– И небеса падают на землю, – закончил Стоун.
      – Ладно, Жемчужина, ничья. Временное перемирие.
      – А я сойду за дядюшку? Даю слово, я работаю с хорошими людьми. Они молоды и на что-то вышли, у них нет ни одной дурной мысли в голове, что в наши времена не считается хорошей рекомендацией. Но ничего более существенного сказать не могу. И это – во спасение, твое, мое и их. Достаточно?
      – Ты же знаешь – более чем достаточно; конечно, если ради этой консультации мне не придется подниматься в космос. Ты ведь трижды спасал задницу Джонни Реба, правда, не в той последовательности. Из Дарданелл и Лиссабона ты вытащил меня до того, как там началась пальба. А в Бахрейне ты переписал доклад, в котором шла речь о небольших исчезнувших суммах. Это спасло меня примерно от пятилетнего заключения в Левенуэртской военной тюрьме.
      – Ты был слишком ценным, чтобы терять тебя из-за такой малости. Кроме того, ты ничем не отличался от других. Просто ты попался, или почти попался, а они нет.
      – Как бы там ни было – за Джонни Ребом должок. Так что у тебя?
      Стоун потянулся к стакану и отпил глоток. Потом он заговорил, старательно подбирая слова:
      – Один из капитанов пропал без вести. Это – проблема военно-морского флота и его базы в Сан-Диего, и люди, с которыми я связан, хотят, чтобы таковой она и оставалась. Никакого подключения Вашингтона на этой стадии.
      – И дальше то, о чем ты не можешь мне сказать, – закончил южанин. – А Сан-Диего – это база на той большой воде, за которой опускается солнце, так?
      – Ну, это к делу не относится. Он там главный юрист, точнее – был им до настоящего времени. Если же он – не прошедшее время, если он жив, он ближе к тебе, чем ко мне. Сам я не могу сесть на самолет – мой паспорт взорвет компьютеры, а так дела не делаются.
      – Особенно такие, о которых ты не можешь мне сказать.
      – В точку.
      – Ну а что ты можешьмне сказать?
      – Ты в курсе дел нашего посольства в Бонне?
      – Знаю, что у них неприятности. Так же, как у служб безопасности в Брюсселе. Этот псих прорубил в их рядах настоящую просеку. А зачем тебе Бонн?
      – Это все связано. В последний раз нашего капитана видели именно там.
      – Он имеет какое-нибудь отношение к этому Конверсу?
      – Так ты, пожалуй, заполнишь столько клеток в этом кроссворде, что мы все взлетим на воздух, – сказал Стоун после некоторой паузы. – Но костяк сценария выглядит примерно следующим образом. Наш капитан – человек очень расстроенный. Его зять и, между прочим, ближайший друг был убит в Женеве…
      – Прямо через дорогу отсюда, – прервал его бывший соотечественник. – Американский юрист, которому Конверс помог отойти в мир иной, так, по крайней мере, я читал.
      – Такого же мнения придерживался и наш капитан. Откуда он это взял, никто не знает, но, по-видимому, он разузнал, что Конверс собирается в Бонн, взял отпуск и пустился за ним в погоню.
      – Благородно, но глупо, – заметил южанин. – Суд Линча в составе одного человека.
      – Не совсем так. Решив простейшее уравнение, мы можем предположить, что он отправился в посольство, во всяком случае, он встретился с кем-то из посольства, чтобы объяснить цель своего приезда, а возможно, и предупредить их об опасности. Никто точно не знает, но все последующее говорит за это. Конверс нанес удар, и наш капитан исчез. Так вот, нам хотелось бы выяснить, жив он или нет.
      Теперь замолчал южанин, в трубке слышалось его тяжелое дыхание.
      – Братец Кролик, – заговорил он наконец, – тебе все же придется нарастить хоть немного мяса на этот скелет.
      – Именно это я и собираюсь сделать, генерал Ли .
      – Премного обязан, янки.
      – Давай немного пофантазируем. Если бы ты был капитаном третьего ранга военно-морского флота США и решил обратиться в посольство, к кому бы ты направился?
      – К военному атташе, к кому же еще?
      – О нем-то и идет речь, дядюшка Римус . Помимо всего прочего, атташе этот – изрядный лжец, но я отвлекаюсь. Мы считаем, что капитан переговорил с ним, но атташе отмахнулся от него и, может быть, даже не допустил его к послу Перегрину. А когда гроза разразилась, то, чтобы спасти свою задницу и свою карьеру… ты же понимаешь, ради этого люди идут на странные вещи.
      – То, на что ты намекаешь, – дело чертовски странное.
