Ольга Лаврова, Александр Лавров

Шантаж

Во вторник Знаменский пришел на работу хмурый, сердитый на себя, на работу, на человеческую природу. Пожалуй, даже на природу вообще: конечно, в Москве золотой осенью не больно насла­дишься, но все-таки неделю-полторы деревья украшают город, каждый кустик старается из последних сил. А тут по живому еще, по зеленому уда­рило морозом, листья почернели, скрючились, глаза бы не смотрели. Пал Палыч отвернулся от окна, от­крывавшего вид на краешек сада «Эр­митаж» с погубленной листвой.

Петровка, 38, пятый этаж, кор­пус «Б». Хорошо, на пятом только два кабинета следователей, целиком же отдел занимает второй этаж. По­этому удалось пройти к себе, ни с кем почти не общаясь, не утруждая лица бодрой улыбкой.

Он поерзал по столу пластмассо­вой пепельницей, календарь уров­нял с царапиной на столешнице, прикинул, под каким углом и где пересекутся прямые, если их проложить от спинок кое-как стоящих стульев. Привычная проверка – не побывал ли тут без него посторонний. Разные пластилиновые пе­чати и особые ключи были для специалиста, по убежде­нию Знаменского, легко преодолимой ерундой. А вот такой простенький «беспорядок» чужак непременно на­рушит. И нарушали несколько раз. То ли забегали сменить дежурного «жучка», то ли проверить по службе, не дер­жит ли он у себя чего неположенного. Миномет, может быть? Или едкий «самиздатский» манускрипт? Шут их знает. Даже неинтересно.

Трюк, с помощью которого уберегались от досмотра наиважнейшие документы, был давно разработан вместе с Зиночкой Кибрит, и его Знаменский от всех скрывал. (Скроем и мы на случай, если он в употреблении у кого-то из берегущих тайны своих сейфов).

Протекло четверть часа казенного времени. Пал Палыч сидел на диване, мысли его блуждали далеко, дурное настроение усиливалось.

«Я не собираюсь сегодня работать, что ли?»

Вон их сколько на очереди – целая коллекция физи­ономий таращится под стеклом на углу стола. И все «сидят за ним». В литературе для удобства автора и читате­ля следователь ведет одно дело. В жизни – кучу. Одновре­менно. Да еще групповых. Чтобы не завалить сроки, надо волчком вертеться.

А следователь посиживает на диване.

Открыть ящик, взять блокнот с закладкой. Страничка исписана сверху донизу. Это вторничный график. Хоро­шо, если треть пунктов не переползет на среду.

Рука уже потянулась, машинально минуя белеющий в прорехе обивки колпачок от авторучки – один из спосо­бов обуздать на редкость колкую и упрямую пружину. Ею старый диван потчевал неосторожных посетителей, и чего только Пал Палыч не перепробовал, сражаясь с нею. Глупый колпачок, примотанный липкой лентой, дер­жался чудом. Скоро соскочит.

«Если мне пофартит арестовать хорошего матрацного мастера, пусть только справится с этим бедствием – немедленно отпущу за недоказанностью!»

Знаменский достал блокнот, пересел за стол. Пере­чень предстоящих дел окатил его рутиной. А сейчас тре­бовалось чем-то перешибить впечатление от встречи у газетного киоска, которая и отравила утро.

«Но я ведь сделал, что мог. Больше я не могу ничего. Надо просто забыть и работать, и как-нибудь рассосется».

Он отодвинул блокнот и воззрился на скопище фото­графий. График побоку. Кем бы заняться для отвлечения?

Самоуверенные усики, крепкая шея культуриста. Нет, не отвлечет, жидковат нутром. Пышноволосая красавица с улыбкой кинозвезды. Наводчица грабителей, которых Томин обещал со дня на день взять. Тогда и полюбуемся на звезду. Разношерстная компания веселых шоферюг. Директор автобазы сколотил из них шайку угонщиков. Грузовики «отстаивались» на базе и позже продавались колхозам, а те регистрировали их как самостоятельно собранные из запчастей. Ну и что мне даст сегодня горла­стая шоферня? К шутам их, пусть дозревают. Вот этот… смирненький такой с виду, податливый, губки обижен­ные, полон недоумения – за что сижу? Этот способен капитально отвлечь, за пять-шесть строк в протоколе все нервы измочалит. Он, пожалуй, в самый раз.

«Нет, будем самокритичны – для тебя я сегодня не в форме».

Хоть бы позвонил кто. Сорок одна минута казенного времени, а аппарат молчит. Небывалый случай. Старший следователь Знаменский никому не нужен. Никому забо­ты нет, что у него скулит сердце, что он раздосадован, сердит и не желает трудиться на ниве законности.

«Ладно. Хватит дурью мучиться! В конце концов…»

И тут Пал Палыч понял, кого не прочь повидать. Кудряшова. Крепенького, пышущего здоровьем и опти­мизмом Кудряшова. Потому что встреча у газетного киос­ка взбаламутила воспоминания полугодовой примерно давности. Тогда Знаменский заканчивал дело о хищениях в ресторане «Ангара». Кудряшов работал там зав произ­водством, а в кондитерском цеху (приносившем львиную долю доходов) заправляла Маслова. Молодая, очень хо­рошенькая – тогда, – обожавшая двух дочек и слепо боготворившая мужа. Душу Пал Палыча она тронула тем, как с искренним стыдом и слезами рассказывала о махи­нациях в ресторане. Не хватило ей характера устоять перед Кудряшовым, соблазнявшим легкими деньгами. Так жаждалось порадовать своего ненаглядного обновкой, купить ему машину, вкусно накормить-напоить…

И тот принимал как должное сыпавшиеся с неба дубленки и золотые портсигары, за особым столиком (и, разумеется, бесплатно) обедал в «Ангаре», посещал кур­сы, готовясь сесть за руль. Круглый год загорелый, пах­нувший импортным одеколоном и свежим бельем. Само­довольный и самовлюбленный. Он умудрялся чувствовать себя честным, порядочным, занимался какими-то науч­ными изысканиями и не желал опускаться до житейской прозы, до цены на какой-нибудь там кожаный пиджак.

А когда грянуло следствие – о, гром средь ясного неба! о, позор! – занял «твердую гражданскую пози­цию», то бишь принялся обеими руками открещиваться от жены. Чуть не довел ее до самоубийства.

Знаменский не верил его наивности, непрактичнос­ти, считал попросту котом и, словом, терпеть не мог. Пригрозил, что поломает ему всю научную карьеру, коли тот не примирится с женой, не даст ей надежды после срока вернуться в семью, к нему, к детям…

Вот с этим-то красавцем и свело его нынче утром желание обзавестись свежей газеткой. Почти прежний кот, только пахнул значительно дешевле. Мужественно смотря следователю в лицо – чуть ниже глаз, – он отра­портовал о своей поездке в колонию: первое свидание с женой после суда. О ней Пал Палыч услыхал что-то невнятное и вскользь, зато получил полный обзор переживаний самого Маслова, «травмирующих психику культурного человека». «Уродливо… угнетающе… нравственная духота… я прямо потрясен… в поезде грязь… я же человек брезгливый…»

«Ну еще бы! Ты любишь красиво и уютно. А она как небось готовилась, прихорашивалась. Как ждала. Бедняга. И сердце неважное».

– Будя сопли разводить! – оборвал Знаменский с несвойственной грубостью. – Вы, пардон… переспали с Ириной Сергеевной? Или проявили культурную брезгли­вость?

Маслов ошарашенно заморгал, даже скулы закрасне­лись. После паузы стал давиться словами:

– Нет… то есть да… в смысле, я старался не прояв­лять… Но я поражен вашим…

– На здоровье, – буркнул Пал Палыч и пошел своей дорогой.

А потом, препровождая казенное время, сидел на диване и ворошил прошлое. «На суде она была уже с седыми висками. В тридцать четыре года… Все ли я тогда сделал? А что тут вообще поделаешь?.. Домогаюсь скле­ить, а черепки друг к другу не прилегают и клей нику­дышный».

Почему-то некоторые судьбы сидят в печенках года­ми. То ли судьбы такие горемычные, то ли печенки дурацкие.

На то, чтобы увидеться с Кудряшовым, имелась за­конная юридическая зацепка. Знаменский, любитель до­тошно доводить все до конца («до тошноты» – как ши­пел порой Томин), выделил часть «Ангарских» материа­лов в отдельное производство, да руки не доходили за­няться.

Утренняя встреча дала толчок. Пал Палыч скоренько составил надлежащую бумажку и отправился доложиться начальнику отдела Скопину.

Тот вздохнул (работы по всем линиям невпроворот), помолчал (укоризна), но отпустил его «смотаться» на денек туда, где пребывал ныне осужденный – ударение на «у», это профессионализм, как, к примеру, «добыча» у шахтеров. Скопин ценил Знаменского, примерно пони­мал его внутреннее устройство и не стал ни о чем допы­тываться. Раз просится «в отрыв» – значит, приспичило.

…Вагон попался сносный, двое попутчиков тоже. По­толковали меж собой о политике, женщинах и собаках (о последних – уважительно). Под конец, правда, загомо­нили громче приличного: когда «душа с душою говорит», где бы найти третью. Но, не найдя (Знаменский соблю­дал следственное правило не пить с посторонними), взгромоздили пожитки на пустую полку и полегли спать.

Под поездной перестук и поскрипывания Знаменс­кий тоже закрыл глаза. Почему-то всплыл плакат, стояв­ший в конце платформы. «Берегите свою жизнь!» и кар­тинка: беспечный гражданин в старомодной шляпе с легким чемоданчиком переходил железнодорожный путь перед надвигавшимся локомотивом. Но поскольку локо­мотив был изображен на почтительном расстоянии, а гражданин практически миновал рельсы, его жизни ров­ным счетом ничего не грозило. Наглядная пропаганда била впустую. Сюда бы стенд с некоторыми фотография­ми из музея криминалистики. Ох, наша наглядная пропа­ганда… Бесчисленные лозунги по городу. Гигантскими буквами: «Слава советскому народу, строителю…», «Ре­шения Пленума – в жизнь!», «Досрочно выполним…» У матери знакомая есть, переводчица при иностранцах, так она замучилась с этими воззваниями. Заезжим все инте­ресно, приходится переводить.

– Полной дурой себя чувствуешь, вы не представляе­те! Да еще спрашивают: а зачем это висит?

Действительно, зачем висит? Никто ж не читает. И на гражданина в старомодной шляпе не смотрят.

Почему я, собственно, не сплю? Проводник подымет в половине шестого, пора отключаться… Кошка была мудрая в кафе при «Ангаре». С большим жизненным опы­том. К многолюдным компаниям вовсе не приближалась. К парочкам редко – заняты друг другом. Выбирала оди­ночек. Ты, мол, один, я одна. Я тебе помурлычу, ты мне кинешь огрызочек. И круглая была, горя не ведала.

Что за чушь в башку лезет! Пустяковое путешествие – пустяковые и мысли. Выделенные когда-то материалы «законченного криминала» не содержали. Проще бы всего (как большинство коллег и поступало) вынести поста­новление, что за отсутствием состава преступления на материалы эти плевать. И наплевать. Кабы не дотошность.

Но в ту пору абсолютно некогда было доискиваться, через кого Кудряшов приобретал дорогостоящие ювелир­ные изделия. «По знакомству, по случаю, по блату». Нео­пределенные ответы могли прикрывать контакты с круп­ными поставщиками не только Кудряшова, но и иных, ему подобных. В картотеке полно «висячек» о кражах драгоценностей. На памяти Знаменского унесли украше­ния самой супруги индийского посла. Надо думать, не побрякушки.

А сколько ценного, даже бесценного растащено было, когда по залпу «Авроры» «хижины» ворвались во «двор­цы». И так и кануло в подполье – в тайники современных миллионеров и в нелегальный оборот.

«Давненько не навещал я Ивана Тимофеевича», – упрекнул себя Пал Палыч уже в полусне.

Одно время он подолгу сиживал в комнате старика при архиве, слушая любопытнейшие рассказы о прошлом преступного мира, о несметных богатствах, разме­танных бурей 17-го года.

– Поставить бы грамотных сторожей – сэкономили бы стране целую электрификацию! – восклицал Иван Тимофеевич.

ЗнаТоКи тогда расследовали дело, которое вывело их на Черного маклера, нэповского зубра, благополучно дожившего до наших дней. И немалая доля успеха при­надлежала Ивану Тимофеевичу – человеку с феноменальной памятью, неистощимому кладезю информации о давнем и не столь давнем уголовном прошлом.

С мыслью об уникальном старике Пал Палыч уснул.

А мы пока позволим себе отступление. И начнем без затей – с цитаты из повести «Черный маклер».

«В начале 70-х патруль милиции, – как принято выра­жаться, по подозрению – задержал двух субъектов «без определенки». Один другому передавал бриллиант неви­данных размеров. Субъекты, явно бывшие лишь чьими-то посыльными, не сказали ни слова правды. Дело поручили следователю по важнейшим делам, но и он уперся в тупик… Ни один реестр, включая перечни камней в цар­ской короне и личной сокровищнице Романовых, подоб­ного алмаза не упоминал. Предположение, что он заплыл к нам после революции из Британского королевства или Арабских Эмиратов, разумеется, отпадало. Стало быть, относился к тем незнаемым сокровищам, что были раз­граблены под флагом свободы, равенства и братства».

Упомянутый тут следователь по важнейшим делам – это герой документальной повести «Брачный аферист» Михаил Петрович Дайнеко. Если вы читали второй вы­пуск наших «Криминальных повестей», то, вероятно, помните, с каким блеском умел он распутывать самые мудреные загадки.

Но на диковинном алмазе застрял. Продлевал и продлевал срок следствия и постепенно как-то увял. Вдруг стал лечиться от переутомления, хвалил нам сеансы электросна. А однажды под настроение признался:

– Свернул я, братцы, то дело с камнем-то…

– Ничего не удалось?!

– Удалось. Путь его я восстановил, не лыком шит. Пер, как танк, все выше, выше, пока не уперся в… короче, прошел он в двадцатые годы через ближайшего телохра­нителя… – Михаил Петрович снова запнулся: язык не поворачивался. – Словом… ну, очень высокого вождя… – Я и заглох. Сам. Дальше все равно не пустили бы. И так уже… – он не договорил, потер лоб крупной рукой.

Зная Михаила Петровича с его неистовым стремлени­ем к победе, к справедливости, мы поняли, что он в кровь расшибся об этот проклятый камень, хуже того – перело­мал себе что-то внутри. Смиряться Дайнеко не умел.

Через месяц-другой Михаил Петрович лег в госпи­таль. У него хватило самообладания и мужества очень корректно позвонить нам и попрощаться за несколько дней до смерти…

К чему все оно здесь, пока Пал Палыч спит? Не случайно. В деле по ресторану «Ангара» Знаменского тоже притормозили на полпути. Мягко и ловко, даже бережно, но непреодолимо. Дальше краснел «кирпич», черта, за которой располагались неприкосновенные. И он бесился у запретной черты, повышал голос на Скопина, требуя от того несусветных мер, санкций, вселенского скандала. Скопин терпел. Сочувствовал. Даже слегка отодвинул для Знаменского «кирпич» (уж неведомо с какой натугой), и Знаменский кое-что выскреб оттуда, да ненадолго – пря­мо-таки упорхнули из рук обратно в свои выси на казен­ных дачах.

Наконец он четко уяснил, что вселенский скандал не состоится, что он немыслим, невозможен, противоречит железному порядку вещей. А возможно лишь то, что и Скопина, и его самого, и всю бригаду, работавшую по делу «Ангары», выметут вон, в мусорные баки.

Есть ли нужда вдаваться в его переживания и скрежет зубовный по этому поводу?

В небольшом помещении откуда-то сквозило. Пал Па­лыч сидел в пальто. На бревенчатой стене опять-таки наглядная пропаганда: «Семья ждет твоего возвращения домой». Если семья – какая нарисована на плакате, то возвращаться к ней, право, не стоило. Сколько по стране хорошей бумаги портят…

– Заключенный Кудряшов по вашему вызову явился.

Стоит, ватную ушанку с головы сдернул. Бывало, разваливался на стуле без приглашения и сразу вынимал пачку «Мальборо».

– Здравствуйте, Кудряшов. Садитесь.

– Здравствуйте, гражданин майор. Вот не думал не гадал, что опять увидимся!

Это скрытый вопрос, тревога – зачем Знаменский явился? Хоть и следствие закончено, и суд, но мало ли что? Кудряшов не хуже Пал Палыча знал, что хозяй­ственное дело никогда не исчерпывает себя.

– Я приехал допросить вас в качестве свидетеля. Речь пойдет о том ювелире, у которого вы покупали разные штучки.

Кудряшов испытующе потянулся вперед: не врет ли Пал Палыч? Вроде бы подвоха нет. Можно расслабиться.

– А ведь правда, покупал!.. Золото, бриллианты. Даже вспомнить странно…

Он почесал толстый нос, подперся кулаком и загрус­тил. Лагпункт, конечно, стимулирует переоценку ценно­стей. Знаменский закурил, угостил Кудряшова. Тот затя­нулся с наслаждением.

«Советовал тебе загодя к отечественным привыкать. Нет, отмахивался, дескать, плебейство».

«Плебейство» было излюбленным его словечком – на воле. Запахло паленым фильтром, Кудряшов с сожалени­ем раздавил окурок на полу, заговорил доверительно:

– Когда с утра пораньше топаешь на работу… да по холоду… бриллианты как-то ни к чему. Кальсоны бы теплые – это да! Такие, знаете, с ворсом бывают, тол­стые, замечательная вещь!.. Верите, Пал Палыч, ни одна лапочка добра не помнит. Сигарет – и тех не пришлют. Подумаешь, что впереди одиннадцать лет… жить страшно!

«Да-а, лапочки народ ненадежный. А сколько он на них деньжищ просадил – не счесть. Щедр был – не отнимешь. И с начальством, и с лапочками. И с Масловой. Потому и оказался роковой фигурой в ее судьбе».

Кудряшов между тем стрельнул еще сигаретку, осме­лел и пустился в воспоминания, оживляя картины было­го богатства и могущества.

Знаменский решил, что подобного позволять нельзя. Разрозненные остатки старого соберутся еще, пожалуй, в кусочек прежнего неухватного Кудряшова.

– Давайте все же о ювелире.

– Неужели за тем только ехали?!

– В хорошем хозяйстве и веревочка не пропадает, – банально возразил Пал Палыч.

«Не объяснять же, что заставили рубить концы, ве­дущие вверх. И ювелир – ход вбок – своего рода ре­ванш. Жалкий, бесспорно. Веревочка… не Плюшкин ли подбирал веревочку, чтобы не пропала? Точно, он. Лихо я сам себя».

– Так поговорим?

– А, теперь все едино! Пишите: работает в Столешниковом переулке, зовут Боря Миркин. Приемщиком в ювелирке.

На обратном пути Знаменский оказался в купе один и до сумерек глядел в окно. Просторно там было. Морозы обошли стороной здешний край. Природа находилась в некоем недоумении: лета уже нет, зимы еще нет, осень кое-где заявляет о себе желто-багряными перелес­ками, но пасует перед разливом юной зелени озимых полей.

«В субботу поеду на рыбалку, – решил Пал Палыч и хотел постучать по оконной раме (суббота любит подки­дывать сюрпризы), но остановил машинальное движе­ние. – Все равно поеду! Работа – не медведь. Одним Кудряшовым больше, одним меньше, Миркиным боль­ше, Миркиным меньше. Вычерпываем море ведром… Ну, прокатился, удостоверился, что Кудряшову неслад­ко, навесил себе на шею Столешников переулок. Охота была!»

Это не профессиональное старение, до него далеко. Но профессиональная усталость порой брала свое.

Однако – возраст, что ли, спасал? – приближаясь к проходной Петровки, Пал Палыч уже подумывал о Столешниковом переулке с определенным любопытством. Одно из наиболее злачных мест столицы. Самый знамени­тый винный магазин. Антикварные книги. Лучший мага­зин подарков. Народу – не протопчешься. Полно фарцов­щиков и спекулянтов. Неистребимые игроки в «железку». И, наконец, тот самый ювелирный, возле которого веч­ное роение перекупщиков драгоценностей.

Кого бы заслать в Столешников? Пал Палыч выбрал Мишу Токарева. В Управлении БХСС служило немало способных ребят, и со многими жизнь сводила Знаменс­кого теснее, чем с ним, но Токарев славился въедливос­тью и, главное, внешность имел очень на данный случай удачную, абсолютно непрофессиональную. Этакий моло­дой пастор, готовый словом и делом прийти на помощь заблудшей душе, идеалист, бессребреник – то есть, по переулочным меркам, удобный дурачок. Крепкая мили­цейская косточка нигде не просвечивала и не прощупы­валась.

От Миркина он отбояриваться не стал, даже обрадо­вался. Сказал:

– Когда державе срочно понадобится миллион, пусть выдадут куба три тесу и пуд гвоздей. Забьем Столешников с обоих концов и попросим публику вывернуть карма­ны. – И добавил честно: – Старая шутка, не моя.

Двух дней не прошло, как он появился с известием, что Миркина можно тянуть к ответу: есть должности, где либо не работай, либо нарушай Уголовный кодекс.

Пал Палыч подхватил Токарева над диваном в санти­метре от ничем сегодня не обезвреженной пружины и усомнился:

– Не спешишь?

Уж больно тонюсенькую папочку держала белая пас­торская рука.

– На первое время довольно, а дальше размотаем.

– Вот и разматывай пока, я и так зашиваюсь. То утром шли шоферы-угонщики, валившие вину друг на друга, а главное, на директора базы, которого изобража­ли демонической фигурой, чуть ли не телепатически принуждавшей их к преступлениям.

То жаловались на трудности ремесла квартирные грабители, взятые Томиным. То демонстрировала выда­ющийся бюст их наводчица – «кинозвезда» с такими маслеными глазами, что, когда ей удавалось выжать по­каянную слезу, казалось, будто вытекают излишки смазки.

Короче, зарубив поездкой к Кудряшову вторничный график и почти все пункты среды, Пал Палыч устроил себе дикую гонку на всю неделю.

Однако к субботе идея рыбалки воспрянула, утверди­лась и одержала верх.

