Слегка пыхтя от непривычно быстрой ходьбы, да еще в такую жару, он достиг поворота как раз вовремя, чтобы заметить, что Питер Ынг зашел в продовольственный склад. Вывеска говорила, что он специализируется по женьшеню.
      Сойер замедлил шаг, вытер вспотевший лоб белоснежным платком. Черт меня побери, - подумал он.
      Дожил до того, что гоняюсь по жаре за своим компрадором.
      Двери склада были открыты. Большой грузовик стоял задом к двери, и двое молодых людей в рубашках с коротким рукавом и с волосами, перетянутыми лентой, перегружали коробки из склада в кузов грузовика. Когда Сойер подошел ближе, он заметил и третьего человека, постарше, который сидел за конторкой и щелкал на счетах. По-видимому, подсчитывал стоимость товара, который грузили молодые люди.
      Сойер воспользовался возможностью уйти хоть ненадолго с раскаленного солнца. Стоя в тенечке под козырьком склада напротив, он с удовольствием вдыхал запах пряностей. Грузчики продолжали свою работу. Благосклонная судьба подарила ему прекрасный наблюдательный пункт: грузовик полностью закрывал его от них.
      Из своего укрытия он видел и Ынга, разговаривающего с каким-то человеком. Сначала Сойер видел только его темные с проседью волосы. Прищурив посильнее глаза, он разглядел и лицо.
      Это было широкое, типично кантонское, крестьянское лицо. Чем больше Сойер в него вглядывался, тем больше крепла уверенность, что он его где-то видел. Но где?
      Ынг и кантонец стояли очень близко друг к другу. Грузчики не обращали на них никакого внимания, бегая с тяжелыми коробками как заводные.
      Кантонец вдруг бросил на них быстрый взгляд и, неодобрительно мотнув головой, отошел левее вместе с Ынгом. Глубже в тень, но ближе к Сойеру. Теперь угол, под которым Сойер рассматривал его лицо, изменился, и американец почувствовал, что в животе у него появилось ноющее, нехорошее ощущение.
      Боже мой! - подумал он, совершенно сбитый с толку. - Не могу поверить этому.
      Теперь кантонец стоял так, что его левая щека была хорошо видна Сойеру. От уголка глаза вниз тянулся серовато-сизый шрам.
      Белоглазый Гао, - вспомнил Сойер.
      Несколько лет назад на одном из электронных предприятий фирмы "Сойер и сыновья" пропали чертежи двух опытных образцов. Тогда Сойер лично изготовил еще один комплект чертежей - на этот раз фиктивных - и положил в тот же сейф, в котором была обнаружена пропажа. Установив рядом с ним аппаратуру для съемки в инфракрасных лучах, он получил фотографию похитителя.
      Вместо того чтобы немедленно арестовать его, Сойер нанял частных - и абсолютно надежных - сыщиков и попросил их проследить за тем человеком. И сыщики установили, кому были переданы эти чертежи. Сойер как сейчас помнил черно-белую фотографию - очень зернистую из-за сильного увеличения и с неестественно плоским изображением из-за длиннофокусного объектива. На этот шрам было просто невозможно не обратить внимания.
      Стоя под козырьком склада на узенькой улочке, Сойер дрожал сам не зная отчего: то ли от страха, то ли от ярости. Дело в том, что Белоглазый Гао работал на советскую разведку. Тай-пэнь вытер потную шею. Да защитит меня Будда! - подумал он. - Ведь это мой компрадор разговаривает с советским шпионом!
      В свое время Сойер не предпринял никаких шагов в отношении Белоглазого Гао. Все материалы относительно него, переданные ему детективами, он закрыл в сейфе, цифровой код к которому знал только он один. Тай-пэнь считал, что известный враг куда менее опасен, чем неизвестный. В течение следующих шести месяцев он смог очистить фирму от людей, связанных с Белоглазым Гао. Теперь, глядя на то, как шпион разговаривает с Питером Ынгом, он пожалел, что не сдал этого подонка в спецотдел.