      – И все же я не отказываюсь от своих выводов, – сказал Стоун.
      – Ладно, его фамилия?
      – Уошбурн. Он…
      – Норман Уошбурн? Майор Норман Энтони Уошбурн третий, а может, пятый или шестой?
      – Он самый.
      – Тогда ни от чего не отказывайся. Ты слишком рано ушел с поля. После этого Уошбурн побывал в Бейруте, Афинах, а потом еще и в Мадриде. И повсюду он задавал жару всем придуркам из ЦРУ! Да он свою родную мамашу с Парк-авеню поставит к стенке, только бы выдвинуться. Он рассчитывает к сорока пяти возглавить комитет начальников штабов и ради этого пойдет на все.
      – К сорока пяти?
      – Я не общался с ним года два, сейчас ему не больше тридцати шести – тридцати семи. Последнее, что я о нем слышал, – его собирались произвести сразу в полковники, минуя промежуточный чин, а вскоре после этого – в бригадные генералы. Он у них любимчик, янки!
      – Он – лжец, – сказал Стоун в слабо освещенной комнате на Небраска-авеню.
      – Это уж как пить дать. Братец Кролик, – согласился с ним человек в Берне. – Но я никогда не считал его способным на что-нибудь серьезное. Я хочу сказать, обычно он лез из кожи только за хорошую плату.
      – И все же я не отказываюсь от своих выводов, – повторил Стоун, отхлебнув виски.
      – Значит, ты все знаешь.
      – Правильно.
      – И об этом ты тоже не можешь говорить?
      – И это правильно.
      – Но ты уверен?
      – Ошибки быть не может. Ему известно, где наш капитан, если тот еще жив.
      – Господи Боже мой! До чего же настырны эти северяне!
      – Ну что, проверишь? Срочность – вчерашний день.
      – С удовольствием, янки. И как ты предпочитаешь?
      – В полумраке. Только те слова, которые произносятся под иглой. Наутро он должен проснуться, думая, что съел кусок несвежего мяса.
      – Женщины?
      – Не знаю. В этом тебе легче разобраться, чем мне. А станет ли он рисковать репутацией?
      – Не сомневайся. У меня в Бонне есть парочка-тройка таких фройляйн – любой иезуит продаст Папу Римского. Теперь, пожалуйста, имя этого капитана?
      – Фитцпатрик, капитан третьего ранга Коннел Фитцпатрик… И, дядюшка Римус, что бы ты ни услышал от него, пока он будет под иглой, передаешь только мне. Никому больше. Никому.
      – И это последнее, чего ты не можешь мне сказать, я угадал?
      – Точно.
      – Я уже надел шоры. Одна цель и один адресат. Никаких отклонений в сторону, никакого любопытства – просто магнитофон в моей голове или в руках.
      И снова Стоун замолчал, прошептав как бы про себя: “Запись на пленку…” – а потом произнес вслух:
      – Неплохая идея. Но, естественно, – микроустройство.
      – Само собой… Эти штучки таких размеров, что их можно прятать в самых неприличных местах. Как с тобой связаться? Мой конь уже бьет копытом.
      – Отлично. Код зоны – восемь-ноль-четыре. – Бывший агент ЦРУ дал бывшему соотечественнику в Берне номер телефона в Шарлотте, штат Северная Каролина. – К телефону подойдет женщина. Скажи ей, что ты – из семьи Татьяны, и оставь свой номер телефона.
      Попрощавшись, Питер повесил трубку, поднялся с кресла и со стаканом в руке подошел к окну. Стояла душная безветренная вашингтонская ночь, воздух за окном был неподвижен, предвещая летнюю грозу. Если пройдет дождь, он промоет улицы и унесет с собой хотя бы часть грязи.
      Хорошо бы, размышлял бывший секретный агент, какой-нибудь благословенный ливень омыл его руки и ту часть души, которую он еще не выставил на аукцион и не утопил в бутылке. Возможно, то, что он сделал, вобьет еще один гвоздь в гроб Конверса, укрепив в известной мере видимость правдоподобия тех обвинений, которые уже навешаны на него. Стоун понимал: вместо того чтобы, исходя из собственного опыта, усомниться в верности той информации, которая подается сейчас, он пошел у нее на поводу. И хуже того – он приписал это вымышленное правдоподобие пропавшему человеку, морскому офицеру, который, по всей вероятности, уже мертв. Есть два оправдательных момента этой его лжи самому себе – один можно назвать таковым с очень большой натяжкой; другой, однако, может оказаться довольно эффективным. Первый исходит из того, что Фитцпатрик, возможно, жив – предпосылка очень сомнительная. Но если он мертв, что ж – пропавший капитан дает повод востребовать прежний должок и заняться военным атташе по имени Уошбурн, самим по себе, даже без учета его связи с Джорджем Маркусом Делавейном. Если Джонни Реб будет схвачен – при проведении всяких сомнительных операций такую возможность исключать нельзя, – о международном заговоре генералов не просочится ни единого слова. Неизвестно, знает ли майор Норман Уошбурн четвертый о судьбе Коннела Фитцпатрика, но, что бы он ни сказал под иглой, особенно о капитане, все это будет очень ценно.
