Глава 6

— Сэмми! — вопил Арон Пинкус, мечась между потерявшей сознание Элинор и ее сыном, в панике срывавшим со стен фотографии, до которых только мог достать, и топтавшим их в неистовстве на полу. — Сэм, возьми себя в руки!

— Оборотень! — орал Дивероу. — Червь навозный!.. Наигнуснейший тип из всех, что были на земле!.. У него нет никакого права...

— Сэмми, ваша матушка!.. Может, она уже умерла!

— Забудьте об этом: если так, то она ни о чем не узнает, — бросил Дивероу и, устремившись к стене у письменного стола, продолжил свою битву с мириадами фотографий и газетных вырезок. — Он болен! Болен! Болен!

— Ты, наверное, не расслышал меня, Сэм. Я говорил тебе не о ком-то еще, а о матери. — Арон с трудом опустился на колени и, крепко сжав руками бившуюся об пол голову матери, вновь предпринял попытку привлечь к несчастной женщине внимание ее сына: — Должны же вы проявить хоть какое-то беспокойство, какой-то интерес...

— Интерес? А он проявлял когда-нибудь интерес ко мне? Он растоптал мою жизнь! Он отрывает от моего сердца кусок за куском и отправляет их вверх на воздушном шарике...

— Да при чем тут этот «он», Сэм? Я о «ней»! О твоей матери!

— Хэлло, мама, я занят!

Пинкус вытащил из кармана радиотелефон и нажал на кнопку. Затем еще и еще, подолгу не отпуская ее. Должно же дойти наконец до его шофера Пэдди Лафферти, что это сигнал тревоги!

И, действительно, тот понял, что в доме что-то стряслось. Было слышно, как Пэдди вламывается в дверь в восточном крыле здания, приказывая Коре самым повелительным сержантским тоном убираться с дороги, если она не хочет, чтобы он вышвырнул ее прочь на потеху банде пьяных, уставших от войны пехотинцев, которые были не прочь поразвлечься в обществе дамы.

— Это не угроза!

Сэм Дивероу находился позади своего письменного стола, привязанный по рукам и ногам к стулу простынями, энергично сорванными с его постели и ловко разорванными на полосы бывшим сержантом Патриком Лафферти из Омаха-Бич: сказывался опыт Второй мировой войны! Приготовить путы он смог лишь после того, как «загасил» умелым ударом Сэма и разыскал спальню. Дивероу тряс головой, моргал глазами и голосом, мало похожим на прежний, пытался обрисовать обстановку.

— На меня напало пятеро наркоманов, — предположил он.

— Не совсем так, малыш, — откликнулся Пэдди, поднося стакан с водой к губам юриста. — Если только ты не принимаешь за них бутылку «бушмилы», чего я не советую тебе делать на старом Юге и даже в салуне О'Тула.

— Так это вы скрутили меня?

— Мне ничего больше не оставалось, Сэм. Когда боец становится невменяемым в пылу схватки, его приходится приводить в чувство любым способом. И в этом нет ничего страшного, парень!

— Так вы служили в армии?.. Были в бою?.. Сражались вместе с Маккензи Хаукинзом?

— Ты знаешь его, Сэм?

— Ответьте же: вы были там же, где и он?

— Да. Правда, встречаться с прославленным генералом лично мне не случалось, но видеть его я видел! В течение десяти дней во Франции он стоял во главе нашей дивизии, и, скажу тебе, приятель, другого такого командира нет и не было в нашей армии. По сравнению с ним Паттон[31]выглядел балетным танцором. Откровенно говоря, мне нравился старина Джордж, но он все же был военачальником совсем не того класса, что Хаук.

— Пропади все пропадом! — возопил Дивероу, напрягаясь изо всех сил, чтобы разорвать путы, и тут же, оглядев пустую комнату, спросил внезапно: — А где моя мать?.. И Арон?

— Что касается твоей маменьки, малыш, то я перенес ее в ее спальню. А мистер Пинкус в данный момент потчует ее бренди, чтобы она заснула.

— Арон и моя мать — вместе?

— Смотри на вещи проще, парнишка. Разве ты не видел Шерли с прической, будто скрепленной цементом?.. А теперь выпей немного водички. Я бы дал тебе виски, да не думаю, что ты это вынесешь. Взгляд твоих глаз не более осмыслен, чем у кошки, которую встревожил громкий шум.

