Палыч, генерал просил завизировать.

Листая бумаги, Знаменский спрашивает Томина:

– А при чем убитый Нуриев?

– Это вторая часть истории. При дележе добычи наш Ландышев – тогда еще Крысин – Мокрого обидел. Тот его года два искал по Европе, потом нащупал здесь. И позвонил из Австрии, что направляет своего человека объясниться. На старопиратском языке – послал с черной меткой.

Секретарша уносит свои бумаги, кто-то еще суется в дверь, но Знаменский машет, чтоб не мешали.

– Это и был Нуриев?

– Ну да. Через пять дней наше бюро в Москве увидело в вашей сводке…

Знаменский прерывает:

– Наше бюро в вашей Москве?

– Нет, Паша, конечно, ихнее бюро в нашей Москве.

– То-то же. А Ландышев и Крысин наверняка одно лицо?

– Наверняка.

– Тогда почему «ихнему бюро» его не забрать? И заодно Мокрого?

– Понимаешь, все, что я рассказываю, – сущая прав­да. Но с доказательствами слабовато. Было еще два участ­ника грабежей, из немцев, – их наши деятели убрали. Прямых свидетелей нет. Агентурные же донесения в дело не вставишь.

– Что-то твой Интерпол слабо выглядит.

– Ихний, ихний. Он, Паша, довольно глазастый и уши длинные, а вот руки часто коротковаты. Потому меня и командировали – очень, я считаю, удачно. На пару мы как-нибудь расколем бывшего марксиста!

Ну вот и прошла легкая стесненность, что ощущалась при первой встрече. Они снова на одной ноге. Они хоро­шо слышат друг друга.

Живой Ландышев изрядно отличается от фотографии. Там он мелкотравчатый какой-то, только глаза смышле­ные. В натуре же Ландышев держится с апломбом, с некоторым даже шиком. От него деньгами пахнет. Только в движениях проскальзывает порой стремление оглянуть­ся и поберечь спину.

К зданию под вывеской «Транспортбанк» Ландышев подъезжает со свитой. С ним, кроме шофера, телохрани­тель и еще Руслан – его начальник службы безопасности.

Пока шофер припарковывается, поблизости тормозит Авдеев. О нем банкир рассказывал Ковалю на вокзале.

Противники смотрятся рядом контрастно. Авдеев – крупный спокойный блондин, лет сорока трех. Ландышев – подвижный, лысоватый, невысокий, лет на пять старше.

Они сухо здороваются, входят в банк. И пока идут по зданию, где внутренняя охрана, пропуская их, отпирает и запирает двери в коридорах, пока поднимаются в лифте, шагают по этажу начальства, где пол застлан дорогим ковром, продолжают вести не сегодня начавшийся спор:

– Твой случай не страховой, – фыркает Ландышев. – Тут, как говорят немцы, данке шён.

– Перестань, Ландышев. Даже братки тебе скажут: это не по понятиям.

– Какие сейчас понятия?! Сколько поднял – столько и уноси. А после обвала и подавно: если кто тонет, рви в сторону, чтобы не хватался. Скажешь, не прав?

– Скажу, не прав. Без каких-то договоренностей жить нельзя. Иначе сгинем, всех завалит дерьмом.

Ландышев и Авдеев входят к секретарше директора. Охрана банка, понятно, сообщила ей, кто и куда направляется.

– Здравствуйте, господа. Я доложила о вас. Присядьте пока, – она указывает на холл.

Собеседники усаживаются там и продолжают препираться.

Авдеев догадывается, что Ландышеву было бы проще и естественней разобраться с ним на «стрелке». При возникновении спора вопрос этот встал почти ребром. Но, видно, что-то все же стронулось в мире российского бизнеса – Ландышев скрепя сердце согласился на третейский суд. Правда, внутренне он ему противился по-прежнему, и потому Авдеев стремился убедить оппонента. Доводы казались ему такими бесспорными:

– Пора кончать беспредел, Ландышев. Хватит! Правила необходимы в любом случае. Даже если у тебя в багажнике расчлененный труп, ты не должен ехать на красный свет.

– Это, шеф, правила дорожного движения, – коль­нул Ландышев бывшего шофера. – А жизнь есть игра.

– В любой игре тоже правила. Хоть футбол. Допустим, ты взял «калашника», положил вратаря и забил в ворота десять голов. Что с тобой стадион сделает?

– Что ты мне глупости растолковываешь? Взялся фи­лософствовать, а выходит детский лепет. Я уже сказал: где нету, там нету.

– Посмотрим, что третейский судья скажет, – миро­любиво говорит Авдеев.

– Присудит в мою пользу.

– Пускай решит, чей ущерб, и будем выполнять. Не выполнить его решение, сам знаешь, – волчий билет в деловом мире.

Нехорошо это звучит: «волчий билет в деловом мире». По-своему Авдеев прав, думает Ландышев. Только если говорить о «деловом мире». Это пока что не про Россию, шеф.

Спор прерывается появлением Коваля и банкира. Бан­кир представляет всех друг другу. Рукопожатия, испытую­щие ознакомительные взгляды.

Коваль, Ландышев и Авдеев устраиваются в креслах вокруг журнального стола. Секретарша придвигает к ним тележку с напитками. Коваль берет на себя функции хозяина:

– Что будете пить? Минеральная, сок, коньяк, джин, мартини?

– Коньяк так коньяк, – соглашается Ландышев.

Коваль наливает, приговаривая:

– Итак, господин Авдеев – транспортная фирма. И господин Ландышев – страховая компания. Есть требова­ние уплатить деньги. И есть отказ. Начнем с господина Авдеева. Правду, всю правду и только правду, – он слегка подсмеивается над своей судейской ролью.

Авдеев заученно излагает фабулу:

– Моя фирма доставляла груз, застрахованный y Ландышева в компании «Спокойствие». Груз из-за несчастного случая так попорчен, что практически погиб. Вот страховой договор, – передает он Ковалю. – Порча груза входит в перечень страховых случаев – первый лист внизу…

– Ты выражайся точнее, – вмешивается Ландышев. – Не несчастный случай, а собственная глупость.

– У вас будет время, господин Ландышев, – мягко останавливает его Коваль и обращается к Авдееву: – Какой груз, какой несчастный случай?

– Два трейлера везли из-за рубежа компьютеры и видеотехнику. Почти на три миллиона долларов. Магистральная трасса оказалась внезапно перекрыта: вышли бастующие, которым не дают зарплату, и заняли мост. И мои машины пошли по местному шоссе, чтобы объехать другим путем.

– Поухаживайте за собой, – предлагает Коваль Ландышеву, видя, что его рюмка опустела. – Переждать нельзя было? – спрашивает у Авдеева.

– Говорили, что перекрыто на неделю, до приезда депутатов. А у нас обязательство по срокам перед грузо­получателем. Большие штрафные санкции.

– Обстоятельства порчи груза?

– Местное шоссе, естественно, тоже пересекает реку. Там старый мост. Как раз под моими трейлерами он обвалился. Вся техника в воде.

Коваль вежливо смотрит то на Ландышева, то на Авдеева. Оба в общем-то безразличны Ковалю. Но Авдеева рекомендовал банкир, а кроме того, все же Авдеев вызы­вает больше доверия, он приятней. И Ландышев интуи­тивно чувствует это и беспокоится:

– Господин Янов, Максим Алексеевич! Я прошу вас обратить внимание, что я согласия на изменение марш­рута не давал!

– M-м… Не вижу в договоре пункта о маршруте.

– Но вы же европейский человек, герр Янов! – взы­вает Ландышев. Он знает, что Янов «из Австрии» или, как он про себя выражается, «тоже из Австрии», разумея, что сам он, Ландышев, успешно промышлял в тех же краях. Отчасти он и на судейство это согласился, потому что «тоже из Австрии». Он надеялся на этом сыграть и уже при знакомстве ввернул ему пару немецких слов. Должна же быть какая-то солидарность! – А тут типично россий­ская дурь: трассу закрыли, валяй вброд! Я тоже жил кое-где, видел дороги, хоть в той же Австрии. Там дороги, а у нас что? Это же Расея. Мало ли чего нет в договоре. В договоре на авиадоставку никто же не пишет, что само­лет должен будет лететь по воздуху. Или что пароход будет плыть по воде. Это само собой разумеется. Транспорт пользуется путем, адекватным себе. Как немцы говорят, едем зайне. Каждому свое, – переводит он для Авдеева.

Как бы сожалея, что красноречивые доводы Ланды­шева пропали зря, Коваль разводит руками:

– Есть правило, что договор понимается буквально, иначе какой смысл его составлять?

Приунывший было Авдеев приободряется.

– Твои же люди сопровождали груз. Они согласились на объезд!

– Они всего-навсего охранники и не полномочны выражать мнение компании. Самовольно изменив марш­рут, грузодоставщик принял на себя риск форс-мажор­ных обстоятельств.

– Мои люди тоже всего-навсего шоферы. Все решали шоферы и охранники!

– Не будем волноваться, – Коваль берет договор стра­хования, – посмотрим перечень форс-мажора… Очень общая формулировка, – произносит он и, как бы для утешения, доливает рюмку Ландышева.

Тот пьет больше, чем следовало бы при деловой встрече. Пить он горазд, но все же несколько возбуждается, возражая уже не только Авдееву, но и Ковалю. Посте­пенно обстановка в гостиной накаляется.

– Позвольте сказать одну вещь, – говорит Авдеев. – Если сравнить с другими фирмами, то у Ландышева расценки намного выше. Зачем бы мы под него переходи­ли, если б не подразумевались большие гарантии?!

– Ладно, ладно, – повышает голос Ландышев. – Ты знаешь, за что!

Коваль понимает, что тут зарыта собака.

– Охрана не включена в договор. Имеется дополни­тельное соглашение? – интересуется он.

– Оно конфиденциальное, – говорит Ландышев.

– Полагаю, не для меня?

– К данному случаю охрана отношения не имеет! – злится Ландышев.

– Не будем волноваться, – напоминает Коваль. – Сегодня разговор предварительный. Я здесь неделю про­буду, а вы готовьтесь. Запишите, какие документы я хочу прочесть, включая конфиденциальные.

Тем временем перед банком, сбившись кучкой, ску­чают Руслан, шофер Ландышева, телохранители: его и Авдеева. Тот хоть и сам за рулем, но водителя для имиджа иметь необходимо.

Подкатывает банковский броневичок, тащат инкасса­торские сумки.

Из дверей появляются Коваль, провожающий его бан­кир со своими охранниками и Ландышев с Авдеевым. Прощаются.

Увидев человека, которого окружающие именуют Яновым, Руслан приходит в замешательство, заслоняет лицо, прячется за броневичок. Неужели это Коваль? Да, ошибиться невозможно. Янов Максим Алексеевич… Из Австрии. Надо же! Ну и пускай, очень хорошо, только показываться нельзя. Руслан утирает лоб. И выходит из укрытия, только когда уезжает машина с Ковалем.

– Ты где шляешься? – раздражается Ландышев.

– Да тут я, тут.

Раньше Знаменский в кои-то веки выбирался на дачу. Машины у него долго не было, а на электричке с Казан­ского вокзала по выходным давка – измучаешься, пока доедешь. Да и времени всегда было не то что в обрез, а раза в три меньше, чем нужно.

Правда, времени и теперь столько же, но теперь появился «жигуленок». И главное – наверное, появилась тяга на природу. Так что Знаменский частенько навещает мать, проводящую лето за городом.

Дом старый, в старом кооперативном поселке. Строи­ли его родители в годы своей молодости. Низ рубленый, верх дощатый. В бревенчатом срубе три комнаты с печ­кой, и терраска, откуда ведет лесенка в «братскую камор­ку» с маленьким балкончиком. Так было принято строить при социализме.

Зато участок – тридцать соток, не слышно, как сосе­ди чихают. Маргарите Николаевне есть где посадовничать – она любит. Только вот воды нет, вода очень глубо­ко. По углам дома стоят бочки – ждут дождя. А питьевую приходится носить из колодца.

Этим и заняты сейчас Томин со Знаменским: первая забота – натаскать матери воды во все емкости. Часов семь вечера – солнце светит вовсю.

Томин крутит скрипучий ворот, Знаменский прини­мает ведро.

– Как хорошо, Паша, слов нет! – говорит распрямляясь.

Ведро долго-долго опускается в колодезное нутро.

– До чего я рад, что приехал! Поработаем опять вместе, тряхнем стариной.

– Стариной, Саша, – это если бы с Зиночкой. А так не тройка – пара гнедых.

– Да-а, Зинаида, Зинаида, кто мог ожидать… Последнее письмо я от нее получил прошлым летом… Даже не знаю толком, как все случилось.

Пал Палыч взглядывает на друга. Хочет знать подробности? Что ж, я бы на его месте спросил. Казалось бы, достаточно факта. Нет, нам почему-то интересны детали…

– Я тогда ездил на место, – говорит Пал Палыч. – Двадцать шестой километр Минского шоссе. У самосвала сзади отказали тормоза…

Он рассказывает о том, что тогда увидел и запомнил, и вновь – неведомо в какой раз – переживает то горькое утро. И где-то в середине комкает рассказ: хватит уже Саше, вон как он стиснул ручку ворота.

– Зиночка погибла сразу. Муж остался жив. На похоронах я видел его: голова белая.

– Бедный мужик!.. – Томин спохватывается, что ведро утоплено и пора поднимать. – А помнишь их свадьбу? Как мы на него дулись – глупо вспомнить… Ты тогда вел дело по городской свалке.

– Пока не отстранили.

Они несут воду домой – последние четыре ведра – и о чем-то разговаривают, уже постороннем, стараясь отвлечься от чувства невозместимой потери.

На дорожке к дому Томин делает охотничью стойку над грядкой:

– Паша, я вижу огурец!

– Эка невидаль.

– Сто лет не ел огурца с грядки. Там все парниковое… И укроп! Любимейшая травка!

Он жует огурец вприкуску с укропом.

– Равнение направо, – командует Знаменский. – Эти четыре деревца ни о чем тебе не говорят?

– Елки-палки!.. – вскидывается Томин.

– Это не елки-палки, это яблони.

– Ну да, мы же их втроем с Зиночкой сажали! Перед моим отъездом!.. Вот деревья меня дождались.

Стол накрыт на воздухе. Мать Пал Палыча, Маргари­та Николаевна, хлопоча с последними приготовления­ми, окликает:

– Павлик, щипни там петрушечки.

И вот все рассаживаются. Пал Палыч разливает водку, Маргарита Николаевна раскладывает закуску.

– Первую, естественно, за встречу! – провозглашает Пал Палыч.

Только начали закусывать, верещит сотовый телефон. Знаменский берет трубку.

– Слушаю. Ну?.. Ну?.. Да вы что, ребята, очумели? В кои-то веки я сел выпить со старым другом. Это все прекрасно подождет до утра, – он принимается за еду. – Саша, наливай.

– Обязательно. Все сказочно вкусно.

– Вы просто соскучились до русской кухне, – улыба­ется Маргарита Николаевна.

– Вторую за Зиночку, царствие ей небесное, – под­нимает рюмку Пал Палыч.

Пьют не чокаясь.

– Сашенька, как вы там живете? – спрашивает Мар­гарита Николаевна.

– Неплохо, Маргарита Николаевна. Только скучнова­то. Чего-то в людях не хватает. В отношениях. Трудно определить… Дайте мне еще черного хлебушка, – он с наслаждением нюхает ломоть.

– Как вам мама показалась?

– Для своего возраста отлично.

– А как Аня? Прижилась во Франции?

– Нормально. Вот за что я Интерполу благодарен – это за нее. Мне перед назначением велено было жениться. Я взял под козырек и женился. И до того удачно – не нарадуюсь!

– Разве вы не были давно знакомы?

– Были знакомы. Был роман, такой вялотекущий, с перерывами. Только Бог меня надоумил сделать предложение именно ей. Грешным делом, были варианты.

– Сыну сколько уже?

– Четыре. Сейчас фотографии покажу, – Томин лезет в карман пиджака, висящего на спинке стула, пускает по рукам фотографии жены и сына.

– У всех ребятишки, один Павлик бобылем. Я уже не жду, – сетует Маргарита Николаевна.

– Почему это, мать, ты не ждешь? А я, может, намерен. Седина в бороду – бес в ребро.

– Вы выпейте за беса в ребро, – говорит Маргарита Николаевна. – А я пойду запускать пельмени.

– Пельмени! – стонет Томин. – Паша, я заночую?

– Конечно.

– Тогда можно расслабиться, – Томин доливает себе и Пал Палычу.

– Положим тебя на Колькиной койке.

– Я его рассчитывал увидеть.

– В отпуске. Усвистал в Карелию. Говорит, это един­ственное, что осталось от Советского Союза.

– Да, ветер перемен много чего натворил… Я адапти­руюсь к переменам с помощью юмора. А ты как?

– Не забудь, мать – психиатр высокого класса. За счет постоянного врачебного наблюдения я сохраняю вменяемость.

– Психиатры нужны, психиатры важны. Для нашего брата особенно. С таким подчас кошмаром имеешь дело, что нелегко сохранять трезвость подхода.

– Давай за трезвость, Саша.

– Если за трезвость, надо пополней.

Маргарита Николаевна между тем что-то со стола убирает и приносит супницу с пельменями.

– Запа-ах! – Это Томин предвкушает удовольствие.

На некоторое время разговор прекращается, раздают­ся лишь гастрономические реплики.

– Саша, а что вы делаете в Интерполе? – любопыт­ствует Маргарита Николаевна.

– Да, собственно, почти то, что и в МУРе. Я и там с нашей публикой дело имею.

– Но зачем тогда?.. – недоумевает она.

– В смысле зачем я там нужен? Не умеют они сами наших ловить. Фантазии не хватает. У нас мозги по-другому повернуты… В криминальной области такие сей­час штуки появляются… – он понижает голос и начина­ет повествовать о русской мафии за границей.

Порассказать есть что. Сидят допоздна.

Рано утром Пал Палыч обливается водой из ведра и идет будить друга.

– Лассэ муа… Киа тиль… – бормочет Томин, натяги­вая на голову одеяло. Но через три минуты он уже на ногах.

А через полчаса Пал Палыч выводит «жигуленка».

– Ты со мной в контору?

– У тебя буду к обеду. Забрось меня в бюро ихнего Интерпола.

Маргарита Николаевна вышла проводить:

– Саша, как спалось?

– Как в раю.

Коваль отказался от машины банкира – так ему свободнее. Он любит ходить пешком, и у него хватает дел, не связанных с бизнесом. Например, в подъезде с вывеской «Юридические услуги».

Мужчина в холле осведомляется:

– У вас дело гражданское или уголовное?

– Розыск людей.

– Тогда лучше налево, шестая комната.

В шестой комнате восседает Валентина Ивановна – немолодая подтянутая женщина. Вместо приветствия Коваль кладет на ее стол стопочку долларов. Он уже усвоил, что российские деньги, несмотря на количество, не производят на граждан того магического впечатления, как «зелень». Некий всеобщий бзик.

– Надо узнать, где находятся эти двое людей, – говорит он. – Вот все данные. Когда прийти за ответом?

– Через неделю, – отвечает женщина, просматривая поданный листок. – А лучше через две.

Коваль удваивает стопочку. Его интересует участь Любови Хомутовой и ее сына Михаила. Любу, конечно, закатали на приличный срок, но могла уже освободиться. Сидя в Вене, Коваль меньше думал о ее судьбе, а под московским небом все всколыхнулось. И две недели он ждать не намерен.

– Максимум три дня. В случае удачи – это аванс.

Валентина Николаевна делается гораздо любезнее.

– Попробую к послезавтра. Постараюсь. Позвоните, пожалуйста, в одиннадцать часов, – она вручает свою визитную карточку, встает и провожает его к выходу, хотя он прекрасно нашел бы дорогу и сам.

К обеду Томин к Знаменскому опаздывает.

Сначала задерживается в «ихнем бюро». Потом, уже на Житной, один за другим встречаются свои, прежние. С каждым поговори.

А у самого министерства его обрадованно окликает вышедший из здания генерал:

– Томин, это ты?

– Надеюсь. Рад тебя видеть в здравии и в чинах.

– А говорили, борешься с мафией на Лазурном берегу.

– Ее кровавые следы привели меня в здешний ре­гион.

– И как тебе там? «Свобода, равенство, братство»?

– Свобода – пожалуй. Остального не заметно.

– Все такой же. Заходи.

«А что мне к тебе заходить? – думает Томин. – Если по стакану, то лучше с кем-нибудь другим».

По-свойски, не стучась, отворяет дверь к Знаменско­му. Тот сидит за столом, заваленным толстыми папками, и завершает телефонный разговор.

– Тут много дел или одно такое? – спрашивает То­мин, обводя рукой завал.

– Одно, и конца ему нет, – Знаменский поднимает­ся и начинает складывать папки в сейф, Томин помога­ет. – Банковские махинации. Фиктивные фирмы, на которые списывали миллиарды и миллиарды… Сегодня с утра телефон изводит, надо убираться. У моего следо­вателя сидит оперативник, который занимается убий­ством Нуриева. Пошли к ним. Я туда же эксперта вызову. Зиночка сосватала как раз перед своим отпуском. Дес­кать, будет тебе пока другая «Ки» вместо меня. Она Китаева.

Знаменский звонит, слышит знакомый приятный голос:

– Капитан Китаева… Да, Пал Палыч, в морге я уже была… Да-да, приду, я неподалеку.

Она действительно неподалеку: лежит в чем мать ро­дила, загорает в солярии. В рабочие, между прочим, часы. Посмотрел бы Пал Палыч – устроил бы ей прочистку мозгов. А может быть, и не устроил: красота штука убедительная.

