Неторопливо и осторожно ночь подкрадывалась к болотам. Стая коричнево-белых гусей растянулась изломанной линией на фоне алого неба, потом исчезла из виду в той стороне, где чернела отвесная вершина далекой Фудзивары. После яростного вечернего ливня все погрузилось в безмолвие, и лишь безбрежные луга на востоке шелестели под легким ветерком.
      Снова заквакали притихшие было лягушки, напуганные грозой. В высоких тростниках на краю болота мелькали светлячки.
      Из-под грязной стоячей воды вынырнула саламандра и забралась на крошечный зеленый островок — лист кувшинки. Она наблюдала за беспорядочным полетом светлячков, завороженная узорами холодных мигающих огоньков.
      На западе, в Ханеде, царила полная тишина.
      Даже цикады хранили молчание. Из скопления криптомерий вылетел, хлопая крыльями, черный дрозд. Поднялся высоко в алое небо над рисовыми полями и направился в сторону открытых лугов.
      — Я ничего не могу поделать, — сказал Азуки-иро, когда они остались одни.
      — Но вы же куншин…
      — Прежде всего я буджун. Это существенное обстоятельство. В другой ситуации я бы и слушать его не стал, а если бы ему достало глупости попросить меня, я бы просто его убил.
      — Но он — ваш сильнейший союзник.
      — Вы должны понять, Ронин. Если бы волею обстоятельств он был вынужден просить меня, он бы потерял лицо. В глазах всего Эйдо, Ама-но-мори и в моих глазах тоже.
      — То есть его положение значения не имеет.
      — Никакого.
      — Что же тогда?
      — История, — торжественно произнес Азуки-иро. — Кодекс, по которому мы живем. Эти узы ничто не нарушит. Никто против них не устоит. Мы скорее примем смерть от своей же руки, чем согласимся это потерять.
      Они стояли у окна. Снова начался дождь. Капли летели куншину в лицо.
      — Решение, которое сейчас принимает Никуму, он должен принять самостоятельно. Пожалуй, никто из буджунов — и я в том числе — не скажет вам, чем Никуму занимался в Ханеде в последнее время. Он обладает магическими способностями, он действительно сильный колдун. Никуму сумел спасти Моэру там, куда не добрался бы ни один человек с Ама-но-мори.
      — А что вы скажете о сасори?
      — Они у нас под наблюдением. Мы не боимся их злобы. Нам нечего бояться. Но участие в этом Никуму возбуждает мое любопытство.
      — Почему?
      — Это на него не похоже, и к тому же сасори — какое-то слишком уж неуклюжее проявление зла.
      — Иронизируете?
      — Ронин, вы проделали долгий путь, и все это исключительно для того, чтобы отдать свиток дор-Сефрита в нужные руки. Вы можете мне объяснить почему? Что вас заставило это сделать? Вы смогли бы отречься от обязательств, принятых вами по доброй воле? Вы не боитесь его, я уверен. И все же теперь все зависит от вас: вы вольны покинуть этот остров в любой момент. Никто вас не остановит. Буджуны не держат пленников…
      — Но Никуму…
      — О чем я и говорю. Кем стал Никуму?
      Ронин смотрел в окно. Огромная сосна раскачивалась под последними порывами уже затихающей бури. Толстые ветки скреблись по наружной стене. В глубинах сознания возник голос Моэру: он одержим.
      — Кто такой Оками?
      — Один из моих дайме. — Куншин поднял руку. — Не беспокойтесь. Это я поручил ему разыскать вас.
      — Откуда вы знали, что я появлюсь на острове?
      Они отошли от искрящегося дождевыми каплями окна. Азуки-иро приобнял Ронина за плечи.
      — Согласно преданиям буджунов, землей правит тигр.
      Они присели за столиком в середине комнаты, и Азуки-иро разлил чай.
      — А небом правит дракон.
      — Вы знаете о Кукулькане?
      — О да. Мы называем его по-другому, но все равно это он.
      — Я должен идти, — сказал Ронин, глядя мимо куншина. За окно, на соловья в мокрых ветвях.
