Предупредительно распахивая двери, Кен провел нас с Вальтером в светлый душный кабинет в углу здания.
      — Господин президент, наш русский гость!
      В отличие от Кена председатель правления общества или президент, величественный старик с коротким седым бобриком, географ с мировым именем, не стал делать вид, что ему знакомы мои работы.
      — Мы с вами трудимся в далеко отстоящих друг от друга отраслях науки, — тактично пояснил он, мягко улыбаясь при этом. — Но я искренне рад знакомству, поверьте. И лекция ваша тоже придется как нельзя более кстати. К сожалению, мы пока очень мало преуспели в связях с гуманитарными науками социалистических стран… Господин Кен, надеюсь, все организовано должным образом? — Он нажал кнопку вентилятора, подставил розовое лицо под освежающую струю. — Извините, пожалуйста, последнее время я не очень здоров и плохо переношу жару.
      — О, да-да! Все готово! — засуетился Кен, быстро потирая руки, словно в предвкушении какого-то счастливого события. — Лекцию, господин президент, мы намерены провести в малом зале старой резиденции…
      — Но ведь там, насколько я помню, всего мест двести.
      — Что поделать, господин президент. Слишком сильная жара, на большой приток слушателей, к сожалению, рассчитывать не приходится. Люди стремятся за город, к воде.
      — Верно, — кивнул Вальтер. — Даже наша библиотека пустует. А зал резиденции я знаю. Он хоть и невелик, но очень уютен, и это дает свои преимущества. Профессору Ванагу будет там нетрудно наладить контакт с аудиторией.
      — Ну вот! — Кен не переставал радостно потирать руки. — Теперь о времени. Может быть, послезавтра? Оповестить мы успеем. Пресса, радио, телевидение.
      — Нет, послезавтра не годится, — к моему удивлению, возразил Вальтер. — Господин Ванаг отправляется в небольшое путешествие по Австрии. — Он, улыбаясь, повернулся ко мне: — Мой маленький сюрприз тебе и Инге. Мы еще поговорим об этом… Так что лекцию придется провести после возвращения в Вену. Я думаю, лучше всего во вторник. Если, разумеется, со стороны господ из общества не будет возражений.
      — Возражения? — Кен с преданным выжиданием уставился на своего шефа.
      — Ну разумеется, нет! — Президент общества так и не отрывал лица от воздушной струи; он, по-видимому, действительно очень страдал от жары. — Как удобно гостю, так удобно и нам.
      Уточнили тему лекции, ее продолжительность. Попрощались с президентом, и Кен повел нас знакомиться со штатными работниками. Я переходил из комнаты в комнату, пожимал руки, выслушивал любезности. Кен, не жалея красок, расписывал научные достижения общества. По его уверениям, в этой дюжине комнатушек творилось нечто грандиозное — работа таких масштабов была не под силу не то что сравнительно маломощной любительской организации, но даже и солидному исследовательскому институту на государственном бюджете.
      Входя в раж, Кен совершенно упустил из виду, что перед ним как-никак люди, имеющие отношение к науке. Вальтер явно забавлялся, хитро улыбаясь, но все-таки помалкивая. Мне же в конце концов надоело пребывать в роли этакого легковерного губошлепа:
      — Итак, насколько я понял, вы охватываете решительно все аспекты отношений между регионами. Географические, культурные, экономические…
      — Этнографические, — продолжая ехидно улыбаться, вставил Вальтер.
      — Кроме политических! — торопливо сообщил Кен, потирая руки. — Политикой мы не занимаемся. Мы ученые.
      Сам-то он с его могучим торсом профессионального борца не очень походил на мужа науки.
      Провел он меня и в библиотеку, которая помещалась в мансарде, этажом выше. Здесь было просторно и на удивление прохладно: в помещении приглушенно гудел мощный кондиционер.