      На складе, за которым наблюдал Сойер, произошло какое-то движение. Оправившись от шока, тай-пэнь удвоил внимание. Дверь на антресолях открылась. К разговаривающим кто-то спускался сверху. Сойер не мог разглядеть, кто это был: в глубине склада было гораздо темнее.
      Раздался голос человека, спускающегося по лестнице, и Гао с Ынгом тотчас же прервали разговор и повернулись к нему. И Сойер заметил, что у них даже выражения лиц изменились при приближении третьего. Было совершенно очевидно, что приближается начальство. Зная, что Белоглазый Гао стоит довольно высоко в советской шпионской иерархии, Сойер мог предположить, что вновь прибывший какая-то очень большая шишка.
      Боже мой! - подумал он. - Да это никак сам резидент советской разведки в Гонконге пожаловал! Кто бы это мог быть?
      Конечно, Сойер не ожидал, что увидит какую-нибудь знакомую личность. Однако, когда фигура вышла на свет, дрожащие руки тай-пэня вскинулись в чисто рефлекторном движении и указательный палец нажал на кнопку затвора его кодаковской камеры. Его сознание было так парализовано, что он продолжал нажимать на нее даже после того, как пленка кончилась.
      Питер Ынг. Щелк! Белоглазый Гао. Щелк! Сэр Джон Блустоун. Щелк! Щелк! Щелк!
      То, о чем вы говорите, просто немыслимо! - Преподобный Чен поднялся из-за стола. Чело его было нахмурено. Рука потянулась к фарфоровой фигурке панды, которая придавливала стопку бумаг. Он взял ее и во время разговора крутил в руке, оглаживая ее холодную, гладкую поверхность. - Да и вообще война за склады касается только нас с Верзилой Суном!
      - Она касается всех людей в вашей триаде - заметил Джейк. - Каждая новая смерть - это еще одна семья, оставшаяся без кормильца.
      - Каждая семья получает достаточную компенсацию, - холодно возразил Преподобный Чен. - Мы заботимся о своих людях.
      - Но даже одна напрасная смерть - невосполнимая потеря, - подала голос Блисс со своего диванчика. - Вы со мной согласны, почтенный Чен?
      Шанхаец резко повернулся к ней и смерил ее взглядом. Она сидела, свернувшись по-кошачьи: подбородок упирался в прижатые к груди колени. Граненый стакан с виски она держала в обеих руках, как бы согревая его. Преподобный Чен уже собирался отчитать ее за то, что вмешивается в мужской разговор, но ее поза напомнила ему о том, как он сам недавно лежал под столом, свернувшись в такой же комочек, и резкое слово замерло на его губах.
      - Мы все смертны, - сказал он ровным голосом - Никто из нас не в силах этого изменить.
      - Конечно, это так, почтенный Чен, - вмешался Джейк. - Но, даже чисто с деловой точки зрения, экономное и упорядоченное расходование материала всегда дает скачок в чистой прибыли.
      - Каждый деловой человек подтвердит это, мистер Мэрок.
      - А упорядочивание невозможно без некоторых компромиссов.
      Преподобный Чен вернулся к столу и сел, поставив фарфоровую панду на стопку больших конвертов.
      Джейк счел молчание за приглашение развить мысль.
      - Нам приходится идти на компромиссы каждый день. Давая на лапу полицейскому, чтобы он воздержался от проведения операций, прибегая к мерам устрашения по отношению к лавочникам, сажая своего человека в органы таможенного надзора, чтобы обеспечить контрабандный провоз оружия, золота, слез мака... Разве, проводя в жизнь эти мероприятия, вы не идете на своего рода компромиссы? Почему подобная гибкая политика невозможна в отношении складов?
      - Потому, мистер Мэрок, - ответил Преподобный Чен, - что все склады единая и неделимая собственность триады Зеленый Пан. Это наше наследие, и оберегать его - наш долг чести.