      Но вот кто удивляет его, так это сам Конверс. Если Конверс сбежал и не сидит под замком, он, вероятно, знает о той лжи, которую на него навешивают. Тогда почему он отмалчивается? Ведь доказать, что военный атташе лжет, – пара пустяков: я был там-то и там-то, а не там-то и там-то, как он говорит.
      Стоун отхлебнул из стакана. К чему бесполезные размышления, если ответ ему известен? Конверс ничего не может сделать. Его или схватили, или заманили в ловушку, и вскоре генералы представят публике его жертвенный труп. И помочь ему ничем нельзя. Он мертвец, жертва, в полном смысле этого слова, – от него отступились даже свои.
      Питер вернулся к креслу и опустился в него, сбросив туфли и расслабив галстук. Много лет назад он примирился с необходимостью вести счет потерям. Если часто жертвуешь пешками – теряешь агентов и осведомителей, – то начинаешь подходить к этому чисто статистически – что ж, потери неизбежны. Лучше так, иначе потеряешь еще больше. Но еще лучше, если, несмотря на потери, добиваешься значительных успехов. Именно к этому он и стремится сейчас, сводя воедино неизбежность потери Конверса, Джонни Реба в Берне и… лжеца по фамилии Уошбурн.
      О Боже! Со своими схемами и диаграммами, со своими оценками человеческой жизни, он снова играет роль Господа Бога. Однако сейчас цель важна, как никогда. Делавейна с его легионами необходимо остановить, а Вашингтону с этим не справиться. Слишком много глаз и ушей, слишком много тех, кто верит в устаревший миф: эти люди честны и бескорыстны. Тут детишки правы. А потому – никаких пустых бутылок на полу, никаких расплывчатых воспоминаний о прошедшем вечере или случайно вырвавшихся словах. Несмотря на свой возраст, он готов…
      До чего же странно, подумал бывший тайный агент, он столько лет не обращался к семье Татьяны.
      С вершины мусорной пирамиды Джоэл наблюдал за тем, как шофер Ляйфхельма с напарником приближаются к брошенному дому. Оба были людьми опытными: они двигались короткими перебежками, укрываясь за камнями и пустыми бочками. Почти одновременно они оказались у разных концов здания, у дверей, которые стояли сорванные с петель, упираясь в грязь, и по знаку шофера исчезли внутри.
      Конверс снова оглянулся на находящийся в двух сотнях ярдов от него забор. Успеет ли он спуститься с вонючей кучи, добежать до забора и перелезть через него, прежде чем эта парочка выйдет из здания? А почему бы и нет? Можно попытаться! Он с трудом приподнялся – руки сразу ушли в мусор – и, повернувшись на правый бок, стал сползать вниз.
      Послышался отдаленный треск, а затем – крик, Джоэл сразу развернулся и пополз обратно. Шофер выбежал из своей двери и с пистолетом на изготовку бросился ко второй двери, в которую вошел его напарник. Он с опаской приблизился к ней, но, ничего не увидев, сердито крикнул что-то и шагнул внутрь. Через несколько секунд он появился, поддерживая сильно хромавшего напарника, – видимо, внутри обвалилась лестница или провалился пол.
      Со станции донеслось два пронзительных гудка; метавшиеся по платформе пассажиры снова заняли свои места. Паника улеглась, и теперь машинист приложит поистине тевтонские усилия, чтобы поезд прибыл по расписанию. Последняя полицейская машина и “скорая помощь” уехали.
      Шофер в ярости несколько раз ударил своего напарника в лицо, свалив его на землю. Тот поднялся, судя по жестикуляции, умоляя больше его не трогать, и, повинуясь приказу, расположился между зданием, свалкой и забором. Шофер вернулся в заброшенный дом.
      Прошло полчаса, заходящее солнце освещало низко плывущие облака, отбрасывая длинные, почти горизонтальные тени на задворки паровозного депо. Наконец из-за угла дома появился шофер – очевидно, он вышел из двери, которая не просматривалась Конверсом. Некоторое время он стоял неподвижно, глядя вдоль железнодорожных путей и поросшей сорняками насыпи. Потом повернулся и уставился на горы мусора, что-то соображая.
