Ольга Лаврова, Александр Лавров

Он где-то здесь

Яркий летний день. Высокое небо. Крепкие, недавней пост­ройки дома деревни сосед­ствуют с заколоченными избами в зарослях крапивы.

Артамонов, молодой мужчина в модном светлом костюме, покинув серую «Волгу», подходит к избе, ко­торая слепыми окнами смотрит из-за поваленного забора. Он озирает­ся, словно впервые видит окружаю­щий пейзаж. Лицо у него потрясен­ное. Автомобильный гудок заставля­ет его очнуться. Шофер грузовика, доверху нагруженного ящиками с надписью «Не бросать!», дает понять, что легковушка мешает ему проехать.

Артамонов возвращается к «Вол­ге» и подает назад, освобождая путь грузовику. А затем рвет с места и катит, катит прочь, не разбирая до­роги. Проселок. Шоссе. На спидомет­ре уже – 120, на авточасах – поло­вина четвертого…

В половине шестого Знаменский и Томин торопливо подходят к лифту на одном из этажей Петровки, ждут лифт.

– Через час тридцать контора закроется.

– Да, в обрез. А завтра там все будут знать.

Махнув рукой на лифт, они сбегают по лестнице. Во дворе Управления к ним подруливает машина. Кибрит садится в другую, со спецсигналом на крыше.

– Связь через дежурного! – кричит Пал Палыч.

– Хорошо, желаю успеха! – отзывается Кибрит.

Контора по техобслуживанию уличных электрочасов, куда прибыли Знаменский и Томин, – одна из тех орга­низаций, которые ютятся вместе с десятком других в большом старом доме. Просторная лестничная площадка выполняет функции фойе, курилки и клуба.

– Где бы найти Артамонова? – спрашивает Томин одного из перекуривающих.

– Седьмая комната, – указывает тот направление, взмахнув рукой.

Томин заглядывает в седьмую комнату.

– Простите, девушка, Артамонова ищу…

– Вышел.

– Вышел или ушел?

– Нет, вон его плащ, вон портфель. Где-то здесь.

Друзья переглядываются. Проходит женщина средних лет, неся сумки с продуктами.

– Извините, вы Артамонова не видели?

– Попадался в коридоре, – охотно приостанавлива­ется женщина.

– Давно?

– Вроде до обеда. Да сейчас прибежит. К концу рабо­ты все собираются.

– Прекрасный обычай, – хмыкает ей вслед Томин. – Ну? – оборачивается он к Пал Палычу.

– Я – к начальнику, ты – в свободную разведку. Встречаемся у фонтана. – И Знаменский стучит в дверь с табличкой «Управляющий».

Томин возвращается на лестничную площадку, при­кидывает, с кого начать расспросы.

До прихода Пал Палыча пожилой управляющий лис­тал иллюстрированный журнал. Визит следователя выз­вал у него любопытство и приятное оживление.

– Что значит – нет на месте? Сейчас найдем. – Он стучит в стену.

– А часто Артамонову приходится уезжать по службе?

– Понедельник и четверг у него разъездные дни. Ос­тальные оседлые. Он учет ведет, что, где, когда сделано: осмотр, ремонт, новые точки.

– Значит, если сейчас отсутствует, то по личной надобности?

– Выходит, так, – соглашается управляющий.

Он снова барабанит в стену, на пороге появляется давешняя женщина, но, естественно, без сумок.

– Артамонова ко мне!

– Отлучился куда-то, Дмитрий Савельич.

– Кто в универмаг, кто в универсам, кто неизвестно куда, – добродушно ворчит управляющий. – Признать­ся, любопытно, в связи с чем вы… – Он выжидающе замолкает, но Пал Палыч не торопится отвечать. – Ка­кая-нибудь, конечно, есть причина, но должен сказать, что Толя Артамонов как работник добросовестный и аккуратный. Раньше он был техник-смотритель в ЖЭКе, нам принес прямо блестящую характеристику. Между прочим, непьющий. И со всеми ладит.

– А вне работы?

– Вполне, вполне. Семьянин и прочее. У нас коллек­тив небольшой, немного по-домашнему. Бывает, в детс­ком саду карантин – он сынишку приводит. Смирный такой мальчик, весь в отца. Да я и жену его неоднократно видел, очень порядочное впечатление. В общем, симпа­тичный парень Артамонов. Без затей, но приятный.

Томин останавливает спешащую вверх по лестнице девушку.

– Марина?

– Да.

– Мне позарез нужна «уедиенция». Где-нибудь на за­валинке.

– Да? – Марина лукаво оглядывает Томина. – Тогда лучше к соседям. – Она спускается на несколько ступе­нек и вводит его в коридор другой организации.

– Куда-то уехал Артамонов. Говорят, вы можете знать.

– А почему я за спиной человека должна сплетничать?

– Держаться со мной откровенно – не называется сплетничать. – Томин предъявляет удостоверение.

Марина с веселым изумлением изучает красную кни­жечку.

– Надо же! Старший инспектор! Детям и внукам буду рассказывать! Выходит, у нас с вами допрос?

– Предварительный сбор информации.

– Об Артамонове?!

– А что?

– Да какая о нем информация! Любит профсоюзные собрания и ездит только на зеленый свет.

Вертолет ГАИ опускается рядом с шоссе. Из него выходит Кибрит. На место дорожного происшествия уже прибыла «скорая помощь», здесь же работники ГАИ, кучка любопытствующих. Кибрит присоединяется к со­трудникам милиции, которые фиксируют обстоятельства аварии. Ее знакомят с молоденьким, только со студенчес­кой скамьи, экспертом; он сразу же начинает что-то объяснять и рассказывать.

А в кювете видна завалившаяся набок серая «Волга»…

На откосе кювета лежит тело молодого мужчины. Под­ходят санитары, перекладывают его на носилки: на земле остаются зловещие темные пятна.

Санитары минуют Кибрит и эксперта, который «ас­систирует» ей при осмотре машины.

– Ремень так и был не застегнут?

– Да, по-дурацки угробился, – говорит эксперт и невольно оглядывается на носилки.

– Просто опомниться не могу! – ужасается управля­ющий. – Вот так, в тридцать два года, а?.. – От огорче­ния он больно стукнул кулаком по столу. – Ну что за нелепость! Куда его, спрашивается, понесло?!

– Да, это вопрос… Может, кто-нибудь знает?

– Конечно, кто-нибудь знает! – Управляющий по привычке барабанит в стенку и убежденно говорит: – Толя весь был на виду, никаких тайн…

– А к финансовым операциям он имел доступ?

– Да мы, собственно, финансовых не ведем. Зарплату получаем в тресте. Даже касса взаимопомощи – в тресте.

– Тогда такой резкий вопрос: есть у вас что красть?

Управляющий огорошен.

– Красть?.. Что же в конторе возьмешь?

– Решительно нечего?

Тот пожимает плечами как бы даже с сожалением:

– Вы поймите нашу специфику: обслуживание улич­ных электрочасов. Стоят столбы по улицам, на них эти кастрюли с циферблатами. Что тут украдешь? Минутную стрелку?

Томин расспрашивает сослуживцев Артамонова.

– Сегодня минут пятнадцать он разговаривал с вами, по-видимому, незадолго до отъезда, – вопросительно взглядывает он на Марину.

– Да не со мной – по телефону. У них в комнате аппарата нет, я его к нашему подзываю.

– А кто ему звонил? И о чем он говорил? Ну же, Мариночка! Даю честнейшее слово, что лично Артамо­нову ваша откровенность не повредит!

– Я просто не хочу, чтобы дошло до его грымзы. Что, ребенка, что мужа завоспитывала до одурения.

– Строго между нами! – заверяет Томин.

– Женский голос. Уже с год звонит. Сорок шестой размер, третий рост. Мне заказаны джинсы.

– Недурна собой?

– А я видела? Кто, где – покрыто мраком. Тайная связь, – смачно сообщает Марина…

…Пожилой канцелярист в комнате, где находятся трое женщин за другими столами, среди них Марина, говорит Томину:

– Нет, машину Анатолий купил в бросовом состоя­нии, только что не даром. И все руками, два года по винтику. Ему бы в механиках цены не было! Руки сами все насквозь знают.

– Что ж он с золотыми руками просиживает здесь штаны?

– Вкалывать не хочет. Лишь бы как, только попроще. Характером жидкий.

– А я слышал, он мужик крепкий… и деньги водятся.

– Какие наши деньги! Рупь пятьдесят в день, и скажи жене спасибо.

На месте происшествия Кибрит в сопровождении эк­сперта и фотографа подходит к машине ГАИ, где на заднем сиденье на расстеленной газете лежит небольшой чемодан. Надев перчатки, она поднимает крышку. Чемо­дан набит плотно уложенными пачками денег. Поверх пачек – пухлый конверт, на котором размашистыми по­лупечатными буквами написано: «А. П.».

По просьбе Кибрит фотограф снимает общий вид чемодана и отдельно – конверт.

– Такой вот оригинальный чемоданчик, – усмехает­ся капитан, дежурящий возле радиотелефона. – Круп­ным делом пахнет.

У окна на столе Марины звонит телефон.

– Да?.. Минуточку. Его законная! – сообщает она То­мину, прикрыв микрофон.

Томин, не раздумывая, забирает трубку, спросив ше­потом:

– Зовут?

– Галя.

– Это Галя?.. – непринужденно включается Томин, – Анатолий где-то здесь, вышел. Что-нибудь передать?.. Ах, вы уже рядом! Тогда поднимитесь, пожалуйста, в конто­ру. Да-да, он просил! – Кладя трубку, Томин придвигает­ся к стеклу, стараясь увидеть что-то на улице, и жестом просит Марину присоединиться.

Внизу на тротуаре стоят двое женщин и мужчина. Женщина помоложе направляется ко входу в здание.

– Артамонова, – говорит Марина, следя из окна.

– А та пара?

– По-моему, ее сестра с мужем.

– У них это в обычае – поджидать?

– Нет, что-то новенькое…

– Прошу! – Томин открывает дверь перед Артамоновой, и та входит в кабинет управляющего с вопроситель­ным выражением на лице. Недурна собой, скромно при­чесана и одета, немного чопорна.

– Здравствуйте, Дмитрий Савельич.

– Здравствуйте, Галина… не припомню по отчеству…

– Степановна. Вы что-то хотели сказать?

– Вот товарищ выразил желание побеседовать, – мямлит управляющий. Ему очень не по себе.

Женщина садится на краешек стула и недоумевающе смотрит на Знаменского.

– Вы рассчитывали застать мужа в конторе? – начи­нает следователь.

– Да.

– А он знал, что его будут ждать?

Женщина оглядывается на управляющего – к чему эти расспросы? – но тот прячет глаза.

– Да, он знал.

– А вчера или сегодня с утра никто его не посещал?

Артамонова отрицательно качает головой.

– Не звонил? Нежданное письмо… нет? Я, понимаете ли, все пытаюсь сообразить, не назначил ли ему кто-либо встречу.

– В рабочее время надо быть на работе. Без всяких встреч!

За ее тоном Знаменский угадывает раздражение, от­голосок свежей ссоры.

– В поведении вашего мужа появилось что-нибудь тревожное? Давно это?

Артамонова снова оборачивается к управляющему протестующим движением. Тот виновато разводит рука­ми: дескать, что поделаешь.

– Сегодня утром, например, как вы расстались? – настаивает Знаменский.

– Как всегда. – Всем видом Артамонова дает понять, что Знаменский лезет в сугубо личные дела.

– А если я попрошу вас вспомнить получше?

И против воли женщина вспоминает утреннюю сцену.

…Всхлипывая, она одевала ребенка, а муж мялся рядом, страдающий и сердитый.

– Я хоть раз не ночевал? – спрашивал он. – Или меня с кем видели? Ну какие у тебя основания? Нет же оснований!

– Не обязательно видеть… Я чувствую. Ты стал мне врать. Это самое ужасное – ты стал врать!

– Ну с чего ты вдруг взяла, Галя… Вот забрала себе в голову неизвестно что… – бормочет Артамонов упавшим голосом и нерешительно трогает жену за плечо. – Галоч­ка… – Она отталкивает руку.

Потеряв надежду на примирение, Артамонов ушел…

Артамонова отгоняет воспоминание.

– Мы расстались, как обычно, – холодно говорит она чудовищно бестактному товарищу. – Мне неприятен разговор с вами. Извините.

По улице перед зданием конторы прогуливаются сес­тра Артамоновой с мужем. Из дверей густо валят служа­щие, отъезжают машины: рабочий день кончился.

Томин подходит к «Волге», которая привезла их со Знаменским (и теперь осталась тут в одиночестве), что-то говорит шоферу и снова скрывается в подъезде.

Шофер, читавший книгу, начинает исподтишка при­глядывать за нашей парой.

– Следователь?.. – переспрашивает Артамонова у Знаменского, преградившего ей выход в коридор.

Он берет ее под локоть, возвращает и усаживает на прежнее место.

– Мои вопросы могут казаться нелепыми, даже не­скромными, но на самом деле они носят чисто професси­ональный характер. Вы понимаете, Галина Степановна?

Та делает неопределенное движение.

– Кто-нибудь из близких или друзей вашего мужа живет за городом?

– Родители. Под Загорском.

– Очень хорошо. А по Калужскому шоссе?

– Ннет… не знаю.

– Кстати, сколько у него могло быть с собой де­нег? – Пал Палыч делает вид, что вопрос возник у него случайно.

– Я по карманам не шарю! – Артамонова добавляет драматическим шепотом: – Какой позор!

Получается аффектированно, и не поймешь, дей­ствительно ей неприятен этот вопрос или это при­творство. Но при каждом следующем ответе понятно, что никакого притворства тут нет, что слова: «Какой позор!» – ее искреннее отношение к подобным по­ступкам.

– Не волнуйтесь, – говорит Пал Палыч. – Нам нуж­но выяснить простую вещь: какую примерно сумму мог иметь с собой ваш муж.

– Рублей пять… семь…

– Вы контролируете его расходы?

– По-моему, это естественно.

– Значит, больше – исключено?

– Ннет… – выдавливает женщина страдальчески. – Раз он отсутствует… возможно, у него и была крупная сумма.

– Порядка?

– Сто рублей… даже сто пятьдесят, я допускаю. Ему предложили какие-то фары, колпаки…

– А если бы у вашего мужа обнаружились не сотни, а тысячи рублей?

Артамонова вскидывает руки к вискам и замирает в ужасе.

– Как бы вы их объяснили?

– Это не его, не его, нет! – громкой лихорадочной скороговоркой открещивается она. – Это чужие. Чьи-нибудь, конечно…

– Чьи же?

– Спросите, Толя скажет. Он объяснит. Его спраши­вали?

– Меня интересует ваше мнение.

– Я не знаю. Какие тысячи? Немыслимо! – Она вдруг находит единственную точку опоры в охватившем ее смятении: – Я вам не верю! – Отнимает руки от лица, отчаянно сцепляет на коленях. – Не верю!

Изумленный управляющий застывает с открытым ртом.

Пара на улице скрывается за углом, через минуту возвращается, и мужчина перехватывает взгляд шо­фера.

– Фиалки пахнут не тем, – говорит он. – Пойду разбираться.

– Я с тобой!

– Только ни во что не вмешивайся.

– Почему это?

– Потому что так надо!

Они сворачивают к подъезду.

Пал Палыч в раздумье: рассказать Артамоновой прав­ду или еще погодить. Колебания прерывает Томин, зна­ком вызывающий его в коридор.

– Паша, родственники волнуются. Этот шурин или деверь рвется к тебе.

– Милости просим. А ты поприсутствуй – как там сестры встретятся.

Оба возвращаются в кабинет.

– Галина Степановна, наш сотрудник вас проводит.

Артамонова молча выходит в сопровождении Томина. Знаменский набирает ноль-два.

– Дежурного по городу.

На месте дорожного происшествия рядом с «Волгой» расстелен кусок брезента, на нем разложены предметы, найденные в машине Артамонова: бумажник с докумен­тами, сигареты, зажигалка, аптечка, уже известный нам чемодан, разорвавшийся газетный сверток с чеканкой по металлу, сплющенная шляпа и плащ.

Фотограф делает снимки, щелкая аппаратом.

– Попросить, чтобы поставили на колеса, Зинаида Яновна? – спрашивает молодой эксперт, указывая на лежащую в кювете «Волгу».

– Да, пожалуй, – но, помедлив, говорит: – Погодите, Володя, возьмем-ка пробы грунта. И с протекторов и с днища. Смотрите, какие нашлепки грязи.

– Хвойные иголки прилипли, – замечает молодой эксперт, присматриваясь.

– Проселочная дорога, Володя.

– Благодарю за услугу, Дмитрий Савельич, – проща­ется с управляющим конторой Знаменский. – Доверите мне еще на часок кабинет?

– Хоть до утра.

Управляющий берет свой журнал, кепку… и не выдер­живает:

– Простите стариковское любопытство – вправду, тысячи?

– Вправду.

– А… сколько же?

Знаменский не успевает ответить, как на пороге по­является шурин Артамонова, приятной наружности, лет сорока.

– Бардин, – представляется он.

– Знаменский, – так же коротко отзывается Пал Палыч.

Сделав Знаменскому ручкой за спиной Бардина, ра­зочарованный управляющий покидает кабинет.

– Бедный Анатолий! – восклицает Бардин. – Хоро­шо, что пока Галине не сказали, я боялся застать ее в истерике.

– О чем не сказали?

– Но у него же авария?

– Откуда вам известно?

– Машины на обычном месте нет, самого нет, а здесь милиция… – Бардин разводит руками: дескать, все ясно. – Он в больнице?

– Нет. В морге.

– Разбился?!..

Бардин сгибается, упирается лбом в сжатые кулаки…

…Три дня назад в теплый солнечный день они гуляли в парке: обе сестры с мужьями и на плече у Артамонова трехлетний сынишка. Женщины с мальчиком отправи­лись на качели, а мужчины, наблюдая за их весельем, пили пиво неподалеку, и Артамонов повторял с тоской:

– Думал, буду другой человек… жизнь увижу… вроде достиг, а все не то…

– Мы давно это обговорили, Толька, – отозвался Бардин с раздражением. – Знал, на что идешь.

– Много я знал… Все не так, и не пойму, что делать… Тупик!..

– Куда вы сегодня вместе собирались? – слышит Бар­дин голос Знаменского и возвращается в настоящее.

– К теще на именины, – тяжело вздыхает он. – А вы не из ГАИ?

– Нет, не из ГАИ… Было заранее уговорено заехать за Артамоновым?

– Они с Галиной повздорили что-то. Думали по доро­ге их помирить. Кому нужны постные лица за столом? Простите, с кем имею честь разговаривать?

Знаменский подает удостоверение. Бардин разгляды­вает его дольше, чем требуется: внутренне готовится к серьезному разговору.

– Куда мог отправиться Артамонов, если день на службе не разъездной?

– Тут, скорей, Галина…

– Галина Степановна сочла мои вопросы странными.

– Да?

– А вам они не кажутся странными?

– Что прикидываться! Раз вы с Петровки, очевидно, не просто авария. Что-то еще вас смущает… – Он выжи­дающе замолкает, но Знаменский не отрицает и не под­тверждает. – Потому вы от Галины и скрыли, чтобы разговор не потонул в слезах… Так что вопросы, я пони­маю, любые возможны. Пожалуйста.

Бардин держится свободно и с достоинством, но Пал Палыч не спешит переходить на доверительный тон. Meшает скрытое давление собеседника: ну спрашивайте, спрашивайте, у меня готовы ответы!

Бардин первый прерывает паузу.

– Я должен помочь, чтобы рассеялось недоразуме­ние. Толя парень безобидный. Возможно только недора­зумение.

Пал Палыч – что с ним случается редко – пускается на хитрость: прикидывается простачком.

– Если безобидный, куда я дену подозрительный факт? Мелкий служащий, скромная зарплата – и вдруг…

– Что?

– А то, что начальство с меня голову снимет, если я не выясню, куда и зачем ваш родственник катался. На Калужском шоссе угораздило, пятидесятый километр. Какая нужда его погнала?

– А он… по дороге туда или обратно?

– Обратно, – говорит Пал Палыч, «не замечая» ост­рого интереса собеседника.

Бардин узнал нечто важное.

– Ах, Толя, Толя, – бормочет он, быстро решая что-то для себя, и потом спрашивает осторожно: – Позволь­те догадку: при нем нашли крупные деньги, да?

– Откуда им быть? – уклоняется Знаменский. Тон намеренно фальшив.

– В принципе, могло быть такое совпадение. Толя знал мою давнюю мечту – катер высокого класса. И недавно был разговор: обещали ему что-то вроде долго­срочной ссуды. У одного человека.

Знаменский делает вид, что клюнул.

– У кого?

– Вы меня ставите в затруднительное положение. Ана­толий по секрету, под честное слово… Я, правда, не относился серьезно, мало ли что наобещают… – Для достоверности Бардин должен немного поломаться, а Знаменский надавить.

– Нет уж, товарищ Бардин, досказывайте: у какого человека? На слово верить – должность у меня не та.

– Это верно… Ну что поделаешь – Климов. Здешний его приятель. Толя говорил: Климов «имеет выход на деньги».

– Как это понимать?

– Ничего не хочу домысливать. Повторяю, что слышал.

– Домысливать не надо… – И, сбросив маску, Пал Палыч жестко кончает: – А сколько катеров вы хотели купить?

– Простите?..

– Я спрашиваю, сколько катеров: два? три? четыре?

Уже вечереет, когда Знаменский и Томин возвраща­ются в служебной машине из конторы.

– Слушай, Паша, ты веришь в тещины именины?

– А ты – нет?

– Странно: человек везет шестьдесят две тысячи – и вдруг сбегаются родичи в едином, так сказать, порыве! Поджидают, волнуются… Не напоминает типовую картину?

– В смысле, предстоит дележ и склока?

– Ну да, каждый боится, чтоб не обжулили. Тем более шестьдесят два на четыре ровно не делится, – шутливо добавляет Томин и трогает шофера за плечо: – Меня где-нибудь здесь. – И снова Знаменскому:

– Ты над этим поразмысли.

Машина приостанавливается у тротуара. Томин вы­ходит.

– До завтра.

…А наутро в кабинете Пал Палыча друзья продолжа­ют вчерашний разговор.

– Я поразмыслил, Саша. Жена Артамонова в твою схему не укладывается.

– Почему?

– Просто по ощущению.

Этого Томину достаточно – интуиции Пал Палыча он привык доверять.

– Нет так нет. Танцуем от печки. Маленький человек. Большие деньги. Откуда: ограбление, наркотики, шантаж подпольного миллионера?

– Теоретически, что угодно, за исключением конто­ры. Там нечем разжиться, я справлялся в УБХСС.

– Знаешь, мне нравится, что этот Артамонов такой скромненький и тихий, это сулит неожиданности. Дав­ненько не было роковых тайн! – усмехается Томин.

– Доброе утро. Как успехи? – входя спрашивает Кибрит.

– Все ясно, Зинаида, – сообщает Томин. – Пользу­ясь неисправностью уличных часов, Артамонов похищал у добрых людей время и сбывал его втридорога. Деньги не фальшивые?

– Ну что ты!

– Жаль, – говорит Пал Палыч. – Сашу потянуло на экзотику. Как они лежали в чемодане?

– Очень аккуратно. Новенькие пачки по тысяче руб­лей в стандартных банковских заклейках. И отдельно две тысячи – в конверте.

– Предназначались кому-то персонально, – делает вывод Томин.

– Да, там даже проставлены буквы «А. П.» Вероятно, инициалы.

– А. П., – повторяет Томин. – Учтем.

– Похоже, поспешный грабеж отпадает, – размыш­ляет Знаменский. – Скорее, пахнет неким учреждением. Слушай, Зиночка, купюры новенькие, незахватанные… А есть ли там отпечатки пальцев Артамонова? Вдруг он знать не знал, что там в чемодане? Вдруг его использовали как курьера?

– Тогда зачем мне купюры? Достаточно посмотреть замки.

Знаменский итожит разговор.

– Связи, – говорит он Томину. – Отпечатки. – Киб­рит: – А это самое «А. П.» – характерным почерком?

– Нет-нет, ничего не выйдет, почти печатными бук­вами.

На стук в дверь Знаменский говорит:

– Войдите!

Появляется Бардина, женщина лет тридцати пяти, довольно яркой наружности, с манерами, выдающими привычку бывать на людях и нравиться.

– Я – сестра Гали Артамоновой, – заявляет она с порога.

– Не будем мешать, – поднимается Томин.

Они с Кибрит выходят, и в коридоре Томин интере­суется:

– А, кстати, по какой причине авария?

– Не ясно пока. Шофер грузовика рассказывает, что Артамонов его обогнал, но шел странно, неровно – то сбросит скорость, то опять припустит. И потом «не впи­сался» в поворот.

Бардина тем временем, всхлипывая и торопясь, вык­ладывает, с чем пришла.

– Эти деньги Толя нашел!

– Как так нашел? – изумляется Знаменский.

– Да вот нашел – и все!

– Алла Степановна, откуда столь… оригинальная идея?

– Он вчера мне звонил, сказал: «Аля, поздравь, я нашел кучу денег!» Я говорю: «Не выдумывай». А он: «Совершенно серьезно, такую кучу, что и не снилось!» Конечно, ему нельзя было садиться за руль в таком состоянии…

– Он и сумму назвал? («Ну и ну! – думает Знамен­ский. – Похоронить не успели – прибежала с небыли­цами!»)

– Сумму – нет. Сейчас, говорит, приеду и сдам день­ги в милицию. Вы не верите? Но я клянусь, что Толя звонил! – Это сказано так достоверно, что Пал Палыч на минутку сбит с толку.

– Вы рассказали об этом мужу и сестре?

– Потом, когда узнала про несчастье и подтвердилось про деньги. Я сперва подумала, он дурачится. Толя иногда наговорит с три короба…

– Ясно, – машинально произносит Знаменский в раздумье. – Как восприняла Галина Степановна?

– Разве ей сейчас втолкуешь… Как каменная… И во­обще… моя сестра настолько непрактичная, трудно пред­ставить!

– Время звонка не заметили? – Пал Палыч пригото­вился записывать.

– Около четырех.

– А откуда Артамонов звонил?

– Он сказал: «Я из автомата, сейчас еду в город и сразу в милицию». Вероятно, был где-то под Москвой.

– Верно, Алла Степановна, под Москвой. Давайте думать, куда он ездил.

– Чего не знаю…

– Попробуем друг другу помочь. Я бы с удоволь­ствием оформил всю сумму как находку, и с плеч до­лой. Но надо, как минимум, установить, кто потерял. Понимаете?

– Дда… – неуверенно отзывается Бардина.

– Интересы наши совпадают. Вы ведь пришли с той мыслью, что за находку полагается вознаграждение – четверть суммы?

– Я считаю, справедливо выплатить Гале. Анатолий не виноват, что не успел сдать.

– С доказательствами слабовато. Хотя бы намек, где искать. Калужское шоссе, Алла Степановна. Какое-нибудь предположение, а?

Бардина разводит руками.

– Это плохо. Допустим, я за вами повторю: «Нашел кучу денег». А мне скажут: «Ты видел, чтобы деньги кучами валялись?» Если б Анатолии хоть описал вам: дескать, лежали там-то и там-то, в черном портфеле без ручки и завернуты в полотенце… Не описывал?

Бардина порывается было подтвердить: да, да, опи­сывал! Но вовремя спохватывается и избегает ловушки.

– Ннет…

Теперь перед Пал Палычем сидит Бардин. И тоже припас сюрприз.

– Я не ослышался? Вы отрицаете слова жены?

– Запишем, что мне лично о находке ничего не изве­стно. – Он полугрустно, полусердито крутит головой. – Чудачка! Предупреждал, чтобы не лезла с этой историей. Нет, все-таки!..

– Вынужден спросить, чем вы объясняете подобные показания своей супруги.

Бардин, немного подумав, отвечает:

– Разумеется, не будем превращать ее в лжесвиде­тельницу. Как-нибудь сформулируем поприличней… вро­де того, что гибель Артамонова меня чрезвычайно рас­строила – оно так и есть – и потому я мог поддерживать разговор, не вдумываясь в содержание и не отдавая себе отчета… В таком вот духе.

– Извольте, запишу, хотя, если звонок действитель­но был, я вас не понимаю.

– «Если был». В чем и загвоздка! Не для протокола – для вас: Аля милая наивная женщина. Думает, приду, расскажу по правде – и Галине отвалят куш. Да такой бухгалтер еще не родился, чтобы заплатить! А я, если не верю в результат, то и рукой не пошевелю.

Трещит телефон, Знаменский снимает трубку.

– Да?..

Звонит ему Кибрит:

– Это я, Пал Палыч. Вести с переднего края науки. Внутрь чемодана Артамонов не заглядывал!.. Разумеется, мог знать, но только с чужих слов… Точно, точно, при такой конструкции замки не откроешь и не закроешь, чтобы не оставить отпечатков!

Знаменский кладет трубку и упирается хмурым взгля­дом в Бардина.

– Когда вы услышали от жены версию с находкой «денежной кучи»?

– Да с первыми рыданиями… До чего злая шутка судьбы! – Бардин напрашивается на сочувствие, но Зна­менский холоден.

– Смерть всегда трагична, но порой вокруг начинает­ся недостойная склока. У меня, признаюсь, впечатление, что Алла Степановна не стала бы действовать по соб­ственному почину, вопреки вам. Эти противоречия в показаниях – намеренный расчет.

– Совершенно не в моем характере! – протестующе восклицает Бардин.

– Напротив. Ведь вы вчера с первых слов взяли меня на пушку: сделали вид, что уверены насчет аварии. А вы ни в чем не были уверены, вы ужаснулись, услышав о гибели Артамонова!

Бардин открыл было рот, но Пал Палыч поднимает руку, предупреждая возражения.

– Этап следующий: вы изложили туманный вариант о Климове, «имеющем выход на деньги». Сейчас новый нежданный поворот. Зачем вы с женой морочите мне голову?

Томин звонит в МУР – «накачивает» своих помощ­ников по телефону:

– Судимый? Так-так, годится. А после освобожде­ния?.. О-ой, слушать стыдно! В ваши годы я бегал втрое быстрей! Ладно, что еще?.. Ну попытайтесь, молодцы. А кто смотрит дела с необнаруженными ценностями?.. И когда?.. Шевелитесь, братцы, скорость, скорость! Если что – я в архиве.

Он возвращается к столу, заваленному толстыми след­ственными делами. Отодвигает том, начинает листать дру­гой, на чем-то задерживается, углубляется в чтение.

– Прямо роман! – бормочет себе под нос. – «Смотри лист дела»… Посмотрим… – прижав локтем страницу, он отыскивает в следующей папке нужное место и снова читает. – Батюшки, и вы здесь, юный Рокотов? Сколько лет, сколько зим… – Томин усмехается, что-то вспоми­ная. – Ага, вот наконец и Бардин!

Утро. В контору стекаются служащие – среди них и те, что нам уже знакомы; с перешептыванием оглядываются они на Знаменского, стоящего неподалеку от подъезда. Подходит поздороваться с Пал Палычем управляющий, что-то выслушивает и согласно кивает. Наконец появля­ется тот, кого ждет Знаменский, – Климов, ничем не примечательный человек с лицом, сумрачным то ли от природы, то ли от невеселого сейчас настроения. Он останавливается, когда Знаменский спрашивает его: «Вы Климов?» – и еще больше мрачнеет.

– Наверно, из милиции?

– Да. В прошлый раз я вас не застал.

Климов разговаривает со Знаменским грубовато, от­вернувшись в сторону:

– Жил хороший парень, кого трогал? Чем нормально похоронить да пожалеть… на пяти этажах работу побро­сали. Толкутся, роятся, плетут ахинею. Двадцать тыщ! Завтра до миллиона дойдут! А-а! – Климов в сердцах машет рукой. – Бабка моя, темная, правильно говорила: о покойнике плохо нельзя. А вы на покойника уголовное дело!..

– Отвели немного душу? – спрашивает Знаменский замолчавшего собеседника. – Еще несколько вопросов. Артамонов брал у вас в долг?

– Ну кого это касается? Давно прошедшие времена.

– А говорят, вы ему недавно заем обещали.

– Если двадцать тыщ ищете, то ошиблись карма­ном! – угрюмо усмехается Климов.

– Дружба между вами слегка пошатнулась? Или тоже пустой слух?

– Ну раньше вдвоем подрабатывали, в новых домах двери обивали. Понятно, общие интересы. Потом Толька откололся, – в голосе Климова проскальзывает нотка то ли обиды, то ли неодобрения.

– Я чувствую, он вас подвел?

– А! – отмахивается Климов.

…Однако обида всплывает, и на месте Знаменского видится ему Артамонов, слышится обрывок разговора:

– Обрыдло на чужие двери жизнь тратить!

– Толька! Мы же целому подъезду обещали сделать до холодов! – возмутился Климов. – С первого этажа зада­ток взяли – забыл?

– Я понимаю, Сеня, ты извини. Задаток я, конечно, верну, а дальше ты уж как-нибудь один. Я – шабаш! Галке не говори, ладно? Иногда охота бесконтрольный вечерок… – Он глянул на Климова повеселевшими, шальными глазами:

– Понимаешь, жизнь зовет!..

Вопрос Пал Палыча выводит Климова из задумчи­вости:

– Говорят, Артамонов последние месяцы переме­нился?

– В чем?

– Вам виднее. Что-нибудь замечали?

Климов старается отвлечься, блуждая взглядом по сторонам.

…Еще одна, более поздняя сценка встает в потрево­женной памяти: они оказались рядом у прилавка магази­на накануне Восьмого марта. Артамонов покупал духи.

– Два по пять пятнадцать и вон те – в коробке. – Он указал на стеллаж поверх головы продавщицы.

– Восемьдесят рублей! – отрезала та: надоело уже отпугивать покупателей ценой.

– То, что нужно! Заверните отдельно.

– Богато живешь! – сказал из-за спины Артамонова Климов.

– Ты тоже тут?..

– Тоже.

– Это я Галке… – безнадежно соврал Артамонов про восьмидесятирублевый флакон. И вдруг ошарашил при­ятеля: – Хочешь, твоей такой же куплю?..

– Так что перемены? – спрашивает Знаменский, не дождавшись ответа. – Вы ведь что-то вспомнили?

– Нет. И ничего я такого не замечал!

У Томина тоже начало нового рабочего дня. При входе его в кабинет уже заливается телефон.

– Кто?.. – спрашивает Томин в трубку. – Привет. Давай. – Он выслушивает доклад, вставляя короткие замечания, удивленные, одобрительные или сердитые:

– Да ну?.. Нет, отставить!.. Ладно, учту… Невозмож­но – не бывает, бывает – неохота… Вот это спасибо… Так-так… Собачка мужского пола или женского? То есть как – не разберешь? Ногу задирает?.. Нет, это не лишнее. Уточни кличку. Более того – узнай, не было ли щенят. А если были, еще более того – выясни, куда их дели!.. Да?.. Вот как? Тогда давайте сюда, покажете.

В успехе Томина, кроме собственных его «сыщицких» талантов, немалую роль играет умение мобилизовать и верно нацелить своих сотрудников.

Оживленный Томин догоняет Кибрит в коридоре.

– Зинаида, пошли, кой-что расскажу. Есть время?

И вот вся троица в сборе у Знаменского.

– Года полтора назад Артамонов внезапно перестал нуждаться в приработке, – говорит Пал Палыч. – Тут список адресов, где они обивали двери.

– Не случалось ли квартирных краж? – с полуслова понимает Томин. – Ладно, а как тебе Климов?

– Неприязнь к органам, сожаление об Артамонове. Но, я бы сказал, не в размере шестидесяти двух тысяч.

– Не торопись с выводами! У Климова имеется сосед и с младенческих лет дружок – Муромский. Год назад его арестовали. В области тогда очистили кассы двух универ­магов. Очень запутанное было дело, Муромского взяли по подозрению, потом освободили за недоказанностью, кого-то посадили. Но половину денег не нашли!

– Ну и что? – скептически спрашивает Кибрит.

– Пока ничего. Я ищу вокруг погибшего «бродячие деньги». Как к нему попали – уже следующий этап… Климова тебе подсунул этот шурин-деверь? – обращает­ся Томин к Пал Палычу.

– Он. Тоже что-нибудь?

– Весьма. В прошлом крупный валютчик. Осужден с конфискацией имущества. Но гарантии, что конфиско­вали все, разумеется, нет. Освободился он условно-дос­рочно, работает и прочее. Но опять же не дам гаран­тии, что ничем не балуется. Это вам второй «выход на деньги». Дальше. Выход номер три. И снова через Бар­дина! Недавно его одноделец, тоже бывший валютчик, в своем кругу именуемый Мишель, погорел с хищени­ями на хладокомбинате. Как человек аморальный, от следствия он скрылся и пребывает в розыске. Кубышку успел прихватить с собой. Есть предположение, что да­леко Мишель не побежал, а снял где-то дачу и отси­живается на природе. Причем – прошу отметить – Бардин Антон Петрович, то бишь – А. П. Правда, А. П. у меня широкий ассортимент: и Александр Павлович есть, и Алексей Прокопыч, и даже Анна Платоновна. Но возвращаюсь к Бардину. Сейчас некий Кумоняк рассказывает, будто Мишеля пригрозили продать и со­рвали сто тысяч отступного. Сто, думаю, преувеличе­но, а шестьдесят две…

Знаменский молча делает пометки, но Кибрит не выдерживает.

– Шурик, я совершенно запуталась!

– Ну? В трех соснах! – Томин коротко растолковыва­ет: – Погиб Артамонов. Шурин Артамонова…

– Бардин, бывший валютчик, это я усвоила. Но ка­кой Кумоняк?

– Это не важно. Важно, что у Антона Бардина старый знакомый в бегах и кто-то его «раскулачил».

– Саша полагает, что Бардин с Артамоновым заод­но, – вставляет Знаменский. – Свободный полет мысли.

– Чем я выгодно отличаюсь от тебя, – парирует Томин.

– Извини, Шурик, хоть ты и старший инспектор – снимаю шляпу, – но иногда рассказываешь вещи, о ко­торых, по-моему, просто нереально знать!

– Почему, Зинуля? Ну, представь, что у короля треф украли корону. Созываем узкое совещание. Здесь те, кто разбирается в жизни короля треф и его дамы. Здесь те, кому ясна конъюнктура в торговле коронами. – Он пока­зывает то на одну, то на другую сторону стола. – Стоит их свести – и готов ответ: корону стащила шестерка пик, загнала ее бубновому тузу, а платил за все червонный валет. Объяснил?

– Лучше некуда! – смеется Кибрит и встает, собира­ясь уходить. – Пора за микроскоп.

– Паша, не наблюдаю аплодисментов! – Томин тоже поднимается. – Я тебе притащил гору информации…

– Твоя информация касается разового мероприя­тия, – говорит Знаменский, с сомнением качая голо­вой. – А у Артамонова, по-моему, появилось какое-то занятие. Более-менее регулярное.

– Ладно-ладно, поглядим. Сгоняю в район проис­шествия: может, кто приметил старенький голубой «Москвич».

– Почему старенький «Москвич», а не новую «Вол­гу»? – останавливается Кибрит.

– Зинаида, какая «Волга»?

– Серая, двадцатьчетверка.

– Паша, на чем ездил Артамонов?

– Естественно, на «Москвиче». А разбился… Зина?

– По-твоему, я не отличу «Волгу» от «Москвича»?

– Еще и чужая машина! – ахает Томин.

– О чем вы? Документы на его имя. Сама акт подпи­сывала.

– Да что ж ты нам-то не сказала?! Общеизвестно, что у Артамонова допотопный «Москвич», который он со­брал по частям своими руками!

– Вы говорили «машина», и я говорила «машина»…

– Ну, сыщики! – веселится Томин. – Ну, пинкерто­ны! Все-то мы знаем!

– И про Мишеля, и про какого-то Кумоняку, – под­девает Знаменский. – А такой факт, на самой поверхно­сти – эх!.. – Пал Палыч крутит головой. – Побеспокоим семейство, – берется он за телефон. – Не отвечают… – Набирает другой номер: – Будьте добры Антона Петро­вича Бардина… Прошу прощенья, – кладет трубку. – На похоронах.

Высокий и тощий, философски настроенный сто­рож ведет Знаменского по территории кооперативных гаражей.

– Все, бывало, шуткой: сообщите, мол, дедушка, когда сто лет стукнет, «Чайку» вам подарю… – Он отпи­рает гараж запасным ключом, и Знаменский видит гор­батенький «москвичок» четыреста первой модели, но аккуратный и очень ухоженный.

Сторож пробирается в угол, где странно притулился зеркальный шкаф, и подзывает Пал Палыча. В шкафу обнаруживается целый набор носильных вещей: кожаное пальто с меховым воротником и шапка, три костюма, рубашки в нераспечатанных полиэтиленовых пакетах, гал­стуки и даже перчатки, а внизу несколько пар хорошей обуви. Теснятся какие-то свертки, торчат горлышки бу­тылок с иностранными наклейками.

– Полный гардероб, – поясняет старик. – На разные сезоны. Прикатит, все переменит – и до свидания…

Сторож вспоминает, а мы видим, как Артамонов подъезжает к гаражу на «Москвиче» и выводит «Волгу», а «Москвича» ставит на ее место, оглядывая его при этом бережно и любовно: где-то протрет тряпочкой, поправит коврик на сиденье, готов, что называется, пушинки сдувать.

На приборной доске «Москвича» красуется фотогра­фия: голова крутолобой, длинноухой собаки с умными глазами.

Артамонов привычно переодевается. Скидывает скуч­ный свитерок и поношенные ботинки, прихорашивается перед зеркалом и превращается в этакого состоятельного молодого пижона.

Небрежно с маху хлопнув дверцей, он трогает «Вол­гу» и выезжает на улицу, помахав сторожу на прощанье…

– Вот таким манером, – говорит старик. – А когда вернется, то все, значит, в обратном порядке.

– Вас это не удивляло?

– И-и, товарищ дорогой! Тут ноги протянешь, если на все удивляться, что удивления достойно!

Они беседуют в дверях гаража, и старик оглядывается на «москвичек».

– Та у него была парадная, а этот для души, – глубо­комысленно изрекает он. – На этом он бы нипочем не расшибся.

– Конечно, скорость другая, – поддакивает Пал Палыч.

– Нет. Тут глубже. Психология!

Вдоль тихой улицы пожилой мужчина с желчным лицом прогуливает коренастую, с гротескно длинными ушами собаку, точный портрет которой украшал прибор­ную доску артамоновской машины.

С видом гуляющего появляется Томин.

– Какая миленькая собачка!! – восхищается он. – Умная?

Мужчине Томин не очень нравится. Но так как к собаковладельцам на улице чаще обращаются с бранью, чем с комплиментами, он отвечает вежливо:

– Своя собака всегда умная.

– Она какой же породы?

– Редкой. Бассет.

– А как ее зовут?

– Абигайль. Аба. – И, свистнув собаку, собирается уходить.

Томин заступает ему дорогу.

– Какое совпадение – я, кажется, знаком с ее ма­тушкой! Ту зовут Фанта, и они очень похожи, очень. Но, пожалуй, мамаша попроще, вы не находите?

– Молодой человек, что вас так занимает: я? моя собака? ее происхождение?

– Ну вот, рассердились. Я надеялся – позовете чай пить, и мы бы уютно побеседовали.

– О чем, черт возьми?

– Обо всем, что меня занимает, Алексей Прокопыч, – уже серьезно говорит Томин.

– А-а… – догадывается мужчина и переходит на иро­нический тон. – Билеты в оперу распространял опер­уполномоченный.

– Инспектор. Терминология меняется. Так будем чай пить?

А в кабинете Знаменского впервые появляется жена Артамонова.

– Товарищ следователь!.. – произносит она и, задох­нувшись, останавливается у стола.

– Вам будет проще по имени-отчеству: Пал Палыч.

– Пал Палыч, – повторяет Артамонова, чтобы за­помнить.

– Садитесь сюда. Бояться меня не надо.

– Я не боюсь, но я очень волнуюсь! – Она приса­живается на край дивана, Знаменский – спиной к столу, так что беседа ведется как бы в неофициальной обстановке.

– Я пришла вам рассказать, что сегодня случилось. Это очень важно!

– Слушаю.

Пал Палыч не может не сочувствовать женщине, похоронившей мужа. Но пока он отнюдь не убежден в ее искренности и чистоте побуждений, и в голосе его сдер­жанность.

– Сказали, что нужно взять Толины вещи. Сестра пошла и принесла… совершенно чужие вещи, Пал Па­лыч! Какой-то плащ, шляпу, ботинки. Говорят, все это было в машине, но это не его!

Знаменский, знающий, что хранилось в зеркальном шкафу, не воспринимает новость как сенсацию.

– Вы мне не верите? – поражается Артамонова. – Я говорю правду!

– Вполне возможно, Галина Степановна. Вы бывали в гараже?

– Зачем? – Артамоновой кажется, что ее просто от­влекают от темы. – Как вы равнодушно приняли… Я думала поразить вас, и вы сделаете вывод, что…

– Что в машине ехал кто-то еще? И бумажник и деньги этого кого-то?

– Да-да!

– А чемодан вы видели? – Пал Палыч достает чемо­дан, где лежали деньги.

– Нет.

Знаменский убирает чемодан.

– Он тоже был в машине.

– О… все чужое!.. Куда же делся тот человек? Вы знаете?

– Предусмотрительно покинул машину до аварии. И оставил на память ботинки и чемодан денег.

Артамонова беспомощно смотрит на Пал Палыча.

– Это непохоже на правду, да?

– Не очень. Проще поверить, что ваш муж все нашел.

Знаменский приглядывается к ней испытующе: про­веряет реакцию на россказни сестры.

– Нет… – горько отказывается женщина. – Это Аля мне в утешение… извините ее.

Звонит телефон.

– Простите, вы заняты, – говорит Артамонова, вста­вая. – Я отнимаю время.

– Мое время целиком посвящено делу вашего мужа.

– Боже мой, если б я могла помочь! – со стоном восклицает Артамонова. – Я бы все на свете отдала, чтобы смыть позорное подозрение! Я живу в стыде и кошмаре…

Она снова опускается на диван и закрывает лицо. Сегодня в ней нет той чопорности и манеры поминутно оскорбляться, как при первой беседе в конторе. Но ка­кая-то если не театральность, то чрезмерность в выраже­нии чувств продолжает отталкивать Пал Палыча.

– Слезами не поможешь, Галина Степановна, – дежурно говорит он, выдержав короткую паузу.

Артамонова отнимает руки от лица и сжимает виски.

– О, я не плачу. Плакать легко! Разве я могу себе позволить… Если б он просто погиб – это можно понять… хотя Толя в совершенстве владел машиной… но смерть не разбирает… Проклятые, проклятые деньги! Любая смерть лучше, чем бесчестье!

– Галина Степановна, услыхав про деньги, вы сразу сказали «чужие». О ком вы подумали?

Женщина молчит, потупясь…

Перед мысленным ее взором возникает эпизод из прошлого. Она держит двумя пальцами пачку купюр – на отлете, со страхом и гадливостью.

– Толя, я чистила твою куртку, и вот выпало…

Артамонов, смотревший по телевизору футбольный матч, оглянулся, пережил мгновение паники, затем про­тянул с почти натуральной беспечностью:

– А-а… это не мои, Галочка. Один тут просил достать запчасти.

– Поклянись, что Антон ни при чем!

– Антон? Клянусь, чем хочешь!

– Прости, Толя. Я вдруг подумала… Прости…

Артамонова поднимает глаза на Пал Палыча.

– Умоляю, избавьте меня от этого вопроса! Я не могу.

Томин тем временем беседует с Алексеем Прокопычем, сидя в скверике. Старик держится обходительно и улыбчиво, припрятав свое раздражение.

– Вашей собачке, по-моему, год или около того? – говорит Томин.

– Около того.

– Значит, из конторы по починке времени вы три года как уволились. Но с Артамоновым поддерживали контакты?

– Ах, инспектор, собачка довольно маленькая, вер­но? До слона каких размеров и какого назначения вы намерены ее раздуть?

– Просто интересно, почему вдруг вам подарок. Ны­нешним сослуживцам Артамонов щенка редкой породы не предлагал.

Щепкин постукивает ногтем по стеклу часов.

– Пятьдесят минут, инспектор. А вы как-то все не можете толком сформулировать, что же вас интересует.

– Масса вещей.

– Это заметно.

– В частности, вы.

– Помилуйте – чем?

– Очень хотелось бы услышать, что вы в действи­тельности знаете об Артамонове. О его «Волге». О чемо­данчике.

– Моя Аба сказала бы: хотеть косточку и иметь косточ­ку – далеко не одно и то же! Шучу-шучу, инспектор, по-стариковски. Сам крайне заинтригован. Анатолий ведь был такой добрый и примерный юноша: не пил, не курил…

– Не ухаживал за женщинами?

Щепкин остро взглядывает на Томина.

– Сорок шестой размер. Третий рост, – многозначи­тельно подсказывает инспектор.

– А вас и это интересует? – спрашивает Щепкин, коротко помолчав. – Ах, инспектор, инспектор! Если б вы сразу заговорили о женщинах, а не морочили голову собаками, я бы… Надеюсь, Анатолий простит, что я вас познакомлю с его пассией. Это за городом, по Калужскому шоссе… Ну да, разумеется, от нее он и ехал, когда по­гиб, – подтверждает он, уловив движение собеседника.

Расставшись с Щепкиным, Томин направился в лабо­раторию к Кибрит.

– Будь другом, дай чего-нибудь от головы!

– Цитрамон или анальгин? – спрашивает Кибрит, роясь в ящике.

– Шут его знает, что дашь.

– Для верности глотай обе. Стоп, тут не вода! – зас­лоняет она стакан на столе.

Томин запивает таблетки из графина.

– Кто это тебя допек?

– Один А. П., чтоб его! Чую, надо ухватить, а ухва­тить не за что. – Набирает внутренний телефон, слышат­ся длинные гудки. – Куда-то Паша исчез.

– По-моему, у Скопина.

– Уже на ковер? Эх, работа-работенка!.. А я, между прочим, собираюсь к одной даме легкомысленного пове­дения.

– Пожелать успеха?

– Служебного, Зинаида, служебного! Если старичок не надул, привезу вам пассию Артамонова! Скажи Паше, чтоб дождался, ладно?

Скопин – генерал-майор, начальник Знаменского, – отнюдь не собирался распекать его.

– Вот такой был серьезный разговор, Пал Палыч, – резюмирует он. – И я рекомендовал вас. Пойдете в на­чальники?

– Очень ценю доверие, Вадим Александрович… – смущенно произносит Знаменский и умолкает.

– Ну-ну, без реверансов. Да? Нет?

– Честно говоря, не тянет… Привык сам вести след­ствие. Люблю докапываться до причин, искать ходы… словом, люблю свою работу, Вадим Александрович. Дру­гой просто не мыслю.

– Кого же предложите вы?

– Да хоть Зыкова!

– Надо понимать, что Зыков работы не любит? По­этому пусть командует? – Скопин усмехается, подловив Пал Палыча. – Предвидел, что будете отпихиваться. Сам когда-то отпихивался… Ладно, к этому вопросу мы еще вернемся. Теперь что касается истории Артамонова…

– Да?

Скопин достает папку из сейфа.

– Я прочел все, что вы сделали. Версий много, но не видно главной фигуры. Артамонов не тянет на самостоя­тельного дельца, согласны?

– Согласен.

Скопин раскрывает папку на месте, заложенном ли­нейкой, заглядывает в чьи-то показания:

– Напрасно вы откладываете прямое объяснение с Артамоновой. Как-нибудь переживет. Может быть, откро­ется причина двойной жизни ее мужа, и тогда разные половинки сойдутся…

Тихий, утопающий в садах загородный поселок. Непо­далеку слышен шум шоссе.

Томин приближается к небольшому чистенькому домику.

Следом подползает и останавливается машина с тем же шофером, который возил Томина с Знаменским в контору. Пока шофер разминается, а затем пристраивает­ся с книгой на солнышке, Томин успевает войти и представиться.

Мы застаем его и хозяйку в провинциально-уютной комнате «смешанного» назначения: тут и буфет с посу­дой, и трельяж, уставленный парфюмерией, и телевизор под кружевной салфеткой. По стенам развешаны кашпо с незатейливыми растениями и много чеканки, что броса­ется в глаза.

С тахты таращится собака – копия Абы и Фанты.

Хозяйка дома, Снежкова, молода и хороша собой, но с налетом вульгарности. Привычка разыгрывать секс-бомбу поселкового масштаба помогает ей сейчас не те­ряться в присутствии нежданного и неприятного для нее гостя.

– Симпатичный мальчик, жаль, не знакома, – гово­рит она, возвращая Томину фотографию Артамонова. – Это с вами кто-то пошутил. Надо же, в какую даль зазря проездили!

– Совсем уж зазря?

– Ну если в ином смысле… Такого интересного муж­чину грех всухую отпускать.

– Филя, ты тоже не припомнишь?

Томин протягивает фотографию собаке, та ее равно­душно обнюхивает.

– Неблагодарное животное! Это хозяин твоей мама­ши. Соседка – та сразу узнала, – обращается он к Снеж­ковой.

– Ой, да она рада-радешенька наклепать! Со зла, что я вон, – оглаживает стройные бедра, – а она – во! – показывает руками нечто бочкообразное. – И на работу мою завидует, да к тому ж Филя кур у ней гоняет.

– А вы где работаете?

– Преподаю на курсах кройки и шитья.

– Обидно, если ехал зря… Придется показать еще одну картинку.

Снежкова беспечно взглядывает и хватается за сердце.

– Толя!.. О-о-ой…

Услышав из раскрытого окна рыдания, толстая сосед­ка вылезла на крыльцо полюбопытствовать.

Томин вышел из дома, сел рядом с шофером.

– Минут через пятнадцать надо ехать, – угрюмо го­ворит он.

На Петровке Снежкова уже не «вамп», а напуганная и страдающая женщина. Выплакаться не дали, ничего тол­ком не объяснили…

– Не пойму, зачем вы сначала все отрицали, Таисия Николаевна, – говорит Знаменский.

– А если жена подослала? – она делает жест в сторо­ну Томина.

Тот сидит в уголке с видом человека, который больше ни во что не вмешивается.

– Ну-у, частных сыщиков у нас нет… Вы давно встре­чаетесь с Артамоновым?

– Год два месяца.

– Кто-нибудь «сосватал»?

– Нет, голоснула на шоссе, Толя подвез, ну и…

– Ясно. Скажите, что вам известно о его работе?

– О работе?.. – Женщина пожимает плечами.

– Скрывал?

– Кажется, по линии часов что-то… Управляю, гово­рит, ходом времени. Захочу – назад пущу. Хохмил.

– А какие-нибудь побочные занятия? Приработки?

– Я ему не благоверная. Не отчитывался.

– С неблаговерными порой откровенней, Таисия Ни­колаевна.

Снежкова молчит и опять нервно пожимает плечами.

– Ну, хорошо, вернемся к дню гибели Артамонова. Пожалуйста.

– А чего еще рассказывать? – подрагивает она губа­ми. – Побыл-то всего ничего. В четыре уже позвонил домой и засобирался.

– У вас городской телефон?

– Через восьмерку.

– Артамонов с женой разговаривал?

– Нет, не с женой… Он ее сестре звонил.

– О чем?

– Не хотел к теще идти… А эта Аля разоралась, он и поехал…

Чувствуя близкие слезы, Пал Палыч переглядывается с Томиным, тот выходит в коридор. Дергает одну дверь, другую, бормочет с досадой:

– Разбежались!

В криминалистической лаборатории Кибрит тоже стя­гивает халат – собирается домой. Звонит телефон.

– Да… – снимает она трубку. – Валерьянки нет, Шурик. С вами сегодня хоть аптечку заводи!.. Хорошо, попробую что-нибудь найти.

За прошедшие минуты в тоне Снежковой появилась истерическая агрессивность.

– Это мое совершенно личное дело! – заявляет она Знаменскому.

– Таисия Николаевна, я спросил лишь о характере ваших отношений.

– А чего спрашивать?! Чего вы от меня добиваетесь?! Сами не понимаете, какие бывают отношения, если от жены гуляют? Я про это с мужчиной говорить не могу!! Вообще лучше ничего не говорить! – Снежкова утыкает­ся лицом в ладони и бурно плачет.

За ее спиной отворяется дверь, входят Кибрит и Томин. Пал Палыч жестами просит Кибрит побыть со Снежковой, успокоить ее.

– Я вас позову, – шепчет Кибрит.

Мужчины выходят.

Когда Снежкова отнимает руки от лица, она видит на месте Знаменского женщину.

– Вы тоже следователь?

– Нет, я эксперт. Но случайно в курсе: меня посыла­ли на место аварии для осмотра.

– Ой… Вы Толю видели?

– Да.

– Он… сильно мучился?

– Нет, по счастью. Все случилось мгновенно… И лицо совсем не пострадало. Он, наверно, даже испугаться не успел.

– Когда сюда ехали, видели этот поворот. Толя столько ездил, даже поддатый… Он с закрытыми глазами мог! И вдруг… Судьба, что ли?..

– Да, странно… Как вас зовут?

– Тася. А вас?

– Зина, – с едва уловимой заминкой отвечает Киб­рит, решив не разрушать возникшего к ней доверия Снежковой.

– Замужем?

– Замужем.

– И как у вас? – нащупывает Снежкова почву для общения.

– Ну… всяко бывает… – Кибрит предлагает собесед­нице почувствовать себя на равной ноге. – Вы его люби­ли, Тася?

– Это трудно сказать… Наверное, любила, если реву… А другой раз глаза бы не глядели…

Вздыхая и сморкаясь, она начинает изливать душу.

– Знаете, сперва он мне до того понравился, совер­шенно удивительно! Чего-нибудь сделает и покраснеет, представляете? Игорька привозил. С рук у меня не слезал, такой ребенок ласковый. Теперь вырастет – забудет… Мать, Галина эта, раз его наказала, а он ей: Тася, говорит, лучше… А потом… Даже не знаю, как расска­зать… Что-то ему вступило – не угодишь… Разврата захо­телось, – почти шепчет Снежкова. – Представляете? А что я такое могу? Я ж не какая-нибудь! Уличная я, что ли?.. Если, говорит, все обыкновенно, то я и в законном браке имею, а ты научи меня прожигать жизнь. Вы пони­маете? Нет, вы не подумайте, Зина, он был хороший. Если за ним что подозревают – это неправда! Толя был очень хороший. Попроси – все отдаст. Честно. Такие подарки дарил! А недавно вдруг мебель привез. Я даже подумала, может, имею перспективу. Не к жене привез – ко мне. Дом обставляет… Господи, как его угораздило на том повороте?!

Во время разговора Знаменский и Томин топчутся в коридоре. Из кабинета появляется Кибрит, кивает Пал Палычу: можешь допрашивать.

Знаменский уходит к себе.

– Я сейчас, Паша, – говорит Томин. – Что ска­жешь? – спрашивает он у Кибрит.

– Ничего.

– За двадцать минут ничего?

– Шурик, тайна исповеди!..

Снежкова успокоилась и стала словоохотливей. Уви­дев на столе чемодан, она с грустью говорит:

– Толя часто с ним ездил, служебные документы носил.

– Вы их видели?

– Зачем мне их смотреть?

– Таисия Николаевна, женщины ведь наблюда­тельны.

– Ну?

– Как вам кажется, Артамонов приезжал прямиком из города? Или заворачивая еще куда-то в округе?

– Трудно сказать, – отвечает Снежкова после разду­мья. – Но чего ему в округе делать?

– А часто он звонил от вас? На службу или друзьям?

– Нет, только жене: «Галочка, задержусь, работаю с Климовым». Я после шутила: приезжай, говорю, работать с Климовым, я соскучилась.

Знаменский с досадой убирает в сторону чемо­дан, вошедший Томин понимает, что допрос почти бесплоден.

– Вам не случалось бывать у знакомых Артамонова или принимать их у себя?

– Привозил одного старика как-то. Не помню, как зовут.

– Плешивый и носатый? – полувопросительно встав­ляет Томин, имея в виду владельца Абы.

– Да. И еще Антона. Это уже весной. Друг его. Тоже знаете?

Пал Палыч и Томин оживляются при имени Антон.

– Пожалуйста, все, что припомните.

– Ну, Толя заранее сказал, что будет гость, и давай, мол, постарайся встретить на высшем уровне. Хорошо, у соседки свинья опоросилась. Пришлось кланяться. Сдела­ла я молочного поросенка заливного, пальчики обли­жешь. Парад, конечно, навела…

Воспоминание относится к разряду приятных, и Снежкова погружается в него с удовольствием.

…За празднично накрытым столом сидят Артамонов и Бардин. Звучит музыка. Прифранченная хозяйка играет глазами и мечется между кухней и гостями. Бардин холод­новато любезен, его забавляют старания Артамонова про­извести впечатление.

– Как тебе Тася?

Бардин улыбается Снежковой, та, прервав хлопоты, ждет оценки.

– Красивая женщина, хорошая хозяйка. Чего еще желать?

– Благодарю за комплимент, – воркует Снежкова. Бардин представляется ей весьма привлекательным муж­чиной.

– Валяй, соблазняй его, валяй! – смеется Артамонов и подталкивает ее к шурину.

– Попозже, – обещает Снежкова.

– Сначала гарнитур посмотрим, – решает Арта­монов.

Хозяйка отпирает им комнату, загроможденную до­рогим кабинетным гарнитуром. Мебель просто составлена сюда, книжный шкаф без книг, письменный стол без единой бумажки.

Артамонов с победоносной ухмылкой плюхается в кресло.

– Сила?

– Зачем тебе?

– Ну… красиво, приятно. Посижу, о чем-нибудь по­думаю.

– Подумать тебе полезно, – со скрытым раздражени­ем роняет Бардин…

– Я слушаю, Таисия Николаевна, – прерывает Пал Палыч воспоминания Снежковой.

– Знаете, Толя чувствовал свою гибель! – вдруг вы­паливает она. – Такой был тоскливый и никак не хотел ехать! Перед дорогой он зашел в кабинет…

…На диван брошены плащ, шляпа и пресловутый чемодан. Артамонов бесцельно бродит по комнате, отре­шенно разглядывая пустые полки и голый стол, трогает пальцем верхнюю доску шкафа.

– Неизвестно, откуда пыль, – бормочет Снежкова. Прислонясь к косяку, она наблюдает за Артамоновым. Тот садится в кресло, подпирает голову кулаком и зас­тывает.

– Толюшка! – не выдерживает женщина. – Ну чего ты так переживаешь?!

– Не мешай. Я думаю о жизни.

От непривычности ответа Снежкова теряется…

– Я, говорит, думаю, – повторяет она теперь Зна­менскому и Томину. – «Не мешай думать», понимаете? Он предчувствовал! Он как знал!

– Умоляю вас не плакать! – вскакивает Томин. – Поговорим о другом. Вот вы познакомились. Кстати, где? Голосовали ближе к городу или уже недалеко от поселка?

– А при чем поселок? Я к тете ездила в Сосновку. Это по Киевскому. На возвратном пути Толя и подвез.

– Он был с чемоданом? – спрашивает Знаменский. Оба настороженно ждут ответа.

– Да, спереди в ногах мешался. («Заладили с этим чемоданом», – думает она в раздражении).

Наутро после допроса в кабинете Знаменского прово­дится опознание. Как положено, вместе с двумя другими мужчинами того же примерно возраста и комплекции Снежковой показывают Бардина.

– Знаете ли вы кого-либо из этих людей? – обраща­ется Пал Палыч к Снежковой.

– Да, в середине – Антон.

«Зачем нужна столь официальная процедура? – дума­ет она. – Может быть, она чревата опасностью для обхо­дительного, любезного Антона?» И, глядя на него с неловкостью, Снежкова добавляет:

– Извините…

– Пожалуйста, Тася, пожалуйста, – иронически улы­бается тот.

Звонит городской телефон.

– Минуточку, – говорит Пал Палыч в трубку и кла­дет ее на стол.

Артамонова позвонила Знаменскому из дому, по на­стоянию сестры. И теперь объясняет следователю причи­ну своего звонка. Прижав трубку к уху, Артамонова ждет, пока Пал Палыч освободится.

– Товарищ Знаменский?.. Это Артамонова. Простите, что мешаю, но каждый день неизвестности – для меня мука!.. Приедете?.. – Предложение Знаменского неожи­данно. – Нет, пожалуйста, раз вы считаете… Я немного нездорова, застанете в любое время. До свидания.

– Сюда?! – всплескивает руками Бардина.

– Да.

– Галочка, только не пугайся, это, наверно, с обыском.

Артамонова своим характерным жестом вскидывает руки к вискам.

– Боже, до чего я дожила!

– Где у тебя фотографии, письма? Я унесу, чтобы не рылись. Хоть это!

– Нет, Аля. Пусть обыскивают! Мне прятать нечего.

Бардина понимает, что ей надо как-то подготовить сестру.

– Галочка, родная… – начинает она, терзаясь тем, что предстоит выговорить. – Это ужасно, но я наконец должна тебе рассказать кое-что… Лучше уж я…

– Весьма пышная церемония, – улыбается Бардин, оставшись после опознания с Пал Пальнем. – И велика вам радость, что Толя возил меня к своей бабенке?

– Возил, между прочим, на «Волге», показывал до­рогую мебель и так далее. Следовательно, вы знали о его второй, тайной жизни.

– Хм… Один – ноль.

– И безусловно догадывались, что дело не чисто. Человек вы неглупый, бывалый.

– Даже сиделый, – замечает Бардин, поняв, что Пал Палычу известно о его судимости.

– Да, не скрою, поинтересовался вашим прошлым.

– И представляете, что я за фрукт, – это звучит в вашем голосе.

– Разубедите, если не так.

– Хорошо, – помолчав, соглашается Бардин и, решившись, рассказывает уже без понуканий. – Зало­жили меня тогда собственные коллеги. Два резвых мо­лодых человека сдали органам. Я был слишком силь­ный конкурент. Но я успел сесть, когда за валютные операции еще давали два года. Пока за проволокой – казалось ужасно много. Но едва приехал домой – указ: до высшей меры. И читаю в газете, что те резвые молодчики пошли под вышку. Представляете, что я чувствовал?

– Надеюсь, не только злорадство?

– Что вы! Готов был благодарить за прежнюю под­лость! Решил: стоп! Судьба подарила жизнь – но четко предостерегла. Не скажу, что я суеверный, но мистичес­кое было ощущение. Да… Ну, вспомнил свое музыкальное образование, пристроился работать, женился. Теперь вот средней руки организатор в области легкой музыки. Как валютчик был гораздо талантливей. Но зато на каком боку лег, на том и просыпаюсь.

– Ладно, верю. Но тогда я спрашиваю вас, спраши­ваю человека, который со всем этим покончил: зачем вы меня путали разными баснями?

– Старый служака, что вел мое дело, твердил клас­сическую фразу: «Следствию все известно, советую при­знаться». Сейчас следствию, видимо, почти ничего не известно, и все равно советуют признаться… – Бардин говорит скорее грустно, чем насмешливо. – Вы не учи­тываете одного обстоятельства, Пал Палыч. В происходя­щей драме центральное лицо – не я, не вы, не погибший Толя, а его жена, Галина. Вам – служба, мне – семейные неприятности. Над ней же в буквальном смысле разверз­лось небо! Не встречал человека, настолько помешанно­го на честности и долге. Обычной женщине стыдно, скажем, не иметь модного пальто. Галине стыдно иметь что-нибудь, чего у других нет!

– А чем плохо?

– Скучно! Я к ней очень привязан – выросла на глазах. Но скучно. Ходячая добродетель.

– Она знает про вашу судимость?

– К сожалению.

– И не верит в ваше перерождение.

– Она верит, что горбатого могила исправит. – В его тоне застарелое раздражение. – Думаете, мы с Алей сочинили про находку в расчете на какое-то там вознаг­раждение? – Он машет рукой. – Да Галина и не взяла бы ни за что! Чужие деньги. Но… ее надо понять. Смерть, похороны – это она перенесла стоически. Выходит, с одной стороны, – железный характер. А в то же время ее свалить ничего не стоит. Расскажи я про Анатолия всю правду – сразу, и неизвестно, где потом искать: в пси­хушке или под трамваем! Так что мы больше Галине голову морочили, не вам. Чтобы на тормозах, понимаете? К тому же надо было чем-ничем сдвинуть ее с идеи, будто я свернул на старую дорожку и Анатолия потянул.

– Давайте поближе к протоколу.

Бардин кивает.

– Значит, так. Узнав об аварии, я объяснил своей жене вероятное происхождение обнаруженных денег. Она, естественно, ничего не подозревала.

– Совсем уж ничего?

– Только то, что Толя погуливает, – твердо говорит Бардин. – Ей и того хватало, чтобы волчицей рычать… Так вот, мы взвесили возможную реакцию Галины Артамоновой – и изобрели историю с находкой.

Знаменский коротко записывает.

– Но вы еще прежде сымпровизировали заем на ка­тер, – напоминает он.

– Сами спровоцировали, Пал Палыч, – усмехается Бардин. – Притворились простачком, грех было не по­пробовать. Я только с суммой ошибся, а так-то Климов – лакомый кусок, чтобы отманить следствие в сторону.

– Вы имеете в виду его приятеля Муромского?

– Раскопали? Обидно, что не увлеклись этой версией. Вы бы в ней увязли как в болоте!

– Потому и не увлеклись. О Муромском вы слышали от Артамонова?

– Ну да. Климов – Толе, Толя – мне.

– Сколько усилий, чтобы пощадить нервы своей род­ственницы!

– Есть ехидное подозрение, если позволите… Вы тоже щадите ее нервы?

– Следственная хитрость, – парирует Пал Палыч. – Да?.. – берет он трубку зазвонившего телефона. – Еще тут, Саша, заходи, – приглашает он Томина.

– Антон Петрович, а не проще ли было удержать Артамонова, чем теперь вот…

– Прошляпил. Несколько месяцев был на гастролях, вернулся, вижу: глаза в разные стороны. Раньше, правда, проскальзывало: серое существование и ничего не имею, другие берут от жизни. Явно с чужого голоса, я не придавал значения. Конечно, поговорили. Объяснил ему, что он не создан для коммерции, тем более с Галиной под боком. Попусту. Уже понесло.

В ожидании приезда Знаменского между сестрами про­исходит тяжелое объяснение.

– Не могу понять, – шепчет Артамонова уже в изне­можении от всего, что пришлось услышать. – Как – вторая машина?

– Новая, Галочка, «Москвич» в гараже стоит целехонький… – Бардина всхлипывает. – И никто с Толей не ехал. Вещи в машине были его собственные.

Некоторое время обе молчат. Артамонова сидит на­пряженно, крепко ухватившись за подлокотники, будто кресло вот-вот уплывет из-под нее.

– Все время притворялся… лгал… Он же не был та­кой… раньше… Добрый… веселый… Он хороший был, Аля… Нет, я не понимаю… Помнишь, как мы первый раз поехали на «Москвиче»?

– Позапрошлым летом, – сквозь слезы отзывается Бардина.

– Да, – шепчет Артамонова, – позапрошлым летом.

…Это был для Артамонова день торжества, день сбыв­шейся мечты: его горбатенький «москвичек», возрожден­ный из груды лома, резво и полноправно катил по улицам города.

– Ты замечаешь, как берет с места? – спрашивал. Артамонов сидевшего рядом Бардина. – Замечаешь?

– Мм, – одобрительно мычал тот, чтобы не омрачать Анатолию лучезарного настроения.

– Теперь я буду тормозить, обрати внимание… Сила?

– Толька, я не автомобилист!

– Но ездишь же ты в такси, например. Неужели не видишь разницы?

– Вижу, – засмеялся Бардин. – В такси коленками не упираешься…

– А, перестань! Это все, – Артамонов пренебрежи­тельным жестом обвел поток машин, – по сравнению с моим «жучком» – дрянь, будь уверен! Заводская сборка, скорей-скорей, колеса крутятся и ладно. А у меня, Анто­ша, ручная подгонка, предел точности. Не мотор – хронометр!

Пока Артамонов хвастался машиной, сестры на зад­нем сиденье забавляли Игорька.

– Как ему – нравится машина? – спросил Арта­монов.

– Улыбается, – весело ответила жена.

Артамонов нашел местечко на стоянке, все вышли и направились к воротам парка.

Артамонов раз-другой оглянулся на ходу полюбовать­ся «жучком». Нет, безусловно, всякие там «Жигули» и «Волги» меркнут рядом с его сокровищем!..

В парке буйно цвели клумбы, дети толпились вокруг аттракционов.

– Эх, – сказал Артамонов, минуя мужчин, сгрудив­шихся возле пивного ларька, – теперь уже и кружечку не пропустишь: за рулем! – Но прозвучало это не сожалею­ще, а, напротив, блаженно…

Вертелась детская карусель, визжали малыши, проно­сясь на лошадках мимо ожидающих за оградой мам и бабушек. На руках у Артамоновой таращился Игорек, завороженный пестрым зрелищем.

И вдруг скрежет, вращение замедлилось. Карусель остановилась.

– Слазьте, ребята! – возник откуда-то дюжий му­жик. – Поломка!

Ребятишки слезать не хотели, те, кто ждал своей очереди, галдели, не желая расходиться. Кто-то из взрос­лых потребовал вызвать техника.

Артамонов нырнул под ограду и направился к «кару­сельному начальству». О чем-то они там заспорили, му­жик замотал головой, но потом все же допустил добро­вольного ремонтника к механизму.

– Дяденька пошел чинить? – спросил Артамонову тоненький голосок.

– Да, – улыбнулась та.

– А он починит?

– Починит.

И действительно починил. Разве мог он видеть чье-то огорчение в такой счастливый для себя день?

Снова кружилась карусель и радовалась детвора. Арта­монова ласково и спокойно смотрела на мужа, оттирав­шего запачканные руки.

Как все было хорошо!..

И как теперь все ужасно…

– Зачем?.. Зачем?.. Зачем?.. – повторяет Артамонова в пространство. – Ну зачем же?! Хоть бы спросить…

– Аля, когда началось… все это? – глухо произносит она, помолчав.

– Года полтора назад, – тяжело выдавливая слова, говорит сестра.

– И ты знала?!

– Ничего я раньше не знала! Я бы ему глаза выцара­пала! Антон уже после аварии сказал.

– Но Антон знал! И ни слова?! Аля, этому нет назва­ния!..

В кабинет Знаменского входит Томин.

– Как вы только разыскали несравненную Тасю? – говорит Бардин, здороваясь. Он оборачивается к Пал Палычу и вздыхает: – Самое смешное, что все это было абсолютно ни к чему. Очень любил жену, сына. Вкусы непритязательные. Вообще простецкий, славный парень. Ему бы пахать или слесарить… Я когда-то летал ужинать в город Ереван и умудрялся получать удовольствие! На то нужен особый склад. А Толя рожден для мирных, здоро­вых радостей… В последнее время уже понял, что живет «на разрыв». Еще бы немного – и мог образумиться. Жаль, не успел.

– Откровенный разговор? – спрашивает Томин.

– В таких пределах, – отзывается Знаменский, пере­давая ему протокол на одном листе, пробежать кото­рый – минутное дело. – Возникают вопросы?

– Два совсем маленьких, – невинно подыгрывает Томин. – Кто впутал вашего шурина? И во что впутал?

Бардин, стреляный воробей, сдержанно улыбается.

– Рад бы ответить!

– Антон Петрович! – укоризненно восклицает Зна­менский.

– Что поделаешь. Толя был слабовольный, да, но надежный парень, не трепло. Сочетание этих качеств, вероятно, и привлекло, понимаете?

Томин готов отпустить сердитое замечание, Знаменс­кий останавливает его жестом.

– Напомню одну мелочишку, Антон Петрович. Когда мы впервые обсуждали аварию на шоссе, вы поинтересо­вались: по дороге туда или обратно? Узнали, что обрат­но, и тотчас смекнули – крупная сумма!

– Да? – машинально роняет Бардин.

– Да. А я смекнул, что товарищ Бардин, стало быть, в курсе.

– В самых общих чертах, Пал Палыч. Наверняка не больше вашего. Насколько понимаю, через Анатолия про­ходила туда документация, обратно – деньги. Какая-то шарашка в области.

– По Киевскому направлению? – нажимает Томин.

– Да, кажется.

Однокомнатная квартира Артамоновых. Тут чисто, прибрано, немного голо. Обстановка до аскетизма проста. Комнату «утепляет» лишь детская кроватка, да горка игрушек на столике у окна. Единственное украшение стен – десятка два образцов чеканки разных размеров. Знаменский их задумчиво рассматривает, ожидая возвра­щения хозяйки, которая умывается в ванной.

Первый этап разговора уже состоялся, и ее худшие опасения окончательно подтвердились.

Артамонова входит в сопровождении собаки.

– Простите… минутная слабость.

– Вы увлекаетесь чеканкой? – Пал Палыч старается не выдать заинтересованности.

– Толе нравилось. С прошлого года начал собирать… Можно не развлекать меня светской беседой. Я действи­тельно взяла себя в руки. – Она напряжена, натянута до звона, но голос ровный, глаза сухие.

– Галина Степановна, случалось, что муж работал дома с документами?

– Иногда приносил и что-то заполнял по вечерам. Раза два в месяц.

«Два раза в месяц выдают, например, зарплату…» Пал Палыч машинально берет поролоновую игрушку, сжимает и следит, как она принимает прежнюю форму. Артамоновой чудится невысказанный вопрос.

– Игорек у Аллы. Она опасалась обыска, ребенок мог испугаться. Вы будете делать обыск?

– Если ваш муж хранил какие-нибудь бумаги… то я бы посмотрел, с вашего разрешения.

– Письменного стола у него нет. Верстачок – вы ви­дели – и инструменты. – Она достает из шкафа две небольшие коробки. – Здесь семейные фотографии, здесь справки и квитанции… Еще вот, – поверх коробок ложится небольшая пачка поздравительных открыток и писем, перевязанная шнурком. – А это я нашла за кни­гами.

Знаменский берет протянутый бумажник, бегло про­сматривает содержимое и возвращает: ничего важного.

– Когда в квартире был ремонт?

Артамонова не отвечает, делая досадливый жест.

– Извините, – настаивает Знаменский, – но вопрос о ремонте имеет вполне определенный смысл: свежие обои и побелка могут скрывать следы тайников.

– Ремонтировали в семьдесят восьмом, как въехали.

– А позже муж что-нибудь переделывал?

– Собирался оборудовать кухню. Но потом все мень­ше бывал дома и…

Знаменский понимающе кивает.

– Не планировал он сменить место работы?

– Н-нет. Очень вымотался, пока был техником-смот­рителем. Не умел поддерживать дисциплину и работал за всех. Водопроводчик запил – Толя сам чинит краны. Кто-то в котельной прогулял – Толя бегает включать подкач­ку. Каждые четыре часа, круглые сутки. Говорил уже: мечтаю сидеть на стуле. Даже поступил на заочные курсы счетоводов.

– И кончил? – оживляется Пал Палыч.

– Кончил.

«Значит, знаком с бухгалтерским учетом. Не это ли объясняет его функции в шарашке?» – думает Пал Палыч.

– Сядем, Галина Степановна?

– Пожалуйста, садитесь. Мне легче стоя… – Она к чему-то готовится. – Мне надо спросить: Толя нанес стране материальный ущерб?

– Ну… в подобных случаях без ущерба не бывает.

– Мой долг – возместить, насколько возможно. Я буду выплачивать! Брать дополнительную работу и вно­сить государству. Нужно написать заявление?

Пал Палыч смотрит на нее в замешательстве. Женщи­на говорит безусловно серьезно и искренне. Есть вещи, которые нельзя имитировать.

– Вряд ли это справедливо по отношению к вам и к сыну, – произносит он после изрядной паузы.

– Для меня это вопрос чести и самоуважения!

Артамонова работает секретаршей. Оплотом всех ее планов служит пишущая машинка, стоящая тут же в ожидании, когда ей придется трещать вечера и ночи напролет, чтобы «смыть позор» и «возместить ущерб».

Наивно? Пожалуй. Даже немного комично. Но по су­ществу? Скучноватая «ходячая добродетель» в экстремальной ситуации обернулась готовностью к подвижни­честву во имя своего символа веры. И то, что до сей поры настораживало Пал Палыча, – ходульность фраз, излишний пафос – становится понятным; возникает сердечность, которой недоставало в его общении с Артамоновой.

– Стране не нужно, чтобы вы приговаривали себя к каторжным работам! – говорит он и, видя, что та поры­вается возразить, придает голосу строгость: – Оставим идею искупления, Галина Степановна. Следствие про­должается, и пока наша общая задача довести его до конца!

Артамонова, притихнув, ждет.

– Мы ищем в окружении Анатолия того человека, который втянул его в темные дела. – Увидя, как женщи­на сжалась, он добавляет: – Бардина можете вычеркнуть.

– Та женщина… вы ведь знаете? Если она требовала денег, она могла толкнуть… Толя любил ее? – Вопрос вырывается помимо воли.

– Нет. Она в общем-то немного для него значила, эта женщина. Анатолий изменял не столько вам, сколько себе. Понимаете?

Знаменский снова возвращается к чеканке, разгляды­вает. Снимает, чтобы проверить, нет ли на оборотах товарных ярлыков. Аккуратно вешает обратно.

– Мне пора, Галина Степановна. До свидания.

– До свидания… – Она не ожидала, что все так быст­ро кончится.

Знаменский на площадке дожидается лифта. Вдруг отворяется дверь.

– Пал Палыч!

Выдержка оставила женщину. Она едва владеет собой, говорит с паузами:

– Вот вы… вы знаете жизнь, реальную… Скажите, была я права? Толя называл меня «вечная пионерка»… Я с ним теперь все разговариваю, разговариваю… ночи на­пролет, чтобы понять… Все спрашиваю и спрашиваю. Иногда мне кажется, я его слышу, он говорит… ужасные вещи. Если бы не твои железные принципы… ты по уши в иллюзиях… Если бы не ты, я не убегал и был бы жив. Может быть, – переходит она на шепот, – я неверно жила и думала? А правы те… другие?..

Знаменский молчит. Он может сказать, что все слу­чившееся с Артамоновым – аргумент ее правоты. Но назидательные слова здесь не к месту.

– Нет, не надо! – отшатывается Артамонова. – Я должна сама… все решать сама!

Пал Палыч молча наклоняет голову и осторожно прикрывает красиво обитую дверь квартиры.

Туго движется расследование, ох, туго! Вот Кибрит беседует с председателем совета, утверждающего ассор­тимент художественно-прикладных изделий.

Кабинет его сочетает черты административного стиля с небольшой выставкой образчиков продукции: керами­ка, дерево, чугунное литье, плетенье из соломки. Предсе­датель передает Кибрит четыре металлические пластины с заурядной чеканкой, на которых болтаются круглые сургучные печати УВД.

– Возвращаю в целости.

– И что скажете?

– Наше производство. Месяц назад партия пошла в торговую сеть. Сюжет, пожалуй, не из лучших, но как декоративное пятно в интерьере… – Он отставляет че­канку на край стола и прищуривается.

– Нас волнует не столько сюжет, сколько возмож­ность махинаций вокруг, – усмехается Кибрит.

– Комбинат чист! Недавно закончилась комплексная ревизия – полный ажур. Если обещаете вернуть, дам экземпляр акта.

– Вернем. Еще меня просили узнать: этот цех, – ока указывает на чеканку, – не в области?

– В городе.

– А за городом есть у комбината склады, базы, фи­лиалы?

– Нет, все здесь…

Эти же не оправдавшие надежд Пал Палыча экземп­ляры чеканки лежат на столе в следственном кабинете. В сборе вся троица.

– А все-таки! Ладно, что понавешаны дома. Ладно, у любовницы. Но на кой шут вез еще в машине четыре штуки? Причем одинаковые и без торговых ярлыков!

– Ну, купил и вез, – возражает Томин. – Может, он их дарил. С подарков всегда цену сдирают.

– Если купил для подарка – в магазине завернули бы в оберточную бумагу, а не в газету.

– А какая газета?

– «Сельская жизнь» от двадцать пятого мая, – уточ­няет Кибрит.

– «Сельская жизнь»… Кстати, о селе. Мне не присни­лось, что ты брала пробы грунта с колес?

– Я с этими пробами уже людей замучила, Шурик! Сначала ведь ориентировались на Калужское шоссе. Ну и никакого толка. Если же танцевать от Киевского, то есть одно похожее место.

– И скрываешь от следствия! – обрадованно воскли­цает Пал Палыч.

– Нет, рассказываю, но перебивают.

– Молчим, – смиренно складывает руки Томин.

– Только не ждите чудес! В грунте обнаружилась при­месь химиката, который употребляют в борьбе с дубовым шелкопрядом. Районный лесопатолог участ…

– Кто?

– Лесопатолог, Шурик. Лесной врач. Он участвовал в экспертизе и начертил примерную схему. – Кибрит дос­тает из папки лист машинописного формата. – Вот смот­рите: шоссе. Это лесной массив, который в прошлом году обрабатывали с самолета. До него километров семь. – Она обводит большое заштрихованное пятно, вытянутое вдоль шоссе. – Здесь поле и сосновая роща. А вот проселочная дорога. – Кибрит показывает направление, пер­пендикулярное шоссе.

– Через рощу, через поле в зараженный массив? – прослеживает Пал Палыч дорогу. – А дальше?

– Дальше – увы! После дубняка она разветвляется, след потерян.

– Единственная дорога на этом участке? – перепро­веряет Томин.

– Единственная проезжая для легковушек.

– Ага… Тогда здорово, братцы! Мы знаем место, где деньги выехали на шоссе!

– Но откуда выехали?.. Надо прикинуть на карте этот поворот и радиус поиска. Придется отрабатывать объект за объектом: поселки, предприятия…

Томин вскидывается.

– Ох, долго! Пока мы набредем на ту шарашку, ее по кирпичику разнесут. Время, Паша, время!

– Что ты предлагаешь? Не вижу, кого еще допраши­вать и о чем. Связи Артамонова не доработаны.

– Нет у него больше связей! – в сердцах восклицает Томин. – Копай вглубь те, которые есть!

– Без драки! – вмешивается Кибрит.

Томин переходит на вкрадчивый тон.

– Слушай, Паша, предложу-ка тебе одного старичка. По профессии часовщик. Когда стал прихварывать, уст­роился завтехотделом в контору по ремонту часов. Три года на пенсии. Очень прелестный старичок!

– Чем?

– Во-первых – А. П. Во-вторых, имеет собачку, род­ную дочь артамоновской Фанты.

– А, опять ты с Щепкиным!

– Опять. Купи, Паша, недорого отдам!

– Пал Палыч, берегись, – шутя отговаривает Киб­рит. – Сплавляет лежалый товар.

– Лежалого не берем.

– Начальник, обижаешь! Нет, серьезно. Он за свои семьдесят пять лет ни разу не привлекался. Но, думаю, и участвовал и состоял. Вперемежку с часовым делом нема­ло крутился в артелях, знакомства могли сохраниться – ого-го! Мне он понравился с первого взгляда.

– Тебе много кто нравился, – припоминает Киб­рит. – И обойщик дверей, и шурин, и какой-то еще беглый на даче.

– Саша, допустим даже, что все на свете ему извест­но. Дальше? «Присаживайтесь, пожалуйста, товарищ Щепкин, – говорю я. – Будьте любезны, просветите. Нам надо бы узнать следующие фактики». Или как?

– Нет. Будьте любезны, товарищ Щепкин! – Томин произносит фразу с категорической, не допускающей возражения интонацией. – Не на цыпочках, а с ходу, прыжком! Не «надо узнать», а «мы знаем»! Чем мы рискуем, в конце концов?! Твоя чеканка, Зинин поворо­тик и мой старичок. Ну? Идет?

Положив руки на набалдашник антикварной трости, Щепкин, элегантный старый джентльмен, скептически наблюдает за разыгрываемым перед ним спектаклем.

Пал Палыч и Томин тщательно отрепетировали ре­шающий «прыжок». Они очень заняты и пока не обраща­ют на Щепкина ни малейшего внимания.

– Оформи в срочном порядке! – Знаменский переда­ет Томину некий бланк.

– Понял, – серьезно отвечает тот, вынимая из порт­феля запечатанную и опломбированную картонную ко­робку. Он водружает ее перед Знаменским. – Я пару звоночков, не возражаешь?

Пал Палыч делает великодушный разрешающий жест. Томин пристраивается так, чтобы видеть Щепкина в профиль, придвигает телефон и несколько раз набирает внутренний номер.

– Занято и занято! – ворчит он и отстраняет трубку от уха, чтобы были слышны короткие гудки.

Возясь с телефоном, он наблюдает за Щепкиным. Его задача уловить, какова будет реакция на содержимое коробки.

А Пал Палыч целиком поглощен ее распаковывани­ем. Вооружился ножницами, разрезает веревочки, не­спешно снимает печати. Достает из коробки плотный опечатанный пакет. Сосредоточенно вскрывает его и стопкой выкладывает на стол чеканки, изъятые из ма­шины Артамонова.

Процедура с распломбированием и распечатыванием невольно вызвала внимание и некоторую насторожен­ность Щепкина. А поскольку следователь на него не смот­рит, будто забыл, то самоконтроль у старика ослаблен, и при виде чеканки он на мгновение меняется в лице. Томин это засекает. И когда Знаменский, убрав со стола всю тару, оборачивается к нему, Томин кладет трубку и подмигивает: сработало!

Пал Палыч усаживается против Щепкина и спраши­вает весело и напористо:

– Как вам нравятся эти изделия, Алексей Прокопыч?

– Я к подобным штукам равнодушен, – неторопливо откликается Щепкин.

– Даже если ехать по Киевскому шоссе? И потом свернуть налево? – с расстановкой говорит Знаменс­кий. – Мимо деревни Сосновка?

Чувствуется, что вопросы бьют в цель, но старик крепится.

– Нет, – говорит Щепкин, точно от него и впрямь ждали художественной оценки. – У меня другие эстети­ческие критерии. Я часовщик.

– Но с большим опытом организации всяких артелей и тэ дэ. Не так ли? – наступает Пал Палыч.

То, что Щепкин подчеркнуто пропустил мимо ушей вопрос о дороге мимо Сосновки, лишь подтверждает, что Знаменский и Томин «взяли след».

Упоминание артелей Щепкина не радует.

– Ну и что? – с неприязнью произносит он.

– Констатация характерного факта. Не менее характер­но, что вы проигнорировали мой предыдущий вопрос. Это психологическая ошибка, Алексей Прокопыч. Если б вы не поняли его подоплеку, то непременно задали бы встречный вопрос: при чем тут Киевское шоссе и какая-то деревня?

– Что еще за подоплека? – уже напряженно спраши­вает Щепкин.

– Хотя бы эта! – весело отвечает Знаменский и по­стукивает по столу конвертом с надписью «А. П.». По нему не скажешь, что он выложил последний козырь. Напротив, впечатление, будто в запасе имеется еще не­мало улик против Щепкина.

– Не к лицу нам с вами в кошки-мышки играть, Алексей Прокопыч. Взрослые же люди!

– Считаете, вы меня обложили? – вскипает Щепкин и стукает тростью об пол. – Изобличили? Да чтобы так со мной разговаривать, молодой человек, вам еще носом землю пахать и пахать!.. Минутку, – останавливает он сам себя и щупает пульс. Движение привычное, даже не надо следить по часам, чтобы различить учащенность и пере­бои. Щепкин долго смотрит в окно, отвлекаясь и посте­пенно возвращая себе душевное равновесие.

Знаменский и Томин переглядываются, но не нару­шают молчания.

Оторвавшись наконец от окна, Щепкин возвращается к прерванной фразе, но тон у него теперь спокойный, даже философски-юмористический. Он как бы выверяет его по внутреннему камертону, если реплика не соответ­ствует «стандарту», Щепкин повторяет ее иначе – по­правляет себя.

– Да-а, молодые люди, пахать бы вам и пахать носа­ми… Но – ваше счастье: мне категорически запрещено нервничать. Прописаны положительные эмоции и юмор. Как-никак два инфаркта – это обязывает… Вдруг что-нибудь да и выйдет у двух энергичных молодых людей! – добавляет он спокойно и снисходительно. – Очень вред­но тревожиться. Мой доктор сочинил мудрую присказку на аварийный случай: «На кой бес мне этот стресс». – И он повторяет на разные лады: – «На кой бес мне этот стресс?», «Ну на кой бес мне этот стресс!..» – Щепкин гипнотизирует себя, улыбается и констатирует: – Все в порядке. Итак, по-дружески и по-деловому. Я облегчу жизнь вам, вы – мне. Драгоценный остаток моей жизни.

– Давайте не торговаться! – твердо заявляет Томин. – Неподходящее место.

– Храм правосудия? – Щепкин смеется. – Ах, инс­пектор, вы еще верите в свое дело на земле? Люди всегда будут стараться обойти закон.

– А другие будут за него бороться.

Старик легко соглашается:

– Верно, диалектика жизни. И, смешно, ситуация вынуждает меня вам помочь. Хотя ничего бесспорного против меня нет. Только – подаренный щенок. Пал Палыч, сейчас какое веяние: собачка – смягчающее обсто­ятельство или отягчающее?

– Смягчающее. По крайней мере, с моей точки зрения.

– Вот с этим человеком я буду разговаривать! Так-то, инспектор!

Друзья разыгрывают классический дуэт на допросе: один жесткий, другой мягкий. Мягкий при этом достига­ет большего, чем в одиночку.

– Ближе к делу, а? – предлагает Томин.

– Торопиться тоже вредно! – Щепкин прислушива­ется к произнесенной фразе: не позволил ли себе рассер­диться на нетерпеливого инспектора? – Торопиться вред­но, но и спорить вредно, – рассуждает он. – Беда… Так вот, Пал Палыч, очень скромно: я хочу вернуться сегод­ня домой, а в дальнейшем умереть у себя в постели под присмотром любимого доктора. В камере душно, жестко и посторонние люди… За меня: чистосердечное признание, собачка, почтенный возраст, два инфаркта и куча прочих тяжких недугов.

– Приплюсуйте сюда щедрость! – решительно гово­рит Томин.

– То есть?

– Добровольно отдайте незаконно нажитое!

– Почему он такой мелочный? – спрашивает Щеп­кин у Пал Палыча.

– Боюсь, он прав.

– Отдать ни за что ни про что? Помилуйте, это грабеж! Нет-нет! Впрочем… На кой бес? На кой бес… А, будь по-вашему, пропади оно пропадом! – Старику труд­но остаться равнодушным, и он снова устремляет взгляд в окно. – Здоровье всего дороже…

Знаменский прерывает паузу.

– Где можно получить документы о состоянии ваше­го здоровья?

Щепкин достает справки – они предусмотрительно приготовлены и сложены в небольшой изящной папочке.

– Вверху телефоны для проверки, – поясняет он.

Томин заглядывает через плечо Пал Палыча в папку. Брови его ползут на лоб.

– Богатейший ассортимент! И все без липы?

– Увы. Честно приобрел на стезях порока и изли­шеств… Я пожил со смаком, инспектор! – добавляет он, зачеркивая горечь последних слов. – Все имел, всего отведал!

– Доложу прокурору, – говорит Знаменский, кончив проглядывать медицинскую коллекцию Щепкина.

– И объясните: чтобы дать показания, мне нужно дожить до суда. Это и в его интересах.

Пал Палыч убирает в сейф чеканку и папку со справ­ками. Кладет перед собой бланк протокола допроса и берется за авторучку.

– Стол накрыт, признаваться подано! – возглашает Томин.

После допроса Знаменский и Щепкин едут в машине по Киевскому шоссе. Они на заднем сиденье, рядом с шофером – сотрудник УБХСС Орлов.

– Вредна мне эта поездка, – вздыхает Щепкин. – Никитин человек невыдержанный, могу нарваться на оскорбления. А денежки пока у меня. Нужные сведения у меня. Вы, Пал Палыч, должны меня беречь как зеницу ока. Пушинки сдувать!

– Да-да, – усмехается Знаменский. – «На кой бес…»

Машина проезжает мимо загородного ресторана. Па­мятно Щепкину это нарядное стилизованное здание. Здесь он совращал Артамонова, когда понадобился ему верный человек для шарашки…

…Они сидели тогда вдвоем за столиком – Артамонов лицом к залу, где кроме русской речи слышался и говор интуристов, а в дальнем конце играл оркестр.

Отвлекаясь от разговора со Щепкиным, он осматри­вал пары, направлявшиеся танцевать, убранство и осве­щение зала – все ему было тут в диковинку, вплоть до сервировки и заказанных блюд. Хозяином за ужином был, естественно, Щепкин.

Он только что кончил что-то рассказывать, и с лица Артамонова еще не сошло изумленное выражение.

– Алексей Прокопыч, я не пойму, это, ну… нелегаль­но, что ли?

– Помилуй, Толя, как можно! Все официально офор­млено, средства перечисляются через банк. Гениальная комбинация! Деньги из ничего!

– Да-а… сила… – в голосе Артамонова некоторая неловкость, но вместе с тем и восхищение чужой лов­костью.

– Сила, сила, – оживленно подтвердил Щепкин. – Я, как видишь, и на пенсии не скучаю. Твое здоровье!

Они пили легкое столовое вино и закусывали – Щеп­кин слегка, Артамонов со здоровым молодым аппетитом.

Официантка принесла горячую закуску.

– Это что?

– Грибочки в сметане, Толя.

– Надо же, игрушечные кастрюлечки!.. – умилился Артамонов.

– Ну давай рассказывай, как живешь.

– Нормально… У меня все хорошо, Алексей Про­копыч.

– Рад слышать. Вкусно?

– Ага.

– Ну, а как время проводишь?

– Да обыкновенно: встал, поел, завез парня в ясли – сам на работу. С работы забрал из яслей, дома – ужин, телевизор. Иногда к теще в гости, иногда к Гал­киной сестре. Пока погода стояла, каждое воскресенье возил своих то в парк, то за город… Зимой, конечно, не поездишь – днище сгниет. Ну что еще?.. В общем ниче­го, живем. – Начав бодро, Артамонов под конец как-то сник.

– Заскучал, – проницательно определил Щепкин.

Он проследил за взглядом, которым Артамонов про­водил кого-то в зале.

– Хороша цыпочка?

– Ага… – смутился Артамонов. – Хотя мою Галку если так одеть да подмазать, она тоже…

– Красивей! – подхватил Щепкин. – Галина пре­красная женщина! Только совсем в другом роде: немного монашка, а?

– Немного есть, – добродушно согласился Арта­монов.

– А эта – для греха и радости… Ну да ладно, предла­гаю тост… Так вот: за тебя, замечательного парня…

– Ну уж… – застеснялся Артамонов.

– Именно замечательного! Начинал собирать маши­ну – кто-нибудь верил?

Артамонов помотал головой.

– То-то! А ты, можно сказать, из металлолома – игрушку! За твое мастерство, за смекалку, за упорство! За прошлые победы и за будущие!

Щепкин не глядя приподнял руку, и возле столика снова возникла официантка.

– Подавать горячее?

– Да, пожалуйста.

Та собирала на поднос освободившуюся посуду, про­фессионально улыбаясь Артамонову. Он простодушно, по-домашнему начал ей помогать.

– Не суетись, не на кухне, – остановил Щепкин. – Верно, Танечка?

– Верно, гость должен отдыхать.

И Артамонов почувствовал себя захмелевшим неоте­санным дурнем.

– Скажу тебе, Толя, одну вещь, только не обижайся.

– Да что вы!

– Ты знаешь мое отношение…

– Знаю, Алексей Прокопыч, – заверил Артамонов. – Вы мне с гаражом помогли и вообще всегда…

– Так вот. Серо существуешь, не взыщи за правду. Ты жизни не нюхал, какая она может быть! Помирать ста­нешь, что вспомнишь? Учился, женился, работал? А время-то идет, Толя. В жизни должен быть блеск, удо­вольствия, острые ощущения!

Артамонов был несколько растревожен искушающи­ми речами собеседника. От вина, музыки, пестроты впе­чатлений слегка кружилась голова. Но все это проходило еще краем сознания, задевая не слишком глубоко. Щеп­кин чувствовал, что пока достиг немногого.

– Ты себя, милый мой, не ценишь. Молодой, талан­тливый, красивый!

– Ну уж…

– Нет, просто диву даюсь! На корню сохнешь от скромности! Если сам не понимаешь, то послушай мне­ние опытного человека, со стороны видней. Ты силь­ный, обаятельный, рукам цены нет, трезвая голова на плечах. Да такой парень должен все иметь! А ты прозя­баешь. – Старик льстил напропалую и наблюдал за Ар­тамоновым, который хоть и краснел от комплиментов, но не забывал опустошать тарелку. Крепче надо было брать этого телка, круче. Щепкин изменил тон, фразы били резко:

– Не нашел ты себя в жизни, Артамонов, не нашел! Положа руку на сердце, справедливо?

Артамонов перестал жевать, задумался.

– Может, и справедливо…

– Ничего не ищешь, плывешь по течению. Наливай, чокнемся за то, чтобы жизнь твоя молодая в корне пере­менилась.

– Чокнуться можно.

– Думаешь, пустые нотации читаю? Нет, Толя, со­вершенно конкретно. В организации, про которую расска­зывал, есть вакансия. Предлагаю тебе. По совместитель­ству. Финансовая сторона дела и отчетность. Нужен абсо­лютно порядочный, верный человек.

– Почему я?.. Никогда ничем таким… – в смятении бормотал Артамонов.

– Позволь, каким «таким»?

– Галкиной сестры муж… он в молодости валютой баловался, ну и угодил, куда положено. Он, знаете, как зарекся? Хоть озолоти, говорит…

– Но он же имел, Толя! Он успел взять от жизни! А главное, случай другой. Неужели я бы стал заниматься чем опасным? Просто мозги зудят, закисать не дают. Тем и держусь. Нельзя закисать, Толя! Я тебе предлагаю пер­спективу.

– Алексей Прокопыч, не по мне это…

– Что, моральные соображения? Тогда ты совершен­но не понял! – Щепкин разыграл обиду.

– Да нет, Алексей Прокопыч… – смущенно лепетал Артамонов. – Я вообще, я не о вас… но как-то странно…

– Я надеялся, что тебе все ясно: вреда никому! А польза – и людям и себе большая. Через полгода «Волгу» купишь.

Артамонов даже отшатнулся. Иной хмель, крепче ал­когольного, ударил в голову. В тот момент казалось, что «Волга» – предел мечтаний для смертного.

– Полгода?.. – повторил он непослушным языком. Глаза его затуманились, и Щепкин – коварный змий – дал Артамонову насладиться радужными видениями.

Официантка убрала остатки ужина и принесла десерт.

Артамонов в два глотка осушил чашечку кофе, вылил в бокал остатки вина, потом набросился на минеральную воду. Он горел, как в лихорадке. Согласиться? Отказаться?

– Ты подумай, – безмятежно разрешил Щеп­кин. – Никто не торопит. – Он уже понял, что па­рень станет послушным исполнителем его воли. Так оно все и вышло…

Ресторан остался далеко позади. Машина сворачивает на грунтовую дорогу. Сосновая роща, за рощей – поле.

Щепкин опускает стекло со своей стороны и вдыхает деревенские ароматы. Впереди виден дубовый лес.

– Первый поворот направо, – говорит Щепкин и прикрывает глаза.

Машина тормозит у правления колхоза.

– Вот оно, наше гнездышко, – вздыхает Щепкин. – Как жалко разорять…

– Не расстраивайтесь, Алексей Прокопыч, – усмеха­ется Знаменский.

– Ни-ни-ни! – спохватывается тот.

И все, кроме шофера, уходят внутрь.

Шофер распахивает дверцы, проверяет ногой шины после ухабистой дороги и усаживается на лавочке с неиз­менной книжкой.

Во время очной ставки с Щепкиным председатель испытывает сложные чувства: он знает, что виноват, не пытается оправдываться, но вместе с чувством стыда испытывает и облегчение, освобождение от гнетущей тревоги.

– Вопрос к обоим: знаете ли вы друг друга? Если да, не было ли между вами вражды? Пожалуйста, товарищ Щепкин.

– Это председатель колхоза «Коммунар» Иван Тихоныч Никитин, – безмятежно сообщает Щепкин. – По-моему, отношения были дружеские. Человек он симпа­тичный и неглупый.

– Товарищ Никитин?

– Что?

– Знакомство? Отношения?

– Понятно, знаком. А любить не за что.

– При каких обстоятельствах вы познакомились?

Никитин открыл было рот, а слова с языка не идут.

– Пускай он… Соврет – поправлю.

Знаменский оборачивается к Щепкину:

– Прошу.

– Впервые мы встретились осенью восьмидесятого года. Я предложил создать в колхозе подсобное производ­ство. Для дополнительного финансирования хозяйства. Вскоре был заключен договор по стандартной форме: рекомендованный мной бригадир взялся организовать мастерскую по изготовлению художественной чеканки. Разумеется, с использованием труда колхозников в свободное время.

– Так? – спрашивает Пал Палыч Никитина.

– Фиктивную мастерскую!

– Что именно было фиктивным?

– Да все. Все! Кроме договора. – Никитин отвечает Знаменскому, но смотрит на Щепкина. Смотрит с откры­той злостью.

А Знаменский наблюдает за ним. Со старым авантю­ристом все ясно, и то, о чем он повествует, уже известно из допроса куда более подробно. Никитин же новый человек, которого еще предстоит понять и оценить.

– Ну конечно! Все фиктивное, кроме договора! – улыбается Никитину Щепкин.

– В двух словах поясните.

– Даже с определенным удовольствием. Когда приду­маешь что-то нестандартное, невольно гордишься. – Щепкин теперь обращается к ведущему протокол Орло­ву: долго смотреть в глаза Никитина – все же нагрузка для нервов. – Как-то утром меня осенило: создать совер­шенно мифическую мастерскую. Чтобы ни-че-го не вы­пускала. Одна вывеска. Готовые изделия в торговле взяли, по той же цене сдали, только ярлычки переклеили: «Изготовлено цехом народных промыслов». И ни «левака», ни пересортицы. Так сказать, в белых перчатках. Пятнад­цать процентов оборота шли в колхозную кассу.

– За счет чего создавались преступные доходы?

– Для художественных промыслов мы получали раз­ное дефицитное сырье. На него всегда были покупатели, которые не боялись переплатить.

– Количество рабочих? – осведомляется Орлов.

– В такие подробности я не вникал. – Щепкин дела­ет жест в сторону председателя, переадресовывая воп­рос к нему.

– На данный момент – сто пятьдесят человек, – от­рывисто говорит тот. – Две трети – «мертвые души». За них получали они… организаторы. Остальные – мои му­жики, которые ничего не делают. Зарплата по двести в месяц. И две старухи. Клеют этикетки.

– Я имел лишь скромную ренту, – невинно уточняет Щепкин. – За идею и мелкие консультации.

– Ты!.. – гневно выдыхает Никитин. – А к моим рукам копейки проклятой не прилипло!.. Зайдите в избу, увидите, – обращается он к Знаменскому.

– Размеры «скромной ренты» вам известны?

– Нет. Сколько себе, сколько кому – не знаю. – Никитин сверлит злым взглядом затылок Щепкина, лю­бующегося игрой солнца в листве. – Я им надавал дове­ренностей, гнилая башка!

– И чистых бланков с подписью! – доносится сме­шок от окна.

– И бланков… – сникает председатель. – Затянули в такое… в такую… – он не находит приличного слова.

– Товарищ следователь, маленький вопрос? По су­ществу, – подает голос Щепкин.

– Да?

– Иван Тихоныч, вас разве принуждали? Может быть, били? Или подвешивали за ноги? Я предложил – вы согласились. Прошу, чтобы это было в протоколе.

– В протоколе все будет, – заверяет Орлов.

– Согласился, – с болью произносит Никитин. – Почему? Со всех сторон – за горло! Сельхозтехника – взошло из-под нее, не взошло – гони наличные! Сельхозхимия посыпала от вредителей, заместо поля в пруд снесло – все равно плати! – Он накаляется. – И тут приехали в самый пиковый момент! Щепкин и еще один из района. Знали когда, спасатели!

– Фамилия человека из района? – уточняет Орлов.

– Лучков. Уже сидит за взятки. От тебя, говорит, требуется только вывеска и подпись… Начиналось-то с малого, с тридцати человек. Думал дыры залатать, закре­пить людей твердой зарплатой, чтоб не разбегались. А эта чертова мастерская пошла пухнуть, не удержишь!

– Одновременно рос доход колхоза, не правда ли? – считает нужным отметить Щепкин.

– Одновременно рос. Поставили новый коровник, электродойку… Эх! – сам себя обрывает председатель. – Разве я один? У соседей похуже творили!

– Похуже – это как? – интересуется Пал Палыч.

– Пожалуйста, не секрет. Горели на мясопоставке. Стакнулись с магазином, купили партию по продажной цене. С места не сходя, оформляют, что сдали в торговлю по заготовительной. Обратно то же мясо покупают, об­ратно сдают. А оно из подсобки не тронулось. Так четыре раза по кругу – и выполнили поставки. Без единого жи­вого килограмма! Когда это дело обмывали, говорят, тост был. За новую породу скота – «чичиковскую»…

Щепкин слушает с довольной улыбкой: плутуют люди, обходят закон – приятно.

– Фиктивное мясо – это безобразие! – заявляет он. – Иван Тихоныч глубоко прав, его мастерская все-таки…

– Нет! – отрекается Никитин от защиты. – Чужой виной не оправдаешься!

Знаменский прохаживается по комнате, останавлива­ется около Орлова.

– Ну что?

– Суть ясна, Пал Палыч.

– Тогда следующий вопрос. Артамонов вам известен, товарищ Никитин?

– Понятно, известен.

– Чем он здесь занимался?

– Вел филькину отчетность. Выдавал жалованье му­жикам. В общем, и бухгалтер и кассир.

– Когда он был здесь последний раз?

– В тот самый день…

– С какой целью?

– Как обычно: снял в банке деньги с нашего счета, часть завез моим работничкам. Остальное поехало дальше.

– Расшифруйте, пожалуйста, «остальное».

– Оформлено было якобы оплата сырья, транспорта. Ну и то, что причиталось на «мертвых душ».

– Вы лично видели тогда Артамонова, разговаривали?

Теперь и Никитин пристально смотрит в окно.

– Да, разговаривали… – в тоне его проскальзывает покаянная нотка. – Вон там встретились, возле старой баньки…

…Артамонов с неизменным чемоданчиком подошел к покосившейся баньке, около которой штабелем были составлены ящики с надписью «Не бросать!». В глубине за длинным столом под ярким торшером сидела старуха в очках. Хотя на дворе был ясный день, без искусственного освещения здесь было темновато.

По левую и правую руку от старухи размещались ящики с чеканкой. На столе – орудия производства: клей, коробка с этикетками, тряпки, скребки на деревянных ручках.

Скребком она сдирала прежние торговые ярлыки – раздавалось неприятное взвизгивание металла о металл, – затем отработанным движением наклеивала на то же место другие, из коробки, и перекладывала в левый ящик готовую продукцию «народного промысла».

– Здорово, бабуся! Как производительность труда?

– Дурацкое дело нехитрое, – проворчала бабка.

– А что на сегодняшний день имеется?

Старуха повернула к себе лицевую сторону пластины.

– Кажись, елка… не, кажись, девка с коромыслом… Будешь брать?

– Для коллекции.

Артамонов вынул из левого ящика «девку с коромыс­лом», отлепил еще не присохший ярлычок и нашлепнул на очередную очищенную бабкой чеканку. Ему забавно было поучаствовать в «производственном процессе».

Стоя в проеме двери, наблюдал за ним Никитин. Заметив его, Артамонов смутился, стер тряпкой клей с пальцев.

– Добрый день, Иван Тихоныч.

– Здравствуй. До шоссе подбросишь?

– С удовольствием.

Подобрав газету, он завернул чеканку, перевязал крест-накрест грубой веревкой. Председатель был не в духе, и Артамонов, стараясь держаться непринужденно, сказал:

– Дела идут, контора клеит? – Никитин не отозвал­ся. – До свидания, бабуся!

Оба шли по улице. Щеголеватый Артамонов и предсе­датель в потрепанном черном пиджаке с двумя орденами Красной Звезды.

– Неважное настроение? – спросил Артамонов.

– А чему прикажешь радоваться? – неохотно ото­звался председатель.

– Природа, погода. Коровы мычат. Как в детстве.

– Мычат, потому что доить давно пора, – охладил его председатель.

– Все равно, Иван Тихоныч, у вас тут рай! В городе меня тоже настроение заедает, хоть вой. А тут как-то даже забываюсь…

– Вон там тоже рай, – едко бросил Никитин, указы­вая на троих мужчин, расположившихся в палисаднике за выпивкой. – Празднуют твою получку!

Завидя Артамонова, от троицы отделился дородный мужик лет пятидесяти и, пошатываясь, пошел навстречу с блаженной улыбкой:

– Благодетелям… почтение! – Он поклонился в пояс.

– Шел бы ты, Тимофей! – морщась, посоветовал председатель.

– Нет, желаю… – Мужик снова отвесил поклон, теперь уже персонально Артамонову. – Манна ты наша небесная! Кормилец и поилец!.. Ручку пожалуй…

Артамонов поспешно убрал руку за спину.

– Брезгуешь?.. – Мужик впал в скорую пьяную оби­ду. – Не уважаешь? А я, может, член партии!.. Я брига­дир, если хочешь!.. А ты кто?

– Тимофей! – гаркнул председатель.

Тимофей длинно сплюнул и вернулся к собутыль­никам.

– Лучший полевод был! – сказал председатель. – А теперь – вот. На работу уже шиш – не дозовешься!

Артамонов сорвал лопух и стер плевок, который уго­дил на чемодан как раз под ручкой. Лопух пыльный, по коже и блестящим замкам размазалась грязь. Артамонов вынул платок и под горький, отрывистый говор предсе­дателя машинально тер и тер чемодан.

Потом они двинулись дальше. Выходка пьяного так покоробила Никитина, что он помолчал-помолчал и сно­ва не выдержал:

– Рай! Простор!.. Деревня – это тебе не цветочки-грибочки. Это люди. Скот. Поля. Хлеб насущный! Ты поля­ми ехал – много работают? От дурных денег все пошло вразнос!

– Ну что вы, Иван Тихоныч… а клуб почти по­строили…

– Что клуб, что клуб?! Вчера агроном уехал. Разлагай­тесь, говорит, без меня к чертовой бабушке! Этой весной пять изб заколотили. Пропадает деревня!

Они остановились у «Волги», Артамонов бросил внутрь чемодан и сверток из баньки.

– Что ж теперь делать? – растерянно произнес он. – Закрыть лавочку?

– Теперь закроешь! Я попробовал, а мне говорят – во! – Никитин сложил из пальцев решетку. – Твои хозя­ева. Удивляешься?

Послышался женский крик:

– Тихоныч! Тихоныч!

– Здесь я! – гаркнул Никитин.

Подбежала запыхавшаяся женщина:

– Опять электричества нет, дойка стала!

– А движок на что?

Женщина в отчаянии подняла сжатые кулаки.

– Василий-механик пьяный! Запорол движок!

– А-ах он… – председатель сглотнул яростное руга­тельство. – Бей в набат! Всех баб на ферму – бегом! Доить вручную!

Женщина опрометью бросилась обратно.

Разноголосо, надрывно мычали коровы, и председа­тель слушал с искаженным лицом.

– Иван Тихоныч, я попробую движок?.. – предло­жил Артамонов. – Может, помогу?

Никитин смерил его презрительным взглядом: ты? городской пижон и белоручка? составитель фальшивых бумажек? ты мне починишь движок?!

– Спасибо уж, помогли: и клуб и коровник по после­днему слову… А вот сейчас перегорит молоко – и пропа­ло стадо, хоть под нож пускай!

Откуда ему знать, что никакой движок не проблема для мастеровитого Артамонова! А тот, пристыженный, растерянный, не решился настаивать.

Заученными, но странными движениями председа­тель вытряхнул из пачки папиросу и закусил зубами мундштук. И впервые по-настоящему видны его руки – мертвые кисти в черных перчатках. Протезы.

– Знал бы заранее, – сказал Никитин, прикуривая и близко глядя в глаза Артамонова, – на версту бы не подпустил! Поставил бы на горке пулемет против всей вашей породы – и до последнего патрона! До последне­го!.. Жив только верой и надеждой: авось всякую по­гань – с корнем! А коли нет, то сел бы в твой краси­вый автомобильчик, закрыл глаза и не стал сворачивать. Мочи нет, понимаешь?! Все сворачивать… везде свора­чивать…

Донесся звук набата – резкие тревожные удары по металлическому диску, подвешенному на столбе. Опусто­шенный своей вспышкой, председатель сделал «кругом» и, сутулясь, пошел назад.

Артамонов долго смотрел вслед. Потом оглянулся и увидел окружающее иначе, чем прежде. Неблагополучи­ем веяло вокруг. Слепо таращилась из-за поваленного забора нежилая изба. А поодаль еще одна была забита свежими досками…

Артамонов приблизился к покинутому жилищу и ис­пытующе, словно стараясь что-то до конца понять, заг­лянул через забор в пустой двор…

Наваждение рассеял автомобильный гудок. Грузовик с полным кузовом новых ящиков для старухи в баньке давал понять, что легковушка мешает проехать.

Артамонов возвратился к «Волге» и подал назад, ос­вобождая путь грузовику.

А затем рванул с места и покатил, покатил, не разби­рая дороги…

У невысокого забора, ограждающего территорию дет­ского сада, стоят по одну сторону Игорек Артамонов, по другую – Снежкова. Перегнувшись через штакетник, она умиленно гладит ребенка по голове.

– Золотко ты мое! Узнал тетю Тасю, миленький! А у меня конфетки есть, твои любимые! – Снежкова протя­гивает мальчику пакетик. – Большой-то какой стал… Вкусно, да? Надо же – узнал! Я думала, забыл уже… А папу ты помнишь!?

– Папа уехал.

– А помнишь, как ко мне ездили? Ягодки в палисад­нике собирал, помнишь? Я, бывало, жду, пирогов напе­ку и с луком, и с капустой. Папа с луком любил… А у соседки курочки, помнишь? Цып-цып-цып… Беленькие… Игорек, а мама замуж не вышла?

– Не знаю, – затрудняется мальчик.

– Ну… новый папа к вам не ходит?

– Не-ет.

– Это хорошо. Неродной – он и есть неродной… А ты рад, что я пришла?

– Ага.

– Я к тебе еще приду. Чего тебе принести, Игоречек?

– Машинку принеси.

– А и правда! Ты все, бывало, в машинки играл… Как тебе приехать, я половики скатывала, чтобы не цепля­лись под колесами…

Заворковавшись, Снежкова замечает Артамонову, только когда та приближается уже вплотную и кладет сыну руку на плечо.

– Мамочка, это тетя Тася!

– Я поняла, – ровным тоном отзывается Артамоно­ва. – Конфеты отдай тете обратно. – Мальчик нехотя повинуется. – И иди побегай.

Тот, оглядываясь, отходит. Снежкова потерянно смот­рит вслед, сжимая пакет с конфетами.

– Мой сын не нуждается в ваших подачках. И не смейте больше здесь появляться, – голос Артамоновой напряжен, но спокоен.

– Съем я его, что ли… – сдавленно бормочет Снеж­кова.

– Хватит того горя, которое вы причинили нашей семье. При всей неловкости и виноватости, какие неиз­бежно испытывает любовница при столкновении с за­конной женой, Снежкова не может смолчать.

– Не я, так другая была бы… При счастливой жизни от жены не бегут…

– А в той своей, вольной жизни… – помолчав, гово­рит Артамонова, – где была «Волга», вы и все остальное… там Толя был счастлив?

Прямота и серьезность вопроса заставляют Снежкову, может быть, впервые трезво взглянуть на прошлое и ответить искренне.

– Наверное, нет… – поникая, отвечает она. – Все за чем-то он гнался… хотел чего-то… а радости не полу­чалось… Какое уж счастье… – кончает Снежкова на полушепоте и кидает в сумку злосчастные конфеты. – Пойду я…

Она идет вдоль ограды и вдруг слышит:

– Теть Тась!

– Игоречек, к маме беги, – трясет Снежкова голо­вой. – К маме. Ты маму любишь?

– Люблю.

– Вот так ей и скажи, – моргает Снежкова мокрыми ресницами. – Как скажешь?

– Мамочка, я тебя люблю.

– Правильно, Игоречек… Беги.