Версию они с Томиным составили по оперативным данным. А надо было получить доказательства, достаточные для прокурорской санкции на обыск.

– Сережка сегодня чуть не удрал гулять.

– А пороть ты его не пробовала? – в сердцах спросил Пал Палыч. – Пусть изволит поболеть! Дай ему жароповышающего, слабительного, придумай чего, но чтоб из дому ни ногой!

Хорошо, Миша Токарев уже не застал Кибрит у Знаменского, а то пришлось бы вдвое горше.

Едучи к следователю, не ждал он нападок: все-таки логово Чистодела разыскал, а что того накануне убили – он, Миша, не виноват.

И вдруг выяснилось, что виноват. На сколько уж процентов – не вычислишь, но виноват. Потому что не было шантажисту особой нужды физически уничтожать барабанщика; не представлял он опасности, даже если выпадал из цепи перекупщиков. Одно могло решить его судьбу: шантажист узнал, что милиции известны приме­ты Чистодела, что их обоих ищут. И тут он не пожалел усилий, чтобы обрубить концы.

А откуда узнал, что их ищут? Конечно, от Праховой. А та – от Миши, проявившего позорную слабину и лопоухость.

Иной кто на месте Пал Палыча разнес бы Токарева на все корки, да еще, пожалуй, накапал бы начальству. Знаменский же только продемонстрировал «бефстрога­нов» и спросил:

– Ну почему ты, скажи на милость, не объяснил тогда же, что лопухнулся?!

– Какое-то затмение, Пал Палыч… – Токарев осип от увиденного. – Но не среагировала Прахова на словес­ные портреты, это точно. А до того я у нее сидел-сидел… Она мне совершенно задурила голову. Не старуха, а конец света! Часа два бился попусту…

(Два двадцать, уточнил про себя Знаменский. Новая техника работала исправно, запечатлела и Токарева и Настю, выбегавшую куда-то перед уходом шантажиста).

И тут разговор принял новое течение и весь сосредото­чился на Борисе Миркине. И Миша наконец-то ощутил, что способен принести Пал Палычу реальную пользу – тот готовился к решающему допросу и любую черту и черточку характера Миркина схватывал и впитывал и требовал еще и еще. А поскольку память у Миши была магнитофонная, то вся праховская словесная дребедень перекочевала в уши Знаменского, и, прощаясь, тот поблагодарил Мишу тепло и серьезно и попросил побыть на рабочем месте.

Миркин был готов к очередному натиску следователя. Прошлый раз расстались на том, что «полежит на коечке, авось что вспомнит». И он усердно «вспоминал» и затвер­живал свои «воспоминания» и накачивал себя решимос­тью, не поддаваясь никаким уловкам, «каяться» строго по намеченному плану.

В кабинете Знаменского он ощутил некую наэлектризованность и взбаламученность и еще пуще напрягся для отпора. Но Пал Палыч имел вид задумчивый. Пил креп­кий чай из термоса. На столе стоял второй стакан и горкой лежали дешевые конфеты.

– Если хотите – ухаживайте за собой сами.

Миркину было не до чаю.

– Странно: видел вчера сон, и сегодня он сбылся, да так жутко… – Знаменский хлебнул из стакана, скатал в шарик конфетную обертку. – До того, как вы начнете излагать то, что приготовили, Борис Семенович, один вопрос: Чистодел не поминал, откуда привозят шлих, из каких краев? Есть, что сказать, Борис Семенович, не скрывайте, зачтется.

Скрывать вроде бы нет смысла – прикинул Миркин.

– Когда он предложил мне песок, я, чтобы сбить цену, говорю: небось примесей много, с ним работать трудно, а он говорит: не беспокойся, золото высокопроб­ное, сусуманское.

– Что значит «сусуманское»?

– Не знаю. Я ему вида не подал, но, честное слово, не знаю.

Знаменский набрал внутренний номер:

– Миша, я. Что такое «сусуманское» золото?

– Сусуманские прииски восточнее Оймякона, – без запинки отрапортовал Токарев. – А Оймякон – полюс холода.

– Как туда добираются?

– Через Хабаровск.

– Ага. Томин поехал в Домодедово, будь другом, пусть его тоже сориентируют в географии.

Пал Палыч долил горяченького из термоса.

– Дрянные конфеты, – и полез в ящик за пачкой рафинада.

Заодно вынул пенсионное фото Сергеева Петра Ива­новича и положил перед Миркиным.

