Глава 3

Вот так, значит, я нырнул с головой в незнакомые места и вынырнул с золотом в руках.

Мы, Сэкетты, никогда не были богатеями. Все, чего нам надо, — это кусок земли, где можно посеять хлеб и пасти скотину, столько земли, чтоб хватило прокормить семью. Родня для нас много значит, и если случается какoe несчастье, так мы обычно встаем против него все как один.

Кровная вражда с Хиггинзами, которая обошлась нашей семье не в одну жизнь, закончилась, пока меня не было дома. Эту вендетту завершил Тайрел в тот день, когда Оррин собрался жениться. Длинный Хиггинз залег в засаду на Оррина, рассчитывая, что у того мозги будут забиты женитьбой. Длинный Хиггинз не попал в Оррина — его оттолкнула в сторону невеста, зато сама она получила свинец, предназначенный для Сэкетта.

На свою беду, Длинный вовсе не принял в расчет Тайрела, а Тайрела всегда надо брать в расчет.

Тайрел такой человек, что может глядеть на тебя прямо вдоль ствола твоей винтовки, и тебе захочется, чтоб он лучше глядел в тарелку с ужином. Он будет глядеть на тебя прямо вдоль ствола твоей винтовки — и все равно пристрелит тебя насмерть. Правда, Тайрел никогда не искал драки.

На револьверах мы с ним всегда шли голова в голову. Может, я самую чуть лучше с винтовкой, но это так и осталось под вопросом.

А вот сейчас вопрос касался золота. Наш Па, он всегда советовал нам, ребятам, если что, найти время и поразмыслить. Ну, вот я сейчас и нашел время.

Прежде всего, надо решить, что делать дальше. Золото — вот оно здесь, но мне придется держать язык за зубами, пока я не смогу подать на это место законную, чин чином заявку и вывезти золото отсюда.

Золото — это всегда хлопотное дело. Многим людям хочется золота, но стоит человеку его заиметь, как у него начинаются неприятности. Золото заставляет людей терять здравый смысл и правильные понятия, что хорошо, что плохо. Ради него люди обманывают и убивают — а я сейчас нахожусь в местах, где законов нет.

Золото — штука тяжелая, и если кто везет золото, то припрятать его не так просто. Как будто у него свой запах есть. И до людей этот запах доходит даже быстрее, чем слухи и разговоры.

Одно дело — найти золото, и совсем другое — добыть его и вывезти. У меня нет никаких инструментов и ничего такого, в чем его везти можно, — кроме седельных сумок. Я почти все свои деньги угрохал на пищу и снаряжение для этой поездки на юг. Так что первым делом мне надо вывезти сейчас столько золота, чтобы хватило купить снаряжение для горных работ.

Похоже, если я не ошибаюсь, тут золота чертова прорва, бери, сколько душа пожелает, но мне много не надо — так, лишь бы хватило на скот, на свой собственный кусок земли да на свободное время, малость поучиться по книжкам.

Не годится человеку быть темным и неграмотным, но у нас в горах школа бывала не каждый год, а в лучшем случае через два на третий, да и то всего месяца на два-три. Когда я превзошел всю науку, то выучился написать карандашом свое имя… и Па с Тайрелом тоже могли его прочитать, а не только я сам. Правда, в армии прочитать его умел только один офицер, но он сказал, что я могу не беспокоиться.

«Когда человек умеет стрелять так, как ты, — говаривал он, — то вряд ли кто-нибудь станет прохаживаться насчет того, разборчиво ли этот человек подписывает свое имя».

Но если человек имеет право наплевать на себя, то должен подумать про своих детишек, даже если они появятся только когда-нибудь. Мы, Сэкетты, народ плодовитый, у нас вырастают целые кучи длинных парней. Считая меня с Тайрелом и Оррином, нас наберется сорок девять братьев и двоюродных братьев. У нашего Па две сестры и пять братьев — живых. Так что затевать с нами кровную месть — дохлое дело. Даже если мы их не побьем стрельбой, так уж точно побьем плодовитостью.

