ЧАСТЬ 2

ПОЛЕТ

«…Я — радость Голубого Неба! Я — радость Зеленого Леса! Я радость Солнечных Дней!» — Саша откинулась на подушку, прислушиваясь к дыханию Марины. Часто случалось, что Маринка, повернувшись на любимый правый бок и обняв плюшевого медведя, засыпала, а Саша все продолжала читать, думая, что та ее слышит.

— Мам, — спустя секунду услышала она разочарованный голос, — ну, пожалуйста, дочитай!

— Дочитаю, конечно. Просто я думала, что ты заснула.

— Как же я могу заснуть на самом интересном месте? — дочь повернула к ней удивленные глаза. — Ты как будто совсем глупая. Там ведь еще столько приключений.

«Синяя птица» почему-то полюбилась Маринке больше всех других сказок, книжка была зачитана почти до дыр, едва ли не выучена наизусть, но от этого интерес к ней не пропадал. Читая, Саша часто задумывалась: а ведь на самом деле люди так часто не замечают тех радостей, которыми могут наслаждаться каждый день, в любой момент своей жизни. Радость дышать Воздухом, радость Весны, радость Бегать По Росе Босиком… Жизнь полна простых радостей и простого счастья — дети это понимают, а вот взрослые сами усложняют себе жизнь, отворачиваясь и не замечая того, что и оказывается в конце концов самым главным.

Вздохнув, Саша покосилась на письменный стол, стоявший возле кровати. На столе лежали две стопки бумаг: одна совсем тоненькая, другая раз в шесть потолще. Ту, что потолще, предстояло переложить в ту, что потоньше, расставив пропущенные знаки препинания и выправив орфографические ошибки на каждой странице. Привычная корректорская работа, которая обычно делалась по ночам — в другое время суток просто не хватало времени. Да, не так-то легко рассуждать о простых радостях жизни, когда впереди тебя ждут ночные бдения часов, этак, до трех. За последние несколько лет Саша чаще всего в полной мере ощущала и высоко ценила только одну единственную радость в жизни — это радость сна, о которой, впрочем, в сказке упомянуто не было. Такая мимолетная, ускользающая радость, точно как синяя птица, за которой Саша так долго охотится и никак не может ее поймать. Она даже и не помнила, когда в последний раз спала хотя бы шесть часов подряд. Четыре — это было нормально, пять — просто шикарно, шесть — настоящий праздник.

Пока Маринка была совсем маленькой, где-то до полутора лет, Саша вообще забыла о том, что такое день и что такое ночь. Она спала в те редкие моменты, когда спала дочь и при этом не было никаких неотложных дел. Период сна в общей сложности не превышал четырех-пяти часов в сутки, однако дробился на множество составных частей, самая длинная из которых по продолжительности не превышала часа.

— Ой, Маринка. Ну, скажи, отчего ты плакала сутки напролет, спать мне не давала? Не помнишь? — спрашивала она с улыбкой повзрослевшую дочь.

— Помню, мама. Мне тебя жалко было.

— Меня жалко было? Почему?

— Потому что я все время плачу и спать тебе не даю!

Маринка часто смешила ее. Она-то и была ее единственной радостью в жизни, самой главной радостью и смыслом, без которого и жизни, наверное, не было. Саша узнала о скором появлении Марины на свет в самую тяжелую минуту своей жизни, именно тогда, когда ей казалось, что этот самый смысл больше для нее недостижим. Первым ее чувством был испуг. Конечно, тогда, находясь одна в чужом городе, с непреходящей болью в душе и без желания думать о будущем, она очень сильно испугалась, узнав о том, что у нее будет ребенок. Появление маленького существа, о котором предстояло заботиться, казалось просто немыслимым: о ней самой, о Саше, кто бы позаботился! Она очень долго не верила, просто не могла поверить — неужели правда, что судьба решила преподнести ей этот странный сюрприз. Ребенок, зачатый в любви, которой больше не было, казалось, станет для нее вечным напоминанием о тех страданиях, которые ей пришлось пережить. Но когда грядущее появление Марины на свет стало уже совершенно очевидным, Саша стиснула зубы и решила, что ребенка она оставит. И главным мотивом послужил все тот же страх, на этот раз просто принявший новое обличье.

