Песней в радость я твой вечер превращу, Крепко руки на груди скрещу.

Вот в долине появилася бутылка, Благодарю господ и горло полощу.

Когда хмельной встречается с хмельным, Земная скорбь и горечь исчезают.

О дева! Объятия твои – алтарь, А груди, будто клавиши органа, вдохновляют.

– Пианиссимо, пианиссимо! – воскликнул Еремиас. – Нельзя так шуметь. Мы живем в правовом государстве…

Еремиас посмотрел на Йере, который осторожно встал на ноги и обеспокоенно осматривался. Во время представления Малышки Лехтинена они оказались в плотном кольце. Кругом стояли все дети Денатуратной, женщины, а также трое мужчин. Малышка Лехтинен был оскорблен восклицанием Еремиаса. Он засунул гармошку в карман, поднял с земли мандолину и начал новую песню:

Я так мал, О-о, хи-и-о хей…

Музыкант, охваченный восторгом, не заметил, что отец и сын Суомалайнены выскочили из круга и быстрыми шагами пошли по направлению к Гармонике.

Импи-Лена, высунувшись в окно, заслушалась песнями Малышки Лехтинена и не заметила, как вошли мужчины, уселись за стол и жадно принялись за еду. Только после того, как Аманда Мяхкие громко постучала в дверь и спросила у Еремиаса о судьбе алюминиевого блюда, Импи-Лена, вздрогнув от неожиданности, повернулась лицом к комнате.

– Да, хорошая песня, – с чувством вздохнула она.

– Я поставил его хозяйке на подоконник, – ответил Еремиас. – Огромное спасибо.

– Что, что такое? – насторожилась Импи-Лена.

– Прекрасное блю…

– Блюдо или тарелка? – язвительно произнесла Аманда, обращаясь к Импи-Лене. – Я предложила господину перекусить, ибо обед у вас всегда запаздывает…

Аманда с надменным видом покинула комнату. Импи-Лена уставилась ей вослед и зло прошипела:

– Опаздывает? Вонючая баба, дерь…

– Хватит! – прервал ее Еремиас. – Это интеллигентный дом, и здесь даже не произносят: «Вонючее дерьмо».

– А мне и говорить этого не надо, – заметила ехидно Импи-Лена, хотя подразумевала именно это.

Воцарилась тишина. Надменность Аманды Мяхкие задела Импи-Лену за живое. Ее женское чутье говорило ей больше, чем знание. В последнее время Аманда что-то чересчур заигрывала с Еремиасом Суомалайненом. Она вся, с головы до пят, являла собой предложение. Любовные поползновения вдовы! Импи-Лена вздрогнула: Еремиас тоже вдовец, это может сказаться. Аманда уже раскрыла свои коварные планы и почти в открытую домогается Еремиаса. То пригласит на кофе, то показывает ему шкаф со своим бельем, то предложит рюмку водки и начнет читать вслух объявления о знакомствах из газеты «Нююрикки». А то, что Еремиас бездельник, не говорила никогда.

Импи-Лена зло взглянула на мужчин. Яблоня и яблоко. Только за обеденным столом и проявляют свое рвение. На память женщине пришли слова из одной умной книги – возможно, это был Календарь общества народного просвещения, – что миром правят голод и любовь. Поскольку в ее голове не умещались сразу два понятия, она думала сейчас только о любви. Но заманивать мужика чашкой кофе и кровяными оладьями – разве это любовь?

– Нет! – воскликнула она возбужденно.

Мужчины прервали еду. Им было трудно понять, что их верная экономка в настоящий момент уподобилась бочке с пивом с запасным клапаном, через который в воздух выбрасывается излишний пыл брожения. Они услышали песню, исполняемую в сопровождении оркестра:

О, где ты, цветок Юга…

И бросились к окну. И тут вспомнили, что сегодня суббота и в Долине любви начался традиционный вечер танцев. Отец толкнул сына в бок и предложил:

– Может, сходим посмотрим?