      - Если вопрос зашел о наследии, то у старожилов Гонконга, у хакка, гораздо больше прав на склады, - заметил Джейк. - Но, конечно, мне нечего возразить, когда вы говорите о долге чести. Однако, почтенный Чен, скажите мне по совести, получаете ли вы хоть какие-то прибыли со складов с самого начала этой войны?
      - Никаких.
      В голосе Преподобного Чена не было даже намека на эмоции.
      Джейк встал и подошел к окну. Южно-Китайское море было на своем месте.
      - Если бы я был экономическим советником руководителя триады, вовлеченной в эту бесперспективную войну, я бы мог от его имени связаться с главным хакка и предложить ему следующее, - начал он. - Пусть те хакка, которым надоело качаться на волнах в своих джонках, перейдут на наземный образ жизни. Пусть они занимаются складами и получают с них прибыль. Но на одном условии: пятьдесят процентов с выручки они могут оставлять себе, а другие пятьдесят должны быть поделены поровну между руководителями 14К и триады Зеленый Пан.
      Джейк замолчал, чтобы дать возможность Преподобному Чену оценить сказанное. Затем он продолжил свою мысль, делая акцент на выгодах, которые сулит такая сделка.
      - Руководитель триады Зеленый Пан получал бы в таком случае ежемесячно значительную сумму денег, не заставляя никого из своих людей заниматься мало престижной для вас работой по содержанию складов и, более того, не заставляя их рисковать своей жизнью в войне, которая грозит затянуться до бесконечности. Далее. Хакка будут у него в неоплатном долгу, поскольку это решит их проблемы с подрастающим поколением, которое хочет жить иначе, чем они. Недовольство среди молодежи распространяется, как эпидемия, вы об этом сами прекрасно знаете. И такой выход удовлетворил бы и отцов, и детей: дети получили бы хорошую работу на земле, но в то же время связанную с их плавучим отчим домом... Вы только представьте себе, как подымется престиж человека, явившегося инициатором таких грандиозных реформ!..
      Преподобный Чен очнулся от самого долгого из раздумий, которые посещали его за последний год.
      - Мистер Мэрок, я беру назад свои слова, сказанные в начале нашего знакомства, но не безусловно. Вы действительно черт, но не в том смысле, в котором я употребил это слово тогда. Вашему чертовскому уму может позавидовать любой китаец. - Он рассмеялся, и смех его был заразительным, как у ребенка.
      - Я думаю, что в вас я нашел свое секретное оружие!
      Ничирен лежал в объятиях Перл. Он прислушивался к ее нежному посапыванию, ощущал исходящий от ее уст чуть заметный запах алкоголя, смешивающийся с мягким запахом ее духов и чуть-чуть терпким - секса. Окна были широко распахнуты, и сквозь них в комнату вливались сонные трели цикад. Свет луны упал на шелковистую кожу ее рук, когда она пошевелилась, переходя, возможно, из одного красочного сна в другой.
      Он знал эти запахи, звуки, ощущения, как художник знает краски на своей палитре. В его прежние посещения Гонконга эта гамма ощущений служила мощным стимулом, посылающим его в глубокий сон без всяких сновидений, от которого он просыпался через десять часов отдохнувшим и посвежевшим.
      Но сейчас сон был так же далек от него, как берега Японии. И не о Перл он думал.
      Он думал о Камисаке.
      Она нашла его в лунном сиянии, пробившемся наконец-таки сквозь облака, из-за которых первая половина ночи была такой тяжелой и липкой, влившемся в комнату сквозь распахнутое окно и посеребрившем их переплетенные ноги.
      Хотя в искусстве любви Перл была сильна по-прежнему, Ничирен чувствовал, что какой-то барьер, непоколебимый, как гранит, мешает ему войти в мир, в котором она была царицей. Но барьер не внешнего характера, а выросший в нем самом, когда его душа была объята сном. Проснувшись, он обнаружил, что в нем произошли какие-то необратимые перемены.
