Следствие ведут ЗнаТоКи (№23) - Мафия

– Да, но потом подключили к нападению на аптеку. Я там днюю и ночую в райуправлении.

– Покажите мне счастливого следователя, который ведет одно дело! Надо уметь параллелить.

Выговор Куркову не нравится, задевает самолюбие.

– Дядя Миша объявлялся? – Вопрос уже к Томину.

– Нет.

– Значит, все-таки его тогда спугнули! Что же это получается, Саша, Есимгалиев везет либо ему, либо Снегиреву, а вы обоих упустили из виду!

– Паша, мы занимались Мордой!

– Саша-Паша, Паша-Саша, друг друга, конечно, можно уговорить…

Звонит городской телефон.

– Знаменский… Где задержали?.. Экспресс-анализ?.. Лады, везите, только без меня не допрашивайте.

Кладет трубку.

– Вот шевелятся люди – и результат.

– Мы тоже шевелимся, – протестует Томин, – Мор­да оказался очень интересной фигурой.

– Можно одно соображение? – подает голос Курков.

Стук в дверь, входит майор:

– Пал Палыч, генерал просит срочно обзорную справку по нашей бригаде. Взгляните, пожалуйста.

Знаменский просматривает документ на двух стра­ничках. Около одного из пунктов ставит отметку.

– Это исключите, там есть расхождения в показани­ях, надо разбираться.

Майор кивает, уходит.

– Слушаем соображение, – обращается Пал Палыч к Куркову.

– Скорее, даже ощущение… – начинает тот.

– Соображение про ощущение, – хмыкает Томин, догадываясь, что камешек готовится в его огород.

В ответ Курков высказывается резче, чем собирался:

– Уровень преступности серьезней, чем мы считаем. Мы все по старинке, этакая сыскная романтика. Пойдем на малину, подружимся с урками, раскроем их злодейс­кие планы!

– Ишь! – сердито изумляется Томин. – Как же, не отработав фигурантов, двигаться дальше?! Повальная об­лава? «На всех перекрестках поставить турникеты»?

– А ваше мнение? – любопытствует Пал Палыч у Сажина.

– Насчет романтики Коля перегнул. Но я и от других ребят слышал: в среднем мы идем на порядок ниже, чем матерые преступники.

– Паша, никакого уважения к нашим сединам!

Телефонный звонок.

– Знаменский… Ясно. Через пять минут освобожда­юсь.

– И что считаете нужным делать? – спрашивает он Куркова.

– Научиться думать с опережением. А то, когда обви­нительное заключение пишем, только тогда соображаем до конца: вон как у них все было!

– С опережением – это прекрасно. Но пока не прово­ронить бы партию наркотиков. Займитесь Снегиревым. И дядей Мишей! – оборачивается Пал Палым к Томину.

– Что касается Есимгалиева, то с момента приезда чтоб он был под колпаком, Паша. При передаче товара брать с поличным!

На первом этаже КСИБЗа Хомутова вешает большую фотографию одного из «мальчиков» в траурной рамке. Рядом напарник погибшего – голова забинтована, руки на перевязи.

Тут же молча стоят Коваль, Крушанский, Коля, Фе­ликс и группа «псов».

– Наших было двое, тех пятеро, – вздыхает Хомуто­ва. – Хороший мальчик.

– Жене пятьдесят тысяч, – распоряжается Коваль в сторону Крушанского. – А ему, – про забинтованно­го, – лечебные и премию.

Коваль удостаивает пострадавшего рукопожатием и направляется наверх, на ходу говоря Хомутовой:

– Увеличивай штат своих мальчиков. Как московские дела?

– Осталось трое оптовиков. Жесткие мужики, наде­ются устоять. Другие все готовы на наши условия.

– А те, значит, не боятся… – Смелость Ковалю им­понирует. – Попробуй мирные переговоры.

Хомутова кивает и отстает. Ее окликает Коля:

– Люба, ты запретила держать траву в банкетном зале?

– Конечно. Мало ли что.