…Знаменский опечатывает сейф, запирает дверь. В кабинете следователя он знакомит:

– Александр Николаевич Томин – Юрий Денисович Юрьев.

Юрьеву за сорок. Суховатая внешность, суховатые манеры. Въедливый и педантичный. К Знаменскому попал из прокуратуры. Там он блистательно размотал большое дело, которое год с места не двигалось, и в своих кругах прославился. На совещаниях и отчетах имя Юрьева сопровождалось хвалебными прилагательными в превосходной степени.

И непосредственный начальник этого не перенес – возненавидел следователя свирепо и стал ежедневно доставать. И когда Пал Палыч позвал к себе, Юрьев рванул, будто из прифронтовой полосы.

По пути в его кабинет Знаменский характеризует его вкратце, и Томин пожимает протянутую руку с уважением.

Оперативника Знаменский представляет просто как Андрея, ему лет двадцать пять. Здороваясь с Томиным, он подкупающе улыбается:

– Я вас помню. Я когда в области начинал, вы к нам приезжали на убийство.

– Да?

– Один псих мать задушил, сестру и собаку.

– А-а! – улыбается Томин. Казалось бы, мрачные воспоминания, а обоим приятно.

– Введите Александра Николаевича в курс относи­тельно Нуриева, – говорит Знаменский.

– Труп обнаружен четырнадцатого сего месяца в де­вять часов утра, – чеканит Юрьев. – Время смерти определено, как трое суток до обнаружения, то есть одиннадцатого числа. Поза трупа неестественно согнутая, почти наверняка тело эти дни лежало в багажнике.

Звонит телефон, Юрьев отвечает:

– Да… Да, здесь, – протягивает трубку Знаменскому.

– Отловили! – досадует Пал Палыч. – Слушаю… Хо­рошо, иду. – От двери оборачивается: – Я скоро.

– Я набросал схему, – показывает Юрьев. – Вот ме­сто обнаружения – сквер напротив гостиницы. Кусты. Газон. Ограда. Труп доставили, очевидно, на машине в темное время суток или на рассвете.

– Какие-нибудь следы борьбы?

– Ни малейших. Деньги не тронуты. Документы тоже. Так что сразу установили гостиницу. Нуриев поселился седьмого. Восьмого и девятого вызывал такси, но позже отменял заказ. Вероятно, назначалась какая-то встреча и срывалась.

– Еще не приготовились его замочить, – комменти­рует оперативник.

– Одиннадцатого в шестнадцать часов Нуриев снова вызвал машину, вышел – и исчез.

– Шофера нашли?

– Конечно. Он показывает следующее. Пассажир бро­сил на заднее сиденье плащ. Собирался сесть к водителю. Тут его окликнули, он сделал шаг в сторону. Потом чья-то спина его заслонила – и все. Через полчаса водитель сдал плащ швейцару. В кармане нашли записку с адре­сом. – Следователь передает Томину клочок бумаги в целлофане; его прерывает телефонный звонок.

Юрьеву что-то диктуют, и он записывает, а оператив­нику делает знак продолжать.

Тот с удовольствием подключается к рассказу:

– В этом адресе офис страховой компании. Фотку отретушировали под живого, и я предъяву сделал всем сотрудникам.

– Как среагировал хозяин – Ландышев?

Андрей коротко задумывается.

– Я сам ему предъявлял… ничего четкого не заметил. Лично у него алиби. И все остальные поют – не знаем, не видели. Так что по трупешнику нам от них ничего не катит. Пустой базар. Однако «быки» там вооруженные водятся. Те еще отморозки.

– То есть? – не понимает Томин: жаргонные словечки докатываются до Франции с опозданием.

– Отморозки… – затрудняется Андрей. – Ну это… Как такого увидите, сразу поймете.

Томин удовлетворяется объяснением.

– Адрес написан рукой Нуриева?

– Да, Китаева экспертизу делала. С этой запиской небольшая заморочка: адрес-то простейший, чего записывать?

Вмешивается Юрьев, кончивший телефонный разговор:

– Нет, Андрей, я тут поскрипел мозгами, догадался. Нуриев ведь заграничный русский. Это мы привыкли, что стала Мещанская, Пречистенка, Тверская. Ему в новинку.

– Верно, – одобряет Томин, Юрьев ему нравится. – Скажите, Нуриева окликнули – как?

– По имени-отчеству. Я об этом думал. В связи с этим Андрей ищет его прежних друзей.

Томин вопросительно оборачивается к оперативнику, тот разводит руками: дескать, пока пусто, но взамен предлагает другую информацию.

– Мы откатали покойнику пальчики и запросили о судимости. До отъезда за бугор Нуриев тянул срок.

– Знаю, два года за хранение оружия.

Прошлое Нуриева уже не важно, важны нынешние связи в Москве.

Знаменский возвращается в сопровождении молодой, красивой, ярко одетой женщины.

– Здравствуйте, господа офицеры, – говорит она.

– Татьяна Александровна Китаева, по прозвищу Пре­красная Татьяна – Александр Николаевич Томин, – зна­комит Знаменский.

– Легендарный Томин! – восхищается Катаева.

Томин делает недоуменный жест.

– Со слов Зинаиды Яновны, – поясняет она. – Я, можно сказать, ее ученица.

– А-а.

Китаева держится слишком уверенно, слишком по­бедительно. Ишь какая! Томин слегка сбивает с нее гонор:

– Простите, у меня еще вопрос к Юрьеву. Юрий Денисович, как Нуриев вел себя в гостинице?

– Говорят, в основном сидел в баре. С сотовым теле­фоном в кармане. Но одиннадцатого – что характерно – оставил его в номере.

– То есть все время ждал звонка, – заключает Зна­менский, – а одиннадцатого уже не ждал, уже поехал на условленную встречу.

– А чем нас порадует Татьяна Александровна? – об­ращается к ней Томин, этак вполоборота.

– Можно просто Татьяна. Да вы небось знаете больше меня, – кокетничает Китаева.

– Возможно. Но все-таки попробуйте.

– На теле имеются два пулевых ранения – в область сердца и в затылок. Оба почти в упор. Оба смертельные. Выстрел в голову – контрольный. Киллерский, по при­вычке. Убийство явно заказное.

– И раскрытию не подлежит, – как бы заканчивает ее мысль Томин.

– Скорее всего, так. Есть, правда, новая деталь… – адресуется она к Пал Палычу.

– Давайте, Татьяна, давайте, – понукает Знамен­ский.

– Помните, я говорила про непонятную ранку на ягодице? Словно от укола. Так вот сегодня дали результат химического анализа. В тканях тела в глубине ранки найдены следы усыпляющего вещества. Причем мгновенного действия. Так стреляют ампулой в зверя, когда хотят обезвредить.

– Вот так, в натуре, его и увели! – восклицает Андрей. – Под ручки и в сторону: дескать, Вася-друг, где ж ты так надрался? А он уже не мур-мур.

– Я согласен, что убийство заказное, – говорит Юрьев. – Но оно к тому же демонстративное. Труп подбросили на виду, к гостинице. Как бы с угрозой кому-то: не лезь к нам!

– Совершенно верный вывод, – подтверждает Томин.

– Но почему тело три дня выдерживали? Уже признаки разложения… – говорит Китаева.

– На языке мафии это может означать: «заберите свою падаль».

Вернувшись к Знаменскому, друзья обмениваются впечатлениями:

– Юрьев толково роет.

– Как тебе Китаева?

– Действительно, стоящий эксперт?

– Даже талантлива. Но с ленцой.

– Паша, ей бы лучше в конкурсах красоты участвовать. Твои мужики из-за нее передерутся.

Знаменский усмехается: Саша прав, вокруг Прекрасной Татьяны наблюдаются завихрения. Но она не дура, чтобы устраивать на работе цирк. Все утрясется.

– Слушай, забыл! – спохватывается Знаменский. – Я тут похлопотал за тебя в неких сферах. Управление по экономическим преступлениям имеет в компании Ландышева агента. Решено пока уступить его тебе. Точнее – ее. Держи. Зовут Римма Анатольевна.

С фотографии смотрит пышноволосая блондинка средних лет. Не Мата Хари, скажем прямо. Но все-таки что-то.

Томин встречается с ней в тот же день.

Женщина поджидает его в уличном кафе. В руках ее журнал в броской обложке – это ее опознавательный знак.

Томин появляется среди пешеходов и сначала издали приглядывается к агенту: на фотографии Римма Анатоль­евна была без очков. Правила конспирации почти шпион­ские. Разговор начинается с пароля:

– Извините, здесь не пробегала беленькая собачка?

– Нет, только рыжая, – отзывается женщина и иро­низирует: – Шкаф продан, осталась тумбочка.

– Здравствуйте, Римма Анатольевна, – подсаживает­ся Томин к столику.

– Здравствуйте. Как вас теперь называть?

– Как и моего предшественника, Иван Ивано­вич. – Он смотрит в ее замкнутое лицо и пускается на простенькую хитрость, чтобы разбить лед: – Мне по­казали ваше фото – на редкость неудачное. В жизни вы моложе и красивей. Узнал только по журналу, честное слово.

Римма Анатольевна пытается скрыть, что компли­мент пришелся ей по сердцу.

– Для наших отношений внешность роли не игра­ет, – произносит она «великосветским» тоном.

– Ну что вы! Всегда приятно иметь дело с хорошень­кой женщиной.

Римма Анатольевна наконец улыбается. Приближает­ся официант, принесший для нее кофе. Принимает заказ у Томина.

– Мне говорили, что вы отлично справляетесь с зада­нием, – говорит Томин, дав ему отойти.

– Это несложно. Столько финансовых нарушений.

– Я переключу ваше внимание на другое. На контакты Ландышева с людьми из-за рубежа.

Римма Анатольевна сосредоточивается, обревизовывая свои воспоминания и впечатления, и после пожимает плечами. Иностранцами в конторе не пахнет.

– Недели полторы назад никаких не было признаков, намеков? – настаивает Томин.

Женщина отрицательно качает головой.

– А вы бы знали?

– Думаю, да. Секретарша босса – моя приятельница и большая болтушка. Во всяком случае, я уточню.

– Только осторожно, на мягких лапах.

Официант собрался с силами и подал Томину кофе. Пить его нельзя – бурда. Но можно помешивать ложечкой.

– Скажите, Римма Анатольевна, поведение Ландышева не менялось в последнее время?

– А верно, он заблажил, – оживляется Римма Анатольевна. – Дерганый какой-то, мнительный. На главном своем телефоне какую-то штуку поставил, чтоб видеть, если линия прослушивается… Крыша у него едет или есть причина?

– Появились люди, которые имеют на вашего хозяина зуб. Надо их срочно обнаружить.

– Если вы собираетесь его защищать, я вам не помощница!

– Личные счеты?

– Не будем об этом, – закусывает она губу.

– Что-то интимное? – Томин весь – сочувствие.

– Н-нет… Просто есть вещи, которых я ему не прошу. Никогда!

– А он знает?

Женщина язвительно усмехается:

– Он же хам. Наплевал и забыл.

– Знали бы вы, какой хам! – подогревает ее Томин. – Как-нибудь расскажу… Теперь о нашей связи. Пря­мой звонок мне нежелателен, сейчас не поймешь, кто кого слушает. Но на экстренный случай запомните мой мобильный, – передает листок. – А по этому телефону можно звонить даже с рабочего места. Трубку на том конце никто не снимет, и вам говорить ничего не надо. Набрали номер – и считаете гудки. Там гудкам соответ­ствуют звонки. Понимаете?

– Да, это просто.

– Два раза по три гудка, – значит, предлагаете встре­чу через час. Два по четыре гудка – в семь вечера. Два по два – сигнал беды. Он означает, что вы прерываете кон­такты, и я тогда сам смотрю, как действовать.

– Вы за меня боитесь? – Римма Анатольевна тро­нута.

Хотя она, конечно, получает плату за свои услуги правосудию и хотя сама за себя не боится, но как это мило, что о ней пекутся. Вообще новый Иван Ивано­вич – очень располагающий мужчина, к тому же обещает рассказать пакости о ненавистном Ландышеве.

Коваль медленно шагает по набережной Яузы, что тянется за Спасо-Андрониковым монастырем в сторону Сокольников. Здесь он, бывало, проходил, направляясь к Веронике. Яуза не спрямлена, вьется свободно, как в полях, ныряет под пешеходные мостики. Особенно живо­писен один из них, горбатенький, на котором Коваль любил постоять.

Он и теперь всходит наверх, опирается на перила, смотрит на воду, вспоминает тяжкий, поворотный день своей жизни. Он тогда подъехал сюда на машине и стоял вот так же у перил, пересиливая душевную боль, пережи­вая сильнейшее внутреннее потрясение. И вдруг появи­лись те подонки с ножами. Окружили, что-то выкрикивали оскорбительное и угрожающее, взвинчивали себя, чтобы кинуться и убить.

Он выхватил пистолет раньше, чем они успели со своими ножами. Потом сел в машину и погнал, высматривая телефон-автомат.

Набрал первый номер. Недоверчиво послушал длинные гудки: кто-то обязательно должен был ответить. Набрал второй телефон – сразу отозвался казенный чужой голос: «Вас слушают».

Каменея лицом, он нажал рычаг и в последний раз набрал семь цифр. Длинные гудки. И здесь длинные гудки?! Даже сторожа нет?

– Але, – наконец прозвучал старческий тенорок.

– Крушанского, Феликса, кого-нибудь! – распорядился Коваль.

– Нету. Никого нету. Арестовали всех.

Он сразу поверил, что не ослышался. И сразу, не выходя из будки, позвонил совсем в другое место «аварийному» человеку, которому сказал только:

– Мне нужен билет… Пока.

Потом вернулся к машине. Вспорол обивку под задним сиденьем. Вынул оттуда кейс. Захлопнул дверцу и направился прочь.

…Перед самой отправкой он сел в международный экспресс под хрип диктора: «Провожающих поезд Москва – Вена просят покинуть вагоны». Пистолет, завернутый в газету, остался в вокзальной урне…

Коваль отрывается от воспоминаний. Он стоит на мостике, по набережной катят иномарки, под мостиком течет Яуза.

Если следовать примете, Ковалю должно бы икаться, потому что Ландышев весьма энергично его поминает недобрым словом. И хочется ему с кем-то душу отвести, но как это сделаешь? Ведь никому не доверяешь! Только Руслану, пожалуй. Руслан при Ландышеве на такой долж­ности, что коли и ему не верить, то от нервов раньше помрешь, чем от пули.

– Руслан! – рявкает бывший доцент и вместе с ним затворяется в кабинете.

– Слушай, не нравится мне все-таки третейский су­дья. Я рассчитывал с ним общий язык найти. Шпрехен зи дойч и все такое. А теперь боюсь, как бы с Авдеевым не стакнулся. Как их контролировать?

Руслан слушает с интересом. Для него Коваль не просто кто-то там, а прежний босс. Руслан сохранил остатки былой преданности и уважительного страха. Он мнется, но преодолевает колебания – надо угождать ны­нешнему хозяину.

– Давайте Катерину к нему подошлем, – предлагает он. – То да се. А заодно пятое-десятое. Долго ли «жучок» поставить.

Ландышев на лету схватывает поданную идею.

– Позови ко мне Катьку! – приказывает он секретар­ше в переговорник.

Офис у Ландышева невелик, но и не мал. В большой комнате за столами, оснащенными современной контор­ской техникой, обычно работает человек восемь, пре­имущественно женщины, и преимущественно хорошень­кие. Среди них Римма Анатольевна самая старшая. Сейчас часть столов пуста, но оставлены какие-то вещи; люди просто отошли на перерыв.

Секретарша зовет:

– Катерина, к боссу.

– Я обедаю, – отвечает Катерина – бойкая девушка с налетом вульгарности, которая смягчается ее молодос­тью и привлекательностью. Она увлеченно играет в ком­пьютерную игру.

– Прекрати свои штучки.

Катерина нехотя встает из-за своего компьютера и, вертя попкой, направляется к начальству.

– Катька, тебе боевое задание, – встречает ее Ландышев. – Надо окучить одного иностранного хмыря.

– Пожа-алуйста, – отзывается она не моргнув глазом. – Только я языков не знаю.

– Хмырь из русских. – Ландышев оборачивается к Руслану: – Думаешь, клюнет?

Тот всматривается в лицо девушки и заверяет Ландышева:

– Клюнет. Только макияжа поменьше.

– Значит, так, Катька. Валяй на полную катушку, – инструктирует Ландышев. – И то и се, и пятое-десятое, ну… в общем, не тебя учить. И в номере у него поставишь технику – Руслан покажет.

Катерина заданием не смущается. Не потому, что очень развратная, просто считает, что надо быть современной, то есть не придавать серьезного значения ничему, тем более постельному вопросу.

– Как оплатите? – торгуется она. Самое смешное, что на деньги Катерина не жадная. Беззаботно живет себе от получки до получки, хватает. Но деньги – это опять-таки современно, все всё продают, все должно быть оплачено. Если бы было модно беречь честь смолоду, то и Катерина бы берегла.

– В койку уложишь – тринадцатую зарплату выдам, – хмыкает Ландышев. – Если что с него получишь – не отниму.

Между тем Римма Анатольевна – ныне тайный агент Интерпола – поводит чутким носом в сторону кабинета Ландышева. Она и по натуре любопытна, да еще озабочена сбором информации. Тут годятся любые новости, слушки и сплетни. Что это за длинный разговор у шефа с Катькой? Что они могут обсуждать? Может быть, девочке дают выволочку?

Наконец появляется Катерина в сопровождении Рус­лана.

– Только не болтай, – говорит он ей.

Девушка возвращается к своему столу. Руслан медлит, провожая ее задумчивым взглядом, честно говоря, ему неловко.

– На тебя Руслан глаз положил, – перехватывает Ка­терину Римма Анатольевна.

– Да ну! – отрицает та.

– Смотри, шеф приревнует.

– Да он уже на Светку перевесился! – беспечно сооб­щает девушка.

– Правда? Как я отстала от жизни, – посмеивается над собой Римма Анатольевна и, завидя секретаршу, устремляется в курилку. Катьке сказано не болтать, ну и ладно, есть еще кое-кто, кого можно повыспросить. Жен­щины оживленно шушукаются. А затем Римма Анатоль­евна звонит по предложенной Томиным схеме: два раза по три гудка. Назначена встреча через час.

На сей раз Томин явился первым и ждет за столиком, мусоля стакан сока. Римма Анатольевна подходит по­спешно и сразу начинает рассказывать:

– Кто-то приехал к боссу из-за рубежа. По делам.

– Когда?

– Дня два.

– Не раньше?

– Нет-нет, совсем недавно. Говорят, из Австрии.

– Так… – Томин оценил новость. – Они встречались?

– Этого не знаю. Знаю, что он в гостинице «Советс­кая» и что босс из-за него нервничает. Все. Бегу.

Официант, собравшийся было обслужить посетитель­ницу, вяло останавливается на полдороге. Томин ставит липкий стакан и берется за мобильник. Нынче многое можно сделать, не бегая ногами.

Дальнейшие сведения о приезжем он уже сам излагает Знаменскому:

– Некто Янов Максим Алексеевич. Прибыл из Вены, – нажимает Томин голосом.

– Дублер Нуриева? – предполагает Пал Палыч.

– Думаю, да. Я так и ждал, что Мокрый Ландышева не оставит. И он поторопился нам помочь.

– Погоди, Саша, погоди.

– Да уж очень все одно к одному!

– Бывает и одно к другому, – проявляет Знаменский некоторый скепсис.

– Паша, я что получил, то в клювике и принес. Будем его прокачивать. Но надо за Яновым приглядеть.

– Спору нет, – соглашается Знаменский. – Поручу хорошим людям.

– Отель «Советский», номер двести восемь, – сообщает Томин и делает движение уйти: пора заскочить в «ихнее бюро».

– Постой, Саша. Я хочу вызвать Ландышева, поприжать его на допросе, помотать нервы. Есть предлог на него посмотреть.

– Какой? – удивляется Томин.

Пал Палыч кладет руку на стопку папок, старается изложить покороче, раз другу некогда.

– Да крутится одно подозрение… по другому поводу. Я забрал в свое производство десяток дел по грабежам на дорогах. Нередки нападения на машины с ценными грузами.

– Ну и что?

– На машины, застрахованные Ландышевым, нападений нет.

– M-м… – начинает догадываться Томин. – Тогда стоит потолковать и с его клиентами. Только, знаешь, сначала взгляну-ка я на него живьем.

Все работают – Прекрасная Татьяна гуляет по зоо­парку. Ну, не совсем гуляет, в принципе она при деле, даже можно сказать, она тут по службе: Пал Палыч просил покопать насчет усыпляющих ампул. А раз попро­сил Пал Палыч, то она расстарается. К Пал Палычу она питает слабость, но пока тайную.

Пал Палыч волновал ее воображение задолго до того, как они впервые увиделись. Ей повезло разговорить Кибрит, и та порассказала немало впечатляющего и… зарази­ла Татьяну собственной влюбленностью в друзей.

И все же Татьяне трудно было поверить в Знаменско­го. В Томина проще – остряк, актер, прирожденный опер, гений сыска; сам в тридцать три узла завяжется и окружа­ющих завяжет, но добьется успеха. Что ж, бывают само­родки.

Но Пал Палыч… Абсолютная неподкупность? Редкос­тная доброта? Проницательный ум? Психологическая гра­мотность? Умение строить сложные безошибочные доп­росы, и притом отказ от любых обманов? Рыцарь без страха и упрека? И неженат? Такие встречаются на свете?

