Следствие ведут ЗнаТоКи - Расскажи, расскажи, бродяга

«За городом, действительно, сказка. Но у меня мази на такую температуру нет. И вообще, пожалуй, неловко прохлаждаться, когда Саша роет землю в Бутырке».

– А что не спал?

Знаменский начал описывать бродягу. С матерью он порой советовался. Маргарита Николаевна уточняла дета­ли, продолжая перетирать чашки, и в разговоре Знамен­ский лучше понимал собственные впечатления, прояс­нял для себя и облик лже-Федотова. «Лже» следовало уже из того, что произносил букву «г» без мягкого южного придыхания, характерного для курских.

– Симулировать помешательство можно. А вот симу­лировать некультурность трудно, – сказала Маргарита Николаевна. – Скорей, потому и немногословен: речь выдает. Иначе бы рассказывал. При подобной биографии сколько он знает баек!

Они еще повертели проблему с боку на бок, и Зна­менский взялся чистить картошку.

В результате ночной маеты и шевелений Томина оче­редное собеседование с бомжем потекло по бурному руслу. Знаменский старался щипнуть до крови, понуждая бродягу раскрыться. Менял ритм, то выстреливая вопро­сы подряд, то затягивая паузы и почти подремывая с отсутствующей миной. Бродяге не всегда удавалось сохранить спокойствие. Раз Знаменский поймал его пристальный изучающий взгляд.

– Что вас во мне заинтересовало?

– Гадаю – умный вы человек или нет.

– Внешность обманчива.

– Это про меня?

– Если хотите.

Знаменский принялся подпиливать ногти. (Пилку вме­сте с двумя письмами от двоюродного брата, будильни­ком, старинными кипарисовыми четками, листиком ге­рани, цепочкой из скрепок и иными, столь же несооб­разными для Бутырки предметами он похватал утром и запихал в портфель, намереваясь наугад пошаманить).

– Иногда мысленно я пробую побрить вас, постричь, одеть то в ватник, то во фрак. И поставить в различные ситуации. Вот вы колете дрова… м-м, вряд ли. Произноси­те тост за столом… может быть. Лезете в чей-то карман… сомнительно, не вижу. Обнимаете женщину… пожалуй, если красивая. Выпрашиваете окурки, собираете бутыл­ки? Нет. Отдаете приказ по телефону. Стреляете из писто­лета. А почему бы и нет?

В портфеле тикал будильник. Минут через пятнадцать он зазвонит. Неведомо зачем.

– Бог знает что вы обо мне думаете, – засмеялся бродяга одними губами. – В каком-то смысле даже лест­но. Допустим, окурков я не выпрашивал. Тут вы попали в точку. А пистолет только в кино видел. Вы, гражданин следователь, человек неглупый, но фантазер.

– Неужели?

– Конечно. Вот насчет того, что воровал, как раз было дело. Голод заставит – украдешь. Корзинку с виш­нями сопрешь у бабки на вокзале, а к следующему поезду вынесешь и продашь.

– За вишнями я бы гоняться не стал. – Знаменский обдул ноготь, оценивая симметричность подпила.

– Ну, согласен, есть в моей жизни период. Если бы за бутылкой, я бы рассказал. Уверен, вы бы меня поняли – как человек. А как следователю рассказать не могу. Там не за что много давать, но замешана баба. Чего ее тянуть за собой, понимаете?

Знаменский скрипнул спинкой стула, стряхнул рого­вую пыль с колен.

– Прошлый раз о матери заговорили, расстроили меня. Отсижу и поеду домой, брошу пить. Женюсь. А если вы накинете срок, я и мать навряд ли в живых застану.

Пытается вызвать сочувствие?

– Вы за эти годы посылали ей деньги?

– Первое время…

Его прервал звон будильника. Бродяга дрогнул и впил­ся вопросительно в портфель. Для усиления нелепости Знаменский растер меж ладоней лист герани, кабинет наполнился пряным запахом. (Герань Маргарита Никола­евна держала против моли.) У бродяги ноздри чутко раздулись, он кашлянул и продолжил:

– Первое время посылал. Потом реже.

