Женева… Город солнца и ослепительных бликов. Город бесчисленных белых парусов на озере и прочных, солидных зданий на берегу, отражающихся в колеблющейся воде внизу. Мириады цветов вокруг сине-зеленых бассейнов с фонтанами, пестрящих яркой палитрой красок. Город маленьких мостиков, соединяющих сверкающие поверхности рукотворных водоемов и таких же искусно сотворенных укромных уголков, столь удобных как для встреч друзей и любовников, так и для тайных переговоров. Город раздумий…
      Женева… Город старый и новый, город высоких средневековых стен и зеркальных витрин, священных соборов и весьма далеких от святости заведений. Город уличных кафе и концертов на набережных, крохотных причалов и кокетливо окрашенных моторных лодок, с тарахтеньем кружащих по огромному озеру, с бесчисленными гидами, которые расписывают архитектурные и прочие достоинства прибрежных зданий, не забывая при этом сообщить предполагаемую цену древностей, приковывающих зачарованные взгляды современных туристов.
      Женева… Город, где целеустремленность является осознанной необходимостью, где фривольность терпят, только если она заранее предусмотрена или помогает заключению сделки. Смех здесь сдержан и тщательно отмерен, а взглядом либо одобряют умеренность, либо порицают чрезмерность. Кантон у озера отлично познал душу города. Красота его мирно уживается с индустриальностью, и равновесие это весьма ревниво оберегается.
      Женева. Это и город неожиданностей – легко предугадываемых конфликтов с непредсказуемыми разоблачениями, достижений человеческого разума и потрясающих прозрений.
      Вдруг раздаются раскаты грома, небеса темнеют, и проливается дождь. Ливень, хлещущий по спокойной поверхности захваченного врасплох озера, закрывает перспективу, бьет по гигантскому фонтану на озере, символу Женевы, – гейзеру, созданному человеком, чтобы изумлять людей. Неожиданно разоблаченный небесами искусственный водоем смиряется. За ним замирают остальные фонтаны города, без солнечного света тускнеют яркие краски цветов. Ослепительные отражения исчезают, а разум цепенеет.
      Женева… Город непостоянства…
      Адвокат Джоэл Конверс вышел из отеля “Ричмонд” на залитую солнцем Жарден-Брунсвик. Прищурившись, он свернул налево, переложил атташе-кейс в правую руку, отлично отдавая себе отчет в ценности его содержимого, думая, однако, в основном о человеке, с которым он должен встретиться в “Ша ботэ” – уличном кафе прямо на набережной. Собственно, им предстоит возобновить знакомство, если только человек этот не спутал его с кем-то, думал Конверс.
      Э. Престон Холлидей был оппонентом Джоэла с американской стороны в ведущихся переговорах о слиянии швейцарской и американской фирм, которые и привели их обоих в Женеву. Хотя объем предстоящей работы был минимальным – всего лишь формальное подтверждение того, что заключаемые договоры соответствуют законодательству обеих стран и признаются Международным судом в Гааге, – Холлидей казался все же странным выбором. Он не сотрудничал ни с одной из тех американских юридических фирм, с которыми Швейцария вела дела через фирму Джоэла. Само по себе это не исключало его участия – свежий взгляд зачастую оказывается весьма полезным, но отведение ему роли главного представителя было по меньшей мере неординарным решением и вселяло тревогу.
      Холлидей, насколько помнил Конверс, пользовался репутацией специалиста по улаживанию конфликтов. В области права он был чем-то вроде механика-наладчика из Сан-Франциско, который умел обнаружить поврежденный кусок провода, вырезать его и запустить машину. Длившиеся месяцами переговоры, на которые уходили сотни тысяч долларов, с его появлением внезапно завершались – вот, пожалуй, и все, что мог припомнить Конверс о Э. Престоне Холлидее. И ничего больше, хотя Холлидей утверждал, будто они знакомы.
      “Это Пресс Холлидей, – объявил голос по гостиничному телефону. – Я подменяю Розена в деле о слиянии “Комм-Тека” с “Берном”.
