ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Рассвет, казалось, наступил раньше обычного – это из-за ослепительно-белого снега.

Год был на исходе. Люди готовились к празднику, покупали кур, со всех сторон доносилось их кудахтанье. Звонкое пение петухов довершало картину праздничного благополучия.

Всю ночь Сянцзы не спал. Только под утро ненадолго забылся, но даже во сне ощущал тревогу. Ему казалось, что он плывет по реке, та ныряя, то выплывая на поверхность. К утру он сильно замерз, к тому же не давало покоя кудахтанье.

Он лежал, свернувшись калачиком, и не шевелился, чтобы не разбудить Лао Чэна, а кашляя, прикрывал рот одеялом. Ему не терпелось встать, но он не осмеливался.

С трудом дождался Сянцзы рассвета, когда на улице послышался шум колес и крики возниц. Он встал и, приоткрыв дверь, выглянул во двор. Снега было немного, видимо, еще в полночь снегопад прекратился. Небо как будто прояснилось, но во дворе было сумрачно, даже снег казался серым. На снегу он увидел свои следы, чуть припорошенные, но еще различимые. Чтобы хоть чем-то заняться, он отыскал в углу веник – метлы не нашел – и стал мести снег. Это оказалось нелегко. Согнувшись в три погибели, он работал старательно, но смел только верхний слой – нижний примерз к земле. Пока Сянцзы отгребал снег к двум низеньким ивам, он весь вспотел и почувствовал облегчение. Попрыгал на месте, сделал глубокий выдох, и длинная белая струя пара повисла в холодном воздухе. Сянцзы вернулся в комнату, поставил на место веник и начал сворачивать постель.

– Что, уже поздно? – зевая, спросил Лао Чэн.

Он вытер выступившие на глазах слезы, достал сигарету. Затянулся разок-другой и окончательно проснулся.

– Погоди, Сянцзы! Сейчас принесу кипятку, выпьем чаю. За ночь ты, наверное, здорово продрог.

– Может, мне лучше уйти? – вежливо спросил Сянцзы.

Но тут вспомнил все свои страхи, не дававшие сомкнуть глаз, и сердце болезненно сжалось. Куда он пойдет?

– Что ты останься! Я тебя угощу!

Лао Чэн поспешно оделся, не застегиваясь, подпоясался и выбежал с сигаретой в зубах.

– О, да ты, я смотрю, двор подмел? – удивился он. – Вот молодец! Сейчас попьем чайку!

У Сянцзы отлегло от сердца. Вскоре Лао Чэн вернулся с двумя небольшими мисками сладкой каши и целой кучей пончиков и лепешек, обсыпанных кунжутными семечками.

– Чай еще не готов, поешь пока каши. Ешь, ешь! Мало будет – хозяева еще дадут, не хватит – сами купим, а то в долг возьму. Работа наша тяжелая, значит, есть надо досыта. Давай, не стесняйся!

Комнату заполнил холодный утренний свет. Лао Чэн и Сянцзы ели молча, с большим аппетитом и громко чавкали.

– Ну как? – спросил Лао Чэн, ковыряя в зубах, когда в чашках ничего не осталось.

– Хорошо, но мне надо идти! – ответил Сянцзы, поглядывая на свернутую постель.

– Да ты хоть расскажи, что у вас приключилось! Я так и не понял.

Лао Чэн протянул Сянцзы сигарету, но тот покачал головой.

Подумав немного, Сянцзы решил, что молчать неудобно. Запинаясь, он поведал Лао Чэну о своей беде.

Лао Чэн долго сидел, выпятив губы, с понимающим видом.

– Непременно сходи к господину Цао, – наконец произнес он. – Этого нельзя так оставить. Да и деньги жалко. Ты ведь сказал, что господин Цао велел тебе бежать в случае опасности. А тебя сразу схватил сыщик, только ты вылез из машины. Надо было спасать свою жизнь. В чем же твоя вина? Пойди к господину Цао, расскажи всю правду. Он не станет тебя ругать, а то и убытки возместит. Оставь постель здесь и отправляйся. Дни нынче короткие – солнышко только взошло, а уже восемь часов. Иди же скорее!

