Я получил возможность увидеть изнутри так хорошо знакомый мне «мерседес». Впереди, рядом с водителем, поместился беспрерывно пыхтевший и отдувавшийся Дузе — духота последних дней сгустилась сегодня еще больше и была почти осязаемой, как вода. Фреди и Розенберг устроились на заднем сиденье по обе стороны от меня — вероятно, чтобы загородить мне путь к дверцам.
      Как будто я мог сбежать от них, бросив Ингу на произвол судьбы!
      За рулем сидел дюжий ярко-рыжий, веснушчатый детина, косившийся на меня сбоку. В его взгляде одновременно прочитывались ненависть и любопытство. Чем-то он напоминал Дузе. Громоздкостью своей, что ли? Неужели сын?
      Правил он мастерски, держась все время более свободной середины улицы и почти не снижая скорости на поворотах. Никто не произносил ни слова. Лишь старый Дузе покряхтывал на переднем сиденье, вытирая носовым платком обильный пот с лица и багрово-красной шеи.
      Ударил гром — тучи уже давно угрожающе висели над городом. И сразу стеной хлынул настоящий тропический ливень. Рыжий включил стеклоочистители, но они не справлялись. Все исказилось в ветровом стекле, как в кривом зеркале, разъехалось, размазалось, потеряло четкую форму.
      Гроза бушевала. С деревьев летели листья, ветки, обламывались целые большие сучья. Кузов сотрясали удары сильного бокового ветра, машину сбивало с пути. Никак не вязалось это слепое стихийное буйство с обликом четко распланированного, разлинованного, вылизанного до блеска современного города.
      Инга никогда не боялась грозы, даже совсем маленькая. Ее подружки с испуганными криками разбегались по подъездам после первых же, еще далеких раскатов. А она смеется, подставляя лицо водяным струям, прыгает, поет:
      «Дождик, дождик, пуще!
      Будет травка гуще…»
      Вообще она была смелой девчонкой, ни перед чем не испытывала страха. Даже сильной боли не боялась. И терпеть умела. Как-то подарил я ей детский трехколесный велосипед. Она тут же вытащила его на улицу, обновлять. Но вскоре вернулась, волоча велосипед.
      «Что случилось, Инга?»
      «Ничего».
      «Почему ты не катаешься?»
      «Так. Надоело».
      Ночью она постанывала во сне, беспокойно ворочалась, все укладывала поудобнее левую руку. Я посмотрел внимательно: выше локтя рука основательно вспухла.
      Утром я повел Ингу в детскую поликлинику. Врач-травматолог озабоченно ощупал руку:
      «Болит?»
      «Нет», — отвечала Инга, сводя брови.
      «А так?»
      «Тоже нет».
      «Сейчас же на рентген!» — скомандовал врач.
      Оказалось — перелом. Не трещина, не надлом — настоящий перелом левого предплечья. Инга неудачно упала вместе со своим новым велосипедом и сломала руку.
      «У вас поразительная дочь, — покачал головой врач, рассматривая рентгеновский снимок. — Я впервые встречаю такого терпеливого ребенка».
      Поразительная дочь…
      «Мерседес» вырвался из потока машин, зажатых в переулке, на просторное бульварное кольцо. Большие электронные часы показывали половину третьего. Через полчаса библиотекарь общества «Восток — Запад» Отто Гербигер придет на свидание со мной к «Трем топорам». Он долго будет меня дожидаться. А потом позвонит: «Почему вы не пришли, господин профессор? Я вас так ждал».
      А может быть, не придет и не позвонит…
      Гроза прекратилась так же внезапно, как и началась. Ожили пустынные улицы. По обочинам стремительно «неслись мутные ручьи. На перекрестке длинноволосые ребята в плавках, смеясь, переносили через потоки дождевой воды визжащих девиц.
      Мы стали у светофора. Что-то неладное делалось с неоновой рекламой на крыше углового здания. Саженные буквы то вспыхивали в беспорядке, то гасли.
      „Пушкин“ — только для истинных мужчин!»
      Подобная же неоновая реклама высилась на современном высотном доме неподалеку от нас. Инга при виде ее постоянно выходила из себя:
      — Это же кощунство — назвать водку именем великого поэта! «Чистите зубы витаминизированной зубной пастой „Эрнест Хемингуэй“!», «Употребляйте туалетную бумагу „Жорж Санд“!» Самое настоящее варварство!
