Альфред Рудольфович ехал во Флоренцию не просто рисовать, но рисовать ее. Представлял как он встанет с постели, а приятельницу попросит немного задержаться.
      Остановись мгновение, ты прекрасно, но более всего прекрасна сама Пия!
      Эта девушка вся из чудесных мгновений, летучих улыбок, быстрых и едва заметных рефлексов. Сколько бы он ни старался собрать их вместе, его рисунки останутся копией с оригинала.
      Нет, Эберлинг все время помнит о Петербурге. Не такой это человек, чтобы из-за чужеземных радостей забыть место, где ему всегда было хорошо.
      «Не знаю, может быть, вам покажется это парадоксом, - говорил он, - но я скажу, что красавицей в полном смысле слова может быть только умная, образованная и честная женщина. И нигде в мире нет такого количества женщин, вдумчивых, искренних, как в Петербурге. Немало их, конечно, в Москве, точно также и в Варшаве, потому что польки же славянки».
      Самое любопытное тут уточнения. Как бы постепенно всплывающие в памяти лица и города.
      Впрочем, это не мешает ему сказать о том, что наиболее комфортно он чувствует себя в российской столице.
      Спасибо, родной город! Хоть погода в наших краях изменчива, но барышень отличает сердечность. С каждым знакомством ощущаешь, что твоя жизнь стала еще богаче.
      Об этом он и сказал в интервью. Опять же, не подчеркивая своего участия, но и не отрицая его.
      Если бы Эберлинг рисовал себя у мольберта, а натурщицу на подиуме, он был бы обстоятельнее. А так просто констатировал, что «… почти каждая дама из общества согласится в Петербурге позировать» и посетовал на то, что «в других городах Европы вы намучаетесь, отыскивая натурщицу».
      Натурщицы в других странах «очень редко отвечают вкусу требовательного художника». Да и чувству, судя по всему, отвечают не всегда. Так что слово «намучаетесь» можно отнести не только к поиску, но и к результату.
 

И еще воспоминания

 
      По сути, Альфред Рудольфович излагал свое видение мира и требования к нему.
      Вновь ему представилась картина. Это когда читаешь кажется, что он говорит обо всех своих приятельницах, а на самом деле о той или другой.
      И при этом главную мысль тоже сформулировал. То есть несколькими штрихами добился сходства, но и сказал о предпочтениях.
      «Если вы захотите написать "ню", попробуйте найти подходящую к задуманной Вами картине натуру... У одной вы найдете красивый бюст, у другой торс или ноги, очень редко красивое, одухотворенное лицо, и никогда весь ансамбль целиком. К счастью, красивые дамы из общества у нас не стесняются позировать перед художником, хорошо сознавая, что их красота такой же дар Божий, как и всякий другой, и что было бы грешно держать его под спудом… Попробуйте заставить раздеться для позирования горничную, да она ни за какие деньги не согласится. То же самое и в деревне. Нет ничего труднее, как написать картину с голой крестьянки... Не подумайте, что это происходит от особой нравственности крестьянских женщин. О, нет, только от их дикости. В Италии нравы вовсе не отличаются особой чистотою, а там так трудно уговорить женщину позировать… Женщина высокой нравственности скорее согласится служить чистому искусству, чем такая, которая грешит втихомолку и обо всем думает превратно...»
      Не прав будет тот, кто не обнаружит в этом рассказе лирической ноты. Кто не прочтет его как историю о капризности и упрямстве. О свойствах страсти, наконец.
      Дон Жуан - совсем не тот, кому больше всех надо. В первую очередь, это человек чрезмерных и даже невыполнимых требований.
      Чем больше притязания, тем сильней разочарование. Всякий раз кажется, что вот оно. Потом видишь, что ошибся. Всего-то и было, что «красивый бюст» или «торс».
      Потом пишешь заказной портрет и вспоминаешь свои удачи и разочарования.
      Рисует Альфред Рудольфович глубокоуважаемого господина гофмаршала, а размышляет о своих победах совсем не на военном поприще.
      Как раз приступает к толстой шее, затем перебирается к орденским лентам, а в голове звучит что-то совсем неподходящее.
      «Зингенераль, моя цыпочка, сыграй мне на скрипочке…»
      Знало бы Его превосходительство, что делается в голове художника. Оттого во время работы у него такое довольное лицо.
      Впрочем, не только в песенке дело, а в том, что всякий раз надеешься обрести «ансамбль целиком».
      Приступаешь к портрету с тем же чувством, что к новому любовному увлечению.
      Думаешь, что сейчас-то наверняка будет не что-то одно, а все сразу.
      Только сердишься, что гофмаршал ведет себя скованно. Нет, чтобы артистически взмахнуть рукой, воскликнуть что-то необязательное, так уткнулся в невидимую цель.
      Что тут поделаешь? Трудно почувствовать себя при всем параде столь же свободно, как совсем без ничего.
 