– Не припомните приблизительно, когда и какие суммы?

– Мало посылал, мало! Чувствую, к чему ведете. Мать старуха, а я сильный мужик.

Эх, разве такого проймешь? Вот если б у меня вырос­ла третья нога либо рыбья чешуя поверх брюк…

– Ну, самый крупный из переводов какой был?

– Оставим это. Совестно, понимаете?

– Нет, не все еще понимаю. Но надеюсь, пойму.

– Что поймете?

– Вас.

– Что во мне непонятного?

– Очень многое. К примеру, уровень культуры при подобном образе жизни.

Все-таки будильник я опять заведу.

– Нынче все культурные пошли. А я все же десяти­летку кончил. Даже две пятерки в аттестате имел. Много повидал. С разными людьми встречался. Замечал, пере­нимал.

– Верно, две пятерки, – щелкнули бусины четок. – По химии и по географии. Но почему-то ни одного города не можете назвать.

Бродяге неприятна была осведомленность следова­теля.

– Говорите, перенимали. Но чтобы перенимать, надо сходиться с людьми довольно тесно. А кочевой быт при­учает к одиночеству.

– Оно вроде и так – все настороже. Но и легкость нужна. Чтобы с любым встречным – общий язык.

– Между тем в камере, где вся обстановка толкает к общению, вы держитесь обособленно. Опять скажете, нарушаю законность? Нет, ваше поведение фиксируется в карточке. Кроме того, есть надзиратель, он поневоле все видит. Естественно, я поинтересовался. Даже прогля­дел ваш библиотечный формуляр.

Четки – удобное приложение для рук, в эти мелкие движения сбрасываешь лишнее возбуждение.

– Рад, что мы с вами сегодня так откровенны… В тот раз я сгрубил, вы уж извините.

– Я задал вопрос.

– Ах, да. Народ, знаете, в камере неподходящий: мошенник, кладовщик, учитель какой-то. Что я для них?

– А по-моему, вы пользуетесь авторитетом. Кстати, за вами числится драка. И, кажется, вы применили тогда особый болевой прием. Что это было?

– Ей-богу, не знаю. Научил один парень еще в плот­ницкой бригаде. Если будет, говорит, кто к тебе лезть, сделай так – сразу отстанет.

Неопределенный жест, не проясняющий суть приема.

– Ну, хорошо, поговорим немножко о литературе.

– Гражданин следователь, разрешите спросить.

– Пожалуйста.

Сейчас ринется в атаку.

– Законом установлен срок для следствия?

– Да.

– Этот срок кончился.

– Не спорю.

– Все сведения про меня подтвердились. Больше ни­чего не требуется!

– Я счел нужным продлить срок.

И еще продлю, чего бы ни стоило!

– Есть постановление прокурора?

– Есть.

– Прошу ознакомить.

– Я не обязан предъявлять этот документ.

– Порядочки!

Будильник. А кстати – обеспечит перерыв в словоп­рениях. Все, захлебнулся. Теперь извлечем письма. Мож­но, к примеру, где попало ставить знаки препинания: «Привет, Павлик! С Новым? годом? тебя? Колю? и Мар­гариту! Николаевну! Наши, все, шлют, самые, лучшие, пожелания».

– Вы же говорили, что спешить некуда, – этак не­брежно между делом.

– Начало надоедать. Сами толкуете, что в колонии лучше. Если вкалывать, можно через год выйти, а?

– И решили осесть под Курском?

– Пора.

– Пора бы. Только зачем вы тогда старательно пере­читали все, что было в библиотеке по Средней Азии?

Вопрос проник под броню и поразил чувствительную точку.

– Заявление об отводе следователя я должен подать вам или через местную администрацию?

– В любом случае оно будет тотчас передано прокуро­ру. Но пока прошу ответить.

– Запишите: время нахождения под стражей я ис­пользовал для самообразования в различных областях, в том числе в области географии.