      «Пушкин» — только для истинных мужчин!»
      «Пушкин» только для…»
      На этот раз буквы, составляющие последние два слова, вообще не загорелись. Что-то громко треснуло на всю улицу, с крыши на тротуар посыпался сноп искр. Прохожие в испуге шарахнулись в стороны.
      — Капут! — Дузе хмыкнул и облизнул губы. — Короткое замыкание!..
      У нашего дома на улице Марка Аврелия прохожих почти не было. Двое промокших до нитки агентов — один в воротах у подъезда, другой напротив, в дверях магазина трикотажных изделий — прямо-таки бросались в глаза даже непосвященному человеку. Они делали вид, что укрываются от дождя, хотя теперь им уже было все равно, а с неба падали лишь редкие капли.
      Фреди вышел на тротуар, открыл дверцу, пропустил меня. Все другие остались в машине, повернув ко мне головы разом, как по команде. Я сунул руку в карман и тут же вспомнил, что ключ от подъезда остался в куртке, уложенной в чемодан. С собой у меня был лишь ключ от квартиры.
      Я подошел к дощечке с номерами квартир и фамилиями жильцов. Но нажать кнопку домашнего телефона мне не дали — Фреди удержал мою руку.
      — Нет! — сказал он и добавил, показав ключ: — Есть!
      Он отпер подъезд своим ключом и пошел следом за мной. Сначала в лифт, затем на площадку. Не собирается ли он войти вместе со мной в квартиру?
      Я сунул ключ в замочную скважину. Он упорно не влезал, что-то ему мешало. И вдруг дверь распахнулась.
      Инга!
      Я обернулся. Фреди исчез, словно растворился в полутьме лестничной клетки.
      — Что с замком? — спросил я, едва справляясь с желанием схватить ее и прижать к груди. — Ключ почему-то не идет.
      — Он правильно делает! — весело отозвалась Инга. — С другой стороны замка вставлен мой ключ, и двоим им здесь просто нечего делать.
      — Зачем же? Там щеколда.
      — В том-то и вся штука! Испортилось что-то. Щеколда даже не шевелится. И снаружи и изнутри замок отворяется только ключом… Что ты так долго?.. Я уже думала — тебя упрятали за решетку и пора звонить в посольство.
      — Упрятать не упрятали, а ждать заставили. Да еще и объяснение писать. У них тут такие строгости!.. Наше ГАИ просто благотворительная организация.
      — Да, вид у тебя какой-то помятый. — Она окинула меня критическим взглядом. — Есть хочешь? В наличии имеются дебреценские сосиски. И еще я сварила суп из пакетика.
      — Поем… Чем ты занимаешься?
      — Убираюсь, пылесосю.
      — Идти никуда не собираешься?
      — Если позднее, вечером. Тут пыли скопилось — откуда только берется?
      Я помыл в ванной руки, лицо, пошел на кухню.
      — Может, остыло? — Инга в кабинете шуровала пылесосной щеткой. — Могу подогреть.
      — Нет, в самый раз.
      Есть не хотелось. Я заставил себя проглотить несколько ложек пресной жидкой лапши, разжевал жирную, ярко-красную от обилия перца сосиску.
      — Ты ничего не спрашиваешь о дяде Вальтере, — донеслось до меня из кабинета сквозь завывание пылесоса. — Как раз перед самым твоим приходом позвонила Эллен — она уже вернулась домой из клиники.
      — И что же с ним?
      — Пока еще ничего не известно — капитальное обследование начнется только завтра. Но Эллен к нему в палату не пустили, и она очень-очень беспокоится.
      — Но хоть что-нибудь сказали?
      — Предполагают, что нервное. Ему закатили здоровенный шприц успокаивающего… Давай, отец, сходим вечером к Эллен.
      — Посмотрим, — ответил я неопределенно. — У меня самого не все ладно с головой.
      — Что такое? — Инга тотчас же выросла в дверном проеме. Волосы убраны под платок, вырядилась в какую-то неимоверную хозяйскую хламиду. — Только этого еще не хватало для полного комплекта!
      — Ничего особенного. Разболелась в полиции. Наверное, от грозы.
