– Сила?

– Зачем тебе?

– Ну… красиво, приятно. Посижу, о чем-нибудь по­думаю.

– Подумать тебе полезно, – со скрытым раздражени­ем роняет Бардин…

– Я слушаю, Таисия Николаевна, – прерывает Пал Палыч воспоминания Снежковой.

– Знаете, Толя чувствовал свою гибель! – вдруг вы­паливает она. – Такой был тоскливый и никак не хотел ехать! Перед дорогой он зашел в кабинет…

…На диван брошены плащ, шляпа и пресловутый чемодан. Артамонов бесцельно бродит по комнате, отре­шенно разглядывая пустые полки и голый стол, трогает пальцем верхнюю доску шкафа.

– Неизвестно, откуда пыль, – бормочет Снежкова. Прислонясь к косяку, она наблюдает за Артамоновым. Тот садится в кресло, подпирает голову кулаком и зас­тывает.

– Толюшка! – не выдерживает женщина. – Ну чего ты так переживаешь?!

– Не мешай. Я думаю о жизни.

От непривычности ответа Снежкова теряется…

– Я, говорит, думаю, – повторяет она теперь Зна­менскому и Томину. – «Не мешай думать», понимаете? Он предчувствовал! Он как знал!

– Умоляю вас не плакать! – вскакивает Томин. – Поговорим о другом. Вот вы познакомились. Кстати, где? Голосовали ближе к городу или уже недалеко от поселка?

– А при чем поселок? Я к тете ездила в Сосновку. Это по Киевскому. На возвратном пути Толя и подвез.

– Он был с чемоданом? – спрашивает Знаменский. Оба настороженно ждут ответа.

– Да, спереди в ногах мешался. («Заладили с этим чемоданом», – думает она в раздражении).

Наутро после допроса в кабинете Знаменского прово­дится опознание. Как положено, вместе с двумя другими мужчинами того же примерно возраста и комплекции Снежковой показывают Бардина.

– Знаете ли вы кого-либо из этих людей? – обраща­ется Пал Палыч к Снежковой.

– Да, в середине – Антон.

«Зачем нужна столь официальная процедура? – дума­ет она. – Может быть, она чревата опасностью для обхо­дительного, любезного Антона?» И, глядя на него с неловкостью, Снежкова добавляет:

– Извините…

– Пожалуйста, Тася, пожалуйста, – иронически улы­бается тот.

Звонит городской телефон.

– Минуточку, – говорит Пал Палыч в трубку и кла­дет ее на стол.

Артамонова позвонила Знаменскому из дому, по на­стоянию сестры. И теперь объясняет следователю причи­ну своего звонка. Прижав трубку к уху, Артамонова ждет, пока Пал Палыч освободится.

– Товарищ Знаменский?.. Это Артамонова. Простите, что мешаю, но каждый день неизвестности – для меня мука!.. Приедете?.. – Предложение Знаменского неожи­данно. – Нет, пожалуйста, раз вы считаете… Я немного нездорова, застанете в любое время. До свидания.

– Сюда?! – всплескивает руками Бардина.

– Да.

– Галочка, только не пугайся, это, наверно, с обыском.

Артамонова своим характерным жестом вскидывает руки к вискам.

– Боже, до чего я дожила!

– Где у тебя фотографии, письма? Я унесу, чтобы не рылись. Хоть это!

– Нет, Аля. Пусть обыскивают! Мне прятать нечего.

Бардина понимает, что ей надо как-то подготовить сестру.

– Галочка, родная… – начинает она, терзаясь тем, что предстоит выговорить. – Это ужасно, но я наконец должна тебе рассказать кое-что… Лучше уж я…

– Весьма пышная церемония, – улыбается Бардин, оставшись после опознания с Пал Пальнем. – И велика вам радость, что Толя возил меня к своей бабенке?

– Возил, между прочим, на «Волге», показывал до­рогую мебель и так далее. Следовательно, вы знали о его второй, тайной жизни.

– Хм… Один – ноль.

– И безусловно догадывались, что дело не чисто. Человек вы неглупый, бывалый.