Человек, которому придет охота завести ребятишек, не захочет, ясное дело, выставляться перед ними дураком. Мы, Сэкетты, так считаем, что младшие должны уважать своих стариков, но их старики должны заслуживать уважения. И для меня вот это найденное золото как раз может оказаться решающим.

Размышлял я так, а сам тем временем расседлывал лошадей и устраивался на ночь. Время года было поздняя весна, даже, пожалуй, ближе к лету. Снег с гор почти весь сошел, хотя в таких местах он, кажется, никогда не тает полностью, и никто тут не скажет, когда он посыплется снова.

Если я выеду отсюда, добуду снаряжение и вернусь обратно, времени у меня останется в обрез на то, чтобы добыть немножко золота и выбраться, пока опять не лег снег. На такой высоте в горах снегопада можно ожидать девять месяцев в году. А когда пойдет снег, он засыплет верхнюю долину полностью, и речка замерзнет. И человек, которого снегопад захватит в этой долине, застрянет тут на всю зиму.

Но что снег — даже просто хороший дождь может сделать непроходимым на много дней тот водосток, через который я сюда забрался. Если отнять дожди и снегопады, так в течение года наберется, наверно, дней пятьдесят-шестьдесят, когда можно проникнуть в эту долину или выбраться из нее… Если, конечно, сюда нет другого пути.

Как-то мне стало тяжко и неуютно, когда я подумал, что влез в бутылку, которая может быть заткнута в любой момент.

Я готовил кофе на костре и обдумывал свое положение. Нельзя забывать еще и этих Бигелоу, братьев человека, которого мне пришлось застрелить… они могут подумать, что я от них удираю, и двинутся меня выискивать.

По дороге на юг я не старался скрывать свои следы больше, чем обычно, и у меня вызывала тревогу мысль, что они могут последовать за мной на юг и обеспокоить Оррина и Тайрела. Наша семья уже была сыта по горло враждой и кровной местью, и я не имел права привести беду к их порогу.

Я так думал, что вряд ли Бигелоу смогут пробраться за мной в это место. С того момента, как обнаружились кварцевые метки, я постарался укрывать свои следы, чтоб никто ничего не мог найти.

Ветер пробежал по костру, совсем легкий ветерок, и глаза мои остановились на том старинном нагруднике под стеной. Правду ли говорят, будто духи мертвых людей рыщут по ночам? В жизни я не верил в привидения, но сейчас готов был согласиться, что если бывают на свете заколдованные места, то это как раз такое.

Долина выглядела безлюдной и пустой, но я все время чувствовал, что кто-то глядит мне в спину, да и лошади беспокоились. Когда подошло время спать, я отвязал их от колышков среди травы и поставил поближе к огню. Лошадь во многих случаях — самый лучший часовой… и все равно больше мне некого было поставить в караул. Впрочем, сон у меня чуткий.

На рассвете я спустился к ручью и закинул крючок на форель. Эти твари накинулись на наживку и устроили такую драку, словно их произвели на свет бульдоги; но я их выудил, зажарил одну и устроил себе вкусный завтрак.

После я изготовил орудие труда — взял палку, расщепил конец, вставил в щель округлый камень и крепко-накрепко замотал ремешком. Пользуясь этим топором и плоскими осколками камня, я принялся добывать руду в глубине туннеля. До заката успел два раза сломать рукоятку своего топора у верхнего конца, но все-таки наковырял руды фунтов триста.

Давно наступила ночь, а я все сидел у костра и дробил этот кварц. Он был сильно выветрен, отдельные куски просто под пальцами крошились, но я его тщательно раздробил, в порошок, и сумел добыть из него немного золота. Это было чистое золото, настоящий товар для ювелирной лавки, и я работал далеко за полночь.