      — А это господин Гербигер! — представил Кен библиотекаря и добавил с такой гордостью, словно демонстрировал редкий экземпляр малоизвестного животного: — Он у нас говорит по-русски. Скажите что-нибудь по-русски господину Ванагу! — скорее приказал, чем попросил он библиотекаря, из чего вытекало, что тому здесь приходится не сладко.
      — Здравствуйте! — покорно изрек Гербигер и поклонился. — Мы все весьма рады приветствовать вас в стенах нашего общества.
      В его робких голубых глазах я прочитал немую мольбу.
      — Здравствуйте. Рад познакомиться с вами.
      — Теперь дальше, — заторопил меня Кен, продолжая потирать руки. — Следующий отдел — редакционно-издательский. Там мы познакомим вас с нашими издательскими планами и вручим памятный подарок.
      Памятным подарком оказался брелок с эмблемой общества, к которому Кен тут же собственноручно прикрепил мои ключи от квартиры.
      — Нам будет приятно сознавать, что он всегда с вами.
      Кроме брелока, мне вручили еще кучу всяких красочных брошюр и проспектов. Часть этого добра помог нести Вальтер. Другую же кипу, несмотря на все мои протесты, взял Кен, который проводил нас до самой машины:
      — Нет, нет, господин Ванаг, позвольте, разве можно затруднять гостя!
      Мы отъехали, чудом не задев переднее крыло втиснувшегося все-таки рядом с нами «мерседеса».
      Кен улыбался, кивал вслед головой и радостно потирал руки.
      — Он что, тоже ученый? — спросил я Вальтера.
      — Кто?.. Кен? — Он от души расхохотался. — Какой там ученый! Обычный делец, если не хуже. Про него ходят всякие слухи.
      — Почему же, в таком случае, нельзя было обойтись без него?
      — Ну, во-первых, он работник общества, а «Восток — Запад» — это стоящая марка. Во-вторых, Кен деловой человек, толковый организатор — наша библиотека уже не раз прибегала к его услугам, и, скажу тебе, небезуспешно. В-третьих, нам, в конце концов, важна сама лекция. Это главное. А слухи есть слухи, в нынешнее бурное время от них не уберегся бы даже святой. Хотя Кен, конечно, далеко не святой, — добавил он со смешком.
      У площади Шварценберга, где в виде строгой полукруглой колоннады установлен памятник нашим воинам, павшим в боях за освобождение Вены, Вальтер свернул с Ринга вправо, в сторону, противоположную своей библиотеке.
      Я оглянулся с удивлением:
      — Куда мы едем?
      — Обеденное время. Вообще-то говоря, я рассчитывал на обед в «Востоке — Западе», но они что-то пожадничали. Ничего, тут поблизости есть одна приличная забегаловка. Дешево и вкусно. Сегодня ты мой гость, разумеется, — счел нужным уточнить Вальтер, и я почему-то сразу вспомнил о его запиской книжечке, которая так возмущала Ингу.
      За обедом на вольном воздухе, в маленьком тенистом дворике, зажатом со всех сторон серокаменными громадами, Вальтер рассказал мне о своем сюрпризе. В отделе печати у него есть знакомый чиновник, очень ему обязанный. Какие-то у него возникли осложнения по службе, ему грозило увольнение. Но Вальтер, используя личные связи в высоких сферах, сумел все уладить. Однако оставил чиновника у себя на крючке, и тот время от времени оказывает ему всяческие услуги.
      — Так, по мелочам! — Вальтер мерно разжевывал свое мясное филе. — Устроить бесплатный номер в гостинице, организовать поездку по линии отдела печати — у них там куча средств на представительство. Словом, вы с Ингой пройдете по высокому классу.
      — Но ведь я не журналист и в периодической печати выступаю довольно редко.
      — Зато у тебя десятки научных публикаций и книг… Итак, ты едешь в Зальцбург и Инсбрук, да еще в качестве гостя отдела печати. Доволен?