С собой он вез только дорожную сумку, а в сумке напеченные матерью плюшки, коробку зефира, пряни­ки, две бутылки постного масла, запас дрожжей, селедку пряного посола и какие-то еще свертки и баночки, насо­ванные Маргаритой Николаевной и Колькой. Колька раза четыре увязывался с братом к бабе Лизе, и ему там понравилось, но длинная дорога нагоняла тоску, ну и соблазны городского уик-энда перетягивали.

А такая ли длинная дорога-то – четыре часа поез­дом, дальше к твоим услугам автобус (если ты согласен обзавестись дюжиной синяков на рытвинах) либо из­вечная, твердо натоптанная – еще, может быть, лаптя­ми – тропка, экономно огибающая мокрые низины и ненужную крутизну и выводящая к еле дышащей деревеньке, некогда обширной и славившейся кузнецами и шорниками. Шорники. Хм… Шорники изготовляли хому­ты и прочую упряжь. Для лошадей. Лошади тогда в стра­не проживали. На них умели ездить верхом, пахать, во­зили целые обозы товаров, запрягали в почтовый таран­тас или тройку. В птицу-тройку… Снова Гоголь. Куда мчишься? Куда примчалась? Пересели твои пассажиры на вонючий автобус – чудо цивилизации! «Завидую внукам и правнукам нашим…»

Знаменский споткнулся, нащупал в сумке фонарик. Стемнело уже. Провозился он со сборами. Ну, еще с километр – и лес кончится, и до заветной избы будет всего ничего.

Там ждали: рыболовная снасть, ватник, справные са­поги, картуз с наушниками, обрубок бревна на бережку, куда надо попасть, раненько, до полного рассвета. Ждал бурный осенний клев, ловецкая удача (реже неудача). Но вряд ли ждала Пал Палыча баба Лиза, знавшая, что выдраться из городской мороки ему почти не под силу.

Сама она, несмотря на приглашения, к Знаменским не ездила. Единожды только он силком привез ее, пере­дал в объятия матери, та таскала гостью по магазинам, покупала подарки, водила в кино – словом, показывала город, где бабка не бывала уже двенадцать лет, со смерти мужней сестры, последней ее родственницы на белом свете.

На четвертый день утром мать тихо сказала:

– Павлик, отпустим Лизавету Ивановну.

– Умаялась? Ты или она?

– Обе. Но она терпит из вежливости. Понимаешь… ей просто неинтересно.

– Неинтересно?!

– Нет. Тлен, суета… Да так оно, собственно, и есть, – неожиданно подытожила Маргарита Николаевна. – Ты брейся, брейся, что рот раскрыл? Пока помню, анекдот рассказали. Американец хвалит свои дороги; больно глад­кие. «Заправлю бак, налью рюмку виски – до дому не расплещется!» «Это что! – говорит русский. – Я с вечера врублю мотор, лягу спать, утром на месте». «Такая пря­мая дорога?!» «Не-е. Такие колеи глубокие». Пал Палыч хмыкнул, слегка порезался.

– Это ты о жизни в целом? – догадался он.

– Угу. У нас – накатанные колеи. У Лизаветы Иванов­ны – целый мир… Боюсь, более осмысленный.

…Вот и дом бабы Лизы. То-то сюрприз ей будет!

А бабка уже сияла на пороге в праздничном платочке.

Чинно расцеловались.

– Припозднился, Павлуша. Я уж думала, сердце об­мануло. Баня вытоплена, ужин на столе.

– Откуда ж вы знали, баба Лиза?

– Потому последняя твоя ловля. Послезавтра застудит воду до весны.

Бюро прогнозов обещало продолжительную оттепель, но против примет бабы Лизы не поспоришь.

С радостной душой Знаменский шагнул в тепло избы. Под ногами восторженно заюлил кот Витязь, поклонник рыбьих потрохов. А на столе высилась… гора плюшек, точь-в-точь маминых. Но вкуснее, потому что еще теплые и не из духовки, а из печи.

Следующая неделя выдалась не легче. Так что завидя Токарева в дверях кабинета, Пал Палыч отрицательно качал головой – не было ни малейшего шанса выкроить время на ювелира…

Но вот наконец просвет и равносильный отдыху обыск у Миркина.

В его комнатенке Токарев пропахал носом малейшие щели и щелочки. Обнаружили: немного (для ювелира) денег, кое-какие золотые вещи, аптечные весы.

Считай, ничего.

Токарев, правда, обласкал вожделеющим взором за­хламленную невесть чем прихожую и широкий коридор (дом был дореволюционной постройки), но соседи – они же понятые – в один голос объяснили, что прихо­жая и коридор находятся в безраздельном пользовании Праховой и никто ее добра не касается.

– Почему? Ведь место общего пользования?

– Как-то по традиции, – вздохнул Сидоров, скулас­тый парень, проживавший через стену от Миркина, очень за него расстроенный и не заботившийся этого скрывать.

Прахова, напротив, демонстрировала свою солидар­ность с милицией и сурово обличала современную моло­дежь, игнорируя требования Токарева заткнуться («Убе­дительно прошу вас… разговоры, простите, отвлекают… будьте добры…»). То была дородная старуха в ярком бар­хатном халате, вдова трех-четырех состоятельных мужей. Старуха – если признать старостью семьдесят лет, про­житых в здравии, довольстве и с запасом энергии еще на полвека вперед.

Третья соседка – мрачноватая коротышка – отлича­лась молчаливостью и на все взирала исподлобья. Похо­же, исполняла функции домработницы Праховой.

Они ждали в передней выхода Миркина, зная, что того сейчас уведут и, может быть, надолго.

Тот вышел тихо, устало, плечо оттягивала сумка с вещами. Понурясь, дошагал до двери, тут обернулся и попросил Знаменского:

– Разрешите попрощаться.

– Только без лишних слов.

Сидоров дернулся было, но сробел: позволят ли обме­няться рукопожатием с арестованным? Арестованный за­метил, усмехнулся тишине, подчеркивавшей драматизм момента.

– Ну что ж, милые соседи, не поминайте лихом. Носите передачи, – и сделал шутовской прощальный жест.

– Ах, Борис, – заволновалась Прахова, – вы легко­мысленный человек. По-моему, вы не понимаете всей серьезности положения!

– Не беспокойтесь, Антонина Валериановна. Миркин все понимает. Мои проблемы – они мои.

Милиционер увел его, и все уставились вслед. Пора откланиваться. Но Прахова не унималась:

– Скажите, он хоть никого не убил? Я теперь буду так бояться…

– Нет, просто спекулировал золотыми изделиями.

– Прискорбно слышать! – она аффектированно за­катила глаза.

– Вот здесь в акте попрошу понятых расписаться, – вмешался Токарев.

Сидоров и Прахова расписались.

– Печати нарушать запрещается, ключи сдам под сохранную расписку в ЖЭК.

Знаменский напоследок записал телефон, отдал Си­дорову:

– Если кто будет настойчиво интересоваться Миркиным, не откажите в любезности позвонить.

– Хорошо, – угрюмо пообещал тот.

Прахова тотчас забрала у него бумажку и сунула под аппарат в прихожей.

– Всенепременно!

По отбытии официальных лиц она воззвала к соседу:

– Спекулировал золотыми изделиями! Что вы на это скажете, Серж? Помню, спекулировали керосином и спичками. Потом мануфактурой. Потом тюлем. Потом хо­лодильниками, автомобилями. А теперь уже золотом. Ска­жите, это и есть прогресс?

Парень пожал плечами и направился в глубь квар­тиры.

– Погодите, Серж!

Но тут слово взяла Настя.

– Так что теперь, Антонина Валериановна, идти в магазин или нет?

Та мигом переключилась на будничные заботы:

– Иди, Настя, иди. Как говорится, жизнь продолжа­ется. Запомни: сначала к Елисееву, вызовешь Александра Иваныча, он обещал что-нибудь отложить. Потом к Фи­липпову – возьмешь пять французских булочек, а если застанешь калачи…

– Это я все знаю. Еще сыр кончается и масла надо прикупить.

– Да-да, фунт сливочного и бутылочку прованского.

– Все?

– С провизией все. Остается гомеопатическая аптека. Лучше всего поезжай на Маросейку…

– Богдана Хмельницкого она давно, – досадливо по­правила Настя, шлепая по коридору.

– Настя, деньги и рецепты на рояле!

Если бы в следующие за тем полчаса Токарев или Знаменский возвратились незримо в покинутую ими квар­тиру – то, возможно, устыдились бы нелестному мне­нию о Праховой, как о пустой и эгоистичной особе. Нет, не осталась Антонина Валериановна равнодушной к судь­бе Бори Миркина. Долго и с искренним огорчением созерцала она опечатанную дверь его комнаты, покачивала в раздумье головой, для верности сняла себе копию с телефона Знаменского (обязательно надо выяснить, куда послать Настю с передачей), даже проверила пульс и давление и приняла успокоительные гомеопатические крупиночки.

Первая беседа с Борей Миркиным тоже не принесла никаких лавров. Никчемный получился разговор.

– Если по правде, гражданин следователь, за доброту сел. Токмо и единственно, – печалился Боря.

– Да ну?

– Скажете, нет? Вот я вам на конкретном примере: брошку вы у меня нашли, да? Шесть лепестков, в середке жемчужинка. Ну вот, скажем, эта брошка. Приносит ее жалостная старушка, одной ногой в могиле. А брошечка-то ажурная, много ль она потянет? Кладу на весы, говорю цену. Старушка, конечно, расстраивается. Я ей объяс­няю, что платим, дескать, по весу, как за золотой лом. А как же, говорит, работа? А жемчужина?! На работу, говорю, у нас прейскуранта нет. А жемчужина, говорю, больно старинная. Жемчуг, гражданин следователь, он стареет, мутится. Слыхали?

– Слыхал.

– Ну вот. Старушка, значит, расстраивается. Я гово­рю: раз жалко, бабуся, так не продавайте вовсе, какая вам нужда продавать? Нет, говорит, хочу внуку велоси­пед купить. И непременно чтоб с мотором, чтоб ехал и трещал. Разве не трогательно, гражданин следователь? Это ведь трогательно! «Непременно чтоб трещал…»

Знаменский улыбнулся:

– Ну, трогательно.

– В чем и соль. Заплатите, говорит, мне побольше, голубчик, очень вас прошу! А как я ей больше заплачу? От государства же я не могу. Только если от себя. Ну и дал, чтобы на велосипед хватило.

– Вопреки законам коммерции? Если бы вы не были уверены, что продадите брошку дороже, думаю, рубля бы не дали!

– Хотите – верьте, хотите – нет, а я человек сенти­ментальный.

Шут его разберет, может, подчас и сентиментальный. По внешности Боре Миркину лет 29-30, по паспорту – 24. Повадка непринужденная, словоохотлив. Но вид болез­ненный. И в худощавом лице некая «достоевщинка». По­рочное, что называется, лицо – и одновременно привле­кательное.

Грехи за ним, конечно, водились. Точнее, грешки. Что-то приобретал без официального оформления. В не­плохом бриллианте убавил каратность. Кому-то рекомен­довал «своих» покупателей.

Знаменский пока посматривал на Борю Миркина добродушно. Но не исключал перспективы зацепить через него что-нибудь серьезное. И перешел на деловой тон:

– Кассир участвовал в ваших операциях?

– Ни боже мой! Деньги из рук в руки – весь сказ.

– Кому сбывали приобретенные вещи?

– Да вы ж знаете.

– То есть подтверждаете показания Кудряшова и Масловой?

– Подтверждаю, куда деваться, – вздохнул Боря.

– Еще покупатели, надеюсь, были?

– В общем-то… нет.

– А в частности?

– Изредка кто-то, сейчас уже не упомню.

Врунишка. А у Пал Палыча козырей нет. Только нара­ботанные практикой приемы допроса.

– Между нами, Миркин, – полушепотом, по секре­ту, – когда у обвиняемого слабая память, это производит отвратительное впечатление.

Боря улыбнулся виновато и обаятельно:

– Не хочется впутывать людей. Они свои кровные платили, а вы, чего доброго, заберете у них всякие колечки как вещест…

Знаменский не дослушал:

– С кем вы должны встретиться сегодня через трид­цать пять минут?

Миркин вздрогнул, физиономия вытянулась, как в кривом зеркале. Любопытное лицо. Хозяин не справляется с его выразительностью.

– Встретиться?.. Ни с кем.

– Неправда.

Знаменский достал из ящика перекидной календарь, прихваченный на обыске.

– На вашем календаре помечено: «11 октября, пят­ница. Пятнадцать десять, под часами». И жирный воскли­цательный знак. Так с кем? Напрягите память.

– А-а… действительно. С одной особой женского пола.

– Можете ее назвать?

– Наташа.

– По фамилии.

– Понятия не имею. Познакомились в метро, назна­чили, а вы вот мне сорвали свидание.

– Кто-нибудь из наших товарищей может подъехать предупредить Наташу. Скажите куда.

Но Боря Миркин уже преодолел смятение.

– Хотите познакомиться с хорошенькой девушкой? Раз она мне не досталась, пусть и вам не достанется.

Теоретически допустима и девушка. Но на 99% – клиент. Естественно, Боря отпирается, лишние эпизоды отягчают вину. И отопрется. Прозвучавший переброс фра­зами заведомо пустой.

Однако что-то в нем Знаменскому почудилось нелад­ное. Между прочим, глаза у Миркина отродясь были серые, а сейчас резко потемнели. С какой стати?

– Слушайте, Миркин, серьезно – с кем намечалась встреча?

Боря поусмехался тонкими губами, пригладил волосы.

– У меня, видимо, дикция плохая, никак не могу объяснить. Намечалась встреча с Наташей, красивой брю­неткой, страдающей от безденежья.

– Еще раз – посерьезней, Миркин.

– Гражданин следователь, шутка украшает жизнь. Вы не читали сборник «Музыканты шутят»? Однажды к ком­позитору Верди…

Пал Палыч ничего не имел бы против Верди, если бы в тоне Бори не прорезалось вдруг нахальство. А нахаль­ство на допросе требует пресечения.

– Оглянитесь, Миркин! Вы видите, где находитесь?

Тот невольно оглянулся: непрошибаемые голые сте­ны, решетчатое окошечко под потолком.

– Думаете, вас посадили сюда, чтобы анекдоты мне рассказывать?

Миркин сник, но попытался все же удержаться в шутливых рамках:

– Я как-то читал в газетах «Положение о предвари­тельном заключении». Насколько помню, юмор не запре­щался.

«Ну-ну… А пальцы свои худые сцепил так, что кос­тяшки побелели. Что-то ты мне не нравишься».

И Знаменский сказал с нажимом, доверясь интуиции:

– Чем пуще вы изображаете веселье, тем сильнее я подозреваю, что есть что-то, о чем вам не хочется… а то и боязно говорить.

Миркин отозвался нервной ухмылкой.

– Гражданин следователь, давайте не будем трепать друг другу нервы: всякие неопределенные угрозы и про­чее… Застукали вы меня случайно – тряхнули этого дура­ка из «Ангары», он и накапал. А больше у вас ничего особенного нет, и за мной ничего нет, не о чем и толковать. Если желаете, пожалуйста, о погоде, о жизни, об искусстве.

– Хотите «потолковать за жизнь»? Тоже неудобная для вас тема. Три года вы торговали возле Столешникова в газетном киоске. И вдруг стали приемщиком в пункте скупки золота у населения. Как это вдруг переквалифици­ровались? Нетрудно было?

«И во сколько тебе обошлось это место? Чем ты за него заплатил или платишь?»

Ответ последовал с заминкой.

– Рассуждая логически – раз я здесь, стало быть, оказалось трудно. Не справился. Не оправдал доверия.

Всплеск настороженности Пал Палыч облек внешне в форму досадливо-равнодушную:

– Чьего доверия?

– Полагаю, вы знакомы с основами философии, – меланхолически протянул Миркин. – Я тоже в свое время любил брошюрки читать. Так вот ученые пишут, что любая истина относительна. Другими словами, ниче­го до конца узнать нельзя, всегда что-нибудь останется темным.

Знаменский положенными словами занес ответ в про­токол, захлопнул папку и, обогнув стол, встал напротив Миркина. Тот тоже поднялся, но чувствовал, что разго­вор еще не завершен.

– Намерен дать вам совет.

– Дружеский, разумеется, – хмыкнул Миркин, сно­ва сероглазый.

– Полезный. Когда мне намекают, что не шибко умен или кишка тонка, я, знаете, не обижаюсь. Но – беру на заметку. Намекать позволяют себе люди: а) просто глу­пые; б) без меры самонадеянные; в) надеющиеся на силь­ных покровителей. Запомнили квалификацию? И каждый из них при этом упускает из виду, что задевает в моем лице организацию, которая – если взъярится – всякую тьму высветит и всякую истину добудет, наплевав на ваши основы философии!

Тирада не содержала лукавства. Она в общем-то соот­ветствовала действительности – при условии, если орга­низация взъярится. Яриться же против Миркина смешно.

Пал Палыч отпустил его с миром, досадуя, скорее, на Мишу Токарева, который не вооружил следователя увесистыми фактами.

«Где же хваленая въедливость? Или я его переоценил? Или он меня – вообразив, что я на голом месте способен провести гениальный допрос».

В проходной тюрьмы Знаменский отметил время: чет­верть пятого. Уже пять минут ждет Миркина под часами «Наташа, страдающая от безденежья».

Мифическая Наташа была мужского пола, средних лет, среднего роста и среднего же умственного уровня. Между приятелей известная под кличкой Чистодел.

Он топтался под часами, пока не лопнуло терпенье. Борис обычно не опаздывал. Может, приболел? Чистодел двинул к телефонной будке.

– Миркина, пожалуйста. – Не расслышав ответа, повторил: – Товарища Миркина я прошу…

Он слушал, белесые бровки панически прыгали вверх-вниз.

– Как – арестовали, за что?!

Прахова рассказала. Дельно, обстоятельно. Помянула просьбу следователя позвонить и осведомилась, надо ли его ставить в известность, что Борисом интересовался… кстати, как вас по имени-отчеству?

Тут Чистодел торопливо заверил, что позвонит сам, трясущейся рукой записал продиктованный номер и, к разочарованию Праховой, повесил трубку.

А назавтра, когда над городом разливался великолеп­ный закат, он маялся у окна в холле респектабельной гостиницы, ожидая Приезжего – так нейтрально велел себя именовать рискованный, опасный человек, перио­дически появлявшийся в серенькой жизни Чистодела. И короткие эти встречи нагоняли на Чистодела одновре­менно страх и восторг и поднимали в собственных глазах на геройскую почти высоту.

Но сегодня… Ох, как не с руки ему встречаться с Приезжим!

Однако тот уже надвигается кошачьей своей поход­кой, уже рядом. Чистодел поздоровался и опустился меш­коватым задом на заграничный, неестественной длины диван – неровен час ноги откажут.

Приезжий сел рядом, оттенив неказистость собе­седника.

– Ну?

– Лажа… – шепнул Чистодел.

– Точнее.

– В общем… не могу я товар взять.

Приезжий мимолетно улыбнулся струившейся мимо девице.

– Ты меня из Магадана вызвал шутки шутить?

– Да чтоб я сдох… Какие шутки! Человек, на которого я работал, сгорел.

– Приятно слышать. Ты тоже дымишься? – Приез­жий поправил галстук, маскируя цепкий и стремитель­ный огляд вокруг. Нет, в холле было «не мусорно».

– Я дымлюсь?! Да ни в жизнь! До меня им не доб­раться! – он сплюнул через левое плечо, но в тоне была убежденность.

– Тогда другого купца найди! – приказал Приезжий.

– Где его враз сыщешь… не семечки же… Недели бы хоть три…

– У меня командировка на четыре дня.

– За четыре дня – безнадега.

Чистоделу капельку полегчало. Показалось – труд­нейший рубеж позади. На секундочку показалось.

Приезжий заслонился от холла пестрым журналом с ближайшего столика и ударил в уши Чистодела свистя­щим угрожающим шепотом:

– Ты понимаешь, шкура, что ты наделал?! Ты меня вызвал – я прилетел. Я же не пустой! Во мне два кило. Что я теперь должен, как беременная сука, с товаром в брюхе мотаться, да? Нет уж, не выйдет! Бери, рассчитывайся, а дальше забота не моя!

Заячье сердце Чистодела застучало с перебоями.

– Да клянусь, если б я мог… Я на свои никогда не работал… У меня таких башлей в помине нет!

– Добудь!

Ай, до чего унизительно совсем терять себя и гово­рить, что добыть-то не у кого, – разве что на опохмелку. Но с Приезжим не похитришь, и Чистодел покаянно признался:

– Негде мне взять…

Лицо Приезжего отразило безграничное презрение.

– Я, ей-богу, не виноват, – заерзал Чистодел. – Он сделал заказ, я вам передал… и вдруг такая лажа… Были бы свои башли…

Приезжий кинул журнал.

– Ты что все – «башли», «лажа». Музыкант, что ли? Лабух?

– Да так… Немножко себе на барабане стучу.

– Где?

– Ну, ребята знакомые есть, зовут иногда на похоро­ны подхалтурить. «Лабать жмурика» называется.

– Столичный коммерсант! Торгую золотом и немного стучу.

Чистодел, не расслышав издевательской интонации, наивно пояснил:

– Так то – бизнес, а это – на бутылку.

– А твой купец на чем доигрался? На кларнете и трубе?

– Не… – засмеялся Чистодел и опять ошибся, по­считав, что атмосфера разрядилась.

– Ах, тебе еще смешно, падла?! – осатанел Приез­жий. – Мне люди товар доверили. Им твои лажи – пус­той звук. Я должен вернуться – и деньги на бочку, иначе лучше самому либо под трактор, либо в прорубь! Понял, какие у меня тылы?!

Нет, не понял. Напугался – да. А понять где ему, выросшему в арбатских переулках и совершавшему экс­курсии не далее Кунцевского и Востряковского кладби­ща? Да и как понять?

С нормальной точки зрения, приисковый быт – не­что чудовищное. В подобных хибарках и сараюшках (в печати звучно называемых «бидонвилями») жить нельзя. А уж лютыми сибирскими зимами – спаси и сохрани! Медведям в берлогах стократ теплей и уютней.