Свет и красота

 
      И все-таки были в его жизни часы, когда, казалось, все осталось как прежде.
      И двести лет назад на уроках большого мастера была тишина.
      И ученики Леонардо корпели над рисунками. В который раз начинали, но все не могли приблизиться к натуре.
      Даже тогда, когда все вокруг писали девушек в футболке, в студии предпочитали «ню».
      В этом смысле он был неумолим. Уж если натура, то не поднос или ваза с фруктами, а какая-нибудь красавица.
      Вы когда-нибудь писали обнаженных? Чувствовали ту особую ауру, которую создает присутствие модели?
      Стоит девушке оказаться на подиуме, как сразу возникает центр притяжения, источник энергии и тепла.
      Ученики стараются поймать на карандаш отблеск этого горения, а Альфред Рудольфович расхаживает по мастерской.
      Порой мизинцем укажет ту область, откуда ошибка распространяется дальше.
      А что если так? Всего-то несколько линий, а как засверкало!
      Ленина можно рисовать по фотографиям, а тут без оригинала не обойтись. Надо, чтобы сидела в центре комнаты, прямо тянула спину, серьезно и внимательно смотрела перед собой.
      Когда студиец писал вазу, то Альфред Рудольфович мог быть снисходительным, а за «обнаженных» спрашивал сполна.
      Иногда остановится около мольберта и скажет примерно так:
      – Это просто женская модель, а не наша Леа. Наша Леа пикантнее.
      Что обозначает «пикантнее» знает тот, кто пробовал. Следовательно, существует связь между юношеской робостью и беспомощностью рисунка.
      Правда, Альфред Рудольфович не выносил, когда ученик приступает к работе с этакой грубой ухмылкой.
      Чуть ли не руками начнет махать. Как же так, без трепета? Все равно, что отношения с женщиной строить на циническом расчете.
      Всегда вспоминал академика Николая Александровича Бруни. У него в классе такие сеансы превращались почти в радения. Тишина абсолютная. Лица полыхают нездешним огнем, как в минуты молитвы.
      И у самого Бруни лицо горит. А голос тихий-тихий. Боится, что вырвется неосторожное слово, и общее настроение пропадет.
      Подойдет к ученику и шепчет ему в ухо:
      – Посмотрите, какой красивый следок… Эта ступня была бы высоко расценена в эпоху Коро. Тоненьким-тоненьким карандашиком вытачиваем щиколотку богини…
      Именно что «мы» и «вытачиваем». Во время богослужения нет никого по отдельности, а есть общий порыв к свету и красоте.
 

