Ольга Лаврова, Александр Лавров

Расскажи, расскажи, бродяга

Постановление о продлении срока следствия было состав­лено загодя, и утром Знамен­ский направился к начальнику отде­ла Скопину. Туда же тянулись по одному и другие – был день визиро­вания отсрочек. Пружинистой поход­кой джигита прорысил Леонидзе; вероятно, заканителил что-нибудь по лени, обычно он укладывался в отведенный месяц.

Скопин держал наготове ручку и уже занес ее над местом, где полага­лось расписаться, но поднял льви­ную голову с крупными красивыми чертами.

– Зачем тебе? – спросил недо­уменно.

Знаменский пожал плечами, словно извиняясь.

Как передать те смутные впечат­ления, даже еще не впечатления, а неразборчивые сигналы, восприни­маемые за порогом слышимости и видимости. Они ощущались, может быть, кожей, может быть, сетчат­кой… или вызывали непривычный привкус во рту. Объяснению это не поддавалось. Скопин положил ручку.

– Дай-ка, – потянулся он к папке с делом. Изучить ее содержимое можно было за три-четыре минуты. Скопину хватило одной.

– Ну и что? – он закурил и жестом предложил стул.

Знаменский сел. Но решительно нечем было удовлет­ворить любопытство начальника отдела. Стандартный с виду бродяга, стандартные допросы, стандартная бумаж­ная карусель проверок.

– Вадим Александрович, он уже менял показания… – произнес Знаменский; вяло произнес, потому что не был увлечен делом, рад бы закруглить его, да отчего-то не получалось.

Скопин щелчком стряхнул пепел, не дождался про­должения и поставил росчерк.

В проходной Бутырки Томин сказал:

– Насчет Ленинграда я сам прозондирую.

– Сделай одолжение.

Знаменский заполнял бланки вызова арестованных, Томин отошел поболтать с дежурной.

– Тишина у вас – в ушах звенит.

– Так ведь тюрьма… Кого будете вызывать?

– Ковальского.

Дежурная покопалась в картотеке:

– Двадцать седьмая камера.

– Ниночка, найди там еще Петрова! – попросил от стола Знаменский.

– Тоже в двадцать седьмой, – откликнулась она и добавила простодушно: – Двадцать седьмая сегодня в бане была.

– Слышь, Паша, оба чистенькие!

– Рад за них.

– А что у тебя за Петров?

– Бомж и зэ.

– Что-о? – поразился Томин.

– Гражданин без определенного места жительства и занятий.

– Что такое бомж, я как-нибудь понимаю. А вот как тебе сунули такую мелкоту? Больше некому возиться?

– Данилыч возился. Теперь его дела роздали другим.

– А-а…

– Что с Данилычем? – встревожилась Ниночка.

– Помяли его старые знакомые. В госпитале лежит.

– А-ах! – жалобно протянула девушка.

– Ничего, он крепкий, – успокоил Томин, но для перестраховки постучал по деревянному прилавочку пе­ред ее окошком.

Знаменский сдал бланки и получил ключ.

– Тридцать девятый кабинет, – сказала Ниночка, дрогнув ему навстречу ресницами.

Знаменский благодарно улыбнулся: тридцать девятый в отличие от остальных относительно просторен и светел.

Автоматическая железная дверь с лязгом отъехала вбок, и их приняло старинное каменное узилище, все недра которого круглосуточно и неистребимо пахли па­реной капустой.

Ковальский был мошенник – обаятельная бесшабаш­ная личность лет тридцати семи. Допрос его длился не более получаса. С Ковальским работалось легко и споро, если только не пытаться его брать на пушку. Ему грозило два года (и какой уже раз!), что не лишало его юмора и оптимизма.

– Весьма содержательно, – оценил он протокол. – А ленинградские проказы не мои, верьте слову. Ковальский производит тонкие операции по удалению лишних де­нег. – Подозрения Томина задели его, так как касались довольно грубого вымогательства.

«Протокол с моих слов записан верно, замечаний и дополнений нет». Изящная кружевная строка и в конце фамилия в завитушках.

– Это я освоил, – хмыкнул он. – Вообще, я все схватываю на лету, – сделал стремительный жест, будто поймал что-то в воздухе и сунул в карман. – Это мой главный недостаток. Верно, Пал Палыч?

– Верно, Ковальский, верно. В следующий раз мы поговорим о гайке. Гаечку продали иностранному турис­ту, не припоминаете? Турист поверил, что гайка плати­новая и покрыта медью для маскировки, представляешь, Саша?

Ковальский протестующе вскинулся:

– Помилуйте, Пал Палыч!.. Александр Николаич!..

В томинских глазах запрыгали смешинки.

– И доказательства имеете? – огорчился Ковальский.

– Имеем, – кивнул Знаменский.

– Где только выкапываете?!

– Здоровая была гайка? – поинтересовался Томин.

Ковальский отмерил полмизинца, обозначив диаметр.

– Ловко!

– А! – отмахнулся он. – Я вот где-то вычитал: в человеческом мозгу четырнадцать миллионов клеток. Если б каждая клетка придумала чего-нибудь хоть на копей­ку – это ж капиталище!

Знаменский уже намеревался вызвать конвой, когда Ковальский заерзал на привинченной к полу табуретке:

– Пал Палыч, можно с просьбой обратиться? Похло­почите, ради бога, пусть мне разрешат в самодеятельно­сти участвовать! Разве в камере акустика? – Он взял ноту, чтобы показать, как плохо в маленьком помеще­нии звучит голос. – А репертуар? Ребята требуют: давай-давай блатные песни. Разлагаюсь на глазах.

– Хорошо, попробую.

Голос у Ковальского действительно был, и слух был.

Заглянул конвоир.

– Уведите. И сразу давайте второго.

– До свидания, Александр Николаевич, до свида­ния, Пал Палыч!

– До скорого, Ковальский.

Томин встал, потянулся.

– Подождешь меня? – не без тайной надежды на чутье друга спросил Знаменский.

– Ну, если недолго…

Однако Томина бродяга оставил безучастным. Рав­нодушный и вялый, умостился он на табуретке, не сочтя нужным здороваться. Говорит монотонно, как жвачку жует:

– Работал, пробовал. Лет пять назад работал. В лес­промхозе. Не то «Лукьяновский», не то «Демьяновский». Архангельская область. Там и паспорт бросил, в лес­промхозе.

Это называется: мне врать – вам записывать. Томин слушал, отвлекался, снова слушал. Чего Паша добивает­ся? Весь нацеленный, ищущий. Чего тут искать? Ветер странствий выдул из мужика человеческую начинку, ис­сушил и оборвал корешки. Пустую оболочку занесло в тридцать девятый кабинет, дальше понесет в колонию, выдует на свободу и поволочет куда придется, изредка забывая в затишке в темном углу. Единственная для Паши задача – поскорей сбыть с плеч наследство Данилыча. Чего рассусоливать!

– Есть родные, близкие?

– Да вы уже спрашивали. Никого. Вырос в детдоме.

– Номер детдома? Где находится? Не вспомнили?

– Нет. Забыл, гражданин начальник

– Ну-с, беседа принимает затяжной характер, – под­нялся Томин. – Разреши откланяться.

«Срочно. Арестантское. Начальнику следственного отдела Управления внутренних дел Архангельского об­лисполкома. Прошу проверить показания арестованного Петрова Ивана Васильевича, который утверждает, что работал в Архангельской области в леспромхозе с названием, сходным с «Демьяновский» или «Лукьяновский». Там же прошу предъявить фотографию Петрова для опознания. Выписка из протокола допроса Петрова при­лагается».

«Срочно. Арестантское. Начальнику следственного от­дела Управления внутренних дел Костромской области. Прошу в порядке отдельного требования дать задание о проверке в архиве областного загса данных о регистрации рождения арестованного нами Петрова Ивана Василье­вича, который показал…»

Куча этих запросов разойдется по адресам, и даль­ше – жди ответов. Ничего иного предпринять пока нельзя.

При следующей встрече бродяга был менее флегмати­чен, даже изображал доброжелательство.

– Получили ответы, гражданин следователь?

– Получил. Интересует вас, что в них написано?

– Интересует – не интересует, все равно скажете, верно?

– Скажу. Вот справка, что в деревне Чоботы Кост­ромской области никогда не жили Петровы. Эта – о том, что, по данным загса, по области родилось в указанном вами году трое Иванов Петровых. Один из них умер, а нынешнее местожительство двух других известно мили­ции. Из Архангельска сообщают, что нет у них леспром­хоза с названием типа «Лукьяновский, Демьяновский». И все в том же духе.

Бродяга не удивился.

– Записываю в протокол вопрос, – Знаменский пи­сал и произносил вслух: – «Вам предъявляются докумен­ты, из которых явствует, что вы давали ложные показа­ния о своей личности. Ответьте, кем вы являетесь и по каким причинам ведете паразитический образ жизни, а также с какой целью вводили следствие в заблуждение?»