Ей оставалось тогда совсем немного до той условной роковой черты, которая отделяет понятие «человек» от понятия «существо», понятие «жизнь» от понятия «существование». Кристина, совершенно обессилевшая от ее бесконечных истеричных приступов, не выдержала и, махнув рукой, уехала. Впрочем, Саша сама ее выгнала. Вспоминать об этом даже теперь, спустя пять лет, было стыдно. Стыдно было и тогда, но тогда она ничего не могла с собой поделать. Знала, чувствовала, что ведет себя глупо, что причиняет боль человеку, который стремится ей помочь облегчить страдания, и все же никак не могла взять себя в руки. Оставшись одна, Саша несколько дней не выходила из своего нового жилища. Из-за постоянных приступов тошноты она почти не принимала пищи, и к концу первой недели своей одинокой жизни уже пребывала в полуобморочном состоянии. Возможно, она так и умерла бы, не имея ни сил, ни желания заботиться о себе, если бы не Кристина, которая, снова плюнув на свою гордость, приехала в Михайловку. Это Кристина впервые задумалась о непонятной природе ее тошноты, это она заставила ее пойти к врачу, она же первая и узнала о том, что Саша, оказывается, беременна.

Известие это поразило Сашу, как гром. Но Кристина, сильная Кристина, опять взяла все в свои руки. В тот момент она нашла единственно правильное решение. Она не стала думать за Сашу, не стала уговаривать и приводить какие бы то ни было доводы в пользу ее выбора, а просто и внятно объяснила ей, что она сама вправе и в состоянии распорядиться судьбой своего будущего ребенка. И не сказала больше ни слова.

Сначала Саша просто опешила. Это казалось настолько диким, настолько несовместимым — случившееся несчастье, ее теперешняя жизнь, напоминающая жизнь растения в цветочном горшке, и ребенок. Ребенку нужна не просто физически существующая мать, ему нужна думающая, любящая, а главное, сильная мать. Растущее в ней существо Саша первоначально воспринимала как угрозу, как бомбу, угрожавшую разорваться изнутри и разрушить мир. Сможет ли она полюбить этого ребенка? Саша сомневалась в том, что после всего случившегося ее душа еще способна возродиться к какому бы то ни было чувству, не говоря уже о любви. Теперь, спустя годы, ей ужасно стыдно было сознаться самой себе в том, что решающим аргументом против аборта был всего лишь ее страх снова оказаться в больнице. Снова выйти на улицу, к людям, снова дать им возможность отводить смущенные взгляды от ее изуродованного лица, а главное — снова оказаться в операционной, увидеть свет, направленный на нее, и лица врачей, скрытые под масками. Конечно, она понимала, что спустя восемь месяцев ей все же придется пройти через все это, но восемь месяцев — это не завтра и не послезавтра. Восемь месяцев — это достаточно долгий срок для того, чтобы наконец смириться с мыслью, что ничего изменить уже нельзя, для того, чтобы прошлое стало прошлым. Наверное, чрез восемь месяцев ее прекратят преследовать по ночам кошмары… Да мало ли что может случиться за восемь месяцев? И даже если ничего не изменится, по крайней мере, все равно — ей не придется идти в больницу завтра, послезавтра или на следующей неделе. Значит, так тому и быть…

