Потом стало тихо. Тишина сгущалась и уплотнялась с каждой секундой — казалось, еще немного, и она взорвется огненным шквалом, накроет с головой и сомкнется, превратившись в вечность. Так и случилось — в тот момент, когда Кристина хриплым, чужим и неузнаваемым голосом тихо произнесла его имя.

С высоты десятого этажа проезжающие по дороге машины казались маленькими и нелепыми разноцветными жуками, абсолютно бесцельно снующими взад и вперед по намеченному кем-то пути. Денис понятия не имел, сколько уже времени прошло с тех пор, как он, остановившись у окна, стал смотреть на машины. На улице уже сгущались сумерки, и было странно, что день проходит. В это невозможно было поверить, в его жизни еще не было таких длинных дней. Ни одного дня, похожего на этот.

Передышку в текущем расписании игр устроили ради команд, участвующих в европейском турнире. Остальных надо было чем-то занять — вот и придумали этот, по сути, никому не нужный «междусобойчик». Всего несколько часов — два часа тренировки и два часа игры — он был чем-то занят. Занят чем-то механически, совершая свои действия абсолютно бездумно, чем и заслужил обоснованные упреки тренера: «Ты никогда не играл так паршиво». Наверное, он и правда никогда не играл так паршиво. В тот день он пропустил три абсолютно глупых мяча. Таких мячей он не пропускал даже в детстве — ни разу, с тех пор, как стоял на воротах. По большому счету, сейчас ему было все равно. Такого тоже раньше не случалось — на поле он никогда, ни разу в жизни, не позволял себе отвлечься или расслабиться. Все изменилось за один день. Вернее, за одну ночь. Эту чертову ночь, которую он провел, не отходя от телефона. Под утро пальцы перестали слушаться, в голове окончательно помутилось, и он заснул на несколько часов. Потом была тренировка, потом игра, закончившаяся очередным проигрышем. Снова три мяча, которые летели прямо в руки — нужно было только подставить руки, поймать…

После игры он два или три часа пытался дозвониться, попеременно набирая два номера телефона — Саши и Кристины. Ответа не было. Он пробовал смотреть телевизор, потом снова, незаметно для себя, забылся сном.

Ощущение беды нарастало. Недоумение, даже подозрение и ревность, в какой-то момент закравшаяся в душу, полностью отступили, не оставив и следа. Теперь в душе была только тревога, порой переходящая в панический ужас. В такие моменты ему хотелось вскочить с места, поймать машину до аэропорта и улететь обратно, чтобы разрушить наконец этот таинственный заговор молчания, не предвещающий ничего хорошего. Но разум в конце концов все же побеждал чувства, позволяя на какое-то время взять себя в руки.

Гостиничный номер казался ему клеткой, стены давили — возможно, поэтому он так долго стоял у окна и наблюдал за снующими по дороге машинами. Было бы глупо сорваться с места и уехать, на все наплевав. Денис сомневался в том, что его отпустили бы с турнира даже при наличии причины. Но тревога на душе и длинные гудки телефонного эфира едва ли можно рассматривать как причину преждевременного и скорого возвращения. Едва ли… В конце концов, все это когда-нибудь закончится. Он дозвонится, он прорвется через эту глухую стену длинных гудков. Может быть, сейчас…

Гудки продолжались. Продолжались, несмотря на то, что Денис заклинал их наконец оборваться, призывая на помощь все добрые и недобрые силы. Сашин телефон молчал. Единственное, что ему оставалось — это ждать. Опустившись в кресло, он снова включил телевизор.

Голубой экран загорелся медленно и лениво. Телевизор в гостинице был старым, девяностых годов выпуска «Горизонт». Переключая каналы, Денис совершенно неожиданно для себя наткнулся на футбольный матч одного из европейских Кубков. Еще вчера он так ждал этой игры, а сегодня пропустил ее начало… Помехи изображения не помешали разглядеть знакомые лица на экране. Минуты бежали одна за другой, и он наконец почувствовал, что события на экране поглощают его, ощутил привычное волнение. К середине второго периода счет сравнялся, игра захватила его еще сильнее. Телефонный звонок, раздавшийся за спиной, даже не сразу заставил его обернуться. Какое-то время он сидел без движения, с некоторым недоумением глядя на аппарат. Потом медленно поднялся с места, подошел и снял трубку.