Допрашиваемый выдержал паузу, вздохнул напоказ.

– Да, придется рассказывать… Федотов я, Петр Васи­льевич. Родился в 1923 году в поселке Первомайский Курской области. Мать, как я говорил, Варвара Дмитри­евна, отец – Василий Васильевич. С отцом я не ладил сильно. Один раз ушел из дому с бригадой плотников по деревням, понравилось, решил не возвращаться. Моло­дой был. Начал пить, от товарищей отбился, документы где-то потерял, а может, сперли. Сам не заметил, как совсем стал доходягой.

Тон вполне достоверный. Но он и раньше был досто­верный. Этот тип и Олегу Константиновичу был бы не по зубам, подумалось внезапно. Сердцеведу и лицедею, пе­ред которым любой как на духу выворачивал грешную свою изнанку.

– Родственникам известно о вашей судьбе?

– Нет… – потупясь, будто сконфужен. – И я вас прошу, гражданин следователь, пусть им не говорят – где и что со мной! Стыдно!

– На сей раз действительно рассказали правду?

– Клянусь вам!

– Или снова – «меня солнышко пригрело, я уснул глубоким сном…»?

Бродяга смотрел непонимающе.

– Песня такая. Неужели не слыхали? «Расскажи, рас­скажи, бродяга… Ой, да я не помню, ой, да я не знаю…»

– Ах, песня, – по лицу пробежала рябь. – Закурить не дадите?

Знаменский достал сигареты. Не напрягаться, поду­мал он. Пусть само по себе отсеивается и крупицами оседает. И, когда немного подкопится, может, сгруппи­руется в некую молекулу, и авось удастся сообразить, что за субстанция такая неведомая. Он двинул по столу лист бумаги.

– Напишите мне фамилию, имя, отчество и все ос­тальные сведения о себе и своих близких.

Бродяга с усердием приступил. Шариковый каран­даш в крупных пальцах умещался ловко, однако строчки чуть спотыкались, в них чудилась странная неправиль­ность. Вероятно оттого, что Знаменский наблюдал их в опрокинутом виде. Или просто непривычное для челове­ка занятие.

Просто? И можно избавиться от мороки? Нет, никак нельзя. Стало быть, не просто.

Минул месяц. Знаменский изучил каждую пору этого лица, каждую модуляцию голоса. Но по-прежнему не ведал, кто перед ним. Данные по Федотову подтвердились полностью. Даже школа, в которой учился, до сих пор на том месте стояла. По отпечаткам пальцев он не был зарегистрирован, значит, не судим. По словесному порт­рету в розыске не числился. Однако вчера Знаменский взял вторую отсрочку. Теперь, кроме районной и городс­кой прокуратуры, пришлось бить челом и в республикан­ской, и только виза Скопина (молчаливо, но отчетливо выразившего при этом свое неудовольствие) убедила в необходимости нового продления следствия.

– Зинуля, мы впали в ничтожество! – ябедничал Томин в столовой. – Паша два месяца валандается с нару­шителем паспортного режима!

– Что, занятный бродяга?

– Да видел я его – обычный врун и пропойца.

Знаменский разозлился.

– А ты видел, что на допросе ему было очень скучно? Если он раньше не судился, полагалось бы интересовать­ся следствием, а не зевать.

– Ну а еще? – это Зина вместо того, чтобы поддер­жать Томина.

– Есть и еще… разные мелочи. К тому же фотография, которую послали к нему на родину, вернулась неопоз­нанной. Некому ее показать. Петр Федотов ушел из дому лет десять назад. Отец умер, старший брат тоже. А мать в прошлом году совсем ослепла.

– Знаешь, тут можно кое-что сделать. Пусть пришлют любую его фотографию, хоть детскую: я проверяю. Мето­дом совмещения основных точек лица.

Томин выловил из компота щепку и воткнул в хлеб­ный огрызок. Стакнулись! Одержимая парочка!

По дороге в Бутырку его осенило:

– Слушай, ведь у тебя есть Ковальский! Кто тебе лучше обрисует бродягу? Пятую неделю в одной камере сидят.

– Спекулировать на добрых отношениях с заклю­ченным…

– Паша, что значит спекулировать? Ты спроси как умного, проницательного человека! Он же польщен бу­дет, что ценишь его мнение! Ну?

– Там видно будет.

Снова дежурила Ниночка и снова припасла Знаменс­кому тридцать девятый кабинет. Томин в который раз подумал, что она очень мила. А то, что неравнодушна к Паше, так только сам он мог не замечать.

С Ковальским посмеялись над дурнем туристом, отва­лившим бешеный куш за гайку. Но на следующем эпизоде он снова заосторожничал:

– Неужто был такой случай?

– Был.

– Пал Палыч, зачем мне бежать впереди прогресса? Вдруг у вас – извиняюсь – одно фу-фу, а я навешу на шею лишний эпизод!

– Двадцать второго августа сего года у бензоколонки на Трубной улице вы познакомились с шофером черной «Волги». Пообещав двадцать рублей, уговорили поехать к магазину «Автомобили».

– Да-да-да. Припоминаю… Всегда-то надеешься, как в песне поется, что никто не узнает и никто не придет. Но вот узнали и пришли. Так неприятно!

– Каким образом вы познакомились с покупателями?

– Пал Палыч, разве с покупателями знакомятся? Это они должны искать знакомства, иначе какое же дове­рие, – признав очередное поражение, Ковальский вдох­новлялся воспоминаниями. – В тот раз дело было так. Подъезжаю к магазину. На меня смотрят. Это я здесь, – оттянул борт модного пиджака, – в рванье сижу. А там вышел – на мне ниточки отечественной нет! Всем ясно: прибыл собственник с личным шофером. Чтобы прощу­пать публику, мне требуется минута, ну, полторы. При­мечаю двух «жучков». Насквозь вижу: в одном кармане – пачка купюр, в другом – липовая справка об аварии. Туда надо только проставить горзнак машины. Известна вам эта механика?

– Известна.

– Проходим мимо них к магазину, я и говорю своему шоферу: «Знаешь, – говорю, – до того мне надоела возня с запчастями, погляжу-погляжу да, пожалуй, продам машину-то, лучше на казенной кататься». Затылком чув­ствую – клюнули. Пока шофер за мои деньги покупает ерунду, я ухожу в машину. «Жучки» прямо лезут следом и показывают справку и деньги. Я отнекиваюсь, меня ко­варно соблазняют, во мне разжигают алчность! Наконец, я беру деньги.

– Сколько? – вклинился Томин.

– Выше государственной цены, Александр Нико­лаевич.

– Дальше, Ковальский.

– Собственно, можно бы сразу отвалить. Но как-то пожалел шофера. Уведут, думаю, у парня машину, пере­красят – и прости-прощай. Тогда, якобы показывая, как моя «Волга» хорошо берет с места, трогаю и проезжаю метров тридцать. А там уже стоянка запрещена, понимае­те? Естественно, свисток. А «жучки» смерть боятся мили­ции. Меня выталкивают улаживать отношения с властями. А деньги-то уже здесь, – хлопнул себя по карману. – Милиционер берет под козырек, оставляю на него маши­ну, вроде иду за шофером, у него права. Десять – пятнад­цать шагов – и растворяюсь в воздухе.

Знаменский усмехнулся.

– Значит, покупатели остались с носом, потому что вы пожалели шофера? Ой ли, Сергей Рудольфович? Пред­ставьте, что они угнали машину. С вашей стороны тогда не мошенничество – тогда была бы кража. Вы не трид­цать метров проехали, вы «переехали» из одной статьи в другую. Все рассчитано точно.

Ковальский хитро поглядел на Знаменского, на Томина, довольный, что оценили.

Знаменский подвинул к себе протокол допроса, со­бираясь фиксировать. Но Томин перехватил инициативу:

– Как самодеятельность, Сергей Рудольфович?

– Пою! Пою, Александр Николаевич. Сердечно бла­годарен!

– А вообще жизнь?

– Человек когда-нибудь доволен? На свободе не хва­тает денег, в тюрьме – свободы. Но могло быть хуже. Народ в камере солидный, один даже преподаватель – за взятки в институт принимал.

– Кстати, бродяжка у вас есть, тоже за Пал Палычем числится. Этот жить не мешает?

Как-то одновременно Ковальский поскучнел и на­сторожился.

– Да нет…

– А какое у вас о нем впечатление?

– Только из уважения, Пал Палыч, – произнес Ко­вальский после долгой паузы, с явной неохотой нарушая камерную этику.

– Я не настаиваю.

– Настаивать не надо. Но, к сожалению, мало что могу. Замкнутый тип.

– Как он держится? – выспрашивал Томин. – Рас­сказывает о себе?

– Мы знаем только, по какой статье сидит. А держит­ся спокойно. В камере его боятся.

– Боятся?!

