Ольга Лаврова, Александр Лавров

Мафия

Мчится по осенним прос­торам поезд Хабаровск – Москва. Вдоль состава из вагона в вагон идет Коваль. Плац­картную тесноту минует с полным безразличием, в купейных вагонах время от времени приостанавлива­ется, скашивает глаза на открытые почти повсеместно двери. Ему интересно, как ведут себя пассажиры в разных вагонах.

Шага на три впереди Коваля дви­жется дюжий парень, когда надо, расчищая дорогу. Позади, соблюдая ту же дистанцию – второй. Парней отличает решительная и вместе с тем настороженная повадка. Между со­бой эти трое не обмениваются ни словом, но чувствуется, что они со­ставляют некоторую общность, центр которой – Коваль.

Вернувшись в свой вагон, они про­ходят мимо Ардабьева, который при­лип к окну. Передний парень мускули­стой рукой отжимает его, буркнув:

– Извиняюсь.

– Пожалуйста, пожалуйста, – сторонится тот с доброжелательной улыбкой; причина ее, конечно, в собственном настроении, а не в симпатии, которую парень не способен внушить.

Коваль со спутниками сворачивает в ближайшее купе, ложится на нижнюю полку.

Между тем поезд начинает тормозить и останавливается на какой-то промежуточной станции.

Первым на перрон соскакивает Ардабьев, бежит к киоску «Союзпечать», покупает все подряд журналы и газеты. Потом спешит к бабам, торгующим яблоками и зеленью. Здесь тоже набирает всего жадно, неумеренно, едва удерживая в руках. Он полон нетерпеливой, взвинченной радостью свободы.

Выходит размяться и Коваль с сопровождением. Скучающе изучает ассортимент привокзального базарчика. Суета Ардабьева вызывает у него иронически-сочувственное внимание.

«С первого пути отправляется поезд Хабаровск – Мос­ква. Повторяю – с первого пути…» – хрипит репродуктор.

Ардабьев подбегает к поезду, когда тот уже трогается. Со своей ношей ему трудно взобраться на ступеньки. Хоть покупки бросай, а бросить жалко.

Коваль с парнями на площадке. Парни, посмеиваясь, наблюдают за Ардабьевым, но Коваль делает знак, они моментально спрыгивают и враз, как перышко, подсаживают Ардабьева в вагон.

– Спасибо, ребята, спасибо! – сияя, благодарит тот.

В купе он сваливает покупки на койку, на столик.

– Ешьте, пожалуйста… угощайтесь… и вы тоже… попробуйте, – одаривает он попутчиков.

– Почем брали? – надкусывает яблоко мужичок про­винциального обличья.

– Не знаю, – смеется Ардабьев – и снова в коридор, к окну: проводить уплывающий назад перрон с киосками и торгующими бабами.

Коваль становится рядом. По обе стороны занимают позицию сопровождающие. Коваль взглядом отодвигает ближайшего, спрашивает:

– От хозяина?

Ардабьев теряется, не сразу кивает.

– Где отбывали?

Ардабьев рад бы не касаться этой темы, но в собесед­нике есть мягкая властность, заставляющая подчиняться.

– Есть такие две реки: Верхняя Тунгузка, Нижняя Тунгузка.

– Случалось по служебным делам… Дома ждут?

– Жена, – и тут неудержимая счастливая улыбка за­ливает лицо Ардабьева, просветляет глаза. – Жена… – повторяет он, растроганный чуть не до слез, и, стесняясь волнения, отворачивается.

…И вот он уже сидит в купе Коваля и рассказывает:

– Прибыл я в лагерь хилый, назначили библиотека­рем. Ох и били меня! «Давай детектив!» А я им какую-нибудь «Белую березу» или «Мать». Ну и… Потом работал со всеми, все-таки лучше. Четыре года трубил…

– По какой статье?

– Об этом не хочу, – уклоняется Ардабьев. Взгляд его и здесь все тянется к окну, на волю, и сами собой выговариваются стихотворные строки:

Ардабьев спотыкается – забыл. Коваль без запинки подхватывает:

И добавляет:

– Есенин.

Двое возбужденных парней – высокий и коротышка – наблюдают сквозь стеклянную стенку почты, как люди получают пенсию.

Первым в этой небольшой очереди стоит мужчина весьма преклонных лет. Он кладет деньги в кошелек, кошелек в карман и потихоньку выходит на улицу.

Парни дают ему немного отдалиться, нагоняют и заступают дорогу.

– Деньги! – остервенело требует высокий и показы­вает лезвие ножа.

Улица не оживленная, но и не пустынная, и старик, пожалуй, не столько испуган, сколько поражен наглос­тью парней. Они действуют напропалую, не заботясь даже о собственной безопасности, и готовы, кажется, на все.

Пенсионер какие-то секунды мешкает исполнить требование, оглядывается в надежде на помощь. Коротышка с собачьим рыком стискивает его руку, охранительно прикрывавшую карман, выхватывает кошелек, и граби­тели быстро отходят, скрываются за углом.

Они входят в дискотеку и топают прямиком в туалет.

Здесь в одной из кабинок торгует розничный прода­вец наркотиков.

Грабители расталкивают небольшую, выстроившуюся к нему очередь.

– Боря! – Высокий протягивает кошелек пенсионера торговцу.

Тот, вынимая содержимое, констатирует:

– Две дозы, – он возвращает пустой кошелек и при­соединяет к нему шприцы разового пользования.

У Бори есть и уколоться, и покурить. Курят в открытую, со шприцами скрываются в кабинах.

Двое подростков выбираются из разгоряченной толпы танцующих и тоже направляются в уборную.

Один из них, видно бывалый, отсчитывает торговцу нужную сумму. Его спутник со жгучим любопытством и опаской следит за происходящим и, когда приятель, засучивая рукав, ныряет в кабину, застревает возле Бори.

– Будешь? – спрашивает тот.

Подросток отрицательно трясет головой.

– Это лучше, чем с девочкой.

– Я вообще уколов боюсь, – смущается подросток.

Торговец покатывается со смеху.

– Тогда покури травку, – подает сигарету.

– Бабок нет.

– Для почину – бесплатно, – и соблазнитель щелка­ет зажигалкой.

Подросток нерешительно затягивается.

Трое молодчиков постарше сушат в стороне руки. Руки крепкие, лица непроницаемые. Чем-то неуловимым напоминают сопровождающих Коваля.

Спокойно надевают повязки дружинников, объявля­ют громко:

– Милиция!

Помещение сразу пустеет.

Торговец лихорадочно спускает что-то в унитаз. Один из молодчиков подпирает плечом дверь, чтобы не поме­шали, другой сорвав задвижку, открывает кабинку с уколовшимся, но видит, что на него можно не обращать внимания.

Принимаются за Борю.

– На кого работаешь?

Боря молчит.

– Он опасается, думает, из милиции.

– Объясни, что мы хорошие люди.

Боря – тощий и расслабленный, потому что сам си­дит на игле, – не сопротивляется, только заслоняет лицо. Его бьют под ребра так, что он переламывается и валится на пол. Поднимают.

– Ну?

Продолжает молчать.

– Не верит, – флегматично замечает молодчик у двери.

Боре добавляют.

– Теперь веришь?

– Не бейте… я даже фамилию не знаю, – задыхаясь, выговаривает он.

– Где товар получаешь?

– На Котельнической… рыбу ловит… зовут дядя Миша, – капитулирует Боря.

– Завтра в восемь подойдешь на то же место с этой сумкой. Будет новый дядя, понял? – Молодчики вручают Боре сумку с распространенной эмблемой авиакомпании и, сдернув красные повязки, исчезают.

Подросток в кабинке обнимает и гладит унитаз, гово­рит ему нежно: «Люся»…»

Стол Знаменского завален папками, он что-то пишет.

– Здравствуйте, товарищ полковник. Старший лейте­нант Курков, – представляется вошедший молодой чело­век. – Направлен к вам.

– А-а, прошу, – указывает Пал Палыч на стул.

Курков садится, снимает фуражку.

– Чему намерены у меня учиться?

– До Академии МВД три года был следователем в области.

– В смысле сами с усами, – хмыкает Пал Палыч. – И как вам меня охарактеризовали?

– Направили. Говорят, вы умеете располагать к себе людей. Говорят, владеете тактикой допроса. И вообще.

– Мало ли что говорят. Старший лейтенант, не при­нимайте на веру чужих высказываний, – Пал Палычу смешна его ершистая поза.

– А вас я сумею расположить?

– Целиком зависит от мастерства.

Не чувствует Курков пиетета к старым кадрам и скры­вает иронию лишь в пределах вежливости.

– Гриша, – говорит Знаменский в переговорное уст­ройство, – кто там у тебя на очереди? – Некоторое время слушает. – А поинтересней нет? Мне надо показа­тельный допрос провести, – он косится на лейтенан­та. – Ну, давай Ивакина.

Кладет трубку и поясняет Куркову:

– Следственно-оперативная группа, которую мне по­ручено возглавлять, собрала разные дела по наркотикам. Сталкивались с наркоманами?

– Лично – нет.

– Схема такая: покупатели, розничные торговцы, оптовики, – Пал Палыч отмеряет в воздухе ладонью как бы ступеньки, – а те получают товар по своим каналам. Ивакин – рядовой потребитель. Полмесяца назад мы аре­стовали его «кормильца» – человека, который снабжал. Надо выяснить, от кого он получает зелье теперь. Тактика допроса будет такая: ни о чем не спрашивать.

– То есть? – поднимает брови стажер.

Входит Ивакин, небрежно бросает:

– Наше вам.

Без приглашения усаживается. На вид ему не больше двадцати, развязный, возбужденный, глаза колючие, де­лает массу ненужных непроизвольных движений.

– На вопросы не отвечаю! – заявляет он.

– Естественно, – и Пал Палыч притворяется, что испуган чем-то увиденным за его спиной.

Ивакин вскакивает, оборачивается, загораживаясь стулом… и обнаруживает, что позади пусто. Не сразу он оправляется от пережитой паники. Сообразив, что просто купили, злится.

Курков озадачен тем, насколько легко человек под­дался воображаемому страху, что как раз характерно для наркоманов.

– Шалят нервишки, – замечает Пал Палыч.

– Это мое дело! Как хочу, так живу! – агрессивно выпаливает Ивакин и, пытаясь утолить двигательный зуд, качает за спинку стул, пристукивая на полу перед­ними ножками; стук попадает в такт речи, и под его аккомпанемент он выкрикивает: – Седого посадили! Луч­ших сажаете! Лучших! Гады!

Он валится на стул, невнятно бормоча какое-то руга­тельство, отвернувшись от Знаменского.

– Разговаривал я с Седым, прохвост, как и все.

– Врете! Он был хороший мужик! Если кто на мели, даже в кредит давал!

Пал Палыч не верит:

– Да ну-у?

– Давал, я вам говорю! – снова вскакивает Ивакин.

– Значит, ваш Седой был исключением. А вообще-то все торговцы наркотиками – лютые волки, – Знаменс­кий вынимает фотографии и по одной кладет на стол лицом к Ивакину, – что этот, что этот…

При виде третьей фотографии Ивакин повторяет:

– На вопросы не отвечаю!

– Я и не задаю. Идите обратно в восемьдесят пятую комнату.

Ивакин, не прощаясь, выходит.

– Гриша, – сообщает Знаменский в переговорник, – Ивакина возвращаю. Знаешь, на кого он среагировал? На этого рыбака, на дядю Мишу. Но дядя Миша оптовый торговец. Видно, взял Ивакина низовым сбытчиком.

Закончив разговор, Знаменский вспоминает о стаже­ре. Тот отмалчивается.

– Вы бы допрашивали иначе, – ухмыляется Пал Па­лыч, похлопывая фотографией дяди Миши по столу.

– Я бы допрашивал, – нажимает голосом Кур­ков.

– Наркоманы своих поставщиков редко выдают. И с ними невозможны психологические поединки. Они как студень, им все равно.

Курков перебирает стопочку фотографий на столе, интересуется:

– Арестованы?

– До этого далеко. А вот на дядю Мишу нацелились. Ему везут партию наркотиков, будем брать вместе с поставщиком.

Толстощекий мужчина средних лет ранним утром оди­ноко стоит с удочкой на набережной.

Приближается зябкая фигура, ненадолго задержива­ется – отдать деньги, сунуть за пазуху сверток – и торо­пится прочь.

Не успевает он отойти, как подкатывает «рафик» с надписью «Скорая психиатрическая помощь». Из нее вып­рыгивает та троица, что орудовала в туалете дискотеки. Когда уже нет сомнений, что нацелились на него, муж­чина пытается отбиваться удочкой.

– Э! – вскрикивает он. – Я нормальный! Это вы не в своем уме!.. Караул!

– Дядя Миша, не разводи гласность! – И молодчики в белых халатах волокут его в машину.

– Бандиты! – в отчаянии вопит дядя Миша. – Помо­гите же!

В сторонке стоит побитый Боря из дискотеки, фило­софски наблюдает происходящее: н-да, такова жизнь.

Те же молодчики – уже на обычной «Волге» – подъез­жают к небольшому двухэтажному, стоящему особняком дому с вывеской, на которой значится какое-то «КСИБЗ-6». Выходят, соблюдая синхронность движений, как в парном катании.

Обмениваются приветственными жестами с вахтером в форме военизированной охраны, поднимаются по ведущей на второй этаж лестнице с ковровой дорожкой, прихваченной медными прутьями.

Стучатся в дверь с цифрой «2».

Это кабинет Хомутовой, где, кроме положенного минимума обстановки, стоят в ряд три сейфа и холодиль­ник. На стене – увеличенная фотография то ли мальчика, то ли юноши со странным одутловатым лицом.

– Сделано, Любовь Николавна, – докладывают ей по-свойски, но уважительно.

Хомутова раздергивает шторки, скрывающие черно-белую схему Москвы и области, на которой выделяются десятка два красных кружков.

– Котельническая, да? – переспрашивает она и жир­но перечеркивает крест-накрест соответствующий кру­жок, с удовлетворением приговаривая: – Основной по­ставщик дискотек… И где он?

– По справедливости в Москву-реку на корм рыбам пошел.

– Чистый несчастный случай.

– Спасибо, мальчики, отдыхайте, – ласково улыба­ется она, вынимает для них три пачки купюр из сейфа, раздает. – Кто у нас следующий? – прикинув по схеме, опускает палец на кружок в районе ВДНХ. – Пусть будет вот этот, который обслуживает гостиницы.

Томин экзаменует своего стажера Всеволода Сажина.

– Как называется пойло из мака?

– Кокнар.

– Курьеры, которые возят наркотики?

– Мулы, верблюды.

– Цена килограмма гашиша?

– Тысяча рублей.

– Опия?

– Тридцать тысяч. Дорожает с увеличением расстоя­ния от места сбора.

– Наркоман тебе предлагает укол. Как будешь выкру­чиваться?

– Варианты ответов: уже укололся. Деловое свида­ние, нельзя балдеть. Я за рулем. Уколюсь позже со своей бабой.

– Молодец. Еще неплохо: никогда не колюсь чужими иглами. Чистюля такой.

– Ага, СПИДом брезгую.

Звонит телефон, Томин снимает трубку.

– Да, Паша, приветствую… – берет ручку, что-то записывает под диктовку Знаменского. – Ясно… Да вот парня из Академии подкинули, натаскиваю… И тебе?.. Нет, мы, похоже, нашли язык…

Его прерывает городской телефон. Томин говорит:

– Минутку, – и прижимает трубку ко второму уху. – Томин… Что? Подробнее!.. – Чей-то короткий доклад вызывает у него ярость: – У, дьявол! – Он разъединяет городской телефон и сообщает Знаменскому: – Дядя Миша на встречу с курьером не пришел! Тот ищет другого покупателя!.. Не могли мы спугнуть, мы около него дышать боялись!.. Да, за курьером присматривают. Пока.

Томин делает крут по кабинету, жалуется Сажину:

– Видал?! Полтора месяца готовили задержание, и все кошке под хвост!

Неподалеку от станции автозаправки, рядом с уце­левшим массивом двухэтажных немецких коттеджей, что на Беговой улице, в машине Томин и Сажин. Перед ними вделан в панель небольшой телевизионный экран, на котором изображение человека, быстро идущего между коттеджами. Это Снегирев.

Ту же картинку наблюдает Знаменский, сидящий в дежурной части МУРа перед пультом, и слышит голос Томина:

– Сева, обрати внимание на походку. Идет стреми­тельно, очень широким шагом. Паш, видишь? – обраща­ется он к Пал Палычу по рации.

– Вижу-вижу, – подтверждает тот.

– Спешит на важную встречу, – предполагает стажер за рулем.

– Еще бы! – отзывается Томин. – Он всегда спешит, всегда при деле. Характерная походка потребителя героина.

Снегирев выходит на улицу, ловит такси и уезжает. Две машины угрозыска (без опознавательных знаков) трогаются следом…

…Такси тормозит возле телефонов-автоматов. Снеги­рев расплачивается с шофером, направляется к будке.

– Вася, показывай крупно! – кричит Томин.

Пока идет укрупнение на экране, Снегирев опускает монету, прижимает трубку плечом и набирает номер, левой рукой снимает какую-то бумажку, которая была прикреплена к потолку. Стремительно выходит и удаля­ется.

– Что там было? Что он взял? – требует Знаменский.

– А пес его знает, не удалось рассмотреть!

…Следуя за Снегиревым, машины приближаются к Казанскому вокзалу.

Снегирев входит в помещение с табличкой «Выдача багажа».

– Вася, ведете его? – спрашивает Томин. – И что он?.. Ага! Паш, это была багажная квитанция, он получил чемодан!

Все так же размашисто и целеустремленно шагая, появляется Снегирев с чемоданом.

– Посмотрим, кому отнесет, – слышим мы за кад­ром голос Знаменского.

– А ведь он у нас числился в простых наркоманах. Правда, с неизвестными источниками доходов, – голос Томина.

Снегирев между тем спешит к Ярославскому вокзалу, и вскоре уже понятно, куда именно.

– Паш, гляди, куда чешет! – восклицает голос То­мина. – К автоматическим камерам хранения!

– Сдаст – и чистенький! – волнуется и Сажин.

– Будем брать, – решает Знаменский. – Есть основа­ния познакомиться. Еду к вам.

И вот Снегирев на допросе у Знаменского в ближай­шем отделении милиции. Рядом на стуле раскрыт чемо­дан. Под сдвинутыми вбок мужскими сорочками видны целлофановые пакеты, заклеенные пластырем и напол­ненные зеленоватым порошком.

– Ваша фамилия не Сысоев. Раньше вы судились как Снегирев.

– Так это когда было – в годы застоя, – изображает тот простачка.

– Вещи ваши?

– Я уже говорил, начальник. Случайный это чемодан!

– Странный случай. Здесь, – кивает Пал Палыч на пакеты, – восемь килограммов наркотического вещества.