— Прекратите! Весь мир мой рушится!

— Не взвинчивай себя понапрасну, Сэм. Мистер Пинкус соберет обломки этого твоего мира и склеит их. Более великого человека не было еще у нас тут... Кстати, он возвращается. Я слышу, он уже у двери.

Хрупкая фигура Арона Пинкуса приковыляла в кабинет. У него был такой усталый, измученный вид, будто он только что совершил восхождение на Маттерхорн.

— Нам надо поговорить, Сэмюел, — сказал он, задыхаясь и в изнеможении падая на стул перед письменным столом. — Пэдди, не будешь ли любезен оставить нас наедине? Кузина Кора решила, что тебе понравится филей, поджаренный на решетке.

— Что?!

— С ирландским элем, Пэдди!

— Ну что же... Выходит, первое впечатление не всегда правильное. Не так ли, мистер Пинкус?

— Так, старый друг.

— А как насчет меня? — завопил Дивероу. — Кто-нибудь меня развяжет?

— Ты останешься в таком положении, Сэмюел, до тех пор, тока мы не закончим беседу.

— Вы всегда зовете меня Сэмюелом, когда злитесь.

— Когда злюсь? Но почему я должен злиться? Конечно, ты связал мое имя и мою фирму с самым омерзительным, коварным преступлением за всю историю цивилизации со времен Среднего Египетского Царства, существовавшего четыре тысячи лет назад. Однако это вовсе не значит, что я зол. Нет, Сэмми, я не зол, я в истерике.

— Ну, я пошел, босс, — произнес бывший сержант.

— Я позвоню тебе попозже, Пэдди. И постарайся получить максимум удовольствия от своего филея, как если бы это была последняя трапеза в твоей жизни.

— Желаю удачи, мистер Пинкус!

— Спасибо. Через час зайди за мной и отвези меня в храм, если только я раньше не просигналю тебе.

Лафферти быстро удалился. Снизу послышался скрип наружной двери.

Сложив руки на груди, Арон молвил спокойно:

— Правильно ли я заключил, что тебе звонил не кто иной, как генерал Маккензи Хаукинз?

— Вы сами отлично знаете, что это так и что эта крыса не Должен был делать этого.

— А что он такого сделал?

— Позвонил мне.

— Так разве ж есть закон, запрещающий разговаривать по телефону?

— Коль скоро речь идет о нас двоих, то, безусловно, есть. Он поклялся на своде армейских уставов, что не будет больше разговаривать со мной до конца своей несчастной, ублюдочной жизни!

— И тем не менее он счел возможным нарушить эту торжественную клятву, из чего следует, что он хотел сообщить тебе что-то чрезвычайно важное. И что же это было?

— Да он не сказал ничего! — взвизгнул Дивероу, снова напрягаясь в бесплодной попытке освободиться от пут. — Все, что я от него услышал, так это то, что он летит в Бостон повидаться со мной, потому что у него все пошло вкривь и вкось...

— Скорее это у тебя все пошло вкривь и вкось, Сэм... А когда он собирается прибыть сюда?

— Откуда мне знать!

— Тоже верно: отдавшись своей душевной драме, ты не стал его слушать... Учитывая, что он собирается сообщить тебе что-то жизненно важное, ради чего ему пришлось нарушить соглашение никогда не вступать с тобой в контакт, мы можем предположить, что его поездка в Бостон не терпит отлагательства.

— Так же, как и мой отъезд в Тасманию, — заметил Дивероу с чувством.

— Вот этого-то я как раз и не советовал бы тебе делать, — откликнулся Пинкус столь же горячо. — Ты не должен бежать отсюда, избегать встречи с ним...

— Назовите мне хотя бы одну причину, по которой мне не следует его избегать, — перебил его Сэм. — Разве что вы боитесь, что я убью этого сукина сына. Он своего рода сигнал бедствия с «Титаника».

— Дело в том, что ты участвовал в ужаснейшем преступлении всех времен, и этот факт он сможет и впредь обращать против тебя и, соответственно, и меня как твоего единственного работодателя с момента окончания тобой Школы права.