– Да, был, знаете, случай – один парень полез с кулаками, так едва отдышался. Бомж глазом не моргнул, только этак особенно выставил вперед руку и куда-то парню попал – тот растянулся на полу и корчится. На публику произвело сильное впечатление.

– Та-ак… – сказал Знаменский и помолчал, ощу­щая, как еще крупинка осела на его «промывочном лот­ке». – Считаете, он не тот, за кого себя выдает?

– Да ведь вы, по-моему, тоже считаете?.. Вот еще кое-какие наблюдения, судите сами. В очко на пальцах ваш бродяга выучился играть с лету. Я – я! – осваивал эту науку дольше, при моей-то ловкости рук! И еще – сколь­ко у него классов образования?

– Говорит, десять.

– Хоть бы двенадцать, чересчур быстро читает. Трид­цать восемь – сорок секунд на страницу. Извините, у вас будет больше. Странный человек.

Знаменский помедлил, но больше Ковальскому нече­го было добавить. Можно нажимать звонок.

– Мы закончили, – обратился он к конвоиру. – Фе­дотова придержите пока.

Вдвоем по кабинету вышагивать было неудобно, и вскоре Томин уступил плацдарм, заняв позицию у заре­шеченного окна. Знаменский приостанавливался, Томин угадывал вопрос: что, обычный врун и пропойца? И безмолвно же извинялся: сплоховал, дескать. Наконец высказался:

– Такой показался серый, лапчатый.

– Лапчатый, как же… перепончатый… гусь… с ябло­ками… Только от какой яблоньки?.. Саша, нужно в кан­целярии быстро посмотреть все, что за ним записано. Может, он жалобы подает, режим нарушает, всякое лыко в строку. Вернешься – врезайся. Вопрос справа, вопрос слева, темп.

Оставшись один, он потер лицо ладонью, на ощупь прогоняя с него решимость, напряжение и прочие не­уместные сейчас эмоции. Бродягу встретил приветливо.

– Присаживайтесь, Федотов. Могу вас порадовать – проверки как будто подходят к концу.

– А чего мне радоваться? – хотя, конечно, испытал облегчение. – После суда пошлют в колонию, там надо лес пилить или еще чего делать. А так сижу – срок идет.

– Первый раз вижу человека, которому нравится в тюрьме. Или компания больно хороша?

– Ничего, сидим дружно.

– И не скучно в четырех стенах?

– Бывает. И без водки, понятно, туго. Но как вспом­нишь ночевки под забором… тут хоть койка есть.

– А домой никогда не тянет? Мать совсем одна.

– Мать жалко. Да она уже, наверно, меня похоронила. Столько лет…

– Матери, Федотов, до смерти ждут. Хоть бы написали.

– Что-то допрос сегодня чудной, – кривовато хмык­нул тот.

– Попытка разговора по душам. Но не настаиваю. Давно хотел спросить: чем вы жили? Ведь надо есть, надо одеваться. И это годами!

– Очень верно говорите. Каждый день – целая моро­ка. Собачья жизнь. Иногда до того тоска возьмет… – причитания горемычного сиротки.

– Мы ведь решили без задушевности. Мне нужно официально записать, на какие средства вы существова­ли. Охарактеризовать, так сказать, ваш модус вивенди.

– Модус чего?

– Образ жизни.

– Официально? Ну, официально запишите так, – он продиктовал: – Существовал на различные случайные заработки, не носящие преступного характера. – И по­яснил свою юридическую грамотность: – С культурными людьми сижу, всему научат.

– Насчет случайных заработков подробнее.

– Кому чемодан донесешь, кому огород вскопаешь, дров наколешь. Иной раз у бабы переночуешь – на доро­гу троячок сунет.

– На это не просуществуешь.

– Иногда попутчик накормит. А то еще промысел: поезд пришел, ставят его в тупик. Бутылки соберешь по вагонам – и порядок. Статьи за это нет, а харчи есть.

– Охота вам лапти плести?

– Лапти?

– В смысле – языком.

Еще частичка туда же, в осадок.

– А-а, языком… Ваше дело проверить. Может, я прав­ду говорю, почем вы знаете?

– В каких городах за последние годы побывали?

– Разве вспомнишь! Еду, бывало, а тут контролер идет или из окна вид красивый. Слезаю. Так тебя жизнь несет и несет. Вчера пальмы, завтра снег. А запоминать – сами подумайте – на кой черт мне запоминать, я не турист какой-нибудь.

Это уж верно.

– Откуда вы попали в Москву?

– Откуда? Издалека.

Что-то поразило Знаменского. Мелькнуло: первое слово, которое сказано своим, настоящим голосом.

– Поточнее, пожалуйста.

– Ах, гражданин следователь, мир велик.

– Мир-то велик, а в Москву-то зачем?

– Видно, судьба. Почитай, с детства мечтал увидеть.

Опять же своим, настоящим голосом.

Будь у Знаменского загривок, на нем враждебно взъерошилась бы шерсть. Он не знал, почему благодуш­ные нотки в ответе сработали именно так, но пахнуло резко чужим, чуждым. Мечтал увидеть… он мечтал уви­деть…

– Белокаменную? – неожиданно для себя тихо и мед­ленно произнес Знаменский.

Хлоп! – глаза провалились куда-то внутрь, на месте их между веками были равнодушные стеклянные шарики, и человек бормотнул скороговоркой:

– Ну да, столицу нашей Родины.

Вошел Томин, Знаменский очнулся, обнаружил себя в нелепой позе: почти лежащим грудью на столе с вытя­нутой в сторону допрашиваемого шеей… что за наважде­ние! Выпрямился, принял достойный вид, но с загрив­ком сладить не мог, там по-прежнему шевелилось и дыбилось. Чем-то требуется элементарным продолжить для успокоения.

– Укажите конкретно деревни, где вы работали с плотниками, уйдя из дому. И что именно строили.

– Пьянствовал я в то время. Помню, тут колодец, там сарай, но конкретно указать не могу.

– Полюбуйся, Саша, амнезия.

Тот передвинулся за спину Знаменского для удоб­ства любования бомжем. «Амнезию» сунули Знаменско­му на язык некие подспудные силы, и они же заставили пристально следить, отзовется ли бродяга на латинский термин.

– Слушайте, Федотов! Ваше поведение подозритель­но! Категорическое нежелание называть какие-либо пун­кты, где…

Знаменский испробовал металлический тембр, и тот­час бродяга взвинченно окрысился:

– А мне непонятно, к чему этот треп! При чем тут обвинение, которое мне предъявлено?!

– Обвинение еще не предъявлено. Я еще не уверен в его содержании, – вполголоса возразил Знаменский.

– Извините, гражданин следователь, погорячился, – он ссутулил широченные плечи в показном смирении. – У нас в камере коечка освобождается у окна. Ребята собирались ее разыгрывать. Может, я пойду? Поучаствую? Жизнь-то, ее везде хочется прожить покрасивее.

– Исключительно меткое замечание, – подхватил Томин. – Но ваша коечка и сейчас у окна. Крайняя в левом ряду. Что скажете?

– Скажу, что такие ваши приемы противоречат нор­мам законности. Я буду жаловаться прокурору!

Зазвонил телефон, Томин снял трубку и передал Знаменскому.

– Братишка.

– Колька? Привет… С двумя неизвестными? У меня тут с одним, и то никак не решу… Честное знаменское… А ты еще разочек, настойчивее. Прежде всего по­требуй у них документы, у неизвестных, – он разъеди­нился. – По-моему, мать просто подослала его выве­дать, скоро ли я.

– Между прочим, не лишено актуальности.

– Давай все-таки подумаем, что нам дал…

– …этот пустой допрос?

– Отсутствие информации – тоже своего рода ин­формация, особенно если сообразить, куда и зачем она делась.

– Ну, давай пометем по сусекам.

– Начнем с конца.

– Почему он психанул? Он же не всерьез.

– Разумеется. Но впервые позволил себе такой тон.

– Может, думал прощупать тебя на слабину? Дескать, я заору, он заорет. Что-нибудь лишнее брякнет, понятнее станет, чего прицепился.

– Нет, он решил закруглить допрос.

– Да? Пожалуй. Осточертели твои географические изыскания: где – куда – откуда. Между прочим, верный признак, что за ним везде хвосты. Стоит ему произнести «Курск» или какая-нибудь «Епифань» – и мы вцепимся намертво: какой там вокзал, какой памятник на площа­ди, чем торгуют бабы на базаре. Значит, надо называть место, где правда был. А где был, там либо обворовал, либо ограбил.

– Не укладывается он в рамки вора. Даю голову на отсечение, он понимает, что значит «модус вивенди», понимает, что «амнезия» – потеря памяти. И не слышал песни «Расскажи, расскажи, бродяга». Что такое рядовой бомж? Тупой, опустившийся пьянчуга. А Федотов? Весь собран в кулак! Вспомни, как он уклонялся от обостре­ния темы. Как не давал сократить дистанцию. Для той вульгарной игры, которая шла, его броски и пируэты слишком выверены.

