— Мы прекрасно понимаем, что не любовь к обществу Андреа забавляет вас прилипнуть к ней с тех самых пор, как ту женщину из Трентона осудили. Так что можете вы, в конце концов, выложить, что у вас на уме?
      — Покой и прекращение вашего слоновьего вмешательства не в свои дела, это если между нами говоря. Ясно и понятно?
      — Зачем вы увиваетесь вокруг Андреа? В чем вы ее подозреваете?
      — Нет, — сердито заявила Андреа, — мое терпение лопнуло. Вы забываетесь, сенатор Фруэ. Что же касается вас, Дакки, то я просто не понимаю, как вы могли. Конечно, опять мама. Вечно она вертит вами, как ей угодно.
      — Андреа! — взмолился финансист.
      — Никаких Андреа! И вы, сенатор, забыли, что я совершеннолетняя и сама могу разобраться, как и где проводить время. И никто не заставит меня делать что-то по указке. Если я захотела бывать по вечерам с мистером Квином, это мое дело, а не ваше. Я знаю, что делаю; а если нет, — добавила она со слабой и горькой улыбкой, — я сама это скоро увижу. А теперь, не будете ли вы — оба — столь любезны удалиться и оставить нас в покое?
      — Конечно, Андреа, раз ты так близко к сердцу это принимаешь, — извиняющимся тоном произнес толстячок, выбираясь из-за стола. — Я лишь исполняю мой долг перед вашим семейством. Засим...
      Эллери встал и вежливо ждал. Больше никто не произнес ни слова. Тогда он пробормотал:
      — Я-то, грешный, полагал, что роль ваша ограничивается законом, сенатор. Или вы тоже в сыщики переквалифицировались? А коли так, то позвольте приветствовать вас — в нашем полку прибыло.
      — Паяц! — огрызнулся сенатор Фруэ, держась за бороду. — Смотрите не зарывайтесь! — И он удалился.
      — Прошу прощения, Андреа, — сказал Финч, взяв Андреа за руку.
      — Я понимаю, что это не совсем ваша вина, Дакки, — отозвалась она, улыбнулась ему, но руку вырвала.
      Финч вздохнул, поклонился Эллери и отправился вслед за своим непробиваемым спутником.
      — Подозреваю, Андреа, — сказал Эллери, не садясь, — что вы отправляетесь домой? Вечер безнадежно испорчен.
      — Не глупите. Он только начинается. Потанцуем?
 

* * *

 
      Эллери вел свой «дюзенберг», увеличивая скорость. Мотор выл все с большим надрывом, словно древний лев, кусающий себя за хвост. Он несся по бетонке, будто все силы ада гнались за ним.
      — У-у-у! — кричала Андреа, придерживая руками шляпу. — Как у вас с рефлексами, мистер? Я еще молода, а жизнь прекрасная штука.
      — Я есмь, — уверил ее Эллери, пытаясь извлечь одной рукой сигарету, — истинная башня силы.
      — О, только не это! — взвизгнула она, сунув ему в рот свою. — Эта колесница, быть может, и способна бегать без руля и без ветрил, но мне не хотелось бы проверять. Хотя, — вдруг серьезным голосом проговорила она, — не скажу, что это так уж меня заботит.
      — Правда? Это вы о чем?
      Она опустилась поглубже на свое сиденье поближе к нему, косясь на разворачивающуюся ленту дороги и, казалось, не видя ее.
      — Да так. Давайте без сантиментов. Куда мы едем?
      — Ах, да какое дело! Широкое шоссе, милый спутник противоположного пола, никаких пробок, солнце, нещадно палящее. Я счастлив. — Эллери помахал сигаретой.
      — Вам хорошо.
      — А вам нет? — покосился он на нее.
      — Конечно. Безумно. — Она закрыла глаза. Эллери стал смотреть на дорогу. Через некоторое время она открыла глаза и игривым тоном сообщила: — Представляете? Утром я нашла седой волос.
      — Проклятье! Так рано? Вот видите, сенатор Фруэ оказался прав. Вы его вырвали?
      — Идиот. Разумеется.
      — Как будто скорбь можно утолить лысиной, — продекламировал он.
      — Это еще что такое? Звучит загадочно.
      — Не то слово. Это «Tusculanarum Disputationum». Если бы вы больше времени потратили на познание, а не на «окончание» школы, вы бы знали, что этот перл изрек сенатор Цицерон. Глупо, говорит он, рвать волосы в скорби.
      — О! — Она снова прикрыла глаза. — Вы думаете, что я несчастна?
      — Милое мое дитя, кто я, чтобы судить? Но если хотите знать мое мнение, то вы скоро дойдете.
      Андреа резко выпрямилась, всем своим видом выказывая негодование.
      — Как вам это нравится! Это я с вами только и вижусь последние несколько недель!
      Эллери обогнул трещину на бетонке.
      — Если я внес свой вклад в ваше несчастье, то меня следует колесовать и четвертовать. Мне кажется, я даже знаю несколько достойных личностей, которые могли бы быть подручными. И все же, хотя, быть может, я не из самых веселых бодрячков, мне трудно поверить, что ваше состояние вызвано моим присутствием.