      – Rechts uber Jhnen! – закричал он своему напарнику, указывая на вторую кучу мусора. – Hinter Jhnen!
      Джоэл заторопился вниз, ползя боком, как перепуганный песчаный краб. На полдороге к подножию пирамиды его левая рука попала в какую-то западню. Он дернулся, освободил руку и только тогда заметил, что это был длинный обрывок обыкновенного электрического шнура. Он машинально намотал его на руку и продолжал торопливо спускаться. Оказавшись примерно в шести футах от земли, Конверс, яростно работая руками и ногами, стал зарываться в массу вонючих отбросов. Он вколачивал ноги в мусор и мягкую грязь, набрасывал их себе на голову. Смрад сделался невыносимым, под одежду проникли какие-то насекомые и стали ползать по его телу. Теперь он начал осознавать то, что подсказывали ему остатки разума. Он снова был в джунглях и готовился броситься на дозорного из какого-нибудь незаметного местечка.
      Шли минуты, тени становились длиннее, траектория солнечных лучей переместилась на вершину мусорной пирамиды. Конверс оставался неподвижным, напрягая каждый мускул, стискивая зубы, чтобы превозмочь невыносимое желание – выпростать руки, сорвать одежду и избавиться от доводящих до сумасшествия насекомых. Но он понимал, что двигаться нельзя. То, чего он ожидал, может случиться в любой момент, в любую секунду.
      И вот она – прелюдия к предстоящему действию. Показался хромающий наемник; щурясь от лучей заходящего солнца, он начал вглядываться в мусорные залежи, в руке – готовый выстрелить пистолет. Он передвигался боком, осторожно, памятуя о невидимой опасности. Мужчина прошел прямо перед Джоэлом, вытянутый пистолет оказался примерно в трех футах от его лица. Один шаг в сторону – и он наткнулся бы на Джоэла.
      Пора! Джоэл бросился вперед, ухватился за ствол пистолета, с силон рванул его на себя и вниз. Немец наклонился вперед, и Конверс ударил его коленом в переносицу, мгновенно оглушив, не дав ему возможности поднять крик. Оружие выпало у немца из руки и исчезло в вонючей массе. Он зашатался, пытаясь закричать, и Джоэл снова прыгнул, держа двумя руками обрывок шнура. Он набросил его на дозорного и крепко стиснул на горле. Дозорный должен умереть, иначе дозорный убьет его! Все совершенно просто. Это – солдат “Аквитании”, отброс, наемный убийца, повинующийся приказам. Но больше он никогда не будет убивать.
      Человек сразу обмяк, и Конверс склонился над ним, собираясь покатить его к основанию пирамиды и зарыть, но остановился. Можно избавиться от трупа и другим способом – так он поступил сто лет назад с другим дозорным – в джунглях. Конверс оглянулся вокруг: справа, примерно в тридцати ярдах от него, высилась невысокая гора сваленных здесь старых шпал.
      Конечно, это было рискованно. Если шофер Ляйфхельма уже закончил обследование первой горы мусора и направился ко второй, то вскоре ему откроется свободный обзор. Его послали к поезду на Эммерих по двум причинам: во-первых, он знает дичь в лицо, а во-вторых, эта дичь опозорила его, обесчестила, и только труп Джоэла сможет искупить нанесенное оскорбление. Человек этот мастерски владел оружием, чего никак нельзя сказать о его противнике. Но раздумывать некогда! После Женевы все было опасно, смерть поджидала его повсюду.
      Конверс подхватил труп под мышки и, тяжело дыша, по-дурацки отсчитывая: “Раз, два, три”, потащил убитого через мертвую зону.
      Он добрался до шпал и стал тянуть труп за ноги, при этом ботинки мертвого немца вычерчивали в грязи дугу. Прислонив труп к стене, Конверс, совершенно машинально, инстинктивно, сделал то, о чем мечтал уже более часа. Скрывшись за штабелем наваленных шпал, он сорвал с себя пиджак и рубашку и, словно пес, одолеваемый блохами, начал кататься по земле, стряхивая с себя насекомых, вытаскивая их из волос, снимая с лица. Ничего иного в этот момент он не мог делать. Затем Конверс нашел просвет между шпалами, заполз туда и стал выжидать, как развернутся события.
      – Wemer! Wo sind Sie?