      И вот сейчас, лежа в полутьме среди раскиданных вокруг него эпикурейских атрибутов, он понял, что этот барьер - дело рук Камисаки. Это она воздвигла эту стену внутри него.
      Душевной сумятицей, которую он теперь переживал, он обязан тоже ей. Япония приказывала ему вернуться назад не только голосом земли, взрастившей его, но и голосом человеческого духа. Впервые в жизни он увидел, что власть коми сильнее власти земли.
      И это откровение потрясло его до глубины души. Самый факт, что его чувство к другому человеческому существу может пересилить все его жизненные установки, вбитые ему в голову давным-давно его матерью, поверг его в полную прострацию.
      Но что самое странное, в этом новом для него чувстве ему было так же уютно, как в гамаке, привязанном к могучим соснам, пропускающим сквозь свою хвою достаточно солнечного света, чтобы согреть, но не достаточно, чтобы обжечь. И он с упоением покачивался в этом гамаке.
      Довольный до безобразия.
      Как такое может быть? Разве не внушала ему мать, что довольство не существует в этом мире, как и подлинное совершенство?
      Теперь он начал подозревать, что мать заблуждалась.
      Потому что теперь он понимал, что значит быть своим среди людей. И одновременно с этим он понимал - причем с такой же отчетливостью, с какой осознавал, что в данный момент он находится в Гонконге, - что Юмико никогда не понимала, что это значит. Она просто-напросто не владела этим понятием, как рожденный слепым не может знать, что такое свет. До сих пор он ощущал себя отверженным - не то в силу обстоятельств, не то потому, что сам выбрал для себя такое амплуа. Было в этом ощущении некоторая доля злобного удовлетворения: заставлять других чувствовать по отношение к тебе то, что они и так бы к тебе почувствовали. Но в этом была некоторая иллюзия самоутверждения, как будто сознательное культивирование своей боли и своего гнева было необходимо для его выживания во враждебном мире.
      И, как ни странно, его путь к прозрению, на который его вывела Камисака, принес первые плоды благодаря Марианне Мэрок. Она послужила в этом своего рода катализатором. Потому что Марианна была первым человеком, который заставил его увидеть в ней человека, несмотря на всю его предубежденность против нее. Возникшая между ними дружба была удивительной как по своей неожиданности, так и по силе. Это была воистину чистая дружба. Что-то в этой женщине глубоко тронуло его душу и побудило его искать контакта с миром вообще. Марианна вывела на свет божий чувства, которые всегда жили в нем, но были в свое время подавлены уродливым воспитанием, организованным для него его матерью. Марианна заставила его увидеть, что он может чувствовать. Поэтому ее смерть он пережил, как настоящую трагедию.
      Ничирен думал о своем Источнике. Я твой спаситель, - постоянно внушал ему его электронный голос. Ничирен никогда не встречался с Источником и сомневался, что когда-либо встретится. И в этом был свой смысл. Во всяком случае, Источник убедил его в этом, когда заключал с ним договор. Подчиняясь воле Источника, он спасал свою душу, осуществлял тайную помощь Китаю и подрывал влияние Советов в Юго-Восточной Азии.
      Источник знал о его любви к Японии. Советы были враждебны к этой стране. Враги его духовной Родины были его врагами. Даже этого последнего фактора было бы достаточно, чтобы убедить Ничирена сотрудничать с Источником.
      Теперь Ничирен не был во всем этом так уверен. У него было ощущение, что он стоит посреди затемненного анатомического театра. Перед ним был образ Юмико. Но он видел ее будто бы сквозь фасетчатые глаза насекомого. Она была матерью, которую он любил; она была калекой, которую он жалел; она была создательницей ужасного, мстительного демона, которого она слила с его душой посредством колдовской науки.
      Он видел перед собой Юмико, какой она была во плоти: красавицей и уродкой. Вслушавшись в тишину ночи, он услышал литанию, которой его мать вызвала дух его тезки.