– Даже сиделый, – замечает Бардин, поняв, что Пал Палычу известно о его судимости.

– Да, не скрою, поинтересовался вашим прошлым.

– И представляете, что я за фрукт, – это звучит в вашем голосе.

– Разубедите, если не так.

– Хорошо, – помолчав, соглашается Бардин и, решившись, рассказывает уже без понуканий. – Зало­жили меня тогда собственные коллеги. Два резвых мо­лодых человека сдали органам. Я был слишком силь­ный конкурент. Но я успел сесть, когда за валютные операции еще давали два года. Пока за проволокой – казалось ужасно много. Но едва приехал домой – указ: до высшей меры. И читаю в газете, что те резвые молодчики пошли под вышку. Представляете, что я чувствовал?

– Надеюсь, не только злорадство?

– Что вы! Готов был благодарить за прежнюю под­лость! Решил: стоп! Судьба подарила жизнь – но четко предостерегла. Не скажу, что я суеверный, но мистичес­кое было ощущение. Да… Ну, вспомнил свое музыкальное образование, пристроился работать, женился. Теперь вот средней руки организатор в области легкой музыки. Как валютчик был гораздо талантливей. Но зато на каком боку лег, на том и просыпаюсь.

– Ладно, верю. Но тогда я спрашиваю вас, спраши­ваю человека, который со всем этим покончил: зачем вы меня путали разными баснями?

– Старый служака, что вел мое дело, твердил клас­сическую фразу: «Следствию все известно, советую при­знаться». Сейчас следствию, видимо, почти ничего не известно, и все равно советуют признаться… – Бардин говорит скорее грустно, чем насмешливо. – Вы не учи­тываете одного обстоятельства, Пал Палыч. В происходя­щей драме центральное лицо – не я, не вы, не погибший Толя, а его жена, Галина. Вам – служба, мне – семейные неприятности. Над ней же в буквальном смысле разверз­лось небо! Не встречал человека, настолько помешанно­го на честности и долге. Обычной женщине стыдно, скажем, не иметь модного пальто. Галине стыдно иметь что-нибудь, чего у других нет!

– А чем плохо?

– Скучно! Я к ней очень привязан – выросла на глазах. Но скучно. Ходячая добродетель.

– Она знает про вашу судимость?

– К сожалению.

– И не верит в ваше перерождение.

– Она верит, что горбатого могила исправит. – В его тоне застарелое раздражение. – Думаете, мы с Алей сочинили про находку в расчете на какое-то там вознаг­раждение? – Он машет рукой. – Да Галина и не взяла бы ни за что! Чужие деньги. Но… ее надо понять. Смерть, похороны – это она перенесла стоически. Выходит, с одной стороны, – железный характер. А в то же время ее свалить ничего не стоит. Расскажи я про Анатолия всю правду – сразу, и неизвестно, где потом искать: в пси­хушке или под трамваем! Так что мы больше Галине голову морочили, не вам. Чтобы на тормозах, понимаете? К тому же надо было чем-ничем сдвинуть ее с идеи, будто я свернул на старую дорожку и Анатолия потянул.

– Давайте поближе к протоколу.

Бардин кивает.

– Значит, так. Узнав об аварии, я объяснил своей жене вероятное происхождение обнаруженных денег. Она, естественно, ничего не подозревала.

– Совсем уж ничего?

– Только то, что Толя погуливает, – твердо говорит Бардин. – Ей и того хватало, чтобы волчицей рычать… Так вот, мы взвесили возможную реакцию Галины Артамоновой – и изобрели историю с находкой.

Знаменский коротко записывает.

– Но вы еще прежде сымпровизировали заем на ка­тер, – напоминает он.

– Сами спровоцировали, Пал Палыч, – усмехается Бардин. – Притворились простачком, грех было не по­пробовать. Я только с суммой ошибся, а так-то Климов – лакомый кусок, чтобы отманить следствие в сторону.

– Вы имеете в виду его приятеля Муромского?

– Раскопали? Обидно, что не увлеклись этой версией. Вы бы в ней увязли как в болоте!

– Потому и не увлеклись. О Муромском вы слышали от Артамонова?

