— Гюнтер — тот самый…
      — Да, что в управлении дорожной полиции. В конце концов выпал и ему шанс. Многие считают — повезло. Только не я! Бумажки в папку складывать — это по моему характеру самое последнее дело…
      Вошли Лиззль и моя дочь. Каждая несла в высоко поднятых руках по дымящемуся блюду с пухлыми кнедликами.
      — Милости просим к столу…
      — Лиззль! — вдруг сказал Карл в разгаре лукуллова пиршества. — Три года супружества — и первые у нас с тобой гости… Знаете, господин профессор, я уж теперь и сам не пойму, как решился, — разоткровенничался он. — У нас в Австрии не слишком-то принято гостей созывать. Считается, что дом — это вроде что-то тайное, сокрытое, только для семьи. Не полагается его открывать чужому глазу… Да и потом, кого в гости звать? Вот если только…
      Он вдруг залился хохотом.
      — Ты что? — Лиззль округлила глаза. — Господь с тобой, Карл! Веди себя прилично!
      — Простите, господин профессор, я вдруг представил себе, как мой шеф удивился бы, если бы мне ни с того ни с сего вздумалось пригласить его на кнедлики. Он ведь меня все на дистанции держит. Как хороший боксер на ринге — расстояние вытянутой руки. И не дай бог забыться! Знаете, бывают такие минуты — перестаешь помнить, кто рядом с тобой. Так вот, чуть забудешься — и тотчас же рачий его холодный взгляд: «На место, Джек!» Что ж, лизнешь руку — и снова, поджав хвост, в угол, на свою подстилочку… А ведь отец его тоже был простой железнодорожник, в одном профсоюзе с моим…
      Время зашло за двенадцать. Мы стали прощаться с гостеприимной хозяйкой.
      — Жаль, больше не увидимся, — Инга обняла Лиззль. — Ой-ей-ей, я ведь еще не записала рецепт!
      Она схватилась за карандаш.
      — Кто это сказал, что не увидимся? — Карл улыбался. — Еще и к вам в Вену нагрянем. Ведь не зря мы с господином профессором обменялись адресами.
      — В Вену? — непонимающе уставилась на него жена. — Как в Вену? Когда?
      — Лиззль, Лиззль! Во вторник ведь у нас начинается отпуск, — напомнил Карл. — Мы же с тобой так и собирались — именно в Вену!.. Прямо сознаться стыдно — обратился он к нам, — живем в нескольких сотнях километров от столицы, муж — шофер номер один, а она еще ни разу там не была.
      Инга обрадовалась:
      — Великолепно! Я покажу вам Вену. Музеи, дворцы…
      Мне удалось вставить:
      — И главным образом церкви.
      — Да, и церкви тоже. Среди венских храмов есть мировые шедевры. Разве не интересно?
      — А среди ресторанов? — подмигнув мне, невинно осведомился Карл.
      — Среди них тоже попадаются мировые шедевры?..
      На вокзал мы приехали в самое время. Экспресс «Моцарт» прибыл по расписанию и уже стоял на первом пути. Бросив наскоро вещи в пустом купе, мы вышли на перрон. Карл сбегал куда-то и тут же вернулся с ворохом газет и журналов. «Профиль», «Тренд», «Фольксштимме» с броским аншлагом — «Новый сенсационный репортаж Герберта Пристера: сахароторговцы укрывают вагоны в тупиках, чтобы создать искусственную нехватку сахара и взвинтить цены».
      — Чтение на дорогу — хоть скучать не будете… Поедете по Германии, а там поля, поля, поля — ровно ничего интересного.
      Меня словно кольнуло:
      — По Германии?
      — Разве вы не знаете? Поезд в Инсбрук проходит через Федеративную Республику. Граница отсюда километрах в пятнадцати.
      — А как же паспорта? У нас ведь нету виз.
      — И не надо. Коридор. Транзитный коридор без всяких виз. Да там всего только две-три остановки. — Видно, он прочитал на моем лице беспокойство и стал успокаивать: — Каких-нибудь два часа езды.
      Инга радовалась:
      — Великолепно! На моем счету будет еще и ФРГ!
      До отправления поезда оставались считанные минуты. Я уже ничего не мог изменить, хотя теперь не сомневался, что вся история с отменой поездки на автомашине была затеяна именно из-за этого коридора.
