Воин Заката - Дай-сан

      Они удвоили усилия.
      Издалека донесся вой, который не мог издать ни человек, ни зверь.
      Они стояли посреди пылающего леса, сцепившись страшными когтями. Снег шипел, попадая в холодный огонь. Слышался скрежет сдвигающихся камней. Пронзительные вопли Макконов вспарывали пространство и разносились пугающим эхом по лесу, охваченному бледным пламенем, таинственным и пугающим. Гремящее эхо заполнило мир. Сначала исчез весь воздух. Потом померкли все краски. Потом не стало и света.
      Тьма чернее ночи, глубже сна, необъятнее смерти расстелилась над пламенеющим остовом сожженного леса. Она опускалась к земле, разворачивалась, растекалась. Она разбухала, поглощая все.
      Дольмен.
 
      Наверное, именно громы и молнии, взывавшие к самым глубинам его сознания, вывели его к обширному уступу на восточном склоне Фудзивары, расположенному неподалеку от снежной вершины.
      На уступе стоял деревянный домик со скошенной крышей и длинной террасой, откуда открывался вид на отвесный склон и окутанную туманом долину у подножия горы.
      В дальнем конце дома, лепящегося к скале, камень был стесан, чтобы освободить место для исполинской печной трубы из зеленого кирпича, покрытого глазурью. К ней был пристроен огромный кузнечный горн.
      Алые искры летели во тьму под раскатистый грохот молота.
      Приблизившись к дому со стороны террасы, он поднялся по широким деревянным ступеням и вошел внутрь.
      Его встретили три женщины в темно-коричневых халатах. По сравнению с его могучей фигурой их изящные тела казались просто миниатюрными. Их как будто и не смущала его нагота. Они поклонились ему и проводили по темному коридору в купальню. И только когда он забрался в лохань, а женщины на мгновение повернулись к нему спиной, он заметил рисунок на их халатах — переплетенные овалы.
      Они тщательно обтерли его, и он набросил поданный ими халат, сотканный из разноцветных нитей настолько искусно, что он даже не мог определить, где заканчивается один и начинается другой цвет.
      Они провели его по дому с простой незатейливой обстановкой: татами на деревянном полу и небольшие лакированные столики. На стенах висели гравюры, изображавшие путников на дороге. Он заметил, что дорог было только две, и они постоянно повторялись на рисунках. Одна — высоко в горах, вторая — вьющаяся вдоль морского берега.
      Они прошли в заднюю часть дома, туда, где летели искры и воздух был плотным от жара. Здесь женщины оставили его, и он, уже в одиночестве, принялся неспешно спускаться по ступеням. Над ним возвышалась труба из зеленого кирпича.
      Двигались мехи.
      Молот бил по наковальне, и розово-желтые искры, словно огни фейерверка, уносились в воздух.
      У горна работал обнаженный по пояс человек в черных шелковых штанах. Длинные иссиня-черные волосы струились у него по спине непослушной гривой. Широкие плечи, узкая талия, на бедре — меч в ножнах…
      Кузнец повернулся к нему, и оказалось, что это женщина. Обнаженные груди лоснились от пота. Взгляд темных глаз был бесхитростным и открытым. На широких губах заиграла улыбка. Она подняла над головой громадный раскаленный молот.
      — Почти готово.
      Мелодичный и звучный голос.
      Он вздрогнул. На мгновение ему показалось, что он узнает ее…
      — Ты пришел как раз вовремя. — Она показала на грубый деревянный стол справа. — Короткий уже готов.
      Он подошел к столу, взял спрятанный в ножны меч и медленно обнажил его. Длинный, слегка изогнутый клинок отразил свет кузнечного горла, блеснул ослепительной вспышкой в раскаленном воздухе.
      Застегнув пояс с ножнами у себя на бедрах, он расставил ноги и сделал несколько пробных стремительных выпадов в воздух. Оставшись довольным как весом, так и балансировкой оружия, он убрал меч в ножны.