– Преувеличиваешь, Паша.

Знаменский взял из шкафа книгу, выбрал страницу, сунул Томину.

– Читай, я засеку время.

– Лучше ты, я малограмотный.

– Читай, говорят.

Томин прочел.

– Пятьдесят три секунды, – констатировал Знаменс­кий. – Против его сорока… У нас с ним на уровне подкидного, а он держится, как преферансист. В свете вышеизложенного что собираешься делать?

– Пойти ужинать наконец. Потом посмотреть по Ин­тервидению матч с югославами. И потом спать, – он направился к двери. – Завтра пошевелюсь: получу в Бу­тырке описание его личных вещей. Спрошу, не было ли передач. Кстати, та камерная драка занесена в его карточ­ку, можешь ее упомянуть.

Завтра воскресенье, но Саша пошевелится. Не имей сто рублей…

– Слушай, обязательно список книг, которые выда­вала Петрову-Федотову библиотека. И позвони в Перво­майский. Пусть там проверят, не присылал ли каких-нибудь матери переводов, посылок, заказных писем. Сло­вом, то, что на почте регистрируется.

– Это все просто. А вот хвосты… Мать честная! Утону я в старых сводках. Утону и не выплыву! Идешь?

В городе стояла весна. Праздничная, неповторимая.

Всю зиму валил снег. Только его сгребут и сложат высокими хребтами вдоль тротуаров, только начнут во­зить в Москва-реку, а он снова сыплет и за ночь иногда совершенно сровняет мостовую с тротуарами, и люди полдня ходят по улицам гуськом – где протоптаны тро­пинки. Только начнет желтеть и грязниться – снова летит и устилает все ослепительным слоем.

И вот после всех метелей пришла весна света. Солнце подымалось на чистом небе, разгоралось, с крыш начи­нали потихоньку тянуться сосульки, а тротуары странно курились и местами высыхали, не родив ни одного ру­чейка. Держалось безветрие. Вокруг сугробов потело, они слегка оседали, но сохраняли зимний вид. Только там, где их раскидывали под колеса машин, быстро превраща­лись в серую кашу и сочились водой.

И каждый вечер строго после захода солнца – будто нарочно для того, чтобы не отнять ни единой краски у весеннего дня, – наползали тучи и отвесно сеяли снеж­ные блестки. Каждое утро пахло весной, каждый вечер – свежим снегом.

Эта пора была создана, чтобы влюбляться, бродить, восторженно щурясь на солнце и слушая капель… А поче­му, собственно, он идет один? Так естественно предста­вить рядом легкий, чисто очерченный профиль с золо­тым проницательным глазом. Ничто не мешает. Разве кто будет ему ближе? Глупо откладывать. Мать давно этого ждет, Томин ждет, Зиночка ждет. А весна и вовсе торопит. Такой весны может больше не случиться, и надо успеть к ней примазаться со своим счастьем.

Или жаль холостяцкой свободы? Чушь. Женщины появлялись в его жизни и исчезали, не оставляя глубо­ких следов, не отнимая ничего у Зины. Кроме времени А в жизни Зины был кто-нибудь? Не исключено. Охот­ников, во всяком случае, хватало. Царапнула запоздалая ревность. «Этак я еще и провороню ее! Глупо выклады­ваться до донышка на работе. Окаянная профессия. Не­выгодна ни в смысле карьеры, ни в материальном отно­шении. Зато сломать шею – сколько угодно. Ладно, тут чего уж… А вот Зиночка. Передает потешные словечки племянника, вяжет ему варежки, водит в зоопарк. Хва­тит. Решено!»

На пороге дома Знаменский сделал кругом, чтобы еще раз увидеть непривычно красивый переулок и пере­кресток под светом фонарей, окруженных сквозным хо­роводом снежинок…

Лапчатый… Перепончатый. Он заявился поглядеть на нашу Белокаменную!

«Вот как?! Так я уже знаю?! Уже способен опознать ту субстанцию, что копилась подспудно? Способен дать ей имя?»

Способен.

Волна тихой ярости смыла все личное и унесла, и до рассвета Знаменский был наедине со своим открытием, воюя против его недоказуемости и внешней абсурдности.

Маргарита Николаевна пекла оладьи, и втроем ели их на кухне с вареньем, со сметаной. Колька рассказывал что-то язвительное о школе, потом вынес мусорное вед­ро и закатился гулять. Знаменский продолжал сидеть за столом. До чего ж мать моложава. Нет, просто молода. В транспорте ей говорят «девушка». Еще Колька туда-сюда, но я совсем не гожусь ей в сыновья. Здоровый мужик, а она тоненькая, миловидная, смеется заразительно, не подумаешь, что психиатр, и чертовски умна. Доктор наук. И когда успела?.. С удовольствием моет посуду. Дальше по графику пылесос, веселая стряпня обеда. Быт ее не муча­ет, хотя от сыновей помощь невелика. Впрочем, оба все умеют – тоже ее заслуга, не отца. Тот был поэтично-неловок и к хозяйству не допускался вовсе. Зевалось.

– Плохо спал?

– Угу. Да оладьев тоже переел.

– Никуда не собираешься? – скрытый вопрос о Зи­ночке. – За городом сейчас с лыжами – восторг!

«За городом, действительно, сказка. Но у меня мази на такую температуру нет. И вообще, пожалуй, неловко прохлаждаться, когда Саша роет землю в Бутырке».

– А что не спал?

Знаменский начал описывать бродягу. С матерью он порой советовался. Маргарита Николаевна уточняла дета­ли, продолжая перетирать чашки, и в разговоре Знамен­ский лучше понимал собственные впечатления, прояс­нял для себя и облик лже-Федотова. «Лже» следовало уже из того, что произносил букву «г» без мягкого южного придыхания, характерного для курских.

– Симулировать помешательство можно. А вот симу­лировать некультурность трудно, – сказала Маргарита Николаевна. – Скорей, потому и немногословен: речь выдает. Иначе бы рассказывал. При подобной биографии сколько он знает баек!

Они еще повертели проблему с боку на бок, и Зна­менский взялся чистить картошку.

В результате ночной маеты и шевелений Томина оче­редное собеседование с бомжем потекло по бурному руслу. Знаменский старался щипнуть до крови, понуждая бродягу раскрыться. Менял ритм, то выстреливая вопро­сы подряд, то затягивая паузы и почти подремывая с отсутствующей миной. Бродяге не всегда удавалось сохранить спокойствие. Раз Знаменский поймал его пристальный изучающий взгляд.

– Что вас во мне заинтересовало?

– Гадаю – умный вы человек или нет.

– Внешность обманчива.

– Это про меня?

– Если хотите.

Знаменский принялся подпиливать ногти. (Пилку вме­сте с двумя письмами от двоюродного брата, будильни­ком, старинными кипарисовыми четками, листиком ге­рани, цепочкой из скрепок и иными, столь же несооб­разными для Бутырки предметами он похватал утром и запихал в портфель, намереваясь наугад пошаманить).

– Иногда мысленно я пробую побрить вас, постричь, одеть то в ватник, то во фрак. И поставить в различные ситуации. Вот вы колете дрова… м-м, вряд ли. Произноси­те тост за столом… может быть. Лезете в чей-то карман… сомнительно, не вижу. Обнимаете женщину… пожалуй, если красивая. Выпрашиваете окурки, собираете бутыл­ки? Нет. Отдаете приказ по телефону. Стреляете из писто­лета. А почему бы и нет?

В портфеле тикал будильник. Минут через пятнадцать он зазвонит. Неведомо зачем.

– Бог знает что вы обо мне думаете, – засмеялся бродяга одними губами. – В каком-то смысле даже лест­но. Допустим, окурков я не выпрашивал. Тут вы попали в точку. А пистолет только в кино видел. Вы, гражданин следователь, человек неглупый, но фантазер.

– Неужели?

– Конечно. Вот насчет того, что воровал, как раз было дело. Голод заставит – украдешь. Корзинку с виш­нями сопрешь у бабки на вокзале, а к следующему поезду вынесешь и продашь.

– За вишнями я бы гоняться не стал. – Знаменский обдул ноготь, оценивая симметричность подпила.

– Ну, согласен, есть в моей жизни период. Если бы за бутылкой, я бы рассказал. Уверен, вы бы меня поняли – как человек. А как следователю рассказать не могу. Там не за что много давать, но замешана баба. Чего ее тянуть за собой, понимаете?

Знаменский скрипнул спинкой стула, стряхнул рого­вую пыль с колен.

– Прошлый раз о матери заговорили, расстроили меня. Отсижу и поеду домой, брошу пить. Женюсь. А если вы накинете срок, я и мать навряд ли в живых застану.

Пытается вызвать сочувствие?

– Вы за эти годы посылали ей деньги?