      Внезапно он почувствовал удушье. Даже близость, к Перл царапала его плоть, как наждаком. Ее руки, так нежно и ласково обнимающие его, показались ему щупальцами спрута, присосавшимися к нему.
      Судорожно хватая воздух открытым ртом, он высвободился из ее объятий и спустил ноги с кровати. Поднялся и тихо пересек испещренную пятнами лунного света комнату.
      Мгновенно оделся и выскользнул через переднюю дверь, как призрак, рожденный утренним туманом. Когда он вышел на улицу, луна уже зашла, и ночная тьма вновь окутала землю.
      В конце концов, Лантин сам решил свою судьбу.
      Он отклонил предложение Даниэлы разъехаться по своим домам. Смерть, сказала она в шутку, всегда утомляет ее.
      У Лантина она абонировала его шикарное кожаное кресло. Дом был достаточно велик, и эту комнату Лантин отвел под кабинет. Даниэла почему-то подумала, что если бы у него были дети, он бы устроил здесь детскую.
      Всю стену занимали массивные полки красного дерева, заполненные всемирной литературой. Что бы там о Лантине ни говорили, но невежественным человеком его не никто назвать бы не мог.
      На письменном столе, тоже красного дерева, стояла фотография самого Лантина, только гораздо моложе. Он улыбался в объектив. Рубашка с открытым воротом и само выражение лица наводили на мысль, что перед вами отчаянный парень и очень чистый. Рядом был столик с пишущей машинкой. Стены кабинета удивляли своей безмятежной голубизной, потолок с лепниной был кремового цвета.
      Придя к Лантину, Даниэла облачилась - по его требованию - в домашнее платье от Диора из чистого шелка. До того, как Лантин купил для нее это платье, она знала о том, что существуют домашние платья только понаслышке. Оно было очень приятным на теле: под ним у Даниэлы ничего не было, кроме шелковых чулок, ну и, конечно, пояса с резинками, чтобы чулки держались.
      Чулки с резинками - это была все лантинская фантазия, но Даниэла не возражала. В доме у него она всегда ощущала себя, как в паровой бане: жарко, непривычно, иногда мучительно трудно дышать, но, если расслабиться, можно получить удовольствие.
      Лантин, как всегда, сам занялся стряпней на кухне. Оставшись одна, Даниэла открыла стеклянную дверцу книжного шкафа, где Лантин хранил свои самые дорогие книги. Сразу же ей попался на глаза роман Полин Реже "История О" на французском языке. Он понравился ей своим шикарным кожаным переплетом и золотым обрезом. Мало кто знал, что она говорила и читала на восьми языках. А к французскому у нее была особая любовь. Французскую прозу она ставила на второе место после русской.
      Пролистав первые двадцать страниц, Даниэла уже составила приблизительное представление о романе. На стерео крутился диск с музыкой Моцарта. Через каждые пятнадцать минут забегал Лантин, чтобы перевернуть пластинку или поставить новую. Но на всех был только Моцарт.
      Сочетание музыки Моцарта, интеллектуальной прозы Реже и шелкового платья от Диора создало неповторимый букет ощущений, так что у нее даже слегка закружилась голова. Невозможно было поверить, что она все в той же Москве, а не в Париже. В Париже, где ей когда-то удалось завербовать своего лучшего агента.
      Вошел Лантин поставить новую пластинку. Опять зазвучала музыка Моцарта, затопив комнату своей чистой мелодией. На Лантине были вельветовые брюки и светло-синяя рубашка из джинсовой ткани. Ступая босыми ногами по персидскому ковру, он приблизился к креслу, на котором она сидела, и сунул ей в рот что-то вкусненькое. Угощение растаяло во рту, и Даниэла даже промычала что-то от удовольствия.
      Вот тогда-то Лантин и предложил ей затянуться из трубочки с длинным чубуком, сделанной из слоновой кости, которую он держал в руке. Резная чашечка цвета хризантем была набита опиумом, черным как ночь.