И сколько бы ни шло отсюда опечатанного и охраня­емого автоматчиками «золотого запаса», сами добытчики остаются несчастной рванью. Главное утешение, главная забота – бутылка. А подчас в ней вопрос жизни и смер­ти, тут уж мороз судья.

К кражам добываемого золота отношение у всех про­стое. Однажды, к примеру, приземлился самолет без опоз­навательных знаков, главный инженер прииска загрузил в него пуды «желтого металла» и улетел в неизвестном направлении. Для приличия объявили всесоюзный ро­зыск, хотя в Союзе его никто никогда найти не чаял.

Чего же ждать от маленького труженика? Платят ему за каторжную работу копейки, а кругом перекупщики, у них спиртное и мосты «на материк». И без колебания всаживал он в трубы, по которым гонится порода, самодельные ловушки для золота. Вот тут уж жестоко правила честность. Залезешь в чужую ловушку – поплатишься головой. Спо­ры решались проще, чем на самом «диком Западе».

Возможно, жесткая упрощенность нравов передалась еще со времен, когда на золоте вкалывали за пайку зэки. Многие, освободившись, там и остались со своими тра­дициями и задавали тон. А кто позже приезжал в надежде подзаработать, либо сразу заворачивал оглобли, либо научался подчиняться общим порядкам.

И в описываемые годы и позже струйки золота всегда текли к неким точкам притяжения и осаждались у богатых и предусмотрительных. Кто знает, не они ли или их дети вынырнули сейчас из подполья, оккупировали здесь и там разные консорциумы и в полном консенсусе с чиновничь­ей верхушкой принялись отмывать многолетние знаки? (О тех, кто уже без всяких фокусов растащил золотой запас целой страны, мы помолчим – немеет язык).

Итак, струйки всегда сочились, сливались в ручей­ки, но во времена Приезжего посредничать между при­исками и «большой землей» было занятием аховым, и брались за него несколько десятков смельчаков. Приез­жий не сгущал краски, изображая свои скорые на рас­праву тылы…

Надо было срочно что-то делать. Даже злиться на «столичного коммерсанта» было уже некогда.

– Сядь нормально.

Чистодел, до того виновато сгорбленный, выпрямил­ся и робко поднял собачьи глаза.

– Рассказывай, кто погорел, на чем погорел.

– Вроде мужик был крепкий, верный, а вот… вчера взяли… За спекуляцию золотыми вещами.

– Как узнал?

– Жду его на месте – нету. Отъехал в сторону, звоню из автомата на квартиру. Соседка и рассказывает…

– Она тебя знает? – подгонял Приезжий.

– Да ни в жизнь! Просто делать старухе нечего, вот и треплется.

– А почему за спекуляцию?

– Он в золотоскупке оценщиком работал. Там, вид­но, и влетел.

– Что взяли на обыске, неизвестно?

– Соседка понятая была, видела. Говорит: брошки-колечки, деньги – не знаю сколько – и весы.

Тут Приезжему изменила выдержка.

– Весы?! Час от часу не легче!

– А чего весы?

– А то, что продаст тебя твой крепкий мужик, вот чего!

– Да почему?

– Деревня ты, барабанщик. Сделают анализ – и сразу видно, что вешали: вещи или песок. Дошло?

– Это вы точно – про анализ? – изумился Чистодел.

– Досконально. Был у нас показательный суд, один вахлак из старателей вот так же с весами влетел. Притис­нут твоего купца, припугнут статьей – и все, не станет он за тебя голову на плаху класть.

Чистодел нахмурился, но возразил довольно храбро:

– А чего он может сделать? Он про меня ничего не знает!

– Ну что-нибудь всегда…

– Да чтоб я сдох! Я про него много знаю, а он про меня – во! – и показал неопрятный кукиш.

Приезжий поймал кукиш в ладонь, даванул коротко, но Чистоделу и того хватило, чтобы сбить самонадеянность.

– Говори, как связь держали.

– Виделись только при деле, – Чистодел бережно разлеплял сплющенные пальцы. – Он мне нужен – я ему звоню домой, назначаю время. Встречались на улице в трех уговоренных местах по очереди. Я ему нужен – он пишет на Главный почтамт до востребования.

– Значит, фамилию знал!!

– А я Сергеев Петр Иваныч. Нас таких в Москве, может, две тысячи, а может, пять. Пойди, сыщи! И внешность у меня обыкновенная.

– Общие знакомые есть?

– Ни единого человека!

– Но кто-то же вас свел?

– Кто свел, тот, слава Богу, помер.

– Дома у купца хоть раз был?

– Не.

– На работе?

– Дурак я, что ли?

– Уж такой ты хитрый.

– А чего? – Чистодел уже снова воспрянул.

– Ну, если такой хитрый, вот тебе задачка – я, примерно, в Магадане, ты в Москве. Как ты меня най­дешь, барабанщик?

Чистодел не понял:

– Отобью телеграмму до востребования… как обыкно­венно: Ковалеву для Димы.

– Нельзя телеграмму. Как тогда?

– M-м… Тогда, пожалуй что, прости-прощай.

– А тебе надо очень. Ты соображай, раз хитрый. Ну-ка?

– А приехать можно?

– Милости просим. Хоть на два месяца.

Чистодел начал увлекаться игрой:

– Ага… Тогда в адресный стол, найду Ковалева В. И.

– Допустим, в Магадане их пять.

– Тогда буду нюхать, от которого Ковалева чем пах­нет… Дальше соседей тихонько поспрашаю – у кого, мол, есть такой приятель – иногда навещает, обрисую ваши годы, внешний вид, часто, мол, в столицу летает… На аэродроме девочек прощупаю… Надежда есть – за два-то месяца!

Приезжий помолчал, сжав крупный, прямо проре­занный рот. Барабанщику и не снилось, насколько опас­на проявленная им сообразительность.

– Так… Стало быть, хитрый. А этот твой купец… как его?

– Миркин.

– Он глупорожденный?

– Зачем? Он вполне.

– Так почему уверен, что он тебя не найдет? Если обэхээс поможет? Считаешь, ты хитрей всех?

Нет, этого Чистодел не считал. Он чувствовал, что Миркин, например, и умней, и изворотливей.

– Думаете, могут меня найти?..

– Могут найти.

Приезжий прикидывал: Миркина взяли по плевой статье. А вот участие в хищениях с приисков – другой коленкор. Потому выдавать Чистодела Миркину – нож острый. Но проклятые весы! Если крепко нажмут… пес его знает, этого Миркина, может, такой же барабанщик.

– Страховка нужна, – сказал он. – Не усек? Надо, чтоб твой купец пошел за одну спекуляцию. Тогда ему расчета нет никого закладывать. А пока мы этими весами все, как веревкой, повязаны.

Вообразив, что решения проблемы ожидают от него, Чистодел начал напряженно размышлять – то бишь мор­щить лоб, чесать в затылке, закусывать губу. Да, нужна страховка. Он даже ощутил ответственность за Борю Мир­кина – надо спасать парня! Тем более парень-то не вред­ный, добрый парень-то.

В процессе «размышлений» возникло и еще одно не­привычное чувство: хоть маленького, частичного превос­ходства над Приезжим. Все-таки провинциал, Москва для него – лес темный. Все-таки держится за меня. Да-а… Так, значит, страховка. Нужна страховка…

Приезжий тоже размышлял. В трудные минуты он соображал быстро и находил, как правило, нестандарт­ные решения. Перебрав несколько вариантов, выбрал, по его мнению, лучший. Не самый благоразумный. Даже авантюрный. Вариант наглый, стремительный, рожден­ный приисковой выучкой и природным коварством.

– Значит, говоришь, взяли вчера днем, барабанщик? Авось успеем. Пошли.

В течение последующих часов Чистодел наблюдал за своим спутником с отвисшей челюстью: уму непостижи­мо, что за человек! Ведь живет (однажды обмолвился) чуть не за полтыщи километров от Колымской трассы. В Магадане-то (который Чистоделу рисовался беспросвет­ным арктическим захолустьем) – и в том бывает наезда­ми. Откуда ж подобные таланты и повадки?!

Для начала Приезжему понадобилась уединенная те­лефонная будка и несколько монет.

Он набрал 02 и солидно представился:

– Ювелирторг беспокоит. Не подскажете телефончик в отдел экспертиз?

Чистодел аж вспотел, стоя рядом «на часах», – При­езжий сам на Петровку нарывается!

– Спасибо, записываю. (Это для достоверности: при его занятиях все должно записываться в голове).

«НТО зовется», – пробормотал он, крутя следую­щий номер, и сменил голос. Теперь начальственный ба­сок смягчал некоторый трепет перед серьезным учреж­дением.

– НТО? Это я говорю с секретарем?.. Очень хорошо. Извините, что беспокою, но тут вот какое дело: у нас в золотоскупке забрали весы… по делу Миркина. Так вот следователь Знаменский просил еще разновески привез­ти… Ну да, с каким экспертом мне связаться?.. Кибрит? Фамилия такая?.. Ага, понял. Хорошая фамилия. А имя-отчество?.. Спасибо, всего доброго.

Следующий шаг был тоже прост. При столь редкой фамилии он обошелся Приезжему в плитку шоколада и три-четыре обольстительных улыбки. И – вопреки прави­лу не выдавать адресов без года и места рождения разыс­киваемых – скучающая девица в киоске «Мосгорсправки» аккуратненько написала ему домашний адрес Зинаи­ды Яновны Кибрит. (На Зиночкину беду в адресных кар­тотеках отсутствовали только данные на оперативных со­трудников милиции и начальство). Прочтя адрес, При­езжий скомкал бумажку, бросил под ноги и махнул проезжавшему такси.

– Сразу еду.

– Я с вами? – почтительно осведомился Чистодел.

– Да, ты при мне. Пригодишься.

– Может, вперед покушаем?

– Мандраж, что ли?

– Да ведь рискованно. Сами на рожон…

– Дурак ты, барабанщик. Петлю надо рвать, пока не задушила.

Звериное чутье у Приезжего. Именно о связях Миркина и беседовали сейчас на Петровке. Перед Токаревым стояло двое весов.

– Эти изъяты дома, эти – на рабочем месте Миркина. За каждым оценщиком закреплены свои, – объяснял он Зиночке Кибрит.

– Не забудьте протоколы изъятия, я должна сослать­ся на них в акте. Пал Палыч, как он перескочил из газетных киоскеров в скупку?

– Пока не признается.

– Ювелирные курсы кончил, я проверил, – сообщил Токарев, роясь в бумагах. – Но что любопытно: кончил загодя, до того, как стал торговать газетами.

Знаменский секундно поразмыслил.

– Ясно.

– А мне – нет, – Зиночка ловко упаковывала весы.

– Да ведь киоск-то где – в Столешниковом. Очень удоб­но завести связи с перекупщиками, обрасти клиентурой.

– Глупа, – вздохнула Зиночка. – Значит, рабочие весы я проверяю на точность, верно?

– Да, – Токарев отыскал требуемые протоколы. – Вдруг обвешивал.

– А изъятые дома – на следы золота.

– И кремния, Зиночка, – добавил Знаменский.

– О! – удивилась она.

Кремний – спутник шлиха, то есть золота-сырца. О подобной возможности Знаменский с Токаревым не го­ворил, так что тот тоже выразил удивление:

– Однако… какие, собственно, основания?

– Да, собственно, никаких, – развел руками Пал Палыч.

– Раз никаких – это серьезно. Это интуиция! – зая­вила Зиночка.

У Токарева вырвался недовольный жест: он предпо­читал твердую почву фактов, а интуицию относил к области гаданий и домыслов.

Зиночка присела на край стола и провела с Токаре­вым воспитательное мероприятие: рассказала об удиви­тельном чутье, проявленном однажды Наполеоном.

Император имел обычай по утрам просматривать сто­личную полицейскую сводку. В перечне разнообразных, в том числе, надо думать, и серьезных происшествий им­ператорский взор выхватил почему-то краткое упомина­ние о задержанном накануне бродяге, которого полиция еще не удосужилась допросить.

– Привести ко мне! – внезапно распорядился На­полеон.

И вот заурядный тогдашний «бомж» прямо из грязной каталажки без всяких объяснений был представлен пред императорское лицо.

– Ну? – произнес Наполеон.

Ситуация не позволяла «бомжу» испытывать ни ма­лейших иллюзий. Государь все знал. Уж неведомо какими путями, но проведал он, что мнимый бродяга заслан в страну оппозиционной эмиграцией; что в столице есть у нее многочисленные сторонники; что готовится восста­ние, призванное свергнуть и физически уничтожить На­полеона.

И вот Наполеон произнес:

– Ну? – вероятно, достаточно царственно и внуши­тельно.

А в сущности, что еще мог он сказать при полном отсутствии информации? Стоило, к примеру, заикнуться об имени бродяги, цели его прибытия в Париж – о чем угодно – и разговор сбился бы на частности и сразу обнажил государеву несостоятельность.

Однако он произнес лишь грозное и всеобъемлющее:

– Ну? (Маленький шедевр интуиции).

И заговорщик, совершенно убежденный в осведом­ленности государя, глобально повинился, выдав имена, явки, планы, даты. Переворот был сорван.

– Это достоверно? – недоверчиво осведомился То­карев.

– Строго исторический факт.

– Любопытно… Но то все-таки Наполеон…

Знаменский понимал, что Токареву сейчас достанет­ся, Миша же от гневного наскока Кибрит безмерно растерялся. И, когда она замолкала, чтобы перевести дыхание, втискивался в паузу с бормотаньем: «Уважае­мая Зинаида Яновна… позвольте, я не хотел… Разумеется, Пал Палыч не ниже Наполеона… я отнюдь не имел в виду… совершенно верно, даже выше… вполне возможно… в своем роде…»

– Ой, опаздываю! – вскрикнула Зиночка, глянув на часы, и, одарив ясной улыбкой хохотавшего Пал Палыча, кинулась вон.

Жила Кибрит с сестрой, ее мужем и их двенадцати­летним сыном Сережей. Пятым членом семьи числился косматенький веселый песик Рикки.

Так как у сестры было ночное дежурство в госпитале, Зиночке предстояло накормить и загнать спать племянни­ка. Последнее давалось нелегко – это не Мишу Токарева отчитать. Раньше помогали сказки, но года полтора назад Сережка их отверг и теперь требовал от тети Зины историй «про преступников». И она – куда денешься – сочиняла истории, напропалую идеализируя действительность.

Пока стряпался ужин, Сережа был уполномочен вы­гулять Рикки.

Ах, как жестоко подвела Зиночку воспеваемая ею интуиция! Возясь на кухне, она даже мурлыкала дурац­кую и потому, наверно, модную мелодию…

Приезжий и Чистодел опередили ее примерно на час. И времени даром не потратили.

Садясь в такси, Приезжий еще не знал, как станет действовать. Это зависело от возраста эксперта с редкой фамилией, ее характера, состава семьи и проч. А более всего – от наития и удачи. Приезжий был чуток и насто­рожен, как взведенный курок, но твердо верил в свою счастливую звезду.

Городские соседи редко-редко знакомы друг с дру­гом, знал Приезжий. ЖЭК – наверняка волокита. Нечего болтаться по обочинам, надо вторгаться в центр инфор­мации. Где, кстати, тебя – ежечасно нарушающего Уго­ловный кодекс – меньше всего ждут.

И в адресный стол милиции был командирован взбод­ренный выпивкой и гипнотически-волевым напутствием Чистодел. Минут на двадцать пять он преисполнился гор­дости и самомнения, что позволило безбоязненно созер­цать милицейские погоны и изображать из себя какого-то там инспектора по расселению жильцов. Так были добы­ты первоначальные сведения.

А затем судьба дала Приезжему козырного туза в виде Сережки и Рикки. Мальчик мог бы и прищуриться подо­зрительно, и недоверчивым молчанием встретить рас­спросы незнакомцев. Но Рикки невольно сыграл роль предателя. Хоть и замороченный «диванной» жизнью, он глубинным инстинктом ощутил в Приезжем веяния и запахи исконной отчизны и крепкую руку охотника и укротителя.

Они обрели общий язык в долю секунды. Заворожен­ный тем, как шалавая собачонка, с грехом пополам умевшая подавать лапку, сейчас по скупому жесту незна­комца ложилась, застывала в стойке, мчалась отыскивать брошенный камешек и, поскуливая от нетерпения уго­дить, клала найденное к его ногам, Сережа даже не заметил, что сообщил кучу вещей о своей семье.

Приезжий отсеял главное: отец мальчика в отъезде, мать на дежурстве, а тетя Зина стряпает фрикадельки с морковью.

…Чуть слышно щелкнул замок, и Приезжий вошел в переднюю. Огляделся, кашлянул, давая о себе знать. Из кухни выглянула Кибрит.

«Хорошо, что молодая, – подумал Приезжий. – Кра­сивая – тоже хорошо. Все идет хорошо!»

Красивые женщины ни разу не огорчали Приезжего. С ними ему было немногим труднее, чем с Рикки.

Кибрит еще не видела его отчетливо, в подробностях. На нее только пахнуло опасностью.

– Что вы здесь делаете?

– Поджидаю хозяйку. Было открыто, и я позволил себе войти.

Открыто? Нет, такого за ней не водится. Осторож­ность! – предупредил внутренний голос.

– Я думаю, вы ошиблись дверью.

– Ни в коем случае! Имею адресок. Да и мальчик подтвердил, что именно здесь проживает Зинаида Янов­на Кибрит. И что сейчас она дома одна… Племянник ваш, не так ли? Очень симпатичный мальчик.

«Грабитель?.. Насильник?.. Кто он?.. Я не понимаю. Не понимаю!»

– Что вам, собственно, нужно?

– Лично мне – абсолютно ничего, уверяю вас. Я при­шел просить о снисхождении к одной заблудшей душе.

«Вот оно что! Шантаж. Никогда даже не думала о такой возможности».

Поняв, она как-то уравновесилась. Сказала холодно:

– Если не ошибаюсь, это связано с моей работой.

Приезжий развел руками:

– Увы… видит Бог, был бы рад прийти по другому поводу.

– Дома я о делах не разговариваю. Пожалуйста, на Петровку.

– Зачем же сразу гнать человека?

Перед ней стоял атлетически сложенный мужчина лет тридцати пяти. Ласковый, хитрый, наглый. Явно с примесью кавказской крови. В дорогом и слишком новом, необмятом костюме. По-русски говорил чисто, с какой-то трудно уловимой, но не южной примесью в манере выговаривать слова. Если б не ситуация, Зиночка нашла бы, что он несимпатичен, но недурен собой и не лишен своеобразного обаяния.

– Кто вы такой? Представьтесь.

– Это было бы бесполезно, поскольку перед вами сейчас никого нет. Я в настоящий момент знаете где? За столом с друзьями – их человек десять – и говорю кра­сивый тост. И ни на минуту никуда не отлучаюсь.

В Кибрит поднялась буря протеста.

– Железное алиби. Понятно… Считайте, что ваша мис­сия не удалась. Прошу! – она указала на дверь.

Незнакомец снисходительно посмеялся:

– Напрасно, напрасно. У меня обоюдно интересный разговор.

– Не буду я с вами разговаривать.

– Будете, Зинаида Яновна. Придется.

Он запер дверь торчавшим изнутри ключом, положил его в карман. И тут она заметила, что руки у него в перчатках.

– Убирайтесь немедленно! Или я… – ей представил­ся большой кухонный нож, чайник с кипятком… ее охва­тила неукротимая и, в общем-то, безрассудная жажда сопротивления.

– А что вы? – спросил он пренебрежительно, словно ребенка. – Ну что вы?.. Оружия наверняка нет, позвонить я не дам, крикнете – не услышат. Если только с кулачка­ми на меня. Но женщина вы хрупкая…

Он двинулся от двери, приближаясь к Зиночке, и та медленно отступала в комнату, клокоча, но поддаваясь напору исходившей от него силы.

– Впрочем, о хрупкости это так, к слову, – ласково сказал он. – Уверен, что мы столкуемся по-хорошему… Скажите мне, Зинаида Яновна, должна ли быть в мире справедливость?

Почему-то вопрос этот отрезвил ее.

«Я веду себя глупо. Надо вслушиваться, что он гово­рит. Не мечтать о расправе с помощью кухонной утвари. Глупо. Глупо. Глупо».

Ей удалось затолкать свой праведный гнев на задвор­ки души. Почти удалось унять омрачавшее разум возму­щение.

– Я спрашиваю, справедливость должна быть? – по­вторил незнакомец.

– Справедливость есть.

– Увы, не всегда, – сокрушенно покачал он голо­вой. – Далеко не всегда. Вот, скажем, один человек мучается, а другой нет. Несправедливо. Надо, чтобы ник­то не страдал или пусть страдают оба. Вы согласны?

– Ближе к делу, – отозвалась Зиночка, уже не зады­хаясь.

– Браво!.. По вашей вине может пострадать один че­ловек и его друзья. Если это случится, тогда пострадаете и вы.

– Только не пытайтесь меня запугать!

«Ишь ты! И глазом не моргнула».

Экспертша как-то не вполне укладывалась в представ­ление Приезжего о красивых женщинах.

– Характер показываете? Ну-ну. А сердечко-то небось прыгает? Поверьте, сочувствую. Но что делать? Вы нас прижимаете, мы огрызаемся. Как говорится, борьба ми­ров… Но вы же не захотите, чтобы что-то случилось с Сережей? Верно? Такой хорошенький мальчик, и вдруг…

Вот теперь Кибрит испугалась. Отчаянно, обморочно, как никогда в жизни. Где Сережка?! Ему давно пора быть дома! Она – невероятно!.. – она забыла о нем с появле­нием этого негодяя в передней!

Привычка владеть своим лицом отчасти скрыла от Приезжего степень ее паники, но и того, что он увидел, хватило для злобного торжества.

– Отчего вы молчите?

– Я слушаю, – с трудом проговорила Кибрит.

– А-а. Тогда продолжаю. Конечно, он только племянник. Это ослабляет впечатление. Но все-таки тоже непри­ятно. Сын родной сестры…

Страх накатывал волнами, леденя спину и оставляя испарину на лбу.

«Павел… Шурик… хоть кто-нибудь!.. Никого… Надо сию минуту что-то с собой сделать. Иначе я очумею и проиграю вообще все!»

– Что-то пригорает! – ахнула отчаянно. Незнакомец потянул носом – действительно, припахивало.