В дверную щель просунулся конвойный.

– Я не вызывал.

– Вам просили сказать…

Что-то не предназначенное для ушей бомжа. Конвоир зашептал Знаменскому на ухо, тот почти испугался.

– Уведите в бокс. А… того товарища – сюда.

Бокс – это стенной шкаф в тюремном коридоре, в него при нужде запирают арестанта; там темно, тесно и скверно, и бродяга повиновался нехотя. Тем паче, что почувствовал волнение следователя и угадал, что чей-то визит имеет касательство к делу.

Крепко зажав четки, Знаменский ждал.

Щуплый конвоир с физиономией крестьянского подростка бережно ввел слепую старуху и поставил среди пола ее корзину, обвязанную вышитым фартуком.

Знаменский шагнул в сторону, давая понять, что уступает женщине стул. Конвоир усадил ее.

– Это товарищ следователь.

– Здравствуйте, Варвара Дмитриевна. Никак не ожи­дал, что вы приедете. Вас кто-нибудь проводил?

– Одна.

– Как же вы добрались? Как нашли?!

– Ничего. Свет не без добрых людей.

Ловя звук, она приподняла лицо, и Знаменский опу­стился на табуретку, чтобы не витать могущественным духом где-то сверху.

– Наш участковый пришел ко мне, говорит, Петя объявился… в тюрьме. Другой раз пришел – карточку спрашивает, где он мальчиком… Так нехорошо стало на сердце… поехала, – нащупав за пазухой, она вынула фо­тографию, разгладила на столе. – Который стоит. В белой рубашечке.

Знаменский машинально посмотрел.

– Что он сделал? Сказать можно?

– Задержан без документов. Много лет не работал, бродяжничал.

– Как же это, господи!.. Почему к матери не пришел?! Голодный, холодный… господи!

Ужасно, что она приехала. К чужому сыну. К сукину сыну!

– Да неуж за это судят?

– Варвара Дмитриевна, – с трудом выдавил он, – если человек не работает и не побирается, чем он живет?

Старуха несогласно помолчала.

– Мне с Петей свидеться дадите? За тем ехала. И вот – яблочков ему везла, курских.

– Свидание – пожалуйста. Только Федотовых на све­те много. Вряд ли ваш.

– Что вы! Участковый же два раза приходил. Твой, говорит, Петька в Москве.

Бедная женщина. Как она перенесет? Но выбора нет…

Коротким емким взглядом охватил бомж ее, деревен­скую кошелку и оцепенело застыл.

– Что ж вы, Федотов, не подойдете к матери?

Тот дернулся, как от тычка в шею. Федотова подня­лась навстречу, замирая от горя и радости.

– Петенька… – пошарив в воздухе рукой, тронула его грудь.

Бродяга поспешно улыбнулся, шепнул:

– Мама.

Руки матери медленно скользили, поднимались. Ког­да пальцы коснулись щек, лицо его исказилось брезгли­востью, и в тот же момент он ощутил, что выдал себя и следователю, и ее «видящим» рукам.

– А где же Петя?..

– Варвара Дмитриевна, я потом объясню. Вас прово­дят… подождите, пожалуйста.

Ну, сволота, ты мне заплатишь!

– Здесь для вас яблочки. Курские! А это вы в возрасте пятнадцати лет, в белой рубашечке.

Бродяга сокрушался:

– Ах, воспользоваться страданиями чужой матери… Я не понимал возможных последствий. Ах, больше – кля­нусь вам! – ни слова лжи…

Допрос продолжался. Последний допрос тет-а-тет (что выяснилось позднее).

Передавая Томину суть происшествия, Знаменский все еще клокотал.

– Теперь он – Марк Лепко, проворовавшийся кассир!

– Много взял?

– Пятьдесят рублей.

– Шутишь!

– Ничуть. Такая, понимаешь ли, совестливая натура – пропил полсотни и ушел куда глаза глядят. Притом как выбрано место действия! Геологическая партия в Якутии, шесть лет назад.