– Вот подлец мужик, подставил меня, а?! – всплес­кивает руками Снегирев. – Так его и берите, я при чем?

– Какой мужик?

– Такой рыжеватый, костюм в клеточку…

– В разбитом пенсне? – ехидничает Пал Палыч.

– Зачем в пенсне? Чего вы меня путаете, начальник? Я стараюсь, вспоминаю, чего могу… Подошел ко мне на площади, дал квитанцию и четвертак за работу. Получи, говорит…

– В каком месте площади?

– У киоска с мороженым. Возьми, говорит, и неси сюда. Я, говорит, от бабы сбег, она меня там дожидает.

– Снегирев, у вас высшее гуманитарное образование. Давайте разговаривать нормально.

– Пожалуйста. Полагаете, так для вас лучше?

– Мы знаем, с вами вел переговоры человек из Ка­захстана, которому не удалось встретиться с покупателем по кличке дядя Миша. Знаем, что никакого рыжеватого в клеточку не было!

– Откуда вы можете знать?

– Я вас сам вел от Беговой до камеры хранения! – взрывается Томин. – Квитанцию взяли в телефонной будке на Красносельской улице!

– Как все-таки приятно, что у нас не буржуазная демократия, – мечтательным тоном произносит Снеги­рев. – Это у них там полицейский поднял руку в суде: клянусь, мол, – и присяжные ему верят. А у нас кому ваши байки нужны? Мало ли что менты наболтают, наш закон плевать на вас хотел! Обвинение надо доказы­вать, – оборачивается он к Знаменскому.

– В следующий раз сказкой не отделаетесь. До встречи. Подпиши ему пропуск, – говорит Пал Палыч Томину.

Поздний вечер. Широкая пустынная улица. Неподале­ку от перехода стоит машина с работающим двигателем. В ней «мальчики» Хомутовой.

От светящейся вывески гостиницы идет одинокий прохожий. Сходит с тротуара на проезжую часть, чтобы пересечь улицу.

– Вот он! – говорят в машине, она рвет с места и мчится на прохожего.

В последний миг тот оборачивается, видно молодое лицо и в беззвучном крике раскрытый рот.

Рука Хомутовой вычеркивает на схеме намеченный в прошлый раз кружок.

– Чисто прошло? – спрашивает она, всегда привет­ливая со своими.

– Все путем.

Она отпирает сейф, выплачивает деньги.

Утро. Проводница собирает стаканы из-под чая. Ко­валь с полотенцем через плечо скрывается в туалете. Его спутники, как всегда, поблизости.

Ардабьев у окна.

– Покурим? – говорил он, завидя направляющегося назад Коваля.

Коваль бросает полотенце в купе.

– Не курю.

Ардабьев прячет сигареты.

– Подъезжаем… даже не верится…

– Как зовут вашу жену?

– Вероника. Вера. Ника.

Ковалю просто хотелось напоследок увидеть игру сча­стья на этом лице, но ответ задевает и в нем самом что-то дорогое.

Помолчав, спрашивает:

– Пока были вместе, она не имела той цены. Верно?

Ардабьев поражен.

– Да… А теперь… Будто вчера влюбился! – признает­ся он.

Между тем пассажиры спешно собирают вещи. За Коваля это делает один из спутников. Второй уже который раз изучает расписание на стене. Ардабьевский то­щий рюкзачок давно готов.

Вечно напевающее поездное радио умолкает. Бод­рый голос объявляет: «Товарищи пассажиры, наш по­езд прибывает в столицу нашей Родины – город-герой Москву. Обслуживающая вас бригада желает вам всего доброго!»

За окном медленно-медленно тянется перрон.

Коваль на отрывном листочке блокнота пишет для Ардабьева телефон.

– Если что не заладится – звоните. Скажите, попут­чик из Хабаровска, я предупрежу.

Парни за спиной Коваля встревожено и вопроси­тельно переглядываются.

– Спасибо, но… – Ардабьеву неловко.

– У меня есть возможности, – Коваль сует листок в карман пиджака Ардабьева. – Желаю удачи!

Переглядка парней кончается тем, что один из них изображает хватательное движение.

И Коваль направляется к выходу, предводительствуе­мый первым парнем, раздвигающим пассажиров, вылез­ших в коридор с узлами и корзинами. Второй задержива­ется около Ардабьева.

– Извиняюсь! – извлекает записку Коваля, забирает себе.

На перроне Коваля встречает Хомутова. Деловое руко­пожатие, кивок мальчикам…

– Как съездил?

– На поезде, – отвечает Коваль, и Хомутова понима­ет: недоволен.

Все четверо устремляются к вокзалу и дальше на улицу, «мальчики» по-прежнему впереди и сзади.

Возле машин Хомутова спрашивает:

– В контору?

– Сначала к маме. Надоели мне твои псы.

– Заменю.

«Мальчики» понимают ее с полувзгляда. Те, что со­провождали Коваля в поезде, усаживаются к Хомутовой, а прибывшие с ней занимают их место подле Коваля.

Хомутова первой успевает к воротам кладбища и по­купает ворох цветов, пока Коваль паркуется.

– Люба, это подхалимаж. Мама любила три цветка, – он выдергивает из букета три цветка и уходит внутрь.

В это время «мальчики» передают Хомутовой ту за­писку с номером телефона, которую Коваль оставил Ардабьеву.

– Да вы сбрендили! – ахает Хомутова. – Вы должны Олега Иваныча охранять! А не решать, что ему можно, а что нельзя! Не ваше собачье дело!

Она мелко рвет бумажку и ссыпает в урну.

На обратном пути Коваль садится в машину с Хому­товой.

– Все здоровы, все работают, – рассказывает она. – Только Матвей непрерывно на игле. И тут такой темный случай был. Верный человек передал, что Матвей взял у приезжего гашиш, восемь кэгэ. Взял мимо нас, и кому сбывает – неизвестно.

– М-да… – роняет Коваль.

– Ну что с ним будешь делать! – расстроенно вос­клицает Хомутова.

Коваль отвечает взглядом. Она застывает, оторопев­шая. И после паузы говорит уже в прошедшем времени:

– Пел он хорошо…

Ардабьев с рюкзаком через плечо и букетом астр входит в дом, поднимается на свой этаж. Сердце замирает и руки не слушаются – ощупью, словно вслепую, находит кнопку звонка и на вопрос «Кто там?» отзывается глухим задыхающимся голосом.

Вероника отворяет с заминкой: надо собраться с духом перед встречей.

Наконец щелкает замок, в двери образуется щель, которая медленно расширяется, и Ардабьев видит жену.

Смотрит как завороженный.

– Здравствуй, Володя.

Ардабьев переступает порог, бросает рюкзак, обни­мает ее и целует, целует, в своем счастливом угаре не замечая, что жена уклоняется от ласк. Заметив, отстраня­ется.

– Конечно, пыльный с дороги, пропотевший…

Вспоминает про зажатый в кулаке букет.

Вероника берет цветы, как нечто неуместное.

– Тебе действительно не мешает помыться, – спро­важивает его в ванную. – Иди же, иди!

…Астры брошены без внимания. Вероника готовится к предстоящему объяснению.

Ардабьев появляется, опускается перед женой на ко­лени.

– Встань, встань, зачем?

– Нет, только так я должен. Я страшно виноват, а ты…

– Не идеализируй, ради бога! Эти годы я была не одна.

– Главное – ты дождалась! Ты для меня – свобода, дом, все! Я не понимал, как тебя люблю! Или в неволе так полюбил… Даже трудно выразить…

– И не надо! Не надо! – Она пытается зажать уши, вскакивает, отходит от него.

– Володя! Лучше объясниться сразу! Я сохранила тебе прописку, квартиру. Чтобы было куда вернуться. По счас­тью, здесь изолированные комнаты. И есть уже вариант размена на две…

– Ника, ты стала еще красивей! – восхищенно про­износит Ардабьев.

– Боже мой! Ты слушаешь или нет?

– Разумеется.

– Большего нельзя требовать. По-моему… по-моему, я со спокойной совестью могу взять развод.

– Какой развод, ты с ума сошла…

– В этом шкафу все твои вещи… остальные конфиско­вали… на первое время хватит. В кухне на плите котлеты… я побуду у подруги.

– Ника, но ты же писала… – Ардабьев отказывается верить.

– Я старалась помочь. И так тебе будет трудно: кто возьмет на работу? Человек судился за изготовление нар­котиков!

– Только для себя и троих приятелей! – запоздало оправдывается он.

– В отделе кадров без разницы, сколько приятелей.

– Ника! Ника! – Она молчит. – Значит, прописка… квартира… котлеты… а тебя у меня не будет?!

Коваль приостановился у вывески «КСИБЗ-6».

– Люба, что означает КСИБЗ?

– Да ничего, – смеется она. – Надо же что-нибудь повесить, чтоб звучало понуднее. А с домом уладили: уже числится снесенным. Так что мы не существуем.

Их встречают еще на лестнице четверо мужчин, среди которых Снегирев. Ему Коваль говорит:

– Здравствуй, Матвей. – Остальным: «Привет, привет».

Хомутова отстает и конфиденциально о чем-то ус­лавливается с «мальчиками». Видно, что речь идет о Снегиреве и что они перебирают варианты, пока не находят такой, что удовлетворяет Хомутову. Она кивает, на секунду забегает к себе и догоняет Коваля с папкой в руках.

Все поднимаются наверх. В конце коридора Коваль своим ключом отпирает дверь. Кабинет просторен и об­ставлен хорошей мебелью. В углу – велотренажер и набор гантелей.

Рассаживаются за столом в привычном порядке. На одном торце Коваль, на противоположном – Хомутова. Подле Снегирева – человек в очках с наружностью пе­дантичного чиновника, Крушанский. Напротив – румя­ный блондин и худощавый брюнет, соответственно име­нуемые Колей и Феликсом.

Сподвижники Коваля выглядят, солидными, толко­выми людьми. Энергичны, деловиты, к лидеру относят­ся с доверием и подлинной, не показной почтительно­стью. У Хомутовой к этому добавляется восхищение и беззаветная преданность. И, собственно, только ее Ко­валь дарит снисходительной дружбой, прочие пребыва­ют в вассальной зависимости. Между собой присутству­ющие на «ты».

Все выжидают, с чего начнет Коваль. Чуть посмеива­ясь, тот произносит:

– Отчет об итогах моего пребывания в Хабаровском крае вы одобрите позже. Итоги хорошие. У новых регио­нов огромные перспективы. Как тут без меня? Финан­сы? – Вопрос к Крушанскому.

Тот вынимает из папки рукописный текст.

– Приход. Расход.

Коваль просматривает.

– Нормально, Крушанский. Как заготовки?

Заготовками ведает жизнерадостный, румяный Коля.

– Отлично, Олег Иваныч! Матвей уже возить не ус­певает, а Феликс сбывать.

Коваль вопросительно смотрит на Снегирева.

– Надо увеличивать число верблюдо-рейсов, – говорит Снегирев и так открыто, беззаботно улыбается Кова­лю, что тот отводит глаза.

– Обсудим. Феликс?

– Сбыт слабо растет, потому и затоварились. Рынок надо активней расчищать.

– Люба, есть заминки?

– Все по плану, Олег Иваныч, – отвечает Хомутова и встает, чтобы показать Ковалю копию своей схемы из папки. – Заканчиваем первый этап – нагнать страху, набрать авторитет силы. Для этого устраняем тех конку­рентов, вокруг кого будет больше разговоров. Где зачерк­нуто – отработано. Параллельно начали брать под себя сбытчиков, которых можно использовать.

Коваль отмечает ногтем на схеме один из кружков:

– Кто-то новый?

– Зловредный старикашка. Под восемьдесят, а все хорохорится.

– Не трогай. При его занятиях дожить до восьмидеся­ти – уже достаточно уважения, – укоряет он Хомутову.

Звонит телефон на отдельном столике.

– Я подойду, – говорит она.

Имитирует нервный телефонный разговор:

– Да… Когда?.. А-а, понятно… Хорошо.

И оборачивается к Снегиреву:

– Недоразумение у тебя на доставке.

– Что именно?

– Зачем я буду, Матвей… Сам разбирайся, сам объяс­нишь Олег Иванычу. Ребята тебя подбросят.

По лицу Снегирева струится некая рябь, отражающая внутреннее сомнение. В памяти всплывает визит на Пет­ровку, который он утаил. Может, об этом узнала Хомуто­ва? Однако Хомутова держится естественно. Коваль не­возмутимо изучает ее схему.

– Я не прощаюсь? – нерешительно говорит Сне­гирев.

– Конечно, возвращайся скорей, – улыбается Хомутова.

Секунду-другую он еще медлит, затем стремительно выходит.

– Привыкаешь к человеку, – говорит Коваль. – Мне его будет не хватать.

Ледяным холодом повеяло за столом, когда присут­ствующие поняли смысл его слов. Снегирев был одним из них. Его судьба, решенная Ковалем столь мгновенно и единовластно, могла стать – или может стать – судьбой любого. Они ждут объяснений, Коваль их дает:

– К вашему сведению, на обратном пути я проинс­пектировал Хабаровскую трассу. Знал выгоны и места, где ехали верблюды. Двое оказались без напарников. Тре­тий с напарником, но они всю дорогу пили водку! Мож­но так возить товар?

– Олег Иваныч, нельзя! – восклицает Коля. – Но с Матвеем поговорить бы, что ли… нельзя же…

– Коля, я его предупреждал. И Люба тоже.

– Сколько раз, – подтверждает Хомутова. – Клялся-божился!

– Олег Иваныч, несоразмерно, – говорит Крушанский.

– Феликс воздерживается?

– Я, разумеется, тоже против.

– Рад, что вы откровенны, – доволен Коваль. – Но я не все сказал. Матвей под нашим крылом работал отдельно на себя. На днях, например, приобрел полпуда гашиша.

– Олег Иваныч, он не из жадности! – осмеливается Коля. – Это азарт.

– Это анархизм. Мы ведем войну, может быть любое. А он путается неизвестно с кем. Подловят, трое суток просидит без дозы – и продаст… Матвей – один из вас пяти, кто знает меня! Кроме Любиных «псов».

Нарушает наступившую паузу Феликс:

– Матвея никто особо не любил, плакать не будем. Но прикидываем на себя.

– То есть чем ограждены ваши шкуры?

– Да.

– Ничем, если станете вредить общему делу.

По дороге Снегирев настороже:

– Я из машины не выйду. Пусть он подойдет сюда.

В ответ шофер поднимает стекло, зажимает себе нос платком, сидящий рядом со Снегиревым – тоже и пус­кает ему в лицо аэрозольную струю из маленького фла­кончика. Снегирев не успевает задержать дыхание, глаза у него выкатываются.

Машина притирается к тротуару, «мальчики» поспеш­но распахивают дверцы, выставляют головы на свежий воздух.

Затем высаживают Снегирева. На ногах тот еще держит­ся, но нетвердо шагает вперед, будто не понимая, где он.

Покачнулся, добрался до стены дома, оперся.

Народу снует мало, не оглянется. Только очень пожи­лая женщина, которая сама еле передвигается и потому более чутка на физическую немощь, спрашивает обеспокоенно:

– Гражданин, вам нехорошо? Гражданин!

Снегирев падает.

И вот вокруг тела небольшая толпа. Голоса:

– «Скорую» надо!

– Где тут телефон?

– Что это с ним?

– Сердце, наверно.

– Надо же, молодой еще…

– Вот так работаем, работаем, себя не жалеем, а потом хлоп – и готово!

Машина Коваля неторопливо едет по набережной мимо Андроникова монастыря в сторону Сокольников. Неспрямленная Яуза здесь живописно извивается, ста­рые горбатые мостики соединяют берега, справа подни­маются высокие зеленые откосы.

Приятная, уютная дорога, а для Коваля приятная вдвойне, потому что ведет она к дому любимой женщины. Зовут ее тоже Вероникой, как и жену Ардабьева.

На заднем сиденье невозмутимая пара плечом к пле­чу – «псы» Хомутовой. Настроение, в котором пребывает Коваль, отчетливо не вяжется со зловещим смыслом этих фигур.

Он тормозит и выходит у крошечного островка с домиком – вероятно, какая-то станция речной службы. В центре современного города прямо-таки диккенсовская идиллия, отрешенность от суеты, уединение, покой. Ульи желтеют, собаки слоняются.

Созерцание островка для Коваля – окончательное переключение, подготовка к тому, чтобы появиться у Вероники иным человеком: ласковым, раскованным, легким.

…Он звонит в дверь – из коридора вылетает Верони­ка и по-девчоночьи виснет у него на шее.

– Ой, как я соскучила-ась! Три недели… ненавижу твои командировки!..

– Теперь долго не поеду.

Вероника тащит его в комнату и начинает танцевать вокруг, припевая: «Олежка вернулся, вернулся, вернул­ся!» Танцует не потому, что Коваль ею любуется, а скорее для себя – от радости, от юной непоседливос­ти, – и останавливается, только когда замолкает служив­шая аккомпанементом музыка из телевизора.

– Ты прямо с дороги?

– Нет, побывал в конторе.

Что-то мелькнуло, видно, в лице, и она уловила:

– Неприятности?

– Чуткая моя девочка. Да, пришлось… уволить одного сотрудника.

– И теперь жалко?

– В незапамятные времена мы были друзьями. Взял его к себе, и вот ошибся. Ладно, пустяки…

– «Жаль мне себя немного, – вторит Ковалю Вика, – Жаль мне бездомных собак…» Удивительно, что ты лю­бишь Есенина, – говорит она. – Ты такой волевой, силь­ный. А впрочем… я о тебе ничего не знаю.

– Больше всех.

– Ничего! Даже где ты работаешь.

– Директор КСИБЗ-6, – шутливо представляется Коваль.

– КСИБЗ? Как это расшифровать?

– Понятия не имею. Никто на свете не знает.

– Да ну тебя! – смеется Вика и перескакивает на другое: – Ой, Олег, я разбила твою японскую вазу!.. Ругаться будешь?

Вид у нее виноватый, против чего Коваль решительно протестует:

– Вика, здесь все твое!

– Но ты же покупал!

– Все твое! Хоть в окно выкини! И никогда больше не извиняйся. Что без меня делала?

– С тоски подыхала. Разрешил бы работать пойти?

– Чтобы ты опять слушалась дурака-начальника? Смотри сюда, – Коваль держит на ладони коробочку. В коробочке кольцо. Вероника смеется:

– Еще кольцо? Олег, я кругом окольцована!

Все вокруг свидетельствует о его стремлении создать здесь райское гнездышко. Обстановка квартиры нестан­дартна, много картин, шкуры, изысканная посуда за стеклами серванта. Причем упор не на явную роскошь, а на артистизм и коллекционность.

Курков входит к Знаменскому.

– Звали, товарищ полковник?