Сянцзы ожил. Он, правда, чувствовал себя виноватым перед господином Цао, но в словах Лао Чэна была своя правда: когда на тебя наводят пистолет, где уж тут думать о чужих делах!

– Иди! – торопил его Лао Чэн. – Ты вчера растерялся – так бывает, когда случится беда. Я даю тебе верный совет. Я все же постарше и жизнь знаю лучше. Ступай! Уже поздно.

Ясное голубое небо, искрящийся на ярком солнце снег – все радовало душу! Только было Сянцзы собрался уходить, как в ворота постучали.

Лао Чэн вышел посмотреть и крикнул:

– Сянцзы, тебя спрашивают!

Стряхивая снег с ног, на пороге появился Ванъэр, рикша господина Цзоу. Он замерз, из носа текло.

– Входи скорее! – заторопил его Лао Чэн. Ванъэр вошел.

– Вот, значит, – начал он, потирая руки, – я пришел присмотреть за домом. Как туда пройти? Ворота заперты. Снегу, значит, намело. Холодно, ой, как холодно. Значит, господин Цао с госпожой уехали рано утром не то в Тяньцзинь, не то в Шанхай, не скажу точно. Господин Цзоу, значит, приказал мне присмотреть за домом. Холодно-то как, ой, холодно!

Сянцзы чуть не расплакался. Господин Цао уехал! Вот невезенье! После долгого молчания Сянцзы спросил:

– Господин Цао не говорил обо мне?

– Да вроде бы нет! Еще до рассвета, значит, поднялись, некогда было говорить. Поезд, значит, ушел в семь сорок. Так как мне пройти в дом? – заторопился Ванъэр.

– Перелезь через забор, – буркнул Сянцзы. Он взглянул на Лао Чэна, словно перепоручая ему Ванъэра, а сам взял свой постельный сверток.

– Куда ты? – спросил Лао Чэн.

– В «Жэньхэчан», куда же еще? – В этих словах прозвучали обида, стыд и отчаяние. Ему осталось смириться! Все пути теперь для него отрезаны, остался один – к Хуню, этой уродине. Как он заботился о своей чести, как хотел выбиться в люди! И все ни к чему… Видно, ему суждена такая горькая участь!

– Ладно, иди, – согласился Лао Чэн. – Я могу подтвердить при Ванъэре: ты ничего не тронул в доме господина Цао. Иди! Будешь поблизости, заглядывай. Если мне что-нибудь подвернется, буду иметь тебя в виду. Я провожу Ванъэра. Уголь там есть?

– И уголь и дрова – все в сарае на заднем дворе. Сянцзы взвалил узел с постелью на плечи и вышел. Снег уже не был таким чистым, как ночью: посреди

дороги, придавленный колесами, подтаял, а у обочин его изрыли следы. С узлом на плечах, ни о чем не думая, Сянцзы шел и шел, пока не очутился перед «Жэньхэчаном». Он решил войти сразу, стоит остановиться – и не хватит смелости переступить порог. Лицо горело. Он заранее придумал, что скажет: "Я пришел, Хуню. Делай как знаешь! Я на все согласен»

Увидев Хуню, он несколько раз повторил про себя эту фразу, но произнести ее вслух не повернулся язык.

Хуню только что поднялась, волосы были растрепаны, глаза припухли; на темном лице жировики, словно у общипанной замороженной гусыни.

– А, Сянцзы! – приветливо сказала она, в глазах

мелькнула радость.

– Вот пришел, хочу взять напрокат коляску!

Опустив голову, Сянцзы смотрел на снег, прилипший к ботинкам.

– Поговори со стариком, – тихо сказала Ху ню, кивнув на комнату отца.

Лю Сые сидел перед большой горящей печью ж пил чай. Увидев Сянцзы, он спросил полушутя:

– Ты жив еще, парень? Совсем забыл меня! Посчитай-ка, сколько дней не показывался! Ну, как дела? Купил коляску?