– Первое время…

Его прервал звон будильника. Бродяга дрогнул и впил­ся вопросительно в портфель. Для усиления нелепости Знаменский растер меж ладоней лист герани, кабинет наполнился пряным запахом. (Герань Маргарита Никола­евна держала против моли.) У бродяги ноздри чутко раздулись, он кашлянул и продолжил:

– Первое время посылал. Потом реже.

– Не припомните приблизительно, когда и какие суммы?

– Мало посылал, мало! Чувствую, к чему ведете. Мать старуха, а я сильный мужик.

Эх, разве такого проймешь? Вот если б у меня вырос­ла третья нога либо рыбья чешуя поверх брюк…

– Ну, самый крупный из переводов какой был?

– Оставим это. Совестно, понимаете?

– Нет, не все еще понимаю. Но надеюсь, пойму.

– Что поймете?

– Вас.

– Что во мне непонятного?

– Очень многое. К примеру, уровень культуры при подобном образе жизни.

Все-таки будильник я опять заведу.

– Нынче все культурные пошли. А я все же десяти­летку кончил. Даже две пятерки в аттестате имел. Много повидал. С разными людьми встречался. Замечал, пере­нимал.

– Верно, две пятерки, – щелкнули бусины четок. – По химии и по географии. Но почему-то ни одного города не можете назвать.

Бродяге неприятна была осведомленность следова­теля.

– Говорите, перенимали. Но чтобы перенимать, надо сходиться с людьми довольно тесно. А кочевой быт при­учает к одиночеству.

– Оно вроде и так – все настороже. Но и легкость нужна. Чтобы с любым встречным – общий язык.

– Между тем в камере, где вся обстановка толкает к общению, вы держитесь обособленно. Опять скажете, нарушаю законность? Нет, ваше поведение фиксируется в карточке. Кроме того, есть надзиратель, он поневоле все видит. Естественно, я поинтересовался. Даже прогля­дел ваш библиотечный формуляр.

Четки – удобное приложение для рук, в эти мелкие движения сбрасываешь лишнее возбуждение.

– Рад, что мы с вами сегодня так откровенны… В тот раз я сгрубил, вы уж извините.

– Я задал вопрос.

– Ах, да. Народ, знаете, в камере неподходящий: мошенник, кладовщик, учитель какой-то. Что я для них?

– А по-моему, вы пользуетесь авторитетом. Кстати, за вами числится драка. И, кажется, вы применили тогда особый болевой прием. Что это было?

– Ей-богу, не знаю. Научил один парень еще в плот­ницкой бригаде. Если будет, говорит, кто к тебе лезть, сделай так – сразу отстанет.

Неопределенный жест, не проясняющий суть приема.

– Ну, хорошо, поговорим немножко о литературе.

– Гражданин следователь, разрешите спросить.

– Пожалуйста.

Сейчас ринется в атаку.

– Законом установлен срок для следствия?

– Да.

– Этот срок кончился.

– Не спорю.

– Все сведения про меня подтвердились. Больше ни­чего не требуется!

– Я счел нужным продлить срок.

И еще продлю, чего бы ни стоило!

– Есть постановление прокурора?

– Есть.

– Прошу ознакомить.

– Я не обязан предъявлять этот документ.

– Порядочки!

Будильник. А кстати – обеспечит перерыв в словоп­рениях. Все, захлебнулся. Теперь извлечем письма. Мож­но, к примеру, где попало ставить знаки препинания: «Привет, Павлик! С Новым? годом? тебя? Колю? и Мар­гариту! Николаевну! Наши, все, шлют, самые, лучшие, пожелания».

– Вы же говорили, что спешить некуда, – этак не­брежно между делом.

– Начало надоедать. Сами толкуете, что в колонии лучше. Если вкалывать, можно через год выйти, а?

– И решили осесть под Курском?

– Пора.

– Пора бы. Только зачем вы тогда старательно пере­читали все, что было в библиотеке по Средней Азии?

Вопрос проник под броню и поразил чувствительную точку.

– Заявление об отводе следователя я должен подать вам или через местную администрацию?

– В любом случае оно будет тотчас передано прокуро­ру. Но пока прошу ответить.

– Запишите: время нахождения под стражей я ис­пользовал для самообразования в различных областях, в том числе в области географии.

В дверную щель просунулся конвойный.

– Я не вызывал.

– Вам просили сказать…

Что-то не предназначенное для ушей бомжа. Конвоир зашептал Знаменскому на ухо, тот почти испугался.

– Уведите в бокс. А… того товарища – сюда.

Бокс – это стенной шкаф в тюремном коридоре, в него при нужде запирают арестанта; там темно, тесно и скверно, и бродяга повиновался нехотя. Тем паче, что почувствовал волнение следователя и угадал, что чей-то визит имеет касательство к делу.

Крепко зажав четки, Знаменский ждал.

Щуплый конвоир с физиономией крестьянского подростка бережно ввел слепую старуху и поставил среди пола ее корзину, обвязанную вышитым фартуком.

Знаменский шагнул в сторону, давая понять, что уступает женщине стул. Конвоир усадил ее.

– Это товарищ следователь.

– Здравствуйте, Варвара Дмитриевна. Никак не ожи­дал, что вы приедете. Вас кто-нибудь проводил?

– Одна.

– Как же вы добрались? Как нашли?!

– Ничего. Свет не без добрых людей.

Ловя звук, она приподняла лицо, и Знаменский опу­стился на табуретку, чтобы не витать могущественным духом где-то сверху.

– Наш участковый пришел ко мне, говорит, Петя объявился… в тюрьме. Другой раз пришел – карточку спрашивает, где он мальчиком… Так нехорошо стало на сердце… поехала, – нащупав за пазухой, она вынула фо­тографию, разгладила на столе. – Который стоит. В белой рубашечке.

Знаменский машинально посмотрел.

– Что он сделал? Сказать можно?

– Задержан без документов. Много лет не работал, бродяжничал.

– Как же это, господи!.. Почему к матери не пришел?! Голодный, холодный… господи!

Ужасно, что она приехала. К чужому сыну. К сукину сыну!

– Да неуж за это судят?

– Варвара Дмитриевна, – с трудом выдавил он, – если человек не работает и не побирается, чем он живет?

Старуха несогласно помолчала.

– Мне с Петей свидеться дадите? За тем ехала. И вот – яблочков ему везла, курских.

– Свидание – пожалуйста. Только Федотовых на све­те много. Вряд ли ваш.

– Что вы! Участковый же два раза приходил. Твой, говорит, Петька в Москве.

Бедная женщина. Как она перенесет? Но выбора нет…

Коротким емким взглядом охватил бомж ее, деревен­скую кошелку и оцепенело застыл.

– Что ж вы, Федотов, не подойдете к матери?

Тот дернулся, как от тычка в шею. Федотова подня­лась навстречу, замирая от горя и радости.

– Петенька… – пошарив в воздухе рукой, тронула его грудь.

Бродяга поспешно улыбнулся, шепнул:

– Мама.

Руки матери медленно скользили, поднимались. Ког­да пальцы коснулись щек, лицо его исказилось брезгли­востью, и в тот же момент он ощутил, что выдал себя и следователю, и ее «видящим» рукам.

– А где же Петя?..

– Варвара Дмитриевна, я потом объясню. Вас прово­дят… подождите, пожалуйста.

Ну, сволота, ты мне заплатишь!

– Здесь для вас яблочки. Курские! А это вы в возрасте пятнадцати лет, в белой рубашечке.

Бродяга сокрушался:

– Ах, воспользоваться страданиями чужой матери… Я не понимал возможных последствий. Ах, больше – кля­нусь вам! – ни слова лжи…

Допрос продолжался. Последний допрос тет-а-тет (что выяснилось позднее).

Передавая Томину суть происшествия, Знаменский все еще клокотал.

– Теперь он – Марк Лепко, проворовавшийся кассир!

– Много взял?

– Пятьдесят рублей.

– Шутишь!

– Ничуть. Такая, понимаешь ли, совестливая натура – пропил полсотни и ушел куда глаза глядят. Притом как выбрано место действия! Геологическая партия в Якутии, шесть лет назад.

Томин присвистнул.

– Но навалилась печаль похуже – где подлинный Петр Федотов?

– А что говорит новоиспеченный Лепко?

– Ненароком познакомились на каком-то полустан­ке, выпили, Федотов рассказал о себе.

– Случайному знакомому рассказывают просто истории из жизни. Без точных фактов.

– О чем и речь! Он имеет адреса, даты, анкетные данные. Меня гнетет разработанность легенды. Чем кон­чилось для Федотова это знакомство?

– Лепко железно уверен, что Федотов не появится?

– Да. Федотова нам с тобой надо найти! Среди живых или… – он в сердцах хватил кулаком по подоконнику.

– А что ты мне дашь, кроме этой роскошной директивы? Призраков искать не обучены.