— Вы-то тут при чем? Это же я, а не вы, вынес из архива более двух тысяч наисекретнейших документов!

— Этот эпизод, живописуемый тобою в столь мрачных тонах, — ничто по сравнению со злодеянием, свидетельства коего ты только что пытался убрать со своих стен... Но раз уж ты заговорил о тех бумагах, то был ли какой смысл в их хищении?

— Да, был. И подтверждение тому — полученные нами сорок миллионов, — ответил Дивероу. — Как вы думаете, каким образом этот чертов генерал с берегов реки Стикс раздобыл такие средства?

— С помощью шантажа?

— Совершенно верно. И в этой связи Хауку со многими пришлось иметь дело — от бандитов из «Коза ностра» до кое-кого из англичан, не вполне отвечавших нашим представлениям о кавалерах «Ордена Виктории», и бывших нацистских преступников, чья внешняя респектабельность не могла скрыть того факта, что они по уши в курином дерьме, до арабских шейхов, не гнушавшихся ничем ради сохранения своих капиталов в Израиле. Он снял с них весь лоск и заставил меня заняться ими.

— Боже милостивый, а твоя матушка уверяла меня, будто все это — плод твоего больного воображения! И убийцы на площадке для игры в гольф, и немцы на птицефермах, и арабы в пустыне... А оказалось, так оно и было.

— Я позволял себе порой лишний бокал мартини и тогда болтал что на ум взбредет.

— Она также упомянула, что... Выходит, Хаукинз раздобыл в папках с секретными данными сведения об этих мерзавцах и принудил их согласиться со всеми его требованиями?

— Сколь низко вы...

— Лучше скажи, каких пределов может достичь человек в искусстве ловчить?

— Где же ваши моральные, устои, Арон?

— Они при мне. И поэтому я не могу относиться снисходительно к подонкам.

— Но зато сможете воспользоваться уликами, обнаруженными вами на моих стенах?

— Конечно же нет!

— Так какова же тогда ваша позиция?

— Не смешивай одного с другим. Какое отношение имеют моральные устои к тому, что развесил ты по стенам?

— Никакого, но только до тех пор, пока вы не очутитесь в моем положении.

Арон Пинкус молча приложил ладонь ко лбу и, опустив голову, отпил несколько глотков бренди.

— Любая, даже самая невероятная проблема должна иметь какое-то решение, пусть не в этой, так в последующей жизни.

— Если не возражаете, Арон, я предпочел бы при этой.

— Я тоже, — отозвался престарелый юрист. — И поэтому двинем вперед, как любишь ты выражаться на своем неподражаемом народном диалекте.

— Куда?

— Навстречу генералу Маккензи Хаукинзу, которому мы с тобой объявляем войну!

— Вы твердо решили это?

— Да, Сэмми. Я кровно, можно сказать, бесконечно заинтересован в победе над ним. В этой связи мне хотелось бы привести тебе один из трюизмов нашей профессии, весьма справедливый: юрист, переоценивающий свои возможности, рано или поздно оказывается в дураках. То же относится и к твоему генералу Хаукинзу. Возможно, он и в самом деле обладает экстраординарным умом военного склада со всеми проистекающими отсюда ярчайшими проявлениями эксцентричности его натуры, но, должен я смиренно заметить, по части уловок он и в подметки не годится Арону Пинкусу.

Вождь племени уопотами Повелитель Грома, щедро украшенный перьями, выплюнул изжеванную сигару и вернулся в свой огромный вигвам, где в дополнение к вполне естественным в данных случаях «поделкам» индейцев вроде рядами висевших на стенах искусственных скальпов он водрузил водяной матрас и установил различное электронное оборудование, которым мог бы гордиться и гордился Пентагон, пока все это великолепие не украли. Вздыхая громко от печали и гнева, предводитель краснокожих снял осторожно свой величественный головной убор и уложил его на грязный пол. Потом дотянулся до мешочка из оленьей кожи, вытащил свежую сигару неизвестного происхождения и сомнительного качества, сунул в рот и принялся жевать и калечить ее. Когда добрых два дюйма этого изделия табачной промышленности превратились в месиво, а зубы потемнели, он, перешагивая через водяной матрас, потерял равновесие и упал спиной на вечно перекатывающиеся выпуклости сей спальной принадлежности, и в этот миг, как назло, в его расшитой бисером национальной одежде взорвался звонком радиотелефон, так и не умолкнувший все то время, что он метался в безуспешном стремлении унять неугомонную воду, переливавшуюся строптиво под ним из одного края матраса в другой. Лишь с большим трудом избавив себя от капризов водной стихии, генерал, уже прочно стоя в грязи в сапогах, сердито бросившись вперед, схватил телефонную трубку.