      “А что с Розеном?” – спросил Джоэл, перекладывая глухо жужжащую электробритву в левую руку и одновременно пытаясь вспомнить, кто такой Пресс Холлидей.
      “Беднягу хватил удар, вот его партнеры и пригласили меня. – Американский юрист помолчал и добавил: – Это, должно быть, вы довели его, коллега”.
      “Нет, коллега, нам редко приходилось спорить. Господи, какая жалость, Аарон был мне всегда симпатичен. Как он?”
      “Выкарабкается. Его уложили в постель и пичкают дюжиной разновидностей куриного бульона. Он мне велел передать, что проверит, не вписали ли вы напоследок что-нибудь симпатическими чернилами”.
      “Проверять придется вас, потому что ни я, ни Аарон такими чернилами не пользуемся. И вообще этот “брак” построен на голом расчете, если вы изучили документы, то знаете это не хуже меня”.
      “Вы сорвали хороший куш за счет списания вложенных капиталов, – согласился Холлидей, – да к тому же получили большую часть технологического рынка, так что симпатические чернила вам ни к чему. Однако, поскольку я новичок в данном деле, мне хотелось бы задать вам пару вопросов. Давайте позавтракаем вместе”.
      “Я как раз собирался заказать завтрак в номер”.
      “Утро прекрасное, почему бы нам не подышать свежим воздухом? Я остановился в отеле “Президент”, давайте встретимся где-нибудь на полпути? Вы знаете “Ша ботэ”?
      “Американский кофе и французские булочки. Набережная Монблан”.
      “Значит, знаете. Через двадцать минут, вас устроит?”
      “Лучше через полчаса. Идет?”
      “Отлично. – Холлидей помолчал. – Славно будет снова увидеться с тобой, Джоэл”.
      “Что? Увидеться снова?…”
      “Возможно, ты и не вспомнишь. Много воды утекло… Боюсь, тебе досталось больше, чем мне”.
      “Не понимаю”.
      “Ну, я имею в виду Вьетнам и доводы и долгое пребывание в плену”.
      “Да я уж забыл об этом, с тех пор прошли годы. Но откуда мы знаем друг друга? Встречались по поводу какого-то дела?”
      “Вовсе нет. Мы учились вместе”. “В Дьюке? Там большой правовой факультет”. “Раньше, значительно раньше. Может, ты вспомнишь при встрече. А если нет, я тебе напомню”.
      “Ты, видно, любишь говорить загадками… Ладно, через полчаса в “Ша ботэ”.
      Шагая по направлению к набережной Монблан – оживленному бульвару, вытянувшемуся вдоль озера, Конверс перебирал в памяти полузабытые лица школьных товарищей примеряя к ним фамилию Холлидей. Однако ничего не получалось. Холлидей – не слишком распространенная фамилия, а сочетание ее с уменьшительным именем Пресс и вовсе необычно. Если бы он знал когда-то человека по имени Пресс Холлидей, то уж наверняка не забыл бы. И все же, судя по тону, они были знакомы, и при этом – довольно близко.
      “Славно будет снова увидеться с тобой, Джоэл”. Он произнес эти слова с большой теплотой, участие прозвучало и тогда, когда он упомянул о пребывании Джоэла в плену. Правда, об этом всегда говорят если не с открытым сочувствием, то с деликатной осторожностью. Более того, Конверс понимал, почему Холлидей должен был хотя бы вскользь упомянуть о Вьетнаме. Люди неосведомленные обычно считают, что психика тех, кто побывал в лагерях для военнопленных Северного Вьетнама, травмирована: испытания, выпавшие на их долю повлияли на сознание, поэтому их воспоминания как бы смазаны; В чем-то сознание таких людей действительно претерпело изменение, но что касается памяти, то здесь – явная ошибка. Память, наоборот, только обостряется, ибо приходят незваные и часто очень болезненные воспоминания. Пережитые годы наслаиваются, всплывают лица, глаза, фигуры, звучат голоса; в глубине сознания возникают картины прошлого оживают образы, звуки и запахи – все это как прикосновение к затянувшейся ране, которую так и тянет потрогать… В прошлом нет ничего непоследовательного и нелогичного, и потому его невозможно расчленить. Зачастую прошлое – это все, что у них осталось… Особенно по ночам, когда тело сковывал леденящий страх.