      Он собирался уже отойти от стола, но тут его взгляд случайно упал на какой-то странный предмет, и он с любопытством протянул руку. Это была перчатка из шкуры Маккона, на вид — пара той, которую он носил на левой руке.
      — Надевай, не стесняйся, — сказала женщина-кузнец. — Ведь он оставил ее для тебя.
      Они долго смотрели друг на друга.
      — Знаешь, — проговорила она, — ты совсем не такой, каким я тебя представляла. Как будто незавершенный…
      Она пожала плечами.
      — А ты… — он натянул вторую перчатку и подошел к ней вплотную, — …мне кажется, я тебя знаю, но я…
      — Вот, посмотри сюда.
      Он встал у нее за спиной и принялся наблюдать за ее работой, потому что она попросила его об этом. Она взяла в руки меч, примерно на треть длиннее того, который уже был у него и который она назвала «коротким». В середине клинка металл отливал сине-зеленым, но вдоль заточенных кромок он был бледно-зеленым. Гарда была изготовлена из цельного куска резной ляпис-лазури, усиленной металлом, а рукоять — из черного металла, отделанного полированным нефритом цвета морской волны.
      Она окунула клинок в бочку с водой. С шипением повалил густой пар. Перед тем, как вернуть меч на наковальню, женщина тщательно обтерла его куском замши. Из лакированного железного ящичка возле горна она извлекла какой-то инструмент, похожий на нож, и поскребла обе кромки по всей длине клинка. Потом достала длинный напильник и подточила края. Оставшись довольной работой, она понесла меч к деревянной раме, посередине которой был укреплен блестящий камень. Его выщербинки искрились на свету. Она нажала ногой на педаль, и камень быстро закрутился. Она осторожно поднесла клинок к вращающейся поверхности.
      Искры разлетались горячим снегом.
      Раз, другой, третий.
      У него закружилась голова, и он отвернулся, подняв глаза к снежной вершине Фудзивары. Ветер разогнал тучи, и на небе опять показалась мерцающая россыпь бело-голубых звезд, до жути отчетливых и как будто живых в разреженном горном воздухе. Возможно, своим непрестанным мерцанием они передавали ему какое-то тайное послание. Но теперь он уже был уверен, что они не подскажут ему ответ, поскольку, пока в мире правит человек, загадки и тайны останутся все равно.
      Через какое-то время женщина-кузнец закончила полировать края клинка на смоченном маслом камне, опять уложила меч на наковальню и аккуратно протерла его по всей длине.
      Низко склонившись, она выгравировала на его поверхности свое имя, после чего отполировала его еще раз — уже последний.
      Потом она повернулась и подала ему меч.
      Приняв оружие, которое лежало в его руке как влитое, он поднял клинок перед собой и взглянул на свое отражение в зеркальной поверхности. Он смотрел на себя как бы в первый раз, но это и был первый раз.
      Теперь глаза у него были бледно-зелеными, с золотистыми пятнышками, окаймляющими большие зрачки. Продолговатые, миндалевидной формы. Высокий прямой лоб. Шелковистые черные волосы, свободно ниспадающие на плечи. Смуглая кожа. Высокие и массивные скулы. Но черты как будто расплывались, не позволяя себя разглядеть, он понял только одно — что-то странное было в его лице, что-то неуловимое… Он резко отвернулся и встретился взглядом с темными, точно маслины, глазами женщины.
      Она смотрела на него безмятежно, но, проникнув в глубину этих глаз, он обнаружил там свирепую силу, сдерживаемую до поры, и узнал эту темную, лихорадочную мощь.
      Отмщение.
      А что еще их объединяет?
      — Кто ты? — спросил он.
      — Ты доволен своим новым оружием?
      — Да, очень.
      — Хорошо, — она рассмеялась. Ее груди дразняще заколыхались.
      Не сказав больше ни слова, она повела его в дом. Женщины в халатах сняли с нее штаны, и только сейчас он заметил, что они удерживались на талии овальной лазуритовой булавкой.
      И когда она забралась в источающую пар деревянную лохань с ароматной водой, к нему вспышкой радуги вернулось воспоминание, словно летучая рыба выскочила над поверхностью бурного моря — мимолетное видение из другой жизни.