– Ну да. Климов – Толе, Толя – мне.

– Сколько усилий, чтобы пощадить нервы своей род­ственницы!

– Есть ехидное подозрение, если позволите… Вы тоже щадите ее нервы?

– Следственная хитрость, – парирует Пал Палыч. – Да?.. – берет он трубку зазвонившего телефона. – Еще тут, Саша, заходи, – приглашает он Томина.

– Антон Петрович, а не проще ли было удержать Артамонова, чем теперь вот…

– Прошляпил. Несколько месяцев был на гастролях, вернулся, вижу: глаза в разные стороны. Раньше, правда, проскальзывало: серое существование и ничего не имею, другие берут от жизни. Явно с чужого голоса, я не придавал значения. Конечно, поговорили. Объяснил ему, что он не создан для коммерции, тем более с Галиной под боком. Попусту. Уже понесло.

В ожидании приезда Знаменского между сестрами про­исходит тяжелое объяснение.

– Не могу понять, – шепчет Артамонова уже в изне­можении от всего, что пришлось услышать. – Как – вторая машина?

– Новая, Галочка, «Москвич» в гараже стоит целехонький… – Бардина всхлипывает. – И никто с Толей не ехал. Вещи в машине были его собственные.

Некоторое время обе молчат. Артамонова сидит на­пряженно, крепко ухватившись за подлокотники, будто кресло вот-вот уплывет из-под нее.

– Все время притворялся… лгал… Он же не был та­кой… раньше… Добрый… веселый… Он хороший был, Аля… Нет, я не понимаю… Помнишь, как мы первый раз поехали на «Москвиче»?

– Позапрошлым летом, – сквозь слезы отзывается Бардина.

– Да, – шепчет Артамонова, – позапрошлым летом.

…Это был для Артамонова день торжества, день сбыв­шейся мечты: его горбатенький «москвичек», возрожден­ный из груды лома, резво и полноправно катил по улицам города.

– Ты замечаешь, как берет с места? – спрашивал. Артамонов сидевшего рядом Бардина. – Замечаешь?

– Мм, – одобрительно мычал тот, чтобы не омрачать Анатолию лучезарного настроения.

– Теперь я буду тормозить, обрати внимание… Сила?

– Толька, я не автомобилист!

– Но ездишь же ты в такси, например. Неужели не видишь разницы?

– Вижу, – засмеялся Бардин. – В такси коленками не упираешься…

– А, перестань! Это все, – Артамонов пренебрежи­тельным жестом обвел поток машин, – по сравнению с моим «жучком» – дрянь, будь уверен! Заводская сборка, скорей-скорей, колеса крутятся и ладно. А у меня, Анто­ша, ручная подгонка, предел точности. Не мотор – хронометр!

Пока Артамонов хвастался машиной, сестры на зад­нем сиденье забавляли Игорька.

– Как ему – нравится машина? – спросил Арта­монов.

– Улыбается, – весело ответила жена.

Артамонов нашел местечко на стоянке, все вышли и направились к воротам парка.

Артамонов раз-другой оглянулся на ходу полюбовать­ся «жучком». Нет, безусловно, всякие там «Жигули» и «Волги» меркнут рядом с его сокровищем!..

В парке буйно цвели клумбы, дети толпились вокруг аттракционов.

– Эх, – сказал Артамонов, минуя мужчин, сгрудив­шихся возле пивного ларька, – теперь уже и кружечку не пропустишь: за рулем! – Но прозвучало это не сожалею­ще, а, напротив, блаженно…

Вертелась детская карусель, визжали малыши, проно­сясь на лошадках мимо ожидающих за оградой мам и бабушек. На руках у Артамоновой таращился Игорек, завороженный пестрым зрелищем.

И вдруг скрежет, вращение замедлилось. Карусель остановилась.

– Слазьте, ребята! – возник откуда-то дюжий му­жик. – Поломка!

Ребятишки слезать не хотели, те, кто ждал своей очереди, галдели, не желая расходиться. Кто-то из взрос­лых потребовал вызвать техника.