Потрескивание костра в тихом, пропитанном сосновым духом воздухе радовало душу, но я спустился в темноте к ручью и искупался в холодной воде. А потом вернулся в пещеру, где у меня был лагерь, и взялся мастерить лук.

Ребятишками мы подрастали вместе с соседскими мальцами — индейцами чероки, и все охотились с луком и стрелами, больше даже чем с ружьями. Пока Па бродил по западным краям, боеприпасы добывать было трудно, и порой единственное мясо, попадавшее на стол, было то, что нам удавалось подстрелить из лука.

В костре моем горел хворост, в котором держались собранные вместе ароматы многих годов, и дым пахнул так уж приятно, а время от времени пламя добиралось до какого-нибудь смолистого сучка и пыхало кверху, меняя цвет, и это было здорово красиво, как сто чертей… Внезапно мои лошади подняли головы, и я тут же оказался в глубокой тени, сжимая в руках винчестер со взведенным курком.

В такие минуты человек, привычный к диким местам, не думает. Он действует не задумываясь… а если начнешь размышлять, так у тебя уже никогда не будет случая о чем-нибудь подумать снова.

Я долго выжидал, не шелохнувшись, напряженно вслушиваясь в ночную тишину. Отблески огня играли на боках моих лошадей. Это мог быть медведь или горный лев — пума, но, судя по поведению лошадей, вряд ли.

Через некоторое время они снова взялись за еду, а я подобрал палку, подтянул к себе кофейник и пожевал немного вяленого мяса, запивая его кофе.

Когда я проснулся назавтра в сером утреннем свете, то услышал, как барабанит тихонько дождик по осиновым листьям, и по спине пробежал холодок страха — если дождь разгуляется как следует и проход вдоль того желоба зальет водой, я тут застряну не на один день.

Я торопливо ссыпал свое золото в мешок. Лошади, казалось, были довольны, что я тут верчусь. Золота набралось около трех фунтов — вполне достаточно на нужное мне снаряжение, даже с избытком.

Выйдя наружу, я заметил, что исчезла форель, которую я почистил и повесил на дереве — хотел позавтракать ею сегодня. Нитка была перепилена тупым лезвием… или перекушена зубами.

Я опустил глаза к земле. Под деревом осталось несколько следов. Это не были следы кошачьей или медвежьей лапы, это были следы маленьких человеческих ног. Следы ребенка или маленькой женщины.

У меня по спине побежали мурашки… откуда взяться в таком месте ребенку или женщине? Но, успокоившись слегка, я сообразил, что ни разу в жизни не слышал о призраках, которые любят форель.

Мы, валлийцы, как и бретонцы и ирландцы, знаем множество историй о Маленьком Народце и с удовольствием их пересказываем, хоть на самом деле не верим в такие вещи. Но в Америке человеку доводится услышать и другие байки. Нечасто, потому что индейцы не любят об этом говорить, разве что только между собой. Но мне приходилось беседовать с белыми людьми, которые брали себе в жены скво, а они жили среди индейцев и слышали эти разговоры.

В Вайоминге я ездил поглядеть на Волшебное Колесо, здоровенное каменное колесо с двумя десятками спиц, больше сотни футов в поперечнике. Шошоны, когда строят свою колдовскую хижину, повторяют форму этого колеса, но и они ничего не знают о его создателях, твердят только, что его сделали «люди, которые не знали железа».

За сотни миль оттуда, на юго-западе, есть каменная стрела, которая указывает в сторону этого колеса. Она указывает направление кому-то — только кому?

Я уже упаковал золото, но мне было нужно мясо на дорогу, а стрелять из винтовки в этой долине меня почему-то не тянуло. Ну, в общем, выследил я молодого оленя, подкрался поближе и убил его стрелой; освежевал и разделал тушу, отнес мясо обратно к пещере, нарезал полосками и повесил на палке над огнем — коптиться.

Потом поджарил изрядный кусок оленины, съел, подумал, решил, что для человека моих размеров это маловато, и зажарил еще кусок.