      — Нет, — выдохнул он. — Этого не может быть. Не может быть.
      Теперь ее тело казалось меньше, оно было светлым и плотным. Когда вода смыла пот, ее кожа порозовела, растертая грубыми губками в руках прислужниц.
      — Я видел, как ты умирала… Видел твою разорванную плоть… кровь…
      Протянув к нему руки, она прервала его:
      — Хватит. Я — кузнец, ты — чародей.
      Прислужницы сняли с него халат, и она невольно задержала дыхание при виде его странного тела. Ее темные глаза загорелись.
      — Не понимаю, — он действительно растерялся. — Дор-Сефрит — чародей, а не я.
      Он забрался к ней в лохань.
      Она поцеловала его странные губы, вскрикнув, когда они соприкоснулись.
      — Но его больше нет, — шепнула она ему в ухо.
      Дыхание нежное, как заря.
      Ее сильные пальцы исследовали уникальный объект — его новое тело.
      Его руки скользили у нее по спине, лаская ее. Она закрыла глаза. Они снова поцеловались и погрузились в ароматную воду. Вода всколыхнулась, сильнее, сильнее…
      Опустившись на колени, прислужницы в коричневых халатах вытирали выплескивающуюся на пол влагу новыми губками.

* * *

      Пока он спал в ее огромной кровати и время стояло на месте, а тело его настраивалось, исцелялось, она тем временем завершала свою искусную, многотрудную работу.
      И когда он проснулся, его доспехи были готовы. Он надел черный лакированный нагрудник, отделанный лазуритом и зеленым нефритом. Серебряные ножны для его длинного клинка были украшены полосками малахита. Теперь у него было два меча: короткий — на правом бедре, длинный — на левом.
      Она сама возложила ему на голову высокий шлем из красного жадеита и полированной меди. И ему сразу же захотелось отправиться в путь, спуститься с горы и покинуть Ама-но-мори. Кай-фен звал его, и надо было идти, подчиняясь настойчивому призыву. А еще он понимал, что ему предстоит совершить нечто большее, нежели просто схватиться с Дольменом, что без него последние силы людей сгинут в Кай-фене… но понимал он и то, что обязан следить за каждым своим шагом и за действиями тех, кто рядом, — к этому вынуждала безграничность его теперешнего могущества, ибо вместе с обновлением к нему пришло и осознание многосложности жизни. Ведь никто — даже Воин Заката — не закаляется за счет одного события и не создается для единственной цели.
      Он стоял, полностью облаченный, и ждал.
      Она опустила руки.
      Тряхнула головой, и черные волосы разлетелись, подобно раскрытому вееру.
      Неуловимое, стремительное движение. Она сделала грозный выпад своим мечом.
      Мозг еще продолжал размышлять, но нервы среагировали мгновенно и привели мышцы в движение. Мысль парила где-то на заднем плане, словно алый вымпел, трепещущий на ветру, а плечо, рука, пальцы уже превратили меч в серебристый проблеск.
      В тот ослепительный миг, когда его великолепно заточенный меч вошел в ее тело, он заметил у нее за спиной игру солнечных лучей на волнующейся поверхности моря.
      Хлынула кровь, ее насыщенный алый цвет явился такой же шокирующей неожиданностью, как и пятно киновари на гравюре с заснеженным зимним пейзажем.
      Кровь горячим потоком выплеснулась ему в лицо, залила глаза. Он рухнул на пол, ощутив острый приступ головокружения, и погрузился в зеленые морские глубины.
      Снова он оказался у самых основ мироздания. Они были громадными, эти столпы земли, но и он был таким же — огромным и беспредельным, — и плыл лениво через зыбкие арки колоссальных величественных сооружений, шаря взглядом по темным пространствам.
      Он искал и нашел Эгира, его бесконечный, слегка закругленный бок с колышущейся грубой шкурой, пульсирующей дыханием жизни. Он поплыл вдоль него. Ощущение было такое, что с каждым могучим гребком он покрывал сразу несколько лиг.