Китаева еще не приняла окончательного решения по теме «Пал Палыч». Вопрос находится в стадии присталь­ного рассмотрения. А пока она неспешным шагом двига­ется от вольера к вольеру.

Заметно, что некоторые животные вызывают у нее особую симпатию. Воровато оглянувшись, она сует, на­пример, печенье слюнявому буйволу, который клянчит у сетки. Следующие ее любимцы – хищники. Когда их уда­ется увидеть – Татьяна ест зверей глазами: какая сила, какая пластика! Но вот один из вольеров пуст, сколько ни смотри.

В вольере с надписью «Тигрица уссурийская…» пусто.

– А что с тигрицей? – интересуется Китаева у прохо­дящего мимо молодого служителя. – Не заболела?

– Вы ей что, родня? – заигрывает тот.

– В какой-то мере, конечно, – Китаева окидывает его царственным взором.

Парень слегка «контужен».

– Операцию ей собираются делать, – и он долго смотрит вслед женщине.

А та направляется в ветчасть зоопарка про ампулы, а заодно и про тигрицу спросить.

У Томина сказано – сделано. Он уже сидит в офисе Ландышева, в комнате охраны. Играет в очко с двумя охранниками и Русланом, который держит банк.

– Еще одну, – говорит Томин, посмотрев на карту. – А какая у вас охрана грузов?

– Нормальная, – неопределенно поясняет Руслан. – Еще берешь?

– Хватит. Себе. Ребята с оружием?

– Ну!

– Какое оружие?

– Нормальное. Раскроемся? – Лезет в карман: там пищит телефон. – Босс подъезжает, – говорит он охранникам.

Те торопятся выйти.

– Торжественная встреча? – усмехается Томин.

– Всегда, – усмехается в ответ Руслан.

Карты раскрыты. Руслан забирает выигрыш…

…Ландышев с Томиным на «ты», но долго разглядывает его визитку.

– Что за фирма? Я не слышал.

– Недавно зарегистрировали. В офшоре.

Томин спокоен: разговоры не опасны. Была проведена ловкая оперативная комбинация через третьи руки, и в результате известный авторитет попросил Ландышева «помочь Саше». Бывший доцент просто цену набивает.

– В офшоре… – с удовольствием повторяет он. – Ну, раз Магомедов тебя рекомендует… Что повезешь?

– Разный груз. Он – разный.

– Конкретно?

– Это играет роль?

– Для тарифа.

– Бери по высшей ставке и не лезь в наши ящики.

– Лады. Откуда куда?

– Из Ростова в Грозный, точнее, в окрестности.

Ландышев присвистывает.

– Вона! Это будет тройной тариф.

– Не беспокоит.

– Кто получатель?

– Я сам поеду, нас на месте встретит кто надо.

– Допустим. Расчет налом.

– Разве я похож на кидалу? Мне только лучших охранников дай.

– Конечно, конечно.

– Кстати, должен познакомиться с условиями дого­вора об охране.

– Они не разглашаются.

– Но для клиента?! – негодует Томин.

– Только после предоплаты. В твоем случае – восемь­десят процентов, Александр.

Томин и здесь легендирует себя под своим именем. Так не грозит провал в случае, если кто-то окликнет, а ты автоматом отреагируешь. Если тот, кто по легенде Николай, отзовется на Васю – оно бывало, – ему не поздоровится. Возможен и летальный, по терминологии медиков, исход. В Москве сотни людей, называющих Томина Сашей. А земля, как он любит повторять, до того круглая, где угодно с кем угодно можно столкнуться, не исключая ландышевского кабинета, из которого Томин вынес сложное ощущение: с Ландышевым предстоит повозиться… А вот насчет охраны грузов – это, похоже, полная фикция.

В бытность Крысиным, когда он вел со студентами занятия на тему «Составные части и источники марксизма» или толковал про эмпириокритицизм, Ландышев попал случайно на бега и «заболел» просторным полем, лошадьми, жокеями, разноголосым возбуждением толпы, которое то волнами накатывает, то спадает до следующего круга.

Раза три он побывал тут – на грани риска карьерой. Преподаватель марксизма играет на бегах? За такую формулировку клади партбилет. У них на кафедре был выразительный пример – персональное дело только что «остепенившегося» парня. Обыкновенный кандидатик, держался, как все, но оказалось, таил мечту о красивой жизни. По будням перебивался чайком с баранками, а в воскресенье обедал в «Метрополе», всегда один и подолгу засиживаясь.

Через известное время постоянного посетителя кто надо заметил. Проследили, установили личность и место работы. Сигнализировали в райком. Райком – в партком. В решении записали: «Буржуазное разложение и аморальное поведение». Так что Ландышев, тогдашний Крысин, задушил свою тягу к ипподрому в зародыше. Однако теперь, когда ему не надо было выбиваться в люди по научной части, он регулярно ходил на бега, предпочитая этот, по нынешним временам невинный вид азартной игры всяким боулингам и казино…

…На ипподроме очередной заезд.

Ландышев активно «болеет». Рядом волнуется Руслан и скучают два совершенно равнодушных охранника.

– Ну, ну, ну… Прибавь, прибавь… Ну же!.. Эх! – расстраивается Ландышев.

«Его» лошадь не выиграла.

– Даже ноги замерзли, – жалуется он Руслану. – Я говорю: ноги замерзли.

Руслан достает фляжку. Ландышев рвет билеты и дела­ет несколько глотков, закидывая голову, – фляжка уже наполовину пуста. Мобильный телефон Ландышева сиг­налит.

– Да?.. А что такое?.. Сейчас подойду, – недовольно отвечает Ландышев.

И пробирается к выходу вместе с Русланом и охран­никами. Те держатся близко сзади и спереди, раздвигая встречных. В народе есть на этот случай поговорка: «Шире грязь – навоз ползет».

Ландышева ждет в немноголюдном месте Авдеев.

– Здорово, – Ландышев чуть разомлел от «согрева­ния ног». – Что за спешка?

– Вызывают в МВД, непонятно зачем. Что, если из-за нашего спора?

Ландышев кривит губы. На бега он пришел, чтобы расслабиться, снять напряжение, и на тебе!

– Меня тоже. Тебя когда?

– Завтра в десять.

– Значит, вместе. Я думал, прежняя история… Но раз вместе… надо согласовать показания. Почему ты у меня стал страховаться?

– Репутация надежная, охрана грузов.

– Так. Сколько раз встречались? Кто познакомил?

– Давай решим.

– Ты пришел по объявлению в газете, – решает Лан­дышев. – Со мной виделся при подписании договора – и всё. Смотри, чего не ляпни в простоте души.

Слышен звон колокола, означающий новый заезд. Ландышев с сожалением оглядывается.

– Мои секреты небольшие. За собой смотри, – огры­зается Авдеев.

Слова его усиливают впечатление Ландышева, что компаньон настроен нелояльно.

– Знаешь, – лицемерно начинает он, – может, нам уладить конфликт мирно? Сдался тебе этот народный заседатель.

– Заплатишь страховку?

– Четверть. И скажи большое спасибо.

– Не могу. Пусть как третейский судья решит.

Они прощаются сдержанно-враждебно, и Ландышев сверлит спину Авдеева злыми глазами.

– Видал, как он на него надеется?! – обращается Ландышев к Руслану, который стоял ближе телохранителей и мог слышать разговор. – Ты Катьку натаскал?

Катьку Руслан натаскал, техникой снабдил, и направляется она на «боевое задание»; к своей миссии девушка относится юмористически.

В тяжелых гостиничных дверях коротко препирается со швейцаром, тыча ему под нос папку с документами, и получает доступ внутрь.

– Я от Ландышева. Вам ведь звонили? Можно войти? – щебечет она, с веселым любопытством оглядывая Коваля.

Тот, посторонившись, пропускает ее в номер.

– Я принесла документы. Тяжелая папка. Я немножко отдохну?

Коваль делает приглашающий жест. Катька присажи­вается на поручень кресла, не поправляя короткой юб­чонки. Коваль открывает папку.

– Вы будете читать эти бумаги сейчас?

Глаза у Катерины бесстыжие, откровенные. Коваль приближается, пристально всматривается в ее лицо, отводит волосы со лба. Если б не выражение глаз, то… Он боится себе признаться, кого ему эта девочка напо­минает. Ощущение и болезненное, и сладкое, даже пульс зачастил.

– Как тебя зовут?

– Катерина. Катя.

– Зачем тебя прислали?

– Папку передать… – смеется она. – Но если вам скучно…

Коваль отступает колеблясь. Видя это, Катерина наро­чито роняет платочек и смотрит вызывающе.

– Подними-ка платочек, – приказывает Коваль.

Она вытаращивается: не ожидала. Но, поиграв в «гля­делки», все же подчиняется.

– Утри нос и иди в постель, – говорит Коваль и указывает на спальню.

А в постели весь смех с Катерины сходит. Она шалеет от его рук, она обнаруживает в себе неведомую пылкость. И после удивленными, сияющими глазами следит за Ковалем.

Как неожиданно обернулось «боевое задание».

– Какой ты… – говорит она. – Ласковый… У тебя давно не было русской женщины?

– Русские женщины теперь везде есть, – отзывается он и думает: «Дурашка. Сладкая маленькая дурашка…»

Она уезжает из гостиницы как барыня на вызванном такси, ночь спит без задних ног, а утро наступает такое лучезарное – под стать настроению, – что кажется, впе­реди сплошной праздник. Однако надо на работу.

При входе в офис – комната, где собираются охран­ники. Там сейчас и Руслан. Дверь открыта, Руслану виден коридор.

– Катерина! – окликает он и выходит. – Как вчера наш гость?

– Нормально. – Удобное словечко, им всегда можно прикрыться.

– Не староват?

– Тебе бы его старость! – насмешливо осаживает его девушка и цокает дальше каблучками.

Руслан доволен: стало быть, в порядке Олег Иванович, не укатали крутые горки. Вот бы сесть, поговорить, вспомнить былое! Но раз он – Янов, то нельзя, еще навредишь, пожалуй. Может, ему… может, себе. Он не обрадуется свидетелю. А что касается прослушивания – не маленький он, поостережется.

Пока Руслан это думает, Коваль осматривает свой номер. С помощью специального приборчика через некоторое время обнаруживает «жучка».

Держит в руке, раздумывает – и прикрепляет обратно. Пусть будет, что Катька хорошо исполнила поручение.

Китаева по тихой пешеходной улице приближается к заведению под вывеской «Дом красоты». Тут тебе и аэробика, и косметические процедуры. Это нужно каждый день. Она взглядывает на часы, звонит по мобильнику:

– Горветинспекция? С кем говорю?.. Из МВД России капитан Китаева. Проконсультируйте, пожалуйста, как-то учитывается расход усыпляющих ампул для живот­ных?.. Для крупных… – Некоторое время слушает. – Зна­чит, нет. Спасибо.

Ничего с этими ампулами не получается. Никаких концов. Что-то плохо она помогает Пал Палычу, совест­но немножко.

Кабинет у Знаменского хороший, даже Томину по французским меркам понравился. Все как надо, все под рукой, но абсолютно ничего лишнего, глазу, что называ­ется, не на чем отдохнуть. Это не случайно и не потому, что Пал Палыч обожает казенщину. Просто он не только руководит, но и допрашивает. А помещение, где идут допросы, должно быть голым.

Если на стене висит какой-нибудь, скажем, пейзаж, то независимо от качества живописи допрашиваемый при жестком нажиме может использовать картину, чтобы «уходить» в нее от следователя. Тот наседает: где ты стоял? Когда выстрелил? А подозреваемый мысленно бредет по полевой дорожке, ромашки разглядывает, сле­дователь выпустил его из зоны психологического контро­ля. Иному хватает незатейливой вазы, чтобы ускользнуть в созерцание…

В группе Знаменского сегодня череда допросов: все брошены на клиентов Ландышева. Задача: выяснить, что представляет собой на деле его страховка.

Знаменский, сидя у себя, находится в курсе событий, благо в каждой комнате работают скрытые камеры и передают изображение на экраны мониторов. Против сте­ны с мониторами – диван, обтянутый отличного каче­ства как бы кожей, непотертый и необмятый, потому что на нем редко сидят.

Сейчас тут расположились Пал Палыч и Томин, а между ними выносной пульт. Они следят за происходя­щим, обмениваются замечаниями, по ходу дела решают, кого послушать.

Против Юрьева на экране сидит Авдеев.

– Объясните, как таксист из Солнцева стал владель­цем транспортной фирмы.

– Полагаете, я – подставное лицо солнцевских брат­ков?

– Я только спрашиваю. – Юрьев спокоен, но не равнодушен, и в его повадке есть оттенок благожелатель­ности по отношению к Авдееву.

– Когда таксопарки – как государственные предпри­ятия – закрывались, я взял лицензию, выкупил у парка этаж и пятнадцать новых машин. А потом пошло.

– Откуда деньги?

– Получил кредит, – говорит Авдеев без паузы.

– Хороший кредит получить нелегко, – возражает Юрьев.

– Расскажу. – Авдеев говорит правду, и это видно. – Когда я ездил таксистом, несколько лет у меня был постоянный клиент. Сам машину не водил. Вместо правой руки – протез. Хорошие были отношения, даже выпивали иногда. Как заварилась перестройка, он стал директором коммерческого банка и предложил мне ссуду на божеских условиях. И он же, кстати, вовремя шепнул, помог пережить дефолт.

– Назовете его? – Юрьев насторожился, это большая проверка.

– Назову. Если будет необходимость.

Ну, тут пока все ясно, Томин переключается на допрос Ландышева, его ведет еще незнакомый ему следователь.

– Это Вася Канделаки, – поясняет Пал Палыч. – У Юрьева – шахматы, у Канделаки – театр.

Действительно, Василий Канделаки – следователь иного склада, чем Юрьев. Если последний немногословен и в идеале бесстрастен, то Канделаки эмоционален, любит поговорить, при случае поактерствовать, попритворяться.

– Ну и как вам жилось в Европе? – нежно улыбается он Ландышеву. – Где вы в основном обитали?

– Да всюду болтался, – «откровенничает» Ландышев. – Хотелось свет повидать.

– Это распространенное желание, вполне понятное. Неплохо зарабатывали?

– Не, я в ихнюю жизнь не вписался… Но вернулся, конечно, с опытом рыночной экономики.

– Как судьба причудливо поворачивается! Уехал простой счетовод – возвратился владелец страховой компании. Вы ведь сразу по возвращении основали компанию? Не олигарх, положим, но все же… Какой взлет! – Канде­лаки играет восхищение. – Поделитесь опытом, как до­бывались средства?

– Деньги я получил от друзей.

– Живут еще на Руси добрые люди. Живут. А кто они? – с умильной улыбкой.

– Займы были конфиденциальные. Носили частный характер. Не могу оглашать, – в тон следователю «изви­няется» Ландышев.

Тут Томин не выдерживает и комментирует:

– Еще бы он огласил. Большие друзья – ограбленные ювелиры.

– А как он, кстати, перевел деньги сюда? – спраши­вает Знаменский.

– Через подставную фирму.

– Ее засекли?

– Паша, все документы числятся утерянными… – вздыхает Томин.

Он нажимает другие кнопки на пульте, следя, как идут дела в остальных комнатах, слушая минуту оттуда, минуту отсюда.

– Вернись-ка к Юрьеву, – говорит Пал Палыч. – Он, кажется, ухо навострил.

Юрьев и впрямь подобрался к интересному моменту: страховка у Ландышева значительно дороже, чем в других фирмах.

– Насколько?

– На сорок процентов, – с заминкой признается Ав­деев.

– Что же побудило вас сменить прежних страхов­щиков?

– Да ведь на дорогах разбой. У меня вот шло пять трейлеров. Вдруг поперек шоссе стоит сгоревший автобус. Машины тормозят. Из леса выскакивают мужики в масках. Шоферов – на обочину. Кто сопротивлялся – избил. Трейлеры угнали и перегрузили. И с концами.

– И тут вам предложили иной вид страховки?

– Н-нет… не предложили, я прочел в газете.

Авдеев соврал – Юрьев замечает.

– Давайте разбираться. Сколько было нападавших? Чем вооружены? Какой груз? Где нашли пустые машины? Куда заявляли?

– Юрьев двинулся за деталями, это надолго, – определяет Знаменский и переключает монитор: как там Канделаки?

Канделаки между тем вышел на ту же тему:

– Есть, знаете, некая зависимость между грабежами на шоссе и появлением у вас новых клиентов. Из числа пострадавших, – он источает подчеркнутую благожелательность. – Следите за моей мыслью, если ошибусь, поправьте. Доставщики грузов имеют неприятности – переходят к вам под крыло – неприятности кончаются.

– Естественно, мы же даем сопровождение!

– Но ни одной схватки разбойников с вашей охраной не было, верно?

– Ой, не накликайте! – «пугается» Ландышев и плюет через плечо; он тоже не прочь поломать комедию.

– По-моему, вам опасаться нечего. Другие машины подвергаются нападениям, но с вашей страховкой прохо­дят свободно. Похоже, грабежи выборочные. Кто-то, похоже, корректирует, кого грабить, кого нет. Как вам мой вывод?

Ландышев злится: все эти улыбчивые заходы следователя ему не нравятся. Но внешне он сохраняет как бы доверительный тон:

– Вполне возможно. Грабители внедрили куда-то своих наводчиков и нападают, когда безопасно.

– Мой дорогой, у вас ясная голова! А что вы скажете о случаях, когда разбойники ничего не брали, но портили груз? Ломали, вскрывали? Будто вразумляли достав­щика – иди, дурак, страхуйся с сопровождением! По иронии судьбы вы в прямом выигрыше.

– Ну… можно сказать, логика жизни толкала ко мне людей.

Томин, наблюдая поведение Ландышева, констати­рует:

– Психует. Пойду-ка подключусь, Паша. Тряхну на слабину.

Идти Томину недалеко. Две двери миновал, в третью вошел. Вошел хозяином – и сразу:

– Поговорим о пропавшем гражданине Нуриеве.

У Ландышева при виде Томина слова застревают в горле, и он с трудом произносит:

– Да я уже сказал, что ничего не знаю.

– Вы-то сказали, да я не верю. У вас есть знакомые в зоопарке?

– Где?

– Вы слышали.

Так как Томин не садится, то и Ландышев невольно поднимается, одергивает пиджак, чуя в пришедшем име­ющего власть. Вот как жизнь учит! Был свой парень Саша, «разный товар» в Грозный возил, от Магомедова рекомендацию имел… Когда это было – позавчера? Тре­тьего дня?

– Нет у меня знакомых в зоопарке. Ни людей, ни зверей.

Вопрос ему непонятен, совершенно дурацкий воп­рос, но тон ответа вежливый.

– А среди ветеринарных врачей?

Ландышев смотрит недоумевающе, пробует осторож­но пошутить:

– Я лечусь у терапевта. Зачем мне ветеринар?

«Как раз ветеринар тебе и нужен, – мысленно острит Томин. – Который по волкам и шакалам».

– Сейчас объясню, – говорит он вслух. – Нуриев был убит. Вас это не удивляет, верно? Но сначала в него выстрелили усыпляющей капсулой.

– Да?.. Интересно… Но я при чем? Я ведь, честное слово, чист, как ангел!

Повозившись с Ландышевым еще немного, прозондировав в нескольких местах, Томин возвращается к Пал Палычу сверить живые впечатления с мнением «человека со стороны».

– Саша, а ведь Ландышев не знает подробностей убийства: ампула и прочее, – встречает его тот.

– Не знает, – соглашается Томин. – Не его люди убирали Нуриева. Китаева права: простое заказное убийство.

– Прекрасная мысль, с которой ты еще год будешь сидеть в Москве, в моем прекрасном обществе.

– И погублю карьеру. Я не могу даже заикнуться: дескать, здорово, Крыса ученая. Он выйдет и растворится в воздухе. И опять ищи его по всему свету, – сетует Томин, следя, как Ландышев на экране прощается со следователем и направляется к двери. – Когда раскрутишь эти дорожные грабежи?

– Трудно сказать.

– Паша, да ведь явный рэкет!

– Да, но… надеяться могу только на своих. Привлекать территориальные органы опасно.

– Почему? – изумляется Томин.

– Возможна смычка с криминалом… Ты немного отстал от нашей действительности.

– Так все худо?

– Если оглянуться на историю, бывало хуже.

Посидев на диване плечом к плечу с другом, Томин подводит итог:

– Раз так обстоит дело, наш главный интерес – но­вый приезжий иностранец.

– Наружное наблюдение установлено.

Наружное наблюдение, проще наружка, а еще про­ще – слежка – штука вроде бы нехитрая. Ходи, смотри. Отходил свою смену – подай рапорт, дескать, в такое-то время объект вышел из адреса такого-то, поехал (или пошел) в адрес такой-то, пробыл там столько-то часов (или минут). При этом виделся с тем-то, передал ему нечто (описание вещи), затем пошел (поехал) в адрес такой-то, где обедал за одним столиком с женщиной, личность которой не установлена (следуют приметы), и так далее и тому подобное, порой до бесконечности, если «объект» ведет подвижный образ жизни.

Но это штука нехитрая лишь на первый взгляд. В действительности же она требует искусных исполните­лей, чтобы «объект» не засек «хвост». Знаменский обещал поручить Коваля хорошим людям, и тот пока «хвоста» не замечает.

Он подходит к юрисконсультации.

– Меня ждет Валентина Николаевна, – бросает де­журному.

Валентина Николаевна предупредительно встает на­встречу ему, просит садиться.

– Все сделано, что можно. Но, к сожалению, сведе­ния несколько огорчительные.

Она справедливо полагает, что человек, разыскиваю­щий мать с сыном, делает это скорее из добрых, чем из злых побуждений.

Коваль молча вопросительно смотрит.