      — А ты выпей таблетку анальгина и ложись…
      В спальне Инга уже убралась. На окне негромко гудел вентилятор, нагоняя с улицы влажный после грозы воздух. Я лежал на мягком поролоновом матрасе, ощущая на лице свежий ветерок.
      Время шло. Медленно, но неотвратимо. Секунда за секундой, минута за минутой…
      Надо найти выход! Для Инги и для себя.
      Прежде всего для Инги. Сам я как-нибудь выберусь. Я знаю по крайней мере, откуда и чего мне ждать. У меня есть опыт, у меня больше шансов выкарабкаться.
      Бледный отсвет ярких неоновых огней уже начал мерно пульсировать на теневой стене дома во дворе.
      «Пушкин — только для истинных мужчин!»
      Но Инга…
      Она ни о чем не подозревает. Она совершенно беззащитна.
      Одному не управиться. Нужна помощь. Я знаю многих людей, которые могли бы мне помочь. Но как добраться до них? Как добраться — вот в чем вопрос!
      Прежде всего, разумеется, товарищи из советского посольства. Они наверняка энергично вмешаются, подключат австрийские органы.
      Но… Уж этот-то вариант Шмидт и его люди не могли не предвидеть! Может быть, именно в тот момент, когда у двери дома взвизгнут тормоза полицейских автомашин, в квартире через двор сипловато пискнет карманное радио. По нашим окнам заскользит оптический прицел, негромко щелкнет спусковой крючок снайперской винтовки.
      И моей Инги не станет…
      Зачем мне такая «победа»?
      Зачем мне тогда весь белый свет?
      Нет! Нужен какой-то совершенно неожиданный ход! Такой, который они не могли бы рассчитать даже на вычислительной машине!
      Квартира превратилась в настоящую мышеловку. Четыре зарешеченных стены. Телефон?
      Он прослушивается — это же ясно! Они прослушивают здесь все — и у нас и у соседей. С помощью современных технических средств это совсем не трудно.
      И просматривают тоже. На приемном аппарате четыре экрана. Один — от камеры в квартиру через двор. Она позволяет им видеть все, что делается у нас в кабинете и в гостиной. И на кухне тоже — там, правда, жалюзи, но что-то случилось с механизмом, они не опускаются. Случайность? Ну нет, теперь уже, после всего, что я знаю, глупо верить в какую бы то ни было случайность.
      Второй объектив показал Ингу в профиль. Он наверняка установлен в кабинете. Судя по углу наклона камеры, в чугунном украшении над книжной полкой.
      Третий — в прихожей. Его назначение теперь совершенно понятно. Это недреманное око следит за тем, чтобы я не выскользнул из мышеловки через дверь на лестницу.
      А четвертая камера? Где она установлена?
      Здесь? В спальне?.. Я с трудом одолел желание осмотреться по сторонам.
      Скорее всего, именно здесь. Спальня — единственная комната, за которой нельзя наблюдать из квартиры напротив. Мешает выступ стены. К тому же — шторы. В любой момент можно подойти к ним и задернуть.
      И еще одно — в спальне стеклянная дверь. Через нее, если соответствующим образом расположить объектив, легко просматривается большая часть коридора.
      Да, здесь. Вверху в оконной стене лепной бордюр. Ничего не составляет спрятать в нем миниатюрный стеклянный глазок.
      Электрическое питание, разумеется, подведено к камерам заранее. Да, работы тут было немало! К нашему вселению готовились основательно. И загодя!
      Капкан расставлялся умело, предусмотрительно, со знанием дела.
      Знали, значит, знали… Стоп, об этом пока не надо! Позже, потом…
      Выход! Найти выход!
      Была бы хоть тоненькая ниточка, за которую зацепиться.
      Должна же быть ниточка!
      «Пушкин» — только для истинных мужчин!»
      «Капут! — сказал этот жирный старик с полуидиотским смешком. — Короткое замыкание!»
      Короткое замыкание…
      А ведь передающие телекамеры тоже работают на электричестве. Если добраться до источника питания, то можно их ослепить. Все сразу. Они тогда лишатся глаз.
      Щиток находится тут же, на кухне… Нет, так не годится. Они сразу же поймут — и конец.
      А если замкнуть там, внизу, в подвале?..
