мне тот долгий час, в течение которого юный таксист с забавным прозвищем Куколка возил меня по Вене. Я предоставил ему свободу действий, и он, выбравшись из сутолоки центра, с явным наслаждением гонял на скорости свою потрепанную колымагу по незагруженным трассам, соединявшим между собой новые окраинные жилые массивы.
      Никто как будто за нами не пристраивался; я следил за дорогой в боковое зеркало. Вероятно, сигналы, поступавшие из брелока, были слишком слабы. Либо мои преследователи теперь, после всего случившегося, потеряли ко мне интерес. Такое тоже не исключалось.
      Куколка, выпытав, что я из Советского Союза, стал с жаром обращать меня в свою «новую левую веру», как он называл странную идеологическую кашу из вполне современных взглядов на общество, примитивного утопизма Томмазо Кампанеллы и мистических верований средневековья, сваренную на бурлящем огне политических страстей западного мира.
      Я слушал вполуха. Давно минуло одиннадцать. Пора звонить Эллен, надо, наконец, решаться. Если все обошлось благополучно, Инга уже должна была сообщить о себе. Тогда я узнаю, где она: в посольстве ли, как задумано, либо укрылась в другом месте.
      А если не получилось?..
      По моей просьбе Куколка затормозил возле уличного автомата на пустынной улице, примыкавшей к парку. Я набрал служебный номер Эллен. Рука противно дрожала, палец срывался с отверстий диска.
      — Слушаю, — раздался мягкий грудной голос.
      — Здравствуй. Это Арвид.
      — Ой, как хорошо, что ты позвонил! Только что был странный звонок от Инги. Она попрощалась, сказала, что ей нужно срочно уехать. Куда? Почему? Я ничего не могу понять!
      Значит, все! Я вздохнул легко и свободно.
      — Встретимся позже — я тебе объясню. Как Вальтер?
      — Все так же. «Состояние без изменений, посещения не разрешаются». К тому же еще телефон в палате отключен… Поразительно! Что это за клиника такая, где ничего толком не узнаешь!
      — Не волнуйся, Эллен, все образуется.
      — Я уже не волнуюсь — я просто злюсь.
      — В какой он палате?
      — В пятьдесят второй. Это, кажется, единственная конкретная информация, которую мне удалось выбить по телефону. Может быть, попробовать тебе?..
      Именно это я и намеревался сделать. Только не по телефону. Теперь, когда Инга оказалась вне опасности, мне нужно было во что бы то ни стало увидеться с Вальтером.
      Вернувшись к такси, я спросил Куколку:
      — Вы знаете клинику Бреннера на Левегассе?
      Он хмыкнул:
      — Разве я вам еще не говорил, что штудирую именно медицину? — И стал разворачивать машину. — Между прочим, клиника Бреннера — это не барак для самых обнищавших, вы знаете?
      Выходя из такси у здания клиники, я незаметно засунул брелок с ключами под кожаную подушку сиденья.
      — Покружите пока по ближним улицам, — попросил Куколку. — За мой счет, разумеется. И снова подъезжайте минут через пятнадцать.
      И полез в карман за деньгами.
      — Не надо, — жестом остановил меня Куколка. — Фирма «Эврика» авансов не берет.
      — Но смотрите, сколько уже накрутило. Вдруг я скроюсь через черный ход?
      Он, улыбаясь, медленно покачал головой.
      — Это будет для меня равнозначно провалу на экзамене. Я ведь не просто студент-медик, я специализируюсь в области психологии…
      Да, клиника Бреннера действительно была не для бедняков. Ухоженный просторный сад, трехэтажное, солидное, вовсе не упрощенного типа современное здание, фешенебельный холл.
      Доктор Бреннер, добродушного вида лысый толстяк, принял меня без промедления.
      — Состояние господина Редлиха? — Он прохаживался по просторному кабинету, сцепив на животе крепкие волосатые руки. — Как раз сегодня утром я лично его обследовал. Ну что можно сказать? Состояние вполне удовлетворительное. Сердце, сосуды — все в норме. И анализы… Вот они, уже готовы. — Он взял со стола пачку листков. — Право же, в нашем возрасте, при нашем ритме жизни трудно желать лучшего.