Кристина чувствовала, что Сашино решение оставить ребенка продиктовано какими-то странными соображениями, однако снова не стала ничего уточнять. Они с Сашей вообще больше никогда, или почти никогда, не разговаривали о Денисе, словно заключили молчаливое соглашение впредь никогда не упоминать имени этого человека. Хотя вычеркнуть свое прошлое, свою любовь из памяти не так-то просто. Кристина справедливо полагала, что рана затянется быстрее в том случае, если ее не бередить. Тем более что утешить Сашу было нечем — спустя несколько недель после той злосчастной встречи с Жанной Кристина случайно снова увидела ее, и не одну, а с Денисом. К тому времени она уже знала, что Денис и Жанна живут вместе. Об этом ей сказал Федор, на которого случившаяся история тоже произвела сильное впечатление, превратив его на долгое время из веселого балагура в тихого, почти что замкнутого человека. Было такое ощущение, что что-то гложет его изнутри, какая-то невысказанная обида или злость — Кристина этого не знала, а о том, что случилось в жизни подруги, старалась ни с кем, кроме Владимира, не делиться. В общем, ничего хорошего рассказать Саше о Денисе она не могла, а Саша, видимо, понимая это, не задавала никаких вопросов.

Однако, несмотря на молчание, мысли о потерянной любви еще долго, очень долго мучили ее. Все изменилось только в тот момент, когда она впервые увидела свою дочь и, прижав к себе, внезапно поняла, как много она для нее значит. За прошедшее с момента принятия решения время Саша сто раз успела пожалеть о том, что не поступила иначе. Она не чувствовала никакой радости, ощущая внутри себя толчки ребенка, никогда не разговаривала с ним, не рассказывала ему сказок, как это делали многие будущие матери, не прикасалась к животу, надеясь ощутить жизнь внутри себя. Она не могла заставить себя полюбить этого ребенка заранее. Она слишком сильно боялась того, что появившийся на свет человек превратится для нее в вечное напоминание о старой боли, а это значило, что боль никогда не утихнет. И только тогда, когда темно-розовое личико крошечной Маринки предстало перед ее глазами, она внезапно поняла все. Поняла, что назовет ее Мариной, что будет любить ее так крепко, как не любила никого на свете, а главное, она сразу почувствовала, что боль ушла. Та самая, застаревшая, покрывшаяся струпами боль, которую, казалось, она будет хранить в себе всегда. Когда Маринка появилась на свет, Саша поняла, что не может больше хранить боль в душе. И когда боль ушла, осталось тепло. Саша почувствовала его так неожиданно, словно внутри нее, в самой глубине, излучая мягкий, теплый свет, включилась какая-то лампочка. Воспоминания стали воспоминаниями, второстепенное ушло, а главное осталось. Саша улыбнулась, снова прижала дочь к себе и мысленно поблагодарила ее за то, что она помогла ей почувствовать это тепло. В тот момент она уже знала, что будет хранить это тепло своей потерянной любви долгие, долгие годы, что оно будет всегда согревать ее и ее маленькую дочку, так сильно похожую на своего отца.

Через пять минут Марина наконец засопела. Саша, погладив ее по голове, тихо встала с кровати, выключила свет, зажгла настольную лампу и, подавив зевоту, попыталась сосредоточиться на тексте. Корректорской работой она занималась все пять лет, прожитые в городе, теперь ставшем почти что родным. Первое издательство подыскала ей все та же Кристина, у которой в родном городе были кое-какие знакомства. Кристина же, еще до рождения дочери, подослала Саше первого студента, которому Саша помогала писать диплом. Вернее, не помогала, а просто писала сама. Кристина понимала, что Саше необходима специфическая работа, которая позволяла бы ей не слишком часто выходить из дома, не слишком часто попадаться людям на глаза. К тому же, появление на свет маленькой Маринки автоматически исключало все возможности устроиться на работу в ближайшее время. Несколько дней Кристина занималась исключительно этим вопросом, обзвонила и обегала десятки мест, но наконец-таки сумела найти хоть что-то подходящее. От материальной помощи, которую Кристина и Владимир могли бы оказывать Саше хотя бы в первое время, та категорически отказалась. Кристина не стала настаивать — в конце концов, нужно было дать возможность подруге снова почувствовать себя человеком, а не простым грузом на плечах близких, каковым Саша себя и считала все то время, пока была вынуждена существовать на средства Кристины. Но, с другой стороны, зная, как тяжело приходится Саше одной с маленьким ребенком, не могла удержаться по крайней мере от подарков маленькой Маринке. В каждый свой приезд — а приезжала Кристина почти каждый месяц — она привозила своей «племяннице» целую кучу одежды, игрушек, и огромный пакет, набитый фруктами, соками и сладостями. Дошло до того, что повзрослевшая Маринка, увидев Кристину на пороге, даже забывала иногда с ней здороваться, встречая ее вопросом: «А что ты мне привезла?» Саша ругала и Марину, и Кристину, а те, как две заговорщицы, дружно смеялись в ответ на ее брань и подмигивали друг другу.