Томин присвистнул.

– Но навалилась печаль похуже – где подлинный Петр Федотов?

– А что говорит новоиспеченный Лепко?

– Ненароком познакомились на каком-то полустан­ке, выпили, Федотов рассказал о себе.

– Случайному знакомому рассказывают просто истории из жизни. Без точных фактов.

– О чем и речь! Он имеет адреса, даты, анкетные данные. Меня гнетет разработанность легенды. Чем кон­чилось для Федотова это знакомство?

– Лепко железно уверен, что Федотов не появится?

– Да. Федотова нам с тобой надо найти! Среди живых или… – он в сердцах хватил кулаком по подоконнику.

– А что ты мне дашь, кроме этой роскошной директивы? Призраков искать не обучены.

– Есть описание со слов матери: брюнет, глаза карие, уши оттопыренные, на левой руке ниже локтя родимое пятно с копеечную монету, правый верхний резец скошен внутрь.

– Если среди мертвых – ладно. Среди тех, кто попал в аварии и прочее – тоже. Адова работа, но реальная. А если он жив-здоров и спит где-нибудь в стогу или пьет чай у вдовы Н.?

– Пускай себе пьет чай.

– Понял! – воспрянул Томин. – Тогда программа ясна.

* * *

…Ей нездоровилось: кашель, горло саднит. Но к вра­чу идти не имело смысла. Как ты себя ни чувствуй, диагноз один – ОРЗ. Слово «грипп» в бюллетенях запре­щено, будто и болезни такой у нас не водится. Один из нелепых секретов, к которым все привыкли. Например, снежный человек. Пусть бы существовал, кому мешает? Нет, спецы с пеной у рта доказывают, что он невозмо­жен. Или разум у животных. Любая кошка продемонст­рирует вам сообразительность, выходящую за рамки ин­стинктов. Но раз навсегда – инстинктивное поведе­ние – и никаких гвоздей! Точно боятся за престиж вен­ца творения.

Кажется, дома есть горчичники, календула. Добрые бабушкины средства.

Субботу она просидела на бабушкиных средствах, в воскресенье сестра еще облепила ее перцовым пластырем и без конца поила чаем с малиной. Кибрит бездельничала на диване, для верности гнала от себя племянника, стараясь думать о чем-нибудь приятном.

Самым приятным за минувший год была Болгария. По счастью, не в туристической группе, а по приглашению друзей, что давало свободу и больше денег. Сравнитель­но, конечно. Можно бы истратить вдесятеро против того, что имелось, потому что у прилавков все женские чувства скулили и рвались с цепи.

Впрочем, главное заключалось не в магазинах, а в удивительном радушии окружающих. В крошечном под­вальном кафе Софии скрипач, заслышав русский говор, подошел к их столику и заиграл «Очи черные». Это было как улыбка привета, и такие улыбки сопровождали Киб­рит целый месяц, куда бы она ни поехала, и сливали день за днем в сплошной праздник

В Болгарии она узнала радость быть русской. В Риге, к примеру, или в Ташкенте кто-нибудь обрадуется тебе потому, что ты русский? Нет. Хоть бы избежать косых взглядов! А тут радовались – «братушки». Болгария была несравненно более славянской, чем Россия. Речь людей, вывески на улицах трогали что-то корневое, может быть, генетическую память. Особенно вывески с твердым знаком в конце слов.

Она привезла манеру говорить «мерси» (Болгария поголовно говорила «мерси»), надолго загар, много воспо­минаний и несколько рисованных от руки карт страны: каждый новый знакомый набрасывал для нее маршрут, который бы позволил все увидеть. При этом точно очер­чивались контуры болгарской земли, а расстояния между городами были указаны с погрешностью всего в три – пять километров. Очень уютно иметь маленькую родину, которую легко объять сердцем и понять.

К понедельнику остались сонливость и рассеянность. Кибрит знала наперед, что кашель продержится еще с неделю, но будет донимать больше по ночам. И поехала на работу. Если устанет – помогут.