– Хомутова Любовь Николаевна была осуждена за производство наркотиков на восемь лет и скончалась в заключении.

– Когда?

– В девяносто третьем. В ноябре. То есть она отбыла примерно четыре года.

Валентина Николаевна выжидает некоторое время. Ей хочется от Коваля каких-то эмоций, слов. Но тот молчит. Он надеялся, что Люба жива, надеялся повидаться; мо­жет быть, что-то сделать для нее, если она плохо устроена. Знал, что она будет счастлива их встрече – самая верная, самая преданная ему душа. Он сумел бы вознаградить ее, пусть с опозданием… Но худое так часто опережает хорошее.

– Теперь о ее сыне, – продолжает Валентина Николаевна, не дождавшись от клиента эмоций. – Михаил Сергеевич Хомутов жив. Когда мать арестовали, он был помещен сначала в детский дом. Но ребенок – сейчас уже молодой человек – не знаю, известно ли вам, – он не совсем здоров психически. В настоящее время Хомутов находится здесь, – она передает Ковалю адрес. – Такое невеселое учреждение.

«Психоневрологический интернат», – читает Коваль и лезет за деньгами.

Потом он идет по улице, спрашивает о чем-то встречных.

Входит в открытый храм. Человек он, видимо, по-своему верующий, но не церковный. Умеет перекреститься, знает, куда поставить свечу за упокой, но молится «своими словами», не по уставу.

Взяв две большие свечи, идет к кануну. Вблизи никого, мешать некому. Зажигает первую свечу:

– Упокой, Господи, маму… Царствие ей Небесное.

Ставит вторую свечу:

– Это за Любу. Прости меня, Люба…

Постоял, собрался было уходить, но что-то не пускает.

Возвратился с третьей свечой.

– Упокой, Господи, убиенную Веронику… – и что-то еще шепотом, глядя на строгий Спасов лик.

И снова Коваль идет по набережной Яузы.

Минует горбатый мостик. Приближается к дому, где жила Вероника. Он останавливается напротив подъезда, поднимает глаза к окнам ее когда-то квартиры.

Стоит долго, дав волю воспоминаниям.

Видит ее – юную, радостную, любящую. Видит пос­ледний день – как он вне себя бил по щекам девушку, находившуюся в наркотическом «отпаде», видит свои собственные руки, которые сняли подушку с лица без­дыханной Вероники.

До сих пор он допускал в сознание эти картины, даже в снах сумел поставить против них барьер. Думалось, десять лет, проведенных за границей, защитят его от боли прошлого. Он приехал в Москву, намереваясь и город, и все былое обозреть глазами туриста. А былое набросилось… Еще эта девочка замешалась – другая, ко­нечно, и чужая, но такая похожая…

На стоянке машин возле министерства на Житной Знаменский возится со своими «Жигулями».

Он собирается домой, а по дороге прихватит Томина у аптеки. Тот уперся было: не знаю я там аптеки.

– Знаешь, – говорит Знаменский. – Вспомни вора по кличке Барабашка. А в аптеке работала его любовни­ца… Ну, врубился? Буду через двадцать минут.

Томина он обнаруживает у книжного лотка. Тот с кислым видом перебирает книги. Ассортимент его не радует.

– Знаешь, – говорит он, – не понимаю, что почем, что дешево, что дорого. Приходится рубли переводить в доллары, доллары во франки… и такая ерунда получается…

Живет Пал Палыч в одном из так называемых сталин­ских домов. Квартиру получали еще его родители.

На кухне он, засучив рукава, организует скорую не­хитрую стряпню. Томин по упрощенному варианту на­крывает тут же стол.

– До чего приятно посидеть на кухне, – приговари­вает он. – Без малейших церемоний.

Знаменский достает початую бутылку.

Томин открывает дверцы кухонного шкафа.

– Берем стопки или стаканы?

– Мать считает полезной дозу пятьдесят граммов.

– Ага, помню.

Маргарита Николаевна принадлежит к числу тех врачей, которые считают ежедневную стопочку водки лекарством от постоянного стресса. Даже может рассказать про опыт с крысами. Одной группе смоделировали благополучные условия жизни как бы в сельской местности. Вторую поместили в ситуацию, где присутствовали городские шумы, был загазованный воздух и разные неприятности: пол дрожал, свет мигал, пугающие фигуры приближались к клетке. Обоим группам поставили для питья по две миски – с водой и водкой. «Сельские» крысы пили только воду. «Городские» же регулярно употребляли водочку, по чуть-чуть. А крысы – животные с чрезвычайно развитым инстинктом самосохранения.

– Пятьдесят граммов пусть крысы пьют, – говорит Томин. – Мы позволим себе по шестьдесят пять, – он ставит на стол рюмки нужного калибра.

Друзья усаживаются за ужин, чокаются без тостов: «Будь здоров – будь здоров».

Разговор крутится вокруг тех же тем:

– Я немножко поставил Интерпол на уши, и мы имеем кучку сведений о господине Янове, – докладывает Томин. – Обитает в городе Вене в собственном доме. Дом многоквартирный, он в моде у богатых выходцев из России. И одно время среди жильцов был – кто? Мокрый, Паша! Оценил?

– Да, они должны быть знакомы.

– Почти наверняка знакомы! Хозяин – квартирант. Я думаю, господин Янов прибыл к Ландышеву по просьбе Мокрого. Дай еще сардельку и шестьдесят пять.

– И что они все в Вену тянутся? В оперетку ходят? – спрашивает Пал Палыч, добавляя в тарелки «быструю» вермишель.

– У Австрии с Россией нет соглашения о выдаче преступников.

– Вон что. А зачем он официально-то приехал?

– Как представитель трех микробиологических фирм. Готовит контракт с нашим институтом и японцами.

Друзьям долго предстоит приближаться к «загадке Янова», и на каждом шажке Знаменского будет посещать сомнение, что заезжий австрияк встраивается в цепочку Мокрый – Ландышев – Нуриев.

– Кто он вообще, этот Янов, Саша?

– По происхождению москвич. Как только разрешили совместные предприятия, создал его с австрийским парт­нером. Стал совладельцем и директором российского от­деления… Я без подробностей, а то долго. Сделку они провели всего одну: хорошенькую сумму перекинули с российского счета на австрийский, якобы для покупки чего-то там… Чай стоит?

– Стоит.

– Отлично. Значит, переправил он в Австрию деньги и следом сам рванул туда же. Лет десять назад. И там провернул обратную комбинацию. Совместное предприя­тие закрылось, сделка не состоялась. Янову были возвра­щены денежки – уже на его личный счет в Вене.

– Как говорится, простенько, но со вкусом, – хмы­кает Пал Палыч. – И дальше?

– Доходные дома, отель на курорте. И спокойный, респектабельный бизнес. Но раз он контактер Мокрого, то нужно его прокачивать изо всех сил.

– К чаю есть сахар, печенье и мармелад.

– Пир горой.

– Мои новости тоже о Янове, – сообщает Пал Па­лыч. – Компьютеры говорят, не было такого человека в России. Проверили год и место рождения, бывшую прописку – всё вымышленное. Неизвестно, откуда он материализовался в Вене.

То есть поддельные документы, прошлое, которое надо отсечь, скорее всего, криминальное. В Вену прибыл господин Янов из России. А под какой фамилией он жил в России? Чем занимался? С кем был связан? Пока одни вопросы.

У господина Янова, то есть Коваля, в Москве много дел. То он сидит за компьютером, готовя документы для контрактов, то, устав от цифр, отправляется бродить или едет на очередное совещание с будущими компаньонами – обычно в зале Транспортбанка, то просматривает вороха российской прессы – сумбурной, скандальной, лихорадочной.

Случилось, попал к воротам пеньковой фабрики, где некогда они с Хомутовой устроили лабораторию по производству наркоты. Мать честная, что творится! Мощные вентиляторы со всех сторон гудят, вонища прет специфическая, которую ни с чем не спутаешь, и охрана выставлена – настороженная, с автоматами: понятное дело, не веревки охраняют. При нем, Ковале, была лаборатория, теперь – целый комбинат. Интересно, кто же это сюда пришел с деньгами? По проторенной дорожке? Кому и в каких сферах он платит, чтобы не трогали?

И не позавидовал Коваль. Наверное, за протекшие годы что-то в душе сдвинулось. Противно ему стало возле веревочной фабрики, пожалуй, даже… за державу обидно. Странное ощущение…

Однажды около полудня, он привык в это время пить чай, ему звонит Авдеев. «Какой Авдеев?.. Ах, да, транспортная фирма. Нет-нет, я помню, – уверяет Коваль, – но я не вполне готов. Давайте в ближайшее время, на днях».

По правде говоря, подзабыл он о просьбе друга-банкира. Несколько неловко.

В результате звонит телефон у Ландышева.

– Слушаю, – говорит тот и кривится. – Добрый день, господин Янов, рад вас слышать… Но я ведь послал вам документы… Ах, не все? Я проверю. Всего доброго.

Он бросает трубку и раздраженно рыскает по каби­нету. Янову нужны конфиденциальные приложения к договору.

– Козел третейский! Навязался на мою голову!

И дальше непечатно. Но словесная разрядка не помо­гает, и он кричит в переговорник секретарше:

– Катьку ко мне!

Катерина, сопровождаемая сочувственным взглядом Риммы Анатольевны, идет на зов.

Следует разнос:

– Я тебя послал к этому козлу, чтоб он о лишнем перестал думать! А что я имею? Где результат?

– Я стараюсь, – ощетинивается Катерина.

– Больше старайся! Чаще старайся!

Она мигом решает извлечь выгоду из его нервов:

– Давайте отгулы!

– За это дело отгулы? – озадачен Ландышев. – Ну и ну… Ладно, будут тебе отгулы. Только уж нажми, нажми. Чтоб ему вредные мысли отшибло. Или ты ему не понра­вилась?

Он обнимает девушку, та вывертывается.

– Ты где гонору набралась? Я тебя, можно сказать, с обочины подобрал! Приехала из своей занюханной провин­ции, ты бы тут по рукам пошла… А я в свою фирму взял!

«Ты меня подобрал! – внутренне кипит Катерина. – Да ты от меня тащился целых полгода! А в фирме твоей я, может, лучше всех работаю!..»

Римма Анатольевна все поглядывает в сторону кабинета Ландышева. Увидя расстроенную Катерину, срывается вслед и настигает ее в дамской уборной.

– Катюша, он тебя обидел?! Хам проклятый!

В Катерине еще много детского, ей хочется, чтобы пожалели. Да и Римма Анатольевна ей симпатична. Потому девушка хлюпает носом. Но обида недолгая, она начинает прихорашиваться.

– А что-то у тебя глаза светятся? Загуляла?

– Не, влюбилась.

Римма Анатольевна искренне обрадована:

– В кого?

– Такой человек особенный! Такой сильный!

– Да кто такой?

Катерина уже открыла рот рассказать и про Янова, и про то, что у нее теперь будут отгулы, чтобы с ним часто-часто встречаться, но спохватывается.

– Секрет! – и выскакивает вон.

На смену ей появляется в этом тихом месте секретарша Ландышева.

– Риммочка, – просит она, – выручи, порежь сегодняшние бумажки.

Та, для вида вздохнув, соглашается. Они идут в «предбанник» секретарши перед кабинетом Ландышева. Секретарша хватает сумочку и убегает. Римма Анатольевна включает уничтожатель бумаг, бегло просматривает документы, некоторые откладывает к себе в сумку про запас: она предвидит день, когда ее снова спросят о финансовых делах в страховой компании, и не хочет приходить к этому дню с пустыми руками.

Московские пригороды были некогда живописны, и в тех редких местах, где их не поглотили новостройки, продолжают радовать глаз.

Такси везет Коваля по кое-как заасфальтированному узкому шоссе, обсаженному с обеих сторон высоченны­ми деревьями, в которых едва можно узнать полвека нестриженные липы. Это бывшая подъездная аллея, впе­реди угадывается бывшее поместье.

Машина тормозит у территории, огороженной высо­ким забором. Коваль вылезает из машины, забрав поли­этиленовую сумку с коробками и фруктами.

На воротах вывеска: «Психоневрологический ин­тернат».

Коваль понимал, что поедет навестить сына Любы Хомутовой. Это грустно, неприятно, но через это надо пройти – как дань ее памяти. Что еще он может сделать? Даже не знает, где ее могила.

Проходную он минует беспрепятственно, но внутри забора его перехватывает пожилая женщина в белом за­мызганном халате – из тех, кого обычно называют «ня­нечка».

– Вам чего, мужчина? Сегодня день непосещае­мый, – тон строгий, но с «намеком».

Коваль протягивает универсальную визитную карточ­ку – денежную купюру, – нянечка расцветает:

– Вы кого-то хотите повидать?

– Хомутова Михаила Сергеевича.

– А-а, знаю, знаю. Сейчас, – и приглашает Коваля в глубь территории.

Он садится на предложенную скамью, оглядывается. Тоскливая картина. В центре больничного здания угадывает­ся усадебный дом, с боков пристроены скучные корпуса.

Вокруг деревья давней посадки. Немного травы. Види­мо, для ободрения обитателей работает радио: то несутся рекламные объявления, то «продвинутая» музыка, то обрывки международных новостей.

С боковой дорожки нянечка выводит Хомутова. Она что-то ему говорит, он что-то отвечает. Коваль всматривается и чувствует облегчение: он опасался увидеть слюнявого, замызганного идиота, а видит прежнего ребенка. Конечно, внешне Мишенька повзрослел: вырос, раздался в плечах и черты лица обрели четкость. Но он сохранил детское состояние души. Он приятный дурачок, наивный и добрый.

Нянечка тянет его за руку.

– Вот вам Хомутов, – говорит она Ковалю. – Гостинцы пусть при вас съест, а то отнимут.

Рассеянно посмотрев на посетителя, Миша отворачивается. Не узнал. Контакт с окружающими у него есть, но трудно на чем-то сосредоточиться.

– Мишенька! – старается привлечь его внимание Коваль. – Я тебя зову, Мишенька. Ты забыл свое имя? Как тебя зовут?

– Ху-тов, – косноязычно отзывается наконец тот.

С речью плохо, хуже, чем раньше.

– Правильно, Хомутов. Мишенька Хомутов. Мишень-ка.

– Миснь-ка, – повторяет он как нечто незнакомое.

Ласковые слова забыл, бедняга. Еще бы!

– Меня ты тоже забыл? Я – дядя Олег.

– Дя-дя.

– Я приезжал к вам. Игрушки привозил. Дядя Олег.

Как он, бывало, радовался приездам Коваля, как бросался навстречу! Игрушки любил самые простые, понятные.

Мишенька обходит кругом Коваля, осматривая его широко открытыми светлыми глазами, старательно произносит:

– Дядя, дядя.

И почему-то напоминает князя Мышкина, который разучился говорить.

– Дядя Олег, – подсказывает Коваль.

«Зачем это мне, чтобы он меня узнал?» – думает он.

Вдруг в сумеречном сознании Мишеньки что-то про­светляется.

– Дядя Оег, – говорит он уже осмысленно, лицо расцветает радостью. – Дядя Оег! Пиехай!

– Приехал, Мишенька.

Узнал-таки! Хорошо, что он не спросит, куда это я уезжал и почему не заглядывал к нему длинных десять лет.

Коваль усаживает разволновавшегося Мишеньку на скамью, тот все твердит: «Дядя Оег… Пиехай…»

– Как ты живешь, мальчик?

– Хасё… Идиот несясный… Идиот несясный…

– Обижают? – дрогнувшим голосом спрашивает Ко­валь.

– Жают, – кивает Мишенька. – Кашу отдай, кашу отдай!

– Отнимают кашу?

– Мают, – жалуется большой ребенок, и на глаза его набегают слезы.

Он не был плаксив. Когда всплакнет – Люба пуга­лась, считая это дурной приметой. Нет, он смеялся, был безоблачным ребенком. И Люба – по-своему мудро – радовалась, что он такой, что не понимает, какова жизнь и каковы люди…

Коваль распаковывает пачку печенья и сочувственно смотрит, как Мишенька ест и улыбается.

– А маму помнишь?

Эх, не надо было спрашивать. Зачем?

– Ма… Ма… Ма хаосия…

– Мама хорошая, – подтверждает Коваль, теперь от­ступать некуда.

– Ма Лю… – стонет Мишенька.

– Да, мама Люба.

– Де?! – вскрикивает он.

– Где? Далеко.

– Пиехая?

– Нет, Мишенька, не приехала. Мамы нету.

– Ма… нету? Нету? – и заливается уже настоящими горькими слезами.

Ну вот, пожалуйста, довел мальчика до слез. По счастью, есть верное средство. Коваль открывает коробку конфет.

– Фетки! Фетки! – У Мишеньки дух захватывает, он даже в первую секунду не решается взять что-нибудь из красивой коробки.

Но, отведав первую конфету, уже весь уходит в это занятие.

Между тем невдалеке табунится группа разновозрастных больных, созерцая нечастую здесь картину поедания дорогих конфет.

Мишенька замечает их интерес и смущается.

– Гостить… – говорит он, просительно глядя на Коваля. – Гостить?..

Надо же, он в своем убожестве сохраняет щедрость.

– Можно, Мишенька, угости.

Тот идет с коробкой к своим сотоварищам. Конфеты расхватывают мгновенно. И расходятся. Мишенька прижимает к груди пустую коробку. Улыбка во весь рот.

У Катерины отгулы, и ее бы воля – она не вылезала бы из номера Коваля. Ей с ним так хорошо, так интересно, он все время неожиданный. Чтобы иметь лишний повод для общения, она набилась к нему в помощницы на компьютере и бойко управляется с головоломными текстами.

Коваль, разумеется, помнит, что Катерина появилась у него лазутчиком и допускает ее не ко всем документам: надо оберегать коммерческую тайну. Впрочем, к тайнам Катерина и не рвется. Отгонишь от принтера – охотно пойдет в ванную или сядет журналы листать, только бы не спроваживали вон.

При входе в гостиницу швейцар приветствует Катери­ну с оттенком фамильярности – видно, что она успела стать тут привычной.

Пока девушка поднимается в номер, Коваль кончает бриться. На стук выходит из ванной.

Катерина бросает сумочку, папку и повисает у него на шее.

– Босс прислал документы.

Перелистав папку, Коваль ее захлопывает:

– Опять не все! Твой босс…

Катерина зажимает ему рот и пишет на листке бумаги: «В номере микрофон». Это с ее стороны отважный посту­пок, она с тревогой ждет реакции Коваля.

– Пойдем пообедаем, – говорит он с обычным своим непроницаемым видом.

По пути в ресторан – в коридоре, в лифте – Катери­на спешит повиниться и оправдаться:

– Макс, я его в первый день поставила, этот микро­фон проклятый! Я же не знала, как что у нас будет… Я совершенно не ожидала… Думала, мне будет все равно… Если снять – сразу заметят… Меня за тем и послали – микрофон поставить…

– Знаю я, знаю, не волнуйся.

– Знаешь?! – ахает Катерина и умолкает довольно надолго, только все старается поймать его взгляд и по­нять, как же он все-таки оценивает ее поведение. Ей казалось, что если она с ним спит, то более или менее его понимает. Что – за исключением всяких там деловых обстоятельств – по-человечески он для нее вычисляем. И вот те на!

Уже сидя за столиком, снова раскрывает рот:

– Ты все время знал? И не сказал ничего, не обру­гал?.. Почему ты такой добрый?

– Я не добрый, – усмехается Коваль. – Я умный. Чего хочет твой босс?

– Не знаю… Макс, ты делаешь что-то опасное?

– Надеюсь, нет.

– Имей в виду, босс – страшная сволочь.

Разговор прерывается официантом, принесшим меню, Катерина передает его Ковалю, и тот делает простой заказ: оба лишены гурманства. Когда они остаются опять одни, девушка заводит речь о том, что уже дня три ее занимает, и для начала спрашивает несмело:

– Макс, ты… скоро уедешь?

– На днях.

– Возьми меня с собой.

– Зачем? – удивляется Коваль и, видя ее горькое разочарование, смягчает отказ: – Там ничего хорошего.

– Но там ты!

В Вене Катерина Ковалю не нужна, упаси Бог подавать ей какие-то надежды. И Коваль отзывается после паузы:

– Ты еще девочка совсем. Все у тебя будет.

– До тебя я даже не знала, что чего-то бывает!

Коваль смотрит на нее задумчиво, словно бы издале­ка: вот теперь и глаза у нее Вероникины… как странно устроена жизнь.

Ландышева не оставляет идея разобраться с Авдеевым старым испытанным средством. Если не миновать третейского суда, то хоть обезопасить себя отчасти.

Руслан приводит ему здоровенного парня, типичного «братка»:

– Босс, вот этот парень.

Ландышев придирчиво его оглядывает.

– В целом смотрится, – одобряет он. – Как звать тебя, мальчик?

– Амбал.

– Это кликуха. А имя есть?

– Имя трудное. Вениамин.

– Ничего, выговорю. Задача такая, Вениамин. Есть один человек. Он… неправильно со мной права качает. Надо объяснить, что это он напрасно. По глупости. Ясно?

– Сделаем.

– Ну и умница. У нас, понимаешь, есть между собой конфиден… секретный такой документ. Так чтоб он его не вздумал кому показывать.

– Сделаем.

В кабинете Авдеева посланец демонстрирует хорошую слуховую память.

– Есть один человек, – повторяет он слова Ландыше­ва, – и ты с ним неправильно права качаешь. Вот.

Авдеев слушает его, стоя за столом.

– Ландышев, что ли?

– Это ты напрасно делаешь, понял? По глупости.

– Замечательный разговор, – усмехается Авдеев. – Что-нибудь еще?