– Не знаю, – колеблясь, ответил Йере, но тут же решил: – Пойдем.

– Еремиас никуда не пойдет, – сказала, как отрезала, Импи-Лена.

– Что? – удивился Йере.

– Да. Не пойдет, я запрещаю. Ты можешь отправляться, если хочется.

– Раньше мы такого не слышали…

– Вот именно. Старому человеку это неприлично.

– Старому? И что такое неприлично?

– Танцевать да флиртовать…

Еремиас Суомалайнен задрожал от негодования. Если бы он умел так же хорошо читать мысли, как видеть сны, он понял бы глубокий смысл произнесенных женщиной слов. Любовь подобна страхованию жизни: с возрастом за нее приходится платить все больше и больше.

Еремиас вознамерился было возразить, но Импи-Лена не позволила ему рта раскрыть. Он внезапно обнаружил, что в доме женская власть, но попытался подчиниться ей с достоинством.

– Ну, хорошо? ты иди вперед, я приду немного позднее, – заявил он Йере и салфеткой развел в стороны половинки бороды.

Но тут снова встряла Импи-Лена:

– Как уже сказала, Йере может отправляться. Но женщин сюда не приводить!

– Я никогда и не приводил, – пролепетал Йере.

– Намерения были. Отправляйся.

Импи-Лена схватила его за локоть и вытолкнула на улицу. Узкая юбка не позволила ей дать ему пинка. Оставшись вдвоем с Еремиасом, Импи-Лена своим грозным видом напоминала стражницу женской тюрьмы. Долго в комнате стояла напряженная тишина. Точно в ожидании предродовых схваток, словно весь дом испытывал предродовые муки. Но родился лишь маленький скандал.

– Нам надо выяснить отношения, – заявила Импи-Лена.

– Какие отношения?

– Ах, какие? Не надо отвечать вопросом на вопрос.

– Но я просто не понимаю, о чем вы говорите.

– О жизни и о житье.

– Ну здесь-то как раз не к чему придраться.

– Во всяком случае, теперь кутеж кончится.

– Черт возьми, женщина! – воскликнул в неистовстве Еремиас. – Это переходит всякие границы. Если Импи-Лена не умеет вести себя, я вынужден уволить ее.

Женщина попыталась рассмеяться. Она тоже разгорячилась, а если уж доходила до точки кипения, то по доброму финскому обычаю начинала разговаривать с собеседником на «ты».

– Не ори, а то часы остановятся! Значит, уволить? Так кто же кого увольняет? Ты меня или я тебя? Более двух лет ты с сынком съедаешь мои крошечные сбережения и наследство. Теперь хватит! Проедай наследство других. Только вот какая неприятность: родственники господина Суомалайне-на – седьмая вода на киселе, живут черт-те где, да и умирают редко.

– Импи-Лена, закончим этот спор.

– Мы не спорим, а лишь говорим правду.

– Совершенно верно, совершенно верно… Один говорит правду, а другой старается быть корректным. Я прошу, чтобы и вы соблюдали тактичность.

– Не могу я быть корректной и одновременно кормить двух мужиков.

Еремиас, покачнувшись, сделал шаг по направлению к плетеному стулу и надтреснутым голосом произнес:

– Но Йере… ведь что-то зарабатывает?

– Чем?

– Да, действительно, чем?

Мужчина рухнул на заскрипевший стул и закрыл лицо руками. Что-то прояснилось, но темнота полностью не рассеялась. Он, видимо, был полным дураком. Давно следовало бы понять, что на доходы от стихоплетства в Финляндии троих взрослых не прокормишь. Вот если бы какой-нибудь родственник служил в банке кассиром… Трудности испытывают и бизнесмены: сегодня они крутятся на бирже, а завтра, глядишь, бегут в ломбард. И если ты поручишь другу стеречь твои сбережения от воров, можешь быть уверен, что они разделят добычу между собой.