Артамонов нырнул под ограду и направился к «кару­сельному начальству». О чем-то они там заспорили, му­жик замотал головой, но потом все же допустил добро­вольного ремонтника к механизму.

– Дяденька пошел чинить? – спросил Артамонову тоненький голосок.

– Да, – улыбнулась та.

– А он починит?

– Починит.

И действительно починил. Разве мог он видеть чье-то огорчение в такой счастливый для себя день?

Снова кружилась карусель и радовалась детвора. Арта­монова ласково и спокойно смотрела на мужа, оттирав­шего запачканные руки.

Как все было хорошо!..

И как теперь все ужасно…

– Зачем?.. Зачем?.. Зачем?.. – повторяет Артамонова в пространство. – Ну зачем же?! Хоть бы спросить…

– Аля, когда началось… все это? – глухо произносит она, помолчав.

– Года полтора назад, – тяжело выдавливая слова, говорит сестра.

– И ты знала?!

– Ничего я раньше не знала! Я бы ему глаза выцара­пала! Антон уже после аварии сказал.

– Но Антон знал! И ни слова?! Аля, этому нет назва­ния!..

В кабинет Знаменского входит Томин.

– Как вы только разыскали несравненную Тасю? – говорит Бардин, здороваясь. Он оборачивается к Пал Палычу и вздыхает: – Самое смешное, что все это было абсолютно ни к чему. Очень любил жену, сына. Вкусы непритязательные. Вообще простецкий, славный парень. Ему бы пахать или слесарить… Я когда-то летал ужинать в город Ереван и умудрялся получать удовольствие! На то нужен особый склад. А Толя рожден для мирных, здоро­вых радостей… В последнее время уже понял, что живет «на разрыв». Еще бы немного – и мог образумиться. Жаль, не успел.

– Откровенный разговор? – спрашивает Томин.

– В таких пределах, – отзывается Знаменский, пере­давая ему протокол на одном листе, пробежать кото­рый – минутное дело. – Возникают вопросы?

– Два совсем маленьких, – невинно подыгрывает Томин. – Кто впутал вашего шурина? И во что впутал?

Бардин, стреляный воробей, сдержанно улыбается.

– Рад бы ответить!

– Антон Петрович! – укоризненно восклицает Зна­менский.

– Что поделаешь. Толя был слабовольный, да, но надежный парень, не трепло. Сочетание этих качеств, вероятно, и привлекло, понимаете?

Томин готов отпустить сердитое замечание, Знаменс­кий останавливает его жестом.

– Напомню одну мелочишку, Антон Петрович. Когда мы впервые обсуждали аварию на шоссе, вы поинтересо­вались: по дороге туда или обратно? Узнали, что обрат­но, и тотчас смекнули – крупная сумма!

– Да? – машинально роняет Бардин.

– Да. А я смекнул, что товарищ Бардин, стало быть, в курсе.

– В самых общих чертах, Пал Палыч. Наверняка не больше вашего. Насколько понимаю, через Анатолия про­ходила туда документация, обратно – деньги. Какая-то шарашка в области.

– По Киевскому направлению? – нажимает Томин.

– Да, кажется.

Однокомнатная квартира Артамоновых. Тут чисто, прибрано, немного голо. Обстановка до аскетизма проста. Комнату «утепляет» лишь детская кроватка, да горка игрушек на столике у окна. Единственное украшение стен – десятка два образцов чеканки разных размеров. Знаменский их задумчиво рассматривает, ожидая возвра­щения хозяйки, которая умывается в ванной.

Первый этап разговора уже состоялся, и ее худшие опасения окончательно подтвердились.

Артамонова входит в сопровождении собаки.

– Простите… минутная слабость.

– Вы увлекаетесь чеканкой? – Пал Палыч старается не выдать заинтересованности.

– Толе нравилось. С прошлого года начал собирать… Можно не развлекать меня светской беседой. Я действи­тельно взяла себя в руки. – Она напряжена, натянута до звона, но голос ровный, глаза сухие.

– Галина Степановна, случалось, что муж работал дома с документами?

– Иногда приносил и что-то заполнял по вечерам. Раза два в месяц.