Первые полгода Кристина приезжала одна, а потом настал день, когда Саша, открыв дверь, с удивлением увидела рядом с подругой Владимира. Через несколько минут она еще более непонимающими глазами смотрела на стол, уставленный бутылками шампанского, заваленный разного рода нарезками и деликатесами. А когда узнала о том, что причиной торжества является состоявшаяся накануне регистрация брака Кристины и Владимира, даже расплакалась. Впервые за долгое время Саша плакала от радости, смеялась сквозь слезы, ни на секунду не вспомнив о том, как багровеют ее шрамы в такие минуты.

Да, если бы не Кристина, Саше пришлось бы слишком тяжело. Хотя ей и без того приходилось нелегко: поскольку за корректорскую работу платили гроши, и чтобы содержать свою маленькую семью, работать приходилось очень много. Первые два года Саша работала исключительно по ночам, весь свой день без остатка отдавая дочери. Потом, когда Марина стала более-менее самостоятельной, стала работать еще и днем. Теперь Марина ходила в детский сад, а Саша просто стала работать больше, изо всех сил стараясь обеспечивать дочь, чтобы та не чувствовала себя в чем-то хуже других. К тому же, у Саши была и еще одна — второстепенная, не главная, но все-таки цель. Ни в чем не ущемляя Марину, она откладывала каждый месяц деньги на операцию. Сумма была немыслимой, но за прошедшие годы она, как ни удивительно, смогла накопить больше половины того, что требовалось.

Первое время Саша и думать не хотела о пластической операции. Ей казалось бессмысленным и нелепым убирать шрамы с лица, когда душа ее была покрыта еще более глубокими и ужасными шрамами. Но в тот момент, когда боль ушла, когда душа постепенно, день ото дня, стала освобождаться от струпов, Саша вспомнила о том, что говорил ей врач в больнице. К тому времени не только она сама, но и все те немногие люди, с которыми Саше приходилось общаться по работе, привыкли к ее лицу. Да и шрамы со временем стали намного бледнее, а некоторые, не слишком глубокие, даже побелели. Желание вернуть себе лицо проснулось у Саши внезапно, она и сама этого не ожидала. Она просто подумала о том, что у ее дочери могла бы быть красивая мама. Что ее мама могла бы не пугать детей, с которыми дружит дочка, как часто случалось, когда Саша ловила на себе испуганные взгляды, детские взгляды, которые не умеют скрывать правды. И она подумала — а почему бы и нет?