– Куда же складывать?

– Думайте. Я отвечаю за безопасность.

Коля догоняет патрона у двери кабинета.

– Олег Иваныч, скоро большой привоз, а девать некуда. Можно сюда хоть временно?

– Это наш офис. Здесь принимаем людей со всего Союза. Имеем право работать в комфорте, а не под лест­ницей. Насчет складирования были же идеи.

– Крушанский не финансирует.

– Как всегда, подводят смежники? – усмехается Ко­валь и, чувствуя, что разговор примет общий характер, приглашает всех войти.

– А время жмет, – поддерживает Колю Феликс. – Началось сезонное колебание цен, зимой будут перебои с поставками.

– Нет надежного варианта, – ворчит Крушанс­кий. – Последнее предложение Феликса – подвалы гауптвахты.

Коваль взглядывает на Феликса с веселым одобре­нием:

– Под защитой гарнизона?

– Не люблю, когда вы связываетесь с военными, – говорит Крушанский. – Там, где могут вызвать наряд с автоматами… Я перестраховщик, меня это не устраивает. И потом, нельзя сосредоточивать в одном месте. Провод­ка загорится, молния ударит…

– Налетит ураган, случится землетрясение, – в тон ему продолжает Феликс.

Хомутова настроена юмористически к мучающим их проблемам и держится по-домашнему, что-то прибирая в кабинете Коваля.

Крушанский игнорирует реплику Феликса, гнет свое:

– Нужен запас на пять-шесть миллионов. Потеря его помимо финансового удара повлечет крупные дело­вые осложнения. Монополизируя рынок, мы получаем на руки готовую сеть розничных торговцев с их клиен­турой.

– Короче, Крушанский.

– Минуту, Олег Иваныч. И мы берем на себя обяза­тельство их снабжать. Если не выполним, у нас с вами получится не бизнес, а борьба с наркоманией, хе-хе…

Никем не оценена попытка Крушанского сострить. Его воспринимают как полномочного, но нудного бух­галтера фирмы, хотя это не единственная его ипостась.

– Нужны несколько мелких хранилищ.

– Сплошное благоразумие, – скучает Коваль. – Но прав.

– Раз пошел глобальный разговор… потянем ли мы весь рынок? Жуть берет, сколько они дряни выжирают. За народ страшно! – вырывается у Коли.

– Народ перетопчется, – вскидывается Феликс. – Жрут неконкурентоспособные. Но действительно, Олег Иванович, пока торговцы вне нашей системы – их забота, как добывают товар. Для нас же разрозненные постав­ки… и вообще такой огромный оборот…

Растущее недовольство патрона заставляет его умолкнуть.

– Дело не в обороте, – говорит после паузы Коваль. – Не в деньгах. Безбедно прожить есть много спосо­бов… Нет, не понимаете. Ну-ка, сядьте. Я – хочу – владеть – всем. Такая вот идея. Это будет не только красиво. Наркотики ключ к власти. Где угодно, над кем угодно. Заведем картотеку потребителей. Сын министра наркоман – считайте, министерство наше. Дочь областного вождя – вождь у нас в кармане. Да человека любого ранга можно скрутить за месяц! Достаточно купить его врача… И мы еще вернемся за подснежниками!

Коля, похоже, увлекся размахом, размечтался. У Фе­ликса в глазах хищный огонек, Крушанский притих в задумчивости: а ведь, чего доброго, и учинит патрон государство в государстве, а Хомутова полна восхищения и гордости.

Коваль проверяет, какое впечатление произвела речь, и усмехается:

– Спасибо за внимание.

Ардабьев сидит в кабинете Знаменского. Оба размес­тились сбоку стола, чтобы избежать традиционной пози­ции следователь – допрашиваемый и задать беседе неофициальный характер. Но поначалу Ардабьев с трудом преодолевает скованность, тем более что и Пал Палыч не вполне раскрыт и не испытывает к посетителю безуслов­ного доверия.