«Два раза в месяц выдают, например, зарплату…» Пал Палыч машинально берет поролоновую игрушку, сжимает и следит, как она принимает прежнюю форму. Артамоновой чудится невысказанный вопрос.

– Игорек у Аллы. Она опасалась обыска, ребенок мог испугаться. Вы будете делать обыск?

– Если ваш муж хранил какие-нибудь бумаги… то я бы посмотрел, с вашего разрешения.

– Письменного стола у него нет. Верстачок – вы ви­дели – и инструменты. – Она достает из шкафа две небольшие коробки. – Здесь семейные фотографии, здесь справки и квитанции… Еще вот, – поверх коробок ложится небольшая пачка поздравительных открыток и писем, перевязанная шнурком. – А это я нашла за кни­гами.

Знаменский берет протянутый бумажник, бегло про­сматривает содержимое и возвращает: ничего важного.

– Когда в квартире был ремонт?

Артамонова не отвечает, делая досадливый жест.

– Извините, – настаивает Знаменский, – но вопрос о ремонте имеет вполне определенный смысл: свежие обои и побелка могут скрывать следы тайников.

– Ремонтировали в семьдесят восьмом, как въехали.

– А позже муж что-нибудь переделывал?

– Собирался оборудовать кухню. Но потом все мень­ше бывал дома и…

Знаменский понимающе кивает.

– Не планировал он сменить место работы?

– Н-нет. Очень вымотался, пока был техником-смот­рителем. Не умел поддерживать дисциплину и работал за всех. Водопроводчик запил – Толя сам чинит краны. Кто-то в котельной прогулял – Толя бегает включать подкач­ку. Каждые четыре часа, круглые сутки. Говорил уже: мечтаю сидеть на стуле. Даже поступил на заочные курсы счетоводов.

– И кончил? – оживляется Пал Палыч.

– Кончил.

«Значит, знаком с бухгалтерским учетом. Не это ли объясняет его функции в шарашке?» – думает Пал Палыч.

– Сядем, Галина Степановна?

– Пожалуйста, садитесь. Мне легче стоя… – Она к чему-то готовится. – Мне надо спросить: Толя нанес стране материальный ущерб?

– Ну… в подобных случаях без ущерба не бывает.

– Мой долг – возместить, насколько возможно. Я буду выплачивать! Брать дополнительную работу и вно­сить государству. Нужно написать заявление?

Пал Палыч смотрит на нее в замешательстве. Женщи­на говорит безусловно серьезно и искренне. Есть вещи, которые нельзя имитировать.

– Вряд ли это справедливо по отношению к вам и к сыну, – произносит он после изрядной паузы.

– Для меня это вопрос чести и самоуважения!

Артамонова работает секретаршей. Оплотом всех ее планов служит пишущая машинка, стоящая тут же в ожидании, когда ей придется трещать вечера и ночи напролет, чтобы «смыть позор» и «возместить ущерб».

Наивно? Пожалуй. Даже немного комично. Но по су­ществу? Скучноватая «ходячая добродетель» в экстремальной ситуации обернулась готовностью к подвижни­честву во имя своего символа веры. И то, что до сей поры настораживало Пал Палыча, – ходульность фраз, излишний пафос – становится понятным; возникает сердечность, которой недоставало в его общении с Артамоновой.

– Стране не нужно, чтобы вы приговаривали себя к каторжным работам! – говорит он и, видя, что та поры­вается возразить, придает голосу строгость: – Оставим идею искупления, Галина Степановна. Следствие про­должается, и пока наша общая задача довести его до конца!

Артамонова, притихнув, ждет.

– Мы ищем в окружении Анатолия того человека, который втянул его в темные дела. – Увидя, как женщи­на сжалась, он добавляет: – Бардина можете вычеркнуть.

– Та женщина… вы ведь знаете? Если она требовала денег, она могла толкнуть… Толя любил ее? – Вопрос вырывается помимо воли.

– Нет. Она в общем-то немного для него значила, эта женщина. Анатолий изменял не столько вам, сколько себе. Понимаете?