– Звал. Мне тут привезли материал на наркомана Демидова. На днях он попал под машину. Да вы сядьте. Жена Демидова тоже кололась, сейчас в роддоме. Надо найти в каком и осторожненько попробовать выяснить вот что: кто из оптовых продавцов снабжал ее мужа. Судя по тому, сколько при Демидове было денег и наркоти­ков, поставщик – крупная фигура.

Курков приближается к зданию роддома.

Затем – уже в белом халате – стучит в кабинет зама главного врача и скрывается там.

По коридору провозят каталки с младенцами – время кормления.

К заму главного спешит вызванная медсестра.

Пожилой врач просматривает принесенную ей кар­точку, сообщает:

– На четвертый день после родов было резкое нару­шение сердечной деятельности, рвота, боли, потеря со­знания. Еле отходили. Затем нормализовалось.

– Ага!.. Пожалуйста, пригласите ее сюда, – обраща­ется Курков к сестре.

– Матери кормят, – взглядывает врач на часы.

– Ей не носят, Владимир Иванович, – напоминает сестра. – Он в реанимации.

– Ах, тот самый?! Новорожденный в критическом состоянии, едва вывели из комы.

Сестра направляется к двери, Курков останавливает:

– Секунду. Демидова получает передачи?

– Сейчас нет, у нее дома несчастье.

– Ясно.

Сестра выходит.

– Доктор, Демидова – наркоманка.

– Что?!

– Как вы не догадались! Ее болезнь – это была лом­ка, по-научному абстиненция. Все симптомы совпадают!

– Чудовищно!.. Вы наверняка?.. Боже мой, теперь все понятно… Тридцать пять лет я помогал людям являться на белый свет. И вот – матери-школьницы. Дети, которых никто не забирает. А теперь еще врожденные наркоманы! Боже мой, у него ведь тоже абстиненция… семи дней от роду! Я должен проконсультироваться, как спасать, – берется за телефонный аппарат.

– А стоит, доктор? Неполноценный. Обреченный.

– Так рассуждать бесчеловечно!

– Тогда давайте строить для врожденных наркоманов сеть приютов. Это социальная проблема. Сегодня у вас первый, завтра будет сто. Мать ведь скоро погибнет.

– Чего вы от меня хотите?!

– Да нет, ничего. Обмен мнениями. Я, кстати, на собственном не настаиваю. Но что касается Демидовой, надо принять меры.

На лице врача вопрос.

– Ломка не могла кончиться одним днем. А состоя­ние нормализовалось. А передач она не получает. Следо­вательно?

– Вы намекаете, что кто-то из персонала…

– Конечно, кого-то она уговорила! Ее колют. Некра­сивый случай. И подсудный.

– А если прыгнет с четвертого этажа, – врач тычет в окно. – Будет красиво?!

…К двери зама главного плетется по коридору Деми­дова. Худенькая, бледная, уже несколько увядшая в свои неполных двадцать лет. Глаза бездумные, движения затор­моженные.

– Присаживайтесь, мамаша, – встречает ее врач, му­чимый жалостью. – Как себя чувствуем?

– Я в порядке…

Речь у нее прерывистая, с паузами, вопросы, даже самые простые, как бы не сразу доходят до сознания, и ответы рождаются не вдруг, ощущается «сдвинутость» психики, отключенность от внешнего мира, причем с оттенком безмятежности.

– А что вы переполошили всех семнадцатого? Не повторялось?

– Нет… Это… Вероятно, нервное…

Больше врачу спрашивать нечего.

– Вот, товарищ приехал, – вздыхает он. – Из ми­лиции.

Демидова медленно переводит взгляд на Куркова.

– Догадываетесь, почему я к вам?

Она старается сосредоточиться.

– Вероятно… про мужа… Знаю, погиб.

– Нет, я про наркотики.

Курков ожидал реакции, но женщина только поежи­лась и уставилась в пол.

– Передач вам не носят, как же вы устраиваетесь?

Молчание.

Курков приглушает напор в тоне.

– Мы вас беспокоим только как свидетельницу. По­нимаете? Но прошу ответить.

– Я не знаю… о чем вы…

Такая внешне беззащитная, податливая, а неизвест­но, как подступиться. Чем ее пронять?

– А почему ребенка не приносят – тоже не знаете?

– Карантин… Он пока… на искусственном питании, – вяло складывает она слова.

– Владимир Иванович! – понуждает Курков выска­заться врача.

– Не хотели тревожить мамашу.

– На самом же деле?

– Видите ли… – врач справляется в карточке, как ее назвать. – Анна Михайловна, если предположить – предположить, – что в период беременности употребля­лись наркотические препараты, то плод – плод – полу­чал их с током крови матери. А впоследствии новорож­денный всасывал с молоком. И если предположить, что доступ к наркотикам прекращается, то наступает – на­ступает – абстиненция. То есть ломка, наркотическое голодание, со всеми…

– У него – ломка? – Демидова с натугой выдирается из своего инобытия и немоты. – У маленького?!.. Он же не выдержит… Это невозможно выдержать!.. Он умрет!.. Я должна его кормить грудью!

– Чтоб всасывал с молоком, – обращается Курков к врачу.

– Мальчик слишком слаб, чтобы сосать, – страдает врач.

– Так введите ему опий! – требует Демидова. – Ему так мало надо!.. Вы обязаны! Есть у вас совесть?!

– Деточка, бедная, – бросается к ней врач. – Ну как вы могли? И еще скрывать?

От сочувственного голоса, от ласкового прикоснове­ния она расслабляется, прижимается щекой к белому халату.

– Я брошу! У меня совсем никого нет. Если будет, я постепенно брошу. Будет цель в жизни. Я начну лечиться. Честное слово! – В этот миг она и сама верит. – Спасите мне сына, я все сделаю. Я его люблю, доктор!

Горло ей перехватывает, набегают слезы.

Курков в легком смущении от прорвавшегося у нее живого чувства, но служебную задачу помнит твердо идет к ней напрямик:

– Мы с доктором подумаем, как помочь. Но и вы помогите нам. Скажите, кто был поставщиком вашего мужа.

– Стало быть, вы назначили цену за жизнь ребен­ка? – говорит Пал Палыч Куркову, докладывающему о результатах визита в роддом.

Курков задет.

– Товарищ полковник, я задал Демидовой вопрос строго по делу. Без нарушения процессуальных норм.

– Его сумеют спасти?

– Вряд ли. Насколько я понял, шансов мало.

– Н-да… В нашей работе, товарищ старший лейтенант, имеет значение не только конечный продукт. Важно как.

– Я понимаю, вы бы допрашивали иначе. Но и ре­зультата не имели бы!

– Ну и какой же результат? – спрашивает Пал Па­лыч без интонации.

– Поставщик Демидова – делец по кличке Морда, настоящая фамилия Мордвинов. Раньше они жили рядом в Купавне, – наизусть шпарит Курков. – Сначала он обоих приобщил к кайфу, потом Демидов стал распрос­транителем наркотиков. У него были знакомства в гости­ницах. Морда с четырьмя сыновьями – их зовут Мордята – контролирует наркобизнес чуть не по всей Московской области.

– Демидова дала такие показания? – изумлен Пал Палыч.

– Да… но подписать побоялась, – несколько снижает победительность тона Курков.

– А-а… Тогда, возможно, сочинила на скорую руку, чтоб от вас отвязаться.

– Нет, она говорила искренне. Это важная инфор­мация.

– Ох уж эта мне искренность! Эта мне «информа­ция»! Меня все время пичкают «информацией»! – поста­нывает Знаменский. – А где доказательства? Где твердые свидетели?.. Нет хуже дел, чем по наркотикам!

– Поскольку все это только информация, я довел ее до сведения розыска. Томин заинтересовался. Собирается выйти на осиное гнездо в Купавне.

«Прыткий юноша», – отмечает про себя Пал Палыч, спрашивает:

– Как?

– Есть сведения, что Мордята порой толкутся на рынке. Говорят, там торгуют маковой соломкой. Действи­тельно?

– Да. Стоят себе южные бабуси. Периодически мили­ция проводит облавы.

Рынок. В открытом ряду разложили кто что: ручные поделки, семена, веники с мочалками, поздние осенние цветы.

Три бабуси в платочках продают маковую соломку. Две вроссыпь из мешка, стаканами и столовыми лож­ками, одна по-современному, в полиэтиленовых упа­ковках.

Посвященные молча отсчитывают деньги. А тем, кто спрашивает, что, мол, у вас такое, отвечают вежливо, но неопределенно: «Травка от разных, милый, болезней, это надо знать».

И любитель просто так прицениться отправляется дальше.

Трясущийся от наркотического голода молодой человек пытается выменять соломку на куртку, которую снимает с себя.

– Вещами не беру, – отталкивает его бабуся.

У наркомана нет сил даже говорить. Он выворачивает куртку, дабы продемонстрировать, что она хорошая, с иностранным ярлыком; затем расстегивает пиджак – дескать, и его готов снять в придачу – и показывает, сколько просит: на три пальца, полстакана.

Бабуся отрицательно мотает головой и грудью ложится на свой мешок.

В заприлавочном пространстве толчется, заговаривая с бабусями, как свойский знакомый, один из Мордят, по имени Вася. Ему лет семнадцать, он младший сын Морды, парень беспечный, добродушный и не больно оборотистый, но с ранних лет приучаемый папашей к делу. Вот и сейчас он ищет, у кого бы взять партию оптом.

Крайнее место в ряду занимают Томин с Сажиным.

Перед ними на прилавке ничего нет, кроме набора малюсеньких стаканчиков. Достаточное обозначение для посвященных, что они могут якобы предложить.

Томин не выпускает из руки кейс и тихо говорит Сажину:

– Внимание, Морденок!

Морденку между тем указывают на нашу пару, и он подходит, осведомляется:

– Есть товар, мужики?

– А чего мы тут торчим, как ты думаешь? – не отрицает и не подтверждает Томин.

– Сами будете стоять? Или, может, столкуемся?

– Никогда мы сами не стояли, – говорит Сажин.

– Никогда! – подтверждает Томин и достает платок, чтобы прочистить нос.

Платок – сигнал для милицейской облавы. Разыгры­вается точно расчитанная комбинация, не новая, но почти всегда дающая результат: при совместном бегстве завязывается знакомство, и это ведет затем к его продол­жению.

Милиция и сотрудники БХСС окружают ряды. Разуме­ется, кольцо не замкнуто, оно имеет брешь со стороны Томина с Сажиным. А неподалеку в заборе виден узкий пролом.

И пока бабуси пытаются прятать соломку куда-ни­будь, Томин тихо вскрикивает:

– Братцы, тикаем! – и первым устремляется к про­лому. По дороге он швыряет подальше от себя кейс. За Томиным бежит Сажин. Вася-Морденок, прикинув гла­зом, куда они нацелились, заражается их примером и припускает следом.

На перехват издалека спешит полный милиционер. Он свою задачу знает и, убедительно изображая погоню, дает троим выскочить с территории рынка.

Здесь Томин с Сажиным удирают налево, а Морденок направо, и его, разумеется, не зовут с собой: было бы нарочито.

На прилегающий к рынку улочке стоят «Жигули» с киевским номером. Сажин мигом садится за руль, Томин рядом.

Толстый милиционер с трудом лезет в заборную щель и свистит.

На этот свисток – совершенно закономерно – появ­ляется и отрезает Морденку путь еще один милицейский мундир.

И то, что «Жигули», рванув с места, тормозят затем возле Морденка и для него приглашающе распахивают дверцу, можно рассматривать как великодушный и даже несколько рискованный жест.

Морденок ныряет на заднее сиденье, машина, вильнув, объезжает милиционера и уносится прочь.

Не обращая больше внимания на Васю, Томин затевает с Сажиным взволнованную перебранку и при этом перемешивает русские слова с украинскими:

– Вот он, твой базар! Пойдем на базар, пойдем на базар! Пожалуйста, сходили на базар!

– Напрасно вы, дядя Саша, товар бросили! Ведь утекли мы!

– А кабы не утекли?

– Утекли же, дядя Саша!

– А кабы нет? Кабы я с ним попался?

– Жалко товар! Пять кило! – сокрушается Сажин.

– Чай, он у нас свой, не купленный! Съездим, привезем, было бы кому!

– Большой убыток!

– Дурья твоя башка! Когда милиция догоняет, надо бросать! – Томин «вспоминает» о Васе и апеллирует к нему: – Правильно говорю или нет?

– Правильно. С товаром задержат – нехорошо.

– Вот столица-матушка как приголубила! – снова «забывает» Томин о Морденке. – Отверни-ка с магистрали от греха, – велит он стажеру.

– А дальше куда? – спрашивает тот. – Прямо домой? Номер сменить и на трассу? Ведь в гостиницу нельзя, дядя Саша.

– Хоть это понимаешь! Конечно, нельзя. В базарной гостинице уж небось шуруют. Хорошо, паспорта липовые.

– Значит, до дому, до хаты?

– А обои? Мне же завтра обещали!

– Потерпит тетя Оксана недельку.

– Это ты здесь говоришь. Лучше я в машине пересплю, а без обоев не поеду!

Их препирательства Морденок выслушивает очень внимательно, и каждая реплика приближает его к нужному для наших героев выводу: этих людей невыгодно упускать, на них можно подзаработать. После всего, что они пережили, озабоченность их какими-то обоями и возможным гневом тети Оксаны выглядит нелепо и потому особо убедительно. Вася не хитрит, но и не дурачок, и папаша, надо думать, воспитывал в нем осмотрительность. Так что он способен логично рассу­дить: если б мужики сочиняли, то сочиняли бы что-нибудь поумнее.

Морденок подается вперед между Томиным и Сажи­ным, спрашивает:

– Мужики, первый раз в Москве с товаром?

– Почему первый? – обижается Томин. – Давно у нас берет один здесь.

– А теперь чего же?

– Не пришел, куда надо. Не знаем чего.

– А кто он? Как зовут?

– Что-то ты все выспрашиваешь? – «осторожничает» Томин.

– Да нет, я ведь что… если заночевать – можно к нам. У отца дом большой, сеновал. И на будущее потолкуем.

У Мордвинова физиономия жесткая, хитрая, не то что палец в рот не клади – даже подумать о том не смей: откусит заранее. Немудрено, что прозвали Мордой: уви­дишь этот тяжелый прищур – не забудешь.

Он принимает в своем доме гостей, которых привез Вася. Кроме них тут еще трое Мордят постарше и позлее.

Комната просторна, обставлена просто. Все сидят вок­руг самовара. Вечер.

– Поели-попили, – говорит хозяин. – Сыты?

Гости благодарят.

– Тогда приступим, – кивает Морда своей компа­нии. – Чернявого туда.

Томину мигом связывают руки.

– Это что же такое, хозяин?! Это зачем же?! – крайне изумляется он.

Томина выводят в соседнее помещение.

Вася в экзекуции не участвует, но, вероятно, она не является для него неожиданной.

– Вася! – негодует Сажин.

Тот стыдливо потупляется.

– Музыку! – кидает ему Морда.

Вася идет включать. Музыка гремит во всю мочь, пока не закрывают плотную дверь на террасу, где и надрывается магнитофон, глуша звуки, которые могут доноситься из дома.

Морда достает крупнокалиберный пистолет, указывает им Сажину встать к стене. Сажин подчиняется. Морда затевает серьезную проверку и, естественно, выбрал для этого младшего.

– Ну, легавый, думал, вошли в доверие? А что выйдешь из него вперед ногами – не думал?

– Хозяин, ты сбесился!

– Цыц, Петровка! Давай, – обращается Морда к одному из сыновей.

У того тоже пистолет. Он идет через комнату и с ходу делает несколько выстрелов, всаживая пули вокруг головы Сажина.

– Парень, ты неправ! – кричит Сажин, вжимаясь в стену и прикрывая ладонями сердце. Не верит он, что расстрел всерьез, но чем черт не шутит, колени все-таки ватные.

– Гляди, как положил! – Мрачноватый Морденок тает от радости, видя, до чего аккуратно окаймляют сажинскую голову пробитые в стене дыры.

– Хорошо, сынок, хорошо, – любуется чистой работой Морда. – Иди, кончай чернявого… Через кого на нас вышли? – требует Морда. – Расскажешь – может, помилую.

– Как «через кого»! Вот он нас сам позвал! Мы про вас слыхом не слыхали! Ты зачем нас заманил, подлю­га?! – кричит Сажин Васе.

– Дурак, ментов не срисовал, – кривится Морда.

Снаружи раздается приглушенный музыкой выстрел, затем еще один.

Сажин, не обращая внимания на угрожающие окрики Морды, садится на пол.

– Делай что хочешь… За что дядю Сашу!.. У-у-у…

– Дядя… по опергруппе, – ехидничает хозяин.

Двое, отряженных с Томиным, возвращаются.

– Признался? – спрашивает один из них отца.

– Врет пока. Ну соври, соври, откуда твой родствен­ник был?

– С Киева. Грех на тебе, хозяин! – Сажин даже всхли­пывает.

– И кому товар возили?

– Звали дядя Миша.

– Где встречались?

– Да какая разница… последнее время – на Котель­нической набережной.

– Врешь! Шлепну я тебя, ментяра.

– Хозяин, ты неправ! Ты ошибаешься, хозяин!

Морда некоторое время размышляет. Все это похоже на правду. Что дядя Миша исчез, он знает, и знает, что милиция тут ни при чем.

– Давайте брюнета, – командует он.

Мордята вводят Томина, по знаку отца освобождают его от пут.

– Дядя Саша! – вскакивает Сажин.

Восторженные объятия.

– Хрен с вами, давайте выпьем! – решает Морда.

Томин растирает руки, Вася, ухмыляясь во весь рот, тащит на стол водку.

Ардабьев с женой бродят по городу.

И по тому, как они смотрят друг на друга, как держатся, можно безошибочно заключить, что Вероника не устояла на своей рационалистически-порядочной позиции. Помолодела, расцвела, переживает вторую весну.

Оба счастливы, заново открывают для себя окружающее и радуются всему.

Валентинов на «рабочем месте»: на людной вечерней улице у газетного стенда. К нему бочком протирается девушка, сует деньги, Валентинов что-то ей объясняет. Девушка отходит, приседает возле телефонной будки, завязывая шнурки кроссовок, и одновременно выуживает из-под будки небольшой пакетик.

Ее поглощает толпа, Валентинов провожает взглядом спешащую фигурку и вдруг видит Ардабьева. Радость пре­ображает его усталое равнодушное лицо. Бросив свой пост, он кидается за Ардабьевым.

Тот смотрит на остановившего его человека сначала с недоумением, потом с испугом. Неужели это старый друг?

– Володька! Не узнал? Плохо выгляжу, да? Димка Валентинов! – и долго трясет протянутую руку. – Осво­бодился!.. Встретились!.. Володька!

Прохожим они мешают, и Валентинов тянет Ардабь­ева к стенду.

– Как я рад, Володька!