Она легко уживалась в мужском коллективе НТО. С женщинами ладила туже, хотя когда-то ой какой была оголтелой мужененавистницей – ни одной феминистке не снилось. Причина крылась в том, что в детстве уж слишком донимали ее мальчишки – дергали за косы, толкались, дразнили. Это было форменное бедствие, ей буквально не давали прохода. Лет до двенадцати пышно цвела мечта: сложить мальчишек в кучу и прихлопнуть насмерть! После она уразумела, что их террор – дефор­мированное выражение интереса. Она попросту нрави­лась. Но отголоски мечты держались еще некоторое время. А потом вдруг все стерлось, мальчишки оказались такие же люди, с ними стало весело и просто. Исключая Пал Палыча, в отношениях с которым существовал особый подтекст.

Она вяло занималась графологической экспертизой, прислушиваясь к телу – не настигнет ли предательская ломота в костях, означавшая запрещенную болезнь. Постепенно начала вникать в смысл записки, задумалась над словом «попрежнему». Так полагалось раньше: «повидимому, попрежнему, попустому» – слитно. Это повлекло два мелких открытия: что автор был грамотен и на возрасте.

Когда Пал Палыч появился в лаборатории, Кибрит не сразу и разобрала, чего он хочет.

– Погоди. Излагай потолковее.

Он почесал переносицу, покосился, не слышит ли кто.

– Просьба довольно нахальная… Короче, я дам тебе человека. Без имени. Без биографии. У которого един­ственная задача – скрыть свое подлинное лицо. Ты воо­ружишься всеми чудесами криминалистики – и ты ска­жешь мне, кто он такой!

– Пал Палыч, ты в уме?

– M-м, вопрос дискуссионный.

– Значит, я получаю некий организм, произвожу какой-нибудь спектральный анализ и сообщаю: это Женя Жучкин с Малой Бронной?

– Примерно.

– Вообще, у вас с Шуриком наблюдались иждивен­ческие тенденции. Но чтобы до такой степени!

Без имени, без биографии. Очевидно, тот же бродя­га – дошло до нее.

– А где обещанная фотография?

– У меня, но толку чуть. Он уже плетет новую легенду. С ним можно биться до скончания века!

– Но ты предлагаешь мне работать на пустом месте!

– Какое же пустое? Он прожил целую жизнь! Как существовал? Что делал? Ведь следы этого в нем есть. Например, говорит, что годами пьянствовал. А если у него печень новорожденного младенца?

– Признайся, в чем ты его подозреваешь?

– Думаю, самая крупная фигура из тех, с кем я сталкивался. – И добавил, сам изумленный: – Я его ненавижу…

– Павел, окстись!

Ну почему именно сегодня? Что за спех? Голова тупая, ни пол мыслишки не брезжит. Надо сказать, что не могу, что он обрушивает на меня дикую задачу. Ничего я не в силах изобрести. Да, так и скажу.

Но тут в ней испугалась женщина. Обмануть его веру? Оттолкнуть? Сколько в его нежности профессионального восхищения и сколько мужского?

– Сигареты есть?

Редко-редко Кибрит курила. Только при выездах на тяжелые происшествия. Кое-какая закалка была, душа уже не пятилась в панике от крови, от злодейства. Но вид зарубленной топором девушки все равно потрясал, и тут сигарета отвлекала. В горле першит. Проклятая простуда. Лечь бы сейчас, укрыться, свернуться в комочек. А Пал Палыч смирненько сидит, считает, что я мозгую насчет бродяги.

Она старательно затушила окурок.

– Попытаюсь что-нибудь наскрести. В чем его взяли? – спросила наобум.

– Кепка, сапоги. Куртка вроде ватника.

– Стеганая?

Стеганая. Стежки заглублены. Туда набивается грязь. Пыль. На куртке бывают пятна. Карманы есть.