Знаменский снова возвращается к чеканке, разгляды­вает. Снимает, чтобы проверить, нет ли на оборотах товарных ярлыков. Аккуратно вешает обратно.

– Мне пора, Галина Степановна. До свидания.

– До свидания… – Она не ожидала, что все так быст­ро кончится.

Знаменский на площадке дожидается лифта. Вдруг отворяется дверь.

– Пал Палыч!

Выдержка оставила женщину. Она едва владеет собой, говорит с паузами:

– Вот вы… вы знаете жизнь, реальную… Скажите, была я права? Толя называл меня «вечная пионерка»… Я с ним теперь все разговариваю, разговариваю… ночи на­пролет, чтобы понять… Все спрашиваю и спрашиваю. Иногда мне кажется, я его слышу, он говорит… ужасные вещи. Если бы не твои железные принципы… ты по уши в иллюзиях… Если бы не ты, я не убегал и был бы жив. Может быть, – переходит она на шепот, – я неверно жила и думала? А правы те… другие?..

Знаменский молчит. Он может сказать, что все слу­чившееся с Артамоновым – аргумент ее правоты. Но назидательные слова здесь не к месту.

– Нет, не надо! – отшатывается Артамонова. – Я должна сама… все решать сама!

Пал Палыч молча наклоняет голову и осторожно прикрывает красиво обитую дверь квартиры.

Туго движется расследование, ох, туго! Вот Кибрит беседует с председателем совета, утверждающего ассор­тимент художественно-прикладных изделий.

Кабинет его сочетает черты административного стиля с небольшой выставкой образчиков продукции: керами­ка, дерево, чугунное литье, плетенье из соломки. Предсе­датель передает Кибрит четыре металлические пластины с заурядной чеканкой, на которых болтаются круглые сургучные печати УВД.

– Возвращаю в целости.

– И что скажете?

– Наше производство. Месяц назад партия пошла в торговую сеть. Сюжет, пожалуй, не из лучших, но как декоративное пятно в интерьере… – Он отставляет че­канку на край стола и прищуривается.

– Нас волнует не столько сюжет, сколько возмож­ность махинаций вокруг, – усмехается Кибрит.

– Комбинат чист! Недавно закончилась комплексная ревизия – полный ажур. Если обещаете вернуть, дам экземпляр акта.

– Вернем. Еще меня просили узнать: этот цех, – ока указывает на чеканку, – не в области?

– В городе.

– А за городом есть у комбината склады, базы, фи­лиалы?

– Нет, все здесь…

Эти же не оправдавшие надежд Пал Палыча экземп­ляры чеканки лежат на столе в следственном кабинете. В сборе вся троица.

– А все-таки! Ладно, что понавешаны дома. Ладно, у любовницы. Но на кой шут вез еще в машине четыре штуки? Причем одинаковые и без торговых ярлыков!

– Ну, купил и вез, – возражает Томин. – Может, он их дарил. С подарков всегда цену сдирают.

– Если купил для подарка – в магазине завернули бы в оберточную бумагу, а не в газету.

– А какая газета?

– «Сельская жизнь» от двадцать пятого мая, – уточ­няет Кибрит.

– «Сельская жизнь»… Кстати, о селе. Мне не присни­лось, что ты брала пробы грунта с колес?

– Я с этими пробами уже людей замучила, Шурик! Сначала ведь ориентировались на Калужское шоссе. Ну и никакого толка. Если же танцевать от Киевского, то есть одно похожее место.

– И скрываешь от следствия! – обрадованно воскли­цает Пал Палыч.

– Нет, рассказываю, но перебивают.

– Молчим, – смиренно складывает руки Томин.

– Только не ждите чудес! В грунте обнаружилась при­месь химиката, который употребляют в борьбе с дубовым шелкопрядом. Районный лесопатолог участ…

– Кто?

– Лесопатолог, Шурик. Лесной врач. Он участвовал в экспертизе и начертил примерную схему. – Кибрит дос­тает из папки лист машинописного формата. – Вот смот­рите: шоссе. Это лесной массив, который в прошлом году обрабатывали с самолета. До него километров семь. – Она обводит большое заштрихованное пятно, вытянутое вдоль шоссе. – Здесь поле и сосновая роща. А вот проселочная дорога. – Кибрит показывает направление, пер­пендикулярное шоссе.