      Свозить меня на своей машине в старинный Зальцбург Вальтер обещал еще в прошлый раз. Однако помешала его сильная занятость на работе. Тем не менее в письмах он снова обещал непременно провезти меня по Австрии. Сейчас он тоже не свободен: Вальтер страстный лыжник, и свой отпуск плюс всякие отгулы приурочивает к поздней осени — началу «белого сезона». И вот нашел, оказывается, возможность! Изобретательно, ничего не скажешь: и волки сыты, и овцы целы.
      Смущала лишь некоторая неопределенность положения. Все-таки отдел печати. Меня будут принимать за журналиста, затевать беседы о прессе…
      — Ты напрасно щепетильничаешь, — убеждал Вальтер. — В Австрии нет резких разграничений между журналистикой и наукой. Печатаешься — значит, журналист или писатель. Кстати, они знают, что ты историк, я уже им сказал. Так что спросят — рассказывай о своей научной работе сколько душе угодно, всем будет интересно. А в субботу вечером мы с Эллен тоже прикатим в Инсбрук, это я тебе обещаю твердо. Обратно в Вену поедем вместе… Ну что ты такой узколобый! Не хочешь думать о себе, подумай об Инге.
      Зальцбург — город всемирно известных музыкальных фестивалей. Инсбрук — место зимних олимпиад… Инга меня загрызет.
      Да и самому интересно. После войны эти города находились в зоне оккупации западных союзников, и для нас из-за начавшейся холодной войны доступ туда был наглухо закрыт.
      — Ну хорошо, предположим, я соглашусь. Как же тогда все оформить?
      Вальтер неторопливо, маленькими глотками, смакуя, пил холодную, со льда, «коку».
      — Уже все оформлено; я предвидел, что ты согласишься. Зайдешь завтра к Штольцу, представишься и заберешь программу и железнодорожные билеты. Главное — билеты. У нас это целое состояние — железнодорожные билеты и гостиницы. Или ты предпочитаешь всю свою австрийскую поездку просидеть в гнезде у Шимонеков? — Он хитро прищурил глаз.
      — Ну уж нет! По правде сказать, в их шикарном гнездышке немножко душновато. Кстати, а кто они такие? — спросил я, поскольку подвернулся удобный случай.
      — Он тоже библиотекарь — разве я тебе не говорил? Конечно, рангом пониже по сравнению со мной. Не все же у нас такие ученые, как господин Редлих! — рассмеялся Вальтер. — Ну, а она… Вообще-то она служит в довольно скромной фармацевтической фирме, да и должность не ахти. Но в ней есть нечто… Сплошные загадки! Начну хотя бы с того, что она индонезийка — не правда ли, экзотично? А продолжу вот чем — смотри только со стула не упади! — Он пригнулся к самому моему уху: — Строго между нами, даже Эллен не должна знать: мадам Шимонек очень заинтересовала некие полицейские чины.
      — Полицейские? — Я и в самом деле удивился.
      — Наркотики, — произнес Вальтер тихо, одними губами, и тут же резко вскинул руки ладонями наружу: — Не знаю, не знаю, не знаю! Они живут на широкую ногу, люди завидуют; может быть, просто-напросто болтовня…
      Вот оно что — наркотики… Что ж, этим вполне можно объяснить такой необычный интерес к нашей венской обители.
      Значит, все-таки не я, а Шимонеки…
      — Мне пора! — заспешил Вальтер, взглянув на часы. — Еду через центр, могу тебя подбросить… Ахмед!
      Он рассчитался с подбежавшим официантом-турком, дав ему несколько шиллингов на чай.
      Домой мне было рано. Мы условились с Ингой встретиться в два. Я решил пройтись по нашим с Верой старым местам и посмотреть заодно, существует ли еще тот крохотный филателистический магазинчик, с дряхленьким хозяином которого мы были добрыми приятелями. В отличие от многих других владельцев подобных магазинов, типичных стяжателей и спекулянтов, он был настоящим коллекционером, знал и ценил марки и получал радость, когда удавалось помочь какой-нибудь редкой маркой такому же одержимому собирателю, как и он сам.