– Устроиться по специальности… – говорит он. – Но сегодня можно найти более высокооплачиваемую ра­боту, чем инженер-химик.

Подоплека невысказанного вопроса Ардабьевым сра­зу уловлена.

– Вы думаете, стремлюсь… Честное слово, нет! Да никакой лаборатории не нужно! Был бы пузырек и пи­петка – я вам изготовлю дозу! С прошлым покончено, клянусь!

– Чем безнадежней наркоман, тем искренней клятвы…

Спорить не приходится, Ардабьев, видимо, знает, что суждение следователя верно.

– Конечно, можно рабочим в магазин, – отвечает он, помедлив. – Не пью, не ворую… хоть в Елисеевский. Так рад вольной жизни, что я бы готов. Но жена… если я грузчик – для нее моральный крах.

Звонит внутренний телефон.

– Слушаю… А-а, да есть сведения… Нет, тот, с кем имели дело вчера утром… не могу вслух.

Ардабьев жестом спрашивает, не выйти ли ему, Пал Палыч показывает, чтобы сидел.

– Понял? Действуй… Владимир Игнатьевич, – возоб­новляет он разговор с Ардабьевым, – я за вас в извест­ной мере должен поручиться, так что потолкуем по ду­шам. Как вам сиделось?

Ардабьев собирается с мыслями.

– Тяжко… Я б всех следователей и судей сажал хоть на месяц, чтоб поняли! Исправительно-трудовая колония… Нельзя там исправиться! Каторга есть каторга, ничего больше!

Он ждет протеста Знаменского, но у того на лице только внимание.

– Говорите, Владимир Игнатьевич, говорите.

– Когда человек попадает на семь, десять лет, то уже… Если есть деньги купить, забыться – он купит. Там не проблема, любые препараты. Нет денег – существует система лагерных услуг… известна вам эта мерзость? Сколько там становятся наркоманами!

– А для многих – повышение квалификации, – добавляет горькое признание Пал Палыч. – Сажаешь воришку – получаешь ворюгу, из хулигана созревает бандит. Тайная язва нашей профессии!..

Снова телефонный звонок.

– Извините, занят, – говорит Пал Палыч. Он умень­шает силу звука, так что в дальнейшем аппарат только негромко гудит, и Знаменский не берет трубку.

– Владимир Игнатьевич, действительно излечились?

В беседе наступает перелом в сторону взаимного доверия.

– Сам удивляюсь! Шесть раз корчило! – Ардабьеву и сейчас страшно вспоминать. – Табуретки грыз, Пал Палыч, выл хуже волка… Аж на четвереньках полз к конвою, чтоб спрятали в карцер: чтоб никто из жалости не сунул сигарету или таблетку!

– А теперь? Прежняя обстановка, прежние друзья.

– Этого не боюсь. Есть некоторая растерянность перед жизнью. Когда я садился, иные были порядки… то есть, как выясняется, беспорядки, но беспорядок, который существует очень долго, поневоле принимаешь за порядок. Все примерно одинаково считали: белое-черное, право – лево, если лицом на север, то за спиной юг. А сейчас мозги кувырком.

– Но вы ведь, вероятно, читали газеты? – улыбается Пал Палыч.

– Больше по своей больной проблеме. Думал, правда, за наркотики взялись. А вышел – что творится! При мне в пивном баре: в кружки аэрозоль пускают, называется «раз-пшик», «два-пшика». Пацаны по пять флаконов от пота берут – нюхачи! Видел таких в колонии, в столяр­ной мастерской – лаки там. Плодятся, как… – Ардабьев очень взволнован и не находит сравнения. – По-настоя­щему это никого не волнует, страна занята другим!.. Да и что реально сделаешь? Я читал, двадцать пять миллионов гектаров дикорастущей конопли!

Входит Сажин:

– Пал Палыч, Томин спрашивает, как решаем с…

Знаменский прерывает его жестом и, обернувшись к Ардабьеву, разводит руками: дескать, прошу прощения, дела. Тот встает.

– Насчет работы позвоните во вторник, – говорит Знаменский.