Еремиас почувствовал на плече прикосновение руки женщины. Импи-Лена подошла к нему и тоном, исполненным сожаления и помилования, произнесла:

– Господину следует подыскать работу. Когда беден, нельзя жить одним лишь собственным достоинством.

– Достойно жить можно всегда, – ответил Еремиас серьезно. – Бедность не должна влиять на поведение человека, хотя и делает существование в какой-то степени неприятным. Но надеюсь, Импи-Лена понимает, что мои трудности с деньгами явление временное, то есть преходящее.

– Не минует оно человека, если тот не примется за работу, – успокоившись, вздохнула женщина. – Что посеешь, то и пожнешь.

– Совершенно справедливо. Библейские выражения всегда используют неправильно. Это прямое следствие того, что люди не знают основ экономики.

– Я-то знаю. Во всяком случае, свою…

В передней заскрипел пол. Аманда Мяхкие больше не в силах была находиться в полусогнутом положении у дверей комнаты Суомалайненов. Она медленно, точно слон, спустилась на первый этаж. Слово в слово слышала она дискуссию Еремиаса и Импи-Лены и приняла торжественное решение: ей следует вступить на стезю конкурентной борьбы. За мужчину есть смысл бороться всегда – и во время подъема конъюнктуры, и при ее падении. У Импи-Лены могут быть в банке несколько тысчонок, но и у нее самой водятся деньжата, да еще Гармоника впридачу. И хотя некоторые злопыхатели и сравнивают любовь вдовы с залежалым товаром, все же за нее платят полной ценой.

Если ехать из Хельсинки, то Долина любви располагается на правой окраине Денатуратной. В летние месяцы она становится одним из самых подходящих мест для свиданий молодежи, а также размещения пожарной охраны. Транспортная связь с Денатуратной действовала бесперебойно, и на танцы в Долину любви приезжало много молодежи из столицы. В сумерках наступающего вечера площадка напоминала взбитое желе.

Воздух был тепл и нежен, словно подогретые сливки. Солнце уже пряталось за здание пожарного депо, выкрашенное в красный цвет. Его последний луч весело играл на саксофоне, из которого извлекалась бессмертная мелодия «Черного Рудольфа». Летний вечер был прекрасен. Юноши произносили тирады басом переломного возраста. Они пытались развлекать девушек, а те с готовностью «умирали со смеху».

На краю площадки, где роилась молодежь, как обычно, торчала группа людей, пришедших просто поглазеть. Они слушали симфонии Малышки Лехтинена. Крохотный музыкант заложил мандолину и купил налитого в бутылку сорокаградусного кайфа. Сейчас он играл на губной гармошке. Благотворительность в Долине любви не была в таком же почете, как на общественных торгах, поэтому в ладонь музыканта редко кто клал монету.

Йере попытался незаметно проскочить мимо этой группы, но Малышка Лехтинен понял его коварные намерения и крикнул:

– Эй, коллега, добро пожаловать на бал! Ты лирик, я музыкант, песни наши разносятся по лесам. «Собирайтесь, друзья», как сказал поэт Отто Мяннинен, и его встретили криками «ура», Йере почувствовал себя несколько неловко, как все знаменитости, избегающие находиться в центре внимания. И все же он оставался для многих неведомым, причем настолько, что ему, пожалуй, можно было бы дать Нобелевскую премию в области литературы. Он помахал музыканту рукой и вежливо ответил:

– Добрый вечер!