      Теперь он знал свой путь, хотя дороге, казалось, не будет конца. Пробираясь извилистыми путями сквозь основы мироздания, он забирался все глубже и глубже — через выступы сланца, под барьерными рифами, мимо черных бездонных впадин, сквозь загадочные Проходы, к центру мира.
      А потом он увидел голову Эгира, настолько громадную, что он даже не смог разглядеть, где заканчивалась его морда. Исполненный великой печали и радостного возбуждения, он поднял клинок и нанес могучий удар в мозг Эгира.
      Туловище принялось корчиться и извиваться, голова треснула, как орех. В него полетели куски — тяжелые обломки кости и плоти. Он уже больше не мог сдерживать дыхание и судорожно глотнул. Вода хлынула в легкие.
      Она стояла перед ним, целая и невредимая, и улыбалась.
      Он перевел взгляд на длинный сине-зеленый клинок, на капли крови на татами. По его телу ручьями стекала морская вода.
      — Теперь он действительно принадлежит тебе, ибо он получил имя, — сказала она. — Душа из стали.
      Он не отрывал взгляда от мерцающего клинка.
      — Какое у него имя?
      — Ака-и-цуши, — отозвался он, не поднимая глаз.
      Она склонила голову перед мечом.
      — Мне жаль твоих врагов.

* * *

      — Она может нам чем-то помочь? — спросил риккагин Эрант.
      — Теперь, с приходом Дольмена, нам уже вряд ли кто-либо поможет.
      Туолин, не отрываясь, смотрел на догорающее холодное пламя.
      — Понимаешь…
      — Да, брат, я знаю, что ты вовсе не это имел в виду. От соснового леса остались только дымящиеся головешки.
      — Страшные дни. Мы все не в лучшем настроении.
      Отвернувшись от удручающего вида, открывающегося на севере, он провел рукой в воздухе, как бы обнимая здания Камадо с изображениями древних богов войны на колоннах во внутренних портиках.
      — Они нам уже не помогут, и, боюсь, человеческое оружие бессильно против этих колдовских созданий.
      Его взгляд скользнул в сторону, лишь на мгновение встретившись с пристальным взглядом брата.
      — Ты видел, что эти мертвоголовые вытворяют с нашими людьми. Из их тел не течет кровь, и сила у них просто нечеловеческая. Будь у нас хоть какая-то оборона, способная их остановить…
      Риккагин Эрант положил руку на жилистые плечи брата. Они оба были высокими и мускулистыми. Коротко стриженный, светловолосый Туолин был намного моложе Эранта. Риккагин Эрант уже начинал седеть; на его волевом лице с большим крючковатым носом и окладистой бородой белели рубцы, шрамы от ран, полученных им в боях. Он развернул Туолина к себе лицом, спиной к темным зданиям, к мрачным улицам Камадо с редкими точками желтого и оранжевого света.
      — Туолин, пора забыть о вмешательстве богов в людские дела, равно как и о безграничных возможностях чародейства. Все это осталось в другой эпохе, когда в мире жили другие люди, совсем непохожие на нас…
      — Вряд ли они так уж сильно от нас отличались, разве что им были подвластны какие-то силы, для нас недоступные…
      — О нет, они отличались от нас точно так же, как мы сами — от этих мертвоголовых воинов. Они жили служением, Туолин. Вся их жизнь подчинялась какой-нибудь высшей воле. К счастью, мы не такие. На нашу долю не выпало падать ниц на твердую землю и пресмыкаться перед бездушными идолами или же бормотать заклинания с какого-то полуистлевшего свитка. Мир изменился. Наши Законы больше не поощряют распространение чародейства.
      — И как же тогда быть с Дольменом?
      — Он — последнее воплощение жизни, время которой давно миновало. Дольмен был создан в незапамятные времена. Сейчас он не смог бы родиться, потому что сейчас не то время. Мы легко уничтожим его и его легионы.
      Но в эту странную колдовскую ночь убежденные речи Эранта звучали сбивчиво и неуверенно, и он сам это чувствовал.