Портрет торса

 
      Альфред Рудольфович не промолчал. О предназначении художника не обмолвился, а по этому поводу высказался.
      И не проронил вскользь, а нашел соответствующую форму. Получилось что-то вроде декларации, некогда украшавшей его занавеску.
      Правда, место было поскромнее, но пафос сохранился. Как и много лет назад, он говорил об искусстве для искусства.
      Невдалеке от вешалки в прихожей Эберлинг повесил небольшой холст.
      Портрет - не портрет, герб - не герб. Все же герб будет правильней, так как речь шла о предпочтениях.
      В совсем не схематической форме тут был представлен женский торс. Причем не верхняя, а нижняя часть этого айсберга.
      Ясно прочитывалась линия живота, затем спуск, напоминающий спуск к заводи, потом сама заводь…
      Призыв на оконной занавеске был патетичен, а на сей раз он иронизировал. Неслучайно для этого произведения не нашлось лучшего места.
      Повесить его в передней значило осторожно так предупредить: если Вы сняли муфту и шубку, то это еще не все, что Вы можете снять …
 

Жест

 
      К женщинам Альфред Рудольфович относился особенно внимательно. И к каждой в отдельности, и ко всему этому разнообразному племени в целом.
      Перед юной студийкой был готов склонить голову. В школе ее еще называют по фамилии, а он уже целует ей ручки.
      Вот какое открытие он сделал. Казалось бы, часть меньше целого, но в данном случае выходило, что больше.
      И обращался он к городу и миру. Даже случайно зашедшие почтальон или водопроводчик могли приобщиться к символу его веры.
      Почему выделял этот фрагмент? Уже в портрете обнаженной есть очевидная крайность, а он решил пойти дальше.
      Провел несколько линий, обрисовал что-то вроде леска и впадины, низменности и возвышенности, и заключил свое творение в раму.
      Хотелось бы подробнее пересказать эту декларацию, а боязно. Общий контур очевиден, но что-то важное пропадает.
      Поэтому воспользуемся словами искусствоведа Эриха Федоровича Голлербаха. На него тоже находило не раз. Правда, свои чувства он выражал не в публичной акции, а в дневниковых записях.
      Эти записи все равно, что разговор с собой. Этакое розановское бормотание, неспешное перебирание событий. Вроде как считаешь слонов во время бессонницы, а они прибывают и прибывают.
      Голлербах не думал о признаниях, но сказал о главном. Все ерунда, если это не женский круп. Так со всей категоричностью и выразился: «В целом мире не существует ничего более красивого…»
      Вот она, эврика! Тут бы и остановиться, а он решил свое открытие обосновать.
      «Можно спорить о его пропорциях, можно отстаивать тот или другой канон, - продолжал Эрих Федорович, - но в принципе верно одно: это место, где, по выражению французов, спина теряет свое название, лучшее из всего, что сделал Демиург (в плане эстетическом). Это - венец мироздания. Это - лучшее украшение женщины. Это - самая изящная модификация сфероида. Вместе с тем, это - пластический символ изначального дуализма всего сущего».
      Это о том же, о чем думал Эберлинг. Пусть на предмет они смотрели с разных сторон, но выводы делали одинаковые.
      В молодости все заслоняют частности, а в зрелости тянет к обобщениям. Второстепенное стирается, но утверждаешься в главном.
      Странно, что эта мысль прежде не приходила ему в голову.
      Женщин может быть сколько угодно, а торс или круп всегда один. Так же как истина одна, какие бы формы она не принимала.
      Это и есть итог, и даже, как уже говорилось, герб.
 

Друзья мои! Прекрасен наш союз!