– Еще чтоб секретный документ никому не показы­вал! Вот. А то будут неприятности, – Амбал вытаскивает пистолет и собирается помахать им перед носом Авдеева.

Тот одним рывком перемахивает через стол, скручи­вает парня, вышибает пистолет, волочет к двери. Ногой ее открывает. Ругается:

– Отморозок козлиный! Скажи хозяину, чтоб сопли тебе утер!

Вышвыривает парня в коридор. Там на него навалива­ется кто-то, выскочивший на шум.

– Спустите его с лестницы! И пукалку пусть забе­рет, – Авдеев поддает ногой пистолет.

Пусть Ландышев усвоит, что его не бояться, что от «стрелки» не по робости отказываются, а из принципа. Толковал ему Авдеев, толковал, ничего не слушает.

В кабинете Знаменского совещание. Присутствуют Томин, Юрьев, Канделаки, Китаева, оперативник Андрей. Китаева уже доложила, что усыпляющие ампулы зацепки не дают. Теперь говорит Канделаки:

– Почти одиннадцать лет назад Янов учредил совме­стную фирму. Это вы знаете. Я через левое ухо нашел трех служащих. Они его помнят. Говорят, часто заезжал на белой «Волге». Я спрашиваю, где жил? Не знают. С кем общался? Не знают. Телефон? Номер машины? Ничего, Пал Палыч! Фирма просуществовала девять месяцев. Деньги переводили в Австрию, – протягивает Знаменскому копии банковских счетов.

Тот смотрит и передает сидящему рядом Томину: это по его части – надо прокачать операции, которые велись в Австрии по указанным счетам; вдруг да высветятся связи Янова с Мокрым.

– Товар ни разу не закупался, – продолжает Канде­лаки. – Деньги ждали Янова. И он смылся.

– Все?

– Больше моих скромных способностей не хвати­ло, – рисуется Канделаки.

– Небогато, – подытоживает Пал Палыч. – У тебя что-то? – определяет он по лицу Андрея.

– Девочка, которая ходит к Янову, – она из офиса Ландышева.

– Роль девочки?

– То, что в объявлениях пишут «досуг», – ухмыляет­ся Андрей.

– А кроме досуга? – спрашивает Китаева. – Работает она на Ландышева? Или против? Может, он ведать не ведает про этот досуг? Может, про него этот австрийский Мокрый ведает?

Прекрасная Татьяна вмешивается не потому, что при­спичило высказаться, а чтобы привлечь к себе внимание: что-то мужчины и бровью не ведут в ее сторону. Ага, Пал Палыч одобрительно кивает.

Мысль неглупая, думает он. Но без следственной пер­спективы.

– Это будет задание моему агенту, – подает голос Томин. – Пал Палыч, пока прямых контактов у Ланды­шева с Яновым не замечено, но существует телефон. Разного причем рода.

– На прослушку прокурор санкции не дал.

Все выражают досаду.

– Обойдемся, – пресекает сетования Пал Палыч. – Вы читали сводки наружного наблюдения? Что ска­жешь? – Первым он предоставляет слово Томину.

– Там есть интересные вещи.

– Ни у кого ни капли энтузиазма? Там множест­во интересных вещей! – Пал Палыч берет несколько листков. – Магазин, кино, магазин. Пропускаем. Контак­ты по микробиологии нас тоже не занимают. Юридичес­кая консультация. Очень интересно!

– Но они же ничего не расскажут! – возражает Кан­делаки.

– К сожалению, – соглашается Знаменский. – Но тут и без них много.

Он давно усвоил, что при изучении личности анализ множества мелких поступков дает подчас блестящий ре­зультат, надо только в этом множестве обнаружить связи. Непрофессиональному взору звездное небо предстает рос­сыпью светящихся точек, астроном же видит его как систему созвездий. Так и следователь, «разобрав на куч­ки» человеческие шаги, черточки, интонации может уви­деть «созвездие лжи», «любви», «алчности» или «холод­ного расчета»…

– Вот смотрите, – говорит Пал Палыч. – В церкви поставил три свечи за упокой. Знать бы о ком… «На кладбище провел долгое время у могилы Майковой Софьи Андреевны». Чрезвычайно интересно! Кто она Яко­ву? Не случайная же знакомая. Из этой могилы надо выкопать его прошлое! Предлагаю тебе, Александр Николаевич, вспомнить оперативную юность. Смотрим дальше. Двадцать восемь минут стоял напротив некоего дома, смотрел на окна четвертого или пятого этажа. Заметьте, какое тут примечание: «Объект вспоминал что-то грустное». Для наружной службы необычное наблюде­ние. Что-то у него в этом месте ноет. Или вырос там, или кто-то жил любимый.

– Ну и что ты хочешь? – спрашивает заинтересован­ный Томин.

– Хочу знать, не известен ли он кому из жильцов. Хочу знать все, что произошло в этом доме до отъезда Янова из страны. Хотя бы за полгода. В идеале – года за три.

– Мудрено, – роняет Юрьев.

– Тут я как раз полагаюсь на вас, Юрий Денисович, – подзадоривает Пал Палыч.

Тот в сомнении покачивает головой. Знаменский обо­рачивается к Канделаки.

– Наконец последнее.

– Психиатрический интернат? – угадывает тот. – Ладно, навестим психов.

Соберись Канделаки «навестить психов» сразу, он застал бы в интернате Коваля. Того почему-то тянуло и тянуло повидать мальчика. Что за наваждение? Пожал плечами и поехал.

И вот уже минут сорок они вдвоем прогуливаются по территории. Мишенька цепляется за пиджачный карман своего спутника, а другой рукой обнимает дареную игрушку: синего слона. Конечно, здешние жители слона отнимут и растерзают, но пока ребенок счастлив.

Он выглядит как-то собраннее, даже осмысленнее, чем в прошлый раз. В гнетущую монотонность интернат­ской жизни вдруг ворвался «Дядя», и Мишенька весь сосредоточен на нем. На детском уровне он понимает, что ему говорят и старается отвечать по существу.

– Я живу далёко, – рассказывает Коваль.

– Ёко, – вторит Мишенька.

– Там у меня есть дом.

– Дом! Дом! – радуется Мишенька, которому чрез­вычайно нравится беседовать.

– Большой

– Касиий?

– Красивый? Конечно. И кошка Дуся.

– Киса!

Ковалю мешает полиэтиленовая сумка. Завидя урну, он комкает и засовывает сумку туда, шурша в ней пусты­ми обертками из-под всяких вкусностей. Мишенька тро­гательно помогает, и, глядя на него, Коваль думает, что это ведь единственный живой человек из его прошлого. А другие – если и есть – ему безразличны.

Откуда ни возьмись выворачивается дюжий санитар. Грозно командует:

– Хомутов! На обед!

Мишенька жмется к Дяде.

– Он сыт, – говорит Коваль.

– Порядок есть порядок! – Санитар тянется ухватить Мишеньку за плечо или за шиворот.

Коваль перехватывает его руку и, несмотря на сопро­тивление, отжимает ее прочь. Парень в восхищении:

– Ну, батя, ты силен! Тебя бы к нам в санитары!

Коваль усмехается и уводит Мишеньку. Сценку с са­нитаром тот понял, в общем, правильно и теперь торже­ствующе на него оглядывается.

– Кто у нас Мишенька? – отвлекает его внимание Коваль.

– Миснь-ка… Миснь-ка… – и тычет пальцем себя в грудь.

Усвоил. Выходит, способен чему-то научиться. Тихое, наивное, милейшее создание… Коваль простыми словами описывает свою огромную квартиру в Вене, и рыжую кошку Дусю, и ее котят, которых она регулярно приносит по осени. Мишенька слушает зачарованно, подавая односложные реплики.

И вдруг Коваль слышит свой голос, произносящий слова, которые означают, что он принял некое решение, не спросив себя, с собой не посоветовавшись, не прикинув всех возможных последствий. Голос произносит:

– Хочешь поехать ко мне домой?

– Омой… Омой… – эхом отзывается Мишенька.

– Поедем на поезде. Ту-ту.

– Ту-ту! Омой! – Что-то ему смутно вспоминается прекрасное, глаза светятся.

– Но не сейчас. Не сразу. Надо подождать. Жди.

Поймет ли он, что я не увезу его сегодня, что потребуется терпение?

– З-ди… З-з-ди… – старается Мишенька уразуметь и запомнить важное слово.

Коваль разговаривает со стареньким главврачом. У медиков есть присказка: «невропатолог с нервинкой, психиатр с психинкой». У главврача это выражается в том, что он болтлив и его «заносит». В интернате он на покое – вместо пенсии – и потихоньку маразмирует. А был именитой фигурой, имел большие заслуги перед Родиной, когда психиатрия врачевала инакомыслие.

Мишенька бродит тихонько по кабинету, присматри­ваясь к новой обстановке. Разговор взрослых слишком скор и сложен для его восприятия.

– В Австрию? – поражается врач. – Боюсь, тут будут затруднения.

– Стране не хватает сумасшедших? – иронизирует Коваль.

В душе главврача затронута больная струнка.

– Сумасшедших полно. Но сместились критерии вменяемости. То, что считалось бредом, теперь новое мышление. Вы не поверите, мой прежний пациент выступает по телевизору и проповедует то, от чего его лечили! Я извел на него столько галаперидола!.. Ну ладно, – одергивает он сам себя. – Значит, вы хотите его взять. Зачем?

«Зачем?..» Коваль оглядывается на Мишеньку.

– Ему там будет лучше.

– M-м… Давайте начистоту. У вас комплекс вины? Вы отец?

В каком-то смысле… Мишенька действительно обя­зан жизнью Ковалю. Он был большим начальником на Севере, под ним работали и зэки. И Люба, отбыв тот, еще первый срок, жила с сыном на поселении. Кто-то поджег барак. Коваль вынес из огня двухлетнего ребен­ка. Но Мишенька сделался, что называется, неполно­ценным.

– Его отец убит при побеге, – отвечает Коваль вра­чу. – Он был в заключении.

– Ах, так. Боюсь, мне не разобраться в ваших моти­вах… – Врач озадачен, но посетитель выглядит столь уверенным, столь состоятельным человеком, что отказать как-то язык не поворачивается. – Я могу, конечно, на­писать что-нибудь о необходимости лечения за рубе­жом… – мямлит он.

Если бы Коваль был склонен к самоанализу, то по­нял бы, почему Мишенька так тронул его сердце: потому что когда-то Коваль его спас. Мы любим тех, кому сдела­ли добро.

В казино есть комната, где клиенты могут в своей небольшой компании сыграть по-крупному в очко.

Играют Руслан, лысый мужчина в очках (он держит банк) и два расфранченных человека кавказской нацио­нальности. Руслану фартит, сегодня его день! Лысый зорко отслеживает степень его азарта сквозь очки в доро­гой оправе. Если б Руслан был не охранником, а контр­разведчиком, то заметил бы, что стекла в очках не диоп­трийные и, стало быть, человек «рядится». А зачем? За карточным столом это сигнал опасности. Но Руслан не контрразведчик, и потом он уже видел Лысого несколько раз в казино, тот постоянно банкует. Поскольку пока не зарезали, можно надеяться, что не мухлюет.

– Как человеку везет! Как везет! – то ли изумляется, то ли негодует один из кавказцев.

Руслан, посмотрев сданную ему карту, объявляет:

– Ва-банк!

– Банк большой! – предостерегает кавказец.

– Я отвечаю.

Руслан прикупает у банкомета вторую карту. Кавказцы тоже.

– Еще одну, – решается Руслан.

– Тройка, семерка, туз? Так думаешь? – не унимает­ся разговорчивый кавказец.

– Помолчи, – напряженно произносит Руслан и обращается к мужчине в очках: – Себе.

Тот берет и открывает два туза.

Руслан швыряет свои карты, у него шестерка, семер­ка, семерка.

– Вай-вай, Пушкина не читал! – ликует кавказец.

А банк очень большой.

В отделении милиции заканчивается развод.

Отдав последние распоряжения, подполковник рас­пускает людей. Одному из них, стареющему уже капита­ну, кивает на стоящего в стороне Юрьева.

Капитан подходит, козыряет. Юрьев показывает ему фотографии, сделанные во время слежки за Ковалем: он стоит у дома, что возле набережной, отдельно дом и укрупненно одно лицо.

– Нет, пожалуй, не видел. Приметный. Я бы запом­нил. А дом на моем участке, дом знаю. Вас что интере­сует?

– Даже трудно сказать. Люди, которые жили в доме. Что с ними случалось.

А как иначе сформулируешь задание? «Все о доме. Все о людях». Не то что дурацкая затея – Знаменский, слава богу, начальник умный и попусту не дергает, – но затея для целого сыскного отделения.

– Как намерены действовать? – осведомился вчера вечером.

– Попробую через участкового, – осторожно ответил Юрьев.

– Он сменился, – выдвинул вариант Знаменский.

– Найду прежнего.

– Прежний умер.

– Пойду по квартирам, – вздохнул Юрьев.

– Ну, удачи вам.

И вот первая удача: не умер, не сменился, стоит перед ним пожилой капитан и даже не затрудняется расплывчатой постановкой вопроса. Только говорит:

– Широкий разговор… У меня скоро прием населе­ния. Если мы с вами пойдем потихоньку, а?

Они идут по одной улице, по другой. Приостанавли­ваются купить сигарет. По дороге капитан рассказывает, начиная, естественно, с эффектного эпизода:

– Самый знаменитый случай – это с Волосевичем. Он в белой горячке с верхнего этажа сиганул вниз головой. А впритык стоял домик двухэтажный. Так Волосевич из своего окна прямиком влетел в печную трубу. Метра два вглубь проехал и застрял. Начал выть. А дело было ночью. Жильцы повскакали от страха, думали, нечистая сила, – капитану и сейчас смешно, фыркает невольно.

Перечислив затем всех, кто имел неприятности с законом, капитан приступает к систематическому повествованию:

– Первая квартира служебная, дворницкая, ничего особого, кроме, конечно, скандалов. Вторая дружная, куча ребятишек, подрастали – разъезжались, кто на целину, кто на БАМ. Третья по сию пору коммунальная, в ней однажды…

Капитан рассказывает про кого длинно, про кого в двух словах, но Юрьев испытывает интерес не только следственный. Взять вот так судьбы жильцов одного дома давней постройки – и тут тебе вся история страны.

– …В шестой квартире раньше жил летчик. Его рас­стреляли по тридцать седьмому году. Жену тоже посадили, осталось двое пацанят. Их взяла женщина из одиннадцатой квартиры, дальняя родственница. Старший парень как раз перед смертью Сталина изнасиловал дочку той женщины. Дали десять лет, дальше судьбу не знаю. А младший брат, майор артиллерии, погиб на Даманском… В седьмой квартире кража была большая, году в восемьдесят седьмом, все вывезли… Про восьмую не помню ничего… Из девятой семья подалась в Израиль, а старики не поехали…

И так про весь дом. С участковым повезло. Теперь только не промахнуться. И благо мужик он свой и понятливый, можно прямо в лоб, не ходя вокруг да около:

– Вернемся к убийству девушки из четырнадцатой квартиры. Вы как-то бегло вспомнили.

– Потому что как раз в госпиталь угодил. Нарвался на одного дурака. Так что не очень в курсе. Четырнадцатую сдавали, жила там молодая женщина, все тихо. И вдруг нашли задушенную. Говорят, подушкой…

…Юрьев поднимается по лестнице и звонит в четыр­надцатую квартиру. Не открывают, не отзываются. Он рассматривает другие двери на лестничной площадке. На одной – старый почтовый ящик с пожелтевшими на­клейками: «Правда», «Советская Россия», «Вечерняя Москва».

На звонок отпирает седой мужчина, сохранивший выправку.

– Я из Министерства внутренних дел, – Юрьев пока­зывает удостоверение.

Седой охотно впускает гостя, и они беседуют в ком­нате, обставленной по среднему уровню восьмидесятых годов.

– Еще бы не помнить! – словоохотливо частит муж­чина. – Я рад вам помочь. Сам в органах служил, закон­чил в охране Белого дома. До самого девяносто третьего. Второго октября спустился к нам Руслан Имранович и говорит…

– Простите, ближе к делу.

– Да-да, понимаю, насчет убийства. Эта девушка… собственно, женщина очень была приятная. Кажется, Вероника по имени. Квартиру ей снимал какой-то бога­тый человек. Приезжал на белой «Волге», машина его ждала.

– Это он? – Юрьев затаивает дыхание.

Мужчина старательно изучает фотографию Коваля.

– Н-не знаю.

Не получилось, жаль.

– Вы его не видели?

– Видел, конечно. Но как-то все со спины. Впрочем, для убийства это не важно. Ее же убила подруга. Польсти­лась на драгоценности, которые Веронике дарил ее… кавалер.

– Откуда это известно?

– Жена ходила на суд. Любопытство человеческое.

На ипподроме кончаются заезды. Ландышев в хоро­шем настроении – игра была удачной. Руслан ловит удоб­ную минуту:

– Босс, хочу вам информацию продать.

– Деньги занадобились?

– Проигрался. Завтра срок платить. Все собрал, всех обежал… и не хватает.

– Сколько не хватает?

– Тридцать пять кусков.

– Рублей?

– Баксов.

– Хорош! Ты соображаешь, какие сейчас дела после дефолта?

– Любые условия, босс! Плохим ребятам проигрался… Карточный долг не отдать – замочат, это законно, по понятиям.

– Чем же ты торгуешь за тридцать пять тысяч? – небрежно, даже брезгливо спрашивает Ландышев, то ли заранее сбивая цену, то ли не интересуясь предложением.

– Кое-что… про третейского судью, – Руслан вздыха­ет, говорить ему очень не хочется.

– Да-а? – оживляется Ландышев. – Он мне, падаль такая, обзвонился. То ему представь, это представь. Хоро­шая компра?

– Мокруха за ним.

– Да ну?! – радостно ахает Ландышев. – Пойдем-ка сядем… Откуда сведения такие?

– Десять лет назад я у него шофером работал. Он тогда был Коваль Олег Иваныч. И имел крутой бизнес.

– Какой?

– Рядовые люди, как я, этого не знали, – врет Рус­лан; про наркоторговлю он умалчивает из осторожности, чтобы не дать Ландышеву козыря против себя самого.

Киснут на солнце охранники. Им сидеть не положено, они в карауле. Руслан делает одному из них знак немного отодвинуться, чтобы не услышал чего, и продолжает рассказывать. Решительные слова произнесены, теперь уже легче идет.

– Эта Вероника красавица была. Без косметики. Лет девятнадцать-двадцать. Мы думали, свадьба будет…

– Давай ближе к мокрухе, – торопит Ландышев. – Без лирики.

– В тот день они на кладбище были, где мать его похоронена. Потом поехали к Веронике домой. Я, да еще один охранник, стоим на улице, ждем. Минут через сорок Олег Иваныч выходит чуть не бегом, весь не в себе. Отпихнул нас от машины и один умчался… Совершенно на него непохоже, он человек железный.

– Ну-ну, не тяни. – Ландышеву не по нутру любая похвала в адрес Коваля.

– Мы подождали, подождали, что делать, не знаем. И я поднялся к Веронике узнать, обещал он вернуться или нет. Гляжу, дверь не захлопнута. Зашел. Она на крова­ти мертвая… Наша Катерина на нее смахивает.

– Вон что! Ну, дальше.

– Только я спустился к машине, гляжу, Вероникина подруга в подъезд идет. И стукнуло мне в голову: решил сдать ее вместо Олега Иваныча. Позвонил по 02, что в четырнадцатой квартире убийство. И ее на месте засту­кали.

– А чего ты его выгораживал? – опять недоволен Ландышев.

Но Руслан, выдав тайну Коваля, не переступает како­го-то последнего рубежа порядочности – что было, рас­сказывает, но напраслины на прежнего босса возводить не желает:

– Да он как хозяин хороший был. Мы его все любили.

– За что же он ее такой хороший?

– Я думаю, тут вот какое дело. В тот день милиция в офис нагрянула. Всех повязали. Думаю, Вероника заложи­ла. А Олег Иваныч узнал. И наказал, хотя любил.

– Мы его любили, он ее любил, он ее убил. Шикар­ная история! – Ландышеву даже не сидится от удоволь­ствия. – Чего ж ты раньше молчал?

– Да так… – уклоняется Руслан.

– Его, значит, тогда не нашли?

– Скрылся. Его и на суде никто из наших не продал.

Один Руслан предатель… И хоть уговаривает он себя, что Олег Иванович ему никто, но мерзко на душе, слов нет. Единственное утешение, что ни в какую милицию-прокуратуру Ландышев не стукнет. Сам попытается на Коваля наезжать. Наверняка. Ну уж тут Олег Иванович авось отобьется. Не знает Ландышев, с кем связался.

У Валентины Николаевны брови ползут вверх, когда снова появляется в юрисконсультации Коваль. О чем он говорит? Что намерен делать с ненормальным юношей?

– Я уеду, а потом вернусь и заберу его, – втолковы­вает Коваль. – Вы подготовите все документы. Вот справ­ка, что Хомутов нуждается в лечении за рубежом, выпис­ка из истории болезни. Это мой факс для связи.

Валентина Николаевна в затруднении.

– Значит, не усыновление?

– Опекунство.

– Задача, знаете, нестандартная…

– Все – вопрос денег, – и Коваль прибегает к уни­версальному аргументу в виде пачки долларов.

…На улице его радостно встречает ожидавшая Кате­рина: полчаса не видала и уже соскучилась.

У Коваля радикально испортилось бы настроение, знай он, что происходит в интернате. Туда добирается Канделаки, угощает санитара сигаретой, обучает пускать дымовые колечки, и минут восемь спустя очарованный санитар сообщает, что ему известно о Дяде, и указывает, где найти главврача.