      — Но эти обмороки? Несколько раз подряд.
      — Обмороки… — У доктора Бреннера была забавная привычка по-детски выпячивать губы. — От медиков требуют, чтобы они решали болезни, как кроссворд. Скорее всего, обмороки неврогенного происхождения. Плюс еще сильное переутомление. Профессор Редлих слишком много работает, я ему говорил не раз. Плюс еще радиация, конфронтация, бог знает что еще… Побудет у нас, понаблюдаем.
      — Но к нему никого не пускают, даже жену. Телефон отключен.
      — Что поделаешь, таково желание самого больного… Кстати, вы не знаете, случайно, каковы отношения в семье господина Редлиха? Не скрою, мне приходило в голову и это. Может быть, здесь ключ к решению кроссворда?
      Нет, ключ к решению был совсем в другом — теперь это стало для меня уже не догадкой, а очевидностью.
      Пятьдесят вторая палата помещалась на втором этаже. Пройти туда не составило никакого труда. В клиниках такого рода сложнее всего проникнуть за входную дверь — она обычно тщательно охраняется. А уж дальше никто не остановит тебя, никто не спросит, к кому ты и зачем. Даже белый халат не обязателен — посетители проходят в своей одежде.
      Вальтер сидел спиной к двери, в кресле у окна. В одной руке книга, другой делал какие-то пометки на листке. Видно, Вальтер и здесь, в клинике, строго регламентировал свой день. Он был так поглощен работой, что даже не заметил, как я вошел в палату.
      — Добрый день!
      Вальтер стремительно обернулся. По лицу промелькнула тень. Испуг? Недовольство?
      — Как ты сюда попал?
      — Конечно же, не в окно по водосточной трубе. Я сказал, что мне нужно к доктору Бреннеру, и меня пропустили. А потом уже поднялся к тебе… Ты хорошо выглядишь, Вальтер.
      Он не стал притворяться.
      — Да, все уже прошло.
      — Доктор Бреннер считает — всего лишь нервы.
      — Не знаю. Ему виднее.
      — Напрасно ты заставляешь так мучиться Эллен.
      — У меня свои соображения.
      Говорить со мной Вальтеру явно не хотелось, и он вовсе не собирался это скрывать. Но я сам должен был спросить его кое о чем. Собственно, для этого я и пришел.
      — Скажи, Вальтер, кто мог заранее знать о том, что возле Санкт-Пельтена тебе станет плохо и за руль сяду я?
      У него шевельнулись скулы.
      — Не знаю.
      — Как ты думаешь, можно ли вообще знать заранее, кто и когда потеряет сознание?
      — По-моему, нет.
      — По-моему — тоже. Но так называемая полиция остановила меня не случайно.
      — Почему ты пришел к такому ошеломляющему выводу? И почему так называемая?
 
      — Это выяснилось из дальнейшего.
      — Допустим. Но при чем тут я?
      — Не хочешь говорить откровенно?
      — Ах, откровенно! Ты хочешь откровенности! — Он смерил меня уничтожающим взглядом. — Изволь!.. Знакомо ли тебе такое латышское слово — «Звирбулис»?
      — Да, знакомо.
      — Мне сказали, оно значит «Воробей».
      — Совершенно верно.
      — И это тебе ничего не говорит?
      — Только одно. Тебе показали документ.
      — Ты сам хотел откровенности. — Он первый отвел взгляд. — И виноват прежде всего ты! Если бы ты не подписал той бумаги, не было бы никаких последствий. Ни возле Санкт-Пельтена, ни в Вене. Так что пеняй на себя, только на себя. За все в жизни приходится когда-нибудь платить. В том числе и за грехи молодости.
      — Кто тебе показал документ?
      — Не все ли равно? Пойдешь и убьешь его? — спросил он издевательски. — Или будешь изобличать, как меня?.. Строишь из себя правоверного девственника! Ты, который предавал еще с юных лет!