– Д-да, это он… Удалось найти? И задержали? – взволновался Миркин.

«Если Чистодела взяли, устроят очную ставку. Что из него успели вытрясти?»

– Найти-то нашли. Только вот… не задержали, – Зна­менский звякал ложкой, размешивая чай. – Он в оркес­трике духовом подхалтуривал на похоронах. Знали?

– Нет.

– Бухал в барабан.

«К чему это все? Раз упустили. Его, что ли, в Домоде­дове ловят? Глупость какая».

Знаменский допил чай, встряхнулся и взялся за го­родской аппарат:

– Это, видимо, Настя? С вами говорит следователь Знаменский. Там у вас наши сотрудники, будьте добры кого-нибудь из них… Да, Знаменский. Ну что вы там?.. Правильно. А как ведет себя Антонина Валериановна? Следовало ожидать… Да, как смогу, приеду.

Миркин сидел совершенно неподвижно, но лицо его Пал Палыч «читал» без труда:

– Хочется спросить, почему там наши люди?

– Наверное, засада, – равнодушно буркнул Миркин.

– Зачем?

– Н-ну, может, купца моего надеетесь подстеречь…

– Он вас навещал? – иронически изумился Пал Па­лыч. – А как же конспирация? Ох, Миркин, Миркин… Борис Семенович… – с сожалением покачал он головой и добавил уже раздельно и многозначительно:

– В гомеопатию я не верю! Ясно?

Миркин дрогнул:

– О чем вы?

– О Праховой.

– При чем тут она? Безобидная старушка…

– Вчера у безобидной старушки побывал тот самый шантажист. Они долго беседовали. Как вы думаете, если у нее сейчас сделать обыск, а?

Голосом Миркин владел хорошо:

– У Праховой? Обыск? Смешно, Пал Палыч…

– Мне – нет. Потому что несколько раньше у вашей старушки побывал еще кое-кто.

Он показал лестничную фотографию барабанщика. Миркин узнал дверь с двумя замками и цепочкой, узнал и посетителя.

– Чистодел… Что его вдруг понесло?!

– Вероятно, послали выяснить обстановку.

Знаменский поднялся, снял со шкафа расторгуевские снимки.

– И вот он же – в ночь после визита к Праховой.

Миркин вцепился руками в стол:

– Мама родная!.. Мама родная!.. Что это такое?!

– Положили под товарняк. Опознали по пенсионной книжке.

Между двух стекол было заключено крошево изод­ранных страничек, но по случайности (которыми судьба любит намекнуть на ограниченность нашего материалис­тического мышления) клочок фотографии с одним гла­зом остался нетронутым и отчетливо совпадал с собесовской карточкой.

Знаменский шагал по кабинету за его спиной.

– Не терплю читать мораль, Борис Семенович, но он на вашей совести.

– Нет! – вскрикнул Миркин и вскочил. – Нет, нет!

– На чьей же?

– Того, кто это сделал!

– Да откуда у него совесть? А вот вы, кабы не пек­лись о мнении Столешникова, выдали бы Чистодела сразу. Получил бы срок – но не вышку же…

Миркин рывком отвернулся от стола.

– Если можно… пожалуйста. Пал Палыч… уберите это…

Знаменский убрал и молча налил ему чаю. Миркин поднял глаза – поблагодарить – и понял, что следовате­лю его жалко. Подбородок предательски задрожал. Само­му тоже стало жутко себя жалко.

– Сколько вам было, когда умерла мать, Борис Се­менович?

– А?.. Пятнадцать.

– С тех пор Прахова кормила-поила, обучала уму-разуму… И вам не хотелось вырваться из-под опеки?.. Пятнадцать лет, конечно, не возраст, но потом, позже? Ведь вы не питали к ней теплых чувств.

– Ну почему… – вяло возразил Миркин.

– Да иначе и быть не могло. Когда вы обмолвились, что не сильно любили мать, я сначала не понял. Потом кое-что порассказали. Кое-что я довообразил. И, знаете, не позавидовал.

Миркин сжимал опустевший стакан. Сочувственно и мягко его вели к западне. Под ногами было скользко. За что бы уцепиться, удержаться?

– Простите, можно еще? – потянулся он к термосу.

Совсем не те варианты продумывал он на коечке, не к тому следователю шел на допрос. И уж, конечно, не чаял этого ужаса на рельсах.