      — Да, такова ваша карма. В делах подобного рода у нас не бывает выбора. В жизни есть всякие ситуации. Иногда они не зависят от нашей воли. Их надо просто принять как данность. Кто-то учится этому всю свою жизнь, а буджуны, наверное, знают это еще до рождения. Понимают уже в материнской утробе. Принимая неподвластное нам, мы живем в ладу с собой. А все остальное становится на свои места уже само по себе.
      — А пришествие Дольмена вы тоже примете? — разъярился Ронин. — Вот так просто ляжете и тихо испустите дух перед лицом его мощи?
      — Вы не хотите меня понять, — мягко проговорил Азуки-иро. — Мы вовсе не фаталисты. Мы всего лишь реалисты. Что есть, то есть, и мы учимся жить в этих рамках. Но это не означает, что мы не стремимся к тому, чего мы хотим, и что мы не делаем ничего для достижения своих целей.
      В комнате как-то вдруг потемнело. Лицо куншина погрузилось в тень.
      — Боль и страдания предков многому нас научили. В конечном итоге собственная наша магия сделалась нашим злейшим врагом. Мы больше не занимаемся чародейством.
      — Но теперь все, похоже, идет к тому, что чародейство — наша единственная надежда.
      Темные глаза куншина сверкнули в полумраке.
      — Дольмена вызвала к жизни магия. И убьет его только магия. Это необходимо. Но это вынужденная необходимость. Просто иначе у нас ничего не получится.
      Он взял чашечку с чаем.
      — Но что бы здесь ни произошло, буджуны примут участие в Кай-фене. Такова наша карма.
      Ронин поднялся. Куншин осторожно поставил чашку на лакированный столик.
      — А зачем Моэру посылали на континент человека?
      — Она отправилась на континент с неизвестной мне целью, — отозвался Азуки-иро. — Вам надо спросить у ее супруга, это он отправлял ее на континент.
 
      На любом другом лице его массивная челюсть сразу бросалась бы в глаза. Но на этом, в сетке угловатых белых шрамов, она смотрелась вполне незаметно — просто еще один выступ рядом с провалами впалых щек.
      Он походил на живого мертвеца.
      Паутина шрамов оплетала шею, покрывала квадратную челюсть, проходила изломанными рубцами по высоким скулам. Впечатление было такое, что на лице у него не осталось ни одного кусочка неповрежденной кожи. Последний из этих шрамов оттягивал вниз уголок левого, землисто-зеленого глаза. Взгляд у него был тяжелый и очень холодный. Правое веко не открывалось вообще.
      Он стоял в широком косом луче света, льющегося в распахнутое окно в западной стене крепости Ханеда. За белым его переплетом коричневатые воробьи гонялись друг за дружкой в переплетениях веток криптомерии. Наверху, в густых кронах, хлопали кожистые крылья летучих мышей.
      — Ожидание подходит к концу.
      Никуму передвинул листочек рисовой бумаги по длинному деревянному столу.
      — Немного времени еще есть.
      Потом добавил чуть тише:
      — Должно быть.
      Казалось, судорога прошла по его лицу. Он весь скривился. Другой смотрел безмятежно. Потом тряхнул головой, и шрамы заплясали на свету, словно тысячи светлячков.
      — Ты разве еще не расстался с иллюзиями?
      Никуму резко развернулся, опираясь о стол. Руки — вялые и безжизненные, пальцы напряжены.
      — Это мучение, чистое мучение!
      — Да, я знаю. Но не забывай…
      — Я даже мысли не допускаю, что ты дашь мне забыть!
      — Не дать забыть — это именно то, что я должен тебе дать.
      — Дать мне? — прошипел Никуму. — Ты — ничто, без меня ты — пустое место!
      — История мне уже вынесла свой приговор. Твоя борьба…
      — Но ты этим не удовлетворился.
      — Как и ты, — спокойно заметил человек со шрамами.
      Лицо Никуму исказилось.
      — Не припоминаю я что-то, чтобы просил тебя быть моей совестью, когда вызывал тебя…
      — Хочешь сказать, что тогда между нами было какое-то взаимопонимание? Чепуха!
      Его голос вдруг изменился, наполнив комнату холодом.