— В чем дело? — заговорил вождь грубо. — У меня совещание — паувау.

— Послушай, предводитель краснокожих, там, где пребываешь ты в данный момент, единственные совещания — это когда дети слушают, как лают их собаки. Тебе ни за что не догадаться, кто тебе звонит, приятель.

— Не знаю никого, у кого был бы этот номер.

— Никогда не забывай, что противник может произвести сканирование и обнаружить твою частоту...

— Что?

— Будь бдителен, парень.

— А в чем дело?

— Знаешь ту английскую пару, что была здесь вчера и все выспрашивала о тебе? Ту самую, перед которой мы разыграли представление, будто мы и немы и глухи?

— Ну и что они?

— Вернулись сюда с двумя помощниками. Один выглядит так, словно вырвался только что из клетки, а другой все обнюхивает и сопит: у него или сильный насморк, или ноздри здорово воспалились.

— Должно быть, они что-то учуяли.

— Но чудик тут ни при чем...

— Я не имею в виду наши вспомогательные силы, я говорю об англичанах. Возможно, этот твой юридический представитель Чарли Редуинг сболтнул им лишнего.

— Давай-ка... не будем паниковать. Если не считать падения с этой вшивой лошади, то он был великолепен. Они ни черта не узнали о тебе, а эта расфуфыренная дамочка буквально не сводила глаз с его бандажа...

— С набедренной повязки, сынок! С набедренной повязки! Да и дело, может быть, было не в нем, а в лошади.

— Хорошо, пусть будет набедренная повязка, — согласился собеседник Повелителя Грома, в то время как тот, издав беспомощное «ах!», вновь увяз в виниловых волнах водяного матраса и теперь отчаянно барахтался, лежа на спине. — А что, если наш орел-юрист в самом деле замешан как-то в этом? Думаю, ты не станешь отрицать такой возможности.

— Сейчас я все готов отрицать! Мое жилье оказалось ни к черту не годным...

— Но ты же сам его проектировал, Эм Ха![32]

— Советую тебе оставить фамильярный тон, мальчуган! Ты — низший чин, наемник и, обращаясь ко мне, должен величать меня вождем.

— В таком случае, славный царек, можешь сам отправляться в город за своими гнилыми сигарами...

— Я не пытаюсь переделать тебя, сынок, и не собираюсь применять каких бы то ни было суровых мер воздействия. Просто мне хотелось бы сохранять субординацию. По-моему, вспомогательные войска не вызывают ради тех, кто носит набедренные повязки. Я ясно выражаю свои мысли?

— Более или менее... И что же, ты думаешь, они разнюхали?

— Не они, молодой человек, а кто-то еще. Он-то и вызвал подкрепление. Эти бритты не сами сюда явились. Им приказали. И за всем этим стоит боевой офицер, который решил заново провести рекогносцировку. Это ясно как Божий день.

— А день-то тут при чем?

— Да ни при чем. Скажи-ка лучше, малый, а где они сейчас?

— В лавочке с сувенирами. Набирают всякой всячины, держатся дружелюбно. Даже этот Бык, англичанин. Кстати, девушки из ларька — ох, извини, скво — чертовски рады: мы как раз получили новую партию безделушек с Тайваня.

Повелитель Грома, нахмурившись, закурил сигару.

— Не бросай трубку. Я должен подумать. — Когда клубы дыма заполнили вигвам, Хаук прервал молчание: — Скоро бритты заговорят обо мне — вот увидишь, упомянут мое имя.

— Думаю, да.

— Пусть тогда один из наших попранных братьев сообщит им, будто мой вигвам находится примерно в двухстах прыжках антилопы от северного пастбища, позади места, где спариваются буйволы у тех огромных дубов, где орлы откладывают свои бесценные яйца. В этом уединенном уголке Повелитель Грома, мол, общается с лесными божествами и предается созерцанию. Уловил?