– Заварено с мятой?

– Угу. Так вот я представил себе парнишку, у которо­го мать живет в прислугах за харчи и обноски, – продол­жил Знаменский, не давая разговору отклониться от темы. – Представил вас в школе, во дворе… Самолюби­вый подросток. И эта зависимость, унижение… Вышвыр­нутые из квартиры котята, щенки…

Миркин молчал.

– Нет? Значит, вы благодарны Праховой за то, как она устроила вашу судьбу?

– Оставим это, честное слово! Что вам моя судьба?

Невыносимое у него лицо – видишь, как ранят твои слова, как бередят давние болячки. Несчастный, в об­щем-то, человек.

– Ваша судьба схлестнулась с другими судьбами. Я обязан вас понять. Кто передо мной? Крепкий делец с припрятанным где-нибудь капиталом? Или вечный маль­чик на побегушках при какой-то дикой старухе?

– Не лезьте вы мне в душу! – запсиховал Миркин.

– Так откройтесь сами.

Миркин хотел что-то сказать, но остановился.

– Откройтесь, право, Борис Семенович. Зря вы счи­таете, что трудно. Вам ведь хочется выдать старуху! Верно? Пусть бы тоже узнала, почем фунт лиха…

«Молчишь. Ну, придется тебя оскорбить».

– Вижу, что хочется. Но что-то удерживает. Застаре­лая покорность? Или мелкий расчет? Дескать, я буду сидеть, а она посылочку пришлет: конфеток там, колбас­ки с барского плеча…

«Опять молчишь?»

Но молчал Миркин красноречиво, и Пал Палыч правильно сделал, что тоже держал паузу.

Внезапно Миркин взорвался почти на крике:

– Пропади она пропадом со своей колбаской! Пиши­те! Пишите, пока не передумал!..

Такого радостного и веселого обыска никому из его участников не случалось проводить. При обилии всячес­ких шкафов, комодов, укромных местечек и закоулков объем трудов предстоял громадный. Да впереди еще ко­ридор с неведомыми залежами, да какие-то стеллажи в передней. Но всем все было нипочем. Спала с души тяжесть, сил хватило бы хоть на сутки, хоть на двое.

Ширмы, делившие пространство и придававшие каж­дой части его разумный смысл, вынесли вон – и комната превратилась в беспорядочное сборище мебели, обнажи­лись кучи мусора в углах, куда годами не добиралась Настя, прежнее великолепие исказилось нелепо и созда­ло обыску карикатурный фон.

Прахова упорно крепилась, стараясь сохранить досто­инство. Оперативники из группы Токарева развлечения ради подыгрывали ей, изъявляли почтительность, выслу­шивали «великосветские» тирады; а один все отвешивал поклоны, потешая окружающих, и Токареву пришлось отвести его в кухню и пригрозить выговором «за клоунаду в процессе проведения обыска».

Антонина Валериановна, сидя в любимом кресле, раскладывала сложный пасьянс. Периодически звонил будильник, и она принимала свои крупинки.

В положенное время Настя состряпала и подала ей ужин; «шпиков» она поначалу игнорировала. Однако на­растающее разорение родного гнезда побудило ее по-своему включиться в общую деятельность. Нависая над «отработанным» участком, она спрашивала грубо:

– Можно убирать?

И принималась укладывать вещи обратно. Но будь то кружевные шали, отрезы шелка или побитое молью тря­пье – ничто не желало умещаться в прежнем объеме. Десятилетиями слеживались они, спрессовались време­нем, а сейчас распрямились, напитались воздухом и не лезли назад.

Настя отчаялась, уперла руки в бока и начала поно­сить вперемежку и хозяйское добро и разбойничающих в доме «ментиков».

– На-астя! – урезонивала Прахова, когда та слишком повышала голос.

В области брани лексикон у молчаливой Насти ока­зался неожиданно богат и сочен, уходил корнями в народную толщу прошлого века, и ему в подметки не годилась скудная, однообразная современная матерщина.

Знаменский хотел было угомонить ругательницу – ради Зиночки, но та шепотом воспротивилась:

– Не ханжествуй. Такое услышишь раз в жизни!

Действительно, хоть на магнитофон пиши «для внут­реннего пользования».

Пал Палыч сел против Праховой с пистолетом, кото­рый ему вручил кто-то из токаревских парней.

– Бельгийский браунинг, Антонина Валериановна.