Ну и что? Ворот есть, пуговицы есть. Рукава… Лечь на правый бок, под одеялом тепло, пластырь между лопаток не мешает, если не двигаться… Кепка, куртка, сапоги. Куртка. Пыль.

– Как криминалист люблю пыль, – сонно забубнила она. – Сохраняется в одежде, сколько ни чисти. Есть вещества с точной географией. Есть профессиональная пыль – алюминиевая, цементная, это – просто как справка с работы.

Да, но бродяга-то не работал – внутренне возразила себе.

– Если шатался по стране, то микроспоры местных растений – наверняка.

– Правильно, Зиночка, давай!

Сама себя загоняю в ловушку. Спросил бы он лучше про мое здоровье…

– А как у него со здоровьем?

– На вид – бык.

Знаменский прищурился, и Федотов-Лепко материа­лизовался на фоне лабораторных шкафов. Литые плечи, грудь культуриста, лицо славянского склада, обманчиво открытое, обманчиво мягкое, без морщин, светлые во­лосы скрадывают первую седину. Обманчиво простецкие манеры, в середке холодная пружина, заведенная до предела. Знаменский коротко обрисовал.

– Бык, – повторила она. – Но бывают легкие анома­лии. Связано с детством в горах, с химическим составом воды. Тут особенности ногтей, зубов, отклонения в дея­тельности желез… Он у тебя стриженый?

– Нет.

– Когда на производстве есть хлор, медь, кислоты, появляются микроскопические изменения в цвете волос. Пусть подарит прядь.

Опять я сбилась на производство.

– Зиночка, не хочется в открытую… Ладно, пошлю парикмахера, какую-нибудь медицинскую комиссию.

– Принесешь мне образцы его почерка.

Что бы еще? Еще…

– О! Дам тебе одного анатома. У него потрясающие таблицы по группам профессий. Он доказывает, что вся­кое занятие определенным образом влияет на мускулату­ру, характер биотоков и нервные рефлексы.

– Если тебе удастся – твой раб навеки!

А если я сяду в лужу? То есть я запросто сяду в лужу!

* * *

Кушетка, обтянутая клеенкой, белые стены, белый же стол. Три массивных кресла и пальма в кадке.

Курносый врач немногим старше Томина вернул ему удостоверение МУРа.

– Меня интересует пациент, который был доставлен к вам 12 декабря с вокзала.

– Пациент невменяем. Что бы он ни натворил, пока он только больной.

– Расскажите, как он тут появился, как себя ведет – все по порядку. Я очень любопытен.

– Это свидетельствует о слабости тормозных процессов.

– Прискорбно слышать.

– Больного привезли в мое дежурство. Полная и, видимо, внезапная потеря памяти. Вначале он был дезориентирован – не понимал, где находится, кто перед ним. С большим трудом мы купировали приступ. Теперь пациент разбирается в обстановке и в общих чертах осоз­нает свое положение. Что касается прошлого – абсолютный провал. Не удалось вернуть ему даже профессиональные навыки.

– Мне надо его увидеть.

– Палата сейчас на прогулке.

– Нет, не издали. Вот так, – Томин решительно от­мерил рукой расстояние. – Более того, я должен его осмотреть. Еще более того – я должен с ним поговорить.

– Исключено! Никаких допросов!

– Доктор, мне позарез!

Тот непреклонен.

– Идея: допроса не будет! Представьте меня как вра­ча. Светило психиатрии проездом из Москвы в Париж, а?

Томин упарился, пока переупрямил его и получил халат. Врач появился в сопровождении невзрачного му­жичка, тонкого в кости, с оттопыренными ушами. Он был бы комичен, если б не потерянные, тоскливые собачьи глаза.

Кого только Томин не перешерстил, рыская по стра­не за Федотовым. Его не оказалось среди погибших, подобранных «скорой помощью», задержанных милици­ей. По условию можно бы поставить точку. Но на беду Томина занесло в Курск и, чая дополнительных подроб­ностей, он навестил Варвару Дмитриевну. Каким-то об­разом пережитое в Москве разочарование не погубило в ней надежду. Напротив – она горела и светилась, как свечечка, и все твердила: «Вот Петя сыщется». Ну и двинул Томин кружить по городам и весям, ругая себя за впечатлительность.