      Они еще долго стояли в молчании на крепостной стене, и только когда сошли вниз по лестнице, выходящей на темные улицы, Эрант тихо спросил у брата:
      — Что тебя беспокоит?
      Туолин вздохнул.
      — Ее душа умерла. Или еще что-то другое, но очень важное. Что-то в ней надломилось.
      — Что случилось?
      — Убит один человек. Женщина, с которой она была очень близка.
      Он отвернулся, и свет факела на мгновение высветил палочку из слоновой кости, продетую через дырочку в мочке его уха.
      — Я знал их обеих… — Он с горечью рассмеялся. — Я чуть не сказал «знал хорошо», но это было бы неправдой. Просто я знал их достаточно долго. Я никогда не стремился получше узнать о характере их отношений…
      — А что случилось с той, второй?
      — С Мацу? — Туолин неловко пожал плечами. — Я должен был сообразить… еще в тот вечер, когда впервые привел Ронина в Тенчо. Мацу подала ему халат с необычным рисунком, а потом он выбрал Кири. Какой идиот, подумал я тогда. Но она приняла его…
      — Почему?
      — Я не знаю, но думаю, что Мацу подала ей знак. Их что-то связывало, всех троих, что-то странное, непонятное…
      — Но ты сказал, что Мацу убили.
      — И теперь мы уже ничего не узнаем. Она никогда не расскажет. — Он имел в виду Кири. — Возможно, они были сестрами.
      — Какое это имеет значение?
      Где-то залаяла собака. Звон кузнечного молота раскатился в густой ночной тьме гулким эхом.
      — Душно… Погода какая-то неестественная.
      — Ты говорил о Кири, — напомнил Эрант.
      — Почему она так тебя интересует? — Туолин повернулся к брату.
      Почему-то только теперь риккагин Эрант обратил внимание на его впалые щеки, на мешки под глазами. Он отметил, что правое плечо у Туолина чуть приподнято. Наверное, раны его заживают не так хорошо, как хотелось бы.
      — Меня она мало интересует, но я волнуюсь за тебя и хотел бы узнать о причинах твоей меланхолии. Если ты хочешь Кири, тебе достаточно лишь попросить. Когда-то она была недоступна. Теперь она дает тебе…
      — Свое тело. Но это не Кири. Осталась одна оболочка…
      — Она дает тебе то, что может, — упрямо проговорил Эрант.
      — Но мне этого мало, — вздохнул Туолин. — Зачем мне лишь призрак полузабытого прошлого?
      Риккагин Эрант уловил в голосе брата горький оттенок и мысленно пожалел его.
      — У меня нет ничего, — прошептал Туолин. — Ничего.
      — Но она жива, — возразил с жаром Эрант, схватив брата за руки. — Она дышит, в ней бьется сердце, она мыслит. Все еще можно поправить. Найди способ…
      Но Туолин покачал головой:
      — Уже ничего не поправишь, что-то в ней умерло.
      — Ты глупец, раз не видишь того, что лежит у тебя перед глазами!
      Послышался звон колокола. Приглушенный топот сапог. Смена караула.
      Риккагин Эрант провел рукой по волосам и сказал уже мягче:
      — Туолин, я бы хотел, чтобы ты с ней поговорил…
      — О чем?
      — О Ронине. Ты сам мне сказал, они были близки. В последний раз его видели выходившим с восточной опушки леса, и с тех пор о нем никто ничего не слышал. Уже столько месяцев… Возможно, убив Оленя, он отправился за подкреплением. Может быть, она знает…
      Туолин оттолкнул брата.
      — Почему бы тебе самому не спросить у нее?
      Его гневный голос уплыл в туманную ночь.

* * *

      Она нежно поцеловала его, и он прикрыл веки, чтобы не видеть своего отражения в ее глазах. У нее были мягкие сочные губы. Он провел руками по ее гибкому телу.
      И прервал поцелуй, чтобы сказать кое-что. Очень важное.