— Ни слова! Коровы у нас еще есть, но не буйволы, и я нигде не видел орлов, кроме как в зоопарке в Омахе.

— Но что лес есть, это-то ты признаешь?

— Ну, лес, может быть, и есть, но не помню, чтобы там были огромные деревья.

— Черт бы тебя побрал, сынок, замани их в лес и все! О'кей?

— А по какой тропе их направить? Они все хорошо видны, но некоторые лучше других: прошел этот чертов туристский сезон.

— Ты подсказал мне идею, паренек! — воскликнул Повелитель Грома. — Придумал! Скажи им, чтобы они разделились, если хотят побыстрее разыскать вождя. И что тот, кто увидит его, покличет остальных, дорожки ведь не настолько уж удалены одна от другой.

— Идея твоя мне не по душе. Поскольку тебя в лесу не будет, они попросту заблудятся.

— Надеюсь на это, сынок, надеюсь.

— На что на «это»?

— Учитывая характер этого предприятия, противник использует неординарную стратегию. В этой неортодоксальности, черт подери, нет ничего плохого, я и сам не раз прибегал к подобным приемам. Но это не имеет никакого смысла, если не содействует дальнейшему продвижению вперед. В сложившейся ситуации лобовая атака наилучший выход для наших недругов. Но они почему-то предпочитают обходить нас с флангов да палить из пушек дерьмом.

— Ты снова не понял меня, вождь, — заметил собеседник.

— Итак, этнографы ищут следы великого племени? — иронизировал Повелитель Грома. — Дикарей с берегов реки Шенандоа[33], поставленных под власть британской короны Уолтером Рейли? Неужто ты и впрямь поверил во всю эту чепуху?

— Ну, я полагаю, что такое возможно. Уопотами пришли откуда-то с востока.

— Из долины Гудзона, а не Шенандоа. Вероятно, их сумели прогнать могауки, потому что те не знали земледелия и скотоводства и не выходили из своих вигвамов, если шел снег. Они не были великим племенем. Они были неудачниками с первого же дня и до тех пор, пока не добрались в середине восемнадцатого века до берегов реки Миссури, где и обрели свое подлинное призвание: сперва занимались вымогательством, а потом — совращением белых поселенцев.

— И ты все это знаешь?

— Не много найдется в истории твоего племени, чего бы я не знал. Нет, сынок, за этой тайной операцией определенно кто-то стоит, и я собираюсь выяснить, кто это. А теперь за работу. Отправь-ка их в лес!

Прошло двадцать три минуты, и участники поисковой экспедиции Хаймана Голдфарба двинулись по четырем разным тропинкам в глубь лесной чащобы. Разделиться они решили потому, что сведения, полученные ими в лавочке сувениров, были крайне неопределенны и противоречивы. Толпа орущих скво повела грубыми голосами дебаты о том, какая из тропинок может привести гостей к вигваму великого вождя Повелителя Грома, чья обитель приравнивалась, по-видимому, к раке святого.

В течение же последующих сорока шести минут все четверо угодили поочередно в засаду. Трое из них со вставленными в рот кляпами из фальшивых бобровых шкур были привязаны по рукам и ногам к толстоствольным деревьям. Поверженным противникам доверительно сообщили, что они могут рассчитывать на быстрое освобождение, но только до тех пор, пока не вытащат каким-либо образом изо рта кляпы и не закричат. Ибо в данном случае гнев угнетаемого, нещадно эксплуатируемого народа падет на их головы, причем буквально, поскольку со скальпами им придется расстаться.

С каждым, естественно, обошлись во время пленения соответственно его поведению и полу. Английская леди оказалась существом куда более разумным, чем ее спутник, попытавшийся опрометчиво применить какой-то восточный приемчик, что окончилось вывихом его левой руки в локтевом суставе. Коротенький сопящий американец понадеялся, что ему удастся снять потихоньку с плеча короткоствольный армейский автомат, а в результате растянулся на земле со сломанными ребрами. Однако самую тяжкую участь вождь Повелитель Грома — урожденный Маккензи Лохинвар Хаукинз, хотя его второе имя обычно вычеркивали из деловых бумаг, — уготовил четвертому лазутчику. Хаук всегда считал уместным приберечь самый мощный удар для последней атаки. Нельзя же было рассчитывать взять Роммеля[34]в первом же выступлении против Африканского корпуса:[35]такого просто не бывает.