На Канделаки – стараниями Томина – отличный фирменный костюм из гардеробной оперслужб, галстук долларов за сто, итальянские туфли, тесноваты, но ши­карны. Иначе по его легенде одеться нельзя.

И все же главврач встречает посетителя с долей на­стороженности.

– Я из инюрколлегии, – представляется Кандела­ки. – Это я вам звонил. Наследство из-за рубежа.

Диковинный для главврача случай, даже какой-то… неблагонадежный.

– Да, я помню. О ком же речь?

– О Хомутове. Михаил Хомутов.

– Ах, так?.. Десять лет никто о нем слова не спросил, и вдруг со всех сторон! Прямо ажиотаж.

– Им еще кто-то интересуется?

– Один приезжий из Австрии. Хочет взять к себе.

– Ай-я-яй! Уже пронюхали!

– То есть вы думаете… – ошарашен старик. – На­следство большое?

– Вполне достаточное для ажиотажа. Дальний род­ственник в Чикаго отдал Богу душу. Владелец заводов, домов, пароходов.

– Невероятная история!

– Что вы! Бывает и похлеще! – на ходу сочиняет Канделаки. – По сорок лет от людей ни звука, и вдруг… Например, тетка завещала имущество первому ребенку своей племянницы. Мы тут годами ищем этого ребенка, парижский капитал обрастает процентами. Наконец на­ходим. И что оказывается? Племянница родила тройню. Кто первенец? Они теперь между собой судятся. Как зовут этого австрийца?

– Иванов не Иванов… что-то похожее… Но ведь Хому­тов совершенно неспособен распорядиться никаким иму­ществом.

– Потому и появляются помощники. Визитку он не оставил?

– Нет. Выходит, охотится за наследством?

У главврача вдруг возникает неопределенная, но со­вершенно ослепительная мысль, что если отмести этого Иванова не Иванова как лицо недобросовестное, то ка­кие-то средства каким-то образом могут достаться интер­нату, поскольку Хомутов тут живет, его обслуживают и вообще… Из короткого столбняка его выводит вопрос Канделаки:

– А как он сам мотивирует свои притязания на Хомутова?

– Знал прежде его родителей… – бормочет врач. – Туманные причины. А если он снова появится? Как мне с ним?

– Не подавайте виду! Попрошу все документы, кото­рые есть у вас на Хомутова.

Тон у Канделаки непререкаемый. Главврач шаркает к шкафу за историей болезни и думает: «Но что же будет с наследством?.. Поскольку Хомутов недееспособен… Спро­сить или не спросить?..»

На следующий день после того, как Руслан сливает компру на Коваля, он получает деньги под терпимый процент. Босс от собственной щедрости размякает.

– А не потешить ли нам свои телеса? – спрашивает он. – Есть что новенькое в области разврата?

Руслан готов отслужить:

– Ребята хвалили одно местечко. Лунный массаж.

– Поехали, посмотрим.

В помещении, оформленном в стиле известного магазина «Чай» на Мясницкой, их встречает пышечка в ки­моно.

– Господа присядут, – говорит она, – хозяйка сей­час выйдет, – и голосом провинциального экскурсовода заученно рассказывает: – Тайна эксклюзивного лунного массажа родилась в гареме китайского императора. Она была куплена бабушкой хозяйки и передается только по наследству. Массаж основан на использовании трех энер­гий для семи наслаждений…

– Ладно заливать, – прерывает Ландышев, хлопая ее по заду. – Приступим к первому наслаждению. Скажи, чтоб нам дали водки и соленых огурцов.

– Да, господин, – пышечка удаляется.

Вскоре приносит водку и огурцы. С низким поклоном ставит на столик.

Обычно сначала Ландышев пьет быстро, раз за разом, почти без закуски. Потом притормаживает. Может и пере­стать, может и отпустить вожжи – смотря по ситуации. Но на памяти Руслана он не надирался до потери рассуд­ка и таскать его на себе не приходилось.

Достигнув определенной кондиции, Ландышев по­требует музыки, потом поесть, ну и все остальное. Де­вушки составят, так сказать, десерт. Впрочем, он в сексе может и сымпровизировать: в кабинете кого-нибудь трах­нет, в машине на скорости – как взглянется. Потребность у него всегда есть, но несколько петушиная. Девочки тишком посмеиваются, очень тишком: сам босс о себе высочайшего мнения.

– Музыку можешь завести? – спрашивает Ландышев пышечку. – Поставь мне «Лили Марлен». Есть такая не­мецкая песня. Поищи давай.

– Нету, господин.

Руслан выходит к машине – у босса постоянный за­пас любимых мелодий. Пышечка с почтением принимает кассету и семенит прочь.

– Жизнь есть игра, а сегодня ты сдал мне козыря. Выпьем за удачу.

Чокаются, Руслан пригубливает: он практически на работе.

Включается музыка. Звучит «Лили Марлен». Ландышев подпевает. Далась ему эта песенка сопливая… Вдруг взгля­дывает пристально:

– Ты как к немцам относишься?

– Нормально, – говорит Руслан.

– Фюрер был крепкий мужик. Наплевать, говорит, что мои сапоги в крови, мне важно в них дойти до победы. И марксизм так же учил: критерий истины есть практика… Считаешь, для чего мне нужно сломать Авде­ева? – Хмелеет помаленьку.

– Большие деньги на кону.

– Нет, не понимаешь. Я его разорю, и я его фирму заберу. За гроши. Понял? Больно жирный для него кусок. Он как был таксистом, так и остался.

Томин, служа в Интерполе, слегка помотался по свету и видел кладбища на разных широтах – как прави­ло, вылизанные, просторные, с регулярно расположен­ными надгробиями. Вероятно, красивые с тамошней точ­ки зрения. Но елки-палки, до чего же неуютные!

То ли дело на Родине: немножко мусорно, но зато лежат покойники живописно, разнообразно, кто под плитой, кто под плечистым памятником. Кто под крес­том, который уже в землю врос. И у каждого своя «камор­ка» с оградой, иногда «квартирка» на несколько могил; с кем жил, с теми и лежит, оно приятно. И лица на портретах сплошь приятные. И в каждой оградке своя эстетика: где лавочка и песочком посыпано, где незабуд­ки, где венок жестяной с розами. Деревья не рубят, слава богу, на них гужуется птичий народ, добавляя в тишину свое движение, щебет, изредка раскатистое «кар-р». Ко­нечно, когда похороны, печально. Но пока похорон нет, гулял бы да гулял.

Что Томин и делает, умудряясь одновременно моро­чить голову Тимофеевне. Та под градусом и охотно хихи­кает по любому поводу: Томин ей нравится.

– На мой бы вкус, – говорит он, помахивая ободран­ным кейсом, – я бы, конечно, тетку Евгению к себе взял. Я бы ее похоронил у себя на кладбище в Туле. За милую душу! Ни рубля бы не стоило!

Томин совершенно точно чувствует, чем взять Тимо­феевну.

– А кем ты на кладбище в Туле-то?

– Незаменимый человек. Могу памятник срубить, могу оградку сварить, могу крест поправить. Только мо­гил не рою. Потому как, знаешь, не рой другому яму.

Тимофеевна, посмеявшись, спрашивает:

– А тетка не хочет?

– Хочет в Москве. Она еще, когда жива была, все меня упрашивала. Я говорю: тетечка, поедем ко мне, я тебе какую хошь мимозу посажу, оградку буду каждый месяц красить! Нет, говорит, Ванечка, хочу с сестрой Соней лежать. Это, говорит, моя последняя воля.

– Какая покойница капризная, – остроумничает Ти­мофеевна и покатывается.

Томину тоже «очень смешно».

– Ну и что ты надумал?

– Я там около ее сестры старую могилу присмотрел. Срок вышел, можно опять туда класть. Пошли покажу.

Они пробираются по узкой кладбищенской тропинке. Кое-где Томин галантно поддерживает Тимофеевну за талию. Его задача сейчас привести ее к могиле, которую навещает Янов, и получить максимум сведений на месте.

– Если захоронение не заброшено, срок значения не имеет, – на ходу предупреждает она.

– Я знаю. Но ведь это несправедливо. Полежал сам, дай полежать другим.

Томин останавливается и указывает на «присмотрен­ную» могилу:

– Вот, гляди.

– Да, милый, она же ухожена. Как можно разорять! А где сестра-то теткина?

– Вот эта, – поворачивается Томин к могиле матери Янова – Коваля. – Царствие небесное! – крестится он.

– А-а, эта… Знаю ее, знаю, – она машинально повто­ряет жест Томина.

– Лучше бы всего сестер вообще вместе положить, в одну могилу. Плечом, так сказать, к плечу. Не разрешат?

– Да у этого захоронения хозяин есть. Сын. Ты, что ли, не знаком?

– Он разве здесь? Троюродный мой брат! – достает и показывает Тимофеевне фотографию Коваля. – Этот?

– Этот. Заходит к нам.

– Слушай, не знаю, где живет. Мне бы его найти! Я бы его уговорил вместе положить. Ведь последняя воля!

Тимофеевна пожимает плечами.

– А у вас тут какой порядок – адреса родственников записывают?

– На что?

– Вдруг какое ЧП, чтобы известить.

– Какое же ЧП? Воскреснет, что ли?

Снова веселье.

– Пошли в контору, – решает Томин. – Посмотрим регистрацию.

В кладбищенской конторе Томин листает гроссбух за 1984 год. Находит нужную запись. Но адреса нет, простав­лено только: «Коваль Олег Иванович. Центральный по­чтамт, до востребования».

Томин выходит. На лавочке поджидает Тимофеевна.

– А теперь познакомимся, – строго говорит он ей, – и предъявляет милицейское удостоверение. – Я из уго­ловного розыска.

– Да что это? Зачем это? – оторопело бормочет жен­щина.

– Весь наш разговор объявляю секретным! – жмет на всю катушку Томин. – Сейчас отберу у вас подписку о неразглашении.

– За что? Я ничего такого…

Томин достает внушительного вида бланк.

– Чтоб никому ни звука про меня! Иначе уголовная ответственность!

Расстилает бланк поверх кейса, сует женщине ручку, командует:

– Подпись! – и указывает пальцем место.

Вечерний ресторан. За столиком Коваль и Катерина. Она по-взрослому: в длинном декольтированном платье, Коваль долго его выбирал. Девушка мало смотрит по сторонам, она замкнута на Коваля и дышит своим коро­теньким счастьем.

Он тоже при параде и в добром расположении духа. Оценивающе оглядев Катерину, говорит:

– Надо купить тебе приличные сережки.

– Да ну!

Катерине хочется приличные сережки, что на языке Коваля означает дорогие. Но она как-то боится радовать­ся его подаркам. Вдруг решит, что она потому липнет, что он богатый.

– На память, – настаивает Коваль.

– Ну купи, – соглашается она с грустинкой, потому что «на память».

С эстрады объявляют:

– Дамы и господа! Сегодня среди наших гостей зна­менитый Вилли Токарев. Попросим его подарить нам песню!

Под аплодисменты публики из глубины зала – из-за спины Коваля – идет Вилли Токарев. Проходит мимо столика, спохватывается:

– Макс! Счастлив вас видеть! – трясет руку Кова­ля. – Вы тоже вернулись?

– Пока нет.

Вилли смотрит на него, на Катерину, опять на него. В глазах вопрос.

– Ее зовут Катя, – роняет Коваль.

Вилли целует ручку. Катерина переживает звездный миг. Вилли Токарев как певец ей до лампочки. Но ведь он звезда! И у всех на глазах поцеловал ей руку! Кому расскажешь – не поверят.

– Я буду петь для вас, – говорит Вилли, жестом объединяя Коваля и Катерину, и уходит к эстраде.

– Макс, откуда ты его знаешь?!

– Свела однажды судьба.

– Ты ему сказал «пока нет». Пока не вернулся. Но можешь вернуться?

– Чем черт не шутит… когда-нибудь…

Катерина расцветает. Она пропускает мимо ушей рас­тяжимое «когда-нибудь». Он не возьмет ее с собой, зато вернется.

Вилли кончил переговоры с оркестром и поет.

– Вилли, когда уезжал, думал, насовсем? – спраши­вает Катерина.

Коваль кивает.

– А вот вернулся…

И Макс вернется! Ей хочется сказать: «Я буду ждать тебя», но она чувствует, что это прозвучит как в кино. А главное, нет уверенности, что ему это нужно, чтобы она ждала. Катерина умнеет. Она быстро-быстро учится понимать, что не следует навязываться, всюду таскаться за Максом хвостиком, пытаться хитрить или взбрыкивать: от этого ему делается скучно.

Закончив, Вилли направляется обратно мимо столика Коваля.

– Возвращайтесь! – говорит он.

– Если бы не уехал, кем бы ты сейчас был? – спра­шивает Катерина. – Демократом или кем еще?

– Я был бы олигархом.

Катерина строит гримаску:

– Они противные.

– Ты знакома с олигархами?

Девушка смеется.

– Я был бы разумным олигархом.

– Они разве дураки?

– Зря разбазаривают страну. Нельзя продавать сук, на котором сидишь… Впрочем, разговор для тебя неин­тересный.

– Почему это? Я все-таки понимаю. Был Советский Союз. Нас весь мир боялся. А что теперь?

– Ты в нем жила – в Союзе? – добродушно подсме­ивается Коваль.

– Конечно. До второго класса!

– Дурочка ты, Катя. Россия – чудесная страна. Здесь великие возможности. Все кипит, меняется.

Катерина таращится изумленно. Она не подозревала, что живет в чудесной стране.

– Макс, почему же ты уехал?!

– Так сложилось…

Оба замолкают, задумываются. Он против воли вспо­минает Веронику. Однажды они вот так же сидели в ресторане, и он пошел к роялю и играл для нее. Оркестр уловил мелодию, подхватил. Это было красиво. Вероника слушала, распахнув глаза, и отвернулась, когда подсту­пили слезы…

Катерине не нравится, что у Макса отсутствующий взгляд.

– По-моему, ты жалеешь, что уехал, – нарушает она затянувшуюся паузу. – Возвращайся скорей.

– Помолчи! – обрывает ее Коваль.

И Катерина умолкает. Без обиды. Нечего лезть, если человек задумался. С каждым днем она взрослеет.

Юрьев взял в архиве дело об убийстве девушки по имени Вероника, прочел от корки до корки, сделал для Пал Палыча закладки: протокол задержания подруги с описанием изъятых у нее, принадлежавших убитой, ве­щей; постановление о предъявлении обвинения А.Г. Марголиной, первые показания обвиняемой, приговор суда, кассационная жалоба адвоката. И еще несколько уже вбок торчащих листков с обозначением мест, которые привлек­ли его внимание: «2-й абзац», «пятая строка снизу».

«Хорошо с Юрьевым работать, надежно», – думает Знаменский, пока тот излагает свои новости:

– Беда, что около подъезда нет лавочки, Пал Палыч. Была бы лавочка, сидели бы пенсионерки и смотрели, кто к кому ходит. Сейчас не возникало бы проблем. А то я показываю фотографию Янова, мне говорят: «Что вы, сто лет прошло!» Только одна сказала: «Кажется, он». Кажется.

– А на суде его не видели?

– Нет, спрашивал.

– На похоронах?

– Не было похорон. Эта Вероника – убитая девуш­ка – она из Касимова. Туда и увезли… Да, еще деталь, возможно, не случайная. Любовник Вероники, как и Янов, ездил на белой «Волге».

Пал Палыч отмечает деталь.

– Больше в доме ничего приметного?

– У меня только на это убийство сердце ёкнуло.

– Так… Ну а что злодейка подруга?

– Отбыла срок, работает в торговой конторе курь­ером.

– Вы даже успели с ней поговорить? – изумляется Знаменский.

– Нет, Пал Палыч, когда же? Вызвана сегодня на четыре.

– У меня как раз окошечко, – закидывает удочку Знаменский.

– То есть… вы сами допросите?

– Мы с Томиным. Если не возражаете?

– Что вы, Пал Палыч, это ваш случай.

От Марголиной словоохотливости ждать не приходит­ся. Здесь нужно личное обаяние и умение разговорить хоть немного – как раз Пал Палычу карты в руки.

– Томину я вкратце сообщил результаты, – добавля­ет напоследок Юрьев.

– А он в министерстве?

– В буфете с Китаевой.

Полчаса назад они подсели за столик к Юрьеву, кончавшему обедать, и завели кокетливый разговор:

– Татьяна, я вами заинтригован.

– Да-а?

– Как получается, что к концу рабочей недели вы больше загорелая, чем после уикенда?

– Ах, вы ко мне приглядываетесь?

– А как же…

– Говорят, ухаживаешь за Прекрасной Татьяной? – встречает Томина Знаменский.

– А на что она еще годится.

Это одновременно комплимент и сожаление: женщина классная, но я бы предпочел классного эксперта. Избаловала их Зиночка на всю жизнь.

– Ладно, ухажер. Прочти быстро кассационную жало­бу и закладки.

Томин забирает дело. Вскоре Юрьев приводит Марголину.

Та хмуро окидывает взглядом кабинет и находящихся в нем людей. Она хорошо одета, но лицо потрепанное, нервное. Преждевременные морщины старят ее, она выг­лядит лет на тридцать пять – тридцать восемь. Сказыва­ются годы за решеткой.

– Здравствуйте, Анна Григорьевна, – приветствует Знаменский.

Женщина не отвечает.

– Проходите, садитесь.

Она садится на указанное место. Томин, коротко на нее глянув, продолжает читать дело.

– И что вы мне скажете? – агрессивно спрашивает женщина, чуть помолчав.

– Я надеюсь, вы нам кое-что скажете.

– Я все сказала десять лет назад. Зачем меня вызвали?

– По правилам следствия я не могу объяснить. Нам приходится снова интересоваться окружением убитой. И я прошу вас помочь.

– Мне только не хватало помогать органам!

– Вы были ближайшей подругой Вероники? – Пал Палыч как бы не замечает ее враждебного тона.

– Возьмите судебное дело, там все написано.

– Дело я смотрел. В нем нет, по-моему, многого нуж­ного. Я бы на месте судьи направил на доследование, – он ищет подход к раздраженной женщине, не очень, впрочем, кривя душой.

Та смотрит подозрительно: уловка или правда?

– А чего вам не хватает в деле? – испытывает она его.

– К примеру, я бы выяснил, не давала ли Вероника повода к ревности. Или не вызывала ли в тот день сантех­ника и электрика. Не помните, она не жаловалась, что телевизор барахлит? Раковина подтекает? – Знаменский спрашивает это, чтобы расположить Марголину к себе, и отчасти преуспевает.

– Нет, не жаловалась. Но это могло быть. Мой адвокат говорил то же самое… Не ходите вокруг да около! Вы нашли его, кто убил?

– Простите, дело прошлое, – подает голос Томин, – вы свое отсидели, разве не вы…

– Я чужое отсидела! – перебивает Марголина уже с жаром, с желанием оправдаться. – Конечно не я! Я это всегда твердила, только никому это было не нужно! Дескать, взяли с поличным, все ясно… Значит, не на­шли… Тогда к чему наш разговор?

– Действительно не вы? – Пал Палыч понижает го­лос и проникновенно смотрит Марголиной в глаза.

– Какой смысл перед вами притворяться? Теперь-то?

Вот те на! Как она это искренне сказала… Вдруг и впрямь судебная ошибка?! Вот и Томин заерзал на дива­не… Но даже если так – так трагично, – нельзя уходить от первоначальной цели допроса.

– Я допускаю, что вы говорите правду, – Пал Палыч несколько акцентирует свое волнение. – Никогда не по­здно пересмотреть приговор. Поверьте, наш разговор очень нужен. И нам, и вам. С кем еще общалась Вероника?

Контакт есть. Марголина готова разговаривать.

– Раза три приезжала мать из Касимова. И еще был любимый человек.

– Тот, что ее содержал?

– И вы туда же. Что за ханжество. Вероника не была содержанкой! Он был фактически мужем. И таких еще поискать!

Пал Палычу невыгодно сердить Марголину.

– Верю, верю. Как вы с Вероникой познакомились? – уходит он на нейтральную тему.

– Вместе в институт поступали и вместе провали­лись…

– А какая она была?

– Очень добрая, немного наивная. Чистая душа. Иног­да скучала без дела, хотела работать. Олег не позволял.

– Вы сказали «Олег», – вкрадчиво говорит Томин, дождавшись наконец толку от допроса. – А дальше?

Марголина спохватывается, что бесконтрольно пре­далась воспоминаниям.

– Не знаю, – решительно врет она.

Томин кладет перед ней фотографию Коваля:

– Он?

– Нет, – отвечает она не глядя, а потом берет фото­графию и рассматривает с интересом. Видно, что человек ей знаком.

– Постарел немного, верно?

– Мы не встречались. А если б и встречались, я опознавать его не стану.

– Теперь его зовут Максим Алексеевич Янов, – на­жимает Томин.

Марголина непроизвольно вскидывает брови – удив­лена, – но стоит на своем:

– Вероника его любила. Хотя бы ради этого я не стану впутывать… И потом, я убедилась: если приносишь лю­дям зло, оно возвращается на тебя. Я зареклась.

Томин снова принимается читать дело, одним ухом слушая допрос.

– А какое же зло вы принесли Веронике, Анна Гри­горьевна? – спрашивает Пал Палыч.

Это для Марголиной больное место, даже голос ме­няется.