      — Как я смогу от тебя уйти? Я тебя не оставлю…
      Она взяла его за руку, и они вышли на длинный балкон, с которого открывался безмятежный вид на горные склоны. Долгая ночь уже рассыпалась застывшими осколками мрака, скрывающими Фудзивару. Но они все равно ощущали, как массивный ее силуэт нависает над ними.
      Пространство.
      Они парили, словно два вольных могучих орла в звенящем разреженном воздухе.
      Ее тонкие руки странствовали по его телу, ласкали, исследовали его. Она — как восторженный ребенок. И он, вдохновленный ею, давшей познать себя.
      — Это он сделал с тобой такое? — вдруг спросил он. — Дор-Сефрит?
      Ему показалось или она действительно незаметно кивнула?
      — Но как? Почему?
      — Ты уже знаешь почему. — Она прижалась к нему. — А как…
      Она пожала плечами.
      — Об этом нельзя говорить.
      — Но я… он видел тебя…
      Она повернулась к нему.
      — Я и сейчас тебя вижу. — Она провела пальцами по его руке. — Ты хочешь, чтобы я спросила, кто ты? Она покачала головой.
      — Ты больше не Ронин. Ты… ты стал совершенней, полней. Но Ронин остался, его сущность не исчезла вместе с телом. Однако сейчас он — лишь часть тебя. Так и со мной. Я тоже — лишь часть…
      — Но чего?
      Она прильнула к нему, снова поцеловала.
      Он ощутил влагу на своих щеках.
      Его сильные, странные пальцы перебирали ее длинные волосы. Он заглянул ей в глаза.
      — Как я смогу от тебя уйти? — повторил он. — Я тебя не оставлю.
      — Скоро, — прошептала она. — Уже очень скоро.
      Это звучало почти как плач.
 
      Он прошел примерно треть круга по крепостному валу, когда вдруг увидел ее. Кутаясь в темно-фиолетовый плащ, она стояла спиной к холодному пожару в сосновом лесу, прислонившись к стылому камню.
      — Туолин сказал, что ты здесь.
      Она повернула голову, но взгляд остался пустым, неподвижным, бесстрастным.
      — Я всегда прихожу сюда по ночам, — тихо проговорила она.
      Внизу, в предрассветном городе, еще было тихо, хотя конюхи и повара уже приступили к своим утренним обязанностям. Откуда-то издалека донеслось фырканье и топот лошадиных копыт. Эти звуки напомнили ему о ее необычном скакуне, шафрановом луме. Ему давно хотелось иметь такого же. Но он даже ни разу не ездил верхом на луме.
      — Он изменился. Сильно изменился. Причем за такое короткое время.
      Он присел рядом с ней так близко, что ее волосы, подхваченные сырым ветром, скользнули по его лицу.
      — Я его не узнаю.
      Кири невесело рассмеялась, и он невольно поежился при звуках этого смеха.
      — Я сама себя не узнаю. Мы все изменились. Кай-фен…
      — Мой брат всю жизнь провел на войне, Кири. Кай-фен — это та же война, пусть последняя, но все равно… Не сражения его печалят.
      Он помолчал и добавил:
      — Он любит тебя.
      — Да, я знаю, — прошептала она так тихо, что он еле услышал.
      — Ты погубишь его.
      — Я не какая-нибудь злодейка. — Она произнесла это так, словно пыталась сама себя убедить.
      — Дело не в тебе. Обстоятельства…
      Эрант умолк, потому что сам в это не верил.
      — Нет, во мне! Ты должен понять. Он должен понять. Ты должен сказать ему. От меня теперь никакой пользы, и даже хуже… потому что мне все безразлично — и Кай-фен, и мой народ, и Туолин…
      Он смотрел, как по ее щекам тихо катятся слезы. Говорят, слезы красят красивую женщину. Даже теперь она была прекрасна.
      — Я боюсь за него, — его голос дрогнул. — Он постоянно думает о тебе. Только о тебе. А завтра утром он должен выйти на битву с ясной головой, потому что лишь ясная голова и еще его воинское мастерство помогут ему выжить. У меня никого, кроме него, не осталось…
      Слишком поздно, вдруг вспомнил он и неловко запнулся.