– Пошли проверим.

Карауля каждое движение Кибрит, он проводил ее в кухню. Разрешил снять с конфорки начавшую пришквариваться морковь, погасил газ под бушевавшим чайни­ком и – то ли поддавшись любопытству, то ли готовя комплимент для налаживания отношений – приоткрыл крышку жаровни с фрикадельками.

– M-м… аппетитно.

Может быть, эти полторы-две секунды и спасли Зиночку. Она приникла к окну и заметила во дворе косма­тую тень резвившегося Рикки. Значит, и Сережа рядом! Пока ничто не потеряно! Холод сбежал со спины, внутри начало успокаиваться и твердеть.

Стальные пальцы легли на ее плечо:

– Кто там?

– Никого нет.

Рикки уже скрылся, тускло светил фонарь, смотреть было не на что. Они вернулись в комнату.

Зазвонил телефон. Пал Палыч? Шурик? Кто-то услы­шал ее отчаяние? Или просто сестра скучает на дежур­стве? Успеть бы крикнуть в трубку хоть слово! Но возле аппарата монументально застыл злодей. Девять звонков – и тишина.

Зиночка отвернулась к зеркалу, чтобы выяснить, не слишком ли потерянный у нее вид: предстояла еще неве­домая борьба и нечего обнадеживать противника легкой победой. Фу-ты! Лоб блестит, нос тоже, скулы выперли, взгляд, как у голодной кошки…

Ей мнилось, что она пудрится и подкрашивает губы для демонстрации хладнокровия и для придания себе некоего имиджа официальной служительницы правосу­дия. Она обозвала бы жутко нехорошим словом того, кто сказал бы, что она возжаждала понравиться шантажисту, понравиться сугубо по-женски.

Между тем было именно так. Включилась интуиция, и Зиночка начала играть привычную, понятную ему кра­сотку: умеренно сообразительную, умеренно порядоч­ную, но способную продаться, если прижмут, то есть нормальную шлюшку.

Воображая, что застегнула на все пуговицы свой ми­лицейский мундир, она сказала:

– А вы очень рискуете. Если до вас доберутся…

Шантажист расплылся в улыбке:

– Раз рискую, значит, крепко застрахован… Так есть у нас база для разговора?

– Смотря о чем.

«Ну вот, давно бы так».

– По сути, речь о пустяке, – деловито заговорил он. – От вас требуется только одно: перед анализом хорошенько протереть весы, что взяли у несчастного Миркина. Вот и все. Вы меня поняли?

«Проба на кремний (следовательно, шлих). Пал Палыч угадал – золото-сырец, приисковая контрабанда…»

Кибрит спохватилась, что слегка передержала паузу.

– Да, поняла. Но что же мы стоим? Давайте сядем.

– Давно жду приглашения.

Они сели, Зиночка бессознательно приняла картин­ную позу.

– Признаться, вы меня так напугали, что ноги не держат…

Шантажист благосклонно отметил совершившуюся в ней перемену.

– Сколько волнений, а из-за чего? Из-за мелочи! Какая вам разница, что написать в экспертизе? И никто никогда не узнает.

– Но весы ведь могут направить другому эксперту.

– Уже известно, что направят вам. Бесполезно хит­рить, Зинаида Яновна, бесполезно. Я понимаю – гор­дость и все такое… трудно сразу согласиться. Но выхода у вас нет. Или – или. А для верности Сережу мы пока заберем с собой. Вы заметили, он долго не возвращается? Наверно, разговорился с моим приятелем.

– Вы… уведете Сережу?! – какой испуганный взмах ресниц, какой трепет в голосе – искусное притворство, она уже ко всему была готова.

Шантажист улыбнулся нежной и безжалостной улыбкой:

– Конечно, уведем. Собачку отпустим, а мальчика возьмем.

– Но это невозможно! Погодите… давайте поговорим спокойно… Хотите курить?

Сигареты были из запасов сестрина мужа, чересчур крепкие для Зиночки, и, неглубоко затягиваясь, она с изумлением узрела свой изящно отогнутый мизинчик.

«Что это? Я кокетничаю?!.. С ним?!.. Ну да, так и нужно. Как раз так и нужно!»

Снова ожил телефон. На сей раз звонивший оказался упорнее, но Кибрит не гадала кто и не считала звонков. Она только как бы отмеривали этапы плана, который торопливо, суматошно выстраивался в ее мозгу. Конст­рукция получалась слабоватой и практически безвариант­ной. На изобретение запасных ходов не оставалось ни сил, ни времени, телефон умолк.

Зиночка умоляюще прижала руки к груди:

– Послушайте, вы неглупый человек, должны по­нять… Возвратятся Сережины родители, что я скажу?

– Ну… тетя взяла погостить, поехали с экскурсией в какой-нибудь Суздаль…

– Сестра недавно звонила. Сережа подходил, сказал, что собирается ужинать. Какая вдруг экскурсия на ночь глядя? Откуда тетя?

– Придумаете. Это уж ваша забота.

– Да ничего же путного не придумаешь! С какими глазами я буду молоть чушь?.. Нет, мне не выдержать. Кончится тем, что я разревусь и выложу правду. Разве это нужно мне или вам – чтобы еще кто-то знал?

Шантажист помолчал, взвешивая сказанное. С ее сто­роны это мог быть ход в игре, а могла быть и полная искренность. Он загасил в пепельнице окурок, сунул его в спичечный коробок, коробок положил в карман.

Кибрит следила за его пальцами в перчатках и физи­чески ощущала колебания противника. Вот просто так она растрогала и убедила его? Нет, разумеется. Что же тогда?..

Она всхлипнула:

– Я сдаюсь, я на все согласна, только пусть Сережа останется дома!

– Мои друзья должны иметь гарантии.

– Но я тоже должна иметь гарантии!

– Мальчик вернется в целости и сохранности.

– И вы его отпустите, не опасаясь, что станет расска­зывать где, кто… Не верю! Нет, на таких условиях я отказываюсь, хоть убейте!

«Убить не хитро, да ты мне нужна живая. Пока не отрежусь от Миркина и не сбуду товар – живая нужна. И покорная. Нечего глазами сверкать. Расшумелась тут!»

– Предложите другой способ держать вас в руках.

– Дайте мне подумать!

– Думайте, – шантажист снисходительно пожал пле­чами. – Минут семь хватит?

«Хватит!» – беззвучно отрезала Зиночка. Его наглое давящее спокойствие маскировало слабину. В чем? «Ну же, тупая башка, ну!.. Стоп. Я поняла. Заберем мальчика. А дальше? Не сунешь в карман, как спичечный коробок».

Нужно отсутствие свидетелей похищения на слу­чай, если ребенок поднимет крик (двенадцать лет – не грудной младенец). Затем – место, где его надежно со­держать. Где бы за ним бдительно присматривали. И где в любой момент можно было исполнить требование Кибрит услышать голос Сережи по телефону в доказа­тельство того, что он цел и невредим. Даже если такое место есть (хотя незнакомец скорее смахивал на иного­роднего), всегда возможны неприятные неожиданности. А он – не специалист по кражам детей. Он – торговец желтым металлом. И он остерегается какого-нибудь срыва.

Шантажист думал примерно о том же. Все, что помо­гало ему прежде в безопасной реализации шлиха: ника­ких подельщиков, никаких связей в столице, сбыт по единственному каналу (через Чистодела), проживание всегда в разных гостиницах и т. д. – все оборачивалось сплошными минусами в ситуации с племянником экспертши. Только в крайнем случае придется умыкнуть парня, снова положась на свою счастливую звезду. Если вдруг не удастся запугать насмерть эту строптивую дуре­ху… к сожалению, не совсем дуреху.

Он встал:

– Семь минут одна секунда. Резюме – другого способа нет. И не надо рыдать. Вы отлично вывернетесь. Заставите молчать Сережиных родителей. И сами будете молчать.

– Погодите! Другой способ есть! – Зиночка приня­лась лихорадочно рыться в портфеле.

Шантажист подошел ближе, настороженно следя, как она достает папку с грифом «Секретно», как траги­ческим жестом протягивает ему. Он придирчиво изучил гриф и стал просматривать подшитые документы. Киб­рит поясняла:

– Вот – акты экспертиз, вот – вещественные дока­зательства. Выносить это с Петровки категорически зап­рещено. Должностное преступление.

– Зачем же вы притащили на квартиру?

– Пробегала вчера по магазинам, туфли искала… ду­мала вечером поработать. Тут, видите, не дописано… тут надо вычертить схему… Рискнула унести…

– Нашли? Туфли.

– Да. Чешские лодочки.

(Лодочки купила в обед одна из сотрудниц отдела и уступила Зиночке, убедившись, что ей самой они жмут.)

– Покажите.

Кибрит показала. И, словно бы не удержавшись, при­мерила: на дне коробки лежал товарный чек. Шантажист клюнул на приманку. Чек был помечен вчерашним чис­лом. Должностное преступление ради чешских лодочек – как по-бабски достоверно!

Он снова обратился к папке.

– А если пропадет?

Зиночка оперлась о стол, подрагивающей рукой оття­нула ворот свитера:

– Решетка…

Дрожь в руках имитировать нельзя, они и впрямь тряслись, и ворот душил, потому что в папке заключа­лась главная опора конструкции.

– Ладно, – решился шантажист. – Беру как задаток. Но имейте в виду, этой папочкой вы племянника не прикроете. И если что… – он сунул папку под пиджак.

«Слава Богу! Сделка состоялась».

– Только, умоляю, чего-нибудь не потеряйте!

– Не имею обыкновения. Приятно было познако­миться. И дружеский совет на прощанье: не вздумайте сообщить обо мне коллегам.

– Что я, сама себе враг? Но… вы обещаете вернуть документы, как только…

– А зачем портить вам жизнь?

– Не мне одной. И себе, – выпустила коготки Зиноч­ка. – Возбудят следствие. Чтобы сколько-то оправдаться, я расскажу все. Опишу вашу внешность, приметы: рост 180, вес 81-82, след от пулевого ранения на правой ноге.

Шантажист впился в нее вопросительным взглядом.

– Вы высоковато поддергиваете брючину, а я, знаете ли, не лишена наблю…

– Ясно, – оборвал он и спросил уже от двери: – Когда будет готова экспертиза?

– Через два-три дня. Раньше никак. Сама бы рада!

– Я позвоню.

Ушел. Зиночка обессиленно привалилась к стене в передней и так стояла, пока не услыхала на лестнице топот Рикки и Сережи.

Примерно через час с четвертью возле подъезда Киб­рит выгрузились из такси двое пьяных. Один – что повы­ше ростом – еще чудом держался на ногах и кое-как доволок до лифта совсем раскисшего приятеля, способ­ного лишь икать и нечленораздельно приговаривать:

– Спасибо тебе, Гриша!

Так они и ввалились к Зиночке – Знаменский и Томин, примчавшиеся на ее зов. Она смеялась, глядя на разыгрываемый балаган и смаргивала набегавшие слезы. Они здесь, они выручат, теперь все будет хорошо.

А ведь сначала было даже непонятно, как хоть с кем-то связаться. Если, как намекал шантажист, у него под рукой находилась целая банда, то к телефону Кибрит могли присоединить подслушивающее устройство, а за домом учинить наблюдение.

Значит, и позвонить и обратиться сейчас, скажем, в ближайшее отделение милиции – рискованно. А риско­вать Зиночка не хотела, положение сложилось слишком серьезное. Да и, кроме того, надеялась все скрыть от племянника: мальчишка его характера и возраста спосо­бен был угробить любые охранные меры, воображая, что замечательно содействует «органам».

Посадив Сережку ужинать и слушая его захлебываю­щийся рассказ о вдруг раскрывшихся талантах Рикки, Зиночка сообразила, что она отличнейшим манером по­звонит от соседки напротив: та уехала к дочери, собрав­шейся рожать, и оставила ключ с просьбой «пожалуйста, иногда напоить мои бегонии».

– Сережа, я к Серафиме Львовне! – вскочила Зи­ночка.

– Тебе что – неинтересно?!

– Безумно интересно, но цветы который день не политы. Я мигом!

Однако в передней она застыла с ключом в руке.

«Поросят я всех умней… А если вот тут прямо торчит соглядатай?»

Как проверить?.. Вот как – пусть проверит гениаль­ный Рикки!

Она впустила собаку в комнату, где беседовала с шантажистом. Пес прилип носом к стулу, где тот сидел, и радостно замотал хвостом.

– Ищи, негодяй, ищи! – шепнула Зиночка. Рикки ринулся к выходной двери, оттуда, как по ниточке, к лифту и тут поник, разочарованный. Пленительного не­знакомца поблизости не оказалось. А если бы ниже или выше на лестнице находился кто-то чужой, Рикки непре­менно залаял бы в ту сторону; никак не удавалось отучить его от этой дурной привычки.

Итак, путь к телефону свободен!

Зиночка не стала ничего рассказывать, только:

– Павел, скорей ко мне! Лучше с Шуриком! Но входите так, чтобы от вас категорически не пахло пого­нами!.. Оружие? Обязательно! Жду!

…До утра сидели они потом на кухне, Зиночка рас­сказывала, припоминая малейшие подробности и чер­точки. Чайник не сходил со стола. Томин съел все фрика­дельки и заодно выскреб горелую морковку.

Было составлено два словесных портрета. Один дала Кибрит, и он обрисовывал шантажиста с предельной точностью, вплоть до походки («ему наверняка привычна ходьба по неровной земле, не по асфальту: шаг мягче, стопа осторожней»), до манеры говорить, тембра голоса и до цвета лица («другое солнце – он живет на севере»). Описание Чистодела страдало расплывчатостью и отражало впечатления Сережи, которые Зиночка осторожно у него выпытала.

Были вспомянуты и обсуждены прежние «приисковые» дела: попытка вывести некие закономерности в повадках врага.

Были перелопачены все сыскные возможности и технические средства, которые могли понадобиться в борьбе. А она грозила и опасностями и неожиданностя­ми. Слишком многое оставалось неясным. Зиночка опа­салась даже, нет ли у шантажиста своего человека на Петровке:

– Меня мучает, кто ему сообщил, что экспертизу поручили мне?! Что я принесла в лабораторию весы!

Но друзья уже думали об этом.

– Да любой мог сообщить, ничего не подозревая! Сведения же не секретные! – замахал руками Томин.

– Но все-таки, все-таки!

– Зиночка, – вступил Пал Палыч, – вот, например, позвонят и спросят: «Простите, пожалуйста, Николаю Петровичу передали сегодня бутыль бензина на анализ?» Ты скажешь; «Да, передали». Совершенно механически. Даже не поинтересуешься, кто звонил.

– Так просто?..

Могло быть просто, могло быть сложно. Все могло быть. И Знаменский не утерпел:

– По мне, лучше б вы пока уехали. И ты, и Сережа.

– Нет, Павел. Тогда придется объяснять. Ты не пред­ставляешь, что поднимется в доме! Сестра от страха с ума сойдет. А главное, нельзя их спугнуть. Я просто не прощу себе, если мы их упустим!

Пал Палыч вздохнул. Его грызла тревога. Она нараста­ла с того времени, как Миша Токарев прекратил сму­щенный лепет по поводу Наполеона. Почему он не на­просился проводить Зиночку до дому? Ведь было отчет­ливое желание! Почему потом, дважды не получив отзы­ва на свои телефонные звонки, не прислушался толком к себе и не устремился сюда, где она в одиночку сражалась с бедой? Показалось дураку неловко ни с того ни с сего врываться вечером в чужой дом. А какой чужой – в нем живет самая своя, самая близкая!

Уж коли нас подводят простые, несомненные чув­ства, то способна подвести и техника, и хитроумно рас­кинутые сети…

Светало. Прощаясь, они крепко обнялись все трое – не просто друзья, но почти единое существо, с единой кровеносной системой, единым дыханием.

– Спасибо тебе, Гриша, – умильно прогнусил вдруг Томин: застеснялся собственной растроганности.

Так, на шутке, и расстались.

И снова сошлись в приемной возле кабинета главного начальника Петровки, 38. Шантаж эксперта с угрозой ребенку – преступление не рядовое; Скопин с самого утра доложил генералу суть дела.

Единственный заданный тем вопрос – кто еще знает уже о происшествии? – свидетельствовал, что огласка представляется начальнику нежелательной. Скопин на­звал Знаменского и Томина. И все трое немедленно «яви­лись по вашему распоряжению».

Кибрит опять рассказывала – но теперь то был офи­циальный доклад, и, разумеется, она не ждала от генера­ла сочувственных «ахов». Даже опешила, когда он напос­ледок отечески посоветовал «особо-то уж не трусить». Ей мнилось, что держится она совершенно невозмутимо.

Зато Скопин так и вцепился в Зиночку, выясняя то да се. Больше всего волновала его отданная папка с доку­ментами:

– Вы уверены, что акт экспертизы не вызовет подо­зрений?

– Да нет, Вадим Александрович, по виду – допод­линный акт. И все с грифом «Секретно».

– Поскольку вам предстоит писать рапорт, не забудь­те упомянуть, что в основе экспертизы нет никакого подлинного дела. Что вы его специально придумали. И объясните, зачем принесли домой.

– Но это же ясно! У меня завтра занятия с курсанта­ми милицейской школы, я готовлю учебное пособие, приношу домой, чтобы кое-что доделать… С этой папкой мне прямо фантастически повезло!

– Вот-вот, все это досконально и изложите. Кроме «повезло». Не должно остаться и тени сомнения, что вы их надули. Вам ясно, а кому-то может померещиться невесть что!.. Так. Теперь мальчик. Дня минимум два надо подержать дома. Ни гулянья, ни школы. Безвыходно. Про­ще всего «заболеть». Оформление успеем организовать – он ведь во вторую смену?

– Вадим Александрович, Сережа уже! – радостно воскликнула Кибрит.

– Уже что?

– Валяется с температурой!

– Это зафиксировано?

– Да, участковым врачом!

– Ну, отлично!

Поистине то был подарок судьбы. Сестра, вернувшись с дежурства, сразу заметила, что сын сипит и цветет румян­цем. Сказалось вчерашнее гулянье с собакой – втрое доль­ше обычного и проведенное не в беготне, а за разговорами в подворотне, где круглый год свирепствовал сквозняк.

– А теперь прошу вас, Зинаида Яновна, на рабочее место.

Кибрит согласно кивнула: важно было узнать, заме­тит ли шантажист или его подручные, что Сережа пропу­стил занятия в школе.

Заметили. Тотчас после начала второй смены в лабо­ратории зазвонил телефон.

– Доброе ли утро, Зинаида Яновна? – осведомился мерзостно знакомый голос. – Почему это Сережа не пошел учиться?

– О-о! – сокрушенно протянула Кибрит. – Очень неприятно, что так совпало. Вы можете вообразить, что я его прячу. Но просто он выскочил с Рикки в легкой курточке и простыл.

– Предлагаете поверить вам на слово?

– Н-ну… ну позвоните ему – сами услышите, что грудь заложена, хрипит! Вызвали врача и…

– Хорошо, допустим. Ваши намерения, надеюсь, не изменились?

– Нет-нет.

– Имейте в виду, у меня железная связь с Миркиным. Все, что ему будет предъявлено, мне немедленно сооб­щат. Так что целую.

Приезжий нажал на рычаг и коротко задумался, гля­дя мимо Чистодела. Похоже, пацан и впрямь простудился. Барабанщик тоже жалуется, что продрог в подворотне и больно глотать. Но «похоже» – не наверняка.

Он набрал 09, узнал телефон детской поликлиники. Короткие гудки.

– Учись работать, – назидательно бросил Чистоделу. – Кстати, не замечаю, дорогой, чтобы ты куда хо­дил служить. На больничном? Или болтаешься без опре­деления?

– Зачем, все законно. Доска на голову упала, дырка в черепушке – полагается инвалидность.

– Инвалид труда, герой наших скромных будней… – Номер освободился, и Приезжий залился соловьем: – Алло, детская поликлиника? Девушка, милая, умоляю простить, но должен срочно лететь в командировку, а жена позвонила с работы, что сын заболел. То ли мне уезжать, то ли оставаться… Сделайте любезность, по­смотрите, доктор был уже у нас, какой диагноз?.. Преображенский проезд, 16, 38… только катар дыхательных путей? Ясно… Спасибо, лечу с легким сердцем!

Нет, пока счастливая звезда не изменила Приезже­му, за племянником можно не присматривать. Три дня постельного режима развязывали руки для поисков купца.

Миша Токарев втайне преклонялся перед Зиночкой Кибрит. Известие о нависшей над ней угрозе он воспри­нял как кровную беду. Где-то под сердцем возникло глухое, не дававшее покоя жжение. С радостью стал бы он сейчас ее безотлучным телохранителем, телохранителем Сережки, даже Рикки и – доведись – бился бы за них до последнего издыхания.

Но заявить что-либо подобное вслух Миша, конечно, не мог. Да и смехотворно оно было бы – телохранителя­ми ведал, по распоряжению генерала, Томин. Взрывной, талантливый, напористый сыщик. Муровец. Токарев же имел другую выучку, исполнял другие функции и числился оперативником в службе БХСС.

И потому, заучив назубок приметы двух срочно и позарез необходимых следствию врагов Кибрит, отпра­вился на квартиру Миркина, дабы вытянуть из соседей все возможное о его связях.

– Ах! – приветствовала его Прахова. – Я вижу, ко мне с конфиденциальной беседой. Прошу.

Они вошли в обширную комнату, разгороженную ширмами и беспорядочно заставленную не то хламом, не то антиквариатом. Здесь помещался огромный рояль, шкафы резного дерева, в изобилии громоздились этажер­ки, вазы, вазочки, картины и безделушки.

– Старые люди – старые вещи, – прокомментирова­ла хозяйка. – Не выпьете ли кофе? Я скажу Насте…

– Нет-нет, спасибо.

– Садитесь, где вам уютней. А я вот сюда. Когда-то это кресло мне очень шло… – кресло на львиных лапах едва вместило ее дородные телеса; на столике рядом чернел телефонный аппарат.

– У вас в квартире два телефона? – небрежно спро­сил Токарев.

– Я человек старый, больной, пошли навстречу и поставили параллельный.

«Ага, значит, могла подслушивать разговоры Миркина. Ох, раскручу я эту старуху!»