      Я как-то забрел в его лавчонку в поисках нужного мне знака почтовой оплаты старой Латвии. Неожиданно выяснилось, что он, как и я, коллекционирует эту, в общем-то, не слишком популярную среди австрийских филателистов страну. Общий интерес нас сблизил. Старичок оказался очень милым знающим человеком, я ему тоже понравился. Магазин был в двух шагах от нашего дома на Зингерштрассе. Когда у меня выдавалось свободное время, я забегал к старичку, и мы подолгу рассматривали марки, находя удовольствие во взаимном общении. И ни его, ни меня не смущало, что покупал я всего-то ничего. В нашем скромном семейном бюджете расходы на марки не предусматривались.
      Зато позднее, уже вернувшись в Советский Союз и занявшись научной деятельностью, я развернулся вовсю. Особенно после гибели Веры. Маленькая Инга и коллекция марок — вот все, что мне оставалось, не считая работы. Вечерами, с трудом уложив спать свою неугомонную девочку, я допоздна просиживал за марочными альбомами.
      Впоследствии, когда горе потеряло первоначальную остроту, марки перестали занимать в моей жизни такое большое место. И все-таки я по-прежнему оставался любителем коллекционирования.
      …Магазинчик оказался на своем старом месте, на узенькой улочке, в доме с облупившимися лепными змеями вдоль карниза, держащими в зубах щит родового герба. Та же вывеска «Почтовые марки» над входом. Та же скромная половина витрины с филателистическими новинками в целлофановых конвертах; вторая часть витрины, отделенная перегородкой, уставлена фарфоровыми статуэтками — рядом помещается такая же крохотная антикварная лавка. Та же узкая дверь с истертым каменным порогом.
      А вот и новшество: за стеклом двери броская табличка с надписью: «Коллекционирование почтовых марок — лучший вид капиталовложения». И ниже таблица, показывающая, как подскочили цены на марки за последние несколько лет.
      Я толкнул дверь. Негромко звякнул колокольчик, опять-таки как в то далекое время. И звук у него был тот же: тонюсенький, жалобный. У меня возникло фантастическое ощущение, что время повернуло вспять. Сейчас шевельнется легкая кисейная занавеска, отделяющая торговое помещение от служебного, и появится сам хозяин, сгорбленный, седоголовый, с постоянной доброй улыбкой.
      И занавеска действительно шевельнулась. Но человек, который вышел из-за нее, очень мало походил на моего знакомого. Средних лет, крутой с залысинами лоб, пустой левый рукав пришпилен к легкой летней куртке.
      Он бросил на меня быстрый изучающий взгляд поверх массивных роговых очков.
      — Добрый день! Что господину угодно?
      — Собственно… — Объяснить было довольно трудно. Я и сам толком не знал, чего хочу. — Видите ли, я был знаком с хозяином магазина…
      — С хозяином? Простите, но не имею чести вас знать.
      — Я имею в виду — с прежним, — поторопился уточнить я.
      — С каким именно? — Во взгляде мелькнула совершенно откровенная ирония. — Наше предприятие существует ровно девяносто лет. За это время сменилось шесть владельцев. Я седьмой по счету.
      — Верно, с шестым.
      — С моей покойной женой?
      — О, простите! Тогда, наверное, с пятым. В конце сороковых годов.
      — Значит, с ее отцом. Он был владельцем предприятия с девятьсот десятого по пятьдесят второй год.
      Слово «предприятие» он произносил на полном серьезе, даже с долей гордости, словно речь шла о бог весть каком важном заводе с тысячами работающих.
      — Ах вот как!
      Наступило неловкое молчание. Я уже не рад был, что зашел. Старичку уже тогда подходило к восьмидесяти. Ну неужели действительно можно было подумать, что он жив!
      Хоть бы этот однорукий догадался предложить посмотреть филателистические новинки! Но он, вероятно, не видел во мне клиента и молча буравил взглядом.
      — Вы латыш! — вдруг произнес он облегченно, будто, наконец, решил сложную, не дававшую покоя задачу.