Хаукинзу предстоял поединок с верзилой, мозги которого, судя по всему, находились в обратной пропорции к его росту. В соответствии с хорошо проработанным планом единоборства с мужчиной вдвое моложе себя Хаук ловко уклонился от удара и тут же вонзил выставленные вперед твердые, словно камень, пальцы в живот супостата: по запаху, исходившему изо рта противника, он заранее определил, что это подействует. И действительно, из горла разведчика взметнулся вверх фонтан индейской пищи. Воспользовавшись этим, Мак завернул амбалу руку за спину, что и завершило схватку.

— Имя, звание и твой номер, солдат?!

— О чем вы? — выдавил из себя между двумя рвотными позывами лазутчик, окрещенный службой охраны Повелителя Грома Быком.

— Я требую, чтобы ты назвал свое имя и сообщил, на кого работаешь. Ну, живее!

— У меня нет никакого имени, и я ни на кого не работаю.

— Ложись брюхом вниз!

— Черт бы вас побрал, имейте сострадание!

— С какой стати? Разве ты не пытался вырвать сердце из моей груди? И в том, что угодил в переделку, ты сам виноват, солдат.

— От земли так скверно пахнет!

— Не так плохо, как ото всех вас, четверка клоунов. Делай, что приказывают: ты у меня в плену.

— Там мокро... Хорошо, хорошо, меня зовут Заступом!

— Как кличка сойдет. Кто твой командир?

— О чем вы?

— На кого ты работаешь?

— Да вы что, спятили?

— Хорошо, солдат, придется тебе расстаться с остальным содержимым твоего желудка... Ну и как, нравится тебе наша жратва? Если «да», то жри это снова, ты, почитатель краснокожих.

— Иисусе, жрите это сами! Я ничего не должен бы вам говорить. Но вы сами назвали «Краснокожих»!

— Опять за свое, мурло?

— Он играл за них! За «Краснокожих»... Дайте же встать, Христа ради!

— Играл за краснокожих? Говори яснее, ты, чистильщик нужников! Что за чушь пытаешься мне подсунуть?

— Неужто так трудно понять? Ведь вы были так близки к истине, когда упомянули о «Краснокожих»! Пока он находился на поле, остальной команде нечего было делать. Он не нуждался в других защитниках. Срывался с места и несся вперед, сбивая с ног нападающих из «Намата»! Прямо еврейский Геркулес какой-то.

— Нападающие... «Намат»... Краснокожие... О Господи, это же так ясно: речь идет о футболе! Ну, и кто же такой Геркулес?.. Был только один защитник подобного рода во всей истории Национальной футбольной лиги — Хайми Ураган!

— Я ничего не говорил! Это вы сказали!

— Ты, солдат, не имеешь ни малейшего представления о том, что я сказал, — тихо произнес Хаук скороговоркой. Освобождая этого быка человеческой породы от веревок, которыми прикрутил он своего пленника к дереву, генерал бубнил хрипло себе под нос: — Золотой Голдфарб...[36]Ведь это я завербовал этого сукина сына, когда служил в Пентагоне!

— Что вы сделали?

— Ты никогда ничего не слышал об этом, Заступ! Поверь мне: никогда ничего не слышал! Мне необходимо тотчас бежать отсюда! Я пришлю кого-нибудь за вами, идиотами, но ты... ты никогда ничего не говорил мне, понял?

— Конечно! Но я был бы счастлив услужить вам, мистер великий вождь индейцев!

— Надо уладить одно дельце, сынок, так, пустячок, впереди же нас ждут большие свершения. Ударим же по нежному воздыхателю с самой чувствительной во всем этом Городе Чудес нервной системой!.. Золотой Голдфарб, так вот оно что... Мне немедленно нужен мой поверенный, и я знаю, где находится эта неблагодарная скотина!