Но он чувствовал – сразу кидаться в атаку не следует. Тут надобен определенный этикет. И уже отрепетировал мысленно вступительную фразу, но ее спугнул оглуши­тельный допотопный будильник из породы «кастрюль»; похожие Токарев видел только в мультфильмах.

– Извините, приму лекарство, – Прахова отсчитала на ладонь восемь крупинок из коробочки. – Гомеопатия. Вы верите в гомеопатию?

Токарев улыбнулся мягкой пасторской улыбкой:

– Главное, чтобы верили вы. Без веры никакое лекар­ство не помогает.

– Ах, как вы справедливо заметили! – восхитилась Прахова. – Вера! Вера – это главное! – Она переставила стрелки и снова завела будильник. – Необходимое напо­минание. Гомеопатия действует, только когда принима­ешь регулярно. В моем возрасте, знаете ли, современные средства слишком радикальны, надо соблюдать осторож­ность. Мой первый муж – он был певец – всегда гово­рил: крупинки могут не принести пользы, но зато они не могут принести вред!.. Я очень болтлива, да? Нет-нет, не отрицайте, я вижу по вашему лицу. Впрочем… возможно, это мое качество вам и нужно?

«Еще бы! И будьте покойны, я им воспользуюсь!»

– Антонина Валериановна, позвольте быть с вами откровенным.

– О, разумеется!

– Что за человек ваш сосед – Миркин?

Казалось, она поднесла к глазам лорнет:

– В каком смысле?

– Ну, хотя бы… заметно было, что он живет не по средствам?

– Ах, Боже мой, в наше время так трудно понять, кто на что живет! Может быть, с его точки зрения я жила не по средствам. Настя вон говорит, что я мотовка, в антикварном магазине, вероятно, думают, что у меня тут Лувр, а я считаю, что во всем себе отказываю. Посудите сами, ничего ценного уже нет, все ушло в комиссионный. Придется продавать дачу, мой третий муж оставил мне дачу в Тарасовке, он был по медицинской части, впро­чем, это не важно… Нам с Настей, конечно, немного надо, но пенсия такая маленькая…

– Ну а Миркин? – деликатно перебил Токарев.

Хлоп – опять лорнет:

– Твердо ничего сказать не могу… Но он часто пил коньяк, это ведь дорого?

В интонации плеснула столь святая наивность, что Токарев невольно прислушался. И внутренне перешел с Праховой на «ты».

«Знаешь ты со своей Настей, почем коньяк. И в марках небось разбираешься! Лукавая бестия. Зайдем с другой стороны».

– Насколько понимаю, вы знаете Бориса Миркина почти с детства?

– Ну конечно! Они появились в квартире… сейчас припомню… при втором моем муже – он был по коммер­ческой части, из очень известной в свое время семьи, наверное, вы даже слышали… впрочем, это не важно. Да, так вот Борис Миркин… Странная нынче пошла моло­дежь, не правда ли? Дикие привычки и совершенно без моральных устоев. Я, разумеется, не имею в виду вас, а… например, Борис. Мать была работящая женщина, об отце сказать не могу, отца, извините, не имелось, а мать такая скромная, безотказная – бывало, все что ни по­просишь, целый день в хлопотах, и без претензий, пода­ришь ей старое платье, она и рада…

Токарев попытался пробиться сквозь словесный поток:

– Сколько лет было Борису, когда они здесь посе­лились?

– Это я вам скажу совершенно точно – девять. Девять лет, у меня отличная память. Вы хотите услышать, какой он был прежде?

– Ну, в двух словах, чтобы понять его путь.

– Ах, как трудно что-нибудь понять! Он был послуш­ный мальчик и такой хорошенький – сейчас невозмож­но поверить, правда? – только очень худой. Настя вечно подкармливала его на кухне, я думаю, у него были глисты, и потом он рано начал курить…

– Он помогал вам по хозяйству, как и его мать?

– Право, это трудно назвать помощью, отдельные поручения: сбегай, принеси, я не могу пожаловаться, он был услужлив, но они с матерью были заинтересованы в этом больше, чем я, вы понимаете? При их нищете…

– А позже как складывалась судьба Бориса?

– Увы, увы. Не раз я его предостерегала, и вот как печально все кончилось!

– От чего вы его предостерегали?

«Неужели наконец что-то путное?»

– Женщины! – произнесла Прахова с трагическим жестом. – Женщины, девушки – без конца…

– Они бывали здесь?

– О да, это случалось. Но нельзя сказать, чтобы де­монстративно, все-таки он конфузился. Бывало, ничего не успеешь разглядеть: платье мелькнет – и все.

«Опять пусто-пусто».

– То есть ни одной из них вы не знали.

– Помилуйте, я не стремилась к подобным знаком­ствам! Я предлагала Борису прекрасную партию – внучка моей подруги детства, из благородной семьи, ее дед… впрочем, это не важно.

– Возможно, ваша домработница сумеет кого-нибудь описать?

Прахова кокетливо погрозила пальцем:

– О, как в вас чувствуется детективная жилка! Неволь­но всплывает в памяти Порфирий Петрович… Вы читали «Преступление и наказание» Федора Достоевского?

Токарев нетерпеливо дернулся.

– Ах, да, я болтлива, болтлива, но это извинитель­но – старая одинокая женщина, и вдруг столь интерес­ный собеседник… Настя, Настя!

Из-за ширмы прямо рядом с Токаревым возникла хмурая Настя.

– Скажи-ка, милая, – обернулась к ней Прахова, – из тех девиц, что посещали Бориса, ты помнишь кого-либо отчетливо?

– Слава Богу, нет. А нонешний год вообще не пой­мешь: все как есть в брюках, волос короткий, вроде девка, а вроде и парень.

Решив отбросить окольное кружение, Токарев спро­сил обеих напрямик:

– Кто из мужчин захаживал к Миркину?

– О, довольно много каких-то… верно, Настя?

– Да уж немало.

– Самые разные люди, и, признаться, кое-кто мне очень не нравился – обтрепанные, нетрезвые… но у не­которых был приличный вид, верно, Настя?

– Только мне и делов, что их разглядывать, какой у них вид. Пойду я, как бы молоко не сбежало, – и раство­рилась.

– Настя несколько грубовата, – извинилась за нее Прахова. – Тридцать лет она у меня и все, как видите… Так на чем мы остановились?

– Вы собирались рассказать о знакомых Миркина, – мобилизовал Токарев остатки любезности.

– Да-да, знакомые. Но что же именно рассказать, я, право, теряюсь.

– Припомните для начала, кто навещал его чаще остальных.

«По-моему, это я уже теряюсь. Сейчас бы действи­тельно кофейку, или даже коньяку рюмашку…»

– Если вы имеете в виду друзей, то настоящих друзей у Бориса не имелось, нет, все так себе – приятели, собутыльники. Он не делился со мной, но это как-то ощущается, вы понимаете, ходило сюда много каких-то… и все разные… Месяца три назад зачастил юноша в очках и с окладистой бородой по имени Юра, нет, скорее, Слава… Чрезвычайно странная мода распространилась среди молодежи, вы не находите? Я говорю, Петра Пер­вого на вас нет, он бы всех живо обрил… Этого я видела много раз, и он никогда не вытирал ноги, мне кажется, что он…

Зазвонил будильник, последовала процедура приема гомеопатии.

Токарев, не скрывая нетерпения, подсказал:

– Вам кажется, что он…

– Я хочу сказать, что этот юноша вызывал у меня подозрения, это же безобразие – никогда не вытирать ноги… А еще один вечно носил берет, в любую погоду – вероятно, был плешивый – и приходил всегда очень поздно… Говорят, его недавно переехал трамвай.

Угнетенный лавиной пустословия, Токарев встал, сде­лал несколько шагов по комнате, опасаясь задеть какую-нибудь рухлядь.

– Кого переехал трамвай, можно не вспоминать.

– Да? – Прахова живо поднялась следом и оказалась против Токарева по другую сторону рояля. – Ах, право, так у нас ничего не получится, это мне затруднительно. Перебирать всех посетителей Бориса – никакого здоро­вья не хватит. Сделайте одолжение, объясните, кто персонально вас интересует, а я расскажу все, что смогу.

– Но, Антонина Валериановна, я и пришел за тем, чтобы вы рассказали все, что сможете, – Токареву никак не удавалось захватить инициативу.

– Позвольте, я не совсем понимаю. Вы арестовали Бориса за спекуляцию?

– Да.

– И вы обратились ко мне за помощью, чтобы обна­ружить его сообщников? Тех, кто продолжает действо­вать?

– M-м… Нам хотелось бы лучше узнать его окружение. «Все-то ты понимаешь, лукавая старуха, но битый час водишь меня за нос».

– Ай-я-яй, молодой человек!.. – укоризненно пропе­ла Прахова. – Простите, ваше имя-отчество?

– Михаил Константинович.

– Так вот, дорогой Михаил Константинович, не хит­рите вы со мной. Мне прискорбно за Бориса, что все так случилось, он был хороший мальчик и даже чувствитель­ный, однажды, помню, я подарила ему канарейку на именины, она скоро погибла от какой-то инфекции, и он неделю ходил как пришибленный. Из-за птички! Он вообще питал слабость к разной живности, но от нее такая грязь, вы понимаете, нельзя было разрешать… Да, так о чем мы говорили? Ах, да, пусть эти люди, которые его погубили, получат свое! Я никогда не занималась доносами, но вам готова помочь от души! – в голосе Праховой взыграл пафос.

– Рад слышать, – устало произнес Токарев. Старуха оперлась на рояль, придвигаясь к нему:

– Но если вы не хотите быть откровенным, то почему я должна доверять вам чужие тайны?

– Вы меня неправильно поняли…

– Нет-нет, я вас поняла, вы зачем-то сбиваете меня с толку. Покажите мне фотографии или опишите, кто именно вам нужен. Если я видела, то я тотчас вспомню, у меня отличная память.

«Что я принесу Знаменскому? Чем помогу Зиночке с Сережей? Я ни на что не годен, мне не справиться с этой горой в бархатном халате…»

Жжение под сердцем усилилось. Миша Токарев в изнеможении сдался и отбарабанил оба словесных порт­рета.

Прахова выслушала с глубочайшим вниманием, ловя каждое слово. Помолчала и поклялась торжественно:

– Нет! Определенно нет! Такие люди к Борису не приходили. Мне очень жаль…

Токареву оставалась последняя надежда:

– Антонина Валериановна, у второго вашего соседа были общие знакомые с Миркиным?

– О, нет! Это диаметральные люди.

– Когда его лучше застать?

– Серж сегодня утром уехал. Он, бедняга, в вечных скитаниях.

«Тьфу ты! И здесь непруха!»

– А кто он по профессии?

– Геолог. И по таким все далям странствует. То на Лене, то на Алдане… Ужасно!

– Ужасно… – машинально повторил Токарев. – Из­вините, замучил вас расспросами.

– Ах, что вы, мы так чудесно побеседовали! Я полу­чила искреннее удовольствие! – рассыпалась хозяйка, провожая его в переднюю, и тут придержала за локоть: – Послушайте, Михаил Константинович, не устроить ли в нашей квартире засаду? Вдруг вы кого-нибудь схватите, так было бы интересно!

– Абсолютно ни к чему! – Токарев заспешил на воз­дух и попрощался уже с лестницы, кое-как.

Этажом ниже он начал тихонько рычать. Не задалось у него дело Миркина. С первых шагов не задалось! И те­перь, когда от него особенно ждут хоть какой-то зацеп­ки, что он предложит? парня, не вытиравшего ноги? или которого задавил трамвай? дохлую канарейку?

У-у-у… Они небось сейчас потешаются над ним – Прахова с Настей! Разлетелся вызнать всю подноготную, а отъехал не солоно хлебавши. Кстати, молоком с кухни не пахло. Никуда Настя не уходила. И на зов хозяйки не приходила. Во все время их разговора хоронилась где-то в комнате… угрюмое чучело!

По мере удаления от квартиры Миркина Миша Тока­рев все яснее понимал, что ему попросту зажужжали голову. Он принялся рыться в словесном хламе, который извергла Прахова. Нашел несколько фраз, достойных ана­лиза. Она с тайным удовлетворением сообщила об отъезде соседа-геолога: старуху устраивало, что Токарев не уви­дится с парнем. Она не дала ни единого конкретного ответа на вопросы о связях Миркина. Но – но! – сумела получить таковые ответы от Токарева! Как она домогалась услышать, кем именно интересуется следствие! Зачем? Старческое любопытство? Сочувствие к выросшему на глазах мальчонке и боязнь повредить ему? А может быть, надежда предупредить сообщников?.. Шут ее разберет. Но ей было нужно, нужно добиться откровенности Токарева. Клещами готова была тянуть за язык!

И Миша Токарев поддался ее ухищрениям. Выдер­жанный, терпеливый и въедливый Миша Токарев. Верх­ним чутьем улавливавший фальшивки в безупречных бух­галтерских документах. При нужде – мастер личного сыс­ка, которого мало кому удавалось «срисовать» или «стрях­нуть с хвоста». Отличный оперативник БХСС Миша Тока­рев потерпел поражение от вздорной старухи, окружен­ной вздорными допотопными этажерками. Не он получил от нее информацию, а она от него!

Даже благостная маска сползла с физиономии Тока­рева, когда он до конца осознал свой позор. Только и утешало, что приметы шантажиста и его подручного ровным счетом ничего не сказали Праховой. Тут уж Миша глядел в оба и твердо уверился, что ни тот ни другой соседке Миркина не знакомы.

Однако зачем ей требовалась информация? Каковы истинные отношения, связывающие ее с Борисом? Их характер? Глубина? Что-то здесь крылось, что-то засло­нялось нагороженными ширмами. А если допустить…

Но тут Токарев вошел в Управление, и то приятель окликнул, чтобы рассказать смешную байку, то встрети­лась бывшая жена, ныне вызывавшая в Мише судорогу неприязни, то (чтобы уж покончить с соседями) он занялся уехавшим геологом, – и начавшее копошиться полу-сомнение, четверть-подозрение против Праховой расплылось и смазалось.

В кабинете Пал Палыча Токарев появился в разгар обсуждения, какие правила жизни установило для Кибрит начальство, пока история не завершится.

Миша послушал-послушал и негодующе воздел руки:

– И это – обеспечение безопасности?! Эти вшивые предосторожности?!.. Зинаида Яновна, вам надо уехать в надежное место! Немедленно!

– Тогда уж вместе с вами, Пал Палычем и Шури­ком, – нахмурилась Зиночка. – Позже туда переберутся другие сотрудники с семьями, которые боятся уголовни­ков, – и отвернулась к Знаменскому: – Скажи, его сооб­щение с Миркиным… оно возможно?

– Маловероятно.

– Возможно! – запальчиво возразил Токарев. – У меня был случай, и сколько ни бились, канал связи работал!

Знаменский кивнул: случаи бывали.

– Сегодня на допрос заберу Миркина сюда и оставлю во внутренней тюрьме, – решил он.

– Хоть шерсти клок, – проворчал Миша и уселся на диванную пружину.

Присутствие дамы замкнуло ему уста, готовые изрыг­нуть проклятие, но определенных телодвижений и гри­мас избегнуть не удалось. И он первый засмеялся, оправясь от неожиданности.

– Вы изменили прическу, – заметил он, когда Кибрит собралась уходить.

– Бравада перед лицом опасности. – Зиночка бодро улыбнулась и продемонстрировала классический реверанс.

Оставшись одни, мужчины помолчали. Токарев вспом­нил, что Пал Палыч ждет доклада.

– Я застал только Прахову. Ничего не сказала и не скажет. А сосед Миркина – тот румяный парень – он геолог. И, по-видимому, часто ездит в районы приисков.

– Гм…

– К тому же сегодня утром спешно отбыл. Я звонил на работу – узнать, когда вернется. Там мне к слову сказали, что он попросил ускорить командировку, кото­рая намечалась только через неделю.

– Гм…

Они еще немного поговорили о геологе и о Миркине. Требование шантажиста протереть весы недвусмысленно указывало на золото-сырец. Экстренно проведенная экс­пертиза подтвердила: да, Миркин взвешивал дома шлих.

Но вряд ли он покупал золотой песок для себя – не тянул на крупного дельца. Очевидно, посредничал толь­ко, получая от подлинного покупателя комиссионные – «парное».

К тому же выводу склонялся и Приезжий. При всей недалекости Чистодела был он хитроват, по-своему пре­дусмотрителен и впрямь немало знал о Борисе Миркине (в частности, проследил, где тот живет, видел Настю, слыхал кое-что о Праховой).

Приезжий быстро и сноровисто «выпотрошил» его. Понял, что сам барабанщик нового купца подыскать не в состоянии не то что за три дня, но и за три года. И посему единственный скорый способ сбыть товар – добраться до купца, имевшего дело с Миркиным.

– Едем на квартиру к твоему приятелю, – объя­вил он.

– Зачем? – вытаращился Чистодел.

– Некогда мне, понял? Работать надо напролом. Со­седей трясти.

– Да влетим же!

– Не влетим. Есть у меня липовый мандат. Сгодится.

– Ох, рискованно…

– Цыц!

– Ну хоть вперед покушаем?

«Покушаем, дорогой. Выпивка тебе удивительно на пользу».

…Они покуривали в подъезде наискосок от старого дома, куда влекло Приезжего охотничье чутье.

«Удобное местечко. Отсюда все видно, а в случае чего – сквозной ход во двор».

– Вон та дверь, третий этаж, правая квартира, – указал Чистодел.

– Ясно. Первым идешь ты.

– Хо-хо! – почесал в затылке барабанщик. – А если засада?

– Именно потому. Рассуждай: зайду я, «руки вверх», пощупали, на брюхе золото. Все. Теперь смотри, заходишь ты, спрашиваешь: «Здесь ли жил Боря Миркин?»

– Зачем?! Я мосгаз или жэк, чего-нибудь проверить…

– А там милиция? Какой ты жэк? Как тогда выкручи­ваться? Ты же умный мужик, ты соображай.

– Вот я и соображаю: спрошу Миркина, а мне – «руки вверх»…

– Так на здоровье! Ты чистенький. Слушай, какая легенда. Познакомился ты с Борей в пивной и по пьяно­му делу одолжил он тебе десятку. Сейчас ты зашел в пивную, а какой-то парень говорит, забрали Борю. Ты спросил, где он живет, и принес долг. Думал жене отдать или мамаше. Честный человек, понимаешь?

– Честный человек… Это, пожалуй, ничего. Погоди­те, – спохватился он, – да ведь у Бориса ни жены, ни мамаши!

– А тебе-то откуда знать, ты почти не знаком!

Трудно Чистоделу, да еще в подпитии противиться влиянию Приезжего. Доверие ему лестно и мордой в грязь ударить неохота, но заячья натура подрагивает:

– Вот влип я с вами… Всегда было раз-раз, товар – деньги – товар, а тут началась прямо «Индийская гроб­ница»…

– Что?

– Кино такое раньше было.

– Хорошее кино?

– Хорошее.

– Вот и у нас будет хорошее кино, барабанщик!

С последним проблеском непокорства Чистодел мот­нул головой:

– Тогда парное прибавьте… Еще два процента.

– Жирновато… Ну да ладно, нравишься ты мне… Зна­чит, понял? Идешь в боевую разведку. Бей в барабан и не бойся! А выйдешь – топай в пивную и жди меня. Час, два – как уж получится. Сюда не суйся, в подъезд, даже не оглядывайся! Ясно?

Не все было ясно Чистоделу, но «боевая разведка» – звучало. Он приосанился и пошел.

А Приезжий, запалив новую сигарету, ждал. Скоро ли выйдет? Не тронется ли следом вон та машина с подремывающим шофером? Не устремится ли за бара­банщиком какой-нибудь неприметный гражданин? До пивной четыре с половиной квартала, на этом пути надо безошибочно определить, нет ли слежки за домом Миркина.

Если б время и тревога не так жали на Пал Палыча, он позаботился бы куда фундаментальнее подготовиться ко второму допросу Миркина. Опросил бы сослуживцев и знакомых; узнал, с кем, из-за чего и в какой форме тот ссорился; говорил ли, как ему рисуется его будущее; что любил читать и так далее и тому подобное – словом, получил бы представление о внутреннем мире подслед­ственного. Оно и практически было полезно и удовлетво­ряло всегдашнему стремлению Пал Палыча понять. Даже ярого злодея.

Но не по формуле «понять – значит простить». Тут его не раз предостерегала мать (квалифицированный пси­хиатр), ежедневно вникавшая в глубины психологии сво­их пациентов. Она считала, что Бехтерев справедливо утверждал, будто некоторые душевные болезни заразительны. И потому врач должен внутренне крепко от них ограждаться. Понять надо, а вот «простить» – может оз­начать «заразиться». И безумца и преступника понять нужно, но не впускать понимания слишком внутрь себя, чтобы не деформировать собственную личность. Это основа иммунитета и к безумию и ко злу. А они ведь часто почти смыкаются…

От матери же черпал Знаменский умение чутко улав­ливать душевное состояние того, с кем общался: замечать сокращение и расширение зрачков, беспокойство или равнодушие пальцев и множество других рефлекторных примет, которые человек не в силах скрыть. И – уже как следователь, в контексте событий – учился верно их истолковывать и использовать.

Конечно, изредка и он – недостаточность информа­ции вынуждала – прибегал к приемам служак старого закала, когда обвиняемому заявляют: «Нам известно все. Даже, к примеру, что в июле сего года ты пил пиво с девушкой в голубой шляпке. Так что давай колись». А кроме случайного пива у следователя ничего и нет. Трюк порой срабатывал, но оставлял ощущение профессио­нальной неловкости.

…Еще пять – десять минут, и конвойный введет Миркина.

Пал Палыч был вооружен против него актом экспер­тизы весов и копией рапорта Зиночки об угрозе похитить племянника. И все.

«Немножко, конечно, в голубой шляпке».

А чем меньше козырей, тем точнее должна быть тактика допроса. В общих чертах Знаменский ее обдумал и теперь копил внимание и волю. «Жесткость и превосход­ство. От меня веет ледяным холодом» – таков был внут­ренний настрой.

Пал Палыч сделался и внешне на себя не похож, но Миркин не сразу это заметил. Довольно развязно поздо­ровался, одобрительно отозвался о погоде.