Но том конце была полная тишина. Денис тоже молчал, словно опасаясь спугнуть почти что сбывшуюся надежду. Секунды летели с быстротой кометы, но тишина не обрывалась.

— Саша, — наконец справившись с наваждением, произнес он глухим голосом.

— Денис.

Услышав в ответ голос Кристины, он почувствовал, как что-то оборвалось внутри. Почти исчезнувшая тревога, предчувствие беды снова накрыло его с головой. Он молчал, не понимая, как продолжить разговор. Молчал и злился на себя, понимая, что должен что-то сказать, но не находя в себе сил. Когда-то давно, в ранней юности, он прыгал с парашютом. Теперь вспомнился первый прыжок — он знал, что прыгнуть придется, что обратного пути нет, и все же медлил, тянул время, продлевая секунды жизни, которые, казалось, могли оказаться последними. Воцарившаяся тишина могла оказаться предвестием чего-то страшного, непоправимого…

И в этот момент он наконец услышал долгожданный голос. Саша произнесла его имя — спокойно, тихо и ласково, словно утешая его, успокаивая. Он сразу представил ее лицо, освещенное вспышкой улыбки, синий свет огромных глаз…

— Здравствуй, Денис.

— Здравствуй…

Снова — тишина, наполненная только звуками дыхания. Он слышал, как Саша вздохнула в трубку.

— Как ты? Как у тебя дела?

— Я нормально… — не своим голосом произнес он, не понимая, что происходит. Разговор казался нереальным, как будто на самом деле этот телефонный звонок и Сашин голос ему приснился.

— Как прошла игра?

— Игра? Отлично.

— Выиграли?

— Проиграли.

— Проиграли? А говоришь, отлично.

Казалось, она улыбнулась, но Денис не чувствовал ее улыбки. Это выглядело невероятным и совершенно необъяснимым, но в тот момент он даже не смог представить себе ее лица. Такого раньше никогда не случалось — с той минуты, как только Денис впервые увидел Сашу, он мог представить себе ее лицо в любое время дня и ночи. А теперь память вдруг отказывалась служить ему, словно заблокировался какой-то участок мозга. С этим ничего нельзя было сделать — как он ни пытался, кроме мутного, расплывчатого сизо-серого пятна, перед мысленным взором ничего не возникало.

— Это… Это не важно, Саша. Ты же знаешь, этот турнир по сути никому не нужен.

— Да, знаю, — эхом отозвалась она. — А у нас сегодня опять дождь. Вчера было солнце, а сегодня снова. Как в тот вечер, помнишь…

Она продолжала тихо рассказывать ему о погоде. Что-то про облака, про запах листьев, про ветер… Он почти не слушал ее, отвечал невпопад, пытаясь справиться с навалившейся беспомощностью памяти. Но секунды шли, и каждая из них, казалось, приближала его к чему-то неотвратимому. Он закрыл глаза, плотно сомкнул веки, изо всех сил пытаясь воскресить в сознании нежный овал лица, обрамленный светло-бежевыми вихрами непослушных прядей, губы, улыбку, синие глаза… Ничего не получалось. Мелькнуло лицо Кристины, мамино лицо, Машка, вспомнилась даже Жанна, а Саши не было. И в этот момент он почувствовал — нужно что-то сделать, что-то срочно предпринять, какой-то отчаянный шаг, иначе будет поздно. Иначе Саша уже никогда не вернется к нему, так и оставшись бледным расплывчатым пятном, повинуясь странной прихоти его больного мозга.

— Солнце с утра светило так ярко, а потом исчезло. Знаешь, мне иногда кажется…

— Саша! Замолчи, слышишь! Замолчи сейчас же!