      Он швырял в меня злые слова, как тяжелые камни.
      Но они до меня не долетали. Я стоял и молча смотрел на его искаженное иронической усмешкой лицо. Когда он поймался на их крючок? Еще в самом начале своего пути? Или позднее, когда понял, что надо выбирать: убеждения или карьера?
      Скорее всего, именно так. Одна уступка — первая ступенька вверх, другая — еще одна ступенька… Он обрел положение — и оказался в самом низу, в трясине.
      Иозеф Тракл был прав. Он инстинктивно чуял неладное. Но и Тракл не мог знать всего. Он считал, что Вальтер просто сбился с пути.
      Один лишь я знал теперь все. Вальтер предал. А предателем нельзя быть ни на четверть, ни на половину. Предательство завладевает всем человеком, всем его существом. Как страшная неизлечимая болезнь.
      Как смерть.
      Я повернулся и пошел к двери. Мне больше здесь нечего было делать.
      — Арвид! — крикнул вслед Вальтер.
      Я остановился.
      — Зачем ты пришел? Оправдываться? Защищаться?.. Так почему же ты ничего не говоришь?
      — Оправдываться?.. Мне не с чего оправдываться — все это ложь. И ты знал! Обязан был знать — мы были друзьями! Но тебе очень хотелось верить. Очень! Это как-то оправдывало тебя самого. Хотя бы в своих собственных глазах.
      — Твоя теория — ломаный грош! Воробей — вот где истина! Воробей!
      — Он цеплялся за последнюю соломинку. — От Воробья тебе никуда не деться!
      — И Воробей ложь. Вот видишь, я прав: ты сам ищешь себе оправдания. Но Воробей тебя тоже не вытянет из трясины. Если бы ты был… прежним, то, узнав о Воробье, нашел бы способ известить наших товарищей о моем, как ты считал, предательстве. Но ты ничего не сказал нашим. Ты помог тем, другим. И они с твоей помощью загнали меня в ржавый капкан. И именно поэтому ты так добивался, чтобы в этот раз я приехал не один, а с Ингой. Именно с Ингой!.. Вот тебе и вся истина!
      Вальтер стоял вполоборота ко мне, уперев взгляд в стену. Он был весь натужен, до мельчайшего мускула, туловище даже подрагивало от напряжения. Лишь его крепкие тренированные ноги словно вросли в пол.
      Я шагнул в тамбур.
      — Обожди! — снова остановил меня Вальтер.
      — Бесполезно! Нам не о чем больше с тобой говорить. Ты ведь все равно не назовешь имена.
      — Не могу… Они будут мстить. И не только мне одному… — Вальтер по-прежнему не отводил глаз от стены. — Об одном прошу, — произнес едва слышно, — не говори ничего Эллен.
      Я вышел…
      Куколку я отпустил на площади Хехштедт, у дома, где находилось издательство «Глобус».
      — Благодарю вас, мой господин! — таксист, не пересчитывая, обрадованно сунул солидную пачку двадцатишиллинговых в кассовую сумку рядом со своим сиденьем. — Ну, все, сегодня я наверняка вырвусь вперед!
      — Что у вас — соревнование?
      — Своего рода. У кого выручка больше, тот освобождается от грязной работы по дому. «Эврика» — это ведь не просто таксомоторная фирма, это еще и студенческая коммуна. Мы все вместе работаем и живем. Единой семьей, свободной от всяких предрассудков…
      Да, неуемная молодость закручивает здесь самые неожиданные виражи!
      В приемной редакции я спросил Герберта Пристера. Материалы этого талантливого журналиста-коммуниста привлекали меня своей остротой и бескомпромиссностью.
      Мне объяснили, где его найти. Я прошел через общую редакционную комнату, больше похожую на склад письменных столов. Они располагались впритык, как костяшки домино. Кто-то ругался по телефону. Кто-то прогонял на скорости магнитофонную ленту с интервью. Кто-то, сидя за пишущей машинкой с заложенным в нее чистым листом, задумчиво пускал дым в потолок, словно отыскивая там первую, начальную фразу, которая, как мощный буксир, потянет за собой остальные.