Через несколько часов меня разбудил ветер. От костра остались только красные угли, я подобрался к огню поближе и начал умащиваться, чтобы спать дальше, как вдруг мой мустанг фыркнул.

Ну, а я выскользнул из своих одеял, как угорь из жирных пальцев, и снова оказался в тени, и курок на винтовке был уже взведен — и все в один миг, вы б и охнуть не успели.

— Спокойно, ребята, — тихонько сказал я. Чтоб лошади знали, что я проснулся и они не одни.

Сначала ничего не было слыхать, кроме ветра, а потом, чуть позже, донесся шорох — так не мог бы зашуршать ни один медведь или олень на свете.

Мой верховой конек захрапел, а вьючный фыркнул. В слабом отблеске света от углей я видел их ноги — там ничего не шевелилось… но вот в темноте снаружи что-то было.

Долгое медлительное время едва тащилось, красные угли потускнели. Я подремал немного, откинувшись на стену, но был готов очнуться при любой тревоге.

Однако больше никто не потревожил ни меня, ни лошадей.

Когда я встал и потянулся, расправляя затекшие мышцы, утро уже положило первую краску рассвета на мрачный грозовой хребет позади темных силуэтов сосен-часовых. Я внимательно осмотрел деревья на той стороне долины и склон над ними — а потому не сразу разглядел то, что было под носом.

Кто-то стащил с дерева на землю остатки моей оленины и отрезал хороший кусок. Кто-то изрядно попотел, отпиливая мясо тупым лезвием, и, видать, кто-то был здорово голодный, если рискнул подобраться так близко к чужому лагерю.

Я повесил мясо обратно, спустился в долину, убил и освежевал еще одного оленя. Я и его повесил на дерево, а после уехал. Мне не хочется, чтоб кто-нибудь ходил голодный, если я могу помочь. Так что теперь кто-то — или что-то — будет с мясом, пока этот олень не кончится.

Обратно выбраться оказалось еще тяжелее, чем заехать сюда, но мы, малость карабкаясь и оскальзываясь, все ж таки добрались до верхней котловины. Проехали мимо озера с призрачной водой и двинулись дальше, с гор в долины. Только я после верхней замочной скважины не поехал обратно по старой тропе, а постарался выбрать дорожку попротивней и потрудней, ее бы никто не нашел, кроме разве горного козла.

Я повернулся в седле и посмотрел назад, на вершины.

— Не знаю, кто ты такой, — сказал я, — но можешь ждать меня обратно, уж я точно вернусь, приеду по горным тропкам за этим золотом…

Глава 4

Когда внизу открылось ранчо, я натянул поводья, остановился на тропе и осмотрел всю долину. Там проходил каменистый гребень, река Мора прорезала его насквозь, вот возле этого места и раскинулось ранчо. Этот свет там наверху — мой дом, потому что дом человека там, где его сердце, а мое сердце было там, где Ма и ребята.

Аппалуза шагом спускался по тропе, а я чуял прохладу, поднимающуюся от ивняка вдоль Моры, и скошенные луга в большой долине, называемой Ла Куэва — пещера по-испански.

Внизу заржала лошадь, всполошилась собака, за ней подняла лай другая. Но ни одна дверь не отворилась, а свет горел по-прежнему.

Посмеиваясь, я ехал шагом и смотрел во все глаза. Если я хоть что-то знаю про своих братьев, то один из них или еще кто-то сейчас прячется снаружи, в густой тени, следит, как я подъезжаю, и, наверно, целится в меня из темноты, пока мои намерения не прояснятся.

Я слез с лошади и поднялся по ступенькам на крыльцо. Стучать не стал, просто открыл дверь и шагнул внутрь.

За столом, на котором горела керосиновая лампа, сидел Тайрел, здесь же была Ма и еще молодая женщина, не иначе как жена Тайрела. Стол был накрыт на четверых.