      Но туда не добраться. Мне не выйти из квартиры. Глазок телекамеры против двери стережет меня бдительнее, чем самый свирепый цепной пес. Он тотчас же воспроизведет на одном из экранчиков мой уход. И пока я буду в подвале, они расправятся с Ингой.
      Вот если ослепить камеру на короткий миг. Будто случайно. На один миг, чтобы успеть отворить и затворить снова дверь.
      Разыграть представление? Самое главное, чтобы они ничего не заподозрили. Иначе…
      Подключить Ингу?
      Выдержат ли у девочки нервы? Одно дело — стойко переносить боль. Другое… Ей ведь никогда не приходилось ползти ночью, припадая к земле, под белыми щупальцами прожекторов, по верху окопов, набитых фашистами.
      «…Только для истинных мужчин!..»
      Но ведь была, была однажды ночь, когда и я полз впервые! В маскхалате, по снегу, отдающему отвратительным запахом горелого металла…
      Да, я тоже не начинал ни со второго раза, ни с третьего, ни с четвертого. У всех все сначала бывает впервые. Второй и третий раз всегда следуют за первым.
      Если все-таки посмелее потянуть за эту мою ниточку? И размотать весь клубок?..
      Целых три часа пролежал я в мучительных раздумьях. Намечал комбинации, прорабатывал их в уме. Разбивал вдребезги. Начинал сызнова, опять отыскивал слабое звено.
      Все вертелось вокруг короткого замыкания.
      Наконец вырисовалось что-то стоящее.
      Риск, конечно, был. И значительный. Но когда на карту поставлена жизнь, не рисковать нельзя. Главное, чтобы риск не выходил за рамки разумного. Скажем, пятьдесят на пятьдесят. Один шанс из двух.
      В моих расчетах так примерно и выходило. Причем большую часть риска я принимал на себя, давая возможность Инге выйти из жизнеопасной зоны.
      «…Только для истинных мужчин…»
      К тому же еще я и отец…
      Я снова и снова мысленно репетировал свой спасительный вариант.
      Чисто умозрительно получалось неплохо. Даже не слишком много «если». Понятно, на долю везения тоже кое-что приходилось. Но без везения нельзя и улицу пройти на зеленый свет. Вдруг выскочит из-за угла какой-нибудь ошалелый водитель.
      «Не повезло», — скажут люди.
      И все-таки этот вариант нравился мне все больше и больше. Не просто бежать без оглядки, не просто спастись во что бы то ни стало, а еще и по ним удар нанести…
      Только бы что-то не проглядеть! Только бы не упустить из виду какую-нибудь роковую мелочь!
      А ну-ка еще раз все по порядку, шаг за шагом, обстоятельно и терпеливо.
      Инга несколько раз на цыпочках наведывалась в спальню. Но глаза у меня были закрыты, и она, постояв возле кровати, так же неслышно уходила.
      Я потянулся, зевнул сладко, имитируя пробуждение.
      — Инга!
      Она появилась моментально, будто стояла в ожидании рядом, у двери спальни.
      — Проснулся? Ну как, голова еще болит?
      — Нет, теперь все в порядке.
      — Пойдем к Эллен? Половина седьмого.
      — Боюсь, не успеть. Мне еще много писать.
      — У-у…
      — Завтра у меня выступление — ты забыла?
      — Ах да!..
      Я уселся за письменный стол в кабинете. Стеклянный глаз, конечно, зафиксировал, что я начал писать. Но подсмотреть он не мог. Бумагу загораживала моя спина.
      «Доченька! Я угодил в капкан, и без твоей помощи мне не выбраться. В квартире установлены подслушивающие устройства и телекамеры. Свободны от них лишь ванная, туалет, кладовая и часть коридора до двери спальни. Прочитай внимательно и спрячь. Вот что ты должна сделать…»
      Письмо получилось подробным и длинным. Но это был единственный выход. Сказать ей я ничего не мог. Даже на латышском — они наверняка учитывали такую возможность.
      Подсунул я письмо в ванной — Инга отправилась туда замачивать белье.
      Она подняла на меня изумленные глаза, но спросить ничего не успела — я предостерегающе поднес палец к губам.
      Затем, пока она читала, я расхаживал по квартире — пусть почаще переключают камеры, наблюдая за мной. Это их будет отвлекать от Инги.