Затем поспешил на площадку, где собрались молодые, и попытался сбить со своего следа музыканта, который об экономическом кризисе знал лишь понаслышке. Йере не презирал своих ближних, но в этот вечер его не интересовала скудоумная классика Малышки Лехтинена. Он растворился в людском потоке и остановился возле танцплощадки послушать новую модную мелодию. Он искренне верил, что чем чаще песню исполняют, тем скорее она умирает. В этот момент он почувствовал на руке чье-то прикосновение и увидел рядом с собой молодую девушку. На ее лице играла улыбка. Девушка жила в Аспирине, и звали ее Ауне Кейнянен. Девятнадцатилетнее, смуглое, чувственное создание с макияжем на лице. Йере познакомился с ней в редакции газеты «Тосикертомус», где она считывала гранки, распечатывала письма читателей и стучала одним пальцем на машинке. Некоторое время они оживленно беседовали, и Йере пытался развлекать девушку рассказами о Каапро Яскеляйнене и других своих дальних родственниках, эмигрировавших в Америку. Из них только Каапро мог написать свое имя, остальные вместо росписи прикладывали палец. Девушка позевывала, и Йере, наблюдая это, предложил:

– Разрешите пригласить вас на следующий вальс?

Он получил положительный ответ и почувствовал себя свободнее Днем Йере почти десять часов испытывал прочность своих ягодиц (Муза любит прилежность) и сейчас кружился несколько напряженно по танцплощадке, посыпанной песком Он поистине был танцором по пальцам, поскольку то и дело наступал на пальцы партнерши. Нейти4 Кейнянен измучилась, и ее взвизгивания препятствовали зарождению романтического настроя. Она выглядела красивой и чрезвычайно умной, поскольку умела блестяще скрывать свое невежество. Когда Йере пользовался в разговоре о любви научными терминами физиологии, нейти Кейнянен улыбалась глазами и раздувала ноздри. Йере казалось, что эта мимика свидетельствует об утонченности органов чувств, и он то и дело подавал реплики вот такого рода:

– Вы танцуете, как эльф... Вы словно натянутая струна скрипки… От вас нельзя скрыть любви…

Йере Суомалайнена с его карельским нравом с первого взгляда закачала волна любви. Не расходуя зря время, он признался в любви, но при этом ничего не обещал. Натанцевавшись до сердцебиения, они отправились в ресторан, разместившийся под арочной крышей на краю площади. За столами сидела финская молодежь, у которой на таких сборищах имелось право голоса да несколько монет в кармане. Йере провел свою спутницу к длинному столу и подмигнул ей. Тем самым он допустил в своем ухаживании первую ошибку, поскольку нейти Кейнянен заботливо поинтересовалась, не попала ли ему в глаз песчинка. С другой стороны стола сидели знакомые нейти Кейнянен. Поздоровались, обменялись приличествующими этому случаю словами, познакомились. Мыслящий наблюдатель мог бы обнаружить, что нейти Кейнянен доставляло удовольствие находиться в обществе мужчины, которого все называли «господин писатель».

Настроение поднималось, хотя в бокалах был лишь ягодный сок. Содержание разговоров напоминало изюм без косточек. Йере бросал на девушку нежные взгляды, уверовав, что начальная стадия ухаживания завершена, ибо цель – определение неизвестной величины «икс» – уже частично достигнута. Веселый, многообещающий и прекрасный вечер!

Нейти Кейнянен пожелала танцевать. Ей хотелось стать немножко поближе к мужчине «ее типа»: деликатному, умному и приятной наружности, несмотря на очки, кавалеру. Йере подозвал к столу официантку. При простейших расчетах не требуется решать сложных уравнений, но он все же торжественно спросил счет. Затем сунул руку во внутренний карман, вытащил кошелек и груду бумаг. И тут случилась величайшая катастрофа его любовной эскапады. Из пачки бумажных листков на стол выпал жирный кровяной блин, измазавший рукопись детективного рассказа, написанного днем. Нейти Кейнянен, ее добрые знакомые и все присутствующие посмотрели на Йере и раскрыли в изумлении рты. На Йере, нежившегося в свете романтики, буквально свалился кровяной блин Аманды Мяхкие. Если бы в подобной ситуации оказался его отец, он бы вытащил из жилетного кармашка монокль, вставил его в глаз и сочинил бы какую-нибудь душещипательную историю, а вот Йере совсем растерялся. Он схватил блин со стола и попытался запихнуть его обратно за пазуху, но при этом испачкал рубашку. Разгоряченная нейти Кейнянен вскочила на ноги, ее красивые глаза метали искры.