      Подобно большинству из тех, кто провел значительную часть своего заключения в полной изоляции, Конверс снова и снова перебирал в памяти эпизоды прошлого, пытаясь сложить их, осмыслить, соединить их в единое целое. Он многого не понимал – или не принимал, – однако он приучил себя жить, имея перед глазами ту цельную картину, которая была воссоздана в результате его неустанных исследований. И если уж на то пошло, он мог не только с этим жить, но и умереть, если придется. Так можно было существовать в мире с самим собой. Без этого страх становился просто невыносимым.
      Самоанализ, которому Конверс подвергал себя из ночи в ночь, требовал от него неукоснительной точности, вот почему Джоэлу было легче, чем кому-либо иному, вспоминать тот или иной период своей жизни. Разум его, подобно быстро вращающемуся диску, вставленному в компьютер, всегда мог выделить определенное место или лицо, стоит только вложить нужную информацию. Поскольку многократные повторения упростили и ускорили этот процесс, неожиданно постигшая его сейчас неудача повергла Конверса в растерянность. Если только Холлидей не ссылался на какой-то незначительный эпизод далекого детства, прочно преданный забвению, в прошлом Конверса не было человека под этим именем.
      “Славно будет снова увидеться с тобой, Джоэл”. Неужто слова эти были просто уловкой, отработанным приемом опытного юриста?
      Конверс свернул за угол и увидел медное ограждение “Ша ботэ”, отбрасывающее яркие солнечные блики на мостовую. По бульвару сновали блестящие маленькие автомашины, начищенные до блеска автобусы; тротуары тоже сияли чистотой, и по ним шагали пешеходы, которые если и спешили куда-то, то при этом соблюдали строгий порядок. Утро в Женеве дышит сдержанной энергичностью. Даже страницы газет, читаемых в уличных кафе, расправляются неторопливо и аккуратно, а не кое-как, лишь бы прочесть нужную статью. Автомобили и пешеходы не ведут здесь извечной войны; проблемы решаются не боевыми действиями, а взглядом, жестом и взаимными уступками. Входя в отделанные бронзой двери кафе, Джоэл поймал себя на мысли о том, что неплохо было бы Женеве экспортировать свои утра в Нью-Йорк. Правда, городской совет Нью-Йорка, скорее всего, запретил бы подобный импорт – ведь ньюйоркцам претит такая цивилизованность.
      Он держал газету прямо перед собой, чуть повернувшись влево, – по-видимому, аккуратность заразительна, и, когда газета опустилась, Конверс увидел знакомое лицо. В отличие от его собственного, это было очень правильное лицо, в нем все гармонировало друг с другом: темные прямые волосы, разделенные аккуратным пробором и тщательно причесанные, резко очерченные губы и над ними – острый нос. Лицо это принадлежало его далекому прошлому, но имя, которое всплыло в памяти Джоэла, никак не связывалось с этим лицом.
      Человек с явно знакомой внешностью поднял голову; глаза их встретились, и “Э. Престон Холлидей” встал из-за стола – невысокий, ладно скроенный человек в черном костюме, скрывающем отлично развитую мускулатуру.
      – Как поживаешь, Джоэл? – произнес знакомый голос, и над столом протянулась рука.
      – Привет… Эвери, – отозвался, пристально вглядываясь в собеседника, Конверс; он неловко шагнул вперед и переложил атташе-кейс, чтобы пожать протянутую руку. – Эвери – я правильно помню? Эвери Фоулер. Тафт, начало шестидесятых. Ты так и не вернулся в последний год, и никто не знал почему; о тебе тогда много говорили. И еще – ты занимался борьбой…
      – Дважды был чемпионом Новой Англии, – с усмешке? подтвердил юрист, жестом приглашая Джоэла занять место напротив. – Садись, и мы быстро все восстановим. Думаю, что встреча несколько ошарашила тебя. Поэтому-то я и решил встретиться с тобой до утреннего заседания. Представляешь – я вхожу, а ты вскакиваешь с места с воплем: “Самозванец!” Это недурно укрепило бы твои позиции, как считаешь?