– Я тоже, – неискренне выдавливает Ардабьев.

– Мы с ребятами сколько тебя добром поминали, что нас не потянул!

– За что же? Вас я… угощал только.

– Да скажи ты, что мы покупали какой химикат или чем тебе помогали, – и амба, через соучастие та же статья! – Без перехода Валентинов впадает в уныние: – А ребята скололись. Женю весной схоронили, Колю не­давно.

Все это из прошлой жизни, которую Ардабьев отри­нул и с удовольствием позабыл бы вовсе, однако извес­тие о друзьях все же болезненно. Он собирается что-то произнести, но Валентинов уже снова радуется:

– Выглядишь ты на тысячу долларов! Как с курорта!

– Да… побыл на свежем воздухе.

Вопрос задан для приличия, по облику Валентинова без того ясно, что к чему. Но он хватается за возможность излить душу.

– Володя, милый, говорить больно! Я же был умный человек, три языка знал, хотел кем-то стать… Володя, я теперь подонок. Связался с блатными. Я у них грязь, тряпка для ног… Да, старик, я подонок. Уличный торго­вец, работаю за дозу для себя. Продал десять, одиннадца­тая моя. Чтоб отключиться. Володя, я раб у них, раб! Встаю в полчетвертого. Три будильника. Тося ушла. Черт с ней… Видеть себя не могу, зеркало завесил. А ведь я моложе тебя!.. Володя, пойми, я в четыре утра должен все расфасовать и, пока нет людей, растыкать по норкам. При себе держать нельзя. Какое время было, когда ты сам делал! Ты мне лучший друг, Володя! Я тебе по гроб благодарен!..

Последние фразы слышат подошедшие парни – вы­сокий и коротышка, – грабившие пенсионера. Дергают Валентинова за рукав:

– Отец, ларек работает?

– Давайте, давайте.

У парней в руках большой потертый кошелек. Вместе с деньгами в нем лежат стариковские очки в металличес­кой оправе. Их парни выбрасывают, Валентинову отдают требуемую сумму.

– Под урной и за той водосточной трубой, – сообща­ет он, где взять пакетики с наркотиком.

– Видал? – говорит Ардабьеву. – С чужими кошель­ками приходят. При себе товар держать нельзя, эти ограбят. А то милиция застукает. Надо прятать. Рассую, рас­сую, потом вздремну – и опять сюда дежурить. Продал – бежишь отдать деньги… С вечера забалдеешь, чтоб забыть­ся, в полчетвертого три будильника… Тося ушла… Весь день на ногах, как бездомная собака… А способности были, три языка… – Валентинов приостанавливается: его осеняет: – Володя, ты один можешь спасти! Пяток со­лидных людей подберу, сам буду разносить. Себе да им – раз плюнуть. Как заживем!

Ардабьев отшатывается:

– Я это дело отрезал. Все!

– Ну?! Я просто… преклоняюсь! – Валентинов рад за друга, но со своего плана не сбит. – Ты молодец! Ты, только мне помоги, а? А то околеваю!

Ардабьев вырывает свой рукав из пальцев Валентинова и уходит.

Тот смотрит ему вслед и потом жестом словно стирает с лица надежду.

Парни, зарядившись и повеселев, возвращаются к Валентинову.

– Отец, – говорит коротышка. – Не боишься, что кто-нибудь выследит, куда прячешь?

– Какое умное дерьмо! – глумится в ответ Валенти­нов. – Против умников средство есть: на десять захоронок две с крысиным ядом. Один я знаю, где что. Валяй выслежи­вай, нарвешься. Страшная смерть. Боли адские и судороги!

Валентинов изображает мучительные конвульсии.

Туча-тучей приходит Ардабьев домой, молча ложится на диван.

Из кухни на стук двери появляется Вероника. Ардабь­ев не открывает глаз и не шевелится, хотя слышит ее шаги. Вероника присаживается у него в ногах, испытую­ще смотрит на мужа. Наконец он разлепляет губы.

– Кажется, я никогда не найду работу…

– Пока это нормально – в твоем случае. Ну-ка вста­вай! Скажи «Добрый вечер», сними ботинки, мой руки и ужинать!

Ардабьев поднимается, но заразиться бодростью жены ему не удается. «Добрый вечер» звучит грустно, а в пере­дней он переобувается понуро.

– Володя, чем сегодня хуже, чем вчера?

– Валентинова встретил. Помнишь Димку?

Она помнит:

– Который с гитарой. И что?

– Торгует наркотиками… – Жена изменяется в лице, и он добавляет торопливо: – Нет-нет, случайно встрети­лись! На него страшно смотреть.

– Ты испугался, что можешь снова?..

– Лучше покончу с собой!

– Да, – соглашается она медленно. – Тогда это будет лучше.

Телетайп печатает:

«Отдел по борьбе с наркотиками Управления уго­ловного розыска Казахстана ориентирует ГУВД Москвы о предполагаемом привозе партии анаши и гашиша гражданином Есимгалиевым – он же Умаров, он же Иванов – 18-20-го сего месяца. По имеющимся дан­ным, он намерен воспользоваться прежними каналами сбыта».

Кабинет Знаменского. Томин с Пал Палычем живо обсуждают сообщение. В кабинет заходят Сажин с Кур­ковым.

– Есимгалиев и так далее – поставщик дяди Миши. А прошлый раз продал Снегиреву, – говорит Томин. – И мы не сумели их взять при передаче товара.

– Потому что они не встречались, Паша. Там был фокус с багажной квитанцией!

– Помню. Но вторично нам этого не простят. Что у вас по Снегиреву? – обращается Пал Палыч к Куркову.

– Пока ничего нового.

– Ведь я поручил его вам.

– Да, но потом подключили к нападению на аптеку. Я там днюю и ночую в райуправлении.

– Покажите мне счастливого следователя, который ведет одно дело! Надо уметь параллелить.

Выговор Куркову не нравится, задевает самолюбие.

– Дядя Миша объявлялся? – Вопрос уже к Томину.

– Нет.

– Значит, все-таки его тогда спугнули! Что же это получается, Саша, Есимгалиев везет либо ему, либо Снегиреву, а вы обоих упустили из виду!

– Паша, мы занимались Мордой!

– Саша-Паша, Паша-Саша, друг друга, конечно, можно уговорить…

Звонит городской телефон.

– Знаменский… Где задержали?.. Экспресс-анализ?.. Лады, везите, только без меня не допрашивайте.

Кладет трубку.

– Вот шевелятся люди – и результат.

– Мы тоже шевелимся, – протестует Томин, – Мор­да оказался очень интересной фигурой.

– Можно одно соображение? – подает голос Курков.

Стук в дверь, входит майор:

– Пал Палыч, генерал просит срочно обзорную справку по нашей бригаде. Взгляните, пожалуйста.

Знаменский просматривает документ на двух стра­ничках. Около одного из пунктов ставит отметку.

– Это исключите, там есть расхождения в показани­ях, надо разбираться.

Майор кивает, уходит.

– Слушаем соображение, – обращается Пал Палыч к Куркову.

– Скорее, даже ощущение… – начинает тот.

– Соображение про ощущение, – хмыкает Томин, догадываясь, что камешек готовится в его огород.

В ответ Курков высказывается резче, чем собирался:

– Уровень преступности серьезней, чем мы считаем. Мы все по старинке, этакая сыскная романтика. Пойдем на малину, подружимся с урками, раскроем их злодейс­кие планы!

– Ишь! – сердито изумляется Томин. – Как же, не отработав фигурантов, двигаться дальше?! Повальная об­лава? «На всех перекрестках поставить турникеты»?

– А ваше мнение? – любопытствует Пал Палыч у Сажина.

– Насчет романтики Коля перегнул. Но я и от других ребят слышал: в среднем мы идем на порядок ниже, чем матерые преступники.

– Паша, никакого уважения к нашим сединам!

Телефонный звонок.

– Знаменский… Ясно. Через пять минут освобожда­юсь.

– И что считаете нужным делать? – спрашивает он Куркова.

– Научиться думать с опережением. А то, когда обви­нительное заключение пишем, только тогда соображаем до конца: вон как у них все было!

– С опережением – это прекрасно. Но пока не прово­ронить бы партию наркотиков. Займитесь Снегиревым. И дядей Мишей! – оборачивается Пал Палым к Томину.

– Что касается Есимгалиева, то с момента приезда чтоб он был под колпаком, Паша. При передаче товара брать с поличным!

На первом этаже КСИБЗа Хомутова вешает большую фотографию одного из «мальчиков» в траурной рамке. Рядом напарник погибшего – голова забинтована, руки на перевязи.

Тут же молча стоят Коваль, Крушанский, Коля, Фе­ликс и группа «псов».

– Наших было двое, тех пятеро, – вздыхает Хомуто­ва. – Хороший мальчик.

– Жене пятьдесят тысяч, – распоряжается Коваль в сторону Крушанского. – А ему, – про забинтованно­го, – лечебные и премию.

Коваль удостаивает пострадавшего рукопожатием и направляется наверх, на ходу говоря Хомутовой:

– Увеличивай штат своих мальчиков. Как московские дела?

– Осталось трое оптовиков. Жесткие мужики, наде­ются устоять. Другие все готовы на наши условия.

– А те, значит, не боятся… – Смелость Ковалю им­понирует. – Попробуй мирные переговоры.

Хомутова кивает и отстает. Ее окликает Коля:

– Люба, ты запретила держать траву в банкетном зале?

– Конечно. Мало ли что.

– Куда же складывать?

– Думайте. Я отвечаю за безопасность.

Коля догоняет патрона у двери кабинета.

– Олег Иваныч, скоро большой привоз, а девать некуда. Можно сюда хоть временно?

– Это наш офис. Здесь принимаем людей со всего Союза. Имеем право работать в комфорте, а не под лест­ницей. Насчет складирования были же идеи.

– Крушанский не финансирует.

– Как всегда, подводят смежники? – усмехается Ко­валь и, чувствуя, что разговор примет общий характер, приглашает всех войти.

– А время жмет, – поддерживает Колю Феликс. – Началось сезонное колебание цен, зимой будут перебои с поставками.

– Нет надежного варианта, – ворчит Крушанс­кий. – Последнее предложение Феликса – подвалы гауптвахты.

Коваль взглядывает на Феликса с веселым одобре­нием:

– Под защитой гарнизона?

– Не люблю, когда вы связываетесь с военными, – говорит Крушанский. – Там, где могут вызвать наряд с автоматами… Я перестраховщик, меня это не устраивает. И потом, нельзя сосредоточивать в одном месте. Провод­ка загорится, молния ударит…

– Налетит ураган, случится землетрясение, – в тон ему продолжает Феликс.

Хомутова настроена юмористически к мучающим их проблемам и держится по-домашнему, что-то прибирая в кабинете Коваля.

Крушанский игнорирует реплику Феликса, гнет свое:

– Нужен запас на пять-шесть миллионов. Потеря его помимо финансового удара повлечет крупные дело­вые осложнения. Монополизируя рынок, мы получаем на руки готовую сеть розничных торговцев с их клиен­турой.

– Короче, Крушанский.

– Минуту, Олег Иваныч. И мы берем на себя обяза­тельство их снабжать. Если не выполним, у нас с вами получится не бизнес, а борьба с наркоманией, хе-хе…

Никем не оценена попытка Крушанского сострить. Его воспринимают как полномочного, но нудного бух­галтера фирмы, хотя это не единственная его ипостась.

– Нужны несколько мелких хранилищ.

– Сплошное благоразумие, – скучает Коваль. – Но прав.

– Раз пошел глобальный разговор… потянем ли мы весь рынок? Жуть берет, сколько они дряни выжирают. За народ страшно! – вырывается у Коли.

– Народ перетопчется, – вскидывается Феликс. – Жрут неконкурентоспособные. Но действительно, Олег Иванович, пока торговцы вне нашей системы – их забота, как добывают товар. Для нас же разрозненные постав­ки… и вообще такой огромный оборот…

Растущее недовольство патрона заставляет его умолкнуть.

– Дело не в обороте, – говорит после паузы Коваль. – Не в деньгах. Безбедно прожить есть много спосо­бов… Нет, не понимаете. Ну-ка, сядьте. Я – хочу – владеть – всем. Такая вот идея. Это будет не только красиво. Наркотики ключ к власти. Где угодно, над кем угодно. Заведем картотеку потребителей. Сын министра наркоман – считайте, министерство наше. Дочь областного вождя – вождь у нас в кармане. Да человека любого ранга можно скрутить за месяц! Достаточно купить его врача… И мы еще вернемся за подснежниками!

Коля, похоже, увлекся размахом, размечтался. У Фе­ликса в глазах хищный огонек, Крушанский притих в задумчивости: а ведь, чего доброго, и учинит патрон государство в государстве, а Хомутова полна восхищения и гордости.

Коваль проверяет, какое впечатление произвела речь, и усмехается:

– Спасибо за внимание.

Ардабьев сидит в кабинете Знаменского. Оба размес­тились сбоку стола, чтобы избежать традиционной пози­ции следователь – допрашиваемый и задать беседе неофициальный характер. Но поначалу Ардабьев с трудом преодолевает скованность, тем более что и Пал Палыч не вполне раскрыт и не испытывает к посетителю безуслов­ного доверия.

– Устроиться по специальности… – говорит он. – Но сегодня можно найти более высокооплачиваемую ра­боту, чем инженер-химик.

Подоплека невысказанного вопроса Ардабьевым сра­зу уловлена.

– Вы думаете, стремлюсь… Честное слово, нет! Да никакой лаборатории не нужно! Был бы пузырек и пи­петка – я вам изготовлю дозу! С прошлым покончено, клянусь!

– Чем безнадежней наркоман, тем искренней клятвы…

Спорить не приходится, Ардабьев, видимо, знает, что суждение следователя верно.

– Конечно, можно рабочим в магазин, – отвечает он, помедлив. – Не пью, не ворую… хоть в Елисеевский. Так рад вольной жизни, что я бы готов. Но жена… если я грузчик – для нее моральный крах.

Звонит внутренний телефон.

– Слушаю… А-а, да есть сведения… Нет, тот, с кем имели дело вчера утром… не могу вслух.

Ардабьев жестом спрашивает, не выйти ли ему, Пал Палыч показывает, чтобы сидел.

– Понял? Действуй… Владимир Игнатьевич, – возоб­новляет он разговор с Ардабьевым, – я за вас в извест­ной мере должен поручиться, так что потолкуем по ду­шам. Как вам сиделось?

Ардабьев собирается с мыслями.

– Тяжко… Я б всех следователей и судей сажал хоть на месяц, чтоб поняли! Исправительно-трудовая колония… Нельзя там исправиться! Каторга есть каторга, ничего больше!

Он ждет протеста Знаменского, но у того на лице только внимание.

– Говорите, Владимир Игнатьевич, говорите.

– Когда человек попадает на семь, десять лет, то уже… Если есть деньги купить, забыться – он купит. Там не проблема, любые препараты. Нет денег – существует система лагерных услуг… известна вам эта мерзость? Сколько там становятся наркоманами!

– А для многих – повышение квалификации, – добавляет горькое признание Пал Палыч. – Сажаешь воришку – получаешь ворюгу, из хулигана созревает бандит. Тайная язва нашей профессии!..

Снова телефонный звонок.

– Извините, занят, – говорит Пал Палыч. Он умень­шает силу звука, так что в дальнейшем аппарат только негромко гудит, и Знаменский не берет трубку.

– Владимир Игнатьевич, действительно излечились?

В беседе наступает перелом в сторону взаимного доверия.

– Сам удивляюсь! Шесть раз корчило! – Ардабьеву и сейчас страшно вспоминать. – Табуретки грыз, Пал Палыч, выл хуже волка… Аж на четвереньках полз к конвою, чтоб спрятали в карцер: чтоб никто из жалости не сунул сигарету или таблетку!

– А теперь? Прежняя обстановка, прежние друзья.

– Этого не боюсь. Есть некоторая растерянность перед жизнью. Когда я садился, иные были порядки… то есть, как выясняется, беспорядки, но беспорядок, который существует очень долго, поневоле принимаешь за порядок. Все примерно одинаково считали: белое-черное, право – лево, если лицом на север, то за спиной юг. А сейчас мозги кувырком.

– Но вы ведь, вероятно, читали газеты? – улыбается Пал Палыч.

– Больше по своей больной проблеме. Думал, правда, за наркотики взялись. А вышел – что творится! При мне в пивном баре: в кружки аэрозоль пускают, называется «раз-пшик», «два-пшика». Пацаны по пять флаконов от пота берут – нюхачи! Видел таких в колонии, в столяр­ной мастерской – лаки там. Плодятся, как… – Ардабьев очень взволнован и не находит сравнения. – По-настоя­щему это никого не волнует, страна занята другим!.. Да и что реально сделаешь? Я читал, двадцать пять миллионов гектаров дикорастущей конопли!

Входит Сажин:

– Пал Палыч, Томин спрашивает, как решаем с…

Знаменский прерывает его жестом и, обернувшись к Ардабьеву, разводит руками: дескать, прошу прощения, дела. Тот встает.

– Насчет работы позвоните во вторник, – говорит Знаменский.

– Спасибо. Жутко не хотелось сюда идти, – призна­ется Ардабьев, принимает подписанный пропуск. – Пал Палыч, разрешите иногда видеться? Раз в неделю на пять минут. Буду у вас под контролем.

– Ну звоните, попробую.

Коваль на заднем сиденье машины смотрит по теле­визору злободневную передачу. «Псы» – впереди.

Передача кончается, он выключает телевизор и рассе­янно оглядывает окрестности, мелькающие за окном: то ли областной райцентр, то ли далекое московское пред­местье.

– Стой! – внезапно командует он тому, кто за рулем.

Машина скрипит тормозами. Коваль указывает на­зад – он заметил что-то для себя интересное, что они проскочили.

Машина подает задним ходом и по его знаку останав­ливается.

Коваль выходит, держась шагах в двух позади, следу­ют телохранители.

На противоположной стороне улицы заводские ворота с вывеской: «Фабрика пеньковых изделий». Коваль приближается к ним, читает и перечитывает название. Это его «Эврика!».

Довольный, он возвращается в машину.

Следующий раз тормозит возле будки телефона-авто­мата.

– Ника! – говорит он, набрав номер. – Я только что сделал ценное изобретение! Одевайся, собирайся, надо отметить.

Курков идет между коттеджей, где начиналась слежки за Снегиревым. Он проделывает тот же путь, но в обратном направлении.

Миновав коттеджи, входит в многоэтажку.

Первым сигналом о неблагополучии ситуации служит почтовый ящик номер 23: сунув мизинец в дырочку, Курков убеждается, что ящик полон.

Поднимается к квартире уже в торопливом беспокойстве.

Дверь с номером 23 опечатана!

Курков стоит перед ней в неприятном раздумье, затем звонит в двадцать четвертую квартиру. Открывает немолодая женщина.