– Что это? – спросила она жестко. Вопрос прозвучал словно из катехизиса Лютера. – Что это такое?

– Кровяной блинчик, – тихо промолвил Йере. Окружающие в открытую расхохотались. Их злорадству не было предела. Йере забросали едкими замечаниями на тему скотоводства и сельского хозяйства. Нейти Кейнянен почувствовала себя глубоко оскорбленной. С раскрасневшимся лицом она покинула общество и исчезла в сумерках. По мнению Йере, эстетические вкусы нейти Кейнянен были основаны на ущербном знании мира и появлялись лишь под влиянием момента.

Йере заплатил по счету две марки, дал двадцать пять пенни чаевых и, ругаясь про себя, выскочил из ресторана. Не зря говорят, что у поэтов чувствительный нрав. Короткой была его радость в этот летний вечер.

Его охватило чувство уныния, злости и присущая поэтам жалость к самому себе. Множество раз он терпел проигрыш именно в тот момент, когда счастье ему начинало улыбаться. Приступая к какому-нибудь делу, он был оптимистом, но скоро становился пессимистом. Неудачи научили его уважать Шопенгауэра, по мнению которого оптимизм – явление непорядочное, поверхностное и прямо-таки нечестное.

Постепенно злость его прошла, и он, остынув, констатировал, что ничего особенно неприличного не случилось. Женщин следует любить, а понять их – пустое занятие. Он вытер самые отвратительные кровавые пятна с рубашки и решил рассказать нейти Кейнянен всю комическую историю с кровяным блином. Напевая, Йере направился к танцплощадке, где девушка уже оживленно беседовала с худощавым юношей. На нем были фланелевые брюки, у него только что начали пробиваться усы, а также ломался голос. Йере подумал мгновение, прежде чем приступить к делу. Любовь требует смелости, ухаживание – тактических ходов. И то и другое является детищем саморекламы, к которой примыкает определенная доля состязательного настроя. А его у него сейчас хоть отбавляй. Будь что будет, но надо действовать.

Он воспользовался самыми изысканными словами, прибегнул к трогательным выражениям, к лучшим средствам человеческого языка. Но нейти Кейнянен повернулась к нему спиной и закачала своими свободомыслящими бедрами. Затем она схватила парня в фланелевых брюках под руку и нежным голосом прародительницы Евы произнесла:

– Яшка, я хочу танцевать.

И девушка из редакции «Тосикертомус» исчезла из поля зрения Суомалайнена.

Йере снова стало ясно, что он всего лишь лирик, скиталец и плохой знаток людей. Он всегда отдавался первым впечатлениям и ошибался. Только впоследствии осознавал, что истинное «я» человека обнажается лишь в гневе и любви. Бессмысленно продолжать состязание, ибо молодые бегают лучше. Он чувствовал себя женским чулком со спустившимися петлями, который осязает женскую ножку последний день.

Незнакомое ему чувство ревности перешло в горечь и отвращение. Конечно, нейти Кейнянен красива, как куколка, но пуста и наивна. Может быть, даже несколько глупа. Она наверняка верит в то, что дети рождаются в капусте, а жизненные муки поэта – результат слишком тесной обуви.

Йере бежал из Долины любви, и вослед ему неслась мелодия «Черного Рудольфа».

О, где ты, цветок Юга…

Вечер уже уступил свое место сумраку ночи. Воздух был ласкающе тепл; поэты сравнили бы его с мягкой шерстью выдры. В кустарнике ворковали ночная птица и влюбленная молодая пара.

Небо, эта безграничная обитель, в которой беседуют ангелы, нависло над землей. Ночь в начале лета, неспокойный пыл молодости, мучительная радость рождения и созидания. Сердце человека готово разорваться в поэтическом экстазе.