      Рабочий день в редакции еще только начинался.
      Двухметрового роста сутулый детина в яркой ковбойке с закатанными рукавами, весь обложенный гранками, недовольно поморщился, когда я отворил матовую стеклянную дверь в его каморку.
      — Мне нужен Герберт Пристер.
      — Всем нужен Герберт Пристер, а больше всех ему самому. — Он растормошил гранки на столе, разыскал секундомер, нажал пусковую головку. — Даю вам три минуты времени. — И оттопырил в ожидании нижнюю губу, отчего лицо сразу приобрело скучающе-брезгливое выражение.
      Но оно тотчас же исчезло, как только я назвал свою фамилию.
      — О, так, значит, это вы… сегодня утром? А нас почему-то не поставили в известность, и уже одно это обстоятельство заставляет насторожиться. Кто устроитель лекции?
      — Научное общество «Восток — Запад».
      — «Восток — Запад», «Восток — Запад»!..
      Отложив свой секундомер, он забегал по клетушке, умудряясь при этом каким-то чудом не сталкиваться с мебелью. Потрепанные джинсы пузырями вздувались, на худых коленях.
      — У всех этих обществ и союзов, существующих на частные пожертвования, есть что-то общее с шикарными дамами без мужей. Так же много средств, так же много поклонников, так же много тайн… Кто у них президентом?
      Я назвал фамилию.
      — Ну, это весьма почтенная личность.
      — Не сомневаюсь. Только вот он долго был не у дел.
      — И этим могли воспользоваться?
      — Может быть, лучше рассказать все с самого начала? — предложил я.
      — Вы правы.
      На сей раз обошлось без секундомера. Герберт Пристер слушал заинтересованно, не прерывая, делая изредка пометки в большом настольном блокноте. Затем задал несколько точных вопросов, которые показали, что он уже нащупал главный нервный узел всей этой истории.
      — Очень интересно, профессор! Но есть ли у вас доказательство? Вы знаете наш закон о печати? Это же цербер на мученическом пути левой прессы! Чуть что — и суд по обвинению в клевете. Мы уже раз напоролись на риф. Такая пробоина — чуть не пошел корабль ко дну. Еще одного подобного прокола наши финансы не выдержат.
      — Кое-что есть. Скажем, те же миниатюрные телекамеры в квартире.
      — Думаете, их еще не убрали?
      — Вряд ли. Среди бела дня это слишком рискованно. Жилой дом все-таки.
      — Верно… Ганса ко мне! — рявкнул Герберт Пристер. — Вы сказали, улица Марка Аврелия?..
      Появился фоторепортер. Герберт Пристер четко и ясно поставил перед ним задачу. Я набросал схему расположения камер. Потом отцепил ключи от брелка.
      — Этот, с большой головкой, от подъезда. А этот от квартиры — на случай, если все-таки удалось запереть. Там есть соседка-старушка, Элизабет Фаундлер. По-моему, она сможет рассказать кое-что интересное о том, как происходил тайный ночной «ремонт».
      Фоторепортер навесил на себя кучу аппаратов и умчался. Герберт Пристер опять заметался по клетушке.
      — С телекамерами хорошо, однако безадресно. Кто их установил? Кто? Репортер загадывает читателю загадку и оставляет ее без ответа. Так нельзя. Это как гуляш без перца. Как любовь без поцелуя. Как мина без начинки.
      — Вот. — Я положил на стол брелок. — Эта мина, кажется, с начинкой.
      — Пи-пи-пи? — сразу догадался Герберт Пристер. — «Ве-Зе»… «Восток — Запад», — расшифровал он витой вензель на брелке. — И от этого открестятся. Да, брелок их. Но нашпиговал его кто-то со стороны. Это можно проделать с любым значком. Докажите обратное!.. Как раз тот самый случай, когда нам могут пришить клевету.
      — Есть еще кое-что. Но из области догадок и логических умозаключений, — предупредил я. — Ваша редакция получает «Курир»? Нужен сегодняшний номер.