      – Мои позиции достаточно надежны, так что я обойдусь без воплей. – Конверс сел, поставил у ног атташе-кейс и внимательно посмотрел на своего оппонента. – А откуда взялась фамилия Холлидей? И почему ты ничего не сказал по телефону?
      – А что я мог сказать? Что-нибудь вроде: “Послушай, старик, учти, что ты знал меня раньше под кличкой Тинкербелл Джонс “. Да ты бы ни за что не согласился на встречу.
      – Ну а сам Фоулер сидит где-нибудь в тюрьме?
      – Сидел бы, не пусти он себе пулю в лоб, – отозвался Холлидей без тени улыбки.
      – С тобой не соскучишься. Ты что же – его двойник?
      – Нет, сын.
      Конверс замялся:
      – Мне, по-видимому, следовало бы извиниться.
      – Не стоит, ты ведь не мог этого знать. Вот почему я и не вернулся тогда после каникул… А мне, черт побери, так хотелось получить тот приз. Я был бы единственным, кто выиграл его три раза подряд.
      – Прими мои соболезнования. Так что же произошло, ваша честь?… Или это конфиденциальная информация? Тогда я умолкаю.
      – Не для вас, ваша честь. Помнишь, как мы с тобой смылись в Нью-Хейвен и подцепили тех девчонок на автобусной остановке?
      – Мы еще выдали себя за студентов Йеля…
      – Подцепить-то мы их подцепили, но вытащили пустышку.
      – Сами виноваты. Уж больно скромными мы оказались, – сказал Холлидей. – А они написали о нас целую книгу. Неужто мы и в самом деле походили тогда на кастратов?
      – Явная недооценка, но мы еще можем взять свое, играя на сочувствии… Так что же произошло, Эвери?
      Подошел официант, и момент был упущен. Оба заказали кофе по-американски и французские булочки – никаких отклонений от заведенного порядка. Официант поставил перед каждым из них свернутые конусом красные салфетки.
      – Что произошло? – спокойно переспросил Холлидей, когда официант отошел. – Этот красавчик, этот сукин сын, который был моим отцом, растратил четыреста тысяч, принадлежавших банку “Чейз Манхэттен”, где он служил, а когда попался, спустил курок. И кто бы мог подумать, что добропорядочный уроженец Гринвича из штата Коннектикут имел в городе одновременно двух жен – одну в верхнем Ист-Сайде, а вторую на Бэнк-стрит. Красавчик, что и говорить!
      – Да, времени он не терял. И все-таки я не понимаю, почему Холлидей?
      – После всего случившегося – историю с самоубийством удалось как-то замять – мать, обуреваемая жаждой мести, умчалась в Сан-Франциско. Если помнишь, мы родом из Калифорнии… впрочем, откуда тебе это помнить? Там, возможно из мести, она вышла замуж за моего отчима, Джона Холлидея. Прошло несколько месяцев, и все следы Фоулера были стерты.
      – Даже твое имя?
      – Нет, дома, в Сан-Франциско, я всегда был Прессом. Мы, калифорнийцы, славимся тягой к звучным именам: Тэб, Трои, Кротч… Настроение жителей Беверли-Хиллз конца пятидесятых… В Тафте в моем школьном свидетельстве значилось “Эвери Престон Фоулер”. Вот вы и стали называть меня Эвери или уж совсем по-дурацки – Эйв. Но в вашем колледже я был новичком и помалкивал, потому что в Коннектикуте лучше не высовываться.
      – Ну хорошо, – заинтересовался Конверс, – а если ты вдруг сталкиваешься с каким-нибудь старым знакомым вроде меня? Такое ведь вполне возможно.
      – Ты даже не поверишь, как редко это бывает. Прошло столько времени… А те, с кем я рос в Калифорнии, прекрасно понимали меня. У нас дети из-за брачных причуд родителей частенько меняют фамилии, а на Востоке я провел всего-то пару лет. В Гринвиче я не знал никого, о ком стоило бы говорить, да и в старом добром Тафте я был сам по себе.