– Простите, а что со Снегиревым? – Он кивает для объяснения на опечатанную дверь, зная, что по фамилии современные соседи зачастую друг другу неизвестны.

– Умер он, – говорит та без скорбной окраски.

Курков щурится:

– Что-то внезапное?

– Наверно.

– Это точно, что умер?

– Меня брали в свидетели, когда квартиру опечаты­вали. А вы кто ему?

– Сват, – хмуро бросает Курков, спускаясь с лест­ницы.

Более важные для себя сведения он узнает в лефор­товском морге.

Из недр заведения к нему, так сказать, в приемную выходит патологоанатом, молодой, пышущий здоровьем и веселый, в рабочей одежде, то есть в фартуке и резино­вых перчатках.

– Добрый день, – приветствует он следователя. – Руки не подаю.

– Недавно вы производили вскрытие человека, кото­рый нас интересует, – и Курков показывает фотографию Снегирева.

Патологоанатом смеется:

– Батенька, покажите мне грудную клетку, печень – тогда вспомню. Но лицо!..

– Я попросил в канцелярии ваш акт о причинах смерти.

Врач берет акт:

– Острая сердечная недостаточность. Обычная исто­рия: спазм, – и возвращает бумагу Куркову.

– Скажите, доктор, такая смерть… могла быть спро­воцирована? Подсыпали, капнули?

– Сколько угодно! Простая передозировка обычных лекарств. Сотни две названий.

– А вы проверку на это не делаете?

– Милиция шутит! У каждого, кто упал на улице?

– Понятно… А ведется регистрация, кто получил тело для похорон?

Патологоанатом потешается:

– У нас, батенька, покойников не крадут! Един­ственное место, где нет хищений и пересортицы!

Дежурная часть МУРа, куда поступают донесения от патрульных машин и районных отделов угрозыска. За одним из пультов работает Сажин.

Появляется Курков, отыскивает его взглядом и подходит. По тому, как они здороваются, чувствуется, что не виделись несколько дней. Курков что-то рассказывает, Сажин слушает, переспрашивает, потом отводит приятеля в угол зала, где сигналы вызова и ответы дежурных не так мешают разговаривать.

– Кто, по-твоему, взял тело? – блестит глазами Курков. – Не работал, так что сослуживцы исключаются, а родственников в Москве – никого!

– Ну… друзья. Любовница.

– Сева, он свалился на улице восьмого сентября около пяти вечера. И в это же время был записан на кремацию! Друзья знали о его кончине заранее?!

Сажин произносит шумное и удивленное «Уф»!

– Срочно сожгли, чтобы нельзя было выяснить истинную причину смерти! – высказывает Курков до конца свою догадку.

– Соображения дальше?

– Насчет соображений туговато, – признается Курков.

– А Знаменский что?

– Никаких гениальных советов. Выявляйте, говорит, связи.

– Кстати, слушай, Снегирев ведь стоял на учете. Сна­чала в одном наркологическом диспансере, потом в другом – когда переехал. Не знаю, насколько он лечился, но личные контакты с наркоманами были.

Коваль везет Веронику по городу. В машине они одни, но по пятам следует охрана.

Машины останавливаются у ресторана, все выходят, «псы» делают вид, что отношения к Ковалю не имеют. Вероника их явно не знает.

Музыка, говор, девушка оживленно оглядывается, пока метрдотель ведет их к уже накрытому столику, с которого убирает табличку «Стол заказан».

Тем временем в вестибюле один из «псов» объясняет что-то официанту и передает завернутую в бумагу бутыл­ку. Проходит в зал, присоединяется к напарнику. Сидят они по соседству с патроном, пьют боржом.

А официант торжественно приближается к Ковалю. Он несет ту самую бутылку, бережно обернув ее салфеткой.

– Ради вас и дамы, – почтительно склоняет голо­ву. – Нашли французское шампанское.

Наливает бокалы и ретируется.

– За твое изобретение! – Вероника отпивает гло­ток. – Очень вкусно! А что ты изобрел?

– В фантастике называется «нуль-транспортировка». Показываю принцип.

Коваль раскладывает рядом две салфетки, под левую помещает ключи от машины. Поднимает салфетку – клю­чи исчезли, но появились под салфеткой справа.

Вероника по-детски заинтересована.

– Еще раз! – требует она.

Оркестр заглушает дальнейшие реплики, а когда сти­хает, мы снова слышим разговор:

– Человек человеку редко встречается. Вот был у меня попутчик из Хабаровска. Я даже телефон ему дал, но…

– Тоску по людям я понимаю. По хорошим. Нет, даже по плохим! – вырывается у Вероники.

Она сама смеется тому, что сказала, но Ковалю сле­довало бы расслышать жалобу на одиночество.

Однако он отвлечен цветочницей, разносящей между столиками букетики в целлофане. Подзывает ее и покупа­ет их все оптом.

– Другие женщины останутся без цветов, – пробует протестовать Ника. – Олег, ты все время что-то даришь, даришь. Я как-то от этого… устаю…

– Ты возбуждаешь во мне инстинкт жертвоприноше­ния. И потом сегодня такой день…

Вдруг он вскакивает и направляется к эстраде.

Вероника удивленно провожает его взглядом, «псы» – бдительными.

После недолгих переговоров Коваль занимает место ударника. Короткое музыкальное вступление – и он на­чинает увлеченно солировать. Сегодня для него большой победный день!

Одна из подмосковных «зон отдыха» в лесу. Сезон кончился, безлюдно, пустая палатка «Прокат спортин­вентаря», засыпанные палой листвой скамьи, отслужив­шие свое плакаты о правилах купания.

К центральной вытоптанной площадке ведут две до­роги. Сейчас по ним медленно съезжаются три «Волги» справа и три слева. Они выстраиваются борт о борт по краям площадки, одна группа против другой, оставив между собой нейтральную полосу метров в тридцать ши­риной. И несколько секунд протекают в молчании и неподвижности.

Затем из двух машин высыпают «мальчики» Хомутовой, числом десять, знакомые и незнакомые нам персо­нажи. За ними появляются она сама и Феликс.

В ответ распахиваются дверцы с противной стороны и выпускают на свет Мордят в полном составе, Морду и двух неизвестных нам дотоле дельцов – тоже с подруч­ными.

Хомутова и Феликс неторопливо трогаются вперед. Морда с коллегами следуют их примеру.

Протокола для подобных встреч, разумеется, нет, инициатива предоставлена людям Коваля, и компания Морды лишь подражает им. Поэтому раз сопровождение Хомутовой и Феликса осталось при машинах, то и Мордятам, двинувшимся было навстречу оппонентам, сделан знак не рыпаться.

Двое натрое сходятся представители наркобизнеса для переговоров в центре площадки. Один из дельцов немо­лодой, высокий, резкий в движениях, желчный. Другой флегматичный гладкий щеголь, почему-то в вечернем костюме, на шее бабочка, в кармане цветной платочек.

Сошлись, остановились, заговорил Феликс.

«Псы» настороженно наблюдают, каждый вроде бы просто переминается на месте, но так переминается вра­тарь, ожидая мяча.

Мордята тоже полны воинственной готовности, но у них иная выучка – правые руки в оттопыренных карманах.

Феликс заканчивает короткую речь:

– Итак, мы обеспечиваем снабжение и берем на себя вашу защиту.

– Кроме вас, пока защищаться не от кого! – выпали­вает желчный.

– Пока, – подчеркивает Феликс, – пока дело срав­нительно молодое. А дальше неизбежно начнется рэкет. Понадобится и физическая защита, и юридическая. На Западе, когда организуется трест, поглощающий мелкие фирмы…

– Запад нам не указ! – прерывает желчный и взгля­дывает на флегматика.

– Я человек маленький, – притворно смиреннича­ет тот.

– И у маленького человека могут быть большие не­приятности, – замечает Феликс.

– Контингент у меня – сплошь уголовники. Авось сами отобьемся, – и щеголь поправляет бабочку, скры­вая под скромностью каменное самодовольство.

Феликс набирает воздуху для новой красноречивой тирады, Хомутова его опережает.

– Про него ясно. А вы? – спрашивает у Морды.

– Сроду ни под кем не ходил, сам себе голова! И молодежь сомневается. Хотим, говорят, семейный подряд!

Эта шутка, предлагающая более примирительный тон, позволяет надеяться на возможность согласия.

– Подумайте! – смотрит ему в глаза Феликс. – В данной ситуации самолюбие – плохой советчик, – гово­рит он всем.

– У меня возражения чисто экономические, – отзы­вается желчный. – Говорите, льготы? Грабеж!

– А ты, отец, не жадничай! – злится Феликс. – По­хороны дороже!

Желчный гневно вскидывается, отпрянув на полшага.

Всплеск эмоций замечен охраной, она дергается впе­ред, но всевидящая Хомутова дает отмашку, и обе груп­пы отступают.

– Извините его, он зря нервничает, – улыбается Хо­мутова. – Мы вас слушаем.

Желчный, как верно определил Феликс, болезненно жаден.

– Оброк желаете, да? Да кто бы полез в такие дела, как наши, если делиться прибылью. Потому рискуем, что на копейку рубль нарастает. Не знаю, как другие, а я столько взяток раздаю… если вы еще начнете обирать – да лучше на завод к станку!

– До чего мужики глупый народ, – посмеивается Хомутова. – Ну… как у нас говаривали в заключении, не хотите по-плохому, по-хорошему хуже будет, – и на­правляется к машинам.

Феликс, чуть поотстав и с оглядкой, идет за ней.

«Псы», Мордята и прочие сопровождающие лица на­пряжены: если будет драчка, то сейчас.

Но Морда со спутниками, тоже пятясь, благополучно отступают.

И вот все в машинах.

Обе не договорившиеся стороны медленно разъезжа­ются задним ходом, чтобы не разворачиваться, подстав­ляя бок.

…Желчный входит в лифт вместе с человеком помо­ложе, наживает кнопку 10.

– Не очень мы над вами вчера резвились? – вежливо­сти ради спрашивает сосед. – День рождения.

– Через неделю у меня юбилей, возьму реванш, – обещает желчный.

Он выходит на своем десятом этаже, лезет за ключом, и тут рука в толстой перчатке – чтоб не прокусил – крепко зажимает ему рот и нос.

Его подкараулили трое «псов». Сообща выворачивают ему руки за спину, ведут к заблаговременно открытому окну до пола на лестничной площадке.

Сильно толкают наружу.

Короткий крик.

С улицы видно, как летит вниз долговязая фигура.

В это время второй делец, флегматик пижон, готовит трубку с длинным мундштуком для курения опиума.

Клиент в наколках ждет, сидя на койке.

Койки, вернее, топчаны размещены по периметру комнаты изголовьем к стене, и на них лежат человек восемь в разной степени опьянения – кто уже в полной прострации, кто еще потягивает очередную трубку. Боль­шинство полуодето. В стене, подключенный к вентиляционному накалу, гудит мощный вентилятор. За окнами поздний вечер. Это квартира, оборудованная под притон наркоманов.

Во второй комнате в пульсирующем свете цветомузыки мечутся в танце несколько пар, употребивших взвин­чивающие снадобья.

В передней дежурит тип лет тридцати с литыми кула­ками – привратник и вышибала; он участвовал во встре­че на природе.

Раздается сигнальный звонок в дверь: длинный, три коротких, длинный. Вышибала смотрит в глазок.

Появляется бдительный хозяин и тоже смотрит в глазок, успокаивается, сам открывает дверь с пятью зам­ками.

В притон барски вваливается импозантный мужчина, растрачивающий последние мгновения средних лет.

– Ох, устал! – жалуется басом он хозяину, скидывая плащ и охорашиваясь. – Но играл сегодня, как бог. Кого-то ранили стрелой… средние века… житуха… А теперь как белка в колесе, дышим окислами свинца, воду пьем переработанную из канализации… Кто у тебя?

– Как обычно, шпана.

– Это хор-р-рошо! Педиков нет?

– Пока нет. – Хозяин ведет гостя на кухню. – Что будете?

– Давай, братец, так: сначала вздернуться, повесе­литься, потом – в отпад. Чего-нибудь новенького попро­бовать нет?

– Фирменное достали. ЛСД.

– Брось контрабанду, засыплешься, – рокочет бас. – Давай героинчику. И кого-нибудь за компанию пригла­си, не одному же. – Бас кладет в карман хозяину три сотенных. – Поблатнее. С самого дна зачерпни, с самого дна… Кха, голос сел… Человек – это звучит… не звучит, вер-рно?

В этот миг квартирную дверь одним ударом высажива­ют внутрь, привратника скручивают. Квартира наполня­ется сотрудниками милиции во главе с Томиным. При нем Сажин и Курков.

– Всем оставаться на местах! – звучит команда, уси­ленная мегафоном.

Но клиенты – особенно те, что танцевали, – не на­мерены безропотно сдаваться. Взвинченные наркотичес­ким допингом, они в схватке необычайно сильны и изворотливы.

Вот облепленный милиционерами парень вырывается в переднюю и колесом катится к выходной двери.

– Сеть! – кричит Томин.

Парня отпускают, он вскакивает и тут же оказывается спеленутым наброшенной сетью.

Второго беснующегося тем же порядком усмиряют в танцевальной комнате.

– Понятые, фотограф, начинайте! – заглушает гал­деж и выкрики команда Томина.

В коридоре появляется бас.

– Зачем так кричать? – морщится он.

Томин отводит микрофон от губ.

– Перестали бы вы шляться по злачным местам, – говорит он.

– Разрешите взять пальтишко? – тянется бас к ве­шалке.

– Еще встретимся на подобной почве – обещаю не­приятности. Сколько можно спекулировать на том, что вас любят?

– Вы мне испортили вечер, – капризно рокочет бас и скрывается.

– Зачем вы его отпустили? – резковато вопрошает Курков.

– Отвали, Коля! У него неоперабельный рак. И он знает, и все.

В опиумокурильне орудует со вспышкой фотограф.

Вдруг один из курильщиков, лежавший, казалось, без сознания, вскакивает и, словно подброшенный взрывной волной, вылетает на балкон. Сажин настигает его в прыжке и втаскивает обратно.

А на кухне хозяин притона протягивает Куркову пас­порт.

– Я тут даже не прописан. Зашел, как все, просто в гости. Гляжу, что-то странное, как раз собирался домой…

Выстрел, выстрел, выстрел. Два в голову, один в грудь. Но человек не валится, потому что он фанерный, лишь для достоверности одетый в пиджак и брюки. За спиной его – сарай, принимающий в свое нутро пули, прошива­ющие чучело навылет и те, что пролетели мимо цели. Стреляют из пистолетов с глушителями.

Это тренируются и развлекаются «мальчики» Хомутовой. Стреляют с ходу, с поворота, в падении, через плечо назад.

– Пах-пах! – азартно восклицает пухлый юноша с младенчески-старообразным лицом и тоже палит куда-то, но из игрушечного пистолета.

Неловко оступившись на ровном месте, он падает, хныкает раз-другой, его заботливо поднимают, отряхива­ют, делают «козу», и он смеется.

Появляется Хомутова:

– Хватит, мальчики! Мишеньку кормить надо.

Она уводит сына за руку, «мальчики» растягиваются на пожухлой траве.

Выдался хороший осенний денек, и на даче у Хомутовой собралась своя компания. Дом стоит на большом участке, который обнесен непроглядным дощатым забо­ром. Помимо стрельбища, на нем есть еще одна достоп­римечательность – детская площадка с песочницей и множеством легких, очень крупных игрушек.

За садовым столиком Хомутова кормит сына. Ест он наполовину сам и с большим аппетитом, но координация движений не всегда точна, приходится придерживать и направлять руку с ложкой и вытирать подбородок.

Хомутова лучится нежностью и курлыкает с ним, как с младенцем.

– Вот так, вот так. Мишенька кушает котлетку… Ми­шенька… Что Мишенька кушает?

– Котетку, – картавит он.

– Правильно. А глазки моргают, моргают глазоньки, дождик будет.

– Додик.

– Ты мое солнышко, с тобой бюро прогнозов не нужно. Ты мой всегда маленький сыночка… Вот эту помидорку мы сейчас раз…

Коля издали посматривает на семейную идиллию:

– От рождения такой?

– Может, от пожара.

Коля явно не понимает, о чем речь.

– Не в курсе? Патрон, можно сказать, подвиг совер­шил, а ты не в курсе! – Крушанский рад рассказать ему о Ковале. – Ты знаешь хоть, что за человек он был?

– Знаю, крупный.

– Не то слово. Гигантский человек! Хозяин снабже­ния половины Севера. Бывало, у нас в любом президиу­ме – Коваль.

– Пострадал, выходит, от перестройки?

– Это она пострадала, что без Коваля осталась. И без нас с тобой тоже.

– Ну а подвиг?

– Мишеньку из огня вынес. Барак загорелся, уже крыша рухнула.

– В зоне?

– Нет, Люба уже на поселении жила. Под Ковалем и зэки работали, и вольнопоселенцы. Очень его уважали. А уж после этого случая, сам понимаешь.

– Крушанский, за что она все-таки сидела?

Тот прикладывает палец к губам:

– Ни одна душа не знает.

– Батюшки, кто приехал! – слышится возглас Хомутовой.

Миша с радостным мычанием бросается навстречу Ковалю. Тот гладит его по голове, дарит конфеты и игрушку.

– Полгода не видел – и помнит! – поражается Хомутова. – Умница моя!

Однако Мишины ласки затягиваются, и Коваль дает понять взглядом, что есть разговор.

– Поиграйте с Мишенькой, – просит Хомутова «псов», прибывших с патроном.

Они отвлекают ребенка какими-то кунштюками и уводят. Доносится его смех.

– Такой всегда радостный, такой веселый, – улыбается мать.

– Он по-своему счастлив.

– Ну конечно же! – Для Хомутовой это настолько самоочевидно, что ее даже удивляет высказывание Коваля. – Конечно! И никогда не узнает, какая она, жизнь… какие люди. Он счастливей всех!

Под мышкой Коваль держит книгу и теперь протягивает ее Хомутовой. «Технология производства пеньковых канатов», – озадаченно читает она название.

– Пеньку делают из конопли, Любушка, – торжественно сообщает Коваль.

Хомутовой долго объяснять не надо.

– Сырье круглый год!

– Главное – не зависеть от производства на местах. Будем сами диктовать цены. Я присмотрел для начала уютную фабрику. Еще увидишь: выйдем на мировой рынок!

…Крушанский подходит к стрельбищу.

– Позвольте попробовать, – говорит он «мальчикам» и берет пистолет с глушителем. – Нажимать здесь?

И всаживает пулю за пулей почти без разброса в «сердце» мишени.

… – Бать, я пройдусь? – спрашивает скучающий дома Вася.

Морда складывает кукиш.

– Я тебе пройдусь! – и вздрагивает: – В ворота стучат!