В ответ коротко прозвучало:

– Садитесь.

– Стою – сижу, хожу – сижу, лежу – опять сижу. Прямо загадка для детей старшего возраста, – раскатился Миркин поболтать, как в прошлый раз, «на равных».

И наткнулся на барьер:

– Шутить не будем. Рассуждать о жизни не будем. С этим покончено.

Миркин различил лед в голосе, сердце екнуло, попробовал, крепкая ли стена, которой отгородился Знаменский:

– А я-то радовался, что у меня следователь, с кото­рым можно обо всем по-человечески…

– Считайте, что у вас новый следователь, – и толь­ко теперь Пал Палыч поднял далекие-далекие от сочув­ствия глаза.

Перед этим новым следователем Борис Миркин почув­ствовал себя до крайности неуютно и зябко замельтешил:

– А что так? Простите… Случилось что-нибудь?

– Многое. Что в корне меняет мое к вам отношение.

Миркин напрягся в тоскливом ожидании.

– Ознакомьтесь с актом экспертизы.

Миркин прочел акт, утер разом взмокший лоб и – утопающий хватается за соломинку – забормотал прыга­ющими губами:

– Но… здесь какая-то ошибка… Что можно обнару­жить на совершенно чистых весах?!

– Берут ватку, смоченную спиртом, протирают по­верхности. Потом ватку сжигают и делают спектральный анализ золы. Доказательство бесспорное.

Молча и безжалостно наблюдал Пал Палыч, как доп­рашиваемый барахтается в волнах отчаяния. Сейчас на­ступит миг, когда потребуется безупречным швырком перекинуть его в еще горший омут.

– За песок – уже другая статья? – изнемогая, спро­сил Миркин.

Вот оно! Знает он, знает, что полагается за шлих. Вопрос подготовительный, чтобы начать оправдываться: один раз, случайно, немножко, по глупости, честное слово…

– Статья другая, – равнодушно подтвердил Пал Па­лыч. – Но не это сейчас для вас главное, – грозно, пудово.

Кажется, удалось. Миркин обмер: что еще? какое главное?

– Ведите подпись эксперта под актом?

– Да…

– Почитайте ее рапорт о происшедших накануне со­бытиях.

Миркин прочел раз, прочел второй, с трудом пости­гая смысл печатных строчек. «Достоевское» лицо его без ведома хозяина убедило Пал Палыча в совершенной неожиданности и ошеломительности читаемого.

Это укрепило позицию Знаменского, ибо он стре­мился не дать допрашиваемому сообразить или попытать­ся выяснить, что срок за участие в хищении золотого песка неизмеримо больше, чем за похищение живого ребенка. (О, причуды соцзаконности! Американцы за «киднеппинг» без церемоний сажают на электрический стул!) А как раз на шантаже Кибрит Пал Палыч и целился прорвать защитную линию Миркина. И, пока тот читал и перечитывал рапорт, приметил участок для про­рыва: в тексте – там, где описывались приметы преступ­ников, – были две-три строки, на которые Миркин реа­гировал иначе, чем на все остальное.

Тот наконец оторвался от печатных страниц, вскинул голову:

– С ней что-то случилось?!.. Или мальчик?!..

Пал Палыч забрал рапорт и экспертизу, сложил в папку, медленно завязал тесемочки, каждой секундой молчания усугубляя тяжесть неизвестности для Миркина.

– Гражданин следователь! – взмолился тот.

– Не имею права ответить, – сурово сказал Знаменс­кий. – Служебная тайна.

– Боже мой… Боже мой… – застонал Миркин и закачался на стуле, являя собой зрелище неподдельной скорби.

Ледяной барьер в Знаменском слегка подтаял. Да, пожалуй, и пора уже было переводить разговор на более мягкие рельсы.

– Думаете, мне сладко? – мрачно произнес он. – Эксперт… Зинаида Кибрит – из круга близких моих дру­зей, – фраза о двух концах: дополнительная угроза (я тебе за Кибрит голову оторву), но одновременно как бы и приглашение к человеческому общению.

– О… – выдохнул Миркин и перестал качаться.

– Самых близких, – подчеркнул Пал Палыч. – Вы были к кому-нибудь сильно привязаны?

– Н-нет…

Коротенькое это словечко сбило Пал Палыча.

– Ни к кому не были привязаны? – озадаченно пере­спросил он.

Миркин тоже как бы в минутном недоумении пожал плечами:

– Да как-то… скорее всего, нет…

– А мать?

– Ну… относительно.

Миркина тема явно не прельщала, а Знаменскому и вовсе некогда было заниматься человековедением.

– Хорошо, – снова построжел он, – вернемся к шантажу.

– Клянусь, я не имею ни малейшего отношения! Я бы никогда не стал, клянусь вам!

– Кто эти люди? Назовите их.

– Не знаю.

– То есть как это «не знаю»?! Они мои друзья или ваши? Ради кого они вытворяют свои подлости? Ради Бориса Семеновича Миркина! Вашего ради отбеливания. И, пока молчите, вы – соучастник!

– Да разве меня спросили? – Миркин гулко ударил себя в грудь кулаком. – Я бы им объяснил, что это безумие!

– Кто они? – требовал Знаменский.

– Дайте подумать.

– Подумать, что выдать, а про что смолчать?

– Гражданин следователь, не наседайте на меня так. Надо же сообразить… Человека, который приходил к эксперту, я не знаю. Никогда не видал, поверьте!

– Верю. Но знаете того, кто болтал с мальчиком в подворотне.

Миркин помолчал, вздохнул прерывисто:

– Тут я могу предполагать… возможно, имел с ним дело… Но, честное слово, даже имени не знаю, только кличку… Чистодел.

– У него вы и брали шлих?

– Да… Один раз, на пробу!

– У случайного, незнакомого человека? Неправдопо­добно.

– На свете много неправдоподобного, гражданин сле­дователь.

«Сколько раз, да сколько грамм, да почем – после все это, после!»

– Не будем отклоняться.

– Хорошо, я вам постараюсь объяснить. В этом деле все конспирируются. Прямо как шпионы! От вас – само собой, но друг от друга тоже. Товар идет из рук в руки, и в каждых руках должен остаться свой парное.

– Ясно, ясно.

– Ну вот. Если, допустим, Чистодел мне что-то про­дает, он ни за что не скажет, у кого купил. А то мы столкнемся напрямую, и товар мимо него уплывет, по­нимаете? А он бы тоже рад прямиком на моего купца выйти, чтобы лишние руки миновать. Потому каждый своего купца прячет и вообще вокруг себя напускает туман. Доверия друг к другу – от сих до сих, а дальше ни-ни!

– Раз подобная секретность, тем более вы не связа­лись бы с первым встречным. Кто его привел, рекомен­довал?

– Один старичок. А откуда выкопал – понятия не имею.

– Что же за старичок?

– Он до меня в киоске сидел. Ушел по старости, уступил мне точку в Столешниковом… и клиентуру. Ей-богу, я вам все, как на духу!

Пал Палыч встал и сверху уперся взглядом в Миркина:

– Полуправда. Все это полуправда. Как вы поддержи­вали контакт с Чистоделом?

Но Миркин, хотя и нервный и впечатлительный, оказался довольно выносливым. Пережив серию болез­ненных встрясок, он умудрился как-то оправиться и вновь занял оборонительные рубежи:

– Гражданин следователь, посмотрите на вещи с моей стороны. Вот сидим мы с вами и разговариваем. Немножко поговорили – набежал новый эпизод. Еще посидели – уже другая статья.

– Да ведь назад пути нет, Миркин. Раз заговорил – говорите до конца!

– Нет, у человека в моем положении тоже есть своя этика. Надо сохранять лицо. Все отрицать глупо, конечно. Но все вытряхивать… Чуть на тебя надавили, и ты уже ползешь по швам…

– Неэтично?

– Если хотите, да! Неэтично. У меня масса знакомых в Столешниковом. Так сказать, свой круг. Женщины. Все они придут в суд. И что услышат? Как я буду выглядеть?

Довольно долго он упрямился, пока не предпринял нового отступления:

– Ладно, я скажу, что знаю. Только в деле пока ничего не будет. Такое условие. Если вы Чистодела возьме­те, покажете мне фотографию, тогда пожалуйста.

– Известный жанр: лично вам по секрету. – Пал Палыч чуть не взбесился: – Воображаете, я способен торговаться? В моей ситуации? Я вас готов на дыбу вздернуть, но иметь официальные показания!

Миркин струхнул, кинулся «мириться».

– Несколько раз я писал Чистоделу до востребования. Сергеев он, Петр Иванович.

– Почтовое отделение?

– Главпочтамт.

– Почти на деревню дедушке. Работает?

– По-моему, пенсию получает.

– Сколько же ему лет?

– Сорок три.

– Так… Что еще?

– Один раз я видел, как он папиросы покупал. Гляди­те где. – Миркин взял лист бумаги, нарисовал: – Вот так старый Арбат, тут диетический, а вот так переулочек. И здесь палатка.

– Ну?

– Он был в шлепанцах. Далеко от дома человек в шлепанцах не пойдет, верно?

– Это уже кое-что.

– Но уже все, больше никаких концов.

– Попробуем поскрести по сусекам. Культурный уро­вень?

– Сероват… И, по-моему, зашибает.

– Женат?

– Вряд ли. Очень неухоженный.

Еще с десяток вопросов-ответов, и Пал Палыч позво­нил Токареву:

– Миша, записывай. Номер один – пусто. Номер два – Сергеев Петр Иванович, предположительно пен­сионер, учитывая возраст – по инвалидности. Место жи­тельства – район Плотникова переулка. Имеет родствен­ников где-то на юге. Над верхней губой небольшая ро­динка. Мягко выговаривает букву «г». Одет неряшливо. Курит «Беломор».

Токарев обещал мгновенно связаться с райсобесом, авось кто еще на месте. Если ж нет, то добывать коорди­наты заведующего. Откладывать поиски Чистодела и на час было нельзя.

Знаменский вспомнил, что на свете есть сигареты. Вредная штука, которая помогает жить. Оба закурили, и Миркин спросил иронически:

– Допускаете, что найдут?

– Найдут. Если сведения верны.

Он представил себе Зиночку с ее реверансом и новой прической.

«Ну, еще один напор!»

– Миркин, куда вы сбывали шлих?

Тот протестующе заслонился худыми ладонями:

– Не все сразу, Пал Палыч! Не знаю, как вы, а из меня уже дух вон.

– Это потому, что вы сопротивлялись, Борис Семе­нович. Бились в кровь. А просто рассказать правду совсем не трудно. Попробуйте.

– Да что у меня было шлиха-то? Взял триста грамм.

– Допустим, – согласился Знаменский с враньем. – И куда дели?

– Сплавил по мелочи зубным техникам.

– Вот видите, – подбодрил Пал Палыч, – стоит за­говорить – и пойдет.

– Ну да! Вы начнете спрашивать, кто да что, а я даже лиц-то не помню!

– Опять вы крутитесь, Борис Семенович. Все сначала. Признаваться так признаваться.

– Вы считаете?

Миркин внезапно и резко, будто толкнуло что, сел на стуле боком и уставился в окно. И потом через плечо осведомился едко:

– А вам доводилось признаваться?.. Нет, пустите меня отдохнуть. Полежу на коечке, подумаю, может, что вспомню.

На том он и уперся, да так неожиданно крепко, что Знаменский со скрежетом зубовным вынужден был пре­кратить допрос.

Прахова переживала поистине звездный день.

С утра – беседа с Мишей Токаревым. Воспитанный молодой человек, но довольно упрямый и скучноватый. Не столь уж трудно оказалось одержать над ним верх. Но победа есть победа, она бодрит, молодит, горячит кровь.

Антонина Валериановна с отменным аппетитом по­обедала и только прилегла, по обыкновению, отдохнуть, как подоспел следующий визитер – немного под мухой. Он все поминал какие-то десять рублей и пивную, а Прахова приглядывалась к нему, колеблясь: из тех ли двоих, кого описал оперативник? Если из них, отчего он словно бы ничем не интересуется? В чем смысл визита?

Она взяла десятку, обещав истратить на передачу для Бориса, и посетитель откланялся. На всякий случай Пра­хова обследовала купюру с лупой, сравнила на просвет с другой десятирублевкой, даже подержала над паром и ничего не обнаружила.

Досадно не понимать, в чем дело. Приметы совпа­дали, а поведение было нелепым. Но все же визит оста­вил по себе ощущение взволнованного ожидания. По­тому что Прахова – ах, наивный Миша Токарев, – Прахова-то знала, что друзья Бориса станут искать к ней подходы!..

Настя подтирала в коридоре пол, орудуя старой щет­кой на длинной ручке. В апартаментах хозяйки наводить чистоту – мука мученическая, зато в коридоре, передней и кухне Насте вольготно.

Требовательный звонок в дверь заставил ее отереть руки фартуком, с привычной неслышностью прибли­зиться к глазку и привычно приподняться на цыпочки. Ага, вон какой пожаловал!

– Кто там? – спросила она.

– Откройте, – командирски донеслось с лестницы. – Уголовный розыск!

Настя скинула цепочку, отперла два замка, не отве­чая на приветствие, бросила гостю под ноги тряпку, чтобы не наследил по свежему полу. И, лишь когда тот добросовестно пошаркал ботинками, позвала:

– Антонина Валериановна! К нам угрозыск!

Настя умела сказать – а хозяйка понять. И не поспе­шила навстречу «угрозыску», а лишь величественно воз­никла в проеме двустворчатой двери. Токарева впускали в апартаменты через небольшую, так сказать, подсобную дверь, которая вела к повседневно-обжитому Антониной Валериановной углу, нового же посетителя приглашали в парадную часть помещения.

Тигриной своей походкой он преодолел коридор, на ходу изображая казенную деловитость и занятость:

– Прошу прощения, что беспокою. Из МУРа, – и мельком из руки показал удостоверение. – Мне надо кое-что узнать о Миркине, которого мы арестовали. Разу­меется, все останется между нами.

Прахова пристально и с удовольствием рассматривала гостя. Облик его до мелочей соответствовал портрету, нарисованному Токаревым.

– Ну что ж, если вы гарантируете секретность… Прошу.

Вошли.

– Старые люди – старые вещи, – пояснила она, видя, как забегали глаза Приезжего. – Настя, милая, передвинь ширму.

Вдобавок ко всему, что и так поразило Приезжего дворцовой, по его мнению, роскошью, в обозримое про­странство был включен сияющий рояль, завершивший обстановку парадной гостиной.

Разумеется, Приезжему доводилось лицезреть не толь­ко приисковые халупы или стандартные новостройки. Случалось, заносила его судьба и в богатейшие дома, где интерьер во всеуслышание кричал, что госбанком тут попросту подтираются. Но то были интерьеры «иного поколения», интерьеры-выскочки. У Праховой же овеяло его душу чем-то невиданным, музейно-ностальгическим.

Смешения антикварных стилей (от трех мужей) он не уловил. Ему и в голову не пришло, что окружающее похоже на безграмотную декорацию, перегруженную рек­визитом.

Как деревенский мальчишка в барских покоях, взи­рал он на круглый стол черного дерева, упиравшийся в пол львиными лапами, а в центре увенчанный лампой, ножку которой обвивал бронзовый (львиный же, вероят­но) хвост. Вокруг стола парковались такие же черномазые кресла и тоже на лапах и обитые лиловой материей, названия которой Приезжий не придумал бы и под пыткой (да может, оно уже и утрачено в век синтетики).

А по периметру гостиной, выгороженной из странной этой комнаты-зала, хороводились комоды с резьбой; шка­фы, в дверцы которых ловко были всобачены из дерева другого цвета сцены то ли придворной, то ли рыцарской жизни; хрупкие этажерки, выдерживавшие однако вес лаковых шкатулок, фарфоровых и хрустальных ваз.

А потолок – мать честная! – где-то прямо в поднебе­сье, и на нем балуются голозадые с крылышками амурчики, не сильно даже и закопченные.

– Так жили когда-то все культурные и обеспеченные люди, – улыбнулась Прахова, довольная произведенным впечатлением.

Приезжий спохватился, что выбивается из роли:

– Нас интересуют друзья и близкие знакомые Миркина. Вы, наверное, много бываете дома, видели, кто приходил…

– Присаживайтесь, молодой человек. Думаю, разго­вор будет длинный.

– Мерси, – поддавшись салонной обстановке, по­благодарил он, несколько озадаченный тоном превос­ходства, который взяла старуха. – Однако обстоятельства заставляют, знаете ли, спешить.

– Не спешите, голубчик, в вашем деле спешка не всегда уместна… Не могу сказать, что определенно ждала подобного визита, но я вам рада.

– Очень приятно. – Приезжий достал блокнот и ка­рандаш. – Какие у вас были отношения с Миркиным?

– Самые отличные. Он вырос у меня на глазах.

– Значит, вы в курсе, кто его друзья и прочее? Не было, к примеру, зубных врачей или техников?

– Насколько догадываюсь, вас интересуют люди, покупавшие у Бориса золото.

– Вы их знаете?!

– Ах, как вы торопитесь, как торопитесь!

Приезжий положил карандаш и, отключившись от амуров и львиных лап, приказал себе мобилизоваться. И, во-первых, действительно не гнать лошадей. Это не экспертша. Старуха мягко стелет, но какая-то она… взор орлиный, лишнего слова не вытянешь… кремень-старуха, и нечем ее взять за горло – кроме как рукой. Но тогда надо учитывать Настю: маячит где-то поблизости. Не расставаясь с половой щеткой.

А во-вторых, держать в уме то, что на минуту-две вытеснили здешние неожиданные красоты: и старуху и Настю наверняка уже расспрашивали о связях Миркина. Правда, Чистодел клялся, что те Бориса не выдадут, он, дескать, имел к ним доверие. (Но по той же причине он и Приезжего отговаривал соваться к Праховой). Надо вне­сти ясность.

– Те сведения, что вы сообщили следствию, надо сказать, недостаточны.

Прахова прижмурилась хитро:

– Вы имеете в виду нашу беседу с Михаилом Кон­стантиновичем?

– В частности, – согласился Приезжий, опасаясь, что его берут на пушку.

– Михаил Константинович мне не понравился, – хмыкнула Прахова. – Не располагал к откровенности.

– Очень, очень надеюсь, что мне повезет больше! – в эту фразу Приезжий вложил максимум доступного ему обаяния.

Прахова снова прижмурилась.

– Возможно, – протянула она. – Я всегда предпочи­тала брюнетов.

«Этак разговор получится длиннее длинного. Может быть, старуха развлекается от нечего делать?»

– В целом вы мне нравитесь, – продолжала Прахо­ва. – И внушаете доверие. Но для полной уверенности… как ваша фамилия?

– Пархоменко. Сергей Сергеевич, – представился Приезжий, начиная внутренне яриться.

– Не покажете ли еще раз свой служебный мандат?

– Мадам, это смешно! – Он достал удостоверение и снова мельком показал его. – Не хотелось беспокоить пожилую женщину, поэтому я пришел сам, но если у вас мания бдительности, вас вызовут на Петровку. И мы поговорим там!

– Нельзя ли поближе, голубчик? – невозмутимо про­говорила мадам.

Приезжий поднес удостоверение к глазам Праховой. Та сноровисто придержала его рукой, попробовала ног­тем фотографию и хихикнула:

– Документик фальшивый.

Приезжий выдернул удостоверение, отступил.

– Вы меня оскорбляете при исполнении служебных обязанностей! – рявкнул он.

– Всем вы хороши, вот только манеры, манеры… Настя, телефон!

Тотчас под левой рукой хозяйки возник аппарат.

– Я ведь могу легко проверить, – она опустила ла­донь на трубку.

Не хотелось Приезжему устраивать побоище с двумя бабами, ох, не хотелось. Чутье подсказывало ему, что Прахова что-то знает, чего угрозыску не сообщила. Одна­ко какую игру ведет старуха сейчас?

– Мадам, – пригасив тяжелыми веками полыхание кавказских глаз, произнес он умиротворяюще, – вы толь­ко отнимаете у меня драгоценное время!

Прахова, пристально наблюдая за гостем, на ощупь набрала 02.

– А ну прекрати свои штучки, старая стерва! – ски­нув все личины, волчьим приисковым голосом прика­зал он.

И двинулся к Праховой, готовый уже ко всему ради поставленной задачи… Но только не к тому, чтобы уви­деть нацеленный на него пистолет.

Крайнее изумление Приезжего и победительное торжество Праховой заполнили наступившее молчание. Но вот она насладилась эффектной сценой и нарушила паузу:

– Сядьте на место, голубчик, и поговорим о деле. Миркин работал на меня.

– О-о-о!.. – произнес Приезжий, веря и не веря.

– Люблю отчаянных молодых людей, – причмокнула Прахова. – Доля риска разнообразит жизнь.

Зазвонил будильник, Приезжий вздрогнул.

– Садитесь, садитесь, это гомеопатия.

Он сел, настороженно следя, как старуха, отложив пистолет, принимала свои крупинки.

– Вы верите в гомеопатию?

– Извините, мадам, я верю только в себя и в налич­ные деньги.

– Стало быть, и в меня не верите?

– Я показал вам удостоверение, которое вы сочли фальшивым. Вы мне – пистолет. Этого достаточно для обоюдного доверия?

– Возможно, вы считаете, что милиция выпросила в музее бельгийский браунинг, всю эту обстановку и меня в придачу и решила перед арестом устроить вам малень­кий розыгрыш? Ай-яй, такие умные глаза и такие глупые мысли…

Приезжий рассмеялся:

– Уговорили… Мадам, я у ваших ног!

– Очень мило. Кстати, меня зовут Антонина Валериановна. А вас как величать, «товарищ Пархоменко»?

– Что в имени тебе моем? Как сказал какой-то поэт. По-моему, дело сказал… Зовите Володей.

Параллельно светской болтовне ум Приезжего впи­вался в новую загадку: кто она? перекупщица или матрасница? От этого зависела цена.

Матрасниками называют ту разновидность купцов, которые просто скупают и накапливают, накапливают – ради самого накопительства.

Пожалуй, матрасница, думалось ему. Только нетипич­ная. Матрасник – скряга, лишней копейки не потратит, порой только что не нищенствует. Прахова же явно жила припеваючи.

– Володя… Владимир… – раздумчиво пробовала Пра­хова на язык. – Лучше Вольдемар, согласны?