      Из– за дальней стороны второго холма появился шофер Ляйфхельма. Он двигался осторожно, подняв пистолет, осматриваясь по сторонам, как и подобает солдату, не раз побывавшему в деле. Будь он хорошим стрелком, подумал Конверс, в мире стало бы чуть легче дышать. Но таковым он себя не считал. Во время обучения летному делу он прошел краткосрочный курс по стрельбе -даже тогда ему редко удавалось попасть в цель с расстояния двадцати пяти футов. Так что пусть этот второй солдат “Аквитании” подойдет поближе.
      – Werner! Antworten Sie dach!
      Тишина.
      Шофер был явно встревожен – теперь он двигался чуть присев, внимательно осматривая груду отбросов, отпихивая по дороге какой-то мусор и водя головой по сторонам. Джоэл знал, что ему делать: он уже проделывал это раньше. Нужно отвлечь внимание убийцы, подманить его поближе, а самому уйти в сторону.
      Конверс издал сдавленный крик:
      – О-о-ох! – А затем добавил на чистом английском: – О Боже! – И тут же отполз к самому краю наваленных шпал. Оставаясь в глубокой тени, он выглянул.
      – Werner! Wo sind… – Немец стоял напряженно выпрямившись, глядя в ту сторону, откуда до него донесся звук. Внезапно он бросился вперед, держа перед собой пистолет, как человек, наконец-то загнавший в угол желанную дичь. Он не сомневался, что вырвавшийся у ненавистного врага крик поможет ему настичь его.
      Шофер бросился плашмя на шпалы и выстрелил в распростертую в тени фигуру, сопровождая свои выстрелы яростным криком мести.
      Джоэл привстал на колени, направил на врага свой пистолет и только раз нажал на спусковой крючок. Немец развернулся, упал на шпалы, струйка крови потекла по его груди.
      – Один – выигрывает, другой – проигрывает, – прошептал Конверс, припомнив слова человека из поезда на Эммерих.
      С одеждой в руках он шел к болоту. Перебравшись через железнодорожное полотно, Конверс стал спускаться по выжженной траве к влажной сырости болота. Там была вода – единственное, о чем он еще способен был думать. Вода! Всегда благодатная вода. Она открывала путь к свободе или давала возможность обмыть измученное и грязное тело, этот урок он усвоил много лет назад. Потом Джоэл сидел нагишом на покатом берегу болота, сняв осточертевший пояс с деньгами и раздумывая, промокли или не промокли купюры, и не находя в себе сил проверить это.
      Однако он тщательно обследовал содержимое каждого кармана снятой с его несостоявшихся палачей одежды. Он не знал, что ему пригодится, а что – нет. Деньги – разве что мелкие банкноты; водительские права с впаянными в пластик фотографиями – ни к чему. Угрожающего вида нож, длинное лезвие которого выскакивало при нажатии кнопки на рукоятке, он решил оставить себе. Как и дешевую газовую зажигалку, гребешок и две плоские фляжки со спиртным. Остальное – вещи чисто личные: ключи, четырехлистный значок клевера на счастье, фотографии в бумажниках – он даже не взглянул на них. Смерть есть смерть, она уравнивает всех – и друзей, и врагов. Его интересовали только носильные вещи – они давали возможность выбора. Так было в джунглях, целую жизнь назад. Он втиснулся тогда в порванную форму дозорного и дважды пересек узкую полосу речного берега, враг засек его, но не выстрелил, а махнул ему рукой.
      Конверс отобрал то, что ему подошло, а остальное зашвырнул в болото. Как бы он сейчас ни выглядел, он нисколько не походил на того одетого в твид профессора, каким был в Бонне. Теперь его можно было бы принять за одного из тех, кто трудился на Рейне, – неотесанного матроса или боцмана с речной баржи. Он надел на себя куртку шофера, темную, из грубого материала – она доходила ему до бедер; под нее – голубую полотняную рубашку, тщательно замыв следы крови вокруг оставленных пулей дыр. Брюки он взял у шоферского подчиненного, они были коричневого цвета, без складок, чуть вытянутые на коленях и слегка обтрепанные на щиколотках, которые они, к счастью, закрывали. Ни у одного из его противников не было головного убора, а его собственная шляпа осталась где-то на свалке. Ничего, он подыщет себе другую – купит или, в крайнем случае, украдет. Это нужно сделать обязательно – без шляпы или кепки, которые закрывали бы хоть часть лица, он чувствовал себя раздетым и выставленным на всеобщее обозрение.
      Солнце скрывалось за невидимым горизонтом. Конверс улегся на спину в зарослях травы и долго лежал так, уставившись в небо.

Глава 24