Вдруг да этот?

– Мой коллега, – сказал врач. – Большой специа­лист м-м… в своей области.

– Как мы себя чувствуем? – осведомился коллега, копируя врачебную ласковость.

– Ничего…

– Головные боли не беспокоят? Спим спокойно?

– Как когда.

– Понятно. Пожалуйста, закройте глаза, протяните руки, пальцы раздвиньте. Так. Закатайте рукава рубашки.

Родимое пятно у локтя!

– Отлично. Улыбнитесь, не разжимая зубов. Шире, пожалуйста. Превосходно.

Эврика!! Ну, Паша, с тебя причитается!

– Еще раз, как вы спите? Просыпаетесь по ночам? Отчего?

– Чего-то вдруг вздрогнешь, сердце заколотится…

– Видите сны?

– Бывает.

– Расскажите, это очень важно.

– Больницу вижу, врачей. А то какие-то поля, дороги. Будто я маленький и босиком иду.

– С вами кто-нибудь рядом? Может быть, мать?

– Не-е…

– Тогда откуда ощущение, что вы ребенок?

– А… Ну… – он беспомощно пожевал губами и на­шел нужное слово: – Земля близко!

Верно, это детство. Как бы нащупать еще что-то в памяти человека?

– Вы смотрите здесь телевизор? Читаете?

– Телевизор. Нам разрешают.

– Что-нибудь казалось вам порой знакомым, как-нибудь волновало?

– Ну… что… «Волга-Волга» – смешное кино…

Томин положил ему на ладонь фотографию Лепко. Пустой номер, ни малейшей реакции. Да, он начисто позабыл все, что было до больницы.

Томин разочарованно покосился на врача. Тот взял пациента за локоть и передал кому-то за дверью.

– Итак?

– Федотов Петр Сергеевич, 1923 года рождения.

Врач записал.

– Есть у него родные?

– Мать. – Томин снял халат. – Я вам очень призна­телен, доктор. Во мне погиб психиатр, нет?

– Кем был Федотов?

– Хорошо, вам не удалось вернуть ему профессио­нальные навыки. Он бы что-нибудь спер и задал деру.

– Вот как?.. Для меня он пациент. Мать может взять его?

– Она слепая беспомощная старушка.

– Вы понимаете, если вернуть его… Где он вырос?

– Маленький поселок, почти деревня.

– Дороги, поля… Если вернуть его туда, где он ходил босиком… детские впечатления крепче всего. Такая встряс­ка могла бы сказаться благотворно. Вы понимаете?

– Да. А как он выглядел 12 февраля, что при нем было?

– Есть подробный акт осмотра его и вещей при при­еме, – отперев стол, порылся, протянул Томину акт.

Несколько дней Знаменский не лез к Кибрит. Знал, что материалы экспертиз уже у нее, но крепился. И вот:

– Пал Палыч, жду.

Прямо с порога он как в омут нырнул:

– Вышло или не вышло?

– Видишь ли… напрашиваются некоторые предполо­жения… Может, меня куда-то снесло…

– В неожиданную сторону?

– Да, очень, – она запнулась. – Мне было бы легче сформулировать, если бы… Что ты сам думаешь? Чего ждал?

– Эксперт не должен быть связан бредовыми гипоте­зами следователя, – отговорка машинальная, заготов­ленная.

Они глядели друг на друга, и ни тот ни другой не решался высказаться.

Ворвался сияющий Томин.

– Привет честной компании! Кто угадает, откуда я прибыл?

– От запертой двери моего кабинета.

– Ценю проницательность. А откуда я прибыл к две­ри твоего кабинета?

– Не устраивай «угадайку», – Знаменскому не терпе­лось вернуться к разговору.

– Зинуля, чего он такой нервный? Тихая работа, спокойные клиенты.