Она даже поговорила об этом с Кристиной. Кристина была удивлена, но в гораздо большей степени она была счастлива, по настоящему счастлива за Сашку, которой все-таки удалось, пусть спустя годы, наконец примириться с собой и поверить в то, что жизнь продолжается. Безусловно, Саша изменилась. От той наивной девушки, вечно витающей в облаках, даже и следа не осталось. И все же новая Саша нравилась Кристине ничуть не меньше, а даже больше той, прежней. Ее любовь к поэзии никуда не исчезла, но было заметно, что теперь Саша отнюдь не считает поэтические измышления нормой жизни, принимая жизнь такой, какая она есть. Фотография Марины Цветаевой, так безжалостно смятая Сашей в тот роковой вечер, так и не разгладилась, несмотря на все старания Кристины, прихватившей измятый картон с собой в Михайловку. Теперь эта фотография лежала в дальнем ящике стола, а вместо нее вскоре появилась новая фотография в рамке, под стеклом. А вот книга Джеймса Барри так и осталась лежать на тумбочке. Вернувшись, Кристина убрала ее в шкаф, не решаясь спросить у Саша — может, привезти? Но Саша молчала, не вспоминала, и Кристина решила, что Питер Пен ее подруге больше не понадобится. В глубине души Кристина была даже рада тому, что эти «пропавшие мальчики», фактически исковеркавшие подруге жизнь, больше никогда не будут владеть ее воображением. Глупо, конечно, было обвинять в случившемся Питера Пена, но Кристина с каким-то детским упрямством продолжала с неприязнью думать об этом вымышленном персонаже детской книги. Спустя недолгое время, случайно наткнувшись на эту книжку, она выложила ее из шкафа и на следующий же день подарила племяннице Владимира, десятилетней Даше, которая очень любила читать и приняла подарок с большим удовольствием.

Когда Саша робко заговорила об операции, Кристина тут же предложила ей свою помощь. Гонорара за три-четыре книги почти хватило бы на то, чтобы дополнить недостающую сумму, да и Владимир, сменивший вскоре после трагических событий работу в училище на бизнес, прилично зарабатывал. Они могли бы помочь, но Саша деликатно и вместе с тем настойчиво отказалась от помощи, не желая ничем обременять подругу, перед которой и без того испытывала до сих пор глубокое чувство вины. Да, Кристина немало помучилась с ней в тот трагический период ее жизни, немало «добрых слов» выслушала в свой адрес. Сама Кристина уже и думать об этом забыла, а Саша даже теперь, спустя пять лет, часто вспоминала и ругала себя. Если бы не Маринка — может быть, она так и осталась бы на всю жизнь этаким бездушным монстром, способным отвечать на добро и сочувствие лишь издевательствами и криками. Марина изменила Сашу, заставила ее остановившуюся жизнь продолжаться.

Переложив несколько страниц из одной стопки в другую, Саша откинулась на спинку стула, чувствуя, что этой ночью работа у нее не пойдет. Вся она была какая-то размякшая, несобранная. Воспоминания, до поры до времени затаившиеся где-то на самом дне, внезапно нахлынули на нее так, что накрыли с головой. Виной тому, возможно, была осень. Такой же солнечный осенний день, такой же теплый и влажный вечер с запахом прелых листьев, как когда-то, пять лет тому назад. Осень всегда оказывала на Сашу такое же действие, какие оказывает на большинство людей ранняя весна. Тогда, пять лет назад, осень просто кружила Саше голову. Теперь она заставляла ее испытывать другое чувство, более глубокое, многогранное, сложное. Это было не одно, а целая гамма чувств, словно переплетенных в одно полотно хитрым и замысловатым узором. Саша до сих пор любила осень, только иногда злилась на себя за то, что ее «осеннее» состояние мешает ей работать.

Иногда, очень редко, она позволяла себе вспоминать о Денисе. Их любовная история, длившаяся всего несколько дней и закончившаяся так печально, стала для нее своего рода храмом, в который она входила с трепетом, затаив дыхание. Каждый раз, прежде чем войти в этот храм, Саша тщательно прислушивалась к себе и, если находила в душе хоть каплю обиды или злости, хотя бы тень разочарования и досады, то сама же накрепко запирала перед собой двери, зная, что в этот храм нужно идти только с чистой душой, наполненной одним лишь теплом.