– Вы думаете, это настоящий? – невинно спроси­ла она.

– Вполне. С оружием я как-нибудь знаком.

– Боже мой, как любопытно! Я всегда считала его зажигалкой, но мы с Настей не курим, и я хранила просто как память о моем третьем муже… Или о втором?.. Ах, я в таком состоянии от вашего нашествия… Даже пасьянс не удается!

– Зина, на минуту!

Та подошла танцующей походкой, непринужденно лавируя среди мебельных дебрей.

– Зинаида Яновна, наш эксперт, – представил Зна­менский.

Прахова впилась в Кибрит неприязненным взглядом.

– Антонина Валериановна утверждает, что принима­ла браунинг за игрушку. Ты его осматривала?

– Да. В отличном состоянии, последний раз смазывали дней десять назад. И я знаю место на обойме, где наверня­ка сохранились отпечатки пальцев того, кто это делал.

– Вы рассказываете весьма интересно, дорогая, но…

– Спасибо, Зина, все.

Зиночка улыбнулась и скрылась за шкафом, где на створках два кавалера скрестили шпаги.

До сих пор Знаменский допрашивал Прахову урывка­ми – отвлекало общее руководство обыском. Но теперь дело наладилось и можно было заняться Праховой более основательно.

– Не скажете ли, зачем к вам приходил этот чело­век? – показал он фотографию Чистодела.

– Хотел отдать долг Борису.

– А этот?

Прахова долго рассматривала шантажиста.

– Какая неудачная фотография, даже не разберешь лица.

– Полно, Антонина Валериановна, фотография дос­таточно разборчива.

– Настя! Настя, милая, ты узнаешь этого человека?

– Первый раз вижу.

– Ну? Что я говорила?

– Антонина Валериановна, совершенно точно извес­тно, что он пробыл у вас вчера более полутора часов.

– Да?.. Ну, если известно… Но в жизни он гораздо красивее.

– Так кто он и с какой целью вас навещал?

Прахова поправила прическу и устремила на Пал Палыча томный взор:

– Вам не кажется, что вы задаете нескромные вопросы?

– Такая работа.

– Ах, нет, я не в том смысле. Не забывайте, что я женщина, и как у всякой женщины у меня могут быть свои тайны. Вы следователь, вы должны быть психологом, как Порфирий Петрович у Федора Достоевского. Нельзя же так грубо, в лоб спрашивать даму, с какой целью ее посещал мужчина!

Смешливо фыркнул ощупывавший стену миноиска­телем оперативник. Настя где-то невдалеке вновь приня­лась браниться.

«Нет, это не допрос – это оперетка!»

Знаменский с трудом сохранял серьезность.

– Надеюсь, вы не ждете, что я приму ваше объясне­ние за чистую монету?

– Полагаете, я стара? Вы просто невежливы с дамой, голубчик!

Зазвонил будильник. Прахова огляделась в поисках своих лекарств.

– Где моя гомеопатия? – строго вопросила она Пал Палыча. – Такие маленькие коробочки – три круглые, три квадратные? Боже, вы все так перерыли, что теперь не найти! Никто не видел? Шесть коробочек…

Внезапно она замолкла, уставясь в угол. Знаменский проследил за ее взглядом. Присев на корточки, Миша Токарев достал из кармана перочинный нож и поддел одну из паркетин. Та поднялась вместе с несколькими соседними.

– Пал Палыч, тайник!

Из образовавшейся дыры Миша извлек большую и явно очень тяжелую жестяную банку. Торжествуя, понес Знаменскому, водрузил поверх пасьянса:

– Шлих, Пал Палыч.

– Вот мы и добрались до сути дела. Откуда у вас золотой песок, Антонина Валериановна?

Прахова еще пыталась бороться:

– Его приобрел мой покойный муж.

– Который по счету? – язвительно осведомился То­карев и отправился на дальнейшие поиски.

– Второй… А может быть, третий… Когда я волнуюсь, я их путаю.

– И вы хранили его – тоже как память?

– Ну, мало ли, на черный день…

– Золото похищено с приисков. Кто вам его продал?

– Моему мужу, – упрямо поправила Прахова.

– Значит, он у вас давно?

– Ну разумеется!

– Зина! Можно установить, когда добыто золото – много лет назад или недавно?

Кибрит отозвалась откуда-то слева:

– Даже очень легко!