      Забрать вещи, пока еще можно, и остаться? Но как, в таком случае, мы попадем в Инсбрук? Завтра с утра нас там будут искать Вальтер с Эллен.
      Воспользоваться предложением Карла и укатить на его «фиате»?
      Но, во-первых, мы все равно опоздаем… А во-вторых… Чего я могу таким образом избежать? Какой такой опасности? И кто знает, не опаснее ли оставаться в Зальцбурге, чем ехать? Ведь мне по-прежнему ничего не известно. Одни беспочвенные догадки, предположения.
      Нет, надо ехать! Поезд австрийский, в момент проезда коридора считается территорией Австрии. Мне ровным счетом ничего не грозит. А если со мной ищут встречи, то такая возможность еще обязательно представится, и мне от нее все равно не уйти.
      Да, ехать…
      В последнюю минуту, расталкивая провожающих, которые уже потянулись к выходу, на перрон неукротимой ракетой ворвалась фрау Маргарет.
      — Фу! Я уже думала, не успею! — Она энергично тряхнула мою руку, приподняла Ингу, бросившуюся ей на шею. — Эти датчане ползут как гусеницы. Вижу — горит мой график. И знаете, что я сделала? Привезла их сюда, смотреть наш замечательный вокзал. — Она громко захохотала, очень довольная своей выдумкой. — Дала им целых десять минут на самостоятельный осмотр газетных киосков. Бродят сейчас в недоумении по залам или отдыхают, вытянув ноги, на скамьях… Да, не было еще такого случая, чтобы я своих гостей не проводила — они прямо с ума посходили сегодня там, в магистрате! Елизавета Английская, помню, пригласила меня осмотреть свой личный самолет — такая любезность с ее стороны! Там очень даже мило.
      — Мы вас тоже приглашаем осмотреть наше купе. — Инга незаметно толкнула меня локтем. — Да, отец?
      — Ну разумеется… Вот только как бы нам не увезти фрау Маргарет прямиком в ФРГ.
      И словно в подтверждение высказанного мною опасения, прозвучал свисток. Экспресс медленно, как бы нехотя, отшвартовался от перрона.
      Мы прощались уже на ходу.
      Захлопнулись створки пневматических дверей. Инга побежала в купе и долго махала в окно. Потом повернулась ко мне.
      — Какие прекрасные люди! — Она подозрительно закашлялась, словно у нее запершило в горле. — Прямо не хочется расставаться!
      Ого! А ведь Инга никогда не страдала избытком чувствительности.
      — Мог бы быть полюбезнее с ними, отец, — упрекнула она. — Ты прямо одеревенел на прощанье.
      Я промолчал.
      — Что с тобой?
      — Абсолютно ничего, дочка. — Не хватало еще посвящать ее в свои заботы! — Просто мысленно я уже в Инсбруке. Как там нас встретят, где поместят?
      — С чего вдруг тебя это забеспокоило?
      Она осуждающе хмыкнула и отвернулась.
      Нет, мои мысли были не в Инсбруке — гораздо ближе. Я думал о предстоящих двух часах, в течение которых наш экспресс должен проходить по территории ФРГ.
      Я не знал еще, с чем встречусь и что буду делать.
      Но я твердо знал, чего не следует делать: ни в коем случае нельзя покидать вагона!..
      Переезд из Австрии в ФРГ произошел незаметно. То ли я, погруженный в думы, проморгал границу, то ли она здесь не была четко обозначена. Во всяком случае, я не заметил ни проволочных рядов, ни шлагбаумов, ни каких-либо других пограничных сооружений.
      Горы незаметно отступили в сторону. За окном потянулись сытые, ухоженные поля. Не пестрые заплатки, характерные для мелких крестьянских хозяйств. Пшеница так пшеница, кукуруза так кукуруза — целый неохватный массив.
      Здесь, в Баварии, вблизи Мюнхена, землей владели либо гроссбауэры — по-нашему, кулаки, — либо поставленные на промышленную, основу большие сельскохозяйственные фирмы.
      Странное дело: экспресс наш шел быстро, а время словно остановилось. Я то и дело посматривал на часы. Стрелки двигались еле-еле. Даже юркая секундная и та, казалось, потеряла свою завидную бойкость.