– Спасибо. Жутко не хотелось сюда идти, – призна­ется Ардабьев, принимает подписанный пропуск. – Пал Палыч, разрешите иногда видеться? Раз в неделю на пять минут. Буду у вас под контролем.

– Ну звоните, попробую.

Коваль на заднем сиденье машины смотрит по теле­визору злободневную передачу. «Псы» – впереди.

Передача кончается, он выключает телевизор и рассе­янно оглядывает окрестности, мелькающие за окном: то ли областной райцентр, то ли далекое московское пред­местье.

– Стой! – внезапно командует он тому, кто за рулем.

Машина скрипит тормозами. Коваль указывает на­зад – он заметил что-то для себя интересное, что они проскочили.

Машина подает задним ходом и по его знаку останав­ливается.

Коваль выходит, держась шагах в двух позади, следу­ют телохранители.

На противоположной стороне улицы заводские ворота с вывеской: «Фабрика пеньковых изделий». Коваль приближается к ним, читает и перечитывает название. Это его «Эврика!».

Довольный, он возвращается в машину.

Следующий раз тормозит возле будки телефона-авто­мата.

– Ника! – говорит он, набрав номер. – Я только что сделал ценное изобретение! Одевайся, собирайся, надо отметить.

Курков идет между коттеджей, где начиналась слежки за Снегиревым. Он проделывает тот же путь, но в обратном направлении.

Миновав коттеджи, входит в многоэтажку.

Первым сигналом о неблагополучии ситуации служит почтовый ящик номер 23: сунув мизинец в дырочку, Курков убеждается, что ящик полон.

Поднимается к квартире уже в торопливом беспокойстве.

Дверь с номером 23 опечатана!

Курков стоит перед ней в неприятном раздумье, затем звонит в двадцать четвертую квартиру. Открывает немолодая женщина.

– Простите, а что со Снегиревым? – Он кивает для объяснения на опечатанную дверь, зная, что по фамилии современные соседи зачастую друг другу неизвестны.

– Умер он, – говорит та без скорбной окраски.

Курков щурится:

– Что-то внезапное?

– Наверно.

– Это точно, что умер?

– Меня брали в свидетели, когда квартиру опечаты­вали. А вы кто ему?

– Сват, – хмуро бросает Курков, спускаясь с лест­ницы.

Более важные для себя сведения он узнает в лефор­товском морге.

Из недр заведения к нему, так сказать, в приемную выходит патологоанатом, молодой, пышущий здоровьем и веселый, в рабочей одежде, то есть в фартуке и резино­вых перчатках.

– Добрый день, – приветствует он следователя. – Руки не подаю.

– Недавно вы производили вскрытие человека, кото­рый нас интересует, – и Курков показывает фотографию Снегирева.

Патологоанатом смеется:

– Батенька, покажите мне грудную клетку, печень – тогда вспомню. Но лицо!..

– Я попросил в канцелярии ваш акт о причинах смерти.

Врач берет акт:

– Острая сердечная недостаточность. Обычная исто­рия: спазм, – и возвращает бумагу Куркову.

– Скажите, доктор, такая смерть… могла быть спро­воцирована? Подсыпали, капнули?

– Сколько угодно! Простая передозировка обычных лекарств. Сотни две названий.

– А вы проверку на это не делаете?

– Милиция шутит! У каждого, кто упал на улице?

– Понятно… А ведется регистрация, кто получил тело для похорон?

Патологоанатом потешается:

– У нас, батенька, покойников не крадут! Един­ственное место, где нет хищений и пересортицы!

Дежурная часть МУРа, куда поступают донесения от патрульных машин и районных отделов угрозыска. За одним из пультов работает Сажин.

Появляется Курков, отыскивает его взглядом и подходит. По тому, как они здороваются, чувствуется, что не виделись несколько дней. Курков что-то рассказывает, Сажин слушает, переспрашивает, потом отводит приятеля в угол зала, где сигналы вызова и ответы дежурных не так мешают разговаривать.