В тот момент, когда он взорвался, она говорила про солнце. Он оборвал ее — грубо, не задумываясь о том, что может обидеть, причинить боль своей грубостью. Все это было не важно. Он должен был прекратить это наваждение, оборвать этот бред — теперь он понял, насколько странным и неестественным был их разговор, насколько бессмысленными и никому не нужными были эти фразы про солнце и ветер.

— Замолчи, — повторил он тихо, но все так же настойчиво. — Прекрати нести чепуху. Я ждал твоего звонка весь вчерашний вечер, я всю ночь тебе звонил, я… Я понятия не имею, сколько раз за прошедшие сутки я набирал твой номер телефона. Ты исчезаешь, я схожу с ума, какие только мысли в голову не приходили, все передумал… А ты вдруг появляешься и начинаешь как ни в чем не бывало разговаривать про погоду, про солнце… Да я плевать хотел на это солнце, на этот ветер, на эту чертову осень! Плевать хотел! Ты слышишь меня? Скажи, что случилось, куда ты исчезла, Саша? Куда ты исчезла?

Она долго молчала. Смысл первой фразы, которую она произнесла, показался Денису не совсем понятным.

— Вот, и ты тоже. Сговорились вы, что ли, — сказала она с улыбкой, но без тени обиды в голосе. Ее улыбка стремительно промелькнула у него перед глазами, тут же растворившись, словно ее и не было.

— Куда ты исчезла, Саша? — снова повторил он, обращая свой вопрос словно в два измерения — той Саше, которая находилась сейчас за несколько сот километров от него, и той, которая всегда, вплоть до последних минут, жила в его памяти и которая так внезапно покинула место своего обитания.

— Я не исчезла, Денис, — тихо и спокойно проговорила она. — Я здесь… Почти рядом. Ты ведь слышишь мой голос… Ты видишь меня?

Он не заметил, не почувствовал, что на последней фразе голос ее дрогнул, на секунду оборвавшись. Прерывистый тембр был ее врожденной особенностью. Он почувствовал другое — то, чего сама Саша, наверняка, не осознавала. Она понятия не имела о том, что Денис теперь знал наверняка — Саша пытается помочь ему. Изо всех сил пытается помочь ему справиться с нахлынувшим безумием, уничтожить эту серую расплывчатую мглу, заполнить пустоту линиями и красками своего образа.

— Не вижу, — глухо отозвался он, а потом беспомощно и испугано, почти как ребенок, прошептал: — Саша, скажи, почему… Почему я тебя не вижу?

Укрыться от дождя было невозможно. Потоки воды, раздробленные на мельчайшие, почти сливающиеся друг с другом частицы, с бешеной скоростью неслись вниз, падали косо, то слева, то справа. Зонт, которым Владимир пытался первое время прикрываться, рвало из стороны в сторону, спицы выворачивались наружу. В конце концов, отчаявшись, он сложил зонт и широкими шагами перебежал под едва выступающий над входом в больницу козырек.

Кристина задерживалась. Впрочем, время ее присутствия в больнице не оговаривалось. Владимир был от души благодарен Кристине за то, что она не стала уговаривать ее пойти вместе. Он даже представить себе не мог, как войдет в больничную палату и снова увидит Сашу — Сашу с забинтованным лицом и грустными синими глазами. Собственная беспомощность терзала его больше всего. Он понятия не имел, как следует вести с себя с Сашей, о чем говорить, какие слова найти для утешения. И существую ли такие слова? Шоковое состояние, поразившее его накануне вечером, продолжалось до сих пор. Его чувство было сродни тому, которое испытывает глубоко верующий человек при виде поруганной святыни. То, что случилось, просто не укладывалось в сознании. Если бы это произошло с кем-то другим, Владимир, наверное, испытывал бы более реальные чувства — гнев, злость, даже ненависть. Сейчас же он находился в состоянии странного смятения, неверия и подсознательного отторжения свершившегося. Он помнил Сашино лицо, залитое кровью — это невозможно было забыть, и в то же время где-то в глубине души его притаилась нелепая надежда на то, что все это был просто сон. Несмотря на долгое пребывание в кабинете следователя, несмотря на еще более длительный вечер ожидания в больничном коридоре, он все еще не мог поверить в то, что случившееся несчастье реально.