      Она смотрела в пространство и не вытирала слезы.
      — Не держи его. Отпусти.
      Она прикрыла глаза; слезинки сверкали в ее длинных ресницах.
      — Когда-то у меня была сила, но теперь ее нет, — прошептала Кири. — Он сделает то, что должен.
      — Ты катишься в пропасть и хочешь утащить его с собой?
      Она резко вскочила на ноги. Он остался сидеть. Кири тряхнула головой, и ее горячие слезы упали ему на лицо.
      — Чего ты от меня хочешь?
      Ему вдруг до смерти надоела ее жалость к себе. Он тоже поднялся. Он весь так и кипел энергией. Казалось, еще немного — и он взорвется. Она замерла, точно лань, завороженная ярким светом факела.
      — Будь женщиной, а не пугливым ребенком!. Если хочешь умереть, возьми нож и всади его себе в живот. А если все-таки хочешь жить, тогда не губи тех, кто рядом!
      — Я хочу только одного: чтобы время повернуло вспять, чтобы Мацу была со мной, чтобы Ронин…
      Она отвернулась. Ее сведенные пальцы, словно когти, впились в ледяной камень парапета.
      Он подошел к ней сзади и заговорил, и она содрогнулась под напором его жестких слов, как под ударом хлыста:
      — Ты мне противна! Какие тебе еще надобны чудеса? Он сражается за будущее всех людей, а ты молишься своим сокровенным божкам, чтобы они вернули тебе мертвую сестру!
      — Она была мне не сестрой!
      Кири рывком развернулась и принялась молотить кулаками ему по груди. Она была сильной, и эта внезапная вспышка ярости испугала его. Он отступил, поскольку она тоже была воительницей, к тому же теперь превратившейся в остервенелого рассвирепевшего зверя. Она лупила его, пока он не упал, а потом насела на него, продолжая наносить удары. Ее фиолетовые глаза горели гневом, безысходностью и отчаянием.
      Но он уже чувствовал, что сейчас она скажет ему такое, что стоит того, чтобы стерпеть побои.
      — Ублюдок! — кричала она. — Ублюдок! Она была мной! Она была мной!
      Его нос хрустнул от резкого удара. Кожа на щеке лопнула — Кири всадила кулак ему в скулу. Но риккагин почти и не защищался. Она разбила ему нижнюю губу, не переставая кричать на него, а потом вдруг вся обмякла и рухнула ему на грудь, тяжело дыша и всхлипывая. Ее волосы были мокрыми от пота.
      Он ничего не говорил, а просто лежал, чувствуя, как теплая струйка крови стекает по шее, пропитывает воротник рубахи, затекает под нагрудник кирасы. Он дышал ртом. Разбитые губы уже распухли.
      Она села.
      — Теперь ты понимаешь? — спросил он тихо.
      Она сидела очень прямо, крепко зажмурив глаза.
      — Что ложь, а что правда?
      — Я больше не знаю, кто я.
      Он выбрался из-под нее.
      Она открыла глаза и тихонько ахнула, увидев, что натворила.
      — Кири, где Ронин?
      Она протянула руку, загребла снег и приложила к его носу. Снег сразу сделался розовым.
      — Далеко. Очень далеко. Не знаю, где именно. Но в одном я уверена. — Она приложила кусочек льда к его разбитой губе. — Он вернется.
      И только теперь она вытерла слезы, уже подсыхающие на щеках.

* * *

      Поначалу вокруг него вился снег, переливавшийся нежным искрящимся перламутром в розовом свете зари. Но когда он спустился чуть ниже и погрузился в рыхлые облака, все утонуло в тумане, и очертания мира расплылись.
      Скоро, сказала она. Уже скоро. Что крылось в этих глазах, темных, точно маслины?