– Кто, по-твоему, взял тело? – блестит глазами Курков. – Не работал, так что сослуживцы исключаются, а родственников в Москве – никого!

– Ну… друзья. Любовница.

– Сева, он свалился на улице восьмого сентября около пяти вечера. И в это же время был записан на кремацию! Друзья знали о его кончине заранее?!

Сажин произносит шумное и удивленное «Уф»!

– Срочно сожгли, чтобы нельзя было выяснить истинную причину смерти! – высказывает Курков до конца свою догадку.

– Соображения дальше?

– Насчет соображений туговато, – признается Курков.

– А Знаменский что?

– Никаких гениальных советов. Выявляйте, говорит, связи.

– Кстати, слушай, Снегирев ведь стоял на учете. Сна­чала в одном наркологическом диспансере, потом в другом – когда переехал. Не знаю, насколько он лечился, но личные контакты с наркоманами были.

Коваль везет Веронику по городу. В машине они одни, но по пятам следует охрана.

Машины останавливаются у ресторана, все выходят, «псы» делают вид, что отношения к Ковалю не имеют. Вероника их явно не знает.

Музыка, говор, девушка оживленно оглядывается, пока метрдотель ведет их к уже накрытому столику, с которого убирает табличку «Стол заказан».

Тем временем в вестибюле один из «псов» объясняет что-то официанту и передает завернутую в бумагу бутыл­ку. Проходит в зал, присоединяется к напарнику. Сидят они по соседству с патроном, пьют боржом.

А официант торжественно приближается к Ковалю. Он несет ту самую бутылку, бережно обернув ее салфеткой.

– Ради вас и дамы, – почтительно склоняет голо­ву. – Нашли французское шампанское.

Наливает бокалы и ретируется.

– За твое изобретение! – Вероника отпивает гло­ток. – Очень вкусно! А что ты изобрел?

– В фантастике называется «нуль-транспортировка». Показываю принцип.

Коваль раскладывает рядом две салфетки, под левую помещает ключи от машины. Поднимает салфетку – клю­чи исчезли, но появились под салфеткой справа.

Вероника по-детски заинтересована.

– Еще раз! – требует она.

Оркестр заглушает дальнейшие реплики, а когда сти­хает, мы снова слышим разговор:

– Человек человеку редко встречается. Вот был у меня попутчик из Хабаровска. Я даже телефон ему дал, но…

– Тоску по людям я понимаю. По хорошим. Нет, даже по плохим! – вырывается у Вероники.

Она сама смеется тому, что сказала, но Ковалю сле­довало бы расслышать жалобу на одиночество.

Однако он отвлечен цветочницей, разносящей между столиками букетики в целлофане. Подзывает ее и покупа­ет их все оптом.

– Другие женщины останутся без цветов, – пробует протестовать Ника. – Олег, ты все время что-то даришь, даришь. Я как-то от этого… устаю…

– Ты возбуждаешь во мне инстинкт жертвоприноше­ния. И потом сегодня такой день…

Вдруг он вскакивает и направляется к эстраде.

Вероника удивленно провожает его взглядом, «псы» – бдительными.

После недолгих переговоров Коваль занимает место ударника. Короткое музыкальное вступление – и он на­чинает увлеченно солировать. Сегодня для него большой победный день!

Одна из подмосковных «зон отдыха» в лесу. Сезон кончился, безлюдно, пустая палатка «Прокат спортин­вентаря», засыпанные палой листвой скамьи, отслужив­шие свое плакаты о правилах купания.

К центральной вытоптанной площадке ведут две до­роги. Сейчас по ним медленно съезжаются три «Волги» справа и три слева. Они выстраиваются борт о борт по краям площадки, одна группа против другой, оставив между собой нейтральную полосу метров в тридцать ши­риной. И несколько секунд протекают в молчании и неподвижности.

Затем из двух машин высыпают «мальчики» Хомутовой, числом десять, знакомые и незнакомые нам персо­нажи. За ними появляются она сама и Феликс.