А я стоял в дверях, высокий и долговязый, и чувствовал, что сердце у меня внутри стало вдруг такое большое, что дышать трудно и двинуться невозможно. Одежда на мне заскорузла, я знал, что весь покрыт дорожной пылью и вид у меня здорово подозрительный.

— Здравствуй, Ма. Тайрел, если ты скажешь этому человеку у меня за спиной, чтобы убрал пушку, так я, пожалуй, зайду в дом и сяду.

Тайрел поднялся на ноги.

— Телл… будь я проклят!

— Может, ты того и заслуживаешь, — сказал я, — только меня в этом не вини. Когда я уезжал на войну, я тебя оставил в хороших руках.

Я повернулся к жене Тайрела, красивой, темноглазой, темноволосой девчонке, которая выглядела, как принцесса из книжки, и сказал:

— Мэм, я — Уильям Телл Сэкетт, а вы, значит, будете Друсилла, жена моего брата.

Она положила ладони мне на руки, встала на цыпочки и поцеловала меня, а я вспыхнул и всего меня обдало жаром, до самых сапог.

Тайрел засмеялся, а потом поглядел мимо меня в темноту и сказал:

— Все в порядке, Кэп. Это мой брат Телл.

Тогда он вышел из темноты — тощий старый человек с холодными серыми глазами и седыми усами над твердым ртом. За этого человека можно не беспокоиться, решил я. Окажись я неподходящим гостем, так был бы уже покойником.

Мы пожали друг другу руки без единого слова. Кэп был человек неразговорчивый, да и я — только временами.

Ма повернула голову.

— Хуана, подай моему сыну ужин.

Я ушам своим поверить не мог — у нашей мамы служанка! Сколько я себя помню, никто для нас, ребят, ничего не делал, кроме самой мамы, а она работала с утра до ночи и никогда не жаловалась.

Хуана оказалась метиской — наполовину мексиканка, наполовину индианка. Она подала мне еду на шикарных тарелках. Посмотрел я на нее — и почувствовал себя жутко неудобно. Я давным-давно уже не ел в присутствии женщин, и теперь смущался и беспокоился. Я ведь представления не имею, как есть прилично. Когда человек разбивает лагерь на тропе, он ест, потому что голодный, и вовсе не печалится о своих манерах.

— Если вас не обеспокоит, — сказал я, — так я лучше выйду наружу. Я малость одичал, и под крышей становлюсь здорово пугливым.

Друсилла схватила меня за рукав и подвела к стулу.

— Садитесь, Телл. И ни о чем не тревожьтесь. Мы хотим, чтобы вы поели с нами и рассказали нам о ваших делах.

Первое, о чем я подумал, было это золото.

Я вышел наружу и принес его. Положил седельные сумки на стол и вытащил кусочек золота. Оно было все еще шершавое от осколков кварца, но это было золото.

Их оно просто ошарашило. Я думал, нет такой вещи на свете, чтоб смогла вывести Тайрела из равновесия, но это золото его доконало.

Пока они его разглядывали, я пошел на кухню, вымыл руки в большом тазу и вытер белым полотенцем.

Все вокруг было чистое, без единого пятнышка. Пол напомнил мне палубу парохода, на котором я как-то раз плыл по Миссисипи. Это была жизнь, я всегда мечтал про такую жизнь для нашей мамы, вот только я к этому рук не приложил. Это сделали Оррин и Тайрел.

После я ел и рассказывал им, как добыл это золоте. Я отхватил ножом здоровенную краюху хлеба, щедро намазал ее маслом и уплел в два приема, пока рассказывал и пил кофе. Первое настоящее масло за целый год, и первый настоящий кофе за еще больший срок.