      – Но у тебя же там были друзья. Вот мы, например, дружили…
      – Друзей было немного. Не будем лицемерить – я был чужаком, да и с тобой особо тесной дружбы не было. Я ведь всегда держался в сторонке.
      – Но только не на борцовском ковре… Холлидей рассмеялся.
      – Да, не так уж много борцов становятся юристами. Должно быть, борцовский ковер сглаживает мозговые извилины… Ну а что касается твоего вопроса, уверяю тебя, за последние десять лет было не более пяти или шести случаев, когда мне говорили: “Послушай-ка, тебя ведь звали не так, как ты сейчас сказал”. И если такое случалось, я рассказывал все как есть: моя мать вышла второй раз замуж, когда мне было шестнадцать. И на этом вопросы кончались.
      Появился кофе и булочки. Джоэл разломил свою пополам.
      – И ты подумал, что я задам такой вопрос в самое неподходящее время – когда увижу тебя на конференции. Так, что ли?
      – Профессиональная этика. Мне не хотелось, чтобы ты ломал над этим голову в тот момент, когда должен думать о своем клиенте. Что ни говори, но мы вместе пытались потерять невинность в ту ночь в Нью-Хейвене.
      – Говори только о себе, – улыбнулся Джоэл.
      – Нас тогда обвели вокруг пальца, и мы оба честно признали это. Помнишь? Кстати, мы еще дали друг другу клятву держать эту историю в секрете.
      – Всего лишь чтобы проверить вас, ваша честь. Я все прекрасно помню. Значит, ты сменил серые пиджаки Коннектикута на оранжевые рубашки и золотые медальоны Калифорнии, не так ли?
      – И прошел этот путь до конца. Сначала Беркли, а потом сразу же через дорогу – Стэнфорд.
      – Хорошая школа… А откуда тяга к международному частному праву?
      – Я всегда любил путешествовать и решил таким способом экономить на дорожных расходах. А как ты? Ты-то ведь, как я понимаю, накатался по миру досыта.
      – У меня сохранялись кое-какие детские представления о службе за границей, дипломатическом корпусе, международном праве. Так оно, собственно, и началось…
      – И это – после всех твоих скитаний по белу свету? Конверс взглянул на Холлидея своими светлыми голубыми глазами, явственно ощущая возникший внутри холодок. Что ж, это неизбежно, если только не понять все до конца, а обычно именно так и бывает.
      – Да, именно после всех этих скитаний. Слишком уж много было лжи, но мы не подозревали об этом, пока не оказалось слишком поздно. Нас обманули, а такого не должно быть.
      Холлидей наклонился вперед – локти на столе, руки крепко сцеплены, взгляд неотрывно следит за Джоэлом.
      – Я не мог этого понять, – мягко заговорил он. – Когда я увидел твое имя в газетах, а потом еще ты появился на телеэкране при полном параде, я просто не знал, что и думать. Я не так уж хорошо тебя знал, но ты мне всегда нравился.
      – Вполне естественная реакция. Я чувствовал бы то же самое, окажись я на твоем месте.
      – Не уверен. Видишь ли, я был одним из главных заводил в движении протеста.
      – Когда ты получил повестку, то не ликовал, а сжег ее. – Ледок во взгляде Конверса растаял. – У меня на это не хватило смелости.
      – У меня тоже. Сжег-то я всего лишь читательский билет, да и то – просроченный.
      – Ты меня разочаровываешь.
      – Я тоже был разочарован… в себе. Но я оказался у всех на виду, и что-то нужно было сделать. – Холлидей откинулся на спинку стула и потянулся к чашке с кофе. – А вот каким образом ты оказался у всех на виду, Джоэл? Что-то я не замечал за тобой стремления к популярности.
      – Правильно. Но меня вынудили.
      – Раньше ты, кажется, говорил, что вас обманули.