      — Да, — поразился я. — Как вы определили?
      — Старик часто рассказывал о вас. Я как раз тогда вернулся из русского плена. — Он показал головой в сторону пустого рукава. — Меня там долго таскали по всяким госпиталям; рана-то оказалась с гнильцой. Я вас всех ненавидел, а старик твердил и твердил о своем латыше оттуда. Вы как-то уезжали к себе в отпуск и привезли ему оттуда сигареты. Нет, не сигареты… Как это называется? Картонная коробка со всадником на фоне гор…
      — Папиросы… Что-то не припомню.
      — Зато я хорошо запомнил. Он сам был некурящий, старик, папиросы отдал мне. А я мучился: этично или неэтично курить папиросы, подаренные врагом?
      — Ну и как?
      — Мучился, пока не выкурил все. Потом перестал мучиться.
      — А с ненавистью как?
      — Я ведь не голову потерял — всего-навсего руку. Обидно, конечно, вернуться калекой… Не надо было лезть. Других гнали, а я сам напросился. Нет, не идея. Какая там идея! Молод был, сила била через край, приключений захотелось. Ну и получил приключения… Надо же! — Он снял очки, глаза потеплели. — А я все сомневался: сочиняет старик в целях моего воспитания или его латыш существует на самом деле? Даже когда он папиросы принес. Уж не купил ли, думаю, у спекулянтов, специально, чтобы меня воспитать? Хотя, с другой стороны, откуда у него такие деньги на папиросы? Наверное, помните, как мы тогда жили?.. А вы в Вене что делаете? Уж не в посольстве ли?
      — Нет, в гостях. У меня здесь старые друзья.
      — А говорят, оттуда никого не выпускают.
      — Ну, значит, перед вами дух бестелесный.
      — Во всяком случае сюда, ко мне, ни один русский за все время не заявлялся.
      — Это совсем другое дело. У нас филателия не так популярна. Да и с шиллингами затруднительно. Вон у вас на дверях какие цены!
      Он улыбнулся:
      — Заманиваем! «Купите сегодня за шиллинг, завтра продадите за два». Инфляция! Люди ищут, во что надежно вложить лишние деньги, чтобы они не обесценились.
      — А у кого их нет?
      — Тот не занимается филателией… Послушайте, насколько я помню, старик говорил, вы собираете Латвию.
      — Уже не собираю — собрал.
      — Все?
      — По-моему, все. Разве за исключением каких-либо особых разновидностей.
      Он, кажется, учуял возможность заработка, и в нем проснулся дух торговца. Ловко орудуя одной рукой, снял с полки большой кляссер.
      — Вот.
      На прилавок легли беззубцовые марки стандартных выпусков Латвии двадцатых и тридцатых годов. Странно! Такие марки существуют только в зубцовых вариантах. Беззубцовки не встречались мне ни в одном каталоге.
      Я посмотрел их на свет. Нет, не подделка. Водяной знак на месте.
      Хозяин магазина торжествовал.
      — Значит, нет? Так я и знал!
      — Что это такое? Впервые вижу, — признался я.
      — Так называемые министерские. Редкая вещь. Из листов, которые давались на подпись министру. Это целая история… Чашечку кофе? Пожалуйста, не отказывайтесь, мы ведь с вами старые знакомые, хоть и заочно.
      Он провел меня за занавеску, в крохотное служебное помещение, куда едва втискивались лишь низкий круглый столик и два стула. Стал заваривать кофе, отвергая все мои попытки помочь ему, и одновременно рассказывал.
      История оказалась любопытной и запутанной, правда в ней явно мешалась с вымыслом. Вроде бы гитлеровские оккупационные власти, покидая Ригу перед самым ее освобождением Советской Армией, поручили какому-то офицеру полиции эвакуировать важные архивы. Часть их была переправлена морским путем в Германию. Другая, в том числе и эти пробные листы из почтового музея, попала в курляндский котел и исчезла. Лишь позднее, много лет спустя, «министерские» в небольшом количестве снова вынырнули из небытия, на этот раз в Швеции. Похоже, что все они попали в руки одного лица, который понемногу, чтобы не сбить цену, пускал их на филателистический рынок.