Через открытую дверь в гостиную я видел мебель, сделанную из какого-то темного дерева, и полки с книжками. Пока они говорили про мои новости между собой, я поднялся и прошел туда, захватив с собой лампу. Присел на корточки, чтобы разглядеть книжки поближе — я по ним здорово изголодался. Снял одну с полки и начал переворачивать страницы, медленно-медленно, осторожно, чтоб не выпачкать ненароком, и прикинул на руке вес. «В такой тяжелой книжке, — думал я, — должно быть, пропасть смысла».

Я уткнул палец в какую-то строчку и попробовал пробиться через нее, но там шли вереницей такие слова, каких я в жизни не слыхивал. Дома-то у нас не было никаких книг, кроме календаря да Библии.

Здесь была книга человека по фамилии Блэкстон[14], кажется, что-то о законе, и несколько других. Я ощутил страстное желание прочитать их все, знать их, всегда иметь под рукой. Я просматривал книгу за книгой, и временами находил слово, которое было мне знакомо, или даже целое предложение, которое мог понять.

Такие слова бросались мне в глаза, как олень, пустившийся наутек в лесу, или внезапно поднятый ствол ружья, блеснувший на солнце. Нашел я одно место, которое сумел разобрать, не знаю уж, почему я именно его выбрал. Это было в книжке Блэкстона:

»…что целое должно защищать все свои части, а каждая часть должна платить послушанием воле целого; или, другими словами, что общество должно охранять права каждого отдельного члена, и что (в качестве возмещения за эту охрану) каждый индивидуум должен подчиняться законам общества; без такого подчинения всех было бы невозможно, чтобы защита распространялась на каждого».

Мне потребовалось время, чтобы перелопатить этот кусок у себя в мозгах и добраться до его сути. Но как-то все же это место осталось в памяти, и в последующее время я его обдумывал не раз и не два.

Вернул я книги на место, поднялся и внимательно оглядел все вокруг. Это был дом нашей Ма, и Тайрела, и Оррина. Но не мой. Они его заработали своими руками и своими знаниями, и они отдали это место нашей Ма.

Тайрел больше не был тощим и голодным горным мальчишкой. Он стал высоким, держался очень прямо и был одет, по-моему, даже модно. На нем был черный пиджак из шелковистого сукна и белая рубашка, носил он их так, словно был для того рожден, и, понял я вдруг, выглядел даже красивее, чем Оррин.

Я оглядел себя в зеркале. Да, деваться некуда, неказистый я человек. Слишком длинный, слишком мало мяса на мне, костлявая рожа клином. На скуле старый шрам от резаной раны, полученной в Новом Орлеане. Плечи тяжелые, мускулистые, но малость сутулые. Немного я стоил в этой потертой армейской куртке и джинсах с коровьего выгона.

Мои братья были младше меня, но, наверно, потолковее. А у меня всего-то и было, что сильные руки да крепкая спина. Я мог своротить чуть не все, к чему руки приложу, умел ездить верхом и работать с веревкой, но много ли проку от таких талантов?

Тут моя мысль вернулась снова к этому куску из книжки. Это были вроде как правила для людей, как жить. А я и понятия не имел, что в книгах пишутся такие вещи.

Пока я был в гостиной, пришел Оррин, взял свою гитару и начал петь. Он пел «Черный, черный, черный», «Барбари Аллен» и «Золотую сумочку».

Это было, как в старые времена… только теперь уже не старые времена, и ребята оставили меня далеко-далеко позади. Мне двадцать восемь, и я хочу наверстать в несколько дней а за спиной годы грубой и тяжелой жизни; но если Оррин и Тайлер сумели, так я тоже могу… хотя бы попробовать.

Завтра настанет утро, и мне надо будет готовиться к путешествию в горы, к далекой высокогорной долине, к тамошней речке. Сперва нужно продать золото и закупить снаряжение. Только потом можно будет трогаться в путь. И лучше мне выбираться поскорее, а то могут заявиться Бигелоу и начнут на меня охотиться. Тогда дело обернется не так просто.