В ответ распахиваются дверцы с противной стороны и выпускают на свет Мордят в полном составе, Морду и двух неизвестных нам дотоле дельцов – тоже с подруч­ными.

Хомутова и Феликс неторопливо трогаются вперед. Морда с коллегами следуют их примеру.

Протокола для подобных встреч, разумеется, нет, инициатива предоставлена людям Коваля, и компания Морды лишь подражает им. Поэтому раз сопровождение Хомутовой и Феликса осталось при машинах, то и Мордятам, двинувшимся было навстречу оппонентам, сделан знак не рыпаться.

Двое натрое сходятся представители наркобизнеса для переговоров в центре площадки. Один из дельцов немо­лодой, высокий, резкий в движениях, желчный. Другой флегматичный гладкий щеголь, почему-то в вечернем костюме, на шее бабочка, в кармане цветной платочек.

Сошлись, остановились, заговорил Феликс.

«Псы» настороженно наблюдают, каждый вроде бы просто переминается на месте, но так переминается вра­тарь, ожидая мяча.

Мордята тоже полны воинственной готовности, но у них иная выучка – правые руки в оттопыренных карманах.

Феликс заканчивает короткую речь:

– Итак, мы обеспечиваем снабжение и берем на себя вашу защиту.

– Кроме вас, пока защищаться не от кого! – выпали­вает желчный.

– Пока, – подчеркивает Феликс, – пока дело срав­нительно молодое. А дальше неизбежно начнется рэкет. Понадобится и физическая защита, и юридическая. На Западе, когда организуется трест, поглощающий мелкие фирмы…

– Запад нам не указ! – прерывает желчный и взгля­дывает на флегматика.

– Я человек маленький, – притворно смиреннича­ет тот.

– И у маленького человека могут быть большие не­приятности, – замечает Феликс.

– Контингент у меня – сплошь уголовники. Авось сами отобьемся, – и щеголь поправляет бабочку, скры­вая под скромностью каменное самодовольство.

Феликс набирает воздуху для новой красноречивой тирады, Хомутова его опережает.

– Про него ясно. А вы? – спрашивает у Морды.

– Сроду ни под кем не ходил, сам себе голова! И молодежь сомневается. Хотим, говорят, семейный подряд!

Эта шутка, предлагающая более примирительный тон, позволяет надеяться на возможность согласия.

– Подумайте! – смотрит ему в глаза Феликс. – В данной ситуации самолюбие – плохой советчик, – гово­рит он всем.

– У меня возражения чисто экономические, – отзы­вается желчный. – Говорите, льготы? Грабеж!

– А ты, отец, не жадничай! – злится Феликс. – По­хороны дороже!

Желчный гневно вскидывается, отпрянув на полшага.

Всплеск эмоций замечен охраной, она дергается впе­ред, но всевидящая Хомутова дает отмашку, и обе груп­пы отступают.

– Извините его, он зря нервничает, – улыбается Хо­мутова. – Мы вас слушаем.

Желчный, как верно определил Феликс, болезненно жаден.

– Оброк желаете, да? Да кто бы полез в такие дела, как наши, если делиться прибылью. Потому рискуем, что на копейку рубль нарастает. Не знаю, как другие, а я столько взяток раздаю… если вы еще начнете обирать – да лучше на завод к станку!

– До чего мужики глупый народ, – посмеивается Хомутова. – Ну… как у нас говаривали в заключении, не хотите по-плохому, по-хорошему хуже будет, – и на­правляется к машинам.

Феликс, чуть поотстав и с оглядкой, идет за ней.

«Псы», Мордята и прочие сопровождающие лица на­пряжены: если будет драчка, то сейчас.

Но Морда со спутниками, тоже пятясь, благополучно отступают.

И вот все в машинах.

Обе не договорившиеся стороны медленно разъезжа­ются задним ходом, чтобы не разворачиваться, подстав­ляя бок.

…Желчный входит в лифт вместе с человеком помо­ложе, наживает кнопку 10.