– Как вам больше нравится.

– Вы когда-нибудь бывали у Бориса? Не помню, чтобы я вас видела.

«Вольдемар» уже не имел нужды скрытничать:

– Мы с ним не были знакомы.

– А-а, значит, кто-то был между?

– Да, болтался один – с дырявой головой.

– Эти длинные цепочки, Вольдемар, довольно опас­ны. Всегда найдется слабое звено.

– От посредников не избавишься, Антонина Валериановна. Нас с вами напрямую свел только случай.

– Будем надеяться, счастливый. Хотите кофе?

Приезжий хотел. И Настиными заботами был вскоро­сти доставлен сияющий кофейник и все прочее для ус­лаждения души. Атмосфера установилась почти семейная.

– Вам у меня нравится?

– Немного непривычно, – признался «Вольдемар», – Особенно потолки.

– Да, голубчик, четыре метра двадцать сантиметров. Дом строил мой отец, когда-то семья занимала весь этаж. С семнадцатого – лишь эту квартиру, а потом нас еще уплотнили. Вы небось и не слышали подобного слова?

– М-м…

– Теперь – лишь одна комната. Последний бастион, который и обороняем вдвоем с Настей.

– Ей можно доверять?

– О, абсолютно! Настя прекрасного происхождения. Ее отец был денщиком у атамана Дутова. Единственная родная душа. А у вас – семья, родители?

– Никого. От прошлого – только пепел.

– Бедный! Еще чашечку?.. И возьмите печенья.

Печенья Приезжий взял, но занимало его другое:

– Антонина Валериановна, давно вы это… по золоту?

– После третьего мужа остались кое-какие знакомые, вот и занялась. Вы удивлены? Но не носки же мне вязать, как вы полагаете? – задорно тряхнула она головой.

– Да, видно, не по вашей части… Честное слово, жаль, что поздно родился. С какой женщиной я мог быть знаком!

– Без лести, Вольдемар, без лести! – погрозила Прахова пухлым пальцем, весьма, впрочем, доволь­ная. – Что было, то прошло… Ах, Боже мой, как давно я в последний раз была в Париже!.. Но я еще там пожи­ву! – как бы с угрозой кому-то повысила она голос. – Погуляю по Елисейским полям, подышу парижским воздухом!

Приезжий опешил. Или старуха «того»? Она в Пари­же – бред собачий. Ему вспомнился Чистодел, грязная пивная. Пора бы тут закругляться, если Прахова действи­тельно собирается взять товар.

Хозяйка будто угадала его мысли:

– Вы молоды и наивны, Вольдемар. Вы видели только то, что видели, и ничего другого. Думаете, то, что сей­час, – навеки? А?

– Как-то не задумывался…

Где тут задумаешься? Взял товар – отдал товар – деньги хозяину – парное себе – в любой миг жди напа­сти – готовься бежать или драться насмерть. Навеки – не навеки? Велика разница!

– Напрасно не задумывались, голубчик. Я еще уви­жу – а вы тем более, – как весь этот сумасшедший дом развалится. И тогда мы окажемся на свободе и на высо­те – те, у кого что-то есть!

«Ну, понесло старуху!»

Приезжий счел, что раскусил ее вполне – «парижс­кая матрасница». Но отчасти Прахова выступала и «куп­чихой»: вольные расходы нет-нет да и вынуждали рас­статься с увесистым мешочком – но уже в иных сферах, в элитарном обществе, куда ни Чистодела, ни какого-нибудь Мишу Токарева и в подъезд-то не пустили бы.

И она же, использовав древние знакомства, некогда пристроила Миркина для «стажировки» в Столешников.

Горевала Прахова и досадовала, что с арестом Бориса жизнь ее поскучнеет, нечем станет занять мысли и вооб­ражение. И вот – приход Вольдемара. Возрождение и – не исключено – даже новые горизонты!

Отсюда и желание сразу показать себя, и подчеркну­тое радушие, и стремление приручить звероватого незна­комца.

Однако он напрасно опасался, что старуху «понесло». Изложив свое политическое кредо, она решительно под­нялась:

– Ну-с, приступим к делу. Металл с собой?

– Да.

– Положение ваше, конечно, затруднительно. Но вы милый мальчик, и грех наживаться на чужой беде. На первый раз рассчитаюсь, как платила Борису. Давайте.

Приезжий снял кожаный пояс-мешок:

– Два кэгэ триста.

– Знаю. Деньги были приготовлены.

Она отперла шкатулку на рояле, вынула пачку круп­ных купюр, получила в обмен пояс и унесла за ширму. Приезжий быстро пересчитал деньги: к положенной сум­ме приплюсовывался парное Миркина и парное Чисто­дела. Недурно.

За ширмой слышалась возня: хозяйка, надо полагать, проверяла вес и припрятывала шлих.

Приезжему уже не терпелось уйти.

– Пора расставаться, Антонина Валериановна, – ска­зал он, едва завидя ее.

– Опять вы торопитесь, Вольдемар. Вы еще должны мне рассказать, на чем, современно выражаясь, пого­рели.

– Погорел?.. – свел он брови. – Я пока ни на чем не горел.

– Да? А почему же я вас сразу раскусила, как вы думаете? Милиция подробно описала мне вашу внешность.

– А, черт!..

– Имейте в виду, вас ищут. Вас и того, который якобы должен Борису десять рублей.

– Не сказали, за что?

– Такие вещи полагается знать самому, дорогой, – справедливо возразила Прахова.

Приезжий встревоженно закружил мимо кресел на лапах и резных комодов.

– Надо смываться. Может быть, что за домом следят?

– Явных признаков нет. Сюда вы проскочили благо­получно, иначе они бы давно явились. Но береженого Бог бережет. Настя!.. Взгляни, милая, нет ли вокруг шпиков.

Та взяла на кухне мусорное ведро и вышла.

– Думаете, она справится?

– Ах, молодой человек, мы с Настей прожили дол­гую жизнь, чего только не бывало! И пока справлялись.

Помолчали.

– Да вы не нервничайте. Если они тут, вы уйдете, как Александр Федорович.

– Какой Александр Федорович?

– Да Керенский же. Господи! – с неудовольствием пояснила хозяйка молодому невежде.

– А как он ушел?

– В дамском платье. Надо знать родную историю! …Да, так что там у вас стряслось? Раз вы пришли сюда, я должна знать.

– Ну сделал я заход на экспертизу по делу Миркина, пугнул, чтоб молчала… а то, мол, придушу любимого племянника.

– Какая кровожадность! – оживилась Прахова. – И что же?

– Такая гадина попалась: да-да, говорит, конечно, а сама, выходит, побежала жаловаться!

– M-м… нехорошо. Но что вас, собственно, толкнуло?

– Борис взвешивал дома металл?

– Как же иначе?

– Тогда на весах найдут шлих.

– Ай-я-яй!

– Я хотел предотвратить.

– Как жаль, что сорвалось! Задумано было талантли­во. Н-да, боюсь, Борису придется туго. Впрочем, он довольно хитер.

– Продать может?

– Меня нет. Я его воспитала, как родного, вывела в люди. Он мне всем обязан. А вот вашего посредника… Он ведь теперь никому не нужен, только помеха, а?..

– Если выберусь цел, я о нем подумаю. – Приезжий посмотрел в глаза старухе: они тоже горели молодо и зло.

С немалыми предосторожностями и уловками добрал­ся Приезжий до пивной. По всем приметам позади было чисто.

В помещении, хорошо видном сквозь широкое окно, уже составляли один на другой столики, и лишь барабан­щик ютился еще в уголке, сморенный ожиданием и несчетными пенными кружками, влитыми в утлую свою утробу.

Растворившись в тени газетного киоска, Приезжий выждал, пока того выдворили на улицу. В растерянности он топтался у дверей, памятуя, что ведено отсюда не отлучаться. Однако пиво не греет, а лужи на глазах затя­гивало ледком, и спустя минут двенадцать Чистодел за­коченел настолько, что презрел начальственное приказа­ние. Он зарысил сначала вправо, но от угла повернул в противоположном направлении – в теплые недра метро.

Приезжий незримо сопровождал его, молясь своему охотничьему богу, чтобы не оказалось иных сопровожда­ющих. Нет, никого не интересовал продрогший вечерний прохожий, нырнувший в вестибюль под светящейся бук­вой «М».

Здесь Приезжий взял Чистодела за локоть и повлек в безлюдный затишливый уголок.

– Да куда ж вы делись?! Я всякое терпение поте­рял! Чуть не околел на морозе! Остался, как вошь без хозяина!.. – запричитал, заобижался, закапризничал Чистодел.

Приезжий дал ему выговориться, отогреться и обрести способность порадоваться возвращению бесстрашного, отчаянного, мудрого товарища. Несколько ласковых фраз уверили Чистодела, что Приезжий никак не мог явиться раньше, выше головы занятый множеством хлопот.

– Но дело выгорело – купца я нашел.

Барабанщик преисполнился восхищения:

– Да как же вам пофартило?

– Секрет фирмы. А мужик что надо, возьмет товар, как у Миркина брал.

– Кто ж он? – жадно спросил Чистодел

– Экий шустрый! Много будешь знать – скоро соста­ришься. Пошли, примем на прощанье, грамм по триста – и в разные стороны.

С физиономии барабанщика сползло радостное выра­жение.

– Стало быть, меня побоку? – возмутился он. – Так, да? То был Чистодел лучший друг, а теперь под зад коленом?

– Закон жизни, дорогой. Связь закоротилась, лишние руки кому нужны?

– А мой парное? Я тут с вами бегал, сколько страху натерпелся. Это все за спасибо?!

– Парное за мной. Доеду до места – вышлю. Тебе ведь до востребования? Координаты помню.

Вроде и пообещал, но небрежно так, чтобы отде­латься.

– Пришлете вы, так я и поверил! – озлился Чис­тодел.

– Слушай, мне некогда, встреча с купцом через два часа.

– Вот и я с вами. Получу свое с товара – тогда до свидания.

– Нельзя! Спугнешь ты мне купца, я обещал быть один.

Для страховки Чистодел ухватил Приезжего за рукав.

– Ничего не спугну, постою где-нибудь сбочку!

Тот изобразил колебание:

– Прямо не знаю… Ну, ладно, пожалею тебя, инва­лида. Двигаем в Расторгуево.

– Куда?!

– Станция Расторгуево. На электричке.

Чистодела сотряс озноб: то ли последняя порция холода выходила, то ли предчувствие пробрало. С сомне­нием вглядывался он в опасного своего спутника.

– Вот я и говорю, – посочувствовал тот, – чего ты на ночь глядя потащишься?

– Нет уж, я с вами, – решился все же барабанщик.

Приезжий спрятал в воротник довольную усмешку.

Когда Пал Палыч, вытянув из Миркина сведения о Чистоделе, прямо с допроса передал их Мише Токареву, тот рьяно взялся за дело.

На первый взгляд, чего проще: доступ к райсобесовским архивам – не проблема. Однако собесовские телефо­ны отзывались сонными гудками: пусто у нас тут, бра­тец, отстань.

Коротким смерчем пронесся тогда Миша по соответ­ствующим службам, получил адрес собесовского началь­ника и устремился в Марьину рощу с намерением хоть из постели его вытряхнуть, но добиться проку.

И снова фортуна отвернулась. В квартире царило мо­лодое веселье: «У папы встреча ветеранов, а мама пошла в гости». Мишу не спрашивали, кто он да что, где состоится встреча, понятия не имели, но на вопрос, скоро ли отец вернется, замялись:

– Он как когда… по обстоятельствам.

И, видя, что Миша не понял, объяснили наиболее доходчивым жестом – щелчком по горлу.

Заманчивая перспектива – получить среди ночи на руки пьяного ветерана! Не всегда Токарев применял этот принцип на практике, но помнил его твердо: кипятиться попусту вредно и глупо. «Бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они». И имеют право чокнуться за живых и мертвых, а если переберут, не нам их судить.

…С утра пораньше Токарев торчал у запертых дверей Киевского райсобеса, включавшего территорию, где Миркин приметил Чистодела в тапочках. Вчера служащие вслед за начальником разбежались пораньше; неплохо бы сегодня явиться вовремя.

Ага, кажется, первая ласточка. Зав или замзав: стро­гий взор, бесформенное пальто и начищенные ботинки.

– Вам чего, гражданин?

Удостоверение Петровки поставило его по стойке «смирно»:

– Немедленно будет исполнено!

Дальше, как говаривают оперативники, «было уже просто». «Просто» заключалось в том, чтобы поднять по картотеке всех Сергеевых, естественно, Петров Иванови­чей. Из них отобрать тех, кто получает пенсию по болезни или травме и проживает в районе Плотникова переулка.

Часа через полтора, наглотавшись бумажной пыли, Токарев облюбовал пятерых Сергеевых. Оставалось еще раз сделать «просто»: уговорить зава бросить все дела и вместе объехать кандидатов в Чистоделы.

Зав уговорился, из Управления дали машину, объезд начался. Одного опасался Токарев – что Чистодел не был Сергеевым, а получало его корреспонденцию подставное лицо. Но авось до подобного уровня конспирации не додумался.

(По счастью, тогда не развился еще промысел, пред­лагаемый ныне в объявлениях: «Сдам в аренду абонентс­кий ящик. Конфиденциально»).

Все посещаемые Сергеевы словно поджидали кого – сидели по домам, у всех накопились к собесу претензии и просьбы. Зав разрывался между их нуждами и нетерпением оперативника. Миша продолжал твердить себе, что кипятиться попусту… и т. д.

Четвертое посещение пролило бальзам на его душу. Полоса невезения кончилась.

– Мы из райсобеса, – зачастил зав. – Сергеев Петр Иванович здесь живет?

– Живет – слишком громко, – усмехнулась моло­денькая соседка. – Бывает. Отсыпается после пьянок. В таких пределах.

– Он – инвалид, и у него трудовая травма?

– Раз в жизни заставили работать, конечно, с непри­вычки надорвался… А вообще-то у него ярко выраженный синдром Тита, – состроила она глазки Токареву.

Миша заинтересовался:

– Синдром… ага, это сумма признаков определенной болезни. Вы медик?

– Совершенно верно.

– При какой же болезни этот синдром Тита?

– А это, знаете… «Тит, иди молотить! – живот бо­лит. – Тит, иди кашу есть! – А где моя большая ложка?»

Зав вдруг по-детски прыснул и долго не мог уняться.

– Вы плохо относитесь к нашему подопечному, – констатировал Токарев. – Он дома?

– Нет. Позвонил вчера, что поздно вернется и чтоб засов не задвигали. Но по сию пору не явился.

– И часто он в загуле? – осторожно поинтересовался Токарев.

Вероятно, слишком осторожно, потому что девушка внимательно осмотрела Мишу.

– Как соседка я на Петра Ивановича не жалуюсь. И, если человек получает пенсию, он волен расходовать ее, как ему нравится, разве нет?.. Вы правда из собеса?

– Мы выборочно обследуем условия жизни… – на­чал Токарев, замолчал, махнул рукой. – Сдаюсь, – и показал удостоверение.

– Что-то случилось? – забеспокоилась она.

– Сергеев курит?

– Как паровоз.

– Не заметили, что?

– «Беломор».

– У него есть родинка над губой?

– Да.

– Тогда я остаюсь. Спасибо вам, – обернулся он к заву. – Скажите нашим в машине, что я остаюсь здесь.

Он еще побеседует с девушкой, выяснит все, что та способна сообщить о прошлом Чистодела, его занятиях, родственниках, друзьях, а среди последних – что самое главное – нет ли кого, напоминающего шантажиста. Достойное внимания передаст Знаменскому и засядет ждать Чистодела-Сергеева. И да пошлет ему наконец судьба удачу после непрестанных его промахов в деле Миркина!

Однако ждать было уже некого.

Гораздо раньше, чем начал Токарев гулять под дверя­ми собеса, в район Расторгуево срочно вызвали судебно-медицинского эксперта. Ему предстояло осмотреть и ис­следовать то, что где ошметками, где кровавыми кусками облепляло рельсы и валялось на шпалах. Тут по телу человека прошел товарняк. Ночным делом машинист даже ничего не заметил.

Работа «судмедика» – впрочем, трудно и работой-то назвать это ежедневное пропитывание смертью в самом тяжком ее виде – порождает в эксперте самозащитный рефлекс, запрещающий ему воспринимать чьи-то остан­ки как… чьи-то останки. Перед ним только объект изуче­ния, материал.

Материал возле Расторгуево на профессиональном жаргоне именовался «бефстроганов». И не обвиняйте «судмедиков» в кощунстве. Представьте, что вам надлежит тщательно разобрать и систематизировать «бефстроганов», дабы установить, из кого он изготовлен. Пол? возраст? телосложение? рост? какие-либо черты внешности? сле­ды внутренних болезней? И многое другое. И быстро. И безошибочно.

Эксперт все это осуществил. Кроме того, сумел сло­жить обрывки попавшихся там и сям окровавленных бу­мажек и понять, что недавно они составляли пенсионное удостоверение некоего Сергеева.

И – сверх того – там же, на железнодорожных путях, пока закрытых для движения (что вызывало бурное воз­мущение многих людей), он проделал несколько биохи­мических тестов и успел обнаружить следы яда. Под поезд был сунут только что умерщвленный человек. (Через два часа в НТО уже ничего не нашли бы).

Пал Палыч выслушал донесение Токарева, машина, вернувшаяся с объезда пенсионеров Сергеевых, доста­вила маленькую, с белым уголком карточку Чистодела. Его легко было представить бьющим в барабан на похо­ронах (деталь из рассказов соседки), но чтобы торговал шлихом?..

Кого-то он Знаменскому смутно напоминал. Правда, не имеющего отношения к делу Миркина, так что не стоило утруждать извилины. Но ощущения подобного рода привязчивы, и Знаменский все щурился на квадра­тик с белым уголком. Тьфу ты, чушь какая – плакат на платформе с надписью «Берегите жизнь!». Там-то и мая­чил впереди локомотива похожий гражданин, только в шляпе. Что ко мне прицепился этот идиотский плакат? Прошлой ночью вдруг приснилось, что гражданина сшибло-таки локомотивом и послышался даже хруст костей. А шляпа покатилась под ноги Знаменскому… Кош­марами он отродясь не страдал, видно, история с Зиной натянула нервы до звона.

– Паша! – заорал в коридоре Томин.

– Да, входи.

– Открой!

Сам он отворить не мог: обе руки были заняты влаж­ными еще фотографиями.

– Бери сначала из левой.

В фотолаборатории не постояли за форматом, и то, что осталось от Чистодела, прохватывало оторопью. То­мин наскоро объяснил, что к чему.

И выложил рядком фотографии из правой руки. Они не отличались резкостью и точка для съемки выглядела странно – брала чуть снизу и вполоборота – но без со­мнения на Пал Палыча смотрели с двух – Чистодел и с двух – шантажист.

– Откуда?! – поразился он.

– Сам удивляюсь. Нашли мы, понимаешь, местечко на лестнице у Праховой, поставили, такую… ну, камеру специальную с таймером… Решили последить несколько дней, кто станет в квартиру захаживать, Миркиным ин­тересоваться. Честно сказать, мелочь среди прочих мероприятий. Ребятам просто хотелось опробовать новую тех­нику. И вот – на тебе!

– Оба побывали у Праховой?

– Вчера вечером. А пленку можно менять только но­чью.

Знаменский позвонил, позвал Зину: для верности пусть опознает врага.

– Ну кто ожидал, что они попрутся к старухе?! – бурлил Томин.

– Н-да… надо сесть и подумать.

Они сидели и думали, порой нелогично и непоследо­вательно, но почти синхронно проходя этапы осмысле­ния событий. Короткие реплики ставили точки над «i».

– Чистодел шел первым?

– Угу – пробный шар.

Полминуты молчания.

– Расторгуево близко от Домодедова…

– Я передал словесный портрет в аэропорт.

Десять секунд молчания.

– Собаку не пробовали?

– След не взяла.

Еще минута.

– Чистодел сколько пробыл?

– Всего ничего.

Стук в дверь – оба обернулись вопросительно: Кибрит возвещала о себе иначе.

Появилась секретарша НТО. После того как шанта­жист с легкостью получил сведения о Зине, отделу уст­роили взбучку и народ ударился в бдительность.

Знаменский встал между секретаршей и столом, зас­лоняя снимки.

– Зинаиде Яновне пришла телеграмма странная…

«Петровка, 38. Научно-технический отдел. Кибрит З.Я. лично. Никогда не забуду вас и ваших близких. Надеюсь встретиться», – прочел Пал Палыч вслух.

Телеграмма означала, что противнику стало известно о «предательстве» Кибрит.

– Спасибо. Не говорите ей пока.

– И, пожалуйста, пройдите назад левым коридо­ром, – быстро добавил Томин, ограждая Зиночку от подозрительной встречи.

Знаменский переложил расторгуевские ужасы на шкаф.

– А шантажист сколько?

Томин наклонился к фотографиям:

– Вот он на входе, а это – на выходе. Час сорок пять.

Они перемолвились молча, глазами. Неожиданный поворот, но чего на свете не бывает…

Знаменский нашел на календаре номер телефона.

– Антонина Валериановна? Простите великодушно, что беспокою, следователь Знаменский. Никто не справлялся о Миркине, не заходил?.. Понятно… Да-да, друзья познаются в беде. Ну, извините, всего доброго.

«Вот так, о мудрейший из следователей!»

…Зина вскрикнула и закусила губу при виде своего злодея.

– Взяли?!

– Нет еще, – вздохнул Пал Палыч и пояснил, откуда снимки. – А Прахова говорит, никто не приходил.

– Могли припугнуть, как и меня, чтобы молчала, – предположила Кибрит и сама же усомнилась: – Но про что молчала?

– Версия есть, – взялся Томин суммировать совмест­ное со Знаменским думанье. – Чистодел единственной ниточкой соединял Миркина и курьера с приисков. Ны­нешней ночью Чистодел убит. Вероятно, нужда в нем отпала. Но обратно металл курьер не повезет – он тогда конченый человек.

– То есть его посещение Праховой?.. – догадалась Кибрит.

– Увенчалось успехом, – докончил Томин. – Беру машину с радиотелефоном и – на запрещенной скорости в Домодедово. Пожелай успеха в охоте.