      — Не считая призвания, все пойдет своим чередом.
      — Конечно, — воскликнул Никуму, — и поэтому он поддерживает тебя в таком виде!
      Он сделал яростный выпад, потянувшись скрюченными пальцами к горлу собеседника.
      Ронин, затаившийся в темной нише у винтовой лестницы, напрягся. Потом вжался, ошеломленный, в холодную каменную стену, с трудом подавляя возглас изумления. Метнувшаяся вперед рука Никуму прошла сквозь тело человека со шрамами, словно он был соткан из дыма.
      — Ребячество.
      Другой отступил на шаг. Никуму остался на месте. Рука безвольно упала, и он вцепился в край стола, словно его не держали ноги.
      — Он слишком могущественен, — прошептал Никуму, словно испуганный ребёнок.
      — У него есть только то, чем ты сам наделяешь его, Никуму.
      — Я не настолько силен. Ты был сильнее меня. Я вряд ли смогу победить.
      Человек со шрамами отвернулся, как бы давая понять, что слова Никуму горько разочаровали его. Потом он резко поднял голову, как будто к чему-то прислушиваясь. Никуму с искаженным мукой лицом не обращал на него внимания.
      Внезапно, словно приняв какое-то решение, человек со шрамами сорвался с места и прошел к стеклянному ящику в медном переплете, откуда извлек три маски, одну за другой. Ронина это удивило. То ли это действительно был бестелесный призрак, то ли выпад Никуму был просто иллюзией, игрой света.
      — Пора начинать ногаку, Никуму. Пьесу ты знаешь.
      Человек со шрамами надел маску, превратившись в пожилого человека вполне заурядной внешности, эдакого доброго дядюшки.
      — Тоши, священник, — объявил он, передавая Никуму вторую маску.
      Никуму медленно водрузил маску на голову.
      — Рейшо, воин, — сказал Тоши.
      Третья маска осталась на крышке стеклянного ящика, и, глядя на эту блестящую на свету личину, Ронин понял, что каким-то непостижимым образом человек со шрамами услышал его. Понял он и то, для кого предназначена эта маска.
      Когда человек со шрамами увлек Никуму-Рейшо подальше от ящика, Ронин безмолвно прошел через комнату и надел маску. Тоши обернулся.
      — Смотрите! — вскричал он. — Господин Рейшо, смотрите, кто к нам пришел!
      Рейшо резко развернулся.
      — Цукигамо!
      Доносившиеся из-под маски звуки оживали богатыми обертонами. Благодаря акустике открытого помещения создавался эффект амфитеатра, и голос звучал отчетливо, без лишнего напряжения.
      Теперь все трое стали участниками ногаку.
      — Я предупреждал вас! — продолжал Тоши, указывая на Цукигамо. — Это он повинен в странной болезни, истощающей вас и лишающей сил!
      Его тело как будто само исполняло отточенные обрядовые движения.
      — Нет, — отозвался Рейшо глухим голосом. — Причина — во мне.
      — Нет, господин, вы заблуждаетесь, — возразил Тоши, склоняясь перед Рейшо. — Взгляните еще раз. Это Цукигамо, огромный паук. Вы — великий воитель, но сможет ли воин, даже такой, как вы, одолеть зло, настолько могущественное?
      — Не знаю, священник, но твои слова дают мне надежду. Может быть, одолев Цукигамо, я сумею тогда одолеть и себя самого.
      Рейшо медленно танцевал, вынимая из ножен огромный меч. Согнув колени, он поднял клинок вертикально. Маска его разделилась на две половины. И теперь Цукигамо увидел, что это как бы половины двух разных лиц, словно маска отражала состояние человека, в душе которого происходит мучительная борьба. Борьба с самим собой.
      — Достанет ли господину мудрости отложить эту битву? — льстивым голосом осведомился Тоши.
      — Что ты хочешь сказать, священник? — Рейшо остановился. — Это будет последняя битва. Не на жизнь, а на смерть.
      — Не на жизнь, а на смерть, господин, — согласился Тоши, пританцовывая вокруг Рейшо. — А для чего? Цукигамо могуч, а вы теперь слабы. Битва с вами сейчас отвечает единственно его целям.