      Лантин зажег ароматное зелье и передал трубочку ей. Даниэла сделала затяжку. Чубук был очень приятным на ощупь. Конечно, в программу обучения в Высшей школе КГБ, которую в свое время закончила Даниэла, входило знакомство с наркотиками. Преподаватели описывали очень подробно эффект, производимый различными наркотическими веществами на мозг, нервную систему, координацию движений и так далее. Но пробовать, разумеется, не давали. Ну а когда она начала работать в органах, то ей и подавно было не до этого. Аналитическая работа требовала ясности мысли.
      Они докурила трубку, передавая ее друг другу. Лантин вернулся к стряпне, а она возобновила чтение. Ноздри приятно щекотал запах свежей кинзы, чеснока и перца, доносящийся с кухни. Опиум обострил ее восприятие мира, дал возможность одновременно читать книгу и думать о посторонних вещах. Мягкая кожа кресла, сначала холодившая ее снизу, теперь казалась теплой, как губы любовника. Она. заерзала. Да и сюжет книги, что она читала, тоже действовал возбуждающе.
      Запах кожи, такой мужественный, смешиваясь с запахами лантинской стряпни, создавал какое-то странное ощущение цельности, которого Даниэла не могла себе объяснить. Йинь и янь - мужское и женское начало.
      Ее решимость порвать с Лантиным колебалось в ее сознании, как пламя свечи на ветру. По правде говоря, ей нравились вещи, которые он ей дарил. В них был приятный аромат декаданса. Вот, например, это ее домашнее платье было абсолютно декадентским. Оно ласкает тело при каждом движении. Да и сам Лантин был декадентом до мозга костей, и это странным образом тоже ее возбуждало. Возвышенная музыка Моцарта ласкала ее слух, как проза Реже - мозговые извилины.
      Она буквально купалась в море эмоций, раскрепощающих ее желания. Не было ни вчера, ни завтра. Только бесконечно длящееся здесь и теперь.
      Она глотала страницу за страницей, пока не услышала голос Лантина:
      - Подымайся.
      Она повиновалась.
      Ее глаза, хотя и порядком остекленевшие, поймали похотливый взгляд, который он бросил на ее вздернутые груди, соски и живот, просвечивающие сквозь тонкий шелк. Высокие каблуки создавали впечатление, что ноги, облитые шелковыми чулками, бесконечны как вселенная.
      Лантин сменил пластинку.
      - Ты проголодалась?
      - Еще бы!
      - Тогда пошли.
      Она двинулась, но Лантин изменил направление ее движения, и скоро они уперлись в книжный шкаф
      - Покажи руки.
      Она выполнила требование и, даже не успев сообразить, что происходит, услышала клик-клак защелкнувшихся на ее запястьях очень изящных, никелированных наручников.
      Даниэла вытаращилась на него, ничего не понимая. Если бы он сказал: "Подыми руки", - она бы могла догадаться о его намерениях, особенно учитывая величину бугра, образовавшегося спереди его брюк. Она подумала, что это, наверно, больно, когда член вот так упирается в жесткую материю.
      - Повернись.
      Казалось, она была не в силах даже пошевелиться. Потом почувствовала его грубые руки на своих плечах, разворачивающие ее лицом к стеклянной дверце шкафа. Схватив ее скованные руки за цепочку, он поднял их вверх так, что Даниэла едва касалась пола. Он фактически подвесил ее на крюк, вделанный в одну из полок.
      - Мы будем есть через пару минут.
      Ее платье от Диора было тотчас же задрано. Звук расстегиваемой молнии на джинсах корябнул по мелодии Моцарта. Шрам, увечащий прекрасное лицо.
      Даниэла поняла, что сейчас произойдет, за мгновение до того, как это случилось. Героиню романа Реже тоже таким образом заставили доказывать свою любовь и преданность. Причем это унижение было первым из многих.
      Она невольно вскрикнула, почувствовав, как его раскаленный член входит в нее. Казалось, он вырос вчетверо против своих обычных размеров. Инстинктивно она выгнула спину, предоставив таким образом свои ягодицы в его полное распоряжение.