– Есть описание со слов матери: брюнет, глаза карие, уши оттопыренные, на левой руке ниже локтя родимое пятно с копеечную монету, правый верхний резец скошен внутрь.

– Если среди мертвых – ладно. Среди тех, кто попал в аварии и прочее – тоже. Адова работа, но реальная. А если он жив-здоров и спит где-нибудь в стогу или пьет чай у вдовы Н.?

– Пускай себе пьет чай.

– Понял! – воспрянул Томин. – Тогда программа ясна.

…Ей нездоровилось: кашель, горло саднит. Но к вра­чу идти не имело смысла. Как ты себя ни чувствуй, диагноз один – ОРЗ. Слово «грипп» в бюллетенях запре­щено, будто и болезни такой у нас не водится. Один из нелепых секретов, к которым все привыкли. Например, снежный человек. Пусть бы существовал, кому мешает? Нет, спецы с пеной у рта доказывают, что он невозмо­жен. Или разум у животных. Любая кошка продемонст­рирует вам сообразительность, выходящую за рамки ин­стинктов. Но раз навсегда – инстинктивное поведе­ние – и никаких гвоздей! Точно боятся за престиж вен­ца творения.

Кажется, дома есть горчичники, календула. Добрые бабушкины средства.

Субботу она просидела на бабушкиных средствах, в воскресенье сестра еще облепила ее перцовым пластырем и без конца поила чаем с малиной. Кибрит бездельничала на диване, для верности гнала от себя племянника, стараясь думать о чем-нибудь приятном.

Самым приятным за минувший год была Болгария. По счастью, не в туристической группе, а по приглашению друзей, что давало свободу и больше денег. Сравнитель­но, конечно. Можно бы истратить вдесятеро против того, что имелось, потому что у прилавков все женские чувства скулили и рвались с цепи.

Впрочем, главное заключалось не в магазинах, а в удивительном радушии окружающих. В крошечном под­вальном кафе Софии скрипач, заслышав русский говор, подошел к их столику и заиграл «Очи черные». Это было как улыбка привета, и такие улыбки сопровождали Киб­рит целый месяц, куда бы она ни поехала, и сливали день за днем в сплошной праздник

В Болгарии она узнала радость быть русской. В Риге, к примеру, или в Ташкенте кто-нибудь обрадуется тебе потому, что ты русский? Нет. Хоть бы избежать косых взглядов! А тут радовались – «братушки». Болгария была несравненно более славянской, чем Россия. Речь людей, вывески на улицах трогали что-то корневое, может быть, генетическую память. Особенно вывески с твердым знаком в конце слов.

Она привезла манеру говорить «мерси» (Болгария поголовно говорила «мерси»), надолго загар, много воспо­минаний и несколько рисованных от руки карт страны: каждый новый знакомый набрасывал для нее маршрут, который бы позволил все увидеть. При этом точно очер­чивались контуры болгарской земли, а расстояния между городами были указаны с погрешностью всего в три – пять километров. Очень уютно иметь маленькую родину, которую легко объять сердцем и понять.

К понедельнику остались сонливость и рассеянность. Кибрит знала наперед, что кашель продержится еще с неделю, но будет донимать больше по ночам. И поехала на работу. Если устанет – помогут.

Она легко уживалась в мужском коллективе НТО. С женщинами ладила туже, хотя когда-то ой какой была оголтелой мужененавистницей – ни одной феминистке не снилось. Причина крылась в том, что в детстве уж слишком донимали ее мальчишки – дергали за косы, толкались, дразнили. Это было форменное бедствие, ей буквально не давали прохода. Лет до двенадцати пышно цвела мечта: сложить мальчишек в кучу и прихлопнуть насмерть! После она уразумела, что их террор – дефор­мированное выражение интереса. Она попросту нрави­лась. Но отголоски мечты держались еще некоторое время. А потом вдруг все стерлось, мальчишки оказались такие же люди, с ними стало весело и просто. Исключая Пал Палыча, в отношениях с которым существовал особый подтекст.

Она вяло занималась графологической экспертизой, прислушиваясь к телу – не настигнет ли предательская ломота в костях, означавшая запрещенную болезнь. Постепенно начала вникать в смысл записки, задумалась над словом «попрежнему». Так полагалось раньше: «повидимому, попрежнему, попустому» – слитно. Это повлекло два мелких открытия: что автор был грамотен и на возрасте.

Когда Пал Палыч появился в лаборатории, Кибрит не сразу и разобрала, чего он хочет.

– Погоди. Излагай потолковее.

Он почесал переносицу, покосился, не слышит ли кто.

– Просьба довольно нахальная… Короче, я дам тебе человека. Без имени. Без биографии. У которого един­ственная задача – скрыть свое подлинное лицо. Ты воо­ружишься всеми чудесами криминалистики – и ты ска­жешь мне, кто он такой!

– Пал Палыч, ты в уме?

– M-м, вопрос дискуссионный.

– Значит, я получаю некий организм, произвожу какой-нибудь спектральный анализ и сообщаю: это Женя Жучкин с Малой Бронной?

– Примерно.

– Вообще, у вас с Шуриком наблюдались иждивен­ческие тенденции. Но чтобы до такой степени!

Без имени, без биографии. Очевидно, тот же бродя­га – дошло до нее.

– А где обещанная фотография?

– У меня, но толку чуть. Он уже плетет новую легенду. С ним можно биться до скончания века!

– Но ты предлагаешь мне работать на пустом месте!

– Какое же пустое? Он прожил целую жизнь! Как существовал? Что делал? Ведь следы этого в нем есть. Например, говорит, что годами пьянствовал. А если у него печень новорожденного младенца?

– Признайся, в чем ты его подозреваешь?

– Думаю, самая крупная фигура из тех, с кем я сталкивался. – И добавил, сам изумленный: – Я его ненавижу…

– Павел, окстись!

Ну почему именно сегодня? Что за спех? Голова тупая, ни пол мыслишки не брезжит. Надо сказать, что не могу, что он обрушивает на меня дикую задачу. Ничего я не в силах изобрести. Да, так и скажу.

Но тут в ней испугалась женщина. Обмануть его веру? Оттолкнуть? Сколько в его нежности профессионального восхищения и сколько мужского?

– Сигареты есть?

Редко-редко Кибрит курила. Только при выездах на тяжелые происшествия. Кое-какая закалка была, душа уже не пятилась в панике от крови, от злодейства. Но вид зарубленной топором девушки все равно потрясал, и тут сигарета отвлекала. В горле першит. Проклятая простуда. Лечь бы сейчас, укрыться, свернуться в комочек. А Пал Палыч смирненько сидит, считает, что я мозгую насчет бродяги.

Она старательно затушила окурок.

– Попытаюсь что-нибудь наскрести. В чем его взяли? – спросила наобум.

– Кепка, сапоги. Куртка вроде ватника.

– Стеганая?

Стеганая. Стежки заглублены. Туда набивается грязь. Пыль. На куртке бывают пятна. Карманы есть.

Ну и что? Ворот есть, пуговицы есть. Рукава… Лечь на правый бок, под одеялом тепло, пластырь между лопаток не мешает, если не двигаться… Кепка, куртка, сапоги. Куртка. Пыль.

– Как криминалист люблю пыль, – сонно забубнила она. – Сохраняется в одежде, сколько ни чисти. Есть вещества с точной географией. Есть профессиональная пыль – алюминиевая, цементная, это – просто как справка с работы.

Да, но бродяга-то не работал – внутренне возразила себе.

– Если шатался по стране, то микроспоры местных растений – наверняка.

– Правильно, Зиночка, давай!

Сама себя загоняю в ловушку. Спросил бы он лучше про мое здоровье…

– А как у него со здоровьем?

– На вид – бык.

Знаменский прищурился, и Федотов-Лепко материа­лизовался на фоне лабораторных шкафов. Литые плечи, грудь культуриста, лицо славянского склада, обманчиво открытое, обманчиво мягкое, без морщин, светлые во­лосы скрадывают первую седину. Обманчиво простецкие манеры, в середке холодная пружина, заведенная до предела. Знаменский коротко обрисовал.

– Бык, – повторила она. – Но бывают легкие анома­лии. Связано с детством в горах, с химическим составом воды. Тут особенности ногтей, зубов, отклонения в дея­тельности желез… Он у тебя стриженый?

– Нет.

– Когда на производстве есть хлор, медь, кислоты, появляются микроскопические изменения в цвете волос. Пусть подарит прядь.

Опять я сбилась на производство.

– Зиночка, не хочется в открытую… Ладно, пошлю парикмахера, какую-нибудь медицинскую комиссию.

– Принесешь мне образцы его почерка.

Что бы еще? Еще…

– О! Дам тебе одного анатома. У него потрясающие таблицы по группам профессий. Он доказывает, что вся­кое занятие определенным образом влияет на мускулату­ру, характер биотоков и нервные рефлексы.

– Если тебе удастся – твой раб навеки!