– Я перед ней виновата. Конечно, не тем, что хотела ее колечки унести. Это не я взяла – нужда взяла. Я кололась, а денег на зелье не было. Где-нибудь у нее и деньги лежали, но не могла же я рыться… Я виновата чем: что втянула ее в наркотики. Сама сидела без копейки, а она свободно могла покупать нам обеим… Я думаю, мо­жет, она под кайфом была, когда все случилось. Почему она дала себя задушить? Обвинитель на суде изображал из меня подлую убийцу, как я набросилась на подругу, а она не ожидала и так далее. Идиот безмозглый! Она мне живая была нужна! Но вот, может, она была не в себе? И потому не сопротивлялась?

Марголина умолкает, она до слез расстроена, и Пал Палыч дает ей передышку. Томин открывает было рот, Пал Палыч жестом притормаживает его на десяток се­кунд и потом только делает разрешающий знак.

– Из дела непонятно, как получилось, что вас задер­жали. Сколько вы находились в квартире? – спрашивает Томин.

– Минут пятнадцать… Не помню. И вдруг нагрянула милиция.

– Тут сказано: «анонимный телефонный звонок об убийстве».

– Десять лет гадаю, кто позвонил. Кто меня подс­тавил?

– Допустим, убийца, – продолжает Томин. – Зна­чит, он знал, что вы придете к Веронике.

– Невозможно.

– Напротив, только так можно строить какую-то версию.

– Я сейчас объясню. Никто не знал. Я решила к ней поехать вдруг. Позвонила. Она не подошла. Но я все равно поехала, у меня были ключи, я могла без нее зайти и поесть… Стала отпирать, оказалось, дверь открыта. Когда вошла, она уже была мертвая… но не совсем еще холодная… Я не сразу сообразила, что с ней. А когда поняла, как-то очумела. Собрала с подзеркальника коробочки. Села и стала реветь. И тут меня замели.

– Что-нибудь исчезло из квартиры? Не проверяли? – спрашивает Знаменский.

– Кто знает, что у нее было. Рвутся ниточки, не завязываются.

– По наркотикам Вероника поддерживала какие-то контакты? – пытается что-то выудить Знаменский.

– Все шло через меня.

– У вашей подруги наверняка не было других муж­чин? – вступает Томин.

– Абсолютно наверняка.

– А если тем не менее предположить, что ее убил Олег? – подхватывает Знаменский. – По какой-то неве­домой причине?

– Зачем человеку убивать самое дорогое?

– А чем он занимался? – интересуется Томин.

– Не знаю, она не говорила.

– Может быть, все-таки опознаете его?

– Нет.

Тем допрос и кончается, и сразу кто-то набегает со своими проблемами, трезвонят телефоны, друзьям не дают словом перемолвиться, пока они не выходят из министерства.

– Паша, ты ей веришь?

– Что не убивала? Пожалуй, как ни странно… По-моему, пришло время сесть и подумать. На кислороде.

– Давай, – соглашается Томин.

Знаменский звонит по мобильнику:

– Мать, я к тебе еду. И еще тут сыщик из Интерпола просится. Что купить?.. Так. Так. Ясно, – и обращается к Томину: – Шесть пунктов. А говорят, думать надо на пустой желудок.

– Ну-у, зачем так мучиться?

Они садятся в машину и отъезжают – до ближайшего магазина. В машине Томин спрашивает:

– Почему в Москве деревья не поливают? В Париже вода уж, наверно, не дешевле.

– Ох, Саша, тебя удивляет только это? – отзывается Пал Палыч.

Когда делают покупки, подходит бравый преуспеваю­щий человек: бывший следователь Зыков, который ког­да-то работал со Знаменским на Петровке.

– Знаменский! – восклицает он. – Сколько лет, сколько зим! И Томин! Где трудишься? – спрашивает он последнего.

– За рубежом.

– Хвалю. А ты, Пал Палыч?

– В министерстве.

– Да брось! Как ты можешь? Коррупция, развал и прочее. С твоими-то принципами!

– А ты, я слыхал, ушел в охранную структуру. Новых русских друг от друга охраняешь. За большую, надо ду­мать, зарплату. Тоже мне принципиальность! – Знаменс­кий равнодушно отворачивается от собеседника, но тот берет его за локоть:

– Знаменский, не ругайся. Мы друзья.

– Зачем тебе моя дружба?

– Для самоуважения… – как-то не вполне понятно возражает Зыков.

На даче, поужинав, друзья сидят в саду. Из дома доносится стук печатной машинки.

– Маргарита Николаевна стучит?

– Статью куда-то. «Некоторые вопросы теории Бехте­рева о психических эпидемиях на материале финансовых пирамид».

– Ишь ты! По малограмотности я и не выговорю, – прибедняется Томин.

– Ладно, хватит бездельничать. Я еще не знаю твоих кладбищенских похождений.

– Короткая повесть, Паша. В могиле, на которую ходит господин Янов, похоронена его мать. Он сам ска­зал тамошней тетке. В книге регистрации тоже значится, что хоронил сын. Но записан сын как Коваль Олег Ива­нович.

– Очень хорошо. Дальше.

– Дальше я двинул в архив адресного бюро и прове­рил там этого сына. Получил сведения, где он был про­писан. Там имел удовольствие найти старую домовую книгу, и в ней их двое: Майкова и Коваль. Про Коваля есть отметка, что работал на Севере, была броня на площадь. Повесть окончена.

– Ты не копал дальше? – не верит Пал Палыч.

– Копал, да попусту. Дом сломали, жильцов помести­ли в переселенческий фонд. Оттуда они порознь выезжали в новые квартиры. И тут след Коваля исчез, он квартиры не получал.

– Стало быть, Коваль Олег Иванович, – повторяет Знаменский.

Вторгается телефон.

– Мобильник – бич нашего времени, – говорит Пал Палыч. – Слушаю… То есть исповедь умирающего? Не поеду… Во-первых, не верю, что он умирает, это уже было. Во-вторых, я в общем знаю, что он скажет, это не имеет доказательственной силы… Нет, в таких случаях приглашают священника, а не следователя. Все­го доброго.

Разъединившись, оборачивается к Томину:

– Канделаки тоже добыл кое-что в психиатрическом интернате. Янов, он же – как мы установили – Коваль посещает там некоего Хомутова. И даже очень хочет взять его к себе. Фамилия тебе ничего не говорит?

– Н-нет.

– А Любовь Хомутова, у которой сын дурачок?

– Погоди… – начинает вспоминать Томин. – Было дело о наркоторговле…

– И изготовлении наркотиков, – подсказывает Пал Палыч.

Томин вскакивает:

– Хомутова! Они захватили пеньковую фабрику и вместо веревок гнали наркоту?

– Ну да!

– Незабываемое дело! Меня тогда Мордвинов со сво­ими Мордятами собирался расстрелять. О, сладкие вос­поминания!.. Но Янов – Коваль? Паша, неужели тот главарь? Не найденный?!

– Думаю, да. Мы знали, что он есть, но его никто не назвал. Только один раз перехватили в тюрьме записку от Хомутовой: «Показания на Олега не давать». Помнишь?

– Точно, на Олега. Выходит, Янов – это Коваль, а Коваль – тот наркоделец? – Томин сцепляет указатель­ные пальцы, словно замыкая цепочку.

– Иначе на кой шут ему сумасшедший Хомутов? – ставит точку Знаменский.

– Слушай, до чего же земля круглая! – радуется То­мин. – Как мы тогда бились, а через десять лет сам в руки плывет!

– Это еще не все, Саша, – подливает масла в огонь Знаменский. – Янов ходит грустить к дому Вероники. Подруга явно узнала фотографию и тоже называет его «Олег».

– Олег! – повторяет Томин.

– Если мы примем, что подруга не убивала, но что Веронику задушил кто-то свой, к кому она питала полное доверие. Если сопоставим, что Янов – Коваль на следующий день после убийства выехал за границу. То опять встает вопрос: не сотворил ли он это злодейство? Хотя, похоже, и любил.

– Что-нибудь между ними произошло. Мог убить. Ты вспомни, как тогда жестоко расчищали рынок, как фи­зически истребляли конкурентов. Это персонаж с такими клыками!..

…В церкви народу перед вечерней службой еще немного. Человек в подряснике зажигает лампады на солее.

Коваль покупает и ставит три свечи за упокой. Долго стоит, глядя на дрожащие огоньки.

Идет священник. Кто-то суется к нему: «Батюшка, благословите». Настроение у всех мирное, умиленное.

Коваль делает движение наперерез священнику, и прихожане расступаются, потому что от этого челове­ка ощутимо пахнет бедой, грехом. А может быть, и серой.

– Я хочу исповедаться, – говорит он.

Время неурочное, но батюшка чувствует, что отказать нельзя.

– Идемте.

Они подходят к аналою с Евангелием и крестом. Священник произносит уставные начальные фразы, скло­няется к Ковалю и ждет, когда тот заговорит. Через некоторое время пробует ему помочь:

– Расскажите, что на душе.

Коваль не в силах начать. Пытается, но не в силах.

– Не могу. Простите, в следующий раз.

Священник с сожалением смотрит на него и вдруг, будто что-то разглядев скрытое, произносит тревожно:

– У вас мало времени.

Полчаса спустя Коваль входит в гостиницу.

Тут его ждут: один из телохранителей, дежуривший в вестибюле, делает знак другому, а тот докладывает сидя­щему спиной в стороне Ландышеву. Все трое направляют­ся за Ковалем.

Ландышев, несколько «согревшийся», в последую­щей встрече нагличает, упивается возможностью постра­щать Коваля, но при всем том невольно робеет перед сильным и непонятным ему человеком.

Громко стучит он в дверь и вваливается, не дожидаясь приглашения.

– Назрела необходимость поговорить, – объясняет развязно и садится в кресло.

Коваль стоя наблюдает за ним с некоторым любопыт­ством.

– Мне передали, многоуважаемый наш судья, что вы требуете новые документы. О том, видите ли, как мы платим страховку другим клиентам.

– Хочу убедиться, что фирма честно работает. Чтобы понимать контекст спора с Авдеевым.

А зачем? Что он хочет доказать? Кому? Вероятно, себе. Но Коваль не задается таким вопросом – ему не­свойственно копаться в своих эмоциях.

– Кон-текст… Какие слова нам доступны! – начинает куражиться Ландышев. – Есть еще кон-венция, кон-вер-генция, пре-зумпция…

Ах, сколько мудреных звучных слов знал он в быт­ность свою доцентом. Как бойко их писал и говорил. Этому дерьмовому третейскому козлу и не снилось! Он был набит цитатами из классиков и мог изъясняться ими на любую тему.

– Господин Ландышев, вы то ли пьяны, то ли нездо­ровы. Зачем вы пришли?

– Затем, чтобы ты рассудил в мою пользу! И при­знал, что Авдеев не имеет права на страховку!

Коваль, настораживается: причина наглости Ландышева непонятна, но это не просто попытка «взять на горло», наглость на чем-то основана. И, проявляя осмотритель­ность, Коваль реагирует довольно сдержанно:

– Если бы не просьба уважаемого мной человека, я бы давно с вами распрощался. Все эти проволочки и увертки осточертели.

– Значит, я нечестный, да? А не лучше ль на себя, кума, оборотиться – как сказал великий баснописец. – Ты-то какой есть на самом деле?

– Какой же? Договаривайте.

Невозмутимость Коваля и эта его поза превосходства все пуще «заводят» Ландышева.

– Ты еще ничего не понял, – говорит он. – Дума­ешь, я пришел к Янову? Хрен-то! Я разговариваю с Ковалем Олегом Ивановичем. Та-ак-то вот. И Олег Иваныч сделает хенде хох. Он будет судить, как я велю.

Конечно, отправляясь на родину, Коваль просчиты­вал возможность встречи с кем-то из прошлого. Встреча такая весьма неприятна, однако не фатальна.

– Я под любым именем не привык, чтобы мне хами­ли. Я этого не разрешаю, – раздельно произносит он.

– Ах, ты не разрешаешь! Хочешь быть весь в белом! А я тебя спрошу: ты когда ее подушкой душил, ты ее при этом трахал?

Понимая, что Коваль сейчас на него бросится, Ландышев кричит телохранителям:

– Эй, ребята!

В дверь всовывается голова:

– Мы нужны?

Ландышев, чуть помедлив, жестом показывает, что нет, не нужны. Этой заминки хватает Ковалю, чтобы овладеть собой.

– И какое у нее было имя в этой сказке? – спраши­вает он.

– Ха, проверочка. Галина не Галина, Марина не Ма­рина… – наслаждается Ландышев. – А была она, пожа­луй, Вероника. Так ведь?

Коваль молчит. Ландышев обнаружил знание того, что Коваль считал надежно скрытым. Что еще ему извес­тно? А тот продолжает свою линию:

– Говорят, красивая была девочка. Небось и цветочка на могилку не снес?

Он повторяется и слово «наркотики» не произносит. Странно, но, похоже, выложил все, что знал, – догады­вается Коваль и задает контрольный вопрос:

– Больше за мной грехов нет?

Ландышев озадачен ироническим его тоном.

– Мало, что ли? Убийство же. Мокрятины наделал!

Откуда он знает? Откуда?! Ладно, об этом я подумаю после, а пока:

– Если что и было десять лет назад… «если», я сказал… то, вероятно, велось следствие, виновных наказали. Если где было мокро, то высохло. Зря думаешь, что ты на меня наехал. Как говорят в уголовном мире, затыренное клеймо мне лепишь. Если по фене петришь – почеши ногу! – Коваль почуял в Ландышеве уголовную струю и вспомнил время, когда на Севере работал с заключенны­ми и знал блатной жаргон.

Ландышев опешил от неожиданности, растерялся, понимая, что не одолел Коваля. А Коваль довершает победу:

– Суд проведу объективно. Документы о страховых выплатах представишь. Сколько надо времени?

И Ландышев пасует:

– Дня два… не знаю… да пришлю я, Олег Иваныч.

– Максим Алексеич!

– Максим Алексеич, – кисло поправляется Ландышев.

Он идет вон из гостиницы, еще не оправившийся от поражения, но уже распаляемый новой злобой на Коваля. Бормочет:

– Собака… Козел…

К утру злоба перерастает в ненависть. Ландышев чув­ствует, что Коваль его унизил, что он, падло, его прези­рает, неизвестно с какой, стати. Снести этого Ландышев не может…

Ему назначено на пустой загородной дороге в полях. В машине, кроме Ландышева и шофера, Руслан с охранни­ком. Ждут.

Подкатывают два джипа – навороченный и попроще. Из второго выпрыгивают четверо телохранителей, стано­вятся квадратом. Ландышев вылезает, вступает внутрь квадрата. Двинувшегося за ним охранника Руслан при­держивает:

– Сиди, не положено. Это ж крышак приехал.

Сам он выходит и скромно занимает место в сто­ронке.

Ландышев кланяется «крыше» – тощему блондину с гвардейской выправкой – и начинает поносить приезже­го австрийца.

Блондин слушает, глядя в сторону, – такая манера.

Руслан напрасно старается разобрать, о чем речь.

– Уже не в мои только – в наши дела лезет, – жалуется Ландышев.

Блондин коротко зыркает на собеседника: проняло.

– Не годится, – роняет блондин.

– А вроде намекнул, что из законников.

– Темнит, – сообщает блондин. – Как ты про него первый раз сказал, мы проверили. Он приехал сам по себе. Если кто за ним стоит, нам неизвестно. Вена Москву не предупреждала. Что мы ему – ангелы-хранители?

– Ничуть не ангелы, – оживляется Ландышев.

– Ну и… – «крыша» выбрасывает из кулака указа­тельный палец, как дети изображают пистолет.

Руслан отмечает этот жест.

– Только вот немножко… – угодливо улыбается Лан­дышев. – Все-таки третейский судья… случись что – пят­но на моей репутации.

– Это уж твоя проблема, Ландышев, пятно от себя отвести. Все?

– Да, спасибо, прости, что побеспокоил.

– Будь здоров.

Блондин садится в джип, охранники вскакивают в другой. Ландышев смотрит, как они отъезжают. Подходит Руслан.

– Я ему устрою венский вальс, – удовлетворенно бормочет Ландышев.

Руслан понимает. На душе у него гнусно.

В кабинете Знаменского работают три монитора. На первом экране солидного вида мужчина рассказывает без понуканий:

– Не знаю, кто там верховодит, но они подгребают транспортные фирмы под себя. Синдикат, наверное, вар­ганят.

– Каким образом? – интересуется следователь.

– Разоряют и захватывают. С дефолта началось. Силь­ному и дефолт на пользу… Только это все не для протоко­ла, извините. Пристукнут еще.

Входит оперативник Андрей, Знаменский делает ему знак посидеть и переключается на следующий монитор, где Канделаки беседует с представительной дамой.

– Что я понимаю? – говорит дама, изображая наи­вность. – Я ведь только женщина.

– Вижу, что женщина. Трудно было бы не заметить. Просто невозможно.

– То есть?.. – Дама не поймет, надо ли обижаться.

– Примите как искренний комплимент, – успокаи­вает ее Канделаки. – Надеюсь, вы тоже замечаете, что я мужчина…

Знаменский усмехается: эту Василий расколет. А вот у Юрьева упрямый человек сидит. Юрьев допрашивает Ав­деева.

– Вы сегодня скрытничаете. Вот этот случай с зато­нувшим грузом…

– Внутренняя проблема. Мы ведем переговоры. Воп­рос завтра-послезавтра будет решен.

– Почему вы не хотите быть откровенным? – допы­тывается Юрьев.

Авдеев разводит руками:

– Ландышев, какой он ни будь, он мой деловой партнер. Что-то вам про него говорить – совершенно неэтично.

– Другими словами, вы в целом за правовое государ­ство. Но устраняете закон от регулирования ваших дело­вых проблем.

Авдеева формулировка приводит в некоторое смуще­ние. Он что-то говорит, но Знаменский убирает звук и отворачивается к входящим Томину и Китаевой.

– Здравствуйте, господа офицеры! – сияет улыбкой Китаева. На ней сегодня надето нечто такое… Знаменский никогда не разбирался в женских нарядах, но чувствует, что это писк моды. И ей идет. Впрочем, ей все идет.

– Кто там? – спрашивает Томин о мониторах.

– Хозяева транспортных фирм, – поясняет Знаменс­кий. – Кто-то их постепенно съедает. В этой игре Ланды­шев со своим дорожным разбоем не ферзь, но и не пешка.

– Но, Паша, Интерполу и, следовательно, мне Лан­дышев нужен как подельщик Мокрого по грабежам юве­лиров! Я с этим Ландышевым загублю карьеру.

– А ты шевелись. Нечего крутиться возле Татьяны.

– Татьяну я привел по служебной надобности. В по­рядке подготовки допроса Янова – Коваля. Прошу, – он отвешивает полупоклон в сторону Китаевой.

– Томин, – начинает она, – уговорил меня…

– Немножко поработать, – подсказывает тот.

– Уговорил на некую самодеятельность, – доканчивает Китаева. – В номере Янова сняли его отпечатки пальцев.

– Негласно? – уточняет Знаменский.

Отвечает Андрей:

– А как иначе, Пал Палыч? Я аккуратненько. Надо же обставиться доказухой.

– Дальше?

– Вы помните, по делу Марголиной – об убийстве подруги – в квартире во множестве были обнаружены чужие отпечатки. Я их сравнила с отпечатками в номере. Вывод однозначный: тот, кто называет себя сейчас Яновым, был постоянным гостем убитой.

– Неплохо, если будет отрицать знакомство. Но вооб­ще-то я посидел, подумал… Пожалуй, не просто так он выдержал десять лет и только потом приехал. Рассчитыва­ет, что в случае чего его защитит от нас срок давности.

– Разве давность на него распространяется? – удив­ляется Китаева.

– Непростой вопрос. Смотрите – ни по наркотикам, ни по убийству он в розыске не состоял. Стало быть, формально и от следствия не скрывался.

– Но он же не знает наверняка, засвечен он в тех делах или нет! – возражает Китаева. – Он же их не читал.

– Через кого-то и из Австрии мог проверить, – заме­чает Томин. – Выйти на связь с адвокатами – задача разрешимая.

– Можно врезать словечко? – подает голос Андрей.

– Да, ты ведь с чем-то пришел, – вспоминает Зна­менский.

– Вчера вечером Ландыш был у Янова в гостинице. Сидел двадцать пять минут. Непонятка, про что базар был. Но вышел Ландыш злой, как собака.

– Что-то происходит, а мы не понимаем что! – доса­дует Пал Палыч.

– Да-а, попотеем мы с тобой на его допросе, – пред­чувствует Томин.

Если он придет на допрос. Если не бросит все свои контракты и не рванет в Вену. Может. И ничего с ним не поделаешь.

Но Коваль приходит. Говорит заготовленные фразы:

– Я подданный Австрии. Показания буду давать толь­ко при сотруднике консульства.

Знаменский – чтобы не восседать в начальственной позе – встречает его стоя.

– Но мы как раз расследуем убийство австрийского гражданина, – мило улыбается он. – Можем мы просто побеседовать?

Слова Знаменского несколько успокаивают Коваля, он ожидал иного.

– А кого убили? – спрашивает он.

Все, ловушка сработала, допрос начался.

– Вот, – показывает Пал Палыч фотографию, – Александр Нуриев.

– Не встречал никогда. И фамилию не слышал.

– А этого встречали? Кличка Мокрый, – поверх пер­вой ложится вторая фотография.

Коваль берет ее совершенно спокойно.

– Про кличку не знаю. Но он мне знаком.

– В связи с чем? – вскидывается Томин.

– Жил у меня в прошлом году. В доме, который мне принадлежит.

– Когда вы ехали сюда, он о чем-то вас просил? – продолжает Томин.

– Нет. Я его давно не видел.