Сянцзы покачал головой, сердце его сжалось от боли.

– Дашь мне коляску, Сые?

– Снова не повезло? Ладно, выбирай любую! – Лю Сые налил Сянцзы чая.

– На, выпей!

Сянцзы взял чашку и стал пить большими глотками. От чая и печного тепла его разморило и стало клонить ко сну. Он поставил чашку и собрался уходить.

– Погоди! Куда торопишься? Ты пришел очень кстати. Скоро день моего рождения. Я хочу поставить праздничный навес, пригласить гостей. Так что коляску пока не вози, поможешь мне. Они, – Лю Сые кивнул на рикш во дворе, – народ ненадежный, сделают кое-как. Не то что ты. Тебе и говорить ничего не надо, сам все знаешь. Сперва уберешь снег, а в полдень приходи на гохо [15].

– Хорошо, Сые.

Сянцзы решил: раз уж он возвратился, пусть делают с ним, что хотят. Он покорился судьбе.

– Ну, что я тебе говорила? – подоспела тут Хуню. – Второго такого не найдешь.

Лю Сые улыбнулся, а Сянцзы опустил голову.

– Идем, Сянцзы, – сказала Хуню. – Я дам тебе денег, купишь хорошую бамбуковую метлу. Надо побыстрее убрать снег: сегодня придут делать навес.

Когда они вошли к ней в комнату, она, отсчитывая деньги, тихо проговорила:

– Не робей! Постарайся угодить старику! И все будет в порядке!

Сянцзы ничего не ответил. Сердце его словно окаменело. Пройдет день, и ладно. Дадут поесть – хорошо, предложат чай – попьет, найдется работа – поработает. Только бы ни о чем не думать.

Как осел, который вертит жернова, он ничего не хотел знать, понимать – не бьют, и на том спасибо. И все же трудно смириться. Тоска заедала. За работой он забывался, по едва выдавалась свободная минута, на него накатывало что-то расплывчатое, бесформенное, как морская губка, начинало душить, вызывало тошноту. Он работал до изнеможения, чтобы потом погрузиться в тяжелый сон. Ночью спал, днем работал. Мел снег, ходил за покупками, заказывал карбидные фонари, чистил коляски, переставлял мебель, спал, ел и пил. Но все делал как автомат. Угнетало лишь вызывавшее тошноту чувство – эта «губка»…

Снег во дворе был убран, а на крыше сам постепенно растаял. Пришли мастера. Договорились сделать праздничную пристройку во весь двор, с карнизом, перилами и стеклянной перегородкой, чтобы на ней можно было развесить картины и шелковые свитки с поздравительными надписями. Деревянные проемы решено было обтянуть красной материей. Перед главным и боковым входами старик задумал повесить гирлянды, а кухню устроить на заднем дворе. Он хотел пышно отпраздновать день своего рождения.

Дни стояли короткие, и до сумерек мастера успели только поставить навес, затянуть его материей и сделать перила; развесить картины и украшения над дверями обещали на следующее утро. Лю Сые даже позеленел от злости. Но делать нечего. Он послал Сянцзы за фонарями и велел поторопить повара, опасаясь, как бы и тот его не подвел. К счастью, с угощением все оказалось в порядке, зря старик волновался.

Только Сянцзы вернулся, как Лю Сые велел ему идти к соседям занять на день мацзян, комплекта три-четыре. Кто же справляет день рождения без веселой игры? Сянцзы принес мяцзян, и тогда его послали за патефоном: на празднике должна быть музыка! Так Сянцзы бегал без передышки до одиннадцати часов. К вечеру едва передвигал ноги. Коляску и то легче возить. Может, потому, что он привык?

– Хороший ты парень! – сказал Лю Сые. – Молодец! Будь у меня такой сын, я бы умер спокойно. Иди отдыхай, завтра еще найдутся дела. Хуню подмигнула Сянцзы.