 
      Скорее всего, дамы не догадывались о коллекции. Так что винить следует только фотографа. Правда, благодарить надо тоже его. Столько лет минуло, а мы все еще слышим его «Ап!»
      Кого только Альфред Рудольфович не предал за эти годы. Некоторых даже многократно. Например, императору он изменил сколько раз, сколько вспоминал его имя.
      Зато девушкам из коллекции оставался верен всегда. В свободную минуту непременно раскладывал пасьянсы из фотографий.
      Чаще всего возвращался к одной карточке. Буквально все на этом снимке его удивляло, но удивительней всего было то, что это она.
      Прикрепил фото к стене. И еще парочку в знак того, что о прочих своих пассиях он тоже не забывает.
      Утром, едва откроешь глаза, сразу отправляешься в путешествие. От родинки к улыбке, от шляпки к носочкам… Порой с остановками где-нибудь на пути.
      И в течении дня он к этим девушкам не раз возвращался.
      Придет, к примеру, из Союза художников злой и голодный, а дома эта компания. Смотрят на него кокетливо, будто интересуются: ну как?
      Что ответить милым барышням? Сказать о том, что весь день только и делал, что садился и вставал? Произнесет кто-то заветное имя и сам не почувствуешь как рукоплещешь.
      Ну хоть бы кто вспомнил о перспективе и светотени! О красках упоминалось, но не в значении «пронзительно-белая» или «отчаянно-желтая», а в смысле цен и разнарядок.
      В такие моменты он раскладывал снимки на столе. Как бы заслонялся ими от утренних впечатлений.
      Теперь думал о заседании с некоторой снисходительностью: сколько бы докладчики не стучали в тамтамы, он под защитой этих дам.
      Особенно рассчитывал на поддержку Тамары Платоновны Карсавиной. Это ее запечатлел самый важный для него снимок.
      Знаменитая балерина опиралась на локоть и смотрела во все глаза. Сколько десятилетий прошло, а мгновение длится. Кажется, и сейчас их разделает не время, а глазок фотоаппарата.
 

Карсавина на столе

 
      На кого-то во время съемок находило вдохновение. В том смысле, что бесстрашие - и есть вдохновение. Вдруг ей начинало казаться, что невозможного нет.
      Однажды Тамара Платоновна сняла с себя все, но вдохновение так не пришло. Только больше отстранилась. Всем видом показала, что в общем-то тут ни при чем.
      А в другой день почувствовала себя совершенно умиротвореннно. Мало того, что сняла с себя все, вплоть до цепочки с крестиком, но и легла на ковер.
      Это еще не самые откровенные фото. Есть снимки, запечатлевшие ее в балетной пачке.
      Кто-то за письменным столом пишет или читает, а она на письменный стол легла. И так ловко, что не потревожила вещей и предметов.
      Обогнула стопку книг, легко миновала вазочку, не пересеклась с пилочкой для ногтей.
      Так и слышится: «Ап!» Этим восклицанием завершает номер цирковая наездница. Как бы говорит: ну какая я молодчина! вот что мне по плечу!
      В четырнадцатом году в «Бродячей собаке» Карсавина танцевала на зеркале.
      Вы когда-нибудь так пробовали? Чтобы под ногами был не пол, а гулкая, уходящая в даль, глубина.
      Будто не танцуешь, а летаешь над гладью вод, и краем глаза видишь свое отражение.
      В то время ценилось только самое оригинальное, но этот вечер запомнился надолго.
      Знали бы посетители «Собаки», что семь лет назад Тамара Платоновна фотографировалась на столе. Рядом с кулисами ей было не так уютно, как в окружении вазочек и книг.
 

Сколько в жизни минут?

 
      Эберлинг вдруг начал перечитывать старые письма. Несмотря на то, что дело это совершенно безнадежное, мысленно набросал кое-какие ответы.
      Как видно, это и есть старость. Если ты томишься оттого, что все случилось так, а не иначе, значит молодость позади.
      Не просто взываешь к минувшему, но восклицаешь. Уже не прагматическое «Ап!» приходит в голову, а поэтическое: «Явись, возлюбленная тень».
      Пытаешься столь нетривиальным способом поколебать трясину прошлого. Когда-то мог не распечатать ее письма, а теперь надеется, что она хотя бы подмигнет.
      Нет, не подмигивает. Только улыбается и делает этак ручкой в знак окончания своего восхождения на письменный стол.
      Еще Альфред Рудольфович мучается тем, как это лучше назвать. Прежде не задавался такими вопросами, а теперь ему непременно надо уточнить.
      Скорее всего, так. Соединил в этом определении ее давнишнюю улыбку в диафрагму и свои сегодняшние сомнения.
      Бывают такие минуты, - за многие годы их наберется всего несколько!, - которые на самом деле не минуты, а вся жизнь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. АЛЬФРЕД И ТАМАРА