      Ощущение было такое, словно ее оседлал жеребец. Ничего приятного в этом не было. Унижение и липкий ужас мгновенно очистили ее сознание от паров опиума. Сладкая мелодия Моцарта казалась издевкой.
      Она вспомнила эпизод из романа, который только что читала. Бедная О! Ее возлюбленный первым овладел ею именно таким способом, а потом и его друзья. А предварительно они отстегали ее кнутом. И кольцо с инициалами ее возлюбленного засунули в нижние губы.
      Но бедная О терпела ради любви. Лантин, конечно, недаром ей эту книжку подсунул. Это чтоб каким-то образом ее подготовить к тому, что он собирался с ней сделать. И сам акт замыслен как этап своеобразной школы мужества.
      Но Лантин, видно, не внимательно читал. Он упустил в истории самое главное. Героиню спрашивали на каждом этапе испытаний, согласна ли она перенести его. И на каждом этапе она давала свое согласие. Пока ее измученная душа не освободила ее от традиционных женских цепей, дав ей безграничную власть над мужчинами.
      Лантин же ничего не спрашивал у Даниэлы. Ему не нужно было ее согласие. Из истории О он понял только ее поверхностный смысл: мужчина заставил женщину выполнять его прихоти. Но он не понял, что подчинение женщины - это ее сила, а не слабость. И за свою непонятливость он заплатит.
      Таким образом он заставил Даниэлу принять решение.
      Она позволит ему достичь своего потного оргазма. Но свое унижение она обратит в победу, как это сделала героиня Реже. В конце концов, она должна быть благодарна Лантину, потому что через его жестокость она стала свободной женщиной, а не представительницей слабого пола, которой могущественные мужчины помогают достичь высот карьеры.
      Все еще пыхтя, Лантин вытянул руку и снял цепочку с крюка. Освободил ее покрасневшие запястья от оков, которые, звякнув, упали к ее ногам. Ноги тоже пылали от стыда.
      Но он все еще не хотел выходить из нее. Ощущение было такое, что она больна дизентерией: все внутри сводило судорогой. Даниэле хотелось плакать от боли, но она не могла себе позволить этой роскоши. Во всяком случае, при нем.
      Он не хотел отпускать ее, но мышцы ног Даниэлы так дрожали, что ему все-таки пришлось это сделать. Он вытащил из нее свой инструмент, будто меч из тела жертвы. Во всяком случае, у Даниэлы было именно такое ощущение. Она прижалась лбом к холодному стеклу шкафа, и оно скоро стало мутным от ее горячего дыхания.
      Она была вся мокрая от пота, и в комнате буквально висел запах секса, покачиваясь на волнах музыки Моцарта.
      Музыка сопровождала ее, когда она, пошатываясь, шла в ванную. Закрыв за собой дверь, она оперлась о нее спиной и уже не могла сдержаться: ее вырвало прямо на кафельный пол.
      Двадцать минут спустя, прибравшись и приняв холодный душ (горячая вода не помогала), Даниэла подошла к шкафчику с медикаментами. Она взглянула на себя в зеркальце, укрепленное на дверце, и, преисполнившись отвращения к себе, открыла дверцу, чтобы только не видеть своей физиономии.
      Прошло несколько минут, прежде чем ее взгляд прояснился, и она увидела, на что смотрит. Пузырек со снотворным.
      Прихватив его с собой, она вернулась в спальню и высыпала все таблетки в бутылку со старкой, которую Лантин всегда держал на столике возле кровати. Все двадцать штук.
      Как завороженная, она смотрела, как таблетки медленно растворяются в алкоголе. Скоро от них и следа не осталось. Бутылка была заполнена меньше чем наполовину. Даниэла прикинула, какая концентрация у нее получилась. Примерно такая, какую люди делают, когда хотят отравиться. Почти.