      — Инга, где мои желтые носки?
      — Посмотри в чемодане, — доносилось из ванной сквозь шум льющейся воды.
      Я перерывал весь чемодан.
      — Нет их здесь.
      — Ох, прости, я забыла. Они уже на полке в шкафу.
      Я шел в спальню и смотрел на полках.
      Наконец Инга появилась из ванной. Разрумянилась, глаза блестят. Кажется, ей даже понравилось — приключение! Стала спиной к камере — я указал в письме их точное расположение. Подмигнула: мол, все поняла.
      — Отец, надеюсь, ты ничего не имеешь против, если я ненадолго слиняю.
      — Куда еще?
      — Да вот, прошвырнусь с твоего милостивого разрешения по близлежащим тропкам, — сказала она в своей ехидно-вежливой манере в полном соответствии с моей письменной инструкцией.
      — Никуда ты не пойдешь! — торопливо отрезал я.
      — Начинается! — сразу вскипела Инга. — Неужели ты ни на минуту не можешь забыть о своих родительских прерогативах!
      Ее возмущение было на удивление искренним; впрочем, подобные словесные баталии происходили у нас с ней довольно часто, и моя милая доченька в них изрядно поднаторела.
      — А не можешь ли ты хоть на минуту вспомнить об обязанностях дочери? — достойно отпарировал я. — Или тебе совершенно безразлично, здоров ли твой отец, болен ли.
      — Но ведь ты сам сказал, что все прошло.
      — Ну, если угодно, то только для того, чтобы тебя успокоить.
      — Ах так!.. Хорошо, я остаюсь. Только, пожалуйста, не надо аплодисментов!
      Инга сердито протопала в кабинет каблучками своих босоножек и забралась там в кресло, закрыв лицо «Бурдой» — так назывался западногерманский журнал мод, который она усердно изучала в свободное от беготни по венским улицам время.
      Теперь мне предстояло привести в порядок старый телефонный аппарат, брошенный хозяевами на полку в кладовой, отыскать отвертку и еще кое-что по мелочам. Времени было достаточно.
      Инга продолжала мусолить свою «Бурду».
      Около девяти вечера я пошел в ванную и открыл кран. Предварительно продефилировал на виду у камер в хозяйском, чуть коротковатом для меня купальном халате.
      Шум воды послужил для Инги условным сигналом. Она тут же возникла у двери ванной.
      — Ты что, задумал купаться?
      — С твоего милостивого разрешения.
      — Значит, я могу считать себя свободной?
      — Отнюдь! Подстрахуешь меня. Мало ли что может случиться в воде с больным человеком.
      Инга фыркнула недовольно и отправилась в прихожую глядеться в захомутованное зеркало — опять же в точном соответствии с моей инструкцией.
      Сейчас она «заметит» глазок телекамеры.
      — Ой! — услышал я, и тут же по коридору простучали каблучки: Инга побежала в кладовку за стремянкой.
      — Что ты там?
      — В прихожей на стене, у самого потолка, что-то сверкает.
      — Перестань! — Симулировать встревоженность оказалось совсем нетрудно: со времени нашей милой беседы со Шмидтом мои нервы были натянуты, как тугая тетива. — Не надо, слышишь!
      — А мне интересно.
      — Ну что за детские выдумки! Бриллиант, замурованный в стенку, да?
      — Может, и бриллиант. Вот посмотрю и узнаю.
      — Перестань, я запрещаю!
      Но она уже взбиралась по стремянке.
      Наступал решающий момент. Я, пригнувшись, чтобы не попасть в поле зрения телекамеры, установленной в спальне, с сумкой в руке прокрался к прихожей.
      — Прекрати сейчас же, кому сказано!
      — Стеклышко какое-то, — разочарованно сообщила Инга и вдруг, начав слезать, пошатнулась на ступеньке. — Ой!
      Это был условленный сигнал.
      Инга, хватаясь руками за стену, заслонила на секунду-другую своей головой глазок объектива.
      Я мигом проскользнул в дверь, одним движением налепив на торец замка приготовленный заранее кусочек клейкой ленты. Теперь собачка не западет в гнездо и я смогу беспрепятственно, не прибегая к помощи ключа, возвратиться в квартиру.