Ночь он провел почти без сна. Проводив Кристину до дома, Владимир долго бродил по ночным улицам, не задумываясь о том, куда идет. Короткий сон — полузабытье, горячечный бред, напоминающий бред тяжело больного. Утром он проснулся от собственного крика. Ему снились переплетения сосудов, вены и артерии, себя самого он видел в образе некоего инородного тела, попавшего в организм и путешествующего по руслу кровотока. Ощущения были до того мерзкими, что Владимир почувствовал прилив тошноты к горлу. Во рту ощущался соленый привкус крови. Ощутив его, он чуть не сошел с ума, но потом случайно увидел в зеркале собственные губы, покрытые едва затянувшимися струпами, и понял, что вкус крови имеет происхождение отнюдь не мистическое. Он долго чистил зубы в ванной, со страхом думая о том, что в этот день у него нет в училище часов, и ему придется остаться наедине с собой. Если бы не Кристина, он, наверное, напился бы водки, купив поллитровку в ближайшем киоске. Он уже собирался выйти к этому киоску, когда она позвонила.

Он не узнал ее голос, потому что даже представить себе не мог, что Кристина может позвонить ему. Прощаясь, он не оставлял своего номера телефона. Черты ее лица стерлись из памяти, и даже ощущение тепла ее ладони и чувство нежности, охватившее его накануне, казалось теперь чем-то далеким и незначительным. На душе было муторно, хотелось одного — как можно скорее заставить чувства притупиться, замутить разум. Она предложила ему вместе пойти в больницу, но это предложение вызвало у него такое чувство протеста, что он едва сдержался, чтобы не нагрубить ей. Кристина не стала настаивать, не стала его ни о чем спрашивать, просто вежливо попрощалась и повесила трубку.

Он и сам не знал, что заставило его спустя несколько минут после окончания разговора набрать ее номер, зафиксированный памятью телефонного аппарата. Какой-то внутренний толчок, импульс, не позволяющий разобраться в причинах, не дающий времени на раздумья.

Кристина, казалось, ничуть не удивилась этому звонку. Он обещал зайти за ней через полчаса и подождать ее у входа, пока она будет у Саши. Дождь уже накрапывал, когда Владимир выходил из дома. Теперь, спустя час ожидания, он лил, как из ведра. На улице не было ни души: дождь разогнал всех по домам, под крыши, и у Владимира иногда возникало такое чувство, будто он остался один на всей земле. Совсем не хотелось думать о том, что сейчас происходит там, наверху, в палате. Но в то же время хотелось, чтобы Кристина поскорее вернулась и сказала что-то хорошее, ободряющее.

Эта девушка, как он успел заметить, обладала удивительной и необъяснимой способностью успокаивать его. При этом сама она, казалось, не прилагала для этого никаких усилий. Мир, отражаясь в глазах Кристины, изменялся, и Владимир чувствовал, что ему нравится этот мир — пусть искаженный, обманчивый, но это было как раз то, в чем именно сейчас он так остро нуждался. Дождь, падающий на землю сплошной серой стеной, казался ему неодолимой преградой, отделяющей его от живого мира. «Островок безопасности», на котором он замер, высоко подняв воротник куртки, с каждой минутой все больше и больше напоминал ему пристань безысходности: с одной стороны был серый дождь, с другой — что-то еще более страшное, о чем невыносимо было думать…

Кристина появилась внезапно, не скрипнув дверью, шагнула под козырек и, прищурившись, стала смотреть на дождь. Она будто и не замечала Владимира, прижавшегося к стене в двух шагах от нее.