      Было так больно сидеть на жестком обеденном стуле, когда они ужинали, что Даниэла кусала губу, чтобы не расплакаться. Лантин этого не замечал, а, может быть, и замечал, но воздерживался от комментариев. Он с ней разговаривал, будто ничего такого не произошло.
      Ложась спать, он, по привычке, плеснул в стакан немного старки и выпил. В кромешной тьме Даниэла ждала, когда лекарство подействует. Ощущать его рядом с собой было так страшно и так противно, что у нее мурашки на теле высыпали. Это было все равно, что лежать в кровати рядом с медведем или с гиеной, которые, хоть и достаточно одомашнены, но могут в любой момент шарахнуть лапой.
      Наконец она не выдержала.
      - Юрий? - позвала она. Потом немного погромче: - Юрий?
      Ответа не последовало.
      Она повернулась к нему. Он лежал на спине и в темноте его профиль четко вырисовывался на фоне стены. Дьявол! - подумала она, вздрогнув.
      Сжав кулак, она ткнула его под ребра. Потом ударила с оттяжкой по лицу. Никакой реакции.
      Тогда она перелезла через его неподвижное тело и стащила его с кровати. Времени до рассвета не так уж много, - подумала она. - Надо спешить.
      Схватив его под мышки, она потащила его через комнату, кряхтя от напряжения. Его ноги волочились по ковру, добавляя веса, пока она не догадалась положить его на пол и, скатав ковер, выдернуть его из-под него.
      По полированному паркету тащить стало легче. Медленно двигались они по коридору по направлению к кухне. Даниэла слышала тиканье больших часов в гостиной. Жаркое дыхание вырывалось у нее из открытого рта. Из-за наклонного положения живот снова свело судорогой.
      На кухне она открыла дверцу духовки и пустила газ. Подтащив Лантина к плите, сунула его головой в духовку. Зажав рот и нос рукой, повернула газовый кран до отказа.
      У нее ушло пятнадцать мучительных минут, чтобы одеться, вломиться в ящик стола, где он держал свой архив, удалить все следы своего присутствия в его доме, включая отпечатки пальцев. К этому времени газ так заполнил помещение, что она почувствовала, что у нее начинаются галлюцинации.
      В скольких войнах он участвовал? В войне с Чан Кайши, в войне с капитализмом, в войне с неправильными коммунистами. Но самая трудная война это война с самим собой.
      Как альпинист, измученный долгим восхождением, стоит, окутанный облаками, стоял Чжилинь у окна своей виллы, погруженный в раздумья.
      Его тайная жизнь, посвященная йуань-хуаню, протекала в постоянной борьбе. Со стороны казалось, что он неустанно работает над претворением в жизнь предначертаний каждого следующего режима: нажимал на кнопки, тянул за веревочки, заворачивал гайки. Но, несмотря на все его старания, Китай не вылезал из зыбучих песков политической нестабильности, болота стагнации системы производства и распределения и, главное, из пучины хронической неспособности ставить более или менее реалистические долговременные планы и придерживаться их.
      Возможно, - думал Чжилинь, - это не столько неспособность, сколько нежелание. После дурацких пятилеток Мао в правительстве не горели желанием вернуться к попыткам жить по плану, хотя необходимость в этом и ощущалась.
      Мы просто неповоротливая и неуклюжая нация, - думал Чжилинь с горечью. Нас слишком много, мы слишком темны и забиты. Наше коммунистическое чванство столкнуло нас в область неэффективной экономики. Наша боязнь "капиталистической заразы" обрекает пас на девственное невежество в вопросах современного бизнеса.
      Но у китайцев врожденный талант к бизнесу. Снова и снова Чжилинь вспоминал о том, как хорошо зарекомендовали себя в этом отношении китайцы во всех уголках земного шара. И в большинстве случаев они платят за это дорогую цену. Филиппинским китайцам отказывают в гражданстве, хотя они живут там на протяжении нескольких поколений. В шестидесятые годы тысячи китайцев погибли во время расовых беспорядков в Малайзии и Индонезии именно из-за того, что они занимали ведущие места в деловом мире этих стран.