      Приближались строения. Колеса вагона, зажатые между тормозными колодками, недовольно загудели.
      При подъезде к станции неожиданно заговорил деревянный, без всяких интонаций голос поездного радио:
      — Сходить на территории Федеративной Республики разрешается лицам, имеющим ее гражданство или соответствующие визы в проездных документах… Повторяю: сходить на территории Федеративной Республики…
      Станция маленькая, стояли мы здесь всего две-три минуты. Никто сходить не стал. Вдоль вагонов по перрону, обмахиваясь сложенной газетой, степенно прошагал западногерманский полицейский.
      И опять весело застучали освобожденные от тормозов колеса. Опять сытая пшеница сменяла кукурузу, кукуруза пшеницу. На крохотных полустанках все ухожено, все прибрано, никакое отклонение от строгого геометрического порядка нигде не колет глаз.
      Следующая остановка — последняя на территории Западной Германии. Судя по расписанию, вывешенному в коридоре, экспресс стоит здесь десять минут.
      Серое здание вокзала, увитое плющом, медленно подплыло, остановилось прямо против нашего окна. Перрон был огорожен изящной, тонко плетенной проволочной сеткой с несколькими проходами; вероятно, для того, чтобы легче направлять в нужном направлении потоки пассажиров.
      Здесь было полюднее: железнодорожники, группы молодых людей с рюкзаками и зачехленными гитарами, несколько крестьянок в национальных костюмах с плетеными корзинами. Из соседнего вагона, придерживаясь за поручень, осторожно спускался, ощупывая предварительно ногой каждую ступеньку, какой-то чистенький беленький старичок в коротких штанишках на помочах. Его встречали с цветами.
      Мирная картина! Ни одного полицейского, даже ни одного таможенника!
      Но что-то мешало мне воспринимать вокзальную идиллию за окном, что-то настораживало, зажигало огонек тревоги. Я хмурил лоб, пытаясь понять, напряженно вглядывался сквозь стекло.
      Не чудится ли мне? Вот есть, есть какая-то нарочитая заданность в расстановке людей на перроне!
      Нет, не всех. Паренек, который, дурачась, растянулся на расставленных в один ряд рюкзаках, — это естественно! Смеющиеся крестьянки перебрасываются шутками с кем-то, стоящим на тамбурной площадке и невидимым мне отсюда, из купе, — тоже в порядке вещей…
      А вот этот рослый мужчина в охотничьей шляпе с пером? Почему он так ни разу и не повернулся лицом к поезду? Стоит спиной и глазеет в сторону вокзала. Что он там увидел? Что там могло его заинтересовать? Высокие узкие окна? Голуби на краю крыши?
      Или те двое, в проходе, Пат и Паташонок: один — маленький, крепко сбитый, кривоногий, другой — длинный, тощий, с пышными усами. До чего ж они увлечены разговором! Ни разу за все время ни один из них не посмотрел в сторону поезда. А ведь все-таки экспресс. Что за народ едет? Разве не интересно?
      Ну хотя бы раз посмотрели. Один-единственный раз!
      Нет, говорят, говорят, не меняя позы, профилем к вагонам, словно спешат наговориться на всю жизнь.
      Или до отхода экспресса?..
      Что-то было в этом очень похожее на массовки в плохих провинциальных театрах, когда режиссер, организовывая толпу на сцене, распределяет статистов: одному стоять у самой рампы и смотреть вверх на воображаемую луну, другому прислониться к колонне, третьему, стоя спиной к зрительному залу, с интересом изучать рекламную афишу на бутафорской тумбе… Пока следишь за главными действующими лицами, все это не слишком заметно. Но стоит немного отвлечься, как искусственность созданной на сцене ситуации начинает тотчас же сама лезть в глаза.
      Прошло уже и положенных десять минут остановки, и еще пять сверх этого, а экспресс все стоял и стоял. Людей на перроне стало больше: пассажиры повыходили из вагонов и толпились возле дверей.
      А статисты все играли свои маленькие роли. Интересно, кто же режиссер? И здесь ли он?
      Инга, которая до сих пор тоже смотрела в окно, вдруг поднялась со своего места.
      — Куда? — Я старался говорить по возможности спокойно.
      — Пойду потопчу своими изящными туфельками вековечную германскую землю.
      — Не надо.
      — Почему?