      На лестничной площадке было пусто. За дверью, что-то мурлыча, Инга возилась со стремянкой.
      Удалось?
      Или нет?
      Но все равно назад хода уже не было.
      Я сбежал по лестнице вниз, к подвалу. Никто мне не встретился. Войлочные домашние туфли глушили шаги.
      Подвал заперт — время позднее. Но это не помеха. Я захватил с собой ключ.
      Крышка кабельного телефонного шкафа отошла со ржавым скрежетом, как только я вставил в гнездо отвертку и легонько повернул.
      У меня не было времени разбираться в густом переплетении разноцветных проводов, да и вряд ли я сумел бы разобраться. Расчет был исключительно на зрительную память. Я хорошо запомнил две клеммы с левого края блока, к которым с помощью специальных «крокодильчиков» были присоединены концы контрольной трубки монтера с диском номеронабирателя посередине. Он сказал тогда: «Господин из дома рядом». Это обстоятельство и привлекло меня больше всего. Маловероятно, чтобы они прослушивали телефоны не только у нас, но еще и в соседних домах.
      В моем распоряжении никаких «крокодильчиков», разумеется, не было. Зато я разыскал в кладовке зажимы для штор и подсоединил их заранее к проводам телефонного аппарата. Оставалось только зацепить оба зажима. Но их крупные зубья то и дело соскакивали с клемм, пока я, наконец, не догадался прижать их покрепче плоскогубцами.
      Покрутил диск. Теперь в соответствующей квартире телефонный аппарат должен был издать легкое дребезжание.
      Я обождал немного. Трубки никто не поднимал. Неужели в квартире никого нет? Или спят и не слышат?
      Плохо! Придется искать другую пару клемм, а это потребует времени. Да и найти не так просто в путанице проводов.
      Снова крутанул диск. На этот раз послышался щелчок. Кто-то поднял трубку! Я услышал частое прерывистое дыхание.
      — Здравствуйте, — я так и не дождался обязательного «алло!». — Прошу прощения, ваш номер тридцать три — девятнадцать — двести восемь?
      — спросил наугад.
      — Нет, не двести восемь, а четыреста двадцать пять. — Голос был высокий и испуганный — не то женский, не то детский. — А вы кто такой?
      — Монтер с телефонной станции.
      — А я Мартин.
      — Очень приятно, Мартин. Почему ты не спишь? Время позднее. Детям пора спать.
      — Я сплю. Уже давно. Только уснуть никак не могу. Мне страшно! — вдруг признался мой невидимый собеседник.
      — Ты один дома?
      — Да.
      — Где же взрослые?
      — Мамми и паппи уехали на вокзал встречать бабушку. Она приезжает из Граца. Мы были у нее в гостях в прошлом месяце, а теперь она будет гостить у нас.
      Малыш настроился на долгий разговор. В другое время я охотно поболтал бы с ним…
      — Послушай, Мартин, тебе нечего бояться. Я рядом с тобой, на другом конце провода. Положи сейчас трубку, а я буду чинить телефон — он у вас плохо работает. Ты сейчас услышишь легкие звоночки — это значит, я занялся делом. Только трубку больше не поднимай, а то ты мне помешаешь. Договорились?
      — Договорились.
      — Спи спокойно! Придет бабушка, тебя разбудят.
      — Не разбудят. Я спортсмен, у меня строгий режим, — сказал мальчуган грустно.
      Ему явно не хотелось обратно в постель. Но я промолчал, и он положил трубку.
      Итак, номер я знаю. Тридцать три — девятнадцать — четыреста двадцать пять.
      Еще раз прикинул: может быть, все-таки лучше позвонить в посольство? Теперь я могу это сделать без особого риска быть услышанным. Дежурный поднимет на ноги ответственных работников, они сообщат австрийским властям. А дальше?
      Дальше к дому, завывая сиренами, примчатся полицейские бобики — и тотчас же снайпер из квартиры напротив поведет прицельную стрельбу по нашим окнам. Или же их люди раньше полицейских проникнут в подъезд со двора — там по ночам паркуется целый табун машин.
      И я потеряю Ингу.
      Даже если товарищи из посольства решат сами приехать мне на помощь, ничего от этого не изменится. Людям Шмидта наверняка известны номера всех посольских машин. И как только они появятся возле дома…
      Нет, нужно поступать так, как задумано.