На следующее утро снова пришли мастера. Повесили картины с эпизодами из «Троецарствия»: «Три сражения с Люй Бу», «Сражение у Чанбаньпо», «Лагерь в огне» и другие; главные герои и второстепенные – все были верхом, с пиками в руках. Лю Сые остался доволен картинами. Вскоре привезли мебель. Под навесом поставили восемь стульев с чехлами, расшитыми красными цветами… Праздничный зал находился в средней комнате – там стояли эмалевая курильница и подставки для свечей. Перед столом положили четыре красных коврика.

Сянцзы послали за яблоками. Хуню незаметно сунула ему два юаня, чтобы он заказал от себя в подарок отцу праздничный пирог в форме персика, с изображением восьми даосских святых. Когда яблоки были уже на столе, принесли пирог и поставили рядом. С восемью даосскими святыми он выглядел весьма эффектно.

– Это от Сянцзы, – шепнула Хуню на ухо отцу. – Видишь, какой он догадливый.

Лю Сые улыбнулся Сянцзы.

Не хватало только большого поздравительного иероглифа «долголетие», который кладут в центре праздничного зала. Обычно его преподносят друзья. Но поздравления пока никто не прислал, и Лю Сые начал злиться.

– Я о них пекусь, помогаю в трудную минуту, а им до меня и дела нет! Будь они все прокляты!

– Что ты волнуешься? Ведь стол накрывать будем завтра, – утешала его дочь.

– Хочу приготовить все заранее. Послушай, Сянцзы, фонари нужно повесить сегодня. Если не пришлют до четырех часов, я им покажу!

– Пойди поторопи их, Сянцзы! – обратилась к нему Хуню: при отце она все время старалась найти для него какое-нибудь дело. Сянцзы безмолвно повиновался. – Хороший парень, верно, отец? – ухмыльнулась Хуню. – Тебе бы такого сына. Да вот, видишь, родилась я, ничего не поделаешь. Хоть усыновляй Сянцзы! Ты погляди – за целый день ни разу не присел, везде поспевает!

Вместо ответа Лю Сые сказал:

– Где патефон! Заведи-ка!

Звуки старого патефона терзали слух, как вопли кошки, которой наступили на хвост. Однако Лю Сые это вполне устраивало: чем громче, тем лучше.

К полудню управились со всеми делами. Оставалось лишь накрыть на стол, но это должен был сделать повар. Лю Сые все осмотрел сам. Любуясь украшениями и расставленными повсюду цветами, он удовлетворенно кивал головой.

Вечером для подсчета подарков Лю Сые пригласил из угольной лавки «Тяньшунь» господина Фэня, родом из Шаньси. Господин Фэнь был мастером своего дела. Он велел Сянцзы купить две красные приходо-расходные книги и лист красной бумаги. Разрезав бумагу, написал несколько поздравительных иероглифов и развесил их. Лю Сые, заметив, что господин Фэнь – человек толковый, предложил ему партию в мацзян, но тот отказался – знал, что старик его обыграет. Раздосадованный, Лю Сые обратился к рикшам:

– Сыграем в кости на деньги! Ну, кто из вас смелый?

Каждый не прочь был сыграть, но боялся. Все знали, что Лю Сые держал когда-то игорный притон.

– Трусы! И как вы только на свете живете! В ваши годы я не думал, сколько у меня в кармане. Проиграю и ладно. Ну, кто хочет?

– На медные деньги? – спросил один рикша, выступив вперед.

– Оставь себе свои медяки! Лю Сые с сопляками не играет. – Старик залпом выпил стакан чаю и вытер лысину. – Ладно, потом сами просить будете, а я не стану!… Послушайте-ка, скажите всем, что у меня завтра праздник: вечером соберутся гости. Поэтому завтра сдайте коляски до четырех часов, чтобы не греметь на дворе. Всю выручку оставьте себе, за коляски можете не платить! Пусть каждый скажет обо мне доброе слово, у кого совесть есть. Послезавтра, в день моего рождения, вывозить коляски не разрешаю. Утром, в половине десятого, для вас накроют стол: шесть мясных блюд, два рыбных, четыре холодных и гохо. Довольны? Приходите в длинных куртках; кто явится в короткой – выгоню! Поедите – и убирайтесь! Я буду принимать родных и друзей. Им подадут морские закуски, шесть холодных блюд, шесть горячих, четыре мясных и тоже гохо. Только не завидуйте! Опять-таки, у кого есть совесть, приходите с подарками. Придете с пустыми руками – поклонитесь трижды. И то хорошо. В общем, все должно быть как положено. Понятно? Вечером могу опять угостить. Что останется – ваше. Но раньше шести не являйтесь…