– Через рощу, через поле в зараженный массив? – прослеживает Пал Палыч дорогу. – А дальше?

– Дальше – увы! После дубняка она разветвляется, след потерян.

– Единственная дорога на этом участке? – перепро­веряет Томин.

– Единственная проезжая для легковушек.

– Ага… Тогда здорово, братцы! Мы знаем место, где деньги выехали на шоссе!

– Но откуда выехали?.. Надо прикинуть на карте этот поворот и радиус поиска. Придется отрабатывать объект за объектом: поселки, предприятия…

Томин вскидывается.

– Ох, долго! Пока мы набредем на ту шарашку, ее по кирпичику разнесут. Время, Паша, время!

– Что ты предлагаешь? Не вижу, кого еще допраши­вать и о чем. Связи Артамонова не доработаны.

– Нет у него больше связей! – в сердцах восклицает Томин. – Копай вглубь те, которые есть!

– Без драки! – вмешивается Кибрит.

Томин переходит на вкрадчивый тон.

– Слушай, Паша, предложу-ка тебе одного старичка. По профессии часовщик. Когда стал прихварывать, уст­роился завтехотделом в контору по ремонту часов. Три года на пенсии. Очень прелестный старичок!

– Чем?

– Во-первых – А. П. Во-вторых, имеет собачку, род­ную дочь артамоновской Фанты.

– А, опять ты с Щепкиным!

– Опять. Купи, Паша, недорого отдам!

– Пал Палыч, берегись, – шутя отговаривает Киб­рит. – Сплавляет лежалый товар.

– Лежалого не берем.

– Начальник, обижаешь! Нет, серьезно. Он за свои семьдесят пять лет ни разу не привлекался. Но, думаю, и участвовал и состоял. Вперемежку с часовым делом нема­ло крутился в артелях, знакомства могли сохраниться – ого-го! Мне он понравился с первого взгляда.

– Тебе много кто нравился, – припоминает Киб­рит. – И обойщик дверей, и шурин, и какой-то еще беглый на даче.

– Саша, допустим даже, что все на свете ему извест­но. Дальше? «Присаживайтесь, пожалуйста, товарищ Щепкин, – говорю я. – Будьте любезны, просветите. Нам надо бы узнать следующие фактики». Или как?

– Нет. Будьте любезны, товарищ Щепкин! – Томин произносит фразу с категорической, не допускающей возражения интонацией. – Не на цыпочках, а с ходу, прыжком! Не «надо узнать», а «мы знаем»! Чем мы рискуем, в конце концов?! Твоя чеканка, Зинин поворо­тик и мой старичок. Ну? Идет?

Положив руки на набалдашник антикварной трости, Щепкин, элегантный старый джентльмен, скептически наблюдает за разыгрываемым перед ним спектаклем.

Пал Палыч и Томин тщательно отрепетировали ре­шающий «прыжок». Они очень заняты и пока не обраща­ют на Щепкина ни малейшего внимания.

– Оформи в срочном порядке! – Знаменский переда­ет Томину некий бланк.

– Понял, – серьезно отвечает тот, вынимая из порт­феля запечатанную и опломбированную картонную ко­робку. Он водружает ее перед Знаменским. – Я пару звоночков, не возражаешь?

Пал Палыч делает великодушный разрешающий жест. Томин пристраивается так, чтобы видеть Щепкина в профиль, придвигает телефон и несколько раз набирает внутренний номер.

– Занято и занято! – ворчит он и отстраняет трубку от уха, чтобы были слышны короткие гудки.

Возясь с телефоном, он наблюдает за Щепкиным. Его задача уловить, какова будет реакция на содержимое коробки.

А Пал Палыч целиком поглощен ее распаковывани­ем. Вооружился ножницами, разрезает веревочки, не­спешно снимает печати. Достает из коробки плотный опечатанный пакет. Сосредоточенно вскрывает его и стопкой выкладывает на стол чеканки, изъятые из ма­шины Артамонова.