– Можно осведомиться о цели вашего приезда? – снова берет разговор в свои руки Знаменский.

– Налаживание деловых контактов.

– И ваши впечатления о родине?

– Пестрые.

– Вы знаете в Москве человека по фамилии Ландышев?

Коваль напрягается: Ландышеву известно о нем мно­гое. Не «стукнул» ли он, хоть и блатарь?

Только бы не зазвонил телефон, думает Знаменский. Он отключил все аппараты, кроме того, который им самим отключен быть не может. Но ведь и единственный способен затрещать не в пору.

– М-м… – осторожничает Коваль. – Раз мы просто беседуем, я тоже осведомлюсь: в связи с чем вопрос?

Томин с Пал Палычем понимают друг друга с полу­взгляда, так что Томин, безусловно отдавая Пал Палычу роль «коренника» в допросе, вклинивается со своими репликами именно тогда, когда это уместно.

– Мы предполагаем, что вы выполняете некое пору­чение Мокрого в отношении Ландышева, – Томин дела­ет открытую попытку напрямую замкнуть Коваля на двух интересующих следствие персонажей.

– Уже ответил – никаких поручений.

Любопытная штука: на Ландышева он реагирует, от поручения Мокрого отрекается невозмутимо.

– А что вас с Ландышевым связывает? – это снова Знаменский.

– Небольшое конфиденциальное дело. Оно возникло по приезде в Россию.

– Какого рода дело?

– Конфиденциальное, – повторяет Коваль.

И по тону ясно, что в этом направлении давить бесполезно.

– Общие знакомые у вас есть? За границей или тут?

– С Ландышевым? Н-нет.

– А Екатерина Репина? Она ведь работает у него в офисе.

– Послушайте, это моя частная жизнь. Не вижу осно­ваний, чтобы высокому министерству интересоваться Ка­тей Репиной. Или даже мной.

Пока он это произносит – с долей надменности – Знаменский и Томин секундно переглядываются: тема Ландышева отыграна. Начинается новый этап допроса. Про другое.

– Не скажите, – говорит Знаменский. – У высокого министерства есть сведения, что вы – не Янов.

– И тогда ваш иностранный паспорт фальшивый, – добавляет Томин.

Коваль завибрировал, но голосом владеет прекрасно:

– Я получал австрийское гражданство как Янов.

– А кто вы в действительности? – спрашивает Зна­менский.

– Естественно, Янов. Пока мне не докажут, что я ошибаюсь.

– Разумная позиция… Вас не интересует, откуда сомнения на ваш счет?

– Полагаю, вы все равно расскажете. – Коваль ви­дит, что теперь разговор и пошел такой, какого он опасался.

– Расскажем, конечно, – Знаменский «передает эс­тафету» Томину.

– Вы посещаете могилу женщины, которую назвали своей матерью. Однако она не мать Янова, – жестко говорит Томин.

– Не стыдно устраивать подобную слежку? – Коваля передергивает, ему гадко, что за ним подглядывали.

– Есть немножко, – признает Знаменский, и затем они с Томиным молчат, давая понять, что ждут объяс­нений.

Коваль придумывает, как выкрутиться:

– Да, разумеется, она, – он не смог выговорить «не моя мать», – не мать Янова.

– Чья же?

– Олега Ивановича Коваля. Уважаемый бизнесмен. Перед моим отъездом из Вены просил навестить могилу. На кладбище я назвался сыном просто для удобства.

– Вы там бываете то и дело, – Томин в откровенную пользуется материалами наружного наблюдения.

– Люблю кладбищенскую тишину.

– Есть фотография: вы на коленях перед этой моги­лой. Посторонний человек?

Коваль оборачивается к Томину и рассматривает его как бы в задумчивости.

– Возможно, я что-то там приводил в порядок и это была удобная поза.

– Ох, Олег Иваныч, – качает головой Знаменский.

– Я не Олег Иваныч.

– А почему вы боитесь оказаться Ковалем? За ним крутые дела?

– Он производит порядочное впечатление.

– Вижу, – усмехается Знаменский. – Что вы делаете в психоневрологическом интернате?

– И это вы называете беседой?! – немножко срывает­ся Коваль, но берет себя в руки: – Опять-таки просьба Коваля – позаботиться о сироте.

– Неплохо, – иронически хвалит его Знаменский за изворотливость. – У Коваля какие-то моральные обяза­тельства перед Любовью Николаевной Хомутовой?

– Возможно, – буркает Коваль.

– Но если обязательства у Коваля, почему опеку над ее сыном вы хотите оформить на себя?

– Я, собственно, только прощупывал почву… как это вообще делается, – снова выскальзывает Коваль из сетей.

Зазвонил-таки начальственный аппарат, чтоб его обо­драло! Томин аж сморщился.

– Да, – говорит Пал Палыч и некоторое время слу­шает. – Нет, такого постановления не подпишу… Нет… Нет… Только если вы отстраните меня отдела… Я напишу объяснение, – он кладет трубку и проходится по кабине­ту. – Мы говорили о Хомутовой, – Пал Палыч чуть-чуть упустил не нить, конечно, но ритм разговора. – Она была осуждена за участие в наркобизнесе. Проявила ред­костную преданность шефу, который скрылся. По-чело­вечески понятно, что его наконец взяла совесть.

Карты выложены. Коваль пробует отмолчаться, но не выдерживает давления паузы и спрашивает не вполне удачно:

– Думаете, это тот Коваль, которого я видел в Авс­трии?

– Когда смотрелись в зеркало, – уточняет Томин.

Коваль делает вид, что ему неловко от глупой шутки Томина. Какой упорный мужик. Сильный. Гибкий. Даже приятно – есть с кем потягаться.

Снова телефонный звонок.

Знаменский косится, но трубку не берет. Говорит Томину:

– Саша, нам бы промочить горло.

Томин достает из холодильника две бутылки пива, стаканы. Наливает. Ковалю разрядка нужна особенно, он не протестует. Томин подсаживается поближе к Пал Палычу, все трое оказываются как бы в кружке, и тон разговора на некоторое время становится благодушнее.

– Пивом австрийского подданного, конечно, не уди­вишь, – говорит Томин.

– Нет, неплохое пиво, – отзывается Коваль.

– Главное, кстати… – подытоживает Знаменский об­мен мнениями и закладывает новый вираж в допросе: – Мы заметили, уж извините, что вас привлекает еще одно место: дом, к которому вы проходите по набережной Яузы. И потом долго перед ним стоите.

– Тоже просьба австрийского знакомого? – подсмеи­вается Томин.

– Всегда любил гулять по набережной.

– А дом, дом?

– Можете не верить, но Ковалю было интересно, сохранился ли он… не знаю почему.

– Я вам объясню, – говорит Знаменский все еще тоном «разговора за пивом». – Там жила Вероника. Де­вушка, которую он любил. И там же она была убита.

Точное попадание. Коваль ставит стакан, помолчав, произносит:

– У вас жестокая профессия.

– Знаете, нет, – возражает Пал Палыч «по-свойс­ки». – Наоборот, она обращена против жестокости и всякого зла. – Он доливает стакан Коваля. – Пейте, Олег Иваныч.

– Я не Олег Иваныч.

– Да ладно вам. Если Олег Иваныч Коваль – который не вы – был другом убитой Вероники, то как вы объяс­ните, что в ее квартире были обнаружены отпечатки ваших пальцев?

При той линии защиты, какую ведет Коваль, вопрос сокрушительный. Он молчит. Знаменский не торопит. Тихо в кабинете. Воздух наэлектризованный.

– Это… доказано? – спрашивает наконец Коваль.

– В номере отеля сняли ваши отпечатки, – говорит Томин, – сравнили с теми, все совпало. Вы запутались. Пора признаться, что вы – Коваль.

Тот внутренне мечется, ища лазейку. И смотрите-ка, находит:

– Что отпечатки совпали – не доказательство, что я Коваль. Я вас – гипотетически – спрошу: почему Янов, Янов не мог десять лет назад бывать у этой погибшей девушки? Да, я ее знал. Бывал. Теперь хожу, вспоминаю. Это криминал?

Он понимает, что добыл очко в свою пользу. Понима­ют это и Знаменский с Томиным.

– Вы упорно защищаетесь, – говорит Пал Палыч. – Изобретательно. Любому адвокату впору. Но мы-то с вами знаем правду.

– Сейчас вы мне еще скажете, как у Достоевского: «Да вы же и убили», – Коваль ободрился, идет на обо­стрение.

Пал Палыч длинно улыбается, может быть, предвку­шает, как и впрямь скажет, по Достоевскому. Но не сразу, погодя.

– Сначала, – говорит он, – я скажу вам кое-что дру­гое. То дело по наркотикам вел я. Мы оба, – кивает он на Томина.

Новость встряхивает Коваля, новость пугающая.

У него с противниками, оказывается, давние счеты.

– Вы ушли тогда, канули, казалось, безвозвратно. И вот – через десять лет – вы здесь. Вам не кажется, что нас свела судьба? Олег Иваныч?

– Я не Олег Иваныч, – уже машинально.

– Да-да, я говорю о Ковале. Как мы тогда его искали, как добивались от сообщников: имя, адрес, приметы! Вижу их как сейчас – Хомутова, Феликс, Крушанский, другие. Зафлаженная стая без вожака. И все промолчали. В них как бы отраженно виделись его черты. Человек ум­ный, волевой, прекрасный организатор, по-своему спра­ведливый. Возможно, он для них олицетворял даже некое нравственное начало. Теперь я знаю еще и о вашей… работе Коваля на Севере. Он там остался как легенда. И все-таки да, по Достоевскому – он и убил.

Коваля рассказ Знаменского не только занимает, но затрагивает, затягивает. Знаменский на то и рассчитывал.

– Поскольку вам, я вижу, интересно, открою секрет, на чем погорел его бизнес. Смотрим – зелье у наркома­нов стало вдруг стандартное. Даже химический состав идентичный. Значит, один источник и массовое произ­водство. И вот вышли мы на пеньковую фабрику. А уже к вечеру и на дачу Хомутовой и на ваш офис под вывеской «КСИБЗ». Все были на месте, всех взяли, кроме главного человека. Почему? Потому что после убийства – как раз в тот день – он был в шоке. В подобных случаях из-за эмоциональной перегрузки убийцы почти всегда несколь­ко часов спят… Выходит, убийство спасло его от ареста.

– Арест, наоборот, мог спасти от убийства, – встав­ляет Томин. – Ирония судьбы.

– Но за что Коваль убил любимую девушку? Вам не хочется рассказать? – вдруг спрашивает Пал Палыч.

Пал Палыч не напрасно допытывается. На самом деле Ковалю хочется рассказать. Если человек десять лет молчит, а потом его доводят до кондиции, ему, конечно, хочется выплеснуть правду. Правда – странная вещь, она всегда наружу просится. Но не всегда ее наружу пускают. Коваль не пустит.

Коваль глухо молчит, лицо безжизненное.

– Неужели не хочется?.. Ладно, попробую я, – реша­ет Пал Палыч.

Он делает знак, и Томин достает еще пива. Но теперь оно уже не производит расслабляющего действия, все слишком напряжены.

– Я думал о вас, перечитывал дела о наркотиках и убийстве. Ходил с вами по набережной. Я влез в вашу шкуру и – мне кажется – понял. Коваль занимался наркоторговлей, но терпеть не мог наркоманов. Лучше других он знал, что это погибшие люди. Среди его соратников наркоманов не было.

– Паша, был один, но как-то странно помер, – на­поминает Томин, имея в виду скоропостижно скончав­шегося Снегирева.

– Верно. Это подтверждает мою мысль. Вероника ко­лолась. У меня тут есть запись протокола осмотра с места убийства. «Положение тела», «трупные пятна», «окочене­ние». Включим?

– Прошу вас, – задушенно говорит Коваль, делая протестующий жест.

Пал Палыч смотрит на него, страдающего, и отказы­вается от жестокого эксперимента, который обычно дает эффект. Томин, взявшийся было за кнопку магнитофона, досадливо отходит: вечно Паша со своим благородством.

– По словам подруги, она принимала таблетки, а колоться стала незадолго до смерти. Представим себе, что испытал Коваль, узнав, что Вероника наркоманка. Это было потрясение. Мне кажется, он убил в состоянии аффекта. А попросту – от отчаяния. А?

Коваль как-то подается назад, словно подальше от Пал Палыча, который обнажает его темные душевные глубины.

– У наркодельца любимую женщину отняла наркота. Это разве не судьба?

Томин доливает стакан Коваля, тот жадно пьет.

– Вы были знакомы с ее подругой, Аней Марголиной? – спрашивает Томин. – Она без вины отбыла во­семь лет лагерей.

– Она приохотила Веронику к этой гадости. Она ее погубила! – вырывается у Коваля.

– Могу я считать это признанием и вашей вины перед людьми, которые погибли от наркотиков? – спра­шивает Знаменский.

Коваль не отвечает.

– Никаких признаний… – невесело произносит Пал Палыч. – Что ж, Бог вам судья. Но вы играете с судьбой. Вы играете с судьбой… А у вашей судьбы что-то тяжелая поступь… Давайте пропуск.

Коваль не сразу понимает.

– Пропуск, – повторяет Пал Палыч.

В молчании он подписывает пропуск. В молчании идет к двери не чаявший так просто вырваться Коваль. Внешне выигравший в поединке, но внутренне разгромленный и понимающий, что остался на крючке.

Он мог бы уехать в Вену первым же поездом. Сослать­ся перед деловыми партнерами на какую-нибудь сроч­ность и уехать. Пусть «высокое министерство» попробует его достать.

Однако банальная, но истина – от себя ни в каком поезде не уедешь.

Коваль привык принимать себя таким, каков есть, и всегда был сам с собой согласен. Не пересматривал своих поступков, не мучился сожалениями; решая что-то, де­лал и шел дальше. Но в кабинете Знаменского «положе­ние тела»… «трупные пятна»… и потом по дороге в гости­ницу и в номере из глубокого подполья души выполз невыносимый вопрос: имел ли он право отнять у Верони­ки жизнь? А где правильно поставленный вопрос, там недалеко до правильного ответа.

Он отсылает Катерину, стараясь не смотреть в ее похожее лицо. Долго сидит в ресторане один, пока не начинают петь цыгане. Поднимается в номер. Заказывает бутылку коньяку. Потом вторую. Пьет. Мается. Дошел до определенной грани, а дальше хмель не берет. На ковре валяется сотовый телефон и подает сигналы.

Ночь проходит в полузабытьи, коротких тревожных снах. Утром он с отвращением умывается холодной водой. Застегивает рубашку непослушными пальцами. Поднима­ет с полу пиджак.

В отчете наружки будет отмечено, что объект покинул отель «Советский» раньше, чем обычно, и с признаками алкогольного опьянения. Что направился пешком по Ле­нинградскому проспекту в сторону Белорусского вокза­ла, миновав который, на Тверской улице остановил свободное такси. Что некоторое время без видимой цели ездил по городу, не стараясь, однако, оторваться от «хвоста». Что вышел на набережной Яузы и постоял на горбатом пешеходном мостике, ни с кем не общаясь. Что снова взял машину и поехал к церкви, где прежде бывал дважды и где на сей раз пробыл около сорока минут, так как было безлюдно, то за ним не входили, дожидаясь снаружи. Затем объект направился на кладбище, в глубь которого его тоже сопровождать не стали, зная наизусть его привычный маршрут…

Для Томина рабочий день начинается с Риммы Анато­льевны – она звонит по номеру, который был ей дан на совершенно экстренный случай. Спеша и волнуясь, женщи­на докладывает, что «иностранец из Австрии оказался тре­тейский судья. Будет разбирать спор босса с Авдеевым – это наш клиент. И Авдеев собирается его убить – иностранца. Босс говорил кому-то по секрету, я сама слышала!»

Томин несет новость Знаменскому, тот пожимает пле­чами:

– Третейских судей не убивают. И потом, Авдеев на это не способен, другого плана человек, вот если сам Ландышев… и готовит, так сказать, алиби?

– Если Ландышев… – задумчиво тянет Томин. – Это вариант. Что-то у них с Яновым есть, кроме третейского суда. А?

– Да, на Ландышева он вибрировал.

Звонит телефон Томина, он выслушивает сообщение и отвечает:

– Не трогайте, я сам.

Затем сообщает Знаменскому:

– Любопытные дела! В гостиницу пришло письмо на имя Нуриева. И отправитель – тот же Нуриев. На конвер­те надпись: «В случае моей смерти вскрыть». Я помчался! И предостерегу все-таки Коваля.

Давно ли у Транспортбанка Руслан столкнулся вдруг с Ковалем – в первый момент как поленом по голове треснули, обалдел, шарахнулся прятаться. Но сразу и обрадовался, что видит снова, что перед Ковалем суетят­ся: значит, он в порядке, в силе и не скрывается. И когда Коваль стал босса прижимать, Руслан втайне посмеивал­ся, довольный.

А потом прищучило – и продал за пачку «зелени». Громадную подлянку хорошему человеку устроил! И стал опасаться бывшего хозяина. Хоть Ландышев и уве­рял, что источника информации не назвал, да он и соврет запросто.

И вот новый поворот – Коваль под прицелом. На этот случай у босса уже исполнитель есть, проверенный. Кранты Олегу Иванычу. И виноват Руслан, сука позорная!..

Но если предупредить, может, убережется? Ребята рассказывали, он через все прошел, и из любой воды, бывало, сухой… Надо предупредить, решает Руслан. Будь что будет, надо предупредить, а там уж как карта ляжет.

Казалось бы, задача простейшая, если знаешь номер мобильника. А вот ничего не получается. Уже в администрацию отеля Руслан звонил, и в Транспортбанк тыкался. Ничего.

Хоть бы Катерина пришла, сегодня должна прийти, зарплатный день. Наконец-то цокает каблучками по ко­ридору. Руслан заступает ей дорогу, заталкивает в комна­ту охраны, где сейчас пусто.

– Ты сдурел? – выдирается она из его рук.

– Тсс. Серьезный разговор. Я с утра звоню, Олег Иваныч не отвечает. Надо его срочно найти!

– Какой Олег Иваныч?

– Янов, Янов. Надо ему передать, что его заказали. Ты поняла? Хотят убить.

– Кто? Почему?

– Неважно. Передай – Руслан предупредил. Я его знал раньше, давно. Он вспомнит.

– О господи!

Катька вихрем скатывается по лестнице.

Прочтя посмертное письмо Нуриева, Томин расплы­вается в улыбке: далась в руки долгожданная удача! На душе было бы насквозь хорошо, если б не некий психо­логический дискомфорт, связанный с Ковалем. На воп­рос о нем ответили, что ушел рано утром, но ключа не сдал и, по осторожному определению швейцара, был «без галстука».

Оказавшись в номере, Томин понимает, что швейцар был прав и в прямом и переносном смысле: на полу валялся галстук, разбитая рюмка и сотовый телефон.

Томин звонит по мобильнику:

– Андрей, быстро узнай, где Янов, и перезвони.

Разъединяется и звонит Знаменскому:

– Паша, поздравь, карьера спасена! В письме Нурие­ва сказано в двух словах следующее. Он едет на встречу с Ландышевым, но опасается, что тот его уберет. Поэтому пишет подробно о грабежах в Австрии, чтобы милиция с Ландышевым разобралась, если что. Ландышеву крышка! Судя по штемпелю, заказное письмо шло восемь дней. Что это за почта в Москве!

Брошенный сотовый телефон опять подает сигналы. Одновременно в номер врывается Катерина.

– Я свяжусь попозже, – говорит Томин.

Катерина смотрит на Томина, на звонящую трубку на полу:

– Где Макс?!

– Вы, по-видимому, Катя?

Та, не отвечая, кидается в спальню, в ванную. Возвра­щается.

– Где он?!

– Хотел бы я знать.

– Вы кто?

– Друг. Вы тоже о нем беспокоитесь?

Катерина не в силах соблюдать конспирацию.

– Он с утра не отвечает на звонки… Мне сказали, что… что его могут убить…

– Кто сказал?

– Руслан… начальник охраны.

Томин вспоминает – он играл с ним в очко. Мобильник Коваля умолк, но теперь подает голос тот, что в кармане у Томина.

– Да, Андрей… Где?.. Скажи ребятам, что на него возможно покушение. Пошли подмогу!

Коваль идет по кладбищу. Перелетая с дерева на дере­во, словно сопровождая его, зловеще каркает ворона.

Сзади из-за памятника высовывается пистолет с глу­шителем. Выстрел ударяет Коваля в шею.

Ему кажется, что он бежит к могиле матери. Но падает он на чужой холмик. И тянет руку ухватиться за крест.

В отчете наружки появится заключительная фраза: «После поступления указания уплотнить наблюдение объект был обнаружен на кладбище застреленным неус­тановленным лицом».

Катерина продала подаренные Ковалем кольцо и се­режки: понадобились деньги. Она уволилась от Ландышева, но встречалась и разговаривала с Русланом. Вскоре Ландышев был убит при выходе с ипподрома двумя выстрелами: одним в грудь, другим в голову. На следую­щий день Катерина уехала домой в провинцию.

Томин отбыл в Лион, а затем в Вену, чтобы оформить арест Мокрого австрийской полицией по ордеру Интер­пола. Срок его откомандирования в Интерпол истечет через десять месяцев.

Главврач психоневрологического интерната не может успокоиться после визита Канделаки, он перевел Ми­шеньку в лучшую палату и оформляет над ним опеку (на себя).

Мишенька ежедневно сидит у ворот с крохотным узелочком (там его «имущество») и замызганным шар­фом на шее. Он собрался за границу. Если сердобольная нянечка зовет его в дом, Мишенька отвечает:

– Дя-дя… Зди, з-зди.