      — Ты же слышала, что объявляли по радио.
      — Объявляли на той станции, а не на этой.
      — Все равно. Здесь тоже ФРГ.
      — Да ты посмотри в окно! Весь личный состав нашего поезда прохлаждается на перроне.
      — Пусть. А ты не ходи.
      — Ну и ну! — Инга осуждающе покачала головой. — Не отец, а тиран и деспот!..
      Она двинулась к выходу. Я опередил ее, захлопнул стеклянную дверь.
      — Пусти!
      — Нет, дочка. Нельзя.
      — Но мне жарко, понятно? Нечем дышать.
 
      — Потерпи. Это не смертельно.
      В вагоне работал кондиционер, воздух был свежим и чистым.
      — Я перестаю тебя понимать, отец! — Инга начинала злиться всерьез. — Ни с того ни с сего ты вдруг прибегаешь к настоящему акту насилия. Не хочешь — сиди тут, я тебя не тащу за собой. Но почему ты не даешь мне поступать так, как я считаю нужным? Ведь мне не три и даже не восемнадцать?
      Вопрос вполне уместный и поставлен разумно. К сожалению, я не имел возможности так же разумно ответить на него.
      — Потому что нельзя. Запрещено правилами. И нечего их нарушать.
      — Это не объяснение. Твои правила — чистейшая формальность. Видишь — проволока? Вот за нее выходить действительно запрещено. Туда я и не пойду. Пусти!
      Она сделала попытку оттолкнуть меня.
      — Инга, перестань! — Не без усилия я снял ее руку с дверной рукоятки.
      — Ах так!
      Она кинулась на мягкое сиденье, порылась в своей сумочке. Вытащила пачку сигарет и, нервно чиркнув спичкой, закурила.
      Закурила впервые у меня на глазах. Да и вообще курила ли она раньше? Потому что после первой же затяжки поперхнулась дымом и сильно закашлялась.
      Я отнял у нее пачку с сигаретами, спички.
      — Наш вагон для некурящих. Видишь, перечеркнутая крест-накрест сигарета?
      — Отдай! Слышишь, отдай!
      — Потом.
      — Может, ты еще ударишь меня? Как тогда?
      Был в моей отцовской биографии такой прискорбный момент.
      Шестилетняя Инга впервые в жизни самостоятельно отправилась за покупкой в гастрономический магазин — он помещался рядом, в соседнем доме. Я вручил ей стеклянную банку под сметану, сетку, деньги. Улыбающаяся, румяная, счастливая, она отправилась через двор, помахав мне рукой, — я наблюдал за ней в окно.
      Проходит полчаса, час — Инги нет. Я начинаю беспокоиться, но доказываю себе, что ничего особенного, что время дня сейчас такое, что стоит очередь. Еще через полчаса нервы мои сдают, я отправляюсь в магазин.
      В молочном отделе пусто, Инги нигде нет. Ищу ее по всему магазину, по двору, забегаю к подружкам.
      Нет!
      Может быть, вернулась домой, пока я искал?
      Кидаюсь в свой подъезд, взлетаю на одном дыхании на третий этаж.
      Нет!
      Еще через час мое волнение приближается уже к десяти баллам. Ребенок исчез! Какие тут еще раздумья! Нужно немедленно бежать в милицию!
      И во дворе натыкаюсь на Ингу — такую же счастливую, румяную, улыбающуюся. Та же сетка, те же деньги, та же пустая банка под сметану.
      «Уф! Все магазины вокруг обегала. Нигде сметаны нет. Говорят, будет только к вечеру».
      Вот тогда это и случилось…
      А экспресс все еще стоит. И статисты, бедные, совсем изныли под тяжестью своих затянувшихся ролей.
      Наконец прозвучало:
      — Внимание! Экспресс «Моцарт» отправляется…
      Пассажиры, которые успели разбрестись по всему перрону, бросились к вагонам, а я к окну. И когда поезд тронулся, я был наконец вознагражден: трое статистов, как по команде, повернулись и уставились нам вслед.
      И все-таки режиссера я так и не увидел. Режиссеры, как правило, на сцену не выходят. Разве что только на премьере после занавеса, на поклон.
      А может быть, этот режиссер был очень-очень далеко отсюда?..
      Инга объявила мне полный бойкот.