      Окутанный облаками, он думал об Эгире, который когда-то помог ему. Еще там, в другой жизни, когда он был Ронином. Он узнал в нем, уже после того, как убил — первая кровь, окропившая длинный сине-зеленый клинок, на котором она выгравировала его имя Ака-и-цуши, что в переводе с древнебуджунского означало «Алые Вести», — то существо, что ворочалось в темных глубинах под его разбитой фелукой на пути в Шаангеей. То существо, что спасло Ронина от колдовских воинов Дольмена, посланных Сетсору, чтобы уничтожить его, прежде чем он доберется до Ама-но-мори. Именно он, Эгир, вздыбил тогда свое исполинское тело и породил неестественное течение, оторвавшее его судно от вражеских кораблей и донесшее его до рифов Ксич-Чи.
      А он убил его. Эгира.
      Зачем?
      Он постарался не думать об этом, попытался расслабиться и уйти в себя, к раскаленному ядру своей сущности.
      Он выбрался из облаков, в которых полыхали зеленые молнии, и вышел к нижним отрогам горы, где на ветру шелестели бирюзовые сосны. Вскоре тропа стала пологой, и у него появилась возможность идти быстрее.
      Даже в полном боевом облачении он легко и без видимого усилия спускался по склону горы, минуя высокие сосны, полной грудью вдыхая их пряный аромат и прислушиваясь к звукам просыпающегося мира. Стрекотание насекомых. В отдалении — крики летящих гусей.
      А когда он вышел из-под сени последних величественных сосен на отрогах Фудзивары, они уже ждали его. Моэру, Оками и Азуки-иро.
      Стоя внизу, они наблюдали за тем, как он спускается к ним. Он еще издали заметил, что Оками и Азуки-иро потупили взоры, но не из благоговения перед ним, а из уважения к последнему мифу своего народа, к живому его воплощению, представшему перед ними.
      — Это он, — прошептал Оками. — Тот, кто остановит тьму. Воин Заката.
      — Никуму все-таки сделал это, — произнес Азуки-иро. — Я знал, что так будет. Он был буджуном, и наши традиции глубоко укоренились в его душе. Карма. Теперь его имя вовеки пребудет в истории.
      — Ханеды больше нет, — объявил Воин Заката. — Когда я рождался, там разразилась ужасная битва.
      — И Ронин, и Никуму погребены под дымящимся пепелищем Ханеды, — тихо проговорила Моэру. — Пройдет время, и на том месте будет воздвигнут храм.
      — В честь дор-Сефрита, — сказал Воин Заката.
      — В честь всех буджунов, — добавил куншин.
      Моэру безмолвно шагнула вперед, не отрывая взгляда от Воина Заката.
      Азуки-иро обратился к Оками:
      — Пойдем, друг мой, нам пора возвращаться в Эйдо. Дайме готовы, и я должен провести смотр.
      Он извлек из складок одежды какой-то небольшой продолговатый предмет из слоновой кости и подал его Оками:
      — Возьми мою печать. Покажешь ее начальнику порта и от моего имени передашь, чтобы он готовил корабли. Теперь, когда с нами Воин Заката, буджуны примут участие в Кай-фене.
      Он обвел взглядом аметистовые склоны Фудзивары.
      — Воистину, эта гора соответствует имени, данному ей. «Друг Человека».
      Не говоря больше ни слова, они прошли через поляну к тому месту, где стояли, пощипывая траву, их стреноженные лошади. Усевшись в седло, они развернули своих скакунов и унеслись по широким волнующимся полям.
      Едва они скрылись из виду. Воин Заката обратил пристальный испытующий взгляд на лицо Моэру, словно видел ее впервые.
      Утро уже наступило, и косые лучи солнца омывали ее лицо переливами розового и красноватого. Она отвернулась, не выдержав его взгляда. Он смотрел на ее гордый профиль, на изящный изгиб ее шеи, на волосы, раздуваемые свежим восточным ветром. Высокие сосны шуршали иголками.
      За плечом Моэру мелькнула стайка серых ржанок, взмывающих в белое небо. От земли поднимался туман.
      — Почему ты так на меня смотришь? — спросила Моэру. — Это мне надо смотреть на тебя.
      — Ты заняла важное место в жизни Ронина. С той самой минуты, как он тебя встретил. И в моей жизни ты тоже занимаешь едва ли не главное место. Я хочу знать почему.