Преодолевая застоявшуюся печную духоту на лестнице, поднялись на мансарду. Открыли дверь библиотеки — и сразу же в лицо пахнуло прохладной свежестью.
      Отто Гербигер, маленький и щуплый, тонул в своем старомодном просторном кожаном кресле. При виде, меня он кротко и ласково улыбнулся:
      — Господин профессор, какая честь!
      Он торопливо обогнул письменный стол, подал мне мягкую узкую безвольную руку.
      — Это Герберт Пристер. Вы знакомы?
      — Как?! Сам Герберт Пристер, некоронованный король сенсационных репортажей?! — Гербигер и его одарил той же кроткой улыбкой, однако руки не подал. — Надеюсь, я не стану героем ваших очередных разоблачений!
      — Как знать, как знать!
      Гербигер понимающе усмехнулся, оценив грубоватую репортерскую шутку.
      Он предложил нам сесть. Однако Герберт Пристер с профессиональной бесцеремонностью устремился к книгам.
      — Нет, я лучше посмотрю полки.
      — Предупреждаю заранее, ничего сенсационного вы там не найдете. Сплошная периодика.
      — Ничего, ничего, вы себе беседуйте…
      И пошел щелкать своим миниатюрным фотоаппаратом. Гербигера коробило, но он деликатно молчал.
      — Уж и не чаял застать вас здесь, господин Гербигер. Такая жуткая заметка в газете!
      — Я и сам ущипнул себя сегодня утром, чтобы убедиться, не сон ли это… Вот только сейчас закончил долгое объяснение с редакцией «Курира».
      — И что же?
      — Говорят, кто-то их подвел, кто-то что-то не проверил. Извиняются, даже предлагают денежную компенсацию. Как будто в деньгах дело… А я прождал вас вчера целый час! — Он смотрел на меня с мягкой укоризной.
      — Никак не смог, прошу простить. Нарушение правил уличного движения, дорожная полиция, долгие объяснения… Мне, право, было бы гораздо приятнее сидеть с вами в «Трех топорах», чем в полицейском участке.
      — Ах так! Тогда понятно! — Он без тени беспокойства косился на Герберта Пристера, который, как коршун, кружил и кружил со своим «Миноксом» у книжных полок. — Уверяю вас, господин Пристер, там нет ничего достойного внимания!
      — Да я уж и сам вижу.
      Однако от книг не отходил.
      — Господин Гербигер, — начал я, как мы по дороге сюда условились с Пристером, — вы собирались мне что-то сообщить.
      — Я?! — искренне поразился он.
      — Насчет агентов некоей организации с аббревиатурным названием ЦРУ.
      — ЦРУ?! Это ужасно! — Его голубые глаза смотрели на меня с детской наивностью. — Это ужасно, — повторил он, — но вы, наверное, меня неправильно поняли, господин профессор. Просто мне было бы приятно отобедать с вами — и все.
      — Ах вот как!
      — Посмотрите! — Он легким кивком указал на магнитофон, который журналист оставил на краю стола. — Эта штука обладает способностью взрываться с силой, не меньшей, чем бомба.
      — Эта штука не включена. — Герберт Пристер уже стоял рядом с нами. — Видите: диски не движутся.
      Гербигер беззвучно рассмеялся.
      — Неважно! У репортеров всегда что-нибудь да включено. Откуда мне знать, может быть, мини-магнитофон в вашем нагрудном кармане?.. Нет-нет, господин профессор, вы ошиблись. Если бы даже я хотел вам что-нибудь рассказать, — я подчеркиваю: если бы! — то теперь, после заметки в «Курир»… Нет-нет, до смерти мне осталось не так уж долго, и торопить это печальное событие не имеет никакого смысла.
      — А здесь ничего секретного? — Герберт Пристер бесцеремонно ворохнул бумаги на столе. — Мне с профессором очень хотелось бы подцепить за хвост кое-кого из вашего уважаемого научного общества.
      — Осторожно, ох, осторожно, господин Пристер! Этот ужасный закон о печати — вы же лучше меня знаете.