– Не очень мы над вами вчера резвились? – вежливо­сти ради спрашивает сосед. – День рождения.

– Через неделю у меня юбилей, возьму реванш, – обещает желчный.

Он выходит на своем десятом этаже, лезет за ключом, и тут рука в толстой перчатке – чтоб не прокусил – крепко зажимает ему рот и нос.

Его подкараулили трое «псов». Сообща выворачивают ему руки за спину, ведут к заблаговременно открытому окну до пола на лестничной площадке.

Сильно толкают наружу.

Короткий крик.

С улицы видно, как летит вниз долговязая фигура.

В это время второй делец, флегматик пижон, готовит трубку с длинным мундштуком для курения опиума.

Клиент в наколках ждет, сидя на койке.

Койки, вернее, топчаны размещены по периметру комнаты изголовьем к стене, и на них лежат человек восемь в разной степени опьянения – кто уже в полной прострации, кто еще потягивает очередную трубку. Боль­шинство полуодето. В стене, подключенный к вентиляционному накалу, гудит мощный вентилятор. За окнами поздний вечер. Это квартира, оборудованная под притон наркоманов.

Во второй комнате в пульсирующем свете цветомузыки мечутся в танце несколько пар, употребивших взвин­чивающие снадобья.

В передней дежурит тип лет тридцати с литыми кула­ками – привратник и вышибала; он участвовал во встре­че на природе.

Раздается сигнальный звонок в дверь: длинный, три коротких, длинный. Вышибала смотрит в глазок.

Появляется бдительный хозяин и тоже смотрит в глазок, успокаивается, сам открывает дверь с пятью зам­ками.

В притон барски вваливается импозантный мужчина, растрачивающий последние мгновения средних лет.

– Ох, устал! – жалуется басом он хозяину, скидывая плащ и охорашиваясь. – Но играл сегодня, как бог. Кого-то ранили стрелой… средние века… житуха… А теперь как белка в колесе, дышим окислами свинца, воду пьем переработанную из канализации… Кто у тебя?

– Как обычно, шпана.

– Это хор-р-рошо! Педиков нет?

– Пока нет. – Хозяин ведет гостя на кухню. – Что будете?

– Давай, братец, так: сначала вздернуться, повесе­литься, потом – в отпад. Чего-нибудь новенького попро­бовать нет?

– Фирменное достали. ЛСД.

– Брось контрабанду, засыплешься, – рокочет бас. – Давай героинчику. И кого-нибудь за компанию пригла­си, не одному же. – Бас кладет в карман хозяину три сотенных. – Поблатнее. С самого дна зачерпни, с самого дна… Кха, голос сел… Человек – это звучит… не звучит, вер-рно?

В этот миг квартирную дверь одним ударом высажива­ют внутрь, привратника скручивают. Квартира наполня­ется сотрудниками милиции во главе с Томиным. При нем Сажин и Курков.

– Всем оставаться на местах! – звучит команда, уси­ленная мегафоном.

Но клиенты – особенно те, что танцевали, – не на­мерены безропотно сдаваться. Взвинченные наркотичес­ким допингом, они в схватке необычайно сильны и изворотливы.

Вот облепленный милиционерами парень вырывается в переднюю и колесом катится к выходной двери.

– Сеть! – кричит Томин.

Парня отпускают, он вскакивает и тут же оказывается спеленутым наброшенной сетью.

Второго беснующегося тем же порядком усмиряют в танцевальной комнате.

– Понятые, фотограф, начинайте! – заглушает гал­деж и выкрики команда Томина.

В коридоре появляется бас.

– Зачем так кричать? – морщится он.

Томин отводит микрофон от губ.

– Перестали бы вы шляться по злачным местам, – говорит он.

– Разрешите взять пальтишко? – тянется бас к ве­шалке.

– Еще встретимся на подобной почве – обещаю не­приятности. Сколько можно спекулировать на том, что вас любят?

– Вы мне испортили вечер, – капризно рокочет бас и скрывается.