– Ладно, Шурик, давай серьезно, – не приняла шут­ки и она.

Томин уселся по обыкновению на стол, отодвинув ее пузырьки.

– Произведенными розыскными мероприятиями мною было установлено, что означенный Федотов П. С. …Короче, в Калининской областной психушке обнару­живаю занятного субъекта. Бывает, что не все дома, а тут следующая стадия – все ушли. Внезапная потеря памяти. Я пришел, увидел, опознал! Можете почитать медицинс­кое заключение и акт, составленный в приемном покрое.

Они поочередно вчитывались в акт и заключение. Одна фраза остановила внимание Знаменского. Он пере­дал акт Зине и следил, как она. Да, застряла на той же фразе! Переглянулись.

– Что вас удивляет? – спросил Томин. – Пальто ношеное. Состояние тела антисанитарное. Пульс учащен­ный.

Знаменский процитировал:

– «На бедре имеется размером с двухкопеечную монету покраснение с вероятным следом прокола в центре».

– Спрашивал я. Непонятно, что такое. Признаков наркомании нету.

Кибрит огласила из другого листа:

– «Причины заболевания могут носить истерический характер. Не исключен также острый токсикоз». Но яда они не обнаружили… – она обращалась только к Знамен­скому, и между ними возник тот напряженный диалог, в котором интонации и подтекст важнее слов.

– Слишком сложный путь? – спросил он.

– Слишком сложный.

– Если считать его бродягой. Сдуру.

– Ты не считаешь?

– Разумеется. А ему этого очень хочется!

– Значит, любое бредовое предположение?..

– Угу.

Теперь практически было сказано все, теперь они друг друга поняли.

– Что в экспертизах?

– Странный состав пломбы… Характерные особенно­сти в сочетании некоторых букв… Понимаешь?

– Эй, друзья, что с вами? – окликнул Томин.

– Гениально! Я в тебя всегда верил, но это…

Кибрит счастливо улыбнулась:

– И печень, как у младенца!

Они его и не слышат! Будто объясняются в любви!

– Знаете, где так разговаривают? Там, откуда я при­ехал. Сидят на лавочке, а рукавчики назад завязаны. Паша, быстро! Месяц, имя, фамилия?

– Старший следователь, майор милиции Знаменский Пал Палыч. Она – Кибрит Зинаида Яновна. Свет очей моих. Усек?

– Ни бум-бум.

– Зиночка, покажи экспертизы!

Славный это был денек. Да что там славный – триум­фальный день! Каждую его малость хотелось сохранить и сберечь.

В Бутырку ехали втроем, на равных. А в следственном кабинете, куда принесли дополнительные стулья, их пол­ку прибыло: четвертым стал мужчина с военной выправ­кой, поместившийся чуть в стороне.

– Новые лица, – настороженно произнес бродяга. – Желаю знать, что за посторонние. Вашего приятеля ви­дел, а эти двое?

– Эксперт. Познакомит вас с некоторыми материала­ми. И следователь, который будет дальше вести ваше дело.

– Да ведь я не давал вам отвода-то! Сболтнул сгоря­ча, а писать никуда не писал. Неужто обиделись, гражда­нин следователь?

– Ну, какие обиды. Просто люди вашего профиля в мою компетенцию не входят. Я выразился достаточно ясно?

Пауза затянулась, натянулась, звенит.

– Нет, недостаточно, – мотнул наконец головой бро­дяга.

Недавно острижен (волосы забрала Зиночка), голова непривычно шишковатая. Но и теперь не похож на арес­танта. Скорей, на пленного генерала.

– До сих пор вы числились бомжем.

– Бомж и есть, за то сижу.

Уже не за то, сволочуга. Скоро ты у нас запляшешь! Партитура расписана. Слово Зине.

– Товарищ эксперт, прошу.

– Насколько понимаю, вы вели беспорядочный об­раз жизни.

Тон у нее менторский, размеренный, скрывает вол­нение. Умница моя. Куда бы я без тебя?

Бродяга ударился в шутливость: