…Притонщик зарос щетиной, но в том же щегольс­ком костюме, в котором забрали, но без брючного рем­ня, а элегантные ботинки, как здесь положено, лишены шнурков.

– На чем сгорел, на том дожаривайте, – говорит он, предупреждая вопросы. – А все эти где, у кого, почем – не буду я мараться!

– Ладно, – добродушно улыбается Томин. – Мы ведь что к вам: с полковником поспорили, знаете вы или не знаете, кто вас заложил?

Притонщик остро взглядывает на того, на другого. Конечно, сидя под замком, он размышлял и прикидывал, откуда на голову свалилась беда. Но приготовился отбиваться совсем от других вопросов.

– Мы о вас ни малейшего понятия не имели, не следили, ничего, – сообщает Знаменский. – И вдруг все три ваших притона.

– Да к тому же накануне, – вступает Томин, – ваш хороший знакомый почему-то из окна упал. – Он пока­зывает фотографию. – Расшибся, конечно, но узнать можно.

Притонщик отшатывается, невнятно то ли причита­ет, то ли ругается.

– Догадываетесь, кто ваши недруги? – спрашивает Пал Палыч.

– Не знаю.

– Видишь, Паша, проиграл, с тебя причитается! – «торжествует» Томин.

– Неужели с вами даже не говорили? – изумляется Пал Палыч. – Я думал, условия предложили, вы не пошли на уступки… Кстати, дядю Мишу помните? – подливает он масла в огонь. – Из Москвы-реки вылови­ли. А Демидов – тоже из ваших – машиной сбит.

– Совести у сволочей, как у бульдозера!.. Пришли на готовенькое и всю уличную сеть, всю клиентуру – все под себя! Кто согласился, с тех треть дохода! Чтоб им сесть, как я сел!

– За что же треть? – «разделяет» его возмущение Томин.

– За монополию! Товар-то ихний! – заходится зло­бой притонщик. – Иначе как нас под контролем дер­жать? За что отчитываться? Трест, говорят, мать их!..

Наконец-то казахский Есимгалиев – Умаров – Ива­нов зашевелился. Колпак сработал: стало известно, что он забрал из вокзальной камеры хранения чемодан с зельем.

Для встречи с покупателем он выбрал, как ему кажется, идеальное место: на узкой многолюдной, запруженной транспортом улице.

Но группа захвата в полной готовности.

Из потока машин выделяется «Волга» и тормозит возле Есимгалиева.

И тут Томин узнает, кто ею управляет.

– Внимание! – спешит предупредить товарищей его голос: – Покупатель – один из Мордят! Злобен, возможно, вооружен. Блокируйте его!

Есимгалиев быстро садится в «Волгу», та трогается. Но тотчас оказывается в окружении трех оперативных машин. Они выворачивают из встречного потока, и две становятся поперек спереди и сзади «Волги», третья запирает ее сбоку, прижав к тротуару.

А с тротуара распахивают дверцы и вскакивают в «Волгу» Морденка сотрудники угрозыска в штатском.

Телетайп печатает текст:

Сажин стучит в крепкую тесовую калитку. Через не­сколько секунд ее резко открывает Вася-Морденок.

– Опять ты?! – Он, пожалуй, рад видеть базарного знакомого.

– Здравствуй, Вася. Приехал я откровенно при­знаться… – И пока Вася хлопает глазами, не понимая, о чем речь, Сажин мгновенно защелкивает на нем наручники.

– Ты уж извини. Прав был батя-то, с Петровки я.

– Батя!!.. – не своим голосом орет Вася, но его уже оттесняют хлынувшие в калитку коллеги Сажина.

И вот в доме Морды полным ходом идет большой обыск. Его ведут три группы в трех помещениях; в одном из них Знаменский параллельно ведет допрос хозяина. Морда и присутствующие в разных местах Мордята – в наручниках, к каждому, учитывая воинственный нрав семейства, приставлен офицер.

Знаменский с допрашиваемым расположились на уголке стола; в основном же стол служит для складыва­ния того, что изымают при обыске. Здесь уже разложены пачки денег, груда оружия и набор наркотиков: частью это одинаковые целлофановые пакеты с белым и зелено­ватым порошком, частью аптечного типа стеклянная по­суда с притертыми крышками.

Первое потрясение у Морды прошло, он владеет со­бой. Задача его – нащупать контакт со следователем и выгородить сыновей.

– Вы слышали, что торговцев наркотиками старается прибрать к рукам некий трест? – спрашивает Пал Палыч.

– Что-то такое краем уха… Вы тоже, гражданин пол­ковник?

– От кого слышали?

– Ну где-нибудь… в автобусе.

– У вас две «Волги», автобусом, наверное, забыли, когда ездили.

Курков несет три пистолета, коробки с патронами и обрез.

– Как насчет малины, а также блатной романтики? – осведомляется Сажин, глянув на его ношу.

– Злопамятный, да?

– Нет, но веду счет мячам.

Курков складывает добычу перед Знаменским. Тот говорит:

– Мордвинов, куда вам столько оружия?

– Слабость у меня, – исповедальным тоном сообща­ет Морда. – Где, значит, ни попадется случайно – не могу удержаться.

– И где оно попадалось случайно? Не иначе как в автобусе. Нет, право, многовато.

– Да, гражданин полковник, какая разница? Статья одна – незаконное хранение. Хоть один пистолет, хоть пять пулеметов, верно?

– Случалось и постреливать?

– Больше в тараканов, гражданин полковник. Бе­жит – шмальнешь. Глаз тренируется.

Пал Палыч делает Сажину разрешающий знак.

– А как меня тут расстреливали, конечно, не помните?

– Отчего же? Я его, гражданин полковник, честно спросил: из органов? Говорит, нет. Значит, покушения на представителя власти не было. Шутки были со своим гостем. Скажет – водку не пил, не верьте! В охотку поси­дели, – Морда рассказывает почти весело. – Мне на фоне наркотиков терять нечего. Срок все покроет.

Так он и держится, пока не заходит разговор о том, вся ли его семья торговала наркотиками.

– Что вы! – машет руками он. – Какая торговля! Я в них сбережения вкладывал. Наркота дорожает, а как с деньгами решат – неизвестно. Сбережения за всю трудо­вую жизнь!

– Ваш старший задержан при покупке опиума.

Морда тяжко переживает услышанное. Когда обретает способность владеть языком, произносит хрипло:

– Ничего больше не говорю! Пишите мне в протоко­ле вопрос, я вам буду писать ответ.

А находки все множатся и множатся…

В кабинете Коваля все его соратники, кроме Хомутовой.

Только что кончилась очередная «летучка», но еще стоят у стола, не расходятся; все в отличном настроении.

– С фабрики идет товар небывалого качества, – льстит патрону Феликс.

– Олег Иваныч, как решаем с верблюдами? – спра­шивает Коля.

– Всех перебрасывай на мак. Будем расширяться.

– Неплохо ты поместил свой капитал, – говорит Ко­валю Крушанский.

Без стука открывается дверь, врывается переполо­шенная Хомутова:

– Все живы-здоровы?

– Что такое, Люба?

– Мишенька плачет!

Феликс с Колей переглядываются юмористически. Но с лица Коваля сбегает оживление, а Крушанский и вовсе хмурится.

– Болит что-нибудь, – предполагает он.

– Всего ощупала, врача вызывала, здоров!

– Ну, страшный сон приснился, – успокаивает Коля.

– Да когда он плакал?! Беду чует, Олег Иваныч!

– Люба, накаркаешь! – раздражается Феликс.

– Что… все время плачет? – осторожно спрашивает Коваль.

– Нет… Заиграется – забудет. А потом опять глазки мокрые… Чтоб вы мне на цыпочках ходили! – яростно обрушивается она на остальных. – Никакого риска! Если кто что – зубами загрызу!

То же кладбище, которое уже посещал Коваль. Вместе с ним приехал Феликс, но остался, разумеется возле машины.

Телохранители следуют за патроном, однако в этом скорбном месте держатся поодаль.

Коваль сметает с плиты в изножье богатого памятни­ка сор, кладет традиционные три розы.

А неподалеку, возле дорожки, по которой он прошел, Ардабьев сидит над скромной могилой. Тяжело вздохнув, встает, чтобы уйти, и встречается с человеком, что был ему попутчиком в самой счастливой за его жизнь поездке.

Оба невольно улыбаются, Коваль протягивает руку:

– Кто у вас здесь?

– Мама.

– У меня тоже, – говорит Коваль, словно радуясь совпадению. Как многие люди его типа, он склонен к суевериям и вне работы сентиментален.

– Не позвонили.

Ардабьев делает извиняющееся движение и видит двух молодчиков. Те же ли они самые, что в поезде отобрали записку с телефоном, он точно не помнит, но они такие же. И это отбивает охоту разговаривать.

– С вами неладно, – определяет Коваль.

На Ардабьеве новое дорогое пальто, но лицо погас­шее, куда пропала былая радость.

– Я как-нибудь позвоню, – отделывается Ардабьев.

– Действительно, позвоните, – настаивает Коваль и прощается.

Ардабьев немного пережидает, чтобы не идти за ним впритык.

Несколько более торопливых шагов – и успел бы увидеть, как проклинаемый им Феликс открывает дверцу машины для Коваля.

Знаменский листает бумаги и одновременно слушает Куркова.

– На черном рынке Москвы и области резко возросла доля наркотиков из конопли.

– И как вы это трактуете?

– Еще не знаю, – признается Курков. – Но что-то тут есть…

– Что-то есть, – соглашается Пал Палыч.

Сотрудник забегает на секунду, приносит конверт.

– Заключение экспертизы из ВНИИ министерства.

Знаменский распечатывает, начинает читать заклю­чение.

– Звоните Томину! – не отрываясь, говорит он. – Жду срочно!

Курков дозванивается по внутреннему телефону.

– Александр Николаевич? Знаменский просит вас немедленно, – и, положив трубку, протискивается за спину Пал Палыча, чтобы читать из-за его плеча.

Кто-то заглядывает в дверь:

– Можно, товарищ полковник?

Знаменский делает отстраняющий жест, человек скрывается.

На последней страничке появляется Томин и Сажин.

– Экспертиза из ВНИИ, – сообщает им Курков и показывает большой палец.

– Быстро излагаю суть, – поднимает голову Зна­менский и получитает, полурассказывает: – В последнее время изымаемые у разных людей в разных количествах наркотики конопляной группы, как правило, совер­шенно идентичны и по составу, и по микропримесям. То же относится к веществам, изъятым у гражданина Мор­двинова.

– Продался Морда тресту! – вставляет Сажин.

– Тихо, слушайте вывод. Препараты производятся на одном и том же стационарном оборудовании в одинако­вых условиях.

– Попросту говоря, в одном месте?! – недоверчиво переспрашивает Томин.

– Все по нашей версии! – не выдерживает Сажин.

– И лаборатория, скорей всего, под боком, – пророчески изрекает Курков.

– А как по вашей версии доставляют всю эту траву нам под бок? – интересуется Томин. – Это же сырье, объемы. Тысячи курьеров с рюкзаками?

– Да смелей надо думать, смелей! – горячится Курков. – Если это трест, фактически мафия, они могли внедриться в какое-то предприятие!

– Которое легально получает коноплю? – продолжает Знаменский.

– Ну да!

– Гм… Ну есть такие, конечно. Лубзаводы… Фабрики, где веревки вьют. Пеньку делают на экспорт. Пеньку еще допетровская Русь вывозила.

– Саша, не отвлекайся. Сколько их в наших краях?

– Пять… восемь… в таких пределах.

– Ясно. У нарколабораторий два признака: специфическая вонь – как бы дохлятиной – и мощная вентиля­ция, иначе взорвутся. Всю оперативную часть бригады бросай на разведку!

Ардабьев на своем нынешнем рабочем месте. Обору­дования мы не видим, но слышим мощный гул вентиля­торов.

Внезапно Ардабьев замечает в окно человека, кото­рый пристально разглядывает здание лаборатории. Это Сажин.

– Петровка! – вспоминает Ардабьев.

Ну вот и конец. Он снимает халат.

Выходит из ворот фабрики. Идет. Почти машинально останавливает такси.

На вопрос: «Куда едем?» отвечает: «Прямо». Но где-то по пути он решает: «Стой!»

Выходит из такси, пересекает улицу, направляясь к будке телефона-автомата. Номер набирает по памяти.

– Пал Палыч? Ардабьев. Прошу, не перебивайте!.. Поймете все скоро – ваши уже здесь. Обещайте… жене… правду обо мне. Заставьте Феликса сказать. Меня слома­ли, принудили, объясните ей… Нет, со мной кончено. Второй раз пройти через все – не хочу, не могу! Без вопросов! Со мной конечно. Простите все меня, – и вешает трубку.

Знаменский медленно опускает свою трубку. После большой паузы по внутреннему селектору глуховатым голосом говорит:

– Дежурного по городу…

Его выслушивает помощник дежурного в своем поме­щении, что-то записывает.

– Понял, товарищ полковник: о любом происше­ствии с Ардабьевым В. И., приметы вы дали, сообщить… Не беспокойтесь, Пал Палыч, сделаем.

…Знаменский меряет шагами кабинет. Входит, посту­чавшись, сотрудник из его бригады.

– Пал Палыч, постановление о выдаче вещественных доказательств. Подпишите.

– Оставьте… потом посмотрю.

Слегка удивленный сотрудник кладет постановление на стол и выходит.

Снова помещение дежурного по городу. Тот же по­мощник, с которым говорил Знаменский, теперь зво­нит ему:

– Помощник дежурного майор Петров… Как в воду глядели, Пал Палыч. Только что сообщили. Этот Ардабьев в телефонной будке застрелился десять минут тому на­зад… Подробности такие: из ТТ, в обойме осталось пять патронов… А у него при себе был служебный пропуск… сейчас, записал, – смотрит в блокнот. – Должность – завлабораторией фабрики пеньковых изделий… Назва­ние? Есть!

Курков и Сажин почти врываются к Знаменскому:

– Накрыли производство! Ну размах был, Пал Палыч, оборудование фирменное!

– А люди? – перебивает Знаменский.

– Забрали, кто был, – говорит Сажин.

– Лаборанты, – уточняет Курков. – Правда, при оружии. Но, похоже, кроме Ардабьева с Тушиной, никого не знают.

– Тушина – кто?

– Директор фабрики.

– Привезли?

– Да, с ней Александр Николаич. Ведут сюда.

Курков спешит «настроить» Знаменского против ди­ректорши:

– В один день сменила завскладом и подписала орга­низацию лаборатории. Все шло через ее руки!

– Рабочие очень хорошо о ней говорят, – как бы в противовес его словам добавляет Сажин.

Томин с офицером вводят Тушину. Она держится прямо, но смотрит в пол.

– Товарищ полковник, – подчеркнуто уважительно обращается Томин к Пал Палычу. – Это директор фаб­рики, где производились наркотики.

Тушину качнуло, мельком глянула на Знаменского и снова в пол.

– Присаживайтесь, поговорим.

Та не садится.

– Какие наркотики? – хрипло произносит она. – Меня вызвали с районного совещания… и забрали. Без предупреждения! Я депутат райсовета! Два ордена!

– Тем более удивительно, как…

– Не знаю я, что они там делали в лаборатории! Я там ни разу не была. Никто не скажет, что я туда ходила или они ко мне!

– Безнадежно, Тушина. В лаборатории уже наши люди. Все ясно…

Она хватается за спинку стула.

– Мне говорили, вы порядочный человек. Какой же к вам ключик подобрали?

– Делайте со мной, что хотите! Дети у меня, внуки… Умру – рта не раскрою!

И такая вырывается боль, что наступает пауза. Затем Пал Палыч окликает:

– Сева, – и показывает, чтобы вывел женщину. – В соседнюю комнату.

– Крепко припугнули, – вздыхает Томин.

– Не понимаю, как вы работаете, товарищ полков­ник! – восклицает Курков. – Удивительное у вас свой­ство: кто не хочет, того вы не допрашиваете! Да мы без Тушиной вообще можем не выйти на их трест!

– В том и загвоздка, Курков, чтобы она захотела дать показания. Заставить ее нельзя.

…Продолжение допроса происходит в большом каби­нете, где на стене укреплен киноэкран.

– Мы покажем вам некоторые документальные съем­ки, – объясняет Знаменский. – Начали! – командует он, обернувшись к противоположной стене.

Сменяют друг друга фрагменты съемок, сделанных сотрудниками МВД и врачами-наркологами. На экране опустошенные люди-тряпки в наркотическом трансе. Ос­текленевшие глаза. Потухший разум. Другие буйствуют, катаясь по полу, воют с закатившимися белками.

Проходит галерея пожилых, дряхлых людей. Но называется их подлинный возраст – это юноши и девушки. Наркотики вызывают стремительное старение, буквально в несколько лет.

Еле двигаются от бессилия и ползут по стенке девушки – недавние наркоманки. Не могут сами открыть дверь, за них это делает медсестра. Не могут говорить – шепчут.

И наконец, дети наркоманов. Мучительное уродство. Укрупненные планы безнадежных идиотов.

Тушина всхлипывает, еще раз и, не удержавшись, рыдает в голос…

– Кто они? – спрашивает Знаменский, когда чувствует, что женщина способна отвечать. – Кто вас заставил?

– Я так мало знаю… совсем мало…

– Рассказывайте все, что помните. – Он включает магнитофон на столе. – С мельчайшими подробностями. Упоминание какого-либо места. Внешность. Одежда. Стиль разговора… Цвет машины, первая буква номера. Любая обмолвка в разговоре с вами. Понимаете?

– Да… Я постараюсь.

Коваль шагает по вечерней набережной Яузы. Приос­танавливается посмотреть и подышать. Сзади то ползет, то останавливается его «Волга».

С другого берега через горбатый мостик переходят трое парней лет шестнадцати-семнадцати в одинаковых курточках. Сбегают по ступенькам навстречу Ковалю. На машину они внимания не обращают. Кто когда выскакивал из машины, чтобы уберечь от неприятностей одинокого пешехода?

Традиционное начало:

– Дядя, дай закурить.

– Не курю, племянник.

– Он не курит и не пьет, здоровье бережет.

– Старое дерьмо.

Коваль вынимает руки из карманов, парни – финки, но тут налетают «псы». На ошеломленную шпану настав­ляют пистолеты, командуют:

– Бросай лезвия!

Финки падают на асфальт. Черная «Волга», вооружен­ная охрана… понять, с кем столкнулись, парни не могут и на всякий случай лепечут:

– Товарищ генерал… ошиблись…

– Не лезьте, – цыкает на «псов» Коваль, короткими ударами сбивает двоих парней с ног, приказывает: – На колени!

Те повинуются.

– А ты мочись на них. Не понял? Пис-пис-пис… Выше! За шиворот, на голову!

И пока третий справляет малую нужду на своих при­ятелей, отчеканивает:

– Чтоб я вас здесь больше не видел. Здесь Я хожу!

У Вероникиной двери он нашаривает в кармане ключ – на отдельном кольце с брелком. Отпирает.

На полу в коридоре, раскинув рукава, лежит платье, перчатки почему-то валяются, туфли.

Коваль переступает через них, удивляясь непривыч­ному беспорядку, входит в комнату.

Вероника сидит перед туалетным столиком и раскра­шивает лицо. С криво подведенными чуть не до висков глазами, с ярким пятном рта – оно похоже на маску.

– Здравствуй, малышка.

Она поворачивается к нему на пуфе:

– Я одинокая кукла Ника. Хотите познакомиться?

Полагая, что это очередная игра, Коваль раскланива­ется:

– С такой ослепительной девушкой? Весьма счастлив!

– Вот я тебя и обманула! – неприятно хохочет Вероника. – Ты меня не узнал! А я тебя зна-аю.

– Ну и ладно, хватит. Умойся.

Но она снова отворачивается к зеркалу.

– Я сегодня одна. Никого не слушаюсь, – и неверным движением опрокидывает флакон духов.

– Ты пьяна? – поражен подозрением Коваль.

– Не-ет, – хитренько тянет девушка, как ребенок, ждущий, чтобы угадывали дальше.

– Что с тобой? – Иное подозрение, куда страшнее, берет его.

Он подходит, как по воде, поднимает руку Вероники. На сгибе у локтя – свежий след укола. И бесспорные следы нескольких прошлых!

– Колешься?!

– А что… так веселей, а тут ску-учно… У него дела… дела, зачем?.. Он сегодня не придет.

Она делает несколько танцевальных па, подпевая вместо аккомпанемента.

Расслабленно падает на диван, смеется.

– Мне хорошо. Давай познакомимся.

Коваль встряхивает ее за плечи:

– Ника! Ты узнаешь меня? Ника!

Сознание ее на миг немного проясняется.

– Д-а… Здравствуй.

– Ты понимаешь, что ты сделала? Ты же станешь ходячим трупом! И я должен это видеть?

Но она уже снова во власти дурмана.

– Нет, он не придет. Я красивая кукла Ника.

Возбуждение постепенно покидает ее.

– Это его подарки… Я все выкину… – бормочет она, растягиваясь на диване.

Если бы Коваль умел плакать – он бы плакал. Но он только говорит через силу:

– Ты для меня была… в этом грязном мире… ты одна.

– Я всегда одна, – сонно доносится с дивана.

Коваль долго молчит.

Наконец, стоя над Вероникой, подводит итог:

– Тебя больше нет. Это не ты. Та спит беспробудно.

И он уходит.

Наутро он сажает Веронику в машину. О вчерашнем ни слова. Она слегка тревожится, но старается это скрыть.

– Куда мы едем?

– Я хочу представить тебя маме.

Веронике странно, о матери Коваля никогда не было речи.

Машина трогается, вторая – в некотором отда­лении.

– Ты вчера не был? Я так спала, ничего не слы­шала.

Это проверка, она не уверена, что все помнит.

– Я был занят.

– А где живет твоя мама?

Коваль молчит. То, что они подъезжают к кладбищу, тоже странно, но, привыкнув подчиняться Ковалю, де­вушка покорно идет рядом.

У могилы матери Ардабьева Коваль задерживается и, поколебавшись, кладет на нее одну из трех гвоздик, которые несет.

К своей матери приходит с двумя цветками, заменяет ими прежний почерневший букетик.

– Мама, прости, одну твою гвоздику я отдал другой матери. Я чувствую, с ее сыном что-то неладно… А это Ника. Вероника. Я привез ее с твоей родины. Из Касимова. Она похожа на тебя. Как чистый родничок… Но ты все знаешь. Придется расстаться.

Вероника все поглядывает то на него, то на памятник: ей то ли смеяться впору, то ли плакать. Но не решается прервать медленный монолог Коваля.

– Я теперь долго не приду. Ты поймешь…

Коваль делает шаг назад, надевает шляпу.

У ворот Вероника нарушает молчание:

– Странно… но здесь красиво…

– Помолчим до дома, – останавливает ее Коваль.

…Туалет дискотеки.

Тот же торговец снабжает роящихся возле кабинки юных наркоманов.

Появляются и те трое в одинаковых курточках, напоровшиеся у мостика на Коваля.

– Здорово, Боря! Нам этого – вж-ж-ж, – и спрашивающий изображает пальцем винтовое движение вверх, дескать, вздернуться.

– Чтоб сказку сделать былью, – добавляет второй.

– Кончилось. Сегодня только полегче.

– Ну давай полегче. А завтра будет?

– Будет.

– Сытный стал харч. У фирмачей тянешь?

– Нет, свои научились гнать.

Долго неподвижно сидит Коваль в квартире Вероники около кровати. Затем поднимает подушку в изголовье – под ней застывшее лицо девушки.

Вероника мертва.

Рука Коваля поправляет ей волосы, закрывает глаза.

И удаляются его грузные шаги.

Коваль выходит из дома. Разжимает ладонь – ключ с брелком от двери падает в грязную лужу.

Один из «псов» в машине, другой прохаживается.

Коваль показывает, что хочет сесть за руль, телох­ранитель освобождает место. Оба, как обычно, наме­рены усесться сзади. Но Коваль рвет с места, заставля­ет их отпрыгнуть, разворачивается на скорости и уез­жает.

…Едет где-то за городом. Темнеет. Он сворачивает на боковую дорогу, ставит машину на обочину. Кладет голо­ву на скрещенные на руле руки и, как нередко бывает с человеком после страшного потрясения, засыпает.

Размахивая игрушечным пистолетом, к Хомутовой вбегает сын:

– Ма, го-ти, го-ти!

– Какие гости, тебе уже спать пора, маленький мой.

– Го-ти!

И тут она слышит посторонний звук, круто оборачи­вается.

В дверях милиция: Томин, Сажин и несколько офи­церов.

Хомутова застывает.

Каким-то чутьем больной ребенок улавливает состоя­ние матери и, защищая ее, нацеливает на пришельцев свое оружие:

– Бах! Бах! Бах!

Коваль просыпается в том же положении, как ус­нул – на руле.

Непонимающе осматривается, трет затекшую шею. Почему он здесь?

Задним ходом выбирается на большак.

У сельской водопроводной колонки тормозит. Опус­кает узел галстука, обливает ледяной водой небритое лицо.

…Он подъезжает к дому Вероники, как-то косо и неловко ставит машину боком на тротуар.

Поднимается к квартире. Ищет по карманам выброшенный ключ. Не находит, звонит в дверь. Ждет, прислушивается. Снова звонит. Бормочет: «Где Ника?» Опять безуспешно ищет ключ.

Пожимает плечами, садится на ступеньку…

Поднялся, позвонил последний раз. Пошел вниз. Моторика у него какая-то сорванная.

Он удаляется от подъезда, даже не взглянув на оставленную машину.

…Устало идет по набережной. Вот и любимый островок, где течет своя обособленная жизнь. Дым из трубы. Лает собака.

И вдруг, как оглушающий внутренний удар, – воспоминание, что случилось. В глазах огромная боль. Она растет, делается непереносимой, и в миг, когда он, кажется, закричит, из-за спины раздаются паскудные голоса:

– Здорово, генерал!

– Один сегодня?

С той же болью в глазах, весь в ней, Коваль автоматически поворачивается на голоса.

Три ножа нацелены на него. Те самые парни, которых он здесь проучил.

– Хочешь умереть стоя или на коленях?

Коваль отворачивается от них, словно от чего-то несущественного, смотрит на островок, начинающий таять. Все тише и тише лает собака.