      – Это я уяснил себе позднее. – Конверс поднял чашку и отпил глоток черного кофе, чувствуя, что разговор нравится ему все меньше и меньше. Он вообще не любил вспоминать те годы, но ему слишком часто приходилось возвращаться к ним. Его заставили тогда быть совсем не тем, чем он был на самом деле. – Я был всего лишь студентом-второкурсником в Амхерсте, и, нужно признать, никудышным студентом… Я успел провалить все, что можно, и скатывался все ниже и ниже. А летное дело было знакомо мне с четырнадцати лет.
      – Этого я не знал, – прервал его Холлидей.
      – Отец мой красавчиком не был и не имел любовниц, он был пилотом гражданской авиации, а позже – одним из руководителей “Пан-Ам”. В семье Конверс было традицией – управлять самолетом, не получив еще и шоферских прав.
      – И братья и сестры?
      – Младшая сестра. Она села за штурвал раньше меня и до сих пор не упускает случая напомнить мне об этом. – Я видел по телевизору интервью с нею.
      – Она дважды появлялась на экранах, – с улыбкой подтвердил Джоэл. – Она подключилась к вашей шайке и не скрывала этого. Из самого Белого дома поступили указания оставить ее в покое: “Старайтесь не запятнать дело, но проверяйте ее личную переписку, раз уж вы всем этим занимаетесь”.
      – Так вот почему она и запомнилась мне, – сказал Холлидей. – Итак, никудышный студент распрощался с колледжем, а военно-морской флот США пополнился пламенным пилотом.
      – Не таким уж и пламенным, особо пламенных среди нас не было. Пламя, правда, случалось видеть нередко, особенно когда нас сбивали.
      – Должно быть, ты ненавидел таких, как я. Исключая, конечно, свою сестру.
      – И ее тоже, – уточнил Конверс. – Ненавидел, презирал, приходил в бешенство. Но только когда кого-нибудь убивали или кто-нибудь сходил с ума в лагерях для военнопленных. Но отнюдь не за то, что вы говорили, – каждый из нас отлично знал, что такое Сайгон, – мы завидовали тому, что вы могли говорить об этом без страха. Из-за вас мы чувствовали себя полными дураками. Глупыми, трясущимися кретинами.
      – Я могу понять и это.
      – Очень мило с твоей стороны.
      – Прости, это прозвучало не совсем так, как я хотел.
      – А как это прозвучало, ваша честь? Холлидей нахмурился.
      – Высокомерно, я полагаю.
      – Именно, – сказал Джоэл. – Так оно и прозвучало.
      – Ты все еще злишься?
      – Не на тебя, а на то, что приходится постоянно копаться в прошлом. Я терпеть не могу эту тему.
      – Благодари за это пропаганду Пентагона. Какое-то время ты фигурировал в ночных новостях в качестве самого настоящего героя. Сколько их было, этих побегов? Три? После первых двух тебя поймали и спустили шкуру, но в последний раз ты бежал один, не так ли? Ты прополз по вражеским джунглям пару сотен миль, пока не добрался до линии фронта.
      – Там и сотни миль не было, а кроме того, мне отчаянно повезло. При первых двух попытках из-за меня было убито восемь человек. И ей-богу, гордиться здесь нечем. Может, мы все же перейдем к “Комм-Теку” и “Берну”?
      – Дай мне еще несколько минут, – сказал Холлидей, отодвигая кофе и булочку. – Пожалуйста. Поверь, я не пытаюсь копаться в твоем прошлом. Просто у меня в голове вертится один небольшой вопросик, если ты, конечно, считаешь, что у меня есть голова.
      – Репутация Престона Холлидея не позволяет отрицать этого факта. Если верить моим коллегам, ты – просто акула. Но я-то знал еще того, кого звали Эвери, а не Пресс.
      – Значит, предоставим слово Фоулеру, если тебе с ним удобней.
      – А в чем дело?
      – Сначала парочка вопросов. Видишь ли, я тоже не хочу недоразумений, поскольку у тебя тоже есть вполне определенная репутация. Утверждают, что ты – лучший специалист в области международного частного права, однако те, с кем я разговаривал, никак не могут понять, почему Джоэл Конверс удовлетворяется работой в небольшой, хотя и весьма респектабельной фирме, когда он мог бы добиться большего. Или даже работать самостоятельно.