      И я присел на корточки возле кабельного ящика, зажал аппарат между колен и стал набирать длинную серию номеров — междугородный код я нашел в телефонном справочнике.
      Ждать пришлось довольно долго. Наконец в трубке щелкнуло, и сразу же раздались протяжные гудки.
      — Алло, вас слушают!
      — Добрый вечер! — сказал я торопливо, словно нас могли в любой миг прервать. — Говорит профессор Арвид Ванаг…
      Закончив разговор, я отсоединил аппарат, замкнул отверткой крышку ящика.
      Теперь распределительный щит.
      Открыть его оказалось делом не сложным — та же манипуляция отверткой.
      Выключить в доме свет было еще проще: за крышкой с ухмыляющимся черепом и скрещенными костями находился крупногабаритный рубильник. Я чуть не поддался соблазну потянуть за черную эбонитовую рукоятку. Но тут же сообразил: нет, это легко и просто, но слишком уж опасно. Через пять — десять минут они явятся сюда и увидят, что электричество выключено преднамеренно. Не нужно задавать им таких легких загадок!
      С помощью клещей и отвертки я замкнул оголенные медные клеммы внизу рубильника. Полыхнуло голубое пламя, раздался сильный треск. Отвертку вырвало из руки и отшвырнуло к противоположной стене.
      Вот теперь пусть разбираются!
      Не мешкая, я взлетел по темной лестнице — они могут прислать сюда своего человека с улицы.
      Дом уже спал, тем не менее в некоторых квартирах слышались тревожные голоса. У мадам Фаундлер заливалась жиденьким лаем крохотная комнатная собачонка.
      У нашей двери я задержался; нащупал клейкую ленту, содрал ее с замка. Все! Свое дело она сделала.
      Инга со свечой в руке молча указывала мне на телефон. Значит, звонили.
      Я тихонько прошел к ванной, прикрыл краны, из которых все еще плескала вода.
      — Фу-у!
      — С легким паром! — Инга вопросительно смотрела на меня, я успокаивающе кивнул. — Теперь ты, наконец, можешь позвонить?
      — Теперь могу.
      Я боялся сказать лишнее и сорваться. В мое отсутствие звонили, о чем-то говорили с Ингой, и мое одно неточное слово могло испортить все дело. Телекамеры ослеплены, но подслушивающие устройства от тока не зависят.
 
      — Номер записан на газете, у телефона. Как ты там управился в ванной в такой темнотище?
      — А я успел помыться еще до того, как погас свет. Оставалось только вытереться.
      Номер телефона был незнакомый, но тоже начинался с цифр «тридцать три». Видно, штаб-квартира у них была где-то совсем близко. Может быть, в нашем доме. Уж не в квартире ли напротив, через двор?
      Я бросил взгляд в окно. Там тоже было темно. Весь дом сидел без света. Лишь отблески неоновой рекламы с крыши соседнего здания скользили по стенам неясными цветными тенями. Зеленый, красный, синий… Опять зеленый, красный, синий…
      Я набрал номер.
      — Это Ванаг.
      — Вы дома?
      Голос Шмидта. Я узнал его по характерному акценту.
      — Нет, звоню вам из уличного автомата.
      Короткий смешок:
      — Господин профессор снова обрел способность шутить?
      — Вы просили позвонить. — Я держался официального тона. — Что вам угодно?
      — Всего только успокоить вас: свет сейчас дадут. Случилась небольшая авария на линии. Так что не пытайтесь ничего предпринимать.
      — Спасибо. Все?
      — Да. Спокойной ночи!
      Я положил трубку, нащупав непривычно длинные плечи рычага.
      Проверка. И предупреждение. Они беспокоятся. Как бы я не ускользнул из мышеловки, пользуясь отсутствием света.
      На лестничной площадке кто-то простуженно кашлянул.
      Вероятно, один из тех двоих, попавших под ливень. Так ему и не дали возможности подсохнуть, бедняге. Что у них — туго с людьми?
      Как я и предвидел, один из постов наблюдения был переведен на время с улицы сюда, к самой нашей двери.
      Поздно, торжествовал я. Слишком поздно!
      И тут же забеспокоился. А что, если пост останется здесь до утра?

СПАСИБО АЛЬМЕ,