      Кофеварка сердито зашипела, а затем торопливо заурчала, выбрасывая из гнутого носика густую черно-коричневую жидкость.
      — Готово.
      Он налил мне крепчайшего ароматного напитка.
      — Благодарю. — Я никак не мог оторваться от кляссера. — Только тут у вас не все номиналы. Зубцовых гораздо больше.
      — А всех и нет. Очевидно, кто-то несведущий пустил часть листов на обертку… Да пейте вы, пейте; я смотрю, у вас разжегся филателистический аппетит.
      Он играл со мной, как кошка с мышью.
      — Марки, разумеется, стоят дорого?
      — Даже очень.
      — Жаль!
      Со вздохом сожаления я положил кляссер на столик.
      — Но вам, именно вам, я уступил бы по себестоимости. Мы, австрийцы, сентиментальны. В том числе и торговцы марками.
      Сумма, которую он назвал, была в пределах моих возможностей. Даже учитывая новые джинсы для Инги. Даже учитывая расходы на предстоящую поездку по Австрии. Придется лишь отказаться от покупки диктофона, который я уже присмотрел себе в магазине радиотоваров на Грабене. Но, в конце концов, диктофон можно приобрести и в Москве. А вот эти «министерские» я не видел еще ни у одного из многочисленных моих знакомых коллекционеров, с которыми обменивался марками…
      Домой я явился с опозданием и легким чувством вины перед Ингой. Знай она о моей покупке, непременно распалилась бы по поводу бессмысленной, по ее мнению, траты драгоценных шиллингов. Мои почтовые марки она считала никчемными бумажками. Так же как я считал никчемными эти ее босяцкие брюки из вытертой серо-синей ткани с бахромой понизу.
      — Ну как Шенбрунн?
      — Кошмар какой-то, а не дворец! Бедные Габсбурги!
      — Смотри — пожалела! А ведь их двор считался чуть ли не богатейшим в Европе. Ошибка истории?
 
      — Нет, серьезно! Эти бесконечные анфилады громадных комнат с распахнутыми дверьми! Даже не дверьми, а воротами какими-то! Сквозняки, холодина! Никуда не спрячешься, всюду щели для подслушивания, для подглядывания… Нет, я бы ни за что на свете не согласилась там жить… Несчастный Франц-Иосиф! Несчастная Мария-Терезия! Знаешь, у нее было шестнадцать детей — пять мальчиков и одиннадцать девочек, — и весила она сто десять килограммов. А самая тяжелая люстра в Шенбрунне всего сто семь.
      — Значит, целых три килограмма в пользу Марии-Терезии. Чем же она тебя так разжалобила?
      — Все шутишь! Тебя бы в кайзеры, хоть на недельку! Франц-Иосиф спал на жесткой солдатской койке. Вставал, бедняга, в половине пятого утра каждый день, даже в праздники. Ел мало и очень быстро. Его обед продолжался не более семи минут. Придворные не успевали за ним и вставали из-за стола голодными. Это явилось одной из главных причин свержения монархии в Австрии.
      Да, гид Инге попался с фантазией. Она со смехом рассказывала об его оригинальной трактовке истории.
      — И ты молча слушала?
      — Было очень интересно! Я только раз не выдержала и спросила, часто ли встречались среди придворных случаи голодной смерти.
      Легко было представить себе, с каким наивным видом задала Инга этот вопрос. Она великий мастер по части всякого рода розыгрышей.
      — И что же твой гид?
      — Неглупый парень, вероятно студент на летних заработках. «В то время причины смерти не регистрировались, мадемуазель, поэтому точно неизвестно». И подмигнул. Он почему-то принимал меня за француженку и видел, что я веселюсь.
      — А остальные?