Но размышления Йере Суомалайнена были далеки от поэзии. Он медленным шагом двигался к Денатуратной, а в голове засела ржавым гвоздем мысль о его оскорбленном «я». Почему он позволил девчонке превратить себя в шута? Куда девались его достоинство и находчивость?

Он на мгновение остановился, а затем развернулся и направился к шоссе, ведущему в город. Прошел небольшой участок пути и увидел на обочине дороги сидящего человека, который показался ему знакомым. Создавалось впечатление, что тот упал на насыпь и сейчас находился в окружении пустых консервных банок и бутылок. Йере внимательно взглянул на него и обрадовался. Они же старые знакомые, учились в одном классе. Магистр Ахопалтио вздрогнул. Вид у него был своеобразный, как у всех людей, изучавших десятки лет философию, питавшихся на деньги, полученные в наследство, и афооизмами Ницше.

Йере полгода как не встречал Ахопалтио, однако сейчас понял, что магистр был болен. Несмотря на теплую летнюю погоду, он закрыл свои уши черными матерчатыми наушниками и частично натянул на них шляпу. Судя по всему, у него болят уши: воспаление среднего уха или какая-нибудь подобная мучительная хворь. Йере радостно протянул ему руку.

– Здорово!

Ахопалтио тряхнул головой, но не произнес ни звука. Видимо, у него еще и воспаленные гланды, дифтерит или полипы на голосовых связках.

– Ты болен? – спросил Йере. – Я давно тебя не встречал. Ты больше не живешь в Кайвопусто?

Ахопалтио слабо улыбнулся, но не ответил.

– Не слышишь? Тебе что, медведь на уши наступил? – громко крикнул Йере.

– Зубы болят? Комплекс замучил? Запоры?

Ахопалтио вытащил из кармана блокнот, начертал несколько строк и протянул Йере для прочтения следующие слова: «Что ты спросил? Ничего не слышу».

Йере пронзила жалость. Его на резкость своеобразный одноклассник потерял слух и дар речи. Йере написал в ответ вопрос и протянул листок Ахопалтио: «Ты болен, и если да, то чем?»

Философ, ставший таковым по причине огромного наследства, отрицательно помотал головой. Затем подозрительно посмотрел вокруг, как бы в предчувствии опасности, и наконец снял наушники, под которыми оказались маленькие бархатные подушечки. Он убрал и их, а потом вытащил из ушей пять дюймов белой ваты.

– Значит, ты слышишь? – обрадовался Йере.

– Слышу, слышу! Но не кричи так громко. Садись и быстренько рассказывай.

Йере уселся на край канавы рядом с философом и промолвил:

– Не встречал тебя целых полгода. О, где ты, цветок…

– Замолчи! – со злостью крикнул Ахопалтио и зажал уши руками. – Не выношу этой песни. Я раб комплекса. Маниакально-депрессивный случай. Сам знаю об этом. Все симптомы циркулярной психической болезни, как утверждают врачи. Это мне и самому известно. Как услышу эту чертову песню, все в голове перемещается.

– Какую песню? – подозрительно спросил Йере.

– Ту, которую ты только начал напевать: «О, где ты, цветок Юга. « Йере покачал головой и тростью отбросил подальше несколько пустых бутылок, разбитый ночной горшок и расколотую вазу для цветов. Они сидели метрах в двадцати от общественной свалки, на которой обычно роются тряпичники в поисках кладов. Аетний вечер и ночь утратили свое очарование. В начале вечера он бежал от Малышки Лехтинена, а сейчас попал в общество другого тронувшегося умом. Ахопалтио всю свою жизнь изучал психологию и философию, пять лет писал диссертацию «Внешние раздражители духовной жизни человека и порождаемые ими комплексы», и вот автор этих трудов сидел перед Йере.

– Послушай, сосед, что же тебя все-таки мучает? – со всей серьезностью спросил Йере. – Ты совершил какое-нибудь преступление: хищение, убийство на сексуальной почве или подделал вексель?

Ахопалтио снова боязливо огляделся вокруг, прислушался, поморгал своими густыми ресницами, глубоко вздохнул и наконец приступил к рассказу.