С террасы торопливо входит другой Морденок.

– Машина чья-то, – извещает он.

Присутствующие в комнате переглядываются. Чувству­ется, что дом на осадном положении.

– Мать в подвал! – распоряжается Морда.

– Погоди, бать, взгляну, – вызывается Вася.

Васю ждут в недобром молчании, один из Мордят, передернув затвор пистолета, становится сбоку окна, второй у двери.

– Отбой! – смеется вернувшийся Вася. – Это из Ки­ева, который на рынке тогда с дядюшкой…

Все облегченно передыхают. Но гости сейчас Морде ни к чему:

– Гони в шею!.. Вот дожили – разгул мафии!

– Да он-то при чем? – заступается Вася. – Может, кокнар привез.

– Никакого кокнара! Сидим тихо, надо переждать!

Морденок у окна сует пистолет за пояс в досаде на напрасную тревогу:

– Батя, ну что, как мыши?

– Сколько можно взаперти сидеть! – поддерживает второй.

– Пошли они со своим трестом!

– Мы ребят соберем! Мы им устроим! – воинственно галдят Мордята.

– А мне вас хоронить?! – с яростным всхлипом вырывается у Морды.

– Не надо благодарить, – говорит Пал Палыч сидящему у него Ардабьеву. – Буду рад, если приживетесь в коллективе.

Входит Сажин, здоровается с Ардабьевым, как со знакомым.

– Пал Палыч, Рощин прислал, – очень довольный протягивает сверток размером с буханку черного хлеба.

Знаменский приоткрывает его, растирает щепотку содержимого между пальцев, рассматривает, подносит к носу, спрашивает:

– Пробу в лабораторию?

– Сдали.

Знаменский кивком отпускает Сажина, сверток убирает в сейф. У Ардабьева тревожно раздуваются ноздри.

– Знакомый запах? – оборачивается Пал Палыч. – Она самая, анаша, – и вытирает пальцы платком.

А в дверях уже конвоир. Чеканит:

– Арестованный Папрыкин доставлен, товарищ полковник!

– Спасибо, можете идти.

Пока Знаменский подписывает Ардабьеву пропуск и проставляет время, тот смотрит на Папрыкина и видит того высокого парня, который с приятелем при Ардабьеве подошел к Валентинову со словами: «Отец, ларек торгует?»

Арестованный и Ардабьев узнают друг друга, последний – с оторопью.

Пал Палыч короткого обмена взглядами не замечает, а если и замечает, то не придает ему значения: Ардабьев в этот момент к нему спиной. Что касается Папрыкина, то любой уголовник, попав на Петровку, пристально всматривается в каждое лицо, стараясь на всякий случай запечатлеть его в памяти.

– Желаю успеха, – жмет Пал Палыч руку Ардабье­ву. – Держите со мной контакт.

– Спасибо, Пал Палыч, до свидания.

В коридоре Ардабьев приостанавливается, утирает лоб. Вряд ли он так испугался за Валентинова, да и за себя как будто бояться нечего. Но пахнуло на него ужасом прошлой жизни.

А тут еще второго парня ведут. И он тоже узнает Ардабьева. И поскольку конвоир идет сзади и физионо­мии арестанта не видит, то, по-своему истолковав пре­бывание здесь Ардабьева, корчит выразительную грима­су: и ты, мол, горишь?

Конвоир вводит его в дверь, соседнюю с кабинетом Знаменского.

А Ардабьев ускоренным шагом направляется к выхо­ду, почти впопыхах сдает пропуск постовому и только на улице переводит дух. Как-то вроде он замешан в дело этих покупателей Валентинова, без вины виноват.

Знаменский же ведет допрос Папрыкина:

– Кто из вас двоих инициатор грабежей?

Тот тычет себя в живот, в грудь, в голову:

– Здесь инициатор! Здесь! Здесь! Все внутри требует: заправься! Ах, у старичков пенсию отняли! Да голодный наркоман способен… мать родную готов за горло!

Знаменский листает тоненькую папочку дела, нахо­дит допрос матери.

– По ее словам, так и было. После чего вы ушли из дома. А еще раньше с работы.

– В зарплатной ведомости расписаться не могу, руки трясутся, – он поднимает над столом кисти, они действительно вздрагивают. – Суп в столовой возьмешь – половину расплещешь. Последнее время по три дырки колол.

Руки его уже нетверды, но природной силы в нем еще хватает, организм сопротивляется разрушению. А вот духовный, интеллектуальный урон велик, и потому у Папрыкина нет четкого лица. Его социальное происхождение, профессия, образовательный уровень заслонен ныне тем, что типично для агрессивного наркомана вообще: развязность, болтливость по не грозящим собственной безопасности поводам, укоренившееся стремление «завербовать» окружающих, даже следователя и, разумеется, категорическое нежелание выдавать «своих». Кроме того, под арестом он лишен привычного зелья и в полном раздрызге: единственное, что могут тюремные врачи, – это облегчить физические муки наркотического голодания.

Знаменский задерживается на другом листе дела.

– Приятеля вы приобщили или он вас?

– Не помню уже… А вообще приятно за новичком наблюдать… как он делает открытие. Ходил, ничего не соображал и вдруг все начинает чувствовать по-новому. Как он тогда слушает рок-металл! У него глаза на лбу – он первый раз понимает, почему так звучит!.. Да что я вам говорю, кто не пробовал – объяснять бесполезно.

– Я пробовал, – спокойно усмехается Пал Палыч.

– Вы?!

– Пробовал. Именно чтобы понять. Иначе как дело вести?

– Ну? Блаженство?

– Иллюзия блаженства. Иначе не было бы наркоманов. Беда, что несколько раз блаженство, а там вся жизнь насмарку.

– Это точно, – искренне поддакивает Папрыкин, объединенный со следователем мигом обманчивой бли­зости. – И вот ведь паскудство: пока привычки нет, все за так дают. А поймешь, что влип, бежишь: дайте. Что ты, говорят, малый, сколько можно одолжаться, плати…

– По три дырки в день – это приличные деньги, – подсчитывает Знаменский. – Откуда такие доходы, Пап­рыкин?

– Я же признался.

– На пенсионерах не разгуляешься. Где вы были тре­тьего августа?

Папрыкин стискивает руки.

– У одной девушки, – почти без паузы начинает он врать. – Грубо говоря, проститутки. Тоже увлекается нар­котиками. Проститутки, которые колются, это жуть. Пло­хо одеты, все деньги уходят на это дело, не моются, по ночам не хотят работать, дрыхнут.

Знаменский поднимает ладонь, чтобы прекратить пу­стое словоизвержение.

– Обратимся к хронологии, Папрыкин. Пенсию вы отнимали в июле и в сентябре. А третьего августа было крупное ограбление на Солянке.

– А-а-а, – тонким истеричным голосом заводит Пап­рыкин. – Все нераскрытое хотите на нас повесить? Лю­дей калечили, машины угоняли, гостиницу «Россия» со­жгли? А я, может, чище вашего! Ну взял, ну украл, так я от беды, меня лечить надо, а лечить не умеете! А вы-то э-эх! Одной рукой меня давите, а другой успехов желае­те – кому, интересно?

– Кому же? Поясните смысл ваших выкриков.

– Будто не знаете! Торговец из нас соки жмет, гонит воровать, а у вас с его шефом контакт, да? Мундиром прикрылись, работает в одном кармане!

– Хватит, Папрыкин, что вы городите?

– Да ладно притворяться! Я даже имя скажу: Володя! Володя ведь?

Не то чтобы Пал Палыч поверил намекам арестованного, но какая-то подоплека в них есть, возможно. Это уже беспокойно и неприятно.

На закрытом корте Коваль играет в теннис с Феликсом.

«Псы» немножко болеют.

– Хорошо патрон взял!

– Феликс тоже… только малость суетится.

Сет кончается выигрышем Коваля, и Феликс использует благоприятный момент:

– Олег Иваныч, человека у меня взяли.

– На деле?

– Не-ет, вывеску кому-то почистил.

– Пьяный?

– Стал бы я! – заверяет Феликс.

– Кто такой?

– Двадцать девятый номер.

– А-а, бывший хоккеист, блондин, – Коваль любит показать, что знает людей наизусть, как хороший генерал своих солдат. – Ладно, вытащим.

Когда партнеры, уже переодевшись, выходят на улицу, оказывается, что Коваля поджидает Хомутова.

– Извини, но завтра воскресенье, а потом тебя три дня не будет…

Коваль отпускает Феликса.

– Ты всегда знаешь, где я? – спрашивает Хомутову, идя к машинам.

– Каждую минуту суток.

– Страшная женщина.

Дальнейший разговор происходит в дороге.

– Задержка с пеньковой фабрикой, Олег Иваныч.

– Люба! Я покупаю химическое оборудование, на­шел валюту.

– Железная баба там в директорах, не подступишься!

Коваль немало изумлен, что Хомутова перед кем-то пасует.

– Я подумала назначить удобного директора, но это сколько лишних людей подключать. Неграмотно. Может, сменим адрес? Не одна такая фабрика.

– И другие понадобятся. Если из-за трудностей отме­нять мои решения… лучше разъедемся в разные стороны.

– Понимаешь, Олег Иванович, из рабочих до дирек­тора дошла, – виновато объясняет Хомутова. – Все сво­им горбом. И никаких грехов.

– Семья?

– Муж умер, три дочери, тоже в мамашу, порядоч­ные. Четверо внучат.

– Дети… – чуть задумывается Коваль.

– Олег Иваныч, ты мое отношение к этому зна­ешь! – позволяет себе некоторую резкость Хомутова.

– Да, способ для подонков…

– Зачем мы держим психолога, врача, адвоката? Найдите больное место. Она всю жизнь делала веревки. Только.

– Нет, Гамлет ошибался, – говорит Коваль.

– Гамлет? Быть или не быть?

– Нет, что на человеке нельзя играть, как на флейте. Можно. Как на гармошке. Главное – растянуть мехи, раздуть. И потом на кнопочки нажимая… – изображает, как надо сыграть нужную мелодию.

Тушина, директор фабрики пеньковых изделий, у себя в кабинете. Она дородная, полнотелая женщина с хорошим открытым лицом и начальственной, а порой и грубоватой повадкой.

Входит Хомутова.

– Прием сотрудников по личным вопросам… – густым голосом говорит Тушина, сразу угадав в посетительнице постороннюю.

– Я по вашему личному вопросу, – с неприятной задушевностью произносит Хомутова, садится без приглашения и, поймав взгляд директорши, гипнотически не отпускает его. – Наши семьи, Анна Кондратьевна, связала общая беда. Кира, дочка ваша, в августе отдыхала в Крыму. Познакомилась там с моим племянником. И так это нам обернулось! – Хомутова неторопливо достает платочек, промокает щеки под сухими глазами.

Тушина пока ничего не отвечает, пока лишь изумлена нелепым каким-то визитом.

– Парень только из армии, а девочка красивая, сексуальная, силком тащит в койку, – продолжает Хомутова. – Вот снялись на память, – со вздохом показывает фотографию, где на фоне южного пейзажа смонтирована молодая пара.

Тушина гневно выхватывает фотографию, рвет в клочки и сыплет перед носом Хомутовой на стол. Чтоб Кира кого-то «тащила в койку»?!

– Вранье, вранье и вранье! Пошла вон!

– Зачем так, Анна Кондратьевна. Фотографий-то вон, – Хомутова вынимает и разворачивает веером пачку фотографий. – Вы поймите, у парня из-за Киры большие неприятности!

Тушину осеняет:

– Ты шантажистка, что ли?

– Конечно, шантажистка, – садится поудобней, кла­дет ногу на ногу.

Первый тур обработки так и задуман: убедить Туши­ну, что у нее собираются вымогать деньги. Чем больше вывести из равновесия, раскочегарить, тем сильнее будет шок от дальнейшего.

– Катя! – жмет директорша кнопку на селекторе. – Вызови ко мне… Катя! – крупными шагами выходит в приемную выяснить, что там с Катей, которая не откли­кается.

Это предусмотрено. Секретаршу под благовидным предлогом удалили. Вместо нее Тушина обнаруживает двух молодчиков из хомутовской охраны.

– Кто такие? – грозно спрашивает она.

– Мы с мамой.

– Тоже переживаем.

И тяжелыми взглядами буквально заталкивают жен­щину обратно. Вот так, значит, все обставлено: выйти ей не дадут, даже если б могла бросить директорский каби­нет на волю темной визитерши с ее молодчиками. Рас­правиться с ними врукопашную – сил не хватит. Надо взять подмогу. Но прежде чем Тушиной успеть к селекто­ру, Хомутова вываливает новый шмот грязи:

– Врач сказал: «Радуйтесь, что не СПИД. Сифилис все-таки лечится». Заразила парня ваша Кирочка, Анна Кондратьевна, вот какая беда!

Анна Кондратьевна хватается за сердце. Срам невыно­симый, наглая ложь! Но ход рассчитан верно: чужих она теперь созывать поостережется, уже не к селектору тянет­ся – к телефону.

– Как зовут племянника?

– Леопольд, – жалостливо подсказывает Хомутова и хамит, выходя из образа: – Как кота в мультиках.

– Гадюка! – отвечает ей на это директорша и набира­ет номер.

– Кира, это мать. Ты когда ездила в Крым, фотогра­фировалась с Леопольдом?.. Тебя надо спросить, с ка­ким!.. – Хомутова подсовывает ей карточку. – Стоите на камнях, сзади гора… Высокий брюнет, тонкие усики. Как не помнишь?.. Все, потом объясню.

Она кладет трубку, а Хомутова припевает:

– Вот молодежь! Заразила и не помнит, а?

– Хватит морочить голову! – рявкает Тушина.

– Каково будет ее мужу, как узнает. Он ведь ревнивый страшно, Стасик-то! И сестрам тоже, Наде с Верой.

Тушина решает для вида согласиться:

– Сколько ты хочешь?

– Считайте сами. Леопольду от врача отмазаться, чтоб снял с учета, потом на неофициальное лечение. Мой проезд туда-назад. Ну и этот… моральный ущерб…

– Хорошо. Завтра принесу, – говорит Тушина.

– А-а, надумала в милицию стукнуть, – разоблачает ее Хомутова. – Директорская голова!

– У меня здесь нет.

– Бедная, значит? Могу одолжить.

Хомутова выкладывает несколько толстенных денеж­ных упаковок.

– По десять тысяч. Бери.

У Тушиной все в голове переворачивается кувырком. То было вымогательство, теперь похоже на подкуп. Да что же это такое?!

А Хомутова не дает опомниться:

– Вот повестки в венерологический диспансер. На обследование. Кире и Стасику как официальному полово­му партнеру.

Тушина читает и вскрикивает:

– Ты же знаешь, что она здорова!

– А я вот так поделю, – Хомутова ребром ладони раздвигает пачки, – это доктору, это лаборантке. И будет сифилис. И ни в жизнь твоя Кира не отмоется. Такие же повестки на работу пойдут. Кстати, и уголовная статья есть – за умышленное заражение. Потонешь в дерьме!

– Я пойду в райком! – грозит Тушина. – Я найду управу!

– Хорошо, пришла. Хоть в ЦК. Спасите, шантажиру­ют, будто у дочки сифилис. А там гинекологического кресла нету. Что тебе скажут? Ах, Анна Кондратьевна, мы вам очень сочувствуем. Но поскольку есть официаль­ный вызов, пусть дочка пройдет анализы. Тогда можно обжаловать в райздрав. А сами думают: только бы поско­рей руки вымыть! Мало ли что. Дальше. В райздрав мы успеем раньше тебя. От больших денег нигде не отказы­ваются.

– Аферистка! Подлюга! – вне себя кричит Тушина.

Из приемной заглядывают «мальчики»:

– Мама, не помочь?

– Да нет пока. Немножко директорша нервничает.

Парни скрываются.

– Все равно не боюсь! Ничего со мной не сдела­ешь! – упорствует Тушина.

– Зачем меня бояться? Ты бойся, что Стасик опять на развод подаст. Прошлый раз Кира чуть в Кащенку не угодила, верно?

– Не понимаю… чего вы добиваетесь? – выговаривает Тушина после паузы.

– Да пустяки. Откроем лабораторию по качеству. Обо­рудование мое, люди мои. В их дела чтобы никто не лез. Второе – сменишь кладовщика, я пришлю кандидатуру. Через неделю надо приступить к работе.

Тушина постигает наконец смысл всей истории. Страх, отвращение, протест легко читаются на ее бесхит­ростном лице.

– Вот оно что!

Садится к столу, что-то размашисто пишет.

– На, подавись! Взяли?

Хомутова читает написанное заявление:

– «Прошу освободить от занимаемой должности». И чем же это Кире поможет? – изумляется она. – Как тебе ее не жалко? Нет, какая-то ты баба легкомысленная. Ведь еще только с почты повестки понесут – уже вокруг начнется шу-шу-шу. Слыхали, Тушина-то дочка… А у тебя их еще две. На них, думаешь, не приготовлено? Все прахом пойдет. Нет у тебя выхода, пойми!

Кажется, Тушина начинает-таки понимать.

Хомутова забирает деньги, кроме одной упаковки.

– Будь здорова, старуха, не кисни, – и идет к выходу.

В последнем всплеске ярости Тушина швыряет пачку ей вдогонку, метко попадает в спину. Хомутова денег не поднимает, отталкивает назад носком туфли:

– Оставь на мыло, как надумаешь вешаться. Веревки у тебя свои… Ты, дура, цени, что я про внуков не напоми­наю, – и без малейших сомнений подытоживает: – Стало быть, через неделю.

Вторая половина дня. В хорошем настроении Ардабьев после работы возвращается домой. В авоське нехитрые покупки.

Что-то вспомнив, приостанавливается и, поколебав­шись, идет позвонить в автомат.

В кабинете Знаменского звонит телефон. Знаменский снимает трубку:

– Да, я. Секунду, Владимир Игнатьевич. – Прикрыв микрофон, сообщает сотрудникам, с которыми шло ра­бочее совещание: – Извините, мой подопечный. – И в трубку: – Что-то вдруг пропали. Не звоните, глаз не кажете… Работы у всех много. А я, грешным делом, ре­шил, что вас смутила встреча в моем кабинете. Угадал?.. Верю, что собирались подробно объяснить. Но хоть в двух словах?

Ардабьев мается в телефонной будке: – Я расскажу, как все было. Пал Палыч… Почему мы друг с другом знакомы в лицо. В двух словах не объяснишь. Тут замешан человек очень несчастный… Хорошо, приду обязательно. До свидания.

Отошел от телефона, вспомнил, что авоська осталась в будке на крючке, вернулся, взял.

Через некоторое время в не очень людном месте около него тормозит машина, открывается задняя дверца.

– Простите, можно вас на минутку? Не скажете, как нам проехать…

Отчего не помочь людям? Ардабьев наклоняется к машине, и тут железные руки хватают его за голову, кто-то подпихивает снаружи.