— Кристина, — окликнул он, — как она?

Кристина молчала — слишком долго, и он подумал, что шум дождя помешал ей расслышать его вопрос.

— Как Саша? — повторил он, и она, наконец обернувшись, прямо посмотрела ему в глаза.

— Знаешь, я много раз замечала… Так часто случается, что человек, задавая вопрос, хочет лишь одного: успокоиться. Хочет обрести опору, получить подтверждение того, в чем настойчиво пытается себя убедить. Я знаю, что ты сейчас хочешь услышать. Только… Дождь так сильно шумит. Ты ведь можешь просто не расслышать моего ответа.

Она смотрела ему прямо в глаза, и Владимир вдруг почувствовал, насколько тяжело сейчас этой девушке, которую он, сам того не подозревая, так эгоистично выбрал на роль собственного утешителя. Как плохой режиссер, не понимающий и не видящий, что актер совершенно не годится для этой роли.

Расправив зонт, он снова открыл его, но порыв налетевшего ветра сразу же вывернул спицы вверх. Владимир неловко и немного смущенно попробовал повторить попытку, но и она оказалась безрезультатной. Он совершенно растерялся, не зная, что делать, напрочь забыв о том, что у Кристины есть свой зонт, и они могли бы попытаться прорваться сквозь стену дождя, укрывшись под одним зонтом. Рядом раздался хлопок, Владимир поднял глаза и увидел, что Кристина открыла зонт… Открыла и тут же закрыла.

— Чуть не улетела, — улыбнулась Кристина, — вместе с зонтом. Как воздушный шарик… Знаешь, что? Пойдем!

С легкой, немного грустной улыбкой на губах она шагнула с крыльца вниз, сделала еще один шаг и, обернувшись, посмотрела на Владимира.

— Ну, что ты стоишь? Идем!

Он шагнул вслед за ней, в глубине души удивляясь новому чувству, медленно и робко заполнявшему пространство души, в которой до последней минуты безраздельно властвовали тревога и страх — чувству тихой радости и зарождающейся надежды.

Саша долго лежала без движения, рассматривая облупившуюся на потолке штукатурку и механически пытаясь сложить трещинки в какое-то подобие узора или рисунка. Это был старый, испытанный временем способ отвлечься от тяжелых мыслей, заставить себе не думать о том, о чем не думать невозможно. Но теперь и этот способ не срабатывал. Облупившаяся штукатурка была всего лишь штукатуркой, никаких птиц, кораблей и фантастических животных, которых раньше она всегда так легко угадывала в самых бессмысленных и замысловатых линиях, теперь не возникало. В палате было тихо, шум дождя за окном казался нереальным, существуя как будто отдельно от воцарившейся тяжелой тишины, словно обрамляя ее в траурную рамку. Приподнявшись на локтях, она снова взглянула на книгу, оставленную Кристиной на тумбочке, задумалась на минуту, протянула руку и тут же ее опустила. Она уже читала эту книгу раньше, несколько лет назад, и прекрасно понимала, почему именно этот роман Кристина как будто случайно, не выбирая, сняла с книжной полки и принесла Саше, чтобы та коротала время. На самом деле, конечно, это было отнюдь не случайно. Роман «На восток от Эдема» Кристина принесла специально для того, чтобы напомнить Саше значение забытого слова «тимшел».

— Тимшел, — тихо произнесла Саша, прикрыв глаза, и попыталась воскресить в душе те чувства, которые волновали ее при этих звуках несколько лет назад. Пожилой китаец Ли, которого стареющий Стейнбек сделал проводником собственных чувств и измышлений, медленно стал вырисовываться в сознании, принимать осязаемый образ. Лукавый прищур умных глаз, улыбка, создающая ореол спокойствия, мудрости и примирения. Саша напряженно ждала, словно поверив в то, что сейчас он заговорит с ней, напомнит о том, что же на самом деле означает это слово, донесет глубинный смысл, поможет постичь то, что кажется сейчас непостижимым.