А если я сяду в лужу? То есть я запросто сяду в лужу!

Кушетка, обтянутая клеенкой, белые стены, белый же стол. Три массивных кресла и пальма в кадке.

Курносый врач немногим старше Томина вернул ему удостоверение МУРа.

– Меня интересует пациент, который был доставлен к вам 12 декабря с вокзала.

– Пациент невменяем. Что бы он ни натворил, пока он только больной.

– Расскажите, как он тут появился, как себя ведет – все по порядку. Я очень любопытен.

– Это свидетельствует о слабости тормозных процессов.

– Прискорбно слышать.

– Больного привезли в мое дежурство. Полная и, видимо, внезапная потеря памяти. Вначале он был дезориентирован – не понимал, где находится, кто перед ним. С большим трудом мы купировали приступ. Теперь пациент разбирается в обстановке и в общих чертах осоз­нает свое положение. Что касается прошлого – абсолютный провал. Не удалось вернуть ему даже профессиональные навыки.

– Мне надо его увидеть.

– Палата сейчас на прогулке.

– Нет, не издали. Вот так, – Томин решительно от­мерил рукой расстояние. – Более того, я должен его осмотреть. Еще более того – я должен с ним поговорить.

– Исключено! Никаких допросов!

– Доктор, мне позарез!

Тот непреклонен.

– Идея: допроса не будет! Представьте меня как вра­ча. Светило психиатрии проездом из Москвы в Париж, а?

Томин упарился, пока переупрямил его и получил халат. Врач появился в сопровождении невзрачного му­жичка, тонкого в кости, с оттопыренными ушами. Он был бы комичен, если б не потерянные, тоскливые собачьи глаза.

Кого только Томин не перешерстил, рыская по стра­не за Федотовым. Его не оказалось среди погибших, подобранных «скорой помощью», задержанных милици­ей. По условию можно бы поставить точку. Но на беду Томина занесло в Курск и, чая дополнительных подроб­ностей, он навестил Варвару Дмитриевну. Каким-то об­разом пережитое в Москве разочарование не погубило в ней надежду. Напротив – она горела и светилась, как свечечка, и все твердила: «Вот Петя сыщется». Ну и двинул Томин кружить по городам и весям, ругая себя за впечатлительность.

Вдруг да этот?

– Мой коллега, – сказал врач. – Большой специа­лист м-м… в своей области.

– Как мы себя чувствуем? – осведомился коллега, копируя врачебную ласковость.

– Ничего…

– Головные боли не беспокоят? Спим спокойно?

– Как когда.

– Понятно. Пожалуйста, закройте глаза, протяните руки, пальцы раздвиньте. Так. Закатайте рукава рубашки.

Родимое пятно у локтя!

– Отлично. Улыбнитесь, не разжимая зубов. Шире, пожалуйста. Превосходно.

Эврика!! Ну, Паша, с тебя причитается!

– Еще раз, как вы спите? Просыпаетесь по ночам? Отчего?

– Чего-то вдруг вздрогнешь, сердце заколотится…

– Видите сны?

– Бывает.

– Расскажите, это очень важно.

– Больницу вижу, врачей. А то какие-то поля, дороги. Будто я маленький и босиком иду.

– С вами кто-нибудь рядом? Может быть, мать?

– Не-е…

– Тогда откуда ощущение, что вы ребенок?

– А… Ну… – он беспомощно пожевал губами и на­шел нужное слово: – Земля близко!

Верно, это детство. Как бы нащупать еще что-то в памяти человека?

– Вы смотрите здесь телевизор? Читаете?

– Телевизор. Нам разрешают.

– Что-нибудь казалось вам порой знакомым, как-нибудь волновало?

– Ну… что… «Волга-Волга» – смешное кино…

Томин положил ему на ладонь фотографию Лепко. Пустой номер, ни малейшей реакции. Да, он начисто позабыл все, что было до больницы.

Томин разочарованно покосился на врача. Тот взял пациента за локоть и передал кому-то за дверью.

– Итак?

– Федотов Петр Сергеевич, 1923 года рождения.

Врач записал.

– Есть у него родные?

– Мать. – Томин снял халат. – Я вам очень призна­телен, доктор. Во мне погиб психиатр, нет?

– Кем был Федотов?

– Хорошо, вам не удалось вернуть ему профессио­нальные навыки. Он бы что-нибудь спер и задал деру.

– Вот как?.. Для меня он пациент. Мать может взять его?

– Она слепая беспомощная старушка.

– Вы понимаете, если вернуть его… Где он вырос?

– Маленький поселок, почти деревня.

– Дороги, поля… Если вернуть его туда, где он ходил босиком… детские впечатления крепче всего. Такая встряс­ка могла бы сказаться благотворно. Вы понимаете?

– Да. А как он выглядел 12 февраля, что при нем было?

– Есть подробный акт осмотра его и вещей при при­еме, – отперев стол, порылся, протянул Томину акт.

Несколько дней Знаменский не лез к Кибрит. Знал, что материалы экспертиз уже у нее, но крепился. И вот:

– Пал Палыч, жду.

Прямо с порога он как в омут нырнул:

– Вышло или не вышло?

– Видишь ли… напрашиваются некоторые предполо­жения… Может, меня куда-то снесло…

– В неожиданную сторону?

– Да, очень, – она запнулась. – Мне было бы легче сформулировать, если бы… Что ты сам думаешь? Чего ждал?

– Эксперт не должен быть связан бредовыми гипоте­зами следователя, – отговорка машинальная, заготов­ленная.

Они глядели друг на друга, и ни тот ни другой не решался высказаться.

Ворвался сияющий Томин.

– Привет честной компании! Кто угадает, откуда я прибыл?

– От запертой двери моего кабинета.

– Ценю проницательность. А откуда я прибыл к две­ри твоего кабинета?

– Не устраивай «угадайку», – Знаменскому не терпе­лось вернуться к разговору.

– Зинуля, чего он такой нервный? Тихая работа, спокойные клиенты.

– Ладно, Шурик, давай серьезно, – не приняла шут­ки и она.

Томин уселся по обыкновению на стол, отодвинув ее пузырьки.

– Произведенными розыскными мероприятиями мною было установлено, что означенный Федотов П. С. …Короче, в Калининской областной психушке обнару­живаю занятного субъекта. Бывает, что не все дома, а тут следующая стадия – все ушли. Внезапная потеря памяти. Я пришел, увидел, опознал! Можете почитать медицинс­кое заключение и акт, составленный в приемном покрое.

Они поочередно вчитывались в акт и заключение. Одна фраза остановила внимание Знаменского. Он пере­дал акт Зине и следил, как она. Да, застряла на той же фразе! Переглянулись.

– Что вас удивляет? – спросил Томин. – Пальто ношеное. Состояние тела антисанитарное. Пульс учащен­ный.

Знаменский процитировал:

– «На бедре имеется размером с двухкопеечную монету покраснение с вероятным следом прокола в центре».

– Спрашивал я. Непонятно, что такое. Признаков наркомании нету.

Кибрит огласила из другого листа:

– «Причины заболевания могут носить истерический характер. Не исключен также острый токсикоз». Но яда они не обнаружили… – она обращалась только к Знамен­скому, и между ними возник тот напряженный диалог, в котором интонации и подтекст важнее слов.

– Слишком сложный путь? – спросил он.

– Слишком сложный.

– Если считать его бродягой. Сдуру.

– Ты не считаешь?

– Разумеется. А ему этого очень хочется!

– Значит, любое бредовое предположение?..

– Угу.

Теперь практически было сказано все, теперь они друг друга поняли.

– Что в экспертизах?

– Странный состав пломбы… Характерные особенно­сти в сочетании некоторых букв… Понимаешь?

– Эй, друзья, что с вами? – окликнул Томин.

– Гениально! Я в тебя всегда верил, но это…

Кибрит счастливо улыбнулась:

– И печень, как у младенца!

Они его и не слышат! Будто объясняются в любви!

– Знаете, где так разговаривают? Там, откуда я при­ехал. Сидят на лавочке, а рукавчики назад завязаны. Паша, быстро! Месяц, имя, фамилия?

– Старший следователь, майор милиции Знаменский Пал Палыч. Она – Кибрит Зинаида Яновна. Свет очей моих. Усек?

– Ни бум-бум.

– Зиночка, покажи экспертизы!

Славный это был денек. Да что там славный – триум­фальный день! Каждую его малость хотелось сохранить и сберечь.

В Бутырку ехали втроем, на равных. А в следственном кабинете, куда принесли дополнительные стулья, их пол­ку прибыло: четвертым стал мужчина с военной выправ­кой, поместившийся чуть в стороне.

– Новые лица, – настороженно произнес бродяга. – Желаю знать, что за посторонние. Вашего приятеля ви­дел, а эти двое?

– Эксперт. Познакомит вас с некоторыми материала­ми. И следователь, который будет дальше вести ваше дело.