Он втащен внутрь, «Волга» спокойно отъезжает и скрывается.

…Его вводят в комнату, голую и лишенную примет. Окно забрано металлическими прутьями. Стол, два стула, обтянутая клеенкой медицинская кушетка. В комнате ра­душный Феликс да провожатый застыл у двери.

– Извините, Владимир Игнатьевич, за такой способ знакомства. Садитесь, пожалуйста. – Несколько секунд приглядывается к собеседнику. – Хотим взять вас на работу. Зарплата… ну, чтоб не торговаться, в двадцать раз больше вашей нынешней. А то холода уже, а вы бегаете в летнем плащике.

Ардабьев догадывается, уже почти знает, чего от него хотят.

– Какая работа? – тяжело спрашивает он.

– Лаборатория с прекрасным импортным оборудова­нием. Трое помощников. Заведуйте, командуйте. Сырье – верхушки конопли.

Конец мирной жизни, конец счастью. Над Ардабьевым раскалывается и рушится его небо.

– Ну почему я?! – вырывается у него со стоном.

– Отвечу. Вы дипломированный химик. И ваше прошлое… прямо обязывает сделать вам подобное предложе­ние. А раз предложение сделано – сами понимаете, выбора нет, будете работать.

Ардабьев поднимается, медленно свирепеет:

– Не буду.

– Владимир Игнатьевич, должен вас уговорить, зас­тавить, как угодно, потому что время не терпит, а в запасе у нас такого же человека нет.

– Слушайте, вы, я через ад прошел, чтоб с этим кончить! Я все это ненавижу!

– Знаю, бросили. Мы это оценили. Знаю, что, когда сели, ни на кого показаний не дали. Такие качества нам очень подходят. И к тому же не трус – отлично будете работать. Ну, по рукам?

– Нет.

– Вы начинаете меня раздражать. Лаборатория гото­ва, сырья навалом, покупатели ждут!

Он быстро выходит и через минуту возвращается с готовым решением:

– Домой сообщим, что вы в командировке. А вас снова посадим на иглу. Четыре-пять сеансов – и вы наш.

– Только не это! – пятится Ардабьев к стене.

Из-за спины Феликса выступают «псы», один из них держит шприц.

Ардабьев, сопровождаемый Валентиновым, поднима­ется по лестнице своего дома. Отчаявшийся, глубоко несчастный человек.

Жена не должна знать, что случилось в действитель­ности. Еще ринется его спасать. А им ничего не стоит с ней расправиться.

Но и скрыть, что он под кайфом, невозможно. Нужен разрыв. Он ничего больше не способен ей дать, кроме страданий. Потому Ардабьев и ведет с собой Валентино­ва, чтобы сыграть для жены маленький, но сокрушитель­ный спектакль.

На площадке он медлит, прихватив зубами нижнюю губу.

– Может, не надо? – бормочет его спутник.

Ардабьев отпирает дверь и входит в квартиру, оставив его за дверью.

Появляется Вероника:

– Володя!

Ардабьев улыбается во весь рот, распахивает объятия. Но прикоснуться к ней не успевает: она конечно же заметила неладное.

– Что с глазами?.. Володя!!

– А-а, не разводи! – беспечно говорит Ардабьев. – Мне хорошо, мне прекрасно!

– Боже мой… все снова…

– Если такая цаца, пойду жить к Димке. Помнишь Димку? – и он впускает Валентинова. – Я буду у него заместо собачки… – жалко посмеивается тот. – Ем мень­ше и выводить не надо, еще сам…

Потрясенная Вероника отступает в комнату.

Ардабьев, держа за плечи Валентинова, направляется следом. В комнате начинает собирать вещи.

Валентинов для него щит против жены. При посто­роннем, да еще неприятном человеке та не станет произ­носить никаких слов и не поколеблет его решимости. Совсем бы хорошо, если б удалось взрыв ее эмоций перевести в гнев. В паре с Валентиновым опять же больше на это шансов.

Вероника молча следит за мужем. Заново полюбив, опять терять все ей горше, чем в первый раз. Скорей бы ушел, чтобы не сдерживаться, расплакаться в голос!

Ардабьев продолжает изображать развязность, бес­смысленно хватает то, другое. Нет у него сил по-настоящему укладываться. Чувствует, что может не выдержать роли. Вот сейчас хлопнется жене в ноги – и расскажет правду.

Скомкав наспех рубашки, он выбегает из квартиры.

– Ты уж нас извини, – говорит Веронике на прощание Валентинов.

На лестнице Ардабьев стоит, упершись в стену лбом. Валентинов подбирает со ступеньки рубашки.

– Пошли, Володя… У меня есть для отпада.

– Не хочу! – взрывается Ардабьев.

– Захочешь, Володя. Все сгорели карусели…

…На берегу подмосковной реки накрыто брезентом тело, видны только ступни в размокших мужских ботинках.

Лейтенант милиции дописывает что-то в блокноте, опрашивая небольшую группу людей, в основном мужчин.

Привезшая его машина с мигалкой стоит неподалеку.

Люди начинают понемногу расходиться, когда подъезжает «скорая помощь».

Врач только приподнимает край брезента со стороны головы и сразу опускает.

– Уже месяца два… – говорит лейтенанту. – Я вам труповозку пришлю, – и быстро направляется к «ско­рой», которая уже разворачивается.

Молодая женщина-эксперт приносит Знаменскому пакет.

– Пал Палыч, экспертиза по вашему любимому утоп­леннику.

Знаменский читает акт.

– Умер, потому что утонул, а утонул, потому что умер… Скромно.

– По-моему, вы мнительны. Он ведь по наркотикам проходит? Ну и перебрал. А дуриком упал в реку или прыгнул – это уж…

– К вашему сведению наркотиков не употреблял. В прошлом моряк, даже имел разряд по прыжкам в воду. И в тот самый день условился о важной деловой встрече. Он собирался жить!

– Пал Палыч, когда Кеннеди убили, и то не смогли установить, сколько пуль попало! А тут какой-то дядя Миша. Неужели весь Институт судебной медицины на ноги поднимать? Во сколько это обойдется?

– Я понял, спасибо. Буду изживать недостатки.

– Вы не обиделись?

– На вас? Грешно.

И еще не закрылась дверь, как он звонит Кибрит.

– Зиночка, привет. Как болеется?

…Кибрит дома. Зябко кутается в теплую шаль.

– Пока все то же. Смертельно надоело. Как вы там?.. Совет – с превеликим удовольствием. – Некоторое вре­мя слушает: – Угу, угу… то есть не помогли ли ему упасть в воду?.. А прижизненных повреждений нет… Ми­нуточку, минуточку! Небольшое отступление. Перед вой­ной, по-моему, во Франции некий господин женился на богатых дамах. И они тонули в собственных ваннах. Господин получал наследство, менял имя, и все повто­рялось. Притом никаких следов борьбы, насилия. Я не слишком долго?.. Конечно, скука же дома, загорелась. И известный тогда судебный медик установил – я упро­щенно, – установил следующее: если человек начинает тонуть без сознания – у него другое состояние нижних легочных тканей. Когда сознание выключено, характер дыхания меняется, понимаешь, и легкие по-другому наполняются водой… Да-да, иначе, чем у того, кто теряет сознание в процессе, так сказать, утопления… Как действовал француз? Приезжай, расскажу… Понимаю, что некогда. Проблемой у нас занимался один из учеников Авдеева, найди его, проведите повторную экспертизу… Нет, время не имеет значения. По французскому делу жены были захоронены, но все равно можно было определить.

Томин окликает Пал Палыча на лестнице. Тот приостанавливается подождать.

– Молодежь просится с большим разговором, – Томин оглядывается на следующих за ним Куркова и Сажина.

– Есть двадцать минут, – сверяется Пал Палыч с часами. – Вчера провели повторную экспертизу, – говорит он на ходу. – И что вы думаете?

– Дядю Мишу убрали под видом несчастного случая, – отвечает Сажин.

– Угадали.

– Нет, не угадал. Просто точно ложится в нашу схему.

– Какую такую схему? – спрашивает Томин.

– Это надо по порядку.

Они входят в кабинет Знаменского, он начинает разбирать папки в сейфе и торопит:

– Давайте, давайте.

– Как было приказано, – начинает Курков, – я копаю связи срочно кремированного Снегирева. И вот по­путно в наркодиспансере врач рассказывает: наркоманы, говорит, необъяснимы, как лемминги. Вдруг идут косяком лечиться, через неделю исчезают. Потом совсем дру­гая группа – и тоже куда-то девается.

– Что-то я такого не слышал, – замечает Томин.

– Не интересовались, – пожимает плечами Курков. – Посидели мы с врачом, поискали объяснение, и возник­ла следующая мысль: когда с торговцем что-то случается, клиенты бегут в диспансер перебиться с помощью медицины. Снова появляется торговец – откочевывают к нему. С этой мыслью пришел я к Севе Сажину.

– И что Сева? – смотрит Томин на своего стажера.

– Ничего особенного, Александр Николаевич. Пошуровали по другим районам. Везде как лемминги.

– Дальше! – говорит Пал Палыч, прекратив возню в сейфе.

– Дальше составили график этих набегов-исчезно­вений наркоманов. Глядим, один всплеск совпадает с пропажей дяди Миши.

Звонит телефон.

– Попозже, я занят, – говорит Пал Палыч.

– Сколько всех совпадений? – уже весь внимание, спрашивает он Куркова.

– Девять. Вот перечень.

– Та-ак.

– Совпадений с чем? – придирчиво уточняет Томин, адресуясь к Сажину.

– С якобы несчастными случаями среди людей, занятых в наркобизнесе, – отвечает тот.

– Ну знаешь, эта публика в смысле неожиданных смертей не имеет себе равных! Любую зависимость мож­но доказать. По воскресеньям травятся, по средам кида­ются с десятых этажей. Запросто докажу!

– Александр Николаевич, тот, что с десятого эта­жа, – вряд ли самоубийство. У Коли есть показания сосе­да, который за минуту до смерти разговаривал с ним в лифте. Дай, – говорит Сажин Куркову.

Томин читает показания.

– Хм… И все тишком, за спиной…

– Проверяли, верная ли у нас теория складывается.

Знаменский откладывает проштудированный перечень Куркова:

– Да, я тоже к этому шел. На черном рынке групповая борьба.

– Расчистка, Пал Палыч! Кто-то захватывает рынок, действует служба ликвидации!

– Насмотрелись вы, ребята, гангстерских фильмов! – машет на них Томин.

– А если это серьезно? – говорит ему Пал Палыч. – Вместо разрозненных дельцов создают систему?

Томин ходит по кабинету, думает:

– Считаешь?.. Может, потому и Морда окопался?..

– А притоны нам попросту сдали, – добавляет Пал Палыч. – Убирают конкурентов нашими руками.

– Слушай, Паш, есть способ проверить блестящую теорию молодежи. Допросим притонодержателя!

В проходной следственного изолятора Томин и Знаменский сдают оружие и получают пропуска. Затем проходят внутрь сквозь раздвинувшуюся решетку и идут к следственным кабинетам. На проходе Томин говорит:

– Придется, Паша, блефануть. Уйми принципы. «Мы всё знаем, поэтому рассказывайте» – это ведь полная классика, раз в жизни можешь себе позволить!

– Именно классика. Всем известная. То есть стандарт. А к нему надо пооригинальней.

…Притонщик зарос щетиной, но в том же щегольс­ком костюме, в котором забрали, но без брючного рем­ня, а элегантные ботинки, как здесь положено, лишены шнурков.

– На чем сгорел, на том дожаривайте, – говорит он, предупреждая вопросы. – А все эти где, у кого, почем – не буду я мараться!

– Ладно, – добродушно улыбается Томин. – Мы ведь что к вам: с полковником поспорили, знаете вы или не знаете, кто вас заложил?

Притонщик остро взглядывает на того, на другого. Конечно, сидя под замком, он размышлял и прикидывал, откуда на голову свалилась беда. Но приготовился отбиваться совсем от других вопросов.

– Мы о вас ни малейшего понятия не имели, не следили, ничего, – сообщает Знаменский. – И вдруг все три ваших притона.

– Да к тому же накануне, – вступает Томин, – ваш хороший знакомый почему-то из окна упал. – Он пока­зывает фотографию. – Расшибся, конечно, но узнать можно.

Притонщик отшатывается, невнятно то ли причита­ет, то ли ругается.

– Догадываетесь, кто ваши недруги? – спрашивает Пал Палыч.

– Не знаю.

– Видишь, Паша, проиграл, с тебя причитается! – «торжествует» Томин.

– Неужели с вами даже не говорили? – изумляется Пал Палыч. – Я думал, условия предложили, вы не пошли на уступки… Кстати, дядю Мишу помните? – подливает он масла в огонь. – Из Москвы-реки вылови­ли. А Демидов – тоже из ваших – машиной сбит.

– Совести у сволочей, как у бульдозера!.. Пришли на готовенькое и всю уличную сеть, всю клиентуру – все под себя! Кто согласился, с тех треть дохода! Чтоб им сесть, как я сел!

– За что же треть? – «разделяет» его возмущение Томин.

– За монополию! Товар-то ихний! – заходится зло­бой притонщик. – Иначе как нас под контролем дер­жать? За что отчитываться? Трест, говорят, мать их!..

Наконец-то казахский Есимгалиев – Умаров – Ива­нов зашевелился. Колпак сработал: стало известно, что он забрал из вокзальной камеры хранения чемодан с зельем.

Для встречи с покупателем он выбрал, как ему кажется, идеальное место: на узкой многолюдной, запруженной транспортом улице.

Но группа захвата в полной готовности.

Из потока машин выделяется «Волга» и тормозит возле Есимгалиева.

И тут Томин узнает, кто ею управляет.

– Внимание! – спешит предупредить товарищей его голос: – Покупатель – один из Мордят! Злобен, возможно, вооружен. Блокируйте его!

Есимгалиев быстро садится в «Волгу», та трогается. Но тотчас оказывается в окружении трех оперативных машин. Они выворачивают из встречного потока, и две становятся поперек спереди и сзади «Волги», третья запирает ее сбоку, прижав к тротуару.

А с тротуара распахивают дверцы и вскакивают в «Волгу» Морденка сотрудники угрозыска в штатском.

Телетайп печатает текст:

Сажин стучит в крепкую тесовую калитку. Через не­сколько секунд ее резко открывает Вася-Морденок.

– Опять ты?! – Он, пожалуй, рад видеть базарного знакомого.

– Здравствуй, Вася. Приехал я откровенно при­знаться… – И пока Вася хлопает глазами, не понимая, о чем речь, Сажин мгновенно защелкивает на нем наручники.

– Ты уж извини. Прав был батя-то, с Петровки я.

– Батя!!.. – не своим голосом орет Вася, но его уже оттесняют хлынувшие в калитку коллеги Сажина.

И вот в доме Морды полным ходом идет большой обыск. Его ведут три группы в трех помещениях; в одном из них Знаменский параллельно ведет допрос хозяина. Морда и присутствующие в разных местах Мордята – в наручниках, к каждому, учитывая воинственный нрав семейства, приставлен офицер.

Знаменский с допрашиваемым расположились на уголке стола; в основном же стол служит для складыва­ния того, что изымают при обыске. Здесь уже разложены пачки денег, груда оружия и набор наркотиков: частью это одинаковые целлофановые пакеты с белым и зелено­ватым порошком, частью аптечного типа стеклянная по­суда с притертыми крышками.

Первое потрясение у Морды прошло, он владеет со­бой. Задача его – нащупать контакт со следователем и выгородить сыновей.

– Вы слышали, что торговцев наркотиками старается прибрать к рукам некий трест? – спрашивает Пал Палыч.

– Что-то такое краем уха… Вы тоже, гражданин пол­ковник?

– От кого слышали?

– Ну где-нибудь… в автобусе.

– У вас две «Волги», автобусом, наверное, забыли, когда ездили.

Курков несет три пистолета, коробки с патронами и обрез.

– Как насчет малины, а также блатной романтики? – осведомляется Сажин, глянув на его ношу.

– Злопамятный, да?

– Нет, но веду счет мячам.

Курков складывает добычу перед Знаменским. Тот говорит:

– Мордвинов, куда вам столько оружия?

– Слабость у меня, – исповедальным тоном сообща­ет Морда. – Где, значит, ни попадется случайно – не могу удержаться.

– И где оно попадалось случайно? Не иначе как в автобусе. Нет, право, многовато.

– Да, гражданин полковник, какая разница? Статья одна – незаконное хранение. Хоть один пистолет, хоть пять пулеметов, верно?

– Случалось и постреливать?

– Больше в тараканов, гражданин полковник. Бе­жит – шмальнешь. Глаз тренируется.

Пал Палыч делает Сажину разрешающий знак.

– А как меня тут расстреливали, конечно, не помните?

– Отчего же? Я его, гражданин полковник, честно спросил: из органов? Говорит, нет. Значит, покушения на представителя власти не было. Шутки были со своим гостем. Скажет – водку не пил, не верьте! В охотку поси­дели, – Морда рассказывает почти весело. – Мне на фоне наркотиков терять нечего. Срок все покроет.

Так он и держится, пока не заходит разговор о том, вся ли его семья торговала наркотиками.

– Что вы! – машет руками он. – Какая торговля! Я в них сбережения вкладывал. Наркота дорожает, а как с деньгами решат – неизвестно. Сбережения за всю трудо­вую жизнь!

– Ваш старший задержан при покупке опиума.

Морда тяжко переживает услышанное. Когда обретает способность владеть языком, произносит хрипло:

– Ничего больше не говорю! Пишите мне в протоко­ле вопрос, я вам буду писать ответ.

А находки все множатся и множатся…

В кабинете Коваля все его соратники, кроме Хомутовой.

Только что кончилась очередная «летучка», но еще стоят у стола, не расходятся; все в отличном настроении.

– С фабрики идет товар небывалого качества, – льстит патрону Феликс.

– Олег Иваныч, как решаем с верблюдами? – спра­шивает Коля.

– Всех перебрасывай на мак. Будем расширяться.

– Неплохо ты поместил свой капитал, – говорит Ко­валю Крушанский.

Без стука открывается дверь, врывается переполо­шенная Хомутова:

– Все живы-здоровы?

– Что такое, Люба?

– Мишенька плачет!

Феликс с Колей переглядываются юмористически. Но с лица Коваля сбегает оживление, а Крушанский и вовсе хмурится.

– Болит что-нибудь, – предполагает он.

– Всего ощупала, врача вызывала, здоров!

– Ну, страшный сон приснился, – успокаивает Коля.

– Да когда он плакал?! Беду чует, Олег Иваныч!

– Люба, накаркаешь! – раздражается Феликс.

– Что… все время плачет? – осторожно спрашивает Коваль.