– На свете нет ни одного здорового человека. Меня уже три недели мучают сложные мутации. К настоящему моменту мне удалось обследовать различные типы людей, если говорить точно, то четыре тысячи пятьсот двадцать случаев, и каждый оказался душевно болен. Одни боятся темноты, страдают вербидегенерацией, шизофренией, эксгибиционизмом или торифобией, другие же войэуризмом или фетишизмом. Среди политиков я обнаружил пять тысяч мужчин, больных неизлечимой кверулантной манией преследования, комплексом Наполеона или явной паранойей…

Йере, громко зевнув, прервал Ахопалтио:

– Но недавно ты говорил о какой-то песне? Массивное тело Ахопалтио начало равномерно дрожать.

– И о ней я буду говорить еще долго, – раздраженно воскликнул он. – Однако каждое логическое высказывание требует вступления. То, что я только что сказал, это лишь краткий пролог болезней души. Ранней весной я слушал уличного певца, ворковавшего словно ангел:

О, где ты, цветок Юга, И твои вишенки-губы?

Дал певцу пять марок, что, по-моему, настоящий княжеский подарок, если сравнивать с оплатой научных работ. Спустя две минуты я встретил в воротах маленькую девочку, которая пообещала пропеть эту песню за пятьдесят пенни. Я положил ей в маленькую и чрезвычайно грязную ручонку одну марку, и тут же из-за редких молочных зубов послышался этот модный шлягер:

О, где ты, цветок Юга…

Песня уже не звучала красиво, так как у девчонки был насморк и она вынуждена была постоянно вытирать нос рукавом. Я быстро вошел в лифт, где правила жизни в доме рекомендуют поддерживать тишину. Какой-то мальчишка-посыльный, пользоваться лифтом которому запрещено, проник в кабину вместе со мной и нахально замурлыкал:

О, где ты-ы, цвето-ок Юга-а…

Я взбесился, ибо всегда был подвержен аллергии внешних раздражителей. Предел моей терпимости кончился, и я быстро влетел в свою квартиру. Включил радио, и та же проклятая мелодия снова вывела меня из равновесия. В состоянии внезапного возбуждения схватил радиоприемник, выбросил его в окно, и он упал на голову какого-то начинающего исполнителя шлягеров. Меня привлекли к суду, где я узнал, что весь город оказался во власти группового психоза. Дали мне шестьдесят суток тюрьмы: не такое уж легкое наказание для ученых, ибо их жизнь вообще непродолжительна. Когда огласили приговор, председатель суда посмотрел в окно и тихонько запел: «О, где ты, цветок Юга…» Я немедленно зажал уши руками, и за это мне добавили еще десять суток. Якобы за неуважение к суду.

Отправили меня в тюрьму, где я сел лишь на воду да на хлеб. Был рад тому, что наконец-то больше не услышу эту чертову песню, которая снимала с моей души стружку за стружкой. Однако радость моя оказалась преждевременной, ибо все охранники и заключенные хором пели: «О, где ты…» Тогда я зубами оторвал несколько небольших тряпочек от матраца и заткнул ими уши. Потом я был вынужден заплатить шестьдесят марок штрафа за порчу государственного имущества. Шлягерная эпидемия решительно повлияла на мое физическое состояние. У меня поднялась температура, и четыре дня я провалялся в тюремном госпитале. Когда я наконец вернулся домой, то тут же заказал вот такие наушники-подушечки и теперь уже четыре недели абсолютно ничего не слышу. Несколько дней назад я устал от глухоты. Снял здесь, в Денатуратной, в спокойном Аспирине, меблированную комнату. «Место здесь тихое, нет ни детей,, ни собак, и кровать не скрипит», – сказала хозяйка. Сегодня вечером решил устроить ушам летний отпуск, снял подушечки, вытащил вату и прислушался. Прошло точно одиннадцать минут, и с танцплощадки Долины любви донеслась песня, раздирающая мою душу, та чертова – ты знаешь – та адова сексуально раздражающая дьявольская месса: «О, где-е ты-ы, цветок Юга-а…» Я утратил самообладание. Пошел и смазал хозяйке по уху, затем разбил ее радиоприемник, выпил глоток снадобья для полоскания рта, оборвал качели в саду и сбежал. И вот уже более пяти часов сижу здесь, рядом со свалкой, успокаивая душу и ожидая окончания танцев. Жизнь сущий ад, согласись, что это так.