– Да ведь я не давал вам отвода-то! Сболтнул сгоря­ча, а писать никуда не писал. Неужто обиделись, гражда­нин следователь?

– Ну, какие обиды. Просто люди вашего профиля в мою компетенцию не входят. Я выразился достаточно ясно?

Пауза затянулась, натянулась, звенит.

– Нет, недостаточно, – мотнул наконец головой бро­дяга.

Недавно острижен (волосы забрала Зиночка), голова непривычно шишковатая. Но и теперь не похож на арес­танта. Скорей, на пленного генерала.

– До сих пор вы числились бомжем.

– Бомж и есть, за то сижу.

Уже не за то, сволочуга. Скоро ты у нас запляшешь! Партитура расписана. Слово Зине.

– Товарищ эксперт, прошу.

– Насколько понимаю, вы вели беспорядочный об­раз жизни.

Тон у нее менторский, размеренный, скрывает вол­нение. Умница моя. Куда бы я без тебя?

Бродяга ударился в шутливость:

– Вел, барышня, вел. Нынче здесь, завтра там. Где уж быть порядку.

– Питались нерегулярно, спали кое-как, пьянст­вовали?

– Что поделаешь, барышня, грешен.

– Познакомьтесь с заключением медицинской ко­миссии. У вас ни малейших нарушений в обмене веществ. И печень непьющего человека.

– А я всегда здоровый был. Об лед не расшибешь!

– Каким-нибудь спортом занимались?

– Разным. Прыжки с поезда – когда контролер дого­няет. Бег с препятствиями. И такое прочее.

Ну-ну, пошуткуй. Это пока прелюдия.

– А вот здесь доказано, что развитие вашей мускула­туры свидетельствует о долгих систематических тренировках. И о том, что до недавнего времени вы пользовались специальными комплексами упражнений.

– Зарядочку по утрам в камере делаю – вот и все комплексы. Остальное, как говорится, дары природы. Недаром меня бабы любят.

Ишь, чуть ли не кокетничает с Зиной.

– Боюсь, вы не убедили никого из нас, – сказал Знаменский. – Вопрос следующий. Зачем все это: «Я – Петров», «Я – Федотов», «Ах, нет, я – Марк Лепко»?

– Думал проскочить. Да больно вы въедливый, граж­данин следователь.

– Но Лепко, Федотов, Петров – все бродяги. Что им было друг за друга прятаться? Чем один лучше дру­гого?

– В каком смысле?

– Легко понять, если убийца выдает себя за грабите­ля или грабитель за карманника. Но зачем один бродяга выдает себя за другого бродягу? Цель?

Наивное, глуповатое изумление:

– На мне же недостача висит!

– Те пятьдесят рублей, что растратил кассир Лепко?

– Ну да, что я растратил.

– Из-за пятидесяти-то рублей вы ударились в бега? Поработали бы месяц на любой стройке, отослали пять­десят рублей – и не надо бегать.

– Слабость человеческая. Как деньги в руки – тут их и прогуляешь. Да и страшновато сознаваться-то.

– Ах, до чего вы робкий человек! Такой серый, такой лапчатый.

Лапчатый-перепончатый, с яблоками. Выдержка у него классная, но силы все же расходуются (или это освещение?), лицо слегка осунулось, заострилось.

– Имею иное объяснение ваших маневров.

– Ну?

– «Я – Петров» со всеми проверками съел месяц, положенный на следствие. «Я – Федотов» скушал второй. Ровно к тому моменту, как надо было заканчивать дело, пришли документы, которые подтверждали, что вы Фе­дотов. Менее въедливый следователь закруглился бы.

– Надо же – разгадали! А я…

– Разгадки впереди, – оборвал Знаменский. – Ис­торию кассира Лепко вы держали на крайний случай. Дескать, полгода следствие вести не будут. Осудят как бродягу, а там получу новенький паспорт на имя Марка Лепко.

Бродяга черно полоснул взглядом, спросил уже на басах:

– Что значит «на имя»? Согласно Уголовному кодек­су пока не доказано иное, я – Лепко!

– Считайте, доказано.

Сашин черед. Готов? Еще бы, грызет удила! Валяй, подсыпь жару. Саша сегодня строгий, в темном галсту­ке, юмором не пахнет. За ним первый прицельный залп. Пли!

– Есть любопытная справочка из больницы города Мукачево. Когда-то мальчишку, которого звали Марк Лепко, оперировали – удаляли аппендикс. Должен был остаться шрам. У вас его нет.

Только не оказалось бы больше легенд в запасе! Мо­жет все порушиться!

Бродяга обратился к Знаменскому:

– Вы нынче как фокусник. Букет за букетом из ру­кава.

Уф! Пронесло – нет четвертой легенды.

– Вернемся к Федотову. Почему вы выбрали именно его? Давно исчез из родных краев, некому опознать… случайно?

– Случайно, не случайно – какая разница?

– А такая разница, что человек был подобран на редкость удачно. Очень был подходящий человек.

Знаменский повременил, отмеривая секунды три ти­шины, и сделал внезапный быстрый выпад:

– Он говорил вам, что мать ослепла? Да или нет?

– Не помню.

– Не говорил он. Откуда ему знать? А вот вы знали! Я это понял сразу, как вы ее увидели. Значит, навели тща­тельные справки. Где вы расстались с Петром Федотовым?

– Где-то в поезде.

– Место?

– Понятия не имею.

Опять Сашин ход по плану:

– Могу напомнить. На вокзале в городе Калинине.

– Почему именно в Калинине?

– Потому что там я его нашел. В больнице.

– А мне какое дело?

– Хочу услышать, были или не были вы с Федотовым в Калинине.

– Нет!

– Зря. Неподалеку от вокзала буфет. Вы посетили его вместе. А через час буфетчица наблюдала, как Федотова сажали в «скорую». Про вашу фотографию она сказала: с этим мужчиной пил тот, который вдруг спятил.

– Ну и что это доказывает? Гражданин следователь, черт дери! Что все это означает?!

Проникающее ранение. Скулы выперли, лоб мокрый. Знаменский улыбнулся.

– Вот и я ломал голову: черт дери, что это значит? Вы однажды поинтересовались, почему я взял отсрочку. Теперь могу ответить: почти ни по чему. Единственный миг, когда вы были искренни на допросе – разговор о Москве белокаменной помните?

Это не по программе. Маленькая откровенность себе в удовольствие.

– Нет, не помню! – все еще греб против течения бродяга. – Вы доказали, что я врал! Ну, врал, признаю. Но теперь уже какие-то фантазии и сотрясение воздуха!

– Хорошо, перейдем на почву фактов. Зиночка, мо­жешь.

На ней кульминация.

– Вы владеете иностранными языками?

– Ну… в школе учил.

– В школе мы все учили. В данном случае это не в счет.

– А какой же особый данный случай?

– Были исследованы образцы вашего почерка. Вывод экспертизы такой: в тех сочетаниях штрихов, которые характерны только для русских букв, наблюдается значи­тельно меньшая твердость и уверенность, чем в написа­нии букв, общих для русского и латинского алфавита.

– Чудеса!

– Больше вам сказать нечего?

– Ошибочка какая-нибудь.

Руки тискают одна другую. Они пусты, а привыкли к оружию.

– Есть и вторая экспертиза на ту же тему. Спектро­грамма соскоба, сделанного с пломбы во время медицин­ского осмотра. Обнаружены вещества, которые в практи­ке зубных врачей на нашей территории не применяются.

Как он мечется внутри себя, ища лазейку. А рот открывает скупо, чтобы не выпустить рык, скопившийся в горле.

– Гражданин следователь, я лечил зубы у армянина-репатрианта… Возможно, он привез состав с собой.

– Где он живет?

– Жил в Ташкенте.

– Вероятно, в эпицентре? – почти ласково заметил Знаменский. – И дом разрушен землетрясением, а ре­патриант погиб?

– К чему вы все клоните?!

– Да разве неясно?

Бродяга вскочил.

– Нахалку шьешь, начальник?! Чернуху лепишь?!

Громко рявкнул. Епиш-епи-епи… – отозвались эхом гулкие стены.

– Обойдемся без шума, – обыденно сказал мужчина с военной выправкой. – Вас перебросили 21 октября, не так ли?

Бродяга метнулся к Знаменскому, воззвал:

– Дайте собраться с мыслями! Я все объясню!

– Но уже не мне, а следователю КГБ. Я, наверно, не услышу вашего подлинного имени, не узнаю, как оно пишется и на каком языке. И не жалею. Меня инте­ресует одно: химическая формула яда, который вы вве­ли Федотову. Чтобы спасти его… Мы уходим, товарищ подполковник?

Вот и все. Теперь тут хозяин – подполковник.

Их работа кончена.

Будут многие дела. Но такое не повторится. И еще годы спустя они станут спрашивать друг друга: «А по­мнишь?..» И изумляться, потому что кто же всерьез верит в шпионов?