      — Инга… Послушай, дочка…
      Ни слова в ответ. Ни даже движения, которое показало бы, что мои слова услышаны.
      Но мне нужно было поговорить с ней. Если и сказать, хотя бы немного, лишь самое главное, то только сейчас, в поезде, под стук колес, когда шансов быть подслушанным неизмеримо меньше, чем в гостинице или на городских улицах.
      Хотя полностью подслушивание не исключено и здесь. Купе слева пустует, там никого — я уже проверял. А вот справа едет молодая пара с трехлетним ангелочком с розовым бантом на белокурой головке. Правда, сели они еще до Зальцбурга. Но кто знает?..
      Сейчас они прогуливали своего ангелочка по коридору. Мама с одного конца, папа с другого, и дочка с довольным визгом носится взад и вперед.
      — Инга, у меня есть основания полагать, что на станции была расставлена ловушка.
      В глазах еще ледяное презрение. Но, сдается мне, я уловил едва заметный огонек интереса.
      — Ситуация может повториться, и я хочу, чтобы между нами на этот случай была полная ясность.
      Ага! Огонек разгорается, лед начинает таять.
      — Что за бред!
      Все! Статуя заговорила. Это самое главное. Что она произносит, не имеет ни малейшего значения.
      — От тебя требуются две вещи. Чтобы ты не реагировала на мои некоторые, как тебе покажется, странности. И чтобы, на всякий случай, держала в тайне, что знаешь латышский.
      — А это еще почему?
      — Не догадываешься?
      — Слушай, отец, а не кажется ли тебе, что…
      Я не дал ей договорить:
      — Нет, не кажется. А если кажется, то тем лучше… Прошу тебя, Инга! Мне нужны прочные тылы. Тогда будет намного легче справиться.
      Долгое молчание.
      Счастливая семья вернулась из коридора в свое купе. Теперь возня, сопровождаемая смехом и визгом, продолжалась за тонкой перегородкой.
      Инга снова принялась за свою сумочку. Отыскала шариковую авторучку, блокнот. Написала что-то быстро, выдрала лист, положила, не глядя на меня, на столик.
      Я прочитал:
      «Есть еще и такой способ общения».
      Я кивнул.
      Умница! Правда, она ничего еще не знает про телекамеру в венской квартире, но все равно — умница! Хотя бы потому, что сразу поверила мне.
      Теперь лишь бы только не пересолила. А то начнет озираться на каждом шагу.
      Не пересолить — это теперь самое главное.
      Хотя и особенно таиться тоже нечего. Мне больше нельзя играть роль страуса, воткнувшего голову в песок…
      — Давай поедим, отец. Что-то я проголодалась.
      — Уже?.. А по-моему, тебе просто хочется взглянуть, что Лиззль нам дала на дорогу.
      Инга беспечно рассмеялась:
      — И это тоже! Но я и есть хочу, честное слово! Ее кнедлики будто из воздуха сделаны…
      Экспресс уже мчал по Австрии. Снова с юга стали надвигаться горные цепи. Не мягкими, то поднимающимися, то вновь ниспадающими округлыми линиями, как возле Зальцбурга, а сразу, крутой стеной, с резко очерченными пугающими нагромождениями зубчатых скал, закрывших добрых полнеба. А потом и с северной стороны возле окон тоже замелькали поросшие кустарником и мхом подножия отвесных серых выступов.
      Эти две горные стены — северная и южная — сходились все ближе и ближе, словно пытаясь поймать наш экспресс, а он, ускользая, вился между ними. Нас качало и бросало из стороны в сторону, как на море в славный шторм.
      Неожиданно стены раздвинулись, показывая обнаженное сердце Альп. Бело-розовые зубчатые пики величаво плыли над пенистой рябью облаков.
      Дав нам кратковременную передышку, горные стены быстро пошли на сближение, снова пытаясь зажать юркую змейку экспресса. Теперь горы наступали уже с трех сторон: навстречу поезду тоже приближалась скалистая гряда, закупоривая выход из узкой долины.
      Но именно там, впереди, на фоне быстро растущего голубовато-дымчатого хребта, возникали легкие еще, точно намеченные пунктиром, очертания колоколен, башен, современных многоэтажных строений.
      С каждой минутой они проявлялись все отчетливее.
      Город.
      Инсбрук…

НИКТО