Самым близким местом, где можно найти нужное снаряжение, был Лас-Вегас[15]. Мы запрягли лошадей в тележку, Тайлер и я, и двинули в Лас-Вегас, а Кэп поехал с нами верхом. Этот лысый старикан оказался мужик что надо, с таким не страшно хоть в огонь, хоть в воду, можете мне поверить.

— Не знаю, куда вы там собрались, — сказал мне Кэп, — но только если вы покажете где-нибудь это золото, город вмиг опустеет. Вся толпа двинется за вами следом… выследят, а если представится случай, так и убьют. Такие находки ведь бывают раз в жизни.

Пока мы ехали в Лас-Вегас, пришла мне в голову дельная мысль. Надо застолбить участок где-нибудь на той речке, там где она стекает с гор, и люди будут думать, что золото происходит как раз с этой заявки, им и в голову не придет поискать еще где-нибудь.

— Так и сделайте, — старые Кэповы глазки чуть сощурились, а я вам имечко подскажу для этой заявки. Можете назвать ее Рыжая Селедка.

Приехали мы в Лас-Вегас, остановились возле банка. Когда я показал свое золото, человек в окошке кассы малость побледнел, и я понял, что Кэп Раунтри говорил чистую правду. Если когда-нибудь вспыхивала алчность в человеческих глазах, так это был как раз тот случай.

— Где вы взяли это золото, мистер? — спрашивает он, напористо так.

— Мистер, — отвечаю я, — если вы собираетесь его купить, так не задавайте вопросов, а предлагайте цену. А если не собираетесь, так я пойду в какое-нибудь другое место.

Кассир этот был длинный, тощий человек с острыми серыми глазами, в которых вместо зрачков были только черные точки. У него было тонкое лицо и тщательно подстриженные усы.

Он облизнул кончиком языка губы и поднял на меня эти свои глазки.

— Это может…

И замолчал, когда рассмотрел выражение моих глаз. В эту минуту в банке появились Тайрел с Оррином. Оррин по какому-то делу выехал в город раньше нас. Они подошли ко мне.

— Что-нибудь не так, Телл?

— Пока нет, — сказал я.

— О-о, Оррин… — Глаза банкира прыгнули на Тайрела, потом снова на меня. Фамильное сходство было сильное.

— Мне тут предлагают купить кое-какое золото. Это ваш брат?

— Телл, познакомься, это Джон Татхилл.

— Всегда приятно познакомиться с кем-нибудь из семьи Сэкеттов, — сказал Татхилл, но когда наши глаза встретились, мы оба поняли, что ничего приятного тут вовсе нет. Ни для меня, ни для него.

— Мой брат только что приехал из Монтаны, — небрежно заметил Оррин. — Он был там рудокопом.

— Он больше похож на ковбоя.

— А я и был ковбоем, и еще буду.

Потом мы двинулись по магазинам покупать для меня снаряжение. Как ни старайся, не мог я скрыть, что мне нужна кирка и лопата, бурильный молот и буры. То есть снаряжение для горных работ, это любому было ясно, тут никакими отговорками не отвертеться. Я человек не слишком подозрительный, но от осторожности еще никто не погибал, и, пока мы колесили по городу, не забывал поглядывать себе за спину.

Через некоторое время Тайрел и Оррин отправились по своим делам, а я уже сам закончил собирать себе снаряжение. Кэпа поблизости видно не было, но ему нянька не требовалась. В свое время Кэпу довелось повидать виды, полазить по горам и речкам. И любой, кто нацеливался на этого старика, нацеливался на большие неприятности.

Спустилась темнота. Я оставил свои покупки в платной конюшне и двинулся вдоль улицы. Остановился, чтобы поглазеть на горы — и заодно бросил взгляд через плечо. Ну и, будьте уверены, заприметил некоего человека. Он за мной крался — ну чистый тебе индеец.

Только он был не индеец, а так, скользкого вида типчик, которому, кажется, делать было нечего, кроме как не спускать с меня глаз. Тут же мне пришло в голову, что это может быть один из Бигелоу, ну, я свернул в переулочек и побрел себе потихоньку.