      — Сейчас поищем. Если еще коллеги не растерзали.
      Газета нашлась. Я показал заметку о злостном наезде на Отто Гербигера.
      — Между тем с ним ничего не случилось.
      — Откуда вам известно?
      — Я сказал: логическое умозаключение.
      — Пусть даже так, пусть он жив и здоров, — пожал плечами Герберт Пристер. — «Курир» ошибся. Бывает! Нет, это тоже ничего нам с вами не даст.
      — Я не досказал. Кен заявил сегодня утром перед самой лекцией, что в справочном бюро больницы Фаворитен ему сообщили о безнадежном состоянии доставленного к ним вчера Отто Гербигера. Он якобы лично справлялся.
      — Кому заявил?
      — Мне.
      — Были свидетели?
      — Весь зал. Но никто, кроме меня, не слышал.
      Герберт Пристер скривил щеку, как от внезапной боли в зубе.
      — Не пойдет! Он будет нагло отрицать — и все.
      — А если это его заявление записано на пленку?
      Он встрепенулся:
      — Серьезно?.. Где пленка? У вас?
      — Думаю, на венском радио.
      Я рассказал, как было дело.
      — А вы молодец, профессор! — похвалил он. — Если захотите, можем вас взять на должность стажера — нам как раз нужен… Сейчас выясним. У меня на радио есть один добрый приятель, еще с времен голубого детства.
      Телефонный разговор с радиоцентром занял ровно полторы минуты. Герберт Пристер засекал время; у него, видно, вошло в привычку щелкать секундомером, просто так, без всякой надобности.
      — Он позвонит мне, как только проверит. А пока давайте свяжемся для верности с больницей Фаворитен. Вдруг логика вас подвела, и Гербигер, позабыв про все земные заботы, безмятежно почивает в морге.
      Ответ был такой, какого я и ожидал. Означенный гражданин в больницу не поступал. Ни сегодня, ни вчера. Никогда.
      Потом позвонили из радио. Я не слышал, что именно говорили Герберту Пристеру, но он расцветал на глазах.
      — Прекрасно! Перепиши для меня пленочку — в долгу не останусь! — И швырнул трубку. — Поздравляю, профессор! Все слышно совершенно отчетливо. Правда, Кен будет оправдываться, что ему наврали в справочной. Но этому никто не поверит, даже суд. Нет, мы с вами все-таки сунем фитиль в пороховую бочку!
      Герберта Пристера было не узнать. Первоначальное напускное равнодушие слетело с него, как шелуха. Журналист учуял горячее дельце!
      — А теперь насчет вашего Гербигера. Знаете, у журналистов есть волчий прием: нахрап. Действовать будем так…
      Он подробно проинструктировал меня.
      — Ну что — поехали?.. Хотя минуточку, я захвачу с собой магнитофон. И «Минокс». Не бесполезно будет зафиксировать на фотопленку содержимое книжных полок… Марион! — крикнул он на ходу секретарше. — Если я пропаду, ищите концы в обществе «Восток — Запад»…
      Бульдогообразный привратник у входа в великокняжеский дворец, в прошлый раз овеваемый вентилятором и мирно дремавший за стеклом своей будки, теперь неожиданно проявил высокую степень бдительности.
      — Что господам угодно?
      Он подозрительно поглядывал на долговязого Герберта Пристера снизу вверх.
      — Господам угодно пройти.
      — Прошу прощения — куда именно?
      В бывшем аристократическом палаццо размещалась, помимо научного общества «Восток — Запад», еще добрая дюжина разномастных организаций.
      — К любителям хорового пения.
      — Извольте обождать, сейчас извещу барышню в приемной.
      — Нет нужды. — Герберт Пристер помахал у него под носом своим удостоверением. — Пресса!
      — Все равно! — Привратник взялся за трубку внутреннего телефона.
      — Порядок для всех один.
      — А это?
      Перед ним легла стошиллинговая банкнота.
      — Пожалуйста, господа, проходите! — Привратник осклабился, прибирая деньги. — Покорнейше благодарю! Все дорожает с каждым днем…