      — Я попала в группу западных немцев, фермеров из-под Мюнхена. Они его слушали с разинутыми ртами, как пророка. И все добивались, сколько что стоит: гобелены, спальные гарнитуры, весь Шенбрунн.
      — И он, конечно, врал?
      — Напропалую. Хватал цифры прямо с потолка. Бедные немцы только ахали!.. Отец, мы с тобой идем сегодня вечером в собор святого Стефана, — неожиданно заявила Инга. — Органный концерт Баха, Представляешь?
      — А билеты?
      — Гид сказал — вход свободный.
      — Может, тоже наврал?
      Она помотала головой:
      — Исключается! Я сама прочитала объявление…
      Стопятидесятиметровая готическая башня собора святого Стефана — Штефль, как его по-свойски называют горожане, — гигантским сталагмитом возвышается над всей Веной. Это сердце австрийской столицы, и не только по своему местоположению. Храм простоял здесь по меньшей мере полстолетия. Все вокруг с течением времени ветшало и разрушалось. Меняли свой облик дома, кварталы, целые улицы, со всех сторон обтекающие каменную громаду собора, наглядно свидетельствуя не только о тленности самого человека, но и созданий его рук. Один лишь Штефль как бы символизировал вечность.
      Однако только до последней войны. Во время бомбежек авиации союзников и боев за город собор тоже основательно пострадал. Особенно досталось его уникальному островерхому покрытию площадью во многие тысячи квадратных метров. Для его восстановления пришлось создать, по существу, специальный завод, так как материал нужно было подогнать под сохранившуюся часть крыши.
      И вот опять стоит Штефль одинокой и гордой вершиной среди жалко лепящихся к нему пяти-шестиэтажных строений старого города. Текут автомобильные реки, скапливаются толпы на пешеходных переходах, кричат огни разноцветных неоновых реклам, потухая и загораясь вновь. Из глубокого искусственного каньона у подножия собора непрерывно бьют очереди многочисленных отбойных молотков — там идет строительство станции и подземных переходов метрополитена. А Штефль стоит себе молчаливо среди этого шума и суеты.
      — Красив старик! — высказался я вслух. — Так и веет от него мудростью веков.
      Инга, органически не переносившая высокопарных фраз, сразу же уцепилась:
      — Скорее бездушием и тупостью каменного истукана.
      — Сама ты бездушный циник! Это великое творение человека.
      — Истуканы тоже творения человека. И среди них тоже попадаются очень даже впечатляющие. И все-таки это просто тупые камни, и нечего наделять их человеческими качествами. Мудры сами люди, а не вещи, пусть даже и такие громоздкие, как твой Штефль.
      Убеждать Ингу было бессмысленно. Она спорила из любви к спору. А уж формальной логики ей не занимать.
      Мы заявились к Штефлю задолго до начала органного концерта. Обошли, не торопясь, весь собор снаружи, подолгу приглядываясь к латинским и готическим надписям на каменных плитах — местах захоронения коронованных особ и знатного духовенства. Затем через боковой вход с кружевной аркой прошли в молельный зал.
      Высоченные, терявшиеся где-то в сумеречной выси, в несколько обхватов колонны обманывали глазомер. Внутри собор поначалу не казался таким уж вместительным. Но стоило только измерить шагами расстояние от одной колонны до другой, как сразу становилось ясно: да это же целая большая площадь! Одновременно присутствовать на богослужении могло чуть ли не пятнадцать тысяч человек.
      Инга обратила внимание на телефонные аппараты, подвешенные на основаниях колонн.
      — А это для чего? Разговаривать с богом?
      Мы подошли ближе, прочитали надписи на немецком, английском и французском языках. Автомат давал двухминутную справку об истории собора на любом из названных языков. Стоило только бросить монету и нажать нужную кнопку.
      — Очень удобно! — похвалила Инга. — И богу помолишься, и культурный уровень поднимешь.