      — Да, возможно, ты прав.
      — Конечно, господин.
      Меч поднялся.
      — Но я — воин Рейшо. Я — буджун. Я должен сражаться!
      Цукигамо двинулся вперед, в круг яркого света от пляшущего огня.
      — Ага! — вскричал Тоши, занося изогнутый клинок. — Теперь у меня хватит сил уничтожить тебя!
      Клинок опускался, нацеленный Рейшо в бок.
      — Я долго служил Цукигамо, и все ради этого мига. Ради мгновения могущества!
      Рейшо развернулся, сверкнул его меч.
      — Предатель!
      Его меч пронзил сердце Тоши.
      Не прерывая движения, Рейшо повернулся к своему заклятому врагу — Цукигамо — и бросился на него. Тот стремительно выхватил меч и отразил первый удар разъяренного воина.
      Не произнося ни слова, лишь покрякивая и резко дыша под масками, странным образом искажающими звуки, они обменивались мощными ударами и уворачивались от выпадов друг друга.
      Оба были искусными воинами, мастерами боя.
      Они не разбрасывались в движениях, не передвигались по залу. Бой проходил на пятачке радиусом метра в три, не больше.
      Двое великолепных бойцов, они сражались, словно зеркальные отражения, словно два воплощения одного человека. Они были равны по силам, и поединок их удивительным образом напоминал сложный танец. Ронину вспомнился финал ногаку в Асакусе. Подобно тому, как актер, исполнявший роль богини, излил на сцену свое совершенное мастерство, так и эти два воина — два актера — переполнили сцену Ханеды своим искусством.
      Лязг металла стал для них музыкой, резкие вдохи и выдохи определяли ритм их затейливых движений. Напряжение мышц. Тела, блестящие от пота. Глаза, отмеряющие расстояние, мгновенно оценивающие направления ударов. Воспламененные нервы. Стремительные броски.
      Воздух в комнате помутнел. Вращающиеся клинки слились в белые сверкающие круги. Казалось, что оба бойца заключены во взвихренную сферу из смертоносного стекла, в кровавое чрево схватки, из которой живым выйдет только один.
      И в этой неистовой пляске клинков к Цукигамо пришло понимание. Он не сам выбирал свой путь. Выбор был определен. Если бы это зависело от него, он бы, наверное, выбрал иную дорогу. И все же никто за него не решал. Он сам пошел по пути, который теперь обернулся сценой из ногаку. Только ногаку было настоящим… и убитый актер не поднимется в конце пьесы. Надо что-то придумать, пока не пролилась кровь. Надо остановить это кошмарное представление. Где он, человек со шрамами, который почуял присутствие Ронина в Ханеде и даже выбрал для него роль в ногаку: Цукигамо, заглавный персонаж?
      Действие в пьесе должно развиваться. И Цукигамо должен сделать первый шаг. Но какой?
      Рейшо усилил натиск, его невидимый клинок завертелся еще стремительнее, но Цукигамо не отступил ни на шаг, уйдя в глухую, непроницаемую защиту. Он перешел в наступление, осыпав противника серией яростных ударов, завершавшихся сложными выпадами. Разглядев удивленный взгляд под застывшей маской Рейшо, он был уже близок к тому, чтобы прорвать оборону, но Рейшо успел защититься, воспользовавшись единственно возможным приемом защиты.
      — Довольно!
      Маска Рейшо задрожала, и Никуму резко сорвал ее и отшвырнул в сторону. Ронин тоже снял маску.
      — Вы — чужеземец. Где вы могли научиться сражаться в манере буджунов? — изумился Никуму.
      — На этот вопрос я вам не отвечу, Никуму, но, прежде чем мы снова накинемся друг на друга, позвольте мне кое-что вам сказать. Это важно.
      Он развернул меч и открутил рукоять.
      — Нет! — вскричал Никуму.
      Сверкнул его длинный клинок. В это мгновение решалась судьба Ронина. Острие остановилось, подрагивая, в нескольких сантиметрах от незащищенного горла Ронина. Он не сдвинулся с места. Он смотрел прямо в горящие глаза Никуму, не обращая внимания на клинок, готовый пронзить его.