Ахопалтио бросил на Йере умоляющий взгляд и продолжил:

– Люди больны. Тех же, кто сосредоточился на своем внутреннем мире, убивают саксофонами. Послушай, Йере, ты веришь, что в провинции найдется какое-нибудь спокойное место, где нет необходимости затыкать уши?

Йере с мрачным видом покачал головой.

– Не верю. Сейчас эта песня только начинает прокручиваться в провинции.

Ахопалтио вздохнул.

– Это точно. Сначала в городе, а потом в сельской местности.

– Самым лучшим в модном шлягере является то, что он в моде только краткое время, – попытался его успокоить Йере.

– Для убийства человека много времени не требуется, – подавленно ответил философ. – Особенно если радио делает для этого все возможное. Ты не согласен, что радио следовало бы уничтожить?

– Нет.

– Но ведь радио конкурирует с газетами. Йере беззаботно помахал рукой.

– Радио никогда не сможет составить конкуренцию газете, поскольку его нельзя свернуть в трубочку и убивать ею мух.

– Это правда, – вздохнул Ахопалтио. – Ничто, кроме смирения, не поможет. Что сказал бы Юнг, если б жил в Финляндии?

Философ принялся заталкивать вату в свои уши, но перед тем, как закрыть их защитными наушниками, произнес:

– Заходи как-нибудь ко мне. Я живу в доме Кейнянов. Ну так. Прощайте, звуки. Отправляюсь возмещать своей хозяйке стоимость радиоприемника, садовых качелей и оплеухи, если она еще не вызвала полицию…

Ахопалтио снова превратился в глухонемого. Последовав примеру Йере, он поднялся на ноги. Безмолвно двинулись они по направлению к Денатуратной, а навстречу им шли беззаботные молодые люди, для которых не существовало никаких помех, равно и наушников. Йере написал на куске бумаги два слова и протянул их Ахопалтио: «Праздник кончился».

Глухой по милости своего мрачного мировоззрения наконец-то радостно улыбнулся и рукой показал на восток, где уже занималось воскресное утро. На перекрестке дороги, ведущей в Гармонику, они попрощались и молча расстались. Йере секунду постоял, глядя вослед Ахопалтио. Он не осмелился вынести приговор душевному состоянию своего друга, решив оставить все, как есть. Вместо этого он как бы мимоходом вспомнил о нейти Кейнянен и спокойно констатировал, что опыт подобен бестселлеру, поскольку его постоянно приобретают.

Какое-то мгновение, перед тем как войти в дом, Йере постоял на крыльце Гармоники. Только после того, как петух Дальманов – кооперативные часы всех бедняков Денатуратной – прокукарекал о начале дня, он вошел внутрь. Отец и Импи-Лена находились в глубоком неведении. Йере открыл окно, уменьшив тем самым недостаток кислорода в комнате. Затем он приблизился к оконному проему и улегся полураздетым на свою раскладушку. Мысли его на мгновение перенеслись в альков, откуда раздавалось равномерное мурлыканье Импи-Лены. У другой стены комнаты с достоинством похрапывал его отец. Йере с некоторой грустью вспомнил времена, когда у него была своя спальня и храп, доносившийся из помещения для прислуги, становился предметом обсуждения на семейных советах. Сейчас же все они спали в одной комнате. Такова жизнь. Течет тихо и уравновешенно, не причиняя никому помех. Многие мерзнут, но лишь редкие особи превращаются в льдышки.