Винсент Манджекавалло, директор Центрального разведывательного управления, смотрел на телефонную трубку в своей простертой руке с таким видом, будто сей неодушевленный предмет был носителем заразной болезни. Когда истерический голос на линии умолк, поскольку его обладатель нуждался в глотке воздуха, главный разведчик страны резко приставил трубку к уху и произнес спокойно и мрачно:

— Ты, печеное яблоко, слушай меня. Я делаю все, что в моих силах, и должен заметить, что хотя ваша свора и оплачивает мой талант, но разговаривать со мной вы не умеете и к тому же захлопываете перед моим носом двери в ваши ублюдские загородные клубы. Ты берешься за это дело? Тогда будь моим гостем. Я посмеюсь до упаду, когда ты утонешь в нашей кастрюле с обеденным варевом... Еще что-то хочешь узнать, ты, решительная личность? — Манджекавалло замолчал, потом заговорил снова, но уже более мягким и дружелюбным тоном: — Кто кого дурачит? Не исключено, что мы все утонем в этом бочонке супа. Пока что у нас по существу ничего нет. Этот суд так же чист, как мысли моей матушки. И никаких изъянов!.. Да-да, благодарю тебя от всего сердца.

— Прости, что я тебя рассердил, старина, — сказал насморочным голосом государственный секретарь на другом конце провода. — Но сам понимаешь, с какими трудностями столкнемся мы на предстоящем совещании в верхах. Боже мой, подумать страшно, какие неприятности нас ждут! Как может президент вести переговоры с позиции силы, используя предоставленные ему широкие полномочия, если суд всерьез ломает голову над тем, позволить или нет никому не известному крошечному индейскому племени смять нашу главную линию обороны? Небеса, что с нами всеми происходит, а, старина?!

— Не то, что хотелось бы, bambino vecchio[37].

— Прошу прощения?

— Так говорят итальяшки о людях твоего типа, чего я никак не могу понять. Разве мальчик может быть старым?

— Ну, видишь ли, это просто словосочетание. Вроде таких выражений-символов, как «старая школа», «старые узы». Так я это себе представляю. Право же, все очень просто.

— Может быть, что-то вроде «famiglia antuca maledizione»[38], a?

— Слово «семья» я понял и думаю, что в широком плане это красивая фраза из иностранного языка.

— Мы придерживаемся иного мнения. За такие слова и убить могут.

— Прошу прощения...

— Не важно... Мне все никак не удается собраться с мыслями.

— И я в том же положении: не могу сосредоточиться, да и только!

— И все же, приятель, попробуем сконцентрировать внимание на вопросах, включенных в повестку дня предстоящего совещания в верхах. Первое, не может ли босс отложить его под тем предлогом, что у него, например, грипп или, скажем, герпес? Или это грубо, как ты думаешь?

— Это ужасно, Винсент! Никак не годится.

— А если сообщить, что у его жены удар? Я могу это устроить.

— И снова не то, старина. Он должен быть выше личной трагедии и в любом случае вести себя как герой. Это же прописная истина!

— Ну тогда не на что рассчитывать... Ой-ой, кажется, я придумал! А что, если дебаты в суде будут проходить публично и наш Большой Мальчик возьмет да и скажет, что он выступает в поддержку права на то, что вы называете подачей петиции?

— Да у тебя не все дома!

— У кого? У меня?

— Конечно! С какой стати станет он поддерживать такую позицию? Это не сугубо теоретический вопрос — «за» или «против», а сама жизнь. Здесь каждый должен определить свою позицию, а единственная позиция, которую он может занять в этом вопросе, ставит его в невыгодное положение, поскольку приводит к нарушению предусмотренного конституцией баланса сил. Он вынужден будет ввязаться в драку между исполнительной и судебной властями. Ив результате все проигрывают!

— Парень, ты наговорил слишком много высоких слов. Знаешь, печеное яблоко, я вовсе не имел в виду его одобрение или неодобрение. Я хотел лишь сказать, что он может поучаствовать в публичных дебатах в том смысле, что заявит, будто он неустанно проявляет заботу об этих находящихся внизу людишках, — ну, как это утверждали вечно комми, хотя в действительности все было не так, — и, как бы там дело ни повернулось, он знает, что у него есть ещё двадцать две базы командования стратегической авиации только на территории нашей страны и одиннадцать или двенадцать в других местах. Так в чем же его трудности?