Должно быть, он испугался, что я от него скроюсь, и ворвался в этот переулок бегом, а я, как боксер, ушел в сторону в тень. Его, видать, застало врасплох мое внезапное исчезновение. Он резко затормозил, слегка оскользнувшись, остановился — вот тут я его и ударил.

Кулаки у меня большие, а руки закалены тяжелой работой. Когда я приложился к его челюсти, бахнуло, как вроде обухом по бревну.

Если кому взбрело в голову ко мне лезть, то мне охота такого человека знать получше, ну, я его прихватил левой рукой за грудки и приволок в салун, где должен был встретиться с моими братьями.

Люди подняли глаза — людям всегда любопытно, если что происходит, — а я тем временем взял его покрепче, поднял одной рукой и посадил на стойку.

— Я ничего не цеплял на крючок, но этот джентльмен утопил мой поплавок, — пояснил я присутствующим. — Кто-нибудь его знает? Он ничего не сделал, просто пытался напасть на меня в переулке.

— Это — Уилл Бойд. Он игрок, картежник.

— Он поставил денежки не на ту карту. Я не люблю, когда за мной шастают по переулкам.

Бойд начал приходить в себя, и когда понял, где он и что с ним, хотел сползти со стойки, только я держал его крепко. Вытащил из ножен на поясе любимую свою арканзасскую зубочистку, которой пользуюсь во всяких разных делах.

— Тебя направили на путь зла, — объяснил я, — а тропа грешника крута и камениста. И сдается мне, что по дурной дорожке направили тебя эти усы.

Он глядел на меня без всякого расположения, и я видел, что этот человек попытается меня убить при первом удобном случае. Похоже, ему надо было научиться многому такому, чему его не выучили, пока он был моложе.

Покачивая острым как бритва ножом, я сказал:

— Бери-ка этот ножик и сбривай себе усы.

Он мне не поверил. Запросто видно было, ну никак он не мог поверить, что такое с ним случилось. Он даже не хотел поверить, ну, так я ему объяснил:

— Ты за мной охотился, — сказал я, — а я человек спокойный, я люблю, чтоб меня не трогали. Тебе нужно что-то на память, чтоб напоминало тебе о недопустимых прорехах в твоем воспитании.

И протянул ему нож, рукояткой вперед, и опять я ясно видел, как в нем шевелится мыслишка, не получится ли этот нож всадить в меня.

— Мистер, и не заставляй меня потерять терпение. А то я тебя накажу.

Он взял у меня нож — осторожненько, потому что уже понял, что сегодня удача не на его стороне, и начал сбривать усы. Они были жесткие, а у него под рукой, как назло, не оказалось ни горячей воды, ни мыла… скажу вам, джентльмены, ему, видать, было больно.

— Когда в следующий раз соберешься нырнуть вслед за человеком в переулок, так ты остановись и подумай.

Я услышал, как хлопнула дверь салуна. У Бойда вспыхнули глаза. Он хотел было заговорить, потом заткнулся. Человек в дверях был Джон Татхилл.

— Эй! — голос его звучал властно. — Что тут происходит?

— Джентльмен сбривает усы, — сказал я. — Он решил, что ему лучше их побрить, чем отказаться. — Я покосился на него и спросил: — А как насчет вас? Вы не хотите побриться, мистер Татхилл?

Его лицо стало розовым, как у младенца, и он сказал:

— Если этот человек сделал что-нибудь противозаконное, так отдайте его под арест.

— Вы бы отправили человека в тюрьму? — спросил я таким тоном, словно был до смерти поражен. — Это ужасно! Вы могли бы посадить своего ближнего в заключение?!

Никто вокруг, похоже, не торопился встать с ним плечом к плечу и получить пулю, а ему это пришлось не по вкусу. Мне показалось, именно он и послал Бойда следить за мной, но доказательств у меня не было.