      – Ты хочешь подрядить меня?
      – Нет, я вообще не нуждаюсь в партнерах. Спасибо отчиму и его юридической фирме в Сан-Франциско.
      Конверс с сомнением поглядел на оставшуюся половинку булочки и решил не трогать ее.
      – Так что же вас интересует, ваша честь?
      – Почему ты работаешь там, где ты работаешь?
      – Мне хорошо платят, и фактически я возглавляю отдел. Никто не стоит у меня над душой. Кроме того, не хочу рисковать. Мне ведь приходится выплачивать алименты: соглашение полюбовное, но тем не менее.
      – На содержание детей?
      – Нет, Бог миловал.
      – Как складывались твои дела после демобилизации? Каковы были твои планы? – Холлидей снова наклонился вперед, прочно опершись локтями о стол и опустив подбородок на руки – олицетворение сосредоточенного студента. Или кого-то еще.
      – Кто эти люди, с которыми ты говорил обо мне? – спросил Конверс.
      – Служебная тайна, ваша честь, по крайней мере на данный момент. Такой ответ вас удовлетворяет?
      – Да ты и на самом деле акула… – усмехнулся Джоэл. – Итак. Евангелие от Конверса… После того как жизнь моя потерпела крах, я вернулся с намерением взять реванш. Зол я был тогда как черт. Мне хотелось заполучить все. Недоучившийся студент засел за науки. Не стану врать – этому немало способствовало и весьма доброжелательное ко мне отношение. Вернувшись в Амхерст, я за три семестра и одни летние каникулы прошел курс двух с половиной лет. Затем Дьюк предложил мне ускоренную программу. Я прошел и ее, а потом специализировался в Джорджтауне и одновременно работал.
      – Ты работал в Вашингтоне?
      Конверс кивнул.
      – Да.
      – Где именно?
      – В фирме Клиффорда.
      Холлидей, присвистнув, откинулся на спинку стула.
      – Золотое дно: прямая дорога к высшим сферам Блэкстрауна и межнациональным корпорациям.
      – Я ведь сказал, что отношение ко мне было особым.
      – И это тогда, в Джорджтауне или в Вашингтоне, тебе пришла мысль о службе за границей?
      И снова Джоэл кивнул и поморщился – солнечный зайчик, отразившийся от чего-то на сверкающей глади озера, попал ему в лицо.
      – И тебе удалось получить подходящее место, – констатировал Холлидей.
      – Я был им нужен совсем по другим причинам, совсем по другим. Если бы выяснилось, что у меня действительно было на уме, госдепартамент не дал бы мне и двадцати центов на дорожные расходы.
      – А как же с фирмой Клиффорда? Ты был весьма выигрышной фигурой даже по их масштабам. – Калифорниец сделал протестующий жест. – Знаю, знаю. Опять другие причины…
      – Нет, скорее простой арифметический подсчет, – прервал его Конверс. – Там более сорока юристов на капитанском мостике, а еще сотни две числятся в команде. Десяток лет я выяснял бы, где у них туалет, а второй десяток – старался понять, как открывается в него дверь. Я искал другого.
      – И чего именно?
      – Примерно того, что я и получил. Я уже говорил тебе: платят мне хорошо, и практически я возглавляю зарубежный отдел. Второе тоже весьма для меня важно.
      – Но, нанимаясь в эту фирму, ты не знал, что так будет, – возразил Холлидей.
      – В том-то и дело, что знал. Когда “Тальбот, Брукс и Саймон”, небольшая, но, как ты говоришь, весьма респектабельная фирма, обратилась ко мне, мы пришли к вполне определенному соглашению. Если в течение четырех или пяти лет я достаточно проявлю себя, то займу в ней место Брукса. Он ведал у них зарубежными делами и начал уставать от постоянной смены временных поясов… – Конверс сделал небольшую паузу и добавил: – Очевидно, я достаточно проявил себя.
      – И столь же очевидно, что где-то на пути ко всему этому ты женился.
      Джоэл откинулся на спинку стула.