– Отлично. Ну как, Антонина Валериановна, может быть, шутки в сторону и поговорим начистоту?

– Не понимаю, о чем вы.

Знаменский переставил неподъемную банку на чер­ный стол, предложил Праховой собрать карты – раз пасьянс не удался. Та согласилась, но собирала не спеша, выгадывая время на какую-нибудь еще увертку. Знаменс­кий мельком подумал, что намучается с ней на будущих допросах. Но сейчас ему тоже некуда было спешить.

Когда столик очистился, Пал Палыч галантно побла­годарил (хотелось, как и остальным, подурачиться).

– А теперь, Антонина Валериановна, позвольте по­знакомить вас с показаниями Бориса Миркина, благода­ря которым я и получил санкцию на обыск.

Прахова посерела.

И тут донесся смех Зиночки и ее возглас:

– Пал Палыч, еще тайник!

И опять появился Миша Токарев, неся жестянку.

– Мадам, – проникновенным пасторским голосом укорил он, – с вами грыжу наживешь, право слово!

Ах, если бы он еще знал о Париже!

Тем временем Томин в аэропорту проделывал свое «просто».

Все помещения были грамотно и скрытно прочесаны. (Сказать легко – осуществить хлопотно: в аэропортах, мягко выражаясь, людно.) Убийцу не нашли. Фотогра­фию показали девушкам в кафе, в кассах и всем служа­щим, бывающим в залах или на выходе к летному полю. Томин снова и снова описывал его внешность, манеры. Люди отрицательно качали головами.

– И что теперь? – спросил подполковник милиции, помогавший Томину.

«Беда, что мы ничего не знаем. Все предположительно. Он мог явиться сюда ночью, с ходу взять билет и улететь куда угодно. Мог не достать билета и вернуться в город…»

– Думаю, он все-таки улетел хабаровским рейсом, – наперекор сомнениям произнес Томин вслух.

Хабаровских было два – вчерашний полуночный и сегодняшний рано с утра. Первый должен был вскоре пойти на посадку.

– Ведите меня к самому высокому начальству. Покло­нюсь в ножки, чай не откажут.

Если бы у Томина не было с собой расторгуевских фотографий, неизвестно, как отреагировал бы на него аэрофлотовец в просторном кабинете. Чужое ведомство, чужие заботы, какой-то красноглазый от недосыпа инс­пектор МУРа… Но наглядное зверство вытряхивает человека из мундира.

– Я даю вам связь с обоими «бортами». Приказываю стюардессам вас выслушать. Вы описываете убийцу. Пусть девушки пройдут по салонам, посмотрят на пассажиров. И доложат. Ясно? – требовательно оглядел он Томина и подполковника, словно не они только что изложили ему подобную просьбу.

А обыск продолжался. Чего только не накопит жад­ный человек за семьдесят лет? Сколько бессмысленного хлама, частью уже истлевшего, поползло из сундуков, коробок и свертков, когда переместились в коридор!..

Настя стала повторяться в своих проклятиях, потом и совсем иссякла.

– Все, что ли, в комнате-то? Кончили? – мрачно спросила она и начала яростно подметать мусор, вздымая пыль.

Прахова, обессиленная, сломленная, полулежала в кресле.

– Настя, – застонала она, – там на полу… Это не анакардиум?

Настя в сердцах подняла и сунула ей коробочку:

– Кончилась ваша гомеопатия! Боренька, Боренька… пригрели змееныша!..

– Чем скрести сухим веником, лучше собрали бы хозяйке, что надо, – сказал Токарев.

Настя опустила веник. Помолчала, соображая, о чем речь. Поняла.

– А что надо? – спросила обреченно.

– Ну, белье и прочее… необходимое.

Она швырнула веник, приволокла откуда-то огром­ный и некогда шикарный чемодан и взялась укладывать в него бархатные халаты, домашние туфли, колоду карт…

– Такой сундук нельзя, – изумился Токарев.

– Завсегда с этим саквояжем ездили!

– Но, видимо, в другое место… – хмыкнул Токарев.

Зазвонил телефон.

От Томина передали одну фразу:

«Взят при посадке самолета в Хабаровске».

Новость была дороже всего изъятого золота. Беспоря­дочно пожимали друг другу руки, поздравляли Зиночку, пили хмель победы.

И – с новым азартом за работу…

Нет, иногда жизнь, несомненно, прекрасна. И дело, которое делаешь, кажется самым нужным на свете.