      Век техники не обошел Штефль и в другом отношении. Собор был радиофицирован. Современным проповедникам во время богослужения не приходилось драть глотку, как прежним поколениям служителей культа.
      Вообще человеческий голос звучал здесь подавленно и жалко. Иное дело орган. Римские папы знали, что делают, когда решили внедрить в католические храмы этот поразительный инструмент. Казалось, сам бог вещает людям на своем бессловесном, но громогласном и хватающем за душу языке.
      В интерпретации Баха владыка небесный не только басисто рокотал, сотрясая своды и внушая священный трепет, он умел и нежно ворковать, даже смеяться переливистыми трелями. Бах и в церкви, наперекор всему, оставался самим собой: жизнелюбцем и весельчаком.
      Мы сидели на старинных, почерневшего от времени дерева скамьях для молящихся. Инга прижалась к моему плечу и слушала самозабвенно, даже рот чуть приоткрыла. Но когда я, воспользовавшись короткой паузой между частями, спросил тихонько: «Нравится?» — она покосилась на меня и пожала плечами:
      — Нормально.
      Я невольно поморщился. Экзамены — нормально. Джинсы — нормально. Теперь уже и Иоганн Себастьян Бах — тоже нормально. Для чего это маскировочное словечко? Почему нужно за ним, как за какой-нибудь ширмой, прятать человеческие эмоции?..
      Концерт подходил к концу. Среди публики, набившей собор, началось вдруг непонятное движение. Люди вставали со своих мест и, рассыпая на все стороны извинения и поклоны, пробивались к выходу. Это было очень похоже на то, что происходит в некоторых наших театрах, особенно зимой, когда часть зрителей, не дожидаясь финала пьесы, устремляется за верхней одеждой. Но там хоть понять можно: через несколько минут в гардеробе выстроятся длиннющие очереди. А здесь? Какая необходимость заставляет этих людей портить удовольствие себе и другим?
      Все прояснилось, когда орган замолк и мы, не спеша, рассматривая картины и роскошную золоченую лепку на колоннах, стали продвигаться к боковому выходу.
      К нашему удивлению, он оказался запертым.
      — Смотри, смотри! — Инга дернула меня за рукав.
      Я обернулся.
      Несколько монахов в сутанах, опоясанных веревкой, быстро двигаясь с противоположных сторон, тащили навстречу друг другу металлическую решетку. Она растягивалась наподобие гармошки, охватывая полукругом людей, которые после концерта густым потоком хлынули к широко распахнутым центральным дверям храма.
      — Мы в ловушке! — Инга сияла. — Сейчас она захлопнется, и нас заставят силой принять католичество!
      Но металлические створки не сомкнулись полностью. Служители церкви, тащившие решетку, затормозили, оставив узкий проход. В нем тотчас возник низкорослый жирный монах с бритой головой и с горящими глазами. В руках он держал большое серебряное блюдо.
      Все это было проделано ловко и быстро, в течение каких-нибудь десяти секунд, как хорошо отработанный цирковой номер.
      — Да не оскудеет рука дающего! — провозгласил бритоголовый нараспев. — Жертвуйте на нужды храма божьего!
      Весь расчет строился на тонком знании человеческой психологии. Хлынули бы выходящие всей массой, и большинство прошло бы, ничего не положив в серебряное блюдо. Но вместо этого охваченная решеткой часть толпы панически заметалась по церкви, как рыбий косяк в неводе. А так как все другие выходы к тому времени были уже заперты, не оставалось ничего другого, как потянуться узкой цепочкой мимо бритоголового, по обе стороны которого шпалерами выстроились остальные участники операции. Смиренно опустив очи долу, они тем не менее достаточно зорко следили за идущими. Люди чувствовали себя проигравшими, даже виноватыми, и покорно лезли в карманы.
      — Да воздается вам сторицей на небесах! — гудел бритоголовый.
      В голосе его явственно звучало упоение минутной властью над толпой, которую он вместе со своими братьями во Христе перехитрил, подчинил своей воле и заставил раскошелиться.