      Щелкнул включатель магнитофона.
      — Вот теперь я его включил, будьте внимательны! Господин профессор, вы хотели задать вопросы.
      Я посмотрел на Гербигера. Ни тени настороженности или растерянности на лице! Все тот же доверчивый, наивный, чуть удивленный взгляд.
      — Честно признаюсь, меня смутил ваш русский язык, господин Гербигер.
      — Да-да, сам чувствую: я стал его забывать. — У него даже слегка запечалились глаза. — Отсутствие разговорной практики, легко понять.
      — Я не об этом. «Аэроплан», «вакация», «ресторация», устаревшие языковые обороты… Так в России не говорят уже давным-давно.
      — Ну и что же?
      — Вы разве не в Советском Союзе овладели русским?
      — Что вы! Моим учителем был один старый эмигрант, бывший российский граф. В те годы он уже лишился всех своих поместий, работал шофером такси и был активным членом профсоюза! — рассмеялся Гербигер.
      — Даже в пикетчиках ходил во время забастовок, представляете?
      — А в Советском Союзе вы жили?
      — Никогда!
      Его глаза лучились ангельским чистосердечием.
      — В Москве, в Свердловске, в Новосибирске? Бутафором в театре?
      — Да ни единого дня!.. Вероятно, господин профессор спутал меня с кем-то другим. Не мудрено: у вас в Австрии было столько всяких встреч.
      Герберт Пристер снова щелкнул клавишей своего малогабаритного кассетного магнитофона.
      — Я ж вам говорил, бесполезно, профессор! Он будет отрицать — и дело с концом.
      — Но не хотите же вы, чтобы я говорил неправду? У меня просто язык не повернется… Даже в угоду такому уважаемому мною человеку. Что может быть хуже лжи!
      — Ладно, кончим с этим! — Герберт Пристер сунул магнитофон в сумку из мешковины. — Скажите лучше, господин Гербигер, почему на всех этих шикарных дорогих полках у вас здесь не нашлось места ни для единой приличной книжки? И общество вроде не из бедных, и библиотекарь опытный.
      — Что делать? — Гербигер печально вздохнул. — Вы совершенно правы: ни одной приличной книги! Отношение к библиотеке у руководства могло быть и получше. Я понимаю, общество еще совсем молодое, до всего сразу не доходят руки. И все-таки…
      — Вот это я и хотел от вас услышать!
      — Это ужасно! Вы так торжествуете, будто я вам выдал бог весть какой секрет. Не проходит недели без того, чтобы я не ходил клянчить средства для библиотеки к господам из руководства — сам президент общества, к сожалению, серьезно болен. Но, скажу откровенно, понимания пока не встречаю. Можете так и написать в своей газете. Но только, ради всего святого, без ссылки на меня
      — Тогда еще один вопрос.
      Я весь напрягся. Вот теперь следовало главное!
      — У вас здесь так приятно. Прохлада, легкий освежающий ветерок. Очевидно, кондиционер?
      — С вашего разрешения.
      Гербигер не мог не почуять ловушку. Но ничего не изменилось ни в выражении его лица, ни в позе. Та же кротость, то же добросердечие. Этот человек поразительно владел собой.
      — Вы очень любите удобства, господин Гербигер?
      — А вы?
      — Верно, и я. Но у нас в помещении кондиционера нет. Дорогая штука! Вот так и погибаем от жары. И кстати, президент вашего общества тоже. Мировая величина, а мучается в духоте. И Кен, ваш деятельный, энергичный Кен, тоже парится в своем кабинете. А библиотекарь, простой библиотекарь, тот блаженствует И вы еще жалуетесь на плохое отношение со стороны руководства!.. Между прочим, кто у вас ведает хозяйством? Не тот же ли самый господин Кен? Пожалуй, у президента могут возникнуть к нему кое-какие вопросы, когда появится моя статья. И знаете, каким будет самый неприятный вопрос? Почему вам, господин Гербигер, оказывается такое предпочтительное внимание?.. Или вы тоже, как и Кен, рассчитываете на серьезную болезнь президента? Но ведь те же вопросы могут возникнуть и у официальных инстанций?