      — Вы — мой враг! — В тонких губах Никуму не было ни кровинки. — Вы увели у меня жену!
      — Нет, Никуму, я просто освободил ее. Она ушла из Ханеды по собственной воле…
      — Это ложь!
      Было видно, что Никуму едва сдерживался, чтобы не вонзить острие меча Ронину в горло.
      — Вы устроили заговор против меня, вы отравили ее разум. Она любит меня!
      — Она боится за вас, — бесстрастно проговорил Ронин. — Вы больше не тот, каким она знала вас раньше. В кого вы превратились, Никуму? Что с вами сделала ваша магия?
      Рослый Никуму дергался перед ним, точно марионетка. Под правым глазом у него подрагивала мышца, отсчитывая секунды, подобно каким-то чудовищным часам.
      — Где ты?
      Его взгляд метнулся по комнате.
      — Куда ты делся?
      — Мы здесь одни, Никуму, — сказал Ронин. — Сейчас мы одни.
      Тень пугающей усмешки на мгновение искривила губы Никуму.
      — Теперь мы уже никогда не будем одни. Никогда.
      — Человек со шрамами исчез.
      — Не он, глупец! Разве вы ничего не чувствуете? Он здесь…
      — Я вижу только вас.
      Клинок по-прежнему у горла. В опасной близости. Ронин прикинул расстояние и время реакции. Никаких шансов.
      — В меня вы должны заглянуть! В меня!
      — Я…
      — Вы сделали это с Моэру!
      Напряженные мышцы, нервы на пределе. Он умрет, прежде чем сделает хоть один шаг.
      — Она просила меня вам помочь.
      Возможно, это именно те слова.
      — Тогда помогите!
      Ему показалось или острие меча действительно приблизилось к горлу? Какая мистическая борьба происходила сейчас у Никуму в душе? Остался единственный шанс, потому что напряжение стремительно нарастало. Никуму, похоже, проигрывает сражение — с самим собой, — сейчас он сдастся, и когда это произойдет, он сделает выпад, и его клинок пронзит Ронину сердце. Ставки в этой игре высоки, но теперь у него не осталось выбора. Карма.
      — Я не стану вам помогать, — с чувством заговорил Ронин. — Посмотрите на себя. Какое жалкое зрелище! Вы называете себя буджуном, но это все так же фальшиво, как и маска, которую вы на себя надевали. Вы трус, Никуму! Да! Убейте меня. Вам наверняка станет легче! Фальшивый воитель, во что превратила вас ваша магия? В слабого и напуганного человечка. Вы своим чародейством призвали богов. Но оказалось, что это боги смерти, и их могущество подавило вас, превратило в ничтожество. Вы уже не человек, Никуму. И не надо ждать помощи ни от кого. Вам никто не поможет. Ни я, и никто другой. Этой ночью никто не придет вас спасти, потому что сегодня здесь будет писаться история. Последняя ее глава уже бьется в этих каменных стенах, она ищет выхода, но написать ее может только один.
      Зловещим был взгляд Никуму, в темных глубинах его глаз метались черные тени, и какие-то смутные силуэты неслись по пустынному, зыбкому пейзажу — преследователь и преследуемый.
      Ронин, не отрываясь, смотрел в эти опасные глаза, а руки как будто сами откручивали рукоять меча.
      Он извлек свиток дор-Сефрита.
      Никуму отвел взгляд и опустил глаза. Ронин вложил свиток ему в руку. Меч со звоном упал на пол. У Никуму подкосились ноги, и он тяжело опустился на колени. Ронин не шелохнулся. Наверху, над головой, послышалось хлопанье крыльев летучей мыши. Ослепленная светом, она взмыла вверх, навстречу ночной темноте.
      Пот стекал по лицу Никуму, капал на каменный пол, струился по лбу, разъедал глаза. Он моргнул. Широко раскрыв рот, судорожно глотнул воздуха, потянулся дрожащими пальцами и ухватился за край стола. Пальцы соскользнули. Никуму застонал, но потом снова медленно поднял руку, словно преодолевая какое-то сопротивление, и все-таки уцепился за стол с такой силой, что у него побелели костяшки пальцев. Сейчас он был похож на утопающего, хватающегося за соломинку.