Саша не могла отнести себя к числу глубоко верующих людей. О Боге она вспоминала, как и большинство, только в самые тяжелый минуты жизни, когда помощи больше ждать было не от кого. Книга, лежащая сейчас на тумбочке, когда-то давно чуть ли не заменила им с Кристиной Библию, а слово «тимшел» было самой главной молитвой, спасительной палочкой-выручалочкой, безотказно действующей именно в те моменты, когда опускались руки. «Тимшел» значило — «ты можешь». Только почему-то с годами это забылось.

Она все-таки взяла книгу в руки. Взяла, зажмурила глаза и раскрыла на первой попавшейся странице, успев загадать, что если страница будет не та, она не станет искать нужное место, не будет больше требовать у мудрого китайца, чтобы он подарил ей надежду, успокоение и силы. Если страница будет не та, она просто отпустит его с миром, искренне и беззлобно позавидовав ему в том, что он открыл для себя единственную истину и смог обрести свободу духа. В конце концов, он пытался постигнуть великий смысл этого загадочного слова не один год, и у него были мудрые помощники…

Загадала — и тут же испугалась, осознав, насколько ничтожны ее шансы. Из шестисот с лишним страниц наугад, вслепую, открыть ту, единственную — наверное, это было практически не осуществимо.

«Адам все утро пробродил в задумчивости по дому, а в полдень вышел на огород к Ли», — с грустной улыбкой на лице прочитала Саша ничего не значащие, совсем не те слова. Хотя даже грустной эту улыбку было назвать нельзя, потому что глаза были грустными, а улыбки — того самого изгиба губ, который люди обычно принимают за улыбку, не всматриваясь в выражение глаз, этой улыбки как раз не было. Ощущение стянутой кожи стало привычным сигналом подстерегающей боли, заставляющим удерживаться от лишних движений. Изображать улыбку было ни к чему, а грусть в глазах скрыть было невозможно, несмотря на то, что она заранее знала, что загадала напрасно и надеяться было бы глупо. Хотя…

Саша вздохнула. К чему притворяться. Несмотря на прошедшие годы, она прекрасно помнила эти слова. Может быть, не дословно, но зрительная память с раннего детства у нее была развита потрясающе, она-то и позволяла ей, всем на удивление, запоминать стихи после первого же прочтения на долгие годы. Она помнила эти слова…

«Древнееврейское слово „тимшел“ — „можешь господствовать“ — дает человеку выбор. Быть может, это самое важное слово на свете. Оно говорит человеку, что путь открыт — решать предоставляется ему самому…» — почти без малейших усилий Саша практически слово в слово воскресила в памяти те самые слова. Что они — эти слова — значили для нее? Сейчас? Значили ли они, что и она может быть счастливой? Так же, как и каждый человек, может «господствовать» над судьбой, над своей бедой, над обстоятельствами? Что у нее есть такой шанс и нужно просто его использовать?

Но мог ли стареющий Стейнбек, взявший на себя ответственность трактовать речи Всевышнего, пусть с благой целью — мог ли он, написав эти слова, представить себе девушку с бинтами на лице? С бинтами, под которыми не осталось лица? И если бы он мог себе ее представить, решился ли бы подписаться под этими словами, над которыми раздумывал всю свою долгую жизнь и которые считал единственно справедливыми — той самой истиной, к познанию которой стремятся люди, обретая которую, обретают успокоение и веру? Смог бы произнести слово «тимшел» без дрожи в голосе, глядя прямо в глаза, окруженные со всех сторон бинтами?