– Завтра вечером будет много пассажиров, – сказал пожилой рикша – Не резон нам ставить коляски в четыре часа…

– Тогда возвращайтесь после одиннадцати. Главное, не гремите, пока у меня гости! Помните: вы рикши, а я хозяин! Ясно?

Все молчали. Обида и гнев переполнили сердца. Конечно, неплохо оставить себе дневную выручку, но разве явишься потом без подарка? Придется истратить, по крайней мере, монет сорок. К тому же слова Лю Сые задели их за живое: у него, видите ли, день рождения, а им надо прятаться, словно крысам! Да еще не выезжать с колясками двадцать седьмого числа, в самый доходный день накануне Нового года! Лю Сые, конечно, может пожертвовать дневной выручкой, но рикшам невыгодно весь день болтаться без дела. Вот все и молчали, не благодарили хозяина за его «доброту».

Когда Лю Сые ушел к себе, Хуню окликнула Сянцзы«И тут все обрушились на него, дав волю гневу.

В эти дни всем казалось, что Сянцзы из кожи вон лезет, подмазываясь к хозяевам, угождает, хватается за любую работу. Но у Сянцзы и в мыслях такого не было: он помогал Лю Сые, чтобы избавиться от тоски. Он ни с кем не разговаривал, да и о чем было говорить? Но рикши не знали, какое у Сянцзы горе, считали, что он подлизывается к Лю Сые, и сторонились его. Еще в них вызывало что-то вроде ревности внимание, оказываемое Сянцзы дочерью хозяина. А тут еще одна обида – Лю Сые не пригласил их под праздничный навес! А Сянцзы пригласил, и тот наверняка будет целый день объедаться всякими вкусными вещами. Почему такая несправедливость? Вот и сейчас Хуню зачем-то позвала Сянцзы!

Рикши проводили его взглядами, полными ненависти, казалось, они готовы наброситься на него с кулаками. Хуню и Сянцзы вошли под навес и заговорили в чем-то при свете фонаря… Видали? Все понятно…

Рикши ехидно переглядывались и многозначительно кивали головами.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Торжества в доме Лю были в полном разгаре. Лю Сые радовался, что собралось столько народу, а главное, что поздравить его пришли и старые приятели. Он чувствовал свое превосходство и был счастлив, что праздник проходит шумно и весело, не так, как это бывает у других. Друзья явились в старомодной одежде, а сам он надел халат на меху и новую куртку. Когда-то многие из них были богаче его, но через два-три десятка лет все изменилось: одни кое-как зарабатывали на жизнь, другие совсем обеднели. Глядя на нарядно украшенный зал с картинками из «Троецарствия», на стол, уставленный яствами, он чувствовал себя на голову выше своих гостей. Настроение у него было хорошее, и он собирался играть в мацзян на деньги, что считалось вполне приличным.

Но среди всеобщего оживления Лю Сые вдруг почувствовал себя одиноким. Привыкнув к холостой жизни, он думал, что к нему на праздник соберутся лишь хозяева лавок с приказчиками да знакомые соседи-холостяки. Он и не предполагал, что среди гостей окажутся женщины! Хуню ухаживала за гостями, но ему было горько, что у него нет жены, только дочь, да и та смахивает на мужика. Лю Сые давно женился бы, будь у него сын, завел еще детей и под старость не чувствовал бы себя таким одиноким. Да, псе у него есть, кроме сына. И с каждым годом все меньше надежды его иметь.