      – Стоит ли об этом?
      – К делу это не имеет ни малейшего отношения, просто мне очень интересно.
      – Почему?
      – Естественная реакция, – заметил Холлидей, мягко улыбаясь. – Думаю, что ты чувствовал бы то же самое, поменяйся мы местами и пройдя я все то, что прошел ты.
      – Ох уж эти мне акулы, – как бы про себя пробормотал Конверс.
      – Конечно, отвечать не обязательно, ваша честь.
      – Знаю, но, как ни странно, мне хочется ответить. Она достаточно натерпелась из-за всего того, что, как ты выражаешься, “мне пришлось пройти”. – Джоэл разломил остаток булочки, даже не пытаясь взять ее с тарелки. – “Комфорт, удобства и видимость стабильности”, – добавил он.
      – Прости, не понимаю…
      – Это ее слова, – продолжал Джоэл. – Она говорила, я женился ради того, чтобы было куда возвращаться, чтобы иметь постоянную кухарку и прачку, а заодно избежать утомительных, отнимающих уйму времени поисков партнера на ночь. Кроме того, вступив в законный брак, я приобретал определенный имидж… “и. Боже, неужто я должна играть эту роль?…” Это – тоже ее слова.
      – И слова были справедливы?
      – Я уже говорил, вернувшись, я хотел заполучить все целиком, а она была частью этого целого. Да, слова эти были справедливы. Кухарка, горничная, прачка, сожительница – вполне приличный и весьма привлекательный довесок к моему “я”. Она говорила, что никак не может разобраться, когда и в какой роли ей следует выступать.
      – Судя по твоим словам, она – исключительная женщина.
      – Да, она такой и была. И есть.
      – А нет ли здесь надежды на возможное воссоединение? – Никакой. – Конверс отрицательно покачал головой, и, хотя улыбка промелькнула у него на губах, глаза оставались серьезными. – Она также оказалась обманутой, а такого не должно быть. Во всяком случае, я вполне доволен своим нынешним положением, вполне. Просто некоторые из нас не созданы для домашнего очага и непременной жареной индейки, хотя иногда и возникает тяга к подобной жизни. – Кстати, это совсем неплохая жизнь.
      – И ты ведешь именно такую? – быстро спросил Джоэл, как бы пытаясь направить разговор в иное русло.
      – Увяз в ней по уши. Жена, пятеро детей. Иной жизни я бы и не хотел.
      – Но тебе приходится много разъезжать, не так ли?
      – Зато мы всегда с радостью возвращаемся домой. – Холлидей снова резко наклонился вперед, как бы рассматривая свидетеля на судебном процессе. – Значит, по существу, ты ни к чему и ни к кому не привязан и тебе не к кому спешить обратно.
      – Тальбот, Брукс и Саймон явно не согласились бы с такой трактовкой. Да и отец мой тоже. Со смерти матери мы каждую неделю обедаем вместе, если только он не улетает куда-нибудь – у него сохранилось пожизненное право на бесплатные перелеты.
      – Он все еще много летает?
      – О да, одна неделя в Копенгагене, другая – В Гонконге. Он весь в движении и искренне наслаждается этим. Ему шестьдесят восемь, и он неисправим.
      – Думаю, он бы мне понравился. Конверс с усмешкой пожал плечами.
      – А возможно, и нет. Видишь ли, всех юристов, включая и меня, он считает дармоедами. Он последний из тех, кто считали шарф обязательным предметом одежды летчика.
      – Нет, наверняка бы понравился… И тем не менее помимо твоих работодателей и отца у тебя нет – как бы это выразиться? – существенных обязательств ни перед кем?
      – Если ты имеешь в виду женщин, то есть несколько, мы хорошие друзья, но я полагаю, разговор об этом зашел слишком далеко.
      – Я же сказал тебе, у меня есть на это веские причины, – напомнил Холлидей.
      – В таком случае, ваша честь, изложите их. Допрос окончен.
      Калифорниец согласно кивнул.
      – Хорошо, приступаю. Дело в том, что люди, с которыми я говорил, хотели удостовериться, что ты свободен.