Зиночка прижала ладонь к горлу – видно, там коло­тилось сердце.

– Шурик, я на тебя надеюсь, как…

– …на отличного инспектора угрозыска! – приобнял ее за плечи Томин и попутно вынул у Знаменского из кармана телеграмму.

«Верно. Хотя текст, скорее, прощальный, но началь­ство не мешает пугнуть. Зиночку надо охранять как зени­цу ока».

Она опустилась на диван. Ни разу на памяти Знамен­ского не укололась пружиной.

– Я побуду с тобой, ладно?.. А почему Шурик в Домодедово?

– Чистодела нашли там… невдалеке. А из Домодедова рейсы практически во все золотоносные районы.

Пал Палыч позвонил дежурному БХСС, попросил опечатать комнату Чистодела, какую-нибудь засаду оставить, а Токарева немедленно привезти к нему, Знаменс­кому. И немедленно же послать сотрудников на квартиру Миркина и под благовидным предлогом дожидаться там дальнейших указаний, не спуская глаз с Праховой.

Версию они с Томиным составили по оперативным данным. А надо было получить доказательства, достаточные для прокурорской санкции на обыск.

– Сережка сегодня чуть не удрал гулять.

– А пороть ты его не пробовала? – в сердцах спросил Пал Палыч. – Пусть изволит поболеть! Дай ему жароповышающего, слабительного, придумай чего, но чтоб из дому ни ногой!

Хорошо, Миша Токарев уже не застал Кибрит у Знаменского, а то пришлось бы вдвое горше.

Едучи к следователю, не ждал он нападок: все-таки логово Чистодела разыскал, а что того накануне убили – он, Миша, не виноват.

И вдруг выяснилось, что виноват. На сколько уж процентов – не вычислишь, но виноват. Потому что не было шантажисту особой нужды физически уничтожать барабанщика; не представлял он опасности, даже если выпадал из цепи перекупщиков. Одно могло решить его судьбу: шантажист узнал, что милиции известны приме­ты Чистодела, что их обоих ищут. И тут он не пожалел усилий, чтобы обрубить концы.

А откуда узнал, что их ищут? Конечно, от Праховой. А та – от Миши, проявившего позорную слабину и лопоухость.

Иной кто на месте Пал Палыча разнес бы Токарева на все корки, да еще, пожалуй, накапал бы начальству. Знаменский же только продемонстрировал «бефстрога­нов» и спросил:

– Ну почему ты, скажи на милость, не объяснил тогда же, что лопухнулся?!

– Какое-то затмение, Пал Палыч… – Токарев осип от увиденного. – Но не среагировала Прахова на словес­ные портреты, это точно. А до того я у нее сидел-сидел… Она мне совершенно задурила голову. Не старуха, а конец света! Часа два бился попусту…

(Два двадцать, уточнил про себя Знаменский. Новая техника работала исправно, запечатлела и Токарева и Настю, выбегавшую куда-то перед уходом шантажиста).

И тут разговор принял новое течение и весь сосредото­чился на Борисе Миркине. И Миша наконец-то ощутил, что способен принести Пал Палычу реальную пользу – тот готовился к решающему допросу и любую черту и черточку характера Миркина схватывал и впитывал и требовал еще и еще. А поскольку память у Миши была магнитофонная, то вся праховская словесная дребедень перекочевала в уши Знаменского, и, прощаясь, тот поблагодарил Мишу тепло и серьезно и попросил побыть на рабочем месте.

Миркин был готов к очередному натиску следователя. Прошлый раз расстались на том, что «полежит на коечке, авось что вспомнит». И он усердно «вспоминал» и затвер­живал свои «воспоминания» и накачивал себя решимос­тью, не поддаваясь никаким уловкам, «каяться» строго по намеченному плану.

В кабинете Знаменского он ощутил некую наэлектризованность и взбаламученность и еще пуще напрягся для отпора. Но Пал Палыч имел вид задумчивый. Пил креп­кий чай из термоса. На столе стоял второй стакан и горкой лежали дешевые конфеты.

– Если хотите – ухаживайте за собой сами.

Миркину было не до чаю.

– Странно: видел вчера сон, и сегодня он сбылся, да так жутко… – Знаменский хлебнул из стакана, скатал в шарик конфетную обертку. – До того, как вы начнете излагать то, что приготовили, Борис Семенович, один вопрос: Чистодел не поминал, откуда привозят шлих, из каких краев? Есть, что сказать, Борис Семенович, не скрывайте, зачтется.

Скрывать вроде бы нет смысла – прикинул Миркин.

– Когда он предложил мне песок, я, чтобы сбить цену, говорю: небось примесей много, с ним работать трудно, а он говорит: не беспокойся, золото высокопроб­ное, сусуманское.

– Что значит «сусуманское»?

– Не знаю. Я ему вида не подал, но, честное слово, не знаю.

Знаменский набрал внутренний номер:

– Миша, я. Что такое «сусуманское» золото?

– Сусуманские прииски восточнее Оймякона, – без запинки отрапортовал Токарев. – А Оймякон – полюс холода.

– Как туда добираются?

– Через Хабаровск.

– Ага. Томин поехал в Домодедово, будь другом, пусть его тоже сориентируют в географии.

Пал Палыч долил горяченького из термоса.

– Дрянные конфеты, – и полез в ящик за пачкой рафинада.

Заодно вынул пенсионное фото Сергеева Петра Ива­новича и положил перед Миркиным.

– Д-да, это он… Удалось найти? И задержали? – взволновался Миркин.

«Если Чистодела взяли, устроят очную ставку. Что из него успели вытрясти?»

– Найти-то нашли. Только вот… не задержали, – Зна­менский звякал ложкой, размешивая чай. – Он в оркес­трике духовом подхалтуривал на похоронах. Знали?

– Нет.

– Бухал в барабан.

«К чему это все? Раз упустили. Его, что ли, в Домоде­дове ловят? Глупость какая».

Знаменский допил чай, встряхнулся и взялся за го­родской аппарат:

– Это, видимо, Настя? С вами говорит следователь Знаменский. Там у вас наши сотрудники, будьте добры кого-нибудь из них… Да, Знаменский. Ну что вы там?.. Правильно. А как ведет себя Антонина Валериановна? Следовало ожидать… Да, как смогу, приеду.

Миркин сидел совершенно неподвижно, но лицо его Пал Палыч «читал» без труда:

– Хочется спросить, почему там наши люди?

– Наверное, засада, – равнодушно буркнул Миркин.

– Зачем?

– Н-ну, может, купца моего надеетесь подстеречь…

– Он вас навещал? – иронически изумился Пал Па­лыч. – А как же конспирация? Ох, Миркин, Миркин… Борис Семенович… – с сожалением покачал он головой и добавил уже раздельно и многозначительно:

– В гомеопатию я не верю! Ясно?

Миркин дрогнул:

– О чем вы?

– О Праховой.

– При чем тут она? Безобидная старушка…

– Вчера у безобидной старушки побывал тот самый шантажист. Они долго беседовали. Как вы думаете, если у нее сейчас сделать обыск, а?

Голосом Миркин владел хорошо:

– У Праховой? Обыск? Смешно, Пал Палыч…

– Мне – нет. Потому что несколько раньше у вашей старушки побывал еще кое-кто.

Он показал лестничную фотографию барабанщика. Миркин узнал дверь с двумя замками и цепочкой, узнал и посетителя.

– Чистодел… Что его вдруг понесло?!

– Вероятно, послали выяснить обстановку.

Знаменский поднялся, снял со шкафа расторгуевские снимки.

– И вот он же – в ночь после визита к Праховой.

Миркин вцепился руками в стол:

– Мама родная!.. Мама родная!.. Что это такое?!

– Положили под товарняк. Опознали по пенсионной книжке.

Между двух стекол было заключено крошево изод­ранных страничек, но по случайности (которыми судьба любит намекнуть на ограниченность нашего материалис­тического мышления) клочок фотографии с одним гла­зом остался нетронутым и отчетливо совпадал с собесовской карточкой.

Знаменский шагал по кабинету за его спиной.

– Не терплю читать мораль, Борис Семенович, но он на вашей совести.

– Нет! – вскрикнул Миркин и вскочил. – Нет, нет!

– На чьей же?

– Того, кто это сделал!

– Да откуда у него совесть? А вот вы, кабы не пек­лись о мнении Столешникова, выдали бы Чистодела сразу. Получил бы срок – но не вышку же…

Миркин рывком отвернулся от стола.

– Если можно… пожалуйста. Пал Палыч… уберите это…

Знаменский убрал и молча налил ему чаю. Миркин поднял глаза – поблагодарить – и понял, что следовате­лю его жалко. Подбородок предательски задрожал. Само­му тоже стало жутко себя жалко.

– Сколько вам было, когда умерла мать, Борис Се­менович?

– А?.. Пятнадцать.

– С тех пор Прахова кормила-поила, обучала уму-разуму… И вам не хотелось вырваться из-под опеки?.. Пятнадцать лет, конечно, не возраст, но потом, позже? Ведь вы не питали к ней теплых чувств.

– Ну почему… – вяло возразил Миркин.

– Да иначе и быть не могло. Когда вы обмолвились, что не сильно любили мать, я сначала не понял. Потом кое-что порассказали. Кое-что я довообразил. И, знаете, не позавидовал.

Миркин сжимал опустевший стакан. Сочувственно и мягко его вели к западне. Под ногами было скользко. За что бы уцепиться, удержаться?

– Простите, можно еще? – потянулся он к термосу.

Совсем не те варианты продумывал он на коечке, не к тому следователю шел на допрос. И уж, конечно, не чаял этого ужаса на рельсах.

– Заварено с мятой?

– Угу. Так вот я представил себе парнишку, у которо­го мать живет в прислугах за харчи и обноски, – продол­жил Знаменский, не давая разговору отклониться от темы. – Представил вас в школе, во дворе… Самолюби­вый подросток. И эта зависимость, унижение… Вышвыр­нутые из квартиры котята, щенки…

Миркин молчал.

– Нет? Значит, вы благодарны Праховой за то, как она устроила вашу судьбу?

– Оставим это, честное слово! Что вам моя судьба?

Невыносимое у него лицо – видишь, как ранят твои слова, как бередят давние болячки. Несчастный, в об­щем-то, человек.

– Ваша судьба схлестнулась с другими судьбами. Я обязан вас понять. Кто передо мной? Крепкий делец с припрятанным где-нибудь капиталом? Или вечный маль­чик на побегушках при какой-то дикой старухе?

– Не лезьте вы мне в душу! – запсиховал Миркин.

– Так откройтесь сами.

Миркин хотел что-то сказать, но остановился.

– Откройтесь, право, Борис Семенович. Зря вы счи­таете, что трудно. Вам ведь хочется выдать старуху! Верно? Пусть бы тоже узнала, почем фунт лиха…

«Молчишь. Ну, придется тебя оскорбить».

– Вижу, что хочется. Но что-то удерживает. Застаре­лая покорность? Или мелкий расчет? Дескать, я буду сидеть, а она посылочку пришлет: конфеток там, колбас­ки с барского плеча…

«Опять молчишь?»

Но молчал Миркин красноречиво, и Пал Палыч правильно сделал, что тоже держал паузу.

Внезапно Миркин взорвался почти на крике:

– Пропади она пропадом со своей колбаской! Пиши­те! Пишите, пока не передумал!..

Такого радостного и веселого обыска никому из его участников не случалось проводить. При обилии всячес­ких шкафов, комодов, укромных местечек и закоулков объем трудов предстоял громадный. Да впереди еще ко­ридор с неведомыми залежами, да какие-то стеллажи в передней. Но всем все было нипочем. Спала с души тяжесть, сил хватило бы хоть на сутки, хоть на двое.

Ширмы, делившие пространство и придававшие каж­дой части его разумный смысл, вынесли вон – и комната превратилась в беспорядочное сборище мебели, обнажи­лись кучи мусора в углах, куда годами не добиралась Настя, прежнее великолепие исказилось нелепо и созда­ло обыску карикатурный фон.

Прахова упорно крепилась, стараясь сохранить досто­инство. Оперативники из группы Токарева развлечения ради подыгрывали ей, изъявляли почтительность, выслу­шивали «великосветские» тирады; а один все отвешивал поклоны, потешая окружающих, и Токареву пришлось отвести его в кухню и пригрозить выговором «за клоунаду в процессе проведения обыска».

Антонина Валериановна, сидя в любимом кресле, раскладывала сложный пасьянс. Периодически звонил будильник, и она принимала свои крупинки.

В положенное время Настя состряпала и подала ей ужин; «шпиков» она поначалу игнорировала. Однако на­растающее разорение родного гнезда побудило ее по-своему включиться в общую деятельность. Нависая над «отработанным» участком, она спрашивала грубо:

– Можно убирать?

И принималась укладывать вещи обратно. Но будь то кружевные шали, отрезы шелка или побитое молью тря­пье – ничто не желало умещаться в прежнем объеме. Десятилетиями слеживались они, спрессовались време­нем, а сейчас распрямились, напитались воздухом и не лезли назад.

Настя отчаялась, уперла руки в бока и начала поно­сить вперемежку и хозяйское добро и разбойничающих в доме «ментиков».

– На-астя! – урезонивала Прахова, когда та слишком повышала голос.

В области брани лексикон у молчаливой Насти ока­зался неожиданно богат и сочен, уходил корнями в народную толщу прошлого века, и ему в подметки не годилась скудная, однообразная современная матерщина.

Знаменский хотел было угомонить ругательницу – ради Зиночки, но та шепотом воспротивилась:

– Не ханжествуй. Такое услышишь раз в жизни!

Действительно, хоть на магнитофон пиши «для внут­реннего пользования».

Пал Палыч сел против Праховой с пистолетом, кото­рый ему вручил кто-то из токаревских парней.

– Бельгийский браунинг, Антонина Валериановна.

– Вы думаете, это настоящий? – невинно спроси­ла она.

– Вполне. С оружием я как-нибудь знаком.

– Боже мой, как любопытно! Я всегда считала его зажигалкой, но мы с Настей не курим, и я хранила просто как память о моем третьем муже… Или о втором?.. Ах, я в таком состоянии от вашего нашествия… Даже пасьянс не удается!

– Зина, на минуту!

Та подошла танцующей походкой, непринужденно лавируя среди мебельных дебрей.

– Зинаида Яновна, наш эксперт, – представил Зна­менский.

Прахова впилась в Кибрит неприязненным взглядом.

– Антонина Валериановна утверждает, что принима­ла браунинг за игрушку. Ты его осматривала?

– Да. В отличном состоянии, последний раз смазывали дней десять назад. И я знаю место на обойме, где наверня­ка сохранились отпечатки пальцев того, кто это делал.

– Вы рассказываете весьма интересно, дорогая, но…

– Спасибо, Зина, все.

Зиночка улыбнулась и скрылась за шкафом, где на створках два кавалера скрестили шпаги.

До сих пор Знаменский допрашивал Прахову урывка­ми – отвлекало общее руководство обыском. Но теперь дело наладилось и можно было заняться Праховой более основательно.

– Не скажете ли, зачем к вам приходил этот чело­век? – показал он фотографию Чистодела.

– Хотел отдать долг Борису.

– А этот?

Прахова долго рассматривала шантажиста.

– Какая неудачная фотография, даже не разберешь лица.

– Полно, Антонина Валериановна, фотография дос­таточно разборчива.

– Настя! Настя, милая, ты узнаешь этого человека?

– Первый раз вижу.

– Ну? Что я говорила?

– Антонина Валериановна, совершенно точно извес­тно, что он пробыл у вас вчера более полутора часов.

– Да?.. Ну, если известно… Но в жизни он гораздо красивее.

– Так кто он и с какой целью вас навещал?

Прахова поправила прическу и устремила на Пал Палыча томный взор:

– Вам не кажется, что вы задаете нескромные вопросы?

– Такая работа.

– Ах, нет, я не в том смысле. Не забывайте, что я женщина, и как у всякой женщины у меня могут быть свои тайны. Вы следователь, вы должны быть психологом, как Порфирий Петрович у Федора Достоевского. Нельзя же так грубо, в лоб спрашивать даму, с какой целью ее посещал мужчина!

Смешливо фыркнул ощупывавший стену миноиска­телем оперативник. Настя где-то невдалеке вновь приня­лась браниться.

«Нет, это не допрос – это оперетка!»

Знаменский с трудом сохранял серьезность.

– Надеюсь, вы не ждете, что я приму ваше объясне­ние за чистую монету?

– Полагаете, я стара? Вы просто невежливы с дамой, голубчик!

Зазвонил будильник. Прахова огляделась в поисках своих лекарств.

– Где моя гомеопатия? – строго вопросила она Пал Палыча. – Такие маленькие коробочки – три круглые, три квадратные? Боже, вы все так перерыли, что теперь не найти! Никто не видел? Шесть коробочек…

Внезапно она замолкла, уставясь в угол. Знаменский проследил за ее взглядом. Присев на корточки, Миша Токарев достал из кармана перочинный нож и поддел одну из паркетин. Та поднялась вместе с несколькими соседними.

– Пал Палыч, тайник!

Из образовавшейся дыры Миша извлек большую и явно очень тяжелую жестяную банку. Торжествуя, понес Знаменскому, водрузил поверх пасьянса:

– Шлих, Пал Палыч.

– Вот мы и добрались до сути дела. Откуда у вас золотой песок, Антонина Валериановна?

Прахова еще пыталась бороться:

– Его приобрел мой покойный муж.

– Который по счету? – язвительно осведомился То­карев и отправился на дальнейшие поиски.

– Второй… А может быть, третий… Когда я волнуюсь, я их путаю.

– И вы хранили его – тоже как память?

– Ну, мало ли, на черный день…

– Золото похищено с приисков. Кто вам его продал?

– Моему мужу, – упрямо поправила Прахова.

– Значит, он у вас давно?

– Ну разумеется!

– Зина! Можно установить, когда добыто золото – много лет назад или недавно?

Кибрит отозвалась откуда-то слева:

– Даже очень легко!

– Отлично. Ну как, Антонина Валериановна, может быть, шутки в сторону и поговорим начистоту?

– Не понимаю, о чем вы.

Знаменский переставил неподъемную банку на чер­ный стол, предложил Праховой собрать карты – раз пасьянс не удался. Та согласилась, но собирала не спеша, выгадывая время на какую-нибудь еще увертку. Знаменс­кий мельком подумал, что намучается с ней на будущих допросах. Но сейчас ему тоже некуда было спешить.

Когда столик очистился, Пал Палыч галантно побла­годарил (хотелось, как и остальным, подурачиться).

– А теперь, Антонина Валериановна, позвольте по­знакомить вас с показаниями Бориса Миркина, благода­ря которым я и получил санкцию на обыск.

Прахова посерела.

И тут донесся смех Зиночки и ее возглас:

– Пал Палыч, еще тайник!

И опять появился Миша Токарев, неся жестянку.

– Мадам, – проникновенным пасторским голосом укорил он, – с вами грыжу наживешь, право слово!

Ах, если бы он еще знал о Париже!

Тем временем Томин в аэропорту проделывал свое «просто».

Все помещения были грамотно и скрытно прочесаны. (Сказать легко – осуществить хлопотно: в аэропортах, мягко выражаясь, людно.) Убийцу не нашли. Фотогра­фию показали девушкам в кафе, в кассах и всем служа­щим, бывающим в залах или на выходе к летному полю. Томин снова и снова описывал его внешность, манеры. Люди отрицательно качали головами.

– И что теперь? – спросил подполковник милиции, помогавший Томину.

«Беда, что мы ничего не знаем. Все предположительно. Он мог явиться сюда ночью, с ходу взять билет и улететь куда угодно. Мог не достать билета и вернуться в город…»

– Думаю, он все-таки улетел хабаровским рейсом, – наперекор сомнениям произнес Томин вслух.

Хабаровских было два – вчерашний полуночный и сегодняшний рано с утра. Первый должен был вскоре пойти на посадку.

– Ведите меня к самому высокому начальству. Покло­нюсь в ножки, чай не откажут.

Если бы у Томина не было с собой расторгуевских фотографий, неизвестно, как отреагировал бы на него аэрофлотовец в просторном кабинете. Чужое ведомство, чужие заботы, какой-то красноглазый от недосыпа инс­пектор МУРа… Но наглядное зверство вытряхивает человека из мундира.

– Я даю вам связь с обоими «бортами». Приказываю стюардессам вас выслушать. Вы описываете убийцу. Пусть девушки пройдут по салонам, посмотрят на пассажиров. И доложат. Ясно? – требовательно оглядел он Томина и подполковника, словно не они только что изложили ему подобную просьбу.

А обыск продолжался. Чего только не накопит жад­ный человек за семьдесят лет? Сколько бессмысленного хлама, частью уже истлевшего, поползло из сундуков, коробок и свертков, когда переместились в коридор!..

Настя стала повторяться в своих проклятиях, потом и совсем иссякла.

– Все, что ли, в комнате-то? Кончили? – мрачно спросила она и начала яростно подметать мусор, вздымая пыль.

Прахова, обессиленная, сломленная, полулежала в кресле.

– Настя, – застонала она, – там на полу… Это не анакардиум?

Настя в сердцах подняла и сунула ей коробочку:

– Кончилась ваша гомеопатия! Боренька, Боренька… пригрели змееныша!..

– Чем скрести сухим веником, лучше собрали бы хозяйке, что надо, – сказал Токарев.

Настя опустила веник. Помолчала, соображая, о чем речь. Поняла.

– А что надо? – спросила обреченно.

– Ну, белье и прочее… необходимое.

Она швырнула веник, приволокла откуда-то огром­ный и некогда шикарный чемодан и взялась укладывать в него бархатные халаты, домашние туфли, колоду карт…

– Такой сундук нельзя, – изумился Токарев.

– Завсегда с этим саквояжем ездили!

– Но, видимо, в другое место… – хмыкнул Токарев.

Зазвонил телефон.

От Томина передали одну фразу:

«Взят при посадке самолета в Хабаровске».

Новость была дороже всего изъятого золота. Беспоря­дочно пожимали друг другу руки, поздравляли Зиночку, пили хмель победы.

И – с новым азартом за работу…

Нет, иногда жизнь, несомненно, прекрасна. И дело, которое делаешь, кажется самым нужным на свете.