      — Может быть, вы и хороший журналист. Скорее всего, именно так. Но — извините меня! — вы очень плохо осведомлены о работе в книгохранилище. — Гербигера, казалось, ничто не может вывести из его ангельского терпения. — Не мне оказывается предпочтительное внимание, а библиотеке. Это библиотека, мой дорогой друг. А условия хранения книг требуют…
      Но тут Герберт Пристер, уже не таясь, откровенно расхохотался ему в лицо.
      — Все! Поздно! Вы ведь сами несколько минут назад сказали, что здесь нет ни единой приличной книжки, сплошная периодика. А магнитофон, к вашему сведению, был все время включен; я только перевел его на другую скорость. Кроме того, у меня есть еще и снимки… Итак, книги отпадают. Почему же вас так жалует Кен?.. Молчите?.. А знаете, вы ведь оказались пророком. Великолепная газетная сенсация!
      Я неотрывно смотрел на Гербигера. Поразительно! Кроткая, отрешенная улыбка так и не покидала его лица. Он сидел, горбясь, вдавившись в кожаную спинку своего непомерно большого кресла, похожий на святого, излучающего безмерное долготерпение и доброту. Седой венчик вокруг лысины вполне заменял нимб.
      Нет, этот человек был не только опытным постановщиком тайных спектаклей, он и сам обладал незаурядным актерским мастерством. Жаль только, что оно так и останется неизвестным широкой публике. Ведь даже Пристер в своей статье вряд ли сможет уделить достаточно внимания этой стороне его столь многогранного дарования.
 
      … Самолет, на котором мы прилетели из Вены, прибыл вечером, точно по расписанию. К трапу спешил высокий, плотный, слегка прихрамывающий человек.
      — Ой, дядя Витя, да вы ли это! — Инга зачарованно уставилась на ряды орденских планок на левой стороне пиджака; к нам домой он всегда являлся без каких-либо наградных знаков.
      Мой стародавний приятель, друг нашей семьи Виктор Клепиков, широко улыбаясь, шагал навстречу.
      — А что — не похож? Решил вот по такому случаю встретить вас при полном параде.
      Он привлек меня к себе, прижал крепко, потом обнял Ингу.
      — Ну что, сударыня, будем кофров дожидаться или двинем пустыми?
      — Ой, дядя Витя, давайте скорее! — встрепенулась Инга. — Не могу как Москву видеть охота!..
      На улице Горького Виктор отпустил свою машину. Мы пошли все трое в обнимку по ярко освещенной нарядной бурлящей улице, и прохожие с веселыми, недоумевающими улыбками оборачивались нам вслед. Их можно было понять.
      Виктор шутил без конца, Инга смеялась. Глаза у нее были ошалелые и счастливые. Мне тоже было хорошо.
      Не надо было больше думать ни про слежку, ни про «хвосты», ни про гадючьи глазки телекамер, ни про черный «мерседес» с красными кожаными сиденьями.
      Мне было так хорошо…
      А вечером пришла короткая телеграмма от Эллен:
      «Вальтер скоропостижно скончался».
      В письме, которое я получил несколькими днями позже, Эллен писала:
      «Вальтер принял смертельную дозу снотворного. Врачи уверяют, произошла роковая ошибка. Я думаю иначе: Вальтер наложил на себя руки. Но почему? Почему?»
      Бедная Эллен, конечно, была права. Вальтер свел счеты с жизнью.
      Но это не было обычным самоубийством.
      Вальтер Редлих судил себя, вынес себе смертный приговор и сам привел его в исполнение.
      На большее у него мужества не хватило…
 
      De mortius aut bene, aut nihil.
      О мертвых либо говорят хорошо, либо не говорят вовсе.
      И все же бывают случаи, когда можно и даже нужно пренебречь этим мудрым советом древних латинян.
      Не для того, чтобы потревожить мертвых.
      Чтобы предостеречь живых!