– Зачем вы его отпустили? – резковато вопрошает Курков.

– Отвали, Коля! У него неоперабельный рак. И он знает, и все.

В опиумокурильне орудует со вспышкой фотограф.

Вдруг один из курильщиков, лежавший, казалось, без сознания, вскакивает и, словно подброшенный взрывной волной, вылетает на балкон. Сажин настигает его в прыжке и втаскивает обратно.

А на кухне хозяин притона протягивает Куркову пас­порт.

– Я тут даже не прописан. Зашел, как все, просто в гости. Гляжу, что-то странное, как раз собирался домой…

Выстрел, выстрел, выстрел. Два в голову, один в грудь. Но человек не валится, потому что он фанерный, лишь для достоверности одетый в пиджак и брюки. За спиной его – сарай, принимающий в свое нутро пули, прошива­ющие чучело навылет и те, что пролетели мимо цели. Стреляют из пистолетов с глушителями.

Это тренируются и развлекаются «мальчики» Хомутовой. Стреляют с ходу, с поворота, в падении, через плечо назад.

– Пах-пах! – азартно восклицает пухлый юноша с младенчески-старообразным лицом и тоже палит куда-то, но из игрушечного пистолета.

Неловко оступившись на ровном месте, он падает, хныкает раз-другой, его заботливо поднимают, отряхива­ют, делают «козу», и он смеется.

Появляется Хомутова:

– Хватит, мальчики! Мишеньку кормить надо.

Она уводит сына за руку, «мальчики» растягиваются на пожухлой траве.

Выдался хороший осенний денек, и на даче у Хомутовой собралась своя компания. Дом стоит на большом участке, который обнесен непроглядным дощатым забо­ром. Помимо стрельбища, на нем есть еще одна достоп­римечательность – детская площадка с песочницей и множеством легких, очень крупных игрушек.

За садовым столиком Хомутова кормит сына. Ест он наполовину сам и с большим аппетитом, но координация движений не всегда точна, приходится придерживать и направлять руку с ложкой и вытирать подбородок.

Хомутова лучится нежностью и курлыкает с ним, как с младенцем.

– Вот так, вот так. Мишенька кушает котлетку… Ми­шенька… Что Мишенька кушает?

– Котетку, – картавит он.

– Правильно. А глазки моргают, моргают глазоньки, дождик будет.

– Додик.

– Ты мое солнышко, с тобой бюро прогнозов не нужно. Ты мой всегда маленький сыночка… Вот эту помидорку мы сейчас раз…

Коля издали посматривает на семейную идиллию:

– От рождения такой?

– Может, от пожара.

Коля явно не понимает, о чем речь.

– Не в курсе? Патрон, можно сказать, подвиг совер­шил, а ты не в курсе! – Крушанский рад рассказать ему о Ковале. – Ты знаешь хоть, что за человек он был?

– Знаю, крупный.

– Не то слово. Гигантский человек! Хозяин снабже­ния половины Севера. Бывало, у нас в любом президиу­ме – Коваль.

– Пострадал, выходит, от перестройки?

– Это она пострадала, что без Коваля осталась. И без нас с тобой тоже.

– Ну а подвиг?

– Мишеньку из огня вынес. Барак загорелся, уже крыша рухнула.

– В зоне?

– Нет, Люба уже на поселении жила. Под Ковалем и зэки работали, и вольнопоселенцы. Очень его уважали. А уж после этого случая, сам понимаешь.

– Крушанский, за что она все-таки сидела?

Тот прикладывает палец к губам:

– Ни одна душа не знает.

– Батюшки, кто приехал! – слышится возглас Хомутовой.

Миша с радостным мычанием бросается навстречу Ковалю. Тот гладит его по голове, дарит конфеты и игрушку.

– Полгода не видел – и помнит! – поражается Хомутова. – Умница моя!

Однако Мишины ласки затягиваются, и Коваль дает понять взглядом, что есть разговор.

– Поиграйте с Мишенькой, – просит Хомутова «псов», прибывших с патроном.