Вряд ли. Вряд ли, черт возьми. Все это — не для нее и не про нее. Теперь уже с этим ничего не поделаешь. Не следовало Кристине приносить эту книгу в больницу. Не следовало…

Жгучая волна обиды внезапно поднялась откуда-то из глубины души. Впервые за прошедшие сутки Саша вдруг снова почувствовала, как глаза наполнились слезами. Бинт стал мокрым, а чувство обиды все росло, разрывая душу на части — почему? Почему это случилось именно с ней? Почему теперь эта жизнь, которую она так любила, частью которой ощущала себя всегда, почему теперь все это — не для нее? Почему мир так внезапно и так беспощадно захлопнул перед ней свои двери, и она уже никогда не сможет войти туда, где ей было так легко и привычно жить…

Повинуясь внезапному порыву, она схватила в руки книгу в темно-синем переплете и изо всех сил швырнула ее прочь. Она взвилась в воздух, сверкнув переплетом, на котором Саша успела прочитать: «том 5». На короткое мгновение страницы распахнулись, как будто смертельно раненая птица из последних сил попыталась расправить крылья, а потом книга упала.

Книга упала, и Саша зажмурила глаза. Еще вчера собственный поступок показался бы ей кощунственным, а сейчас она жалела только о том, что не обладает магической силой и не может пробить стену, заставить эту книгу исчезнуть, покинуть пределы ее нынешнего обитания и ее память…

«Почему я тебя не вижу, Саша?». Эти слова теперь не смолкали в ее сознании, как вчера не смолкал шум поезда. Она не могла поверить в то, что слышала их, она снова и снова думала и не могла найти объяснения, не могла ответить на этот странный вопрос. Вернее, у нее был ответ — один единственно возможный ответ, но этот ответ казался немыслимым. Она пыталась убедить себя в том, что не поняла смысл вопроса, неправильно его истолковала — и это было вполне естественно в ее состоянии, учитывая сложившиеся обстоятельства — если бы не голос, если бы не интонация, с которой Денис произнес эти слова. Нет, она совершенно точно, совершенно правильно поняла: он не может ее увидеть, не может вспомнить ее лицо. Он не видит ее лица потому, что ее лица больше нет. И он уже знает это, хотя и не понимает того, что знает…

Неужели это возможно? Случись нечто подобно с кем-то из ее знакомых, Саша… та Саша, которая была вчера, которая жила вместе со всеми в общем мире и у которой было лицо, та Саша, наверное, не удивилась бы, а принялась бы, в силу своей поэтической натуры, рассуждать о связи двух любящих сердец. Но теперь ей даже думать об этом не хотелось. Прошедшие сутки, казалось, не оставили в ее душе места для поэзии, и даже проза… Саша приоткрыла глаза. Пятый том так и лежал возле стены, не вызывая чувства жалости. Каких трудов ей стоило притворяться, что не случилось ничего особенного. Возможно, ей было бы легче, если бы не этот странный вопрос, который на некоторое время заставил ее онеметь. Саша не знала, как долго длилось ее молчание — секунды, казалось, летели с сумасшедшей скоростью, а она молчала, как громом пораженная, пытаясь прийти в себя и избавиться от чувства наваждения.

«Ты не видишь меня, потому что я далеко, Денис. Я что-то слышала о видео… видеотелефонах. Кажется, их уже изобрели, где-то в Японии. Скоро и до нас дойдет. Ты не видишь меня просто потому, что я далеко», — тихо шептала она в трубку, успокаивая его и не зная, как успокоить себя, не понимая, что происходит. Он верил и не верил ей; было такое ощущение, что и с ним, там, далеко, тоже происходит что-то странное, чему невозможно найти логического объяснения. Нужно было как-то нарушить это взаимное оцепенение, и она изо всех сил старалась говорить, чувствуя, что нужно говорить — не важно что, хоть что-нибудь. Но ему этого показалось мало, и он все продолжал требовать от нее, чтобы она сказала то, что сказать было невозможно.