День рождения – событие радостное, но Лю Сые готов был заплакать. Дела у него идут хорошо, но некому их передать! Для чего же все это нужно?

В первой половине дня Лю Сые с важным видом принимал поздравления и чувствовал себя героем. Но после полудня настроение испортилось. Некоторые женщины пришли с детишками. Сые смотрел на них с умилением и в то же время досадовал. Особенно оттого, что не решался их приласкать. Ему хотелось дать волю своему гневу, но он сдерживался. Не затевать же скандал перед друзьями и родными! Скорее бы прошел этот день и кончились его мучения.

И еще одно обстоятельство испортило ему праздник. Утром, когда подали угощение для рикш, Сянцзы чуть не затеял с ними драку.

Рикши сели за стол в восемь утра. В душе каждый роптал: хорошо, конечно, что накануне им оставили дневную выручку, но ведь они пришли не с пустыми руками принесли подарки: кто за десять медяков, кто за сорок. В обычные дни рикша – самый презренный человек, а Лю Сые – хозяин и бог, но сегодня они его гости, и он должен относиться к ним с уважением. А тут поел и изволь уходить. Да еще без коляски. И это накануне Нового года!

Сянцзы хорошо знал, что его не выгонят, но сел к столу вместе с рикшами, чтобы быть наравне с ними. К тому же сразу после угощения надо было приниматься за работу. И тут рикши выместили на нем свою злость. Как только он к ним подсел, кто-то сказал:

– Эй, ты же у хозяина дорогой гость! С нами тебе не место.

Сянцзы лишь ухмыльнулся – он отвык от шуточек рикш и не сразу понял смысл сказанного. Да и сами рикши не позволяли себе говорить лишнее при Лю Сые – уж лучше наесться вдоволь! Закусок подали маловато, зато выпивки вдоволь – на то и праздник! И все старались утопить обиду в вине. Одни напивались угрюмо, другие – смеясь и шутя. Сянцзы, не желая отставать от компании, тоже опрокинул несколько рюмок. Выпили много. Глаза у всех покраснели, языки развязались.

– Эй, Лото, а тебе здорово повезло! – сказал кто-то. – Ешь вдоволь, ухаживаешь за хозяйской дочкой. Скоро коляску бросишь. Куда лучше ходить в помощниках у хозяина.

Сянцзы старался не принимать эти шуточки близко, к сердцу. Вернувшись в «Жэньхэчан», он отказался от своей мечты и во всем положился на судьбу. Пусть болтают что хотят, он все стерпит. Тут один рикша сказал:

– Сянцзы выбрал дорожку полегче. Мы зарабатываем на жизнь горбом, а он… угождает хозяйке.

Все расхохотались. Это было явное издевательство. Сянцзы сносил и не такие обиды. Стоит ли обращать внимание на всякую болтовню! Но его молчание еще больше всех раззадорило, и рикша, сидящий рядом, крикнул:

– Когда станешь хозяином, не забудь старых друзей!

Сянцзы ничего не ответил.

– Что же ты молчишь, Лото?

– Как же я могу стать хозяином? – покраснев, тихо спросил Сянцзы.

– Очень просто! Стоит только свадебной музыке заиграть…

Сянцзы хоть и не сразу, но понял намек. Кровь отлила от лица. Разом вспомнились все обиды, и ярость заполнила душу. Он терпел все эти дни, но сейчас его терпение лопнуло. А тут еще кто-то, тыча пальцем, подлил масла в огонь:

– А ты, оказывается, хитрец, Лото! Расчет у тебя тонкий. Ну, что молчишь, жених?

– А ну, выходи, поговорим! – Сянцзы вскочил со своего места.

Все замерли. Ведь драться никто не собирался, просто хотели подразнить Сянцзы, позубоскалить.

Все смолкли, как птицы, завидев орла. Сянцзы стоял в ожидании. Он был на голову выше всех, сильнее всех, знал, что им не одолеть его, но чувствовал себя таким одиноким! Горечь и злоба душили его.