Процедура с распломбированием и распечатыванием невольно вызвала внимание и некоторую насторожен­ность Щепкина. А поскольку следователь на него не смот­рит, будто забыл, то самоконтроль у старика ослаблен, и при виде чеканки он на мгновение меняется в лице. Томин это засекает. И когда Знаменский, убрав со стола всю тару, оборачивается к нему, Томин кладет трубку и подмигивает: сработало!

Пал Палыч усаживается против Щепкина и спраши­вает весело и напористо:

– Как вам нравятся эти изделия, Алексей Прокопыч?

– Я к подобным штукам равнодушен, – неторопливо откликается Щепкин.

– Даже если ехать по Киевскому шоссе? И потом свернуть налево? – с расстановкой говорит Знаменс­кий. – Мимо деревни Сосновка?

Чувствуется, что вопросы бьют в цель, но старик крепится.

– Нет, – говорит Щепкин, точно от него и впрямь ждали художественной оценки. – У меня другие эстети­ческие критерии. Я часовщик.

– Но с большим опытом организации всяких артелей и тэ дэ. Не так ли? – наступает Пал Палыч.

То, что Щепкин подчеркнуто пропустил мимо ушей вопрос о дороге мимо Сосновки, лишь подтверждает, что Знаменский и Томин «взяли след».

Упоминание артелей Щепкина не радует.

– Ну и что? – с неприязнью произносит он.

– Констатация характерного факта. Не менее характер­но, что вы проигнорировали мой предыдущий вопрос. Это психологическая ошибка, Алексей Прокопыч. Если б вы не поняли его подоплеку, то непременно задали бы встречный вопрос: при чем тут Киевское шоссе и какая-то деревня?

– Что еще за подоплека? – уже напряженно спраши­вает Щепкин.

– Хотя бы эта! – весело отвечает Знаменский и по­стукивает по столу конвертом с надписью «А. П.». По нему не скажешь, что он выложил последний козырь. Напротив, впечатление, будто в запасе имеется еще не­мало улик против Щепкина.

– Не к лицу нам с вами в кошки-мышки играть, Алексей Прокопыч. Взрослые же люди!

– Считаете, вы меня обложили? – вскипает Щепкин и стукает тростью об пол. – Изобличили? Да чтобы так со мной разговаривать, молодой человек, вам еще носом землю пахать и пахать!.. Минутку, – останавливает он сам себя и щупает пульс. Движение привычное, даже не надо следить по часам, чтобы различить учащенность и пере­бои. Щепкин долго смотрит в окно, отвлекаясь и посте­пенно возвращая себе душевное равновесие.

Знаменский и Томин переглядываются, но не нару­шают молчания.

Оторвавшись наконец от окна, Щепкин возвращается к прерванной фразе, но тон у него теперь спокойный, даже философски-юмористический. Он как бы выверяет его по внутреннему камертону, если реплика не соответ­ствует «стандарту», Щепкин повторяет ее иначе – по­правляет себя.

– Да-а, молодые люди, пахать бы вам и пахать носа­ми… Но – ваше счастье: мне категорически запрещено нервничать. Прописаны положительные эмоции и юмор. Как-никак два инфаркта – это обязывает… Вдруг что-нибудь да и выйдет у двух энергичных молодых людей! – добавляет он спокойно и снисходительно. – Очень вред­но тревожиться. Мой доктор сочинил мудрую присказку на аварийный случай: «На кой бес мне этот стресс». – И он повторяет на разные лады: – «На кой бес мне этот стресс?», «Ну на кой бес мне этот стресс!..» – Щепкин гипнотизирует себя, улыбается и констатирует: – Все в порядке. Итак, по-дружески и по-деловому. Я облегчу жизнь вам, вы – мне. Драгоценный остаток моей жизни.

– Давайте не торговаться! – твердо заявляет Томин. – Неподходящее место.

– Храм правосудия? – Щепкин смеется. – Ах, инс­пектор, вы еще верите в свое дело на земле? Люди всегда будут стараться обойти закон.