То, что она наговорила ему в трубку, сейчас казалось ей пустым, лишенным элементарной логики нагромождением фраз. Было темно, она шла по улице, споткнулась, повредила ногу, это совсем не страшно и не серьезно, через несколько дней ее выпишут, а потом и гипс снимут. Не позвонила, потому что в палате нет телефонного аппарата… Только теперь Саша поняла, насколько это было глупо. Она в принципе не могла позвонить ему — просто потому, что не знала номера его телефона в гостинице. Не нужно было ничего придумывать, а она придумывала, врала отчаянно и без оглядки… Поверил ли? Сейчас это было не слишком важно. Главное, что он услышал ее голос, а это значит, что она выиграла время. Время, необходимое ей для того, чтобы решиться сказать ему правду… Если, конечно, она вообще когда-нибудь решится на это, несмотря на обещание, данное Кристине и самой себе. Слишком велико было искушение просто исчезнуть из его жизни еще до того, как он вернется из поездки. Чтобы Денис никогда не увидел, что стало с ее лицом и с ней самой.

Пытаясь отвлечься, она прислушивалась к звукам, доносящимся из-за стены. К вечеру в больнице стало совсем тихо, только изредка поскрипывала дверь сестринской и слышался четкий и размеренный стук каблучков медсестры Ирины, проходящей по палатам с инъекциями и таблетками. Вечерний обход дежурного врача еще предстоял. Саша понятия не имела, сколько может быть времени, но этот вопрос ее как будто бы и не интересовал вовсе.

Шаги, доносящиеся издалека, приближались к ее палате. Шаги были тяжелыми, мужскими. На мгновение ей стало страшно: она вдруг подумала, что это может быть Денис. А вдруг он все-таки не поверил ей, бросил свой турнир и решил вернуться, чтобы убедиться, своими глазами убедиться в том, что с Сашей на самом деле «все в порядке»? Представив, что сейчас дверь распахнется и он войдет в палату, Саша вжалась в подушку и почувствовала, как лоб покрылся испариной. Она этого не вынесет, она просто не сможет этого вынести — это будет еще страшнее, еще ужаснее того, что уже случилось.

Цепенея от ужаса, она смотрела, как дверь ее палаты медленно приоткрывается. Она была почти уверена, что сейчас увидит его, и уже собиралась, повинуясь инстинкту, набросить на лицо одеяло… Но долей секунды раньше все же поняла, что не прошло и часа с того момента, как она разговаривала с ним по телефону. Если час назад Денис был еще в гостинице в Элисте, значит, сейчас он, при всем желании, никак не может оказаться здесь. Никак не может…

На нее смотрели две пары мужских глаза.

— Что с вами, Саша? Вы как будто испугались.

Это был врач, ее лечащий врач. Тот самый доктор, который казался приветливым и милым и мог ответить на все ее вопросы, кроме одного. Того вопроса, который она задала ему утром в перевязочной: что будет с моим лицом? Вернее, он ответил и на этот вопрос. Только почему-то при этом не смотрел в глаза и говорил так долго, а фразы были такими непонятными, что Саша не стала настаивать, уже в тот момент решив все для себя окончательно.

Саша молчала.

— Как вы себя чувствуете?

Справа от доктора стоял еще один мужчина. Его присутствие почему-то смущало Сашу, она даже ощутила новую волну страха от того, что в палате находится незнакомый человек, новый источник опасности. Все неизвестное сейчас было связано для нее с опасностью.

— Нормально, — наконец произнесла она тихо, — вполне нормально.

Это было почти правдой, ведь сейчас ее спрашивали о том, насколько сильны болевые ощущения в области наложенных швов. К вечеру боль, на самом деле, почти утихла, и теперь слабые движения порванных мышц уже не заставляли ее вскрикивать. Наверное, доктор был прав, когда говорил ей, что через пять-шесть дней все будет нормально. Через шесть дней ей снимут швы и выпишут из больницы… Думать об этом было просто невыносимо.

— Ну вот и хорошо. А это Евгений Николаевич, следователь. Хочет с вами поговорить.

— Следователь? Со мной? — она почему-то удивилась, хотя посещение следователя было вполне естественным.

— Следователь, — повторил тот, кого представили Евгением Николаевичем. Голос был низким, чуть хрипловатым, но приятным и располагающим. — По вашему делу. Необходимы ваши показания. Вы можете дать показания?