– Ну, кто решится? Выходите же, трусы!

Все заговорили наперебой:

– Полно тебе, Сянцзы! Успокойся! Мы пошутили!

– Сядь! – велел Лю Сые и одернул остальных: – Нечего обижать человека! Я не стану разбирать, кто прав, кто виноват, – всех вышвырну вон! Ешьте скорее!

Сянцзы вышел из-за стола. Рикши снова принялись за еду и питье, поглядывая на старика. А вскоре опять загалдели, когда миновала опасность.

Сянцзы долго сидел на корточках у ворот, дожидаясь, пока рикши выйдут. Пусть только посмеют повторить то, что сказали. Он им покажет! Ему терять нечего. Ни перед чем не остановится!

Но рикши выходили по трое, по четверо и не задевали его. В общем, до драки дело не дошло. Сянцзы поостыл. Ведь он и сам был не прав. Пусть они ему не друзья, но разве можно из-за какого-то слова бросаться на людей? Совестно ему стало – и муторно. Но поразмыслив, Сянцзы решил, что не стоит так уж переживать, и поднялся. Другие дерутся, скандалят семь раз на дню, и то ничего. Много ли проку от порядочности? А что, если дружить с кем попало, пить за чужой счет, курить чужие сигареты, не возвращать долгов, не уступать дорогу машинам, справлять нужду где вздумается, затевать ссоры с полицейскими? Ну, отсидишь день-другой в участке – экая важность! Ведь живут так другие рикши, и живут веселее, чем он! Кому нужны его честность и порядочность? Нет, лучше быть таким, как все!

«Разве плохо, – размышлял он, – никого не бояться ни на этом, ни на том свете, не давать себя в обиду, не обращать внимания на толки и пересуды». Теперь Сянцзы уже жалел, что не затеял драку. Ничего, никому больше спуску не даст!…

Лю Сые, между тем, вспоминая все, что видел и слышал последние дни, многое понял. Ничто не ускользало от его острога взора. Так вот почему Хуню вдруг стала такой доброй, послушной. С Сянцзы глаз не спускает…

Старик потерял покой и чувствовал себя еще более несчастным и одиноким. Подумать только! У него нет сына, но он не стал обзаводиться новой семьей, а единственная дочь глядит на сторону! Выходит, напрасно он трудился всю жизнь! Сянцзы – парень хороший, но дочери в женихи не годится. Вонючий рикша! Стоило ли всю жизнь пробивать себе дорогу, рисковать головой, сидеть в тюрьмах, чтобы все – и дочь, и имущество – прибрал к рукам этот деревенский верзила? Не выйдет! Кого-кого, а Лю Сые не проведешь! Он прошел и огонь и воду!

Гости приходили и во второй половине дня, но старик уже потерял ко всему интерес. Чем больше восхваляли его успехи, тем бессмысленнее они ему казались.

Смеркалось, когда гости начали расходиться. Осталось лишь человек десять ближайшие соседи и приятели, сели играть в мацзян. Глядя на опустевшую праздничную постройку во дворе, на столы, ярко освещенные карбидными фонарями, старик еще сильнее ощутил тоску. Ему казалось, что и после его смерти все будет выглядеть точно так же, только постройка будет не праздничная, а траурная и никто ни дети, ни внуки – не станет молиться о его душе, чужие люди всю ночь напролет будут играть у его гроба в мацзян. Ему хотелось дать волю гневу. Но не на приятелях же отводить душу! И вся его злость обратилась против Хуню: смотреть на нее тошно! И Сянцзы, пес, все еще здесь! Вон какой– шрам у него на лице! При свете ламп он особенно выделяется. Старика распирало от ненависти.

Хуню, разодетая в пух и прах, обычно грубая и бесцеремонная, сегодня с достоинством принимала гостей, стараясь заслужить похвалу и показать себя перед Сянцзы. Но после обеда устала, ей все надоело. Она была не прочь с кем-нибудь поругаться, сидела как на иголках и хмурила брови.