      Свободной рукой Никуму развернул свиток дор-Сефрита. Рука дрожала.
      Голова у него конвульсивно задергалась, но он все же заставил себя посмотреть на письмена.
      Высоко над верхушками криптомерий в небе плыл полумесяц, в окно лился платиновый свет.
      Губы у Никуму беззвучно зашевелились. Когда он начал читать, Ронину показалось, что свет от горящего странным пламенем очага стал тускнеть, превращая их с Никуму в застывшие тени.
      А потом комната вдруг наполнилась лунным светом, холодным и ясным, позволявшим отчетливо видеть все мельчайшие детали.
      Теперь Никуму читал уже вслух, произнося нараспев слова, написанные дор-Сефритом в иную эпоху, много столетий тому назад, и голос его постепенно набирал уверенность. Он поднялся.
      Ронин тряхнул головой. Ему показалось, будто Никуму меняет обличие. Очертания его тела стали прозрачными, затрепетали и на мгновение расплылись. Никуму навис над Ронином, расправив широкие и острые плечи традиционной одежды буджунов.
      Потом очертания резко сжались, и Ронину почудился крик. Кричал вроде бы Никуму, но звук, издаваемый им, просто не мог исходить из горла обычного, смертного человека. Тело Никуму тряслось и раскачивалось, губы кривились от боли, а побелевшие кулаки молотили воздух.
      Но он продолжал читать дальше.
      Из недр его груди поднялся нарастающий рев, похожий на отдаленный громовой раскат, и очертания его тела опять раздались, увеличиваясь в размерах. Снова грянул раскатистый гром над иссохшими полями, опаленными летним зноем. Он приближался предвестником животворящей влаги, пока не заполнил собой все пространство неукротимой приливной волной, поднял Ронина с Никуму на распростертых трепещущих крыльях, уничтожая силу притяжения. Они стали свободны, как два парящих орла.
      Ронин покачнулся, глядя в лицо Никуму, разлетавшееся на куски, словно разбитая маска ногаку.
      Перед Ронином предстал тот, другой. Он был моложе. Сильный и полный жизни. Лицо — уже без единого шрама. Ястребиный нос. Обсидиановые глаза горели неукротимой силой. Длинные, не заплетенные в косу волосы ниспадали на спину.
      Он раскинул руки и всем телом подался вперед, словно желая заключить в объятия всю безбрежную ширь ночи, усыпанной блестками звезд.
      Тонкие губы разверзлись:
      — Свершилось!
      Голос, гремящий раскатами летней грозы.
      — После стольких веков я вернулся, ибо настал Кай-фен. Я здесь, потому что Дольмен уже близко.
      Его взгляд остановился на Ронине.
      — Вот он, воин-спаситель, надежда людей. Добро пожаловать, Ронин, в кузницу Ама-но-мори, на наковальню Ханеды — в конечную точку твоих долгих странствий.
      Он воздел руки, и голубые искры излились в небо, потрескивая в ночи. Звезды погасли.
      — Пришло наше время. Призвание Дольмена уже началось, но не надо страшиться, ибо надежда еще остается. Пока есть ты, славный воин, у людей есть надежда. Никуму сделал последний шаг, вступил в последнюю битву и победил. И тем самым навечно вписал свое имя в историю мира. Буджуны опять одержали победу… А теперь приготовься, Ронин. Ибо скоро и тебе предстоит сделать последний свой шаг. Потому что я здесь, я готов. Ты веришь в себя?
      — Да.
      — Тогда прими смерть….
      Громовой раскат, заглушивший все звуки.
      — Так сказал дор-Сефрит!
      Все стало белым.

      В ослепительной белизне — только два элемента: его сущность и Голос.
      Он знал, что вышел Наружу, еще до того, как Голос сказал ему это.
      Время превратилось в красочное колесо, вертящееся далеко внизу.
      Это конец.
      Да — для Ронина.
      А для меня?
      Умирание мифа. Мысль сияла в его подсознании, словно таинственный замок, выплывающий из тумана.