– Нет… Заиграется – забудет. А потом опять глазки мокрые… Чтоб вы мне на цыпочках ходили! – яростно обрушивается она на остальных. – Никакого риска! Если кто что – зубами загрызу!

То же кладбище, которое уже посещал Коваль. Вместе с ним приехал Феликс, но остался, разумеется возле машины.

Телохранители следуют за патроном, однако в этом скорбном месте держатся поодаль.

Коваль сметает с плиты в изножье богатого памятни­ка сор, кладет традиционные три розы.

А неподалеку, возле дорожки, по которой он прошел, Ардабьев сидит над скромной могилой. Тяжело вздохнув, встает, чтобы уйти, и встречается с человеком, что был ему попутчиком в самой счастливой за его жизнь поездке.

Оба невольно улыбаются, Коваль протягивает руку:

– Кто у вас здесь?

– Мама.

– У меня тоже, – говорит Коваль, словно радуясь совпадению. Как многие люди его типа, он склонен к суевериям и вне работы сентиментален.

– Не позвонили.

Ардабьев делает извиняющееся движение и видит двух молодчиков. Те же ли они самые, что в поезде отобрали записку с телефоном, он точно не помнит, но они такие же. И это отбивает охоту разговаривать.

– С вами неладно, – определяет Коваль.

На Ардабьеве новое дорогое пальто, но лицо погас­шее, куда пропала былая радость.

– Я как-нибудь позвоню, – отделывается Ардабьев.

– Действительно, позвоните, – настаивает Коваль и прощается.

Ардабьев немного пережидает, чтобы не идти за ним впритык.

Несколько более торопливых шагов – и успел бы увидеть, как проклинаемый им Феликс открывает дверцу машины для Коваля.

Знаменский листает бумаги и одновременно слушает Куркова.

– На черном рынке Москвы и области резко возросла доля наркотиков из конопли.

– И как вы это трактуете?

– Еще не знаю, – признается Курков. – Но что-то тут есть…

– Что-то есть, – соглашается Пал Палыч.

Сотрудник забегает на секунду, приносит конверт.

– Заключение экспертизы из ВНИИ министерства.

Знаменский распечатывает, начинает читать заклю­чение.

– Звоните Томину! – не отрываясь, говорит он. – Жду срочно!

Курков дозванивается по внутреннему телефону.

– Александр Николаевич? Знаменский просит вас немедленно, – и, положив трубку, протискивается за спину Пал Палыча, чтобы читать из-за его плеча.

Кто-то заглядывает в дверь:

– Можно, товарищ полковник?

Знаменский делает отстраняющий жест, человек скрывается.

На последней страничке появляется Томин и Сажин.

– Экспертиза из ВНИИ, – сообщает им Курков и показывает большой палец.

– Быстро излагаю суть, – поднимает голову Зна­менский и получитает, полурассказывает: – В последнее время изымаемые у разных людей в разных количествах наркотики конопляной группы, как правило, совер­шенно идентичны и по составу, и по микропримесям. То же относится к веществам, изъятым у гражданина Мор­двинова.

– Продался Морда тресту! – вставляет Сажин.

– Тихо, слушайте вывод. Препараты производятся на одном и том же стационарном оборудовании в одинако­вых условиях.

– Попросту говоря, в одном месте?! – недоверчиво переспрашивает Томин.

– Все по нашей версии! – не выдерживает Сажин.

– И лаборатория, скорей всего, под боком, – пророчески изрекает Курков.

– А как по вашей версии доставляют всю эту траву нам под бок? – интересуется Томин. – Это же сырье, объемы. Тысячи курьеров с рюкзаками?

– Да смелей надо думать, смелей! – горячится Курков. – Если это трест, фактически мафия, они могли внедриться в какое-то предприятие!

– Которое легально получает коноплю? – продолжает Знаменский.

– Ну да!

– Гм… Ну есть такие, конечно. Лубзаводы… Фабрики, где веревки вьют. Пеньку делают на экспорт. Пеньку еще допетровская Русь вывозила.

– Саша, не отвлекайся. Сколько их в наших краях?

– Пять… восемь… в таких пределах.

– Ясно. У нарколабораторий два признака: специфическая вонь – как бы дохлятиной – и мощная вентиля­ция, иначе взорвутся. Всю оперативную часть бригады бросай на разведку!

Ардабьев на своем нынешнем рабочем месте. Обору­дования мы не видим, но слышим мощный гул вентиля­торов.

Внезапно Ардабьев замечает в окно человека, кото­рый пристально разглядывает здание лаборатории. Это Сажин.

– Петровка! – вспоминает Ардабьев.

Ну вот и конец. Он снимает халат.

Выходит из ворот фабрики. Идет. Почти машинально останавливает такси.

На вопрос: «Куда едем?» отвечает: «Прямо». Но где-то по пути он решает: «Стой!»

Выходит из такси, пересекает улицу, направляясь к будке телефона-автомата. Номер набирает по памяти.

– Пал Палыч? Ардабьев. Прошу, не перебивайте!.. Поймете все скоро – ваши уже здесь. Обещайте… жене… правду обо мне. Заставьте Феликса сказать. Меня слома­ли, принудили, объясните ей… Нет, со мной кончено. Второй раз пройти через все – не хочу, не могу! Без вопросов! Со мной конечно. Простите все меня, – и вешает трубку.

Знаменский медленно опускает свою трубку. После большой паузы по внутреннему селектору глуховатым голосом говорит:

– Дежурного по городу…

Его выслушивает помощник дежурного в своем поме­щении, что-то записывает.

– Понял, товарищ полковник: о любом происше­ствии с Ардабьевым В. И., приметы вы дали, сообщить… Не беспокойтесь, Пал Палыч, сделаем.

…Знаменский меряет шагами кабинет. Входит, посту­чавшись, сотрудник из его бригады.

– Пал Палыч, постановление о выдаче вещественных доказательств. Подпишите.

– Оставьте… потом посмотрю.

Слегка удивленный сотрудник кладет постановление на стол и выходит.

Снова помещение дежурного по городу. Тот же по­мощник, с которым говорил Знаменский, теперь зво­нит ему:

– Помощник дежурного майор Петров… Как в воду глядели, Пал Палыч. Только что сообщили. Этот Ардабьев в телефонной будке застрелился десять минут тому на­зад… Подробности такие: из ТТ, в обойме осталось пять патронов… А у него при себе был служебный пропуск… сейчас, записал, – смотрит в блокнот. – Должность – завлабораторией фабрики пеньковых изделий… Назва­ние? Есть!

Курков и Сажин почти врываются к Знаменскому:

– Накрыли производство! Ну размах был, Пал Палыч, оборудование фирменное!

– А люди? – перебивает Знаменский.

– Забрали, кто был, – говорит Сажин.

– Лаборанты, – уточняет Курков. – Правда, при оружии. Но, похоже, кроме Ардабьева с Тушиной, никого не знают.

– Тушина – кто?

– Директор фабрики.

– Привезли?

– Да, с ней Александр Николаич. Ведут сюда.

Курков спешит «настроить» Знаменского против ди­ректорши:

– В один день сменила завскладом и подписала орга­низацию лаборатории. Все шло через ее руки!

– Рабочие очень хорошо о ней говорят, – как бы в противовес его словам добавляет Сажин.

Томин с офицером вводят Тушину. Она держится прямо, но смотрит в пол.

– Товарищ полковник, – подчеркнуто уважительно обращается Томин к Пал Палычу. – Это директор фаб­рики, где производились наркотики.

Тушину качнуло, мельком глянула на Знаменского и снова в пол.

– Присаживайтесь, поговорим.

Та не садится.

– Какие наркотики? – хрипло произносит она. – Меня вызвали с районного совещания… и забрали. Без предупреждения! Я депутат райсовета! Два ордена!

– Тем более удивительно, как…

– Не знаю я, что они там делали в лаборатории! Я там ни разу не была. Никто не скажет, что я туда ходила или они ко мне!

– Безнадежно, Тушина. В лаборатории уже наши люди. Все ясно…

Она хватается за спинку стула.

– Мне говорили, вы порядочный человек. Какой же к вам ключик подобрали?

– Делайте со мной, что хотите! Дети у меня, внуки… Умру – рта не раскрою!

И такая вырывается боль, что наступает пауза. Затем Пал Палыч окликает:

– Сева, – и показывает, чтобы вывел женщину. – В соседнюю комнату.

– Крепко припугнули, – вздыхает Томин.

– Не понимаю, как вы работаете, товарищ полков­ник! – восклицает Курков. – Удивительное у вас свой­ство: кто не хочет, того вы не допрашиваете! Да мы без Тушиной вообще можем не выйти на их трест!

– В том и загвоздка, Курков, чтобы она захотела дать показания. Заставить ее нельзя.

…Продолжение допроса происходит в большом каби­нете, где на стене укреплен киноэкран.

– Мы покажем вам некоторые документальные съем­ки, – объясняет Знаменский. – Начали! – командует он, обернувшись к противоположной стене.

Сменяют друг друга фрагменты съемок, сделанных сотрудниками МВД и врачами-наркологами. На экране опустошенные люди-тряпки в наркотическом трансе. Ос­текленевшие глаза. Потухший разум. Другие буйствуют, катаясь по полу, воют с закатившимися белками.

Проходит галерея пожилых, дряхлых людей. Но называется их подлинный возраст – это юноши и девушки. Наркотики вызывают стремительное старение, буквально в несколько лет.

Еле двигаются от бессилия и ползут по стенке девушки – недавние наркоманки. Не могут сами открыть дверь, за них это делает медсестра. Не могут говорить – шепчут.

И наконец, дети наркоманов. Мучительное уродство. Укрупненные планы безнадежных идиотов.

Тушина всхлипывает, еще раз и, не удержавшись, рыдает в голос…

– Кто они? – спрашивает Знаменский, когда чувствует, что женщина способна отвечать. – Кто вас заставил?

– Я так мало знаю… совсем мало…

– Рассказывайте все, что помните. – Он включает магнитофон на столе. – С мельчайшими подробностями. Упоминание какого-либо места. Внешность. Одежда. Стиль разговора… Цвет машины, первая буква номера. Любая обмолвка в разговоре с вами. Понимаете?

– Да… Я постараюсь.

Коваль шагает по вечерней набережной Яузы. Приос­танавливается посмотреть и подышать. Сзади то ползет, то останавливается его «Волга».

С другого берега через горбатый мостик переходят трое парней лет шестнадцати-семнадцати в одинаковых курточках. Сбегают по ступенькам навстречу Ковалю. На машину они внимания не обращают. Кто когда выскакивал из машины, чтобы уберечь от неприятностей одинокого пешехода?

Традиционное начало:

– Дядя, дай закурить.

– Не курю, племянник.

– Он не курит и не пьет, здоровье бережет.

– Старое дерьмо.

Коваль вынимает руки из карманов, парни – финки, но тут налетают «псы». На ошеломленную шпану настав­ляют пистолеты, командуют:

– Бросай лезвия!

Финки падают на асфальт. Черная «Волга», вооружен­ная охрана… понять, с кем столкнулись, парни не могут и на всякий случай лепечут:

– Товарищ генерал… ошиблись…

– Не лезьте, – цыкает на «псов» Коваль, короткими ударами сбивает двоих парней с ног, приказывает: – На колени!

Те повинуются.

– А ты мочись на них. Не понял? Пис-пис-пис… Выше! За шиворот, на голову!

И пока третий справляет малую нужду на своих при­ятелей, отчеканивает:

– Чтоб я вас здесь больше не видел. Здесь Я хожу!

У Вероникиной двери он нашаривает в кармане ключ – на отдельном кольце с брелком. Отпирает.

На полу в коридоре, раскинув рукава, лежит платье, перчатки почему-то валяются, туфли.

Коваль переступает через них, удивляясь непривыч­ному беспорядку, входит в комнату.

Вероника сидит перед туалетным столиком и раскра­шивает лицо. С криво подведенными чуть не до висков глазами, с ярким пятном рта – оно похоже на маску.

– Здравствуй, малышка.

Она поворачивается к нему на пуфе:

– Я одинокая кукла Ника. Хотите познакомиться?

Полагая, что это очередная игра, Коваль раскланива­ется:

– С такой ослепительной девушкой? Весьма счастлив!

– Вот я тебя и обманула! – неприятно хохочет Вероника. – Ты меня не узнал! А я тебя зна-аю.

– Ну и ладно, хватит. Умойся.

Но она снова отворачивается к зеркалу.

– Я сегодня одна. Никого не слушаюсь, – и неверным движением опрокидывает флакон духов.

– Ты пьяна? – поражен подозрением Коваль.

– Не-ет, – хитренько тянет девушка, как ребенок, ждущий, чтобы угадывали дальше.

– Что с тобой? – Иное подозрение, куда страшнее, берет его.

Он подходит, как по воде, поднимает руку Вероники. На сгибе у локтя – свежий след укола. И бесспорные следы нескольких прошлых!

– Колешься?!

– А что… так веселей, а тут ску-учно… У него дела… дела, зачем?.. Он сегодня не придет.

Она делает несколько танцевальных па, подпевая вместо аккомпанемента.

Расслабленно падает на диван, смеется.

– Мне хорошо. Давай познакомимся.

Коваль встряхивает ее за плечи:

– Ника! Ты узнаешь меня? Ника!

Сознание ее на миг немного проясняется.

– Д-а… Здравствуй.

– Ты понимаешь, что ты сделала? Ты же станешь ходячим трупом! И я должен это видеть?

Но она уже снова во власти дурмана.

– Нет, он не придет. Я красивая кукла Ника.

Возбуждение постепенно покидает ее.

– Это его подарки… Я все выкину… – бормочет она, растягиваясь на диване.

Если бы Коваль умел плакать – он бы плакал. Но он только говорит через силу:

– Ты для меня была… в этом грязном мире… ты одна.

– Я всегда одна, – сонно доносится с дивана.

Коваль долго молчит.

Наконец, стоя над Вероникой, подводит итог:

– Тебя больше нет. Это не ты. Та спит беспробудно.

И он уходит.

Наутро он сажает Веронику в машину. О вчерашнем ни слова. Она слегка тревожится, но старается это скрыть.

– Куда мы едем?

– Я хочу представить тебя маме.

Веронике странно, о матери Коваля никогда не было речи.

Машина трогается, вторая – в некотором отда­лении.

– Ты вчера не был? Я так спала, ничего не слы­шала.

Это проверка, она не уверена, что все помнит.

– Я был занят.

– А где живет твоя мама?

Коваль молчит. То, что они подъезжают к кладбищу, тоже странно, но, привыкнув подчиняться Ковалю, де­вушка покорно идет рядом.

У могилы матери Ардабьева Коваль задерживается и, поколебавшись, кладет на нее одну из трех гвоздик, которые несет.

К своей матери приходит с двумя цветками, заменяет ими прежний почерневший букетик.

– Мама, прости, одну твою гвоздику я отдал другой матери. Я чувствую, с ее сыном что-то неладно… А это Ника. Вероника. Я привез ее с твоей родины. Из Касимова. Она похожа на тебя. Как чистый родничок… Но ты все знаешь. Придется расстаться.

Вероника все поглядывает то на него, то на памятник: ей то ли смеяться впору, то ли плакать. Но не решается прервать медленный монолог Коваля.

– Я теперь долго не приду. Ты поймешь…

Коваль делает шаг назад, надевает шляпу.

У ворот Вероника нарушает молчание:

– Странно… но здесь красиво…

– Помолчим до дома, – останавливает ее Коваль.

…Туалет дискотеки.

Тот же торговец снабжает роящихся возле кабинки юных наркоманов.

Появляются и те трое в одинаковых курточках, напоровшиеся у мостика на Коваля.

– Здорово, Боря! Нам этого – вж-ж-ж, – и спрашивающий изображает пальцем винтовое движение вверх, дескать, вздернуться.

– Чтоб сказку сделать былью, – добавляет второй.

– Кончилось. Сегодня только полегче.

– Ну давай полегче. А завтра будет?

– Будет.

– Сытный стал харч. У фирмачей тянешь?

– Нет, свои научились гнать.

Долго неподвижно сидит Коваль в квартире Вероники около кровати. Затем поднимает подушку в изголовье – под ней застывшее лицо девушки.

Вероника мертва.

Рука Коваля поправляет ей волосы, закрывает глаза.

И удаляются его грузные шаги.

Коваль выходит из дома. Разжимает ладонь – ключ с брелком от двери падает в грязную лужу.

Один из «псов» в машине, другой прохаживается.

Коваль показывает, что хочет сесть за руль, телох­ранитель освобождает место. Оба, как обычно, наме­рены усесться сзади. Но Коваль рвет с места, заставля­ет их отпрыгнуть, разворачивается на скорости и уез­жает.

…Едет где-то за городом. Темнеет. Он сворачивает на боковую дорогу, ставит машину на обочину. Кладет голо­ву на скрещенные на руле руки и, как нередко бывает с человеком после страшного потрясения, засыпает.

Размахивая игрушечным пистолетом, к Хомутовой вбегает сын:

– Ма, го-ти, го-ти!

– Какие гости, тебе уже спать пора, маленький мой.

– Го-ти!

И тут она слышит посторонний звук, круто оборачи­вается.

В дверях милиция: Томин, Сажин и несколько офи­церов.

Хомутова застывает.

Каким-то чутьем больной ребенок улавливает состоя­ние матери и, защищая ее, нацеливает на пришельцев свое оружие:

– Бах! Бах! Бах!

Коваль просыпается в том же положении, как ус­нул – на руле.

Непонимающе осматривается, трет затекшую шею. Почему он здесь?

Задним ходом выбирается на большак.

У сельской водопроводной колонки тормозит. Опус­кает узел галстука, обливает ледяной водой небритое лицо.

…Он подъезжает к дому Вероники, как-то косо и неловко ставит машину боком на тротуар.

Поднимается к квартире. Ищет по карманам выброшенный ключ. Не находит, звонит в дверь. Ждет, прислушивается. Снова звонит. Бормочет: «Где Ника?» Опять безуспешно ищет ключ.

Пожимает плечами, садится на ступеньку…

Поднялся, позвонил последний раз. Пошел вниз. Моторика у него какая-то сорванная.

Он удаляется от подъезда, даже не взглянув на оставленную машину.

…Устало идет по набережной. Вот и любимый островок, где течет своя обособленная жизнь. Дым из трубы. Лает собака.

И вдруг, как оглушающий внутренний удар, – воспоминание, что случилось. В глазах огромная боль. Она растет, делается непереносимой, и в миг, когда он, кажется, закричит, из-за спины раздаются паскудные голоса:

– Здорово, генерал!

– Один сегодня?

С той же болью в глазах, весь в ней, Коваль автоматически поворачивается на голоса.

Три ножа нацелены на него. Те самые парни, которых он здесь проучил.

– Хочешь умереть стоя или на коленях?

Коваль отворачивается от них, словно от чего-то несущественного, смотрит на островок, начинающий таять. Все тише и тише лает собака.