      — Ах, трудно поверить! — парировала Андреа. — Слышали бы вы, что сказала мама по поводу того вечера, когда я вернулась домой, а она получила полный отчет сенатора.
      — А, ваша мама, — вздохнул Эллери. — Нет, я не льщу себя надеждой, что достойная вдова одобряет сынишку инспектора Квина. И в чем же она подозревает меня? В посягательстве на вашу добродетель, банковский счет или что еще?
      — Не будьте таким циником. Это все наши экскурсии.
      — А не моя причастность к трагедии «Дома на полпути» Эллы Эмити?
      — Ради бога, — рассердилась Андреа. — Давайте забудем об этом, ладно? Нет, после того как вы сводили меня на «Ожидание Лефти», и в этот квартал на Генри-стрит, и потом еще в многоквартирный муниципальный дом бедняков, мама буквально взорвалась. Она считает, что вы отравляете мое сознание.
      — Не такое уж безосновательное предположение. И как, вирус действует?
      — Не могу сказать, чтобы это совсем прошло впустую. Я даже не подозревала, какая нищета... — Андреа поежилась и сняла шляпу. Волосы, сверкая на солнце, рассыпались на ветру. — Она считает вас самой ужасной личностью на свете. Хотя мне до того, что она считает, дела мало. Я имею в виду, насчет вас.
      — Андреа! Это так неожиданно. Когда это произошло?
      — Мама ужасно похожа на этих жутких летающих людей у Фолкнера в той книге, которую вы мне давали, как ее, ну, помните, «Пилон», кажется? Как это сказал о них репортер — если выдавить их, из них польется машинное масло, а не кровь.
      — Боюсь, не вижу связи. Какая жидкость потечет из вашей матушки?
      — Старое вино — вино из лучших подвалов, сами понимаете — старое вино, которое необъяснимо и трагично превратилось в уксус. Бедная мама! Она несется по жизни сломя голову и даже не знает, что с ней происходит.
      Эллери усмехнулся:
      — Яркое и суровое описание. Однако дочернего почтения здесь мало.
      — Мама — это мама и есть. Вам не понять.
      — А я думаю, понять. Можете не поверить, но и у меня была мать.
      Андреа надолго погрузилась в молчание.
      — Дедушка, — проговорила она наконец, словно сквозь сон. — Надо подумать. Ну да, конечно. Все, что удалось бы выжать из его несчастной сокрушенной плоти, — это лейкоциты. Даже следа красного в нем не осталось.
      Эллери снова усмехнулся:
      — Вот здорово! А как насчет Дакки?
      — Что насчет Дакки?
      — Вам его лучше знать.
      — С ним все проще простого, — пояснила Андреа, посасывая указательный палец. — Дакки, Дакки, портвейн. Нет, опять вино. Да! Дух камфоры. Не правда ли, звучит ужасно?
      — Тошнотворно. Но почему камфора?
      — О, Дакки такой правильный. Боюсь, вы не совсем улавливаете, что я имею в виду. У меня в сознании — уж какое оно ни есть — запах камфоры всегда ассоциируется с будуарами YMCA и вечным холодом. Не спрашивайте почему. Это из детских воспоминаний.
      — Андреа, у вас воистину в голове каша. Только алкоголь может увязать этого дутого плутократа с YMCA.
      — Не вяжитесь. Вы же прекрасно знаете, что я не пью. Оттого-то мама и в шоке. Я старомодная девушка, ударившаяся в загул. А теперь еще Толстой.
      — Кто-кто?
      — Сенатор. Я как-то видела портрет Толстого. Он мне напомнил его. Эта непристойная борода! Он носится с ней с большей страстью, чем женщина со своим перманентом. А что у него в венах, вы и сами знаете.
      — Томатный сок?
      — Нет! Чистый формалин. Если он и испытывал когда-либо какие-либо чувства, то они у него уже сорок лет как заформалинены. Тут, — со вздохом произнесла она, — и сказке конец. О чем будем теперь говорить?
      — Сейчас подумаем, — откликнулся Эллери. — А как насчет нашего друга Джоунса?
      Некоторое время Андреа молчала.
      — Я бы не хотела... Я не видела Берка уже недели две.
      — Боже правый! Если я послужил причиной расторжения союза века...
      — Нет, я серьезно. Берк и я... — Андреа замолчала, откинула голову на верх спинки сиденья и стала смотреть на дорогу.
      — Вы это серьезно?
      — Куда уж серьезнее. Раньше я смотрела на это как на нечто само собой разумеющееся. О каком еще мужчине может мечтать девушка? Большой, — а я всегда имела слабость к большим мужчинам, — не слишком красивый, сложение — как Макс Баер, отличные манеры.
      — Лично на меня впечатления принца крови он не произвел, — сухо высказался Эллери.
      — Он сейчас не совсем спокоен. Хорошая семья, денег куры не клюют.
      — И напрочь лишен серого вещества.
      — Вечно вам надо сказать какую-нибудь гадость. Хотя, боюсь, это правда. Теперь я вижу, что все это были представления глупой девчонки. Думаю, это простительно, как вы полагаете?
      — Думаю, да.
      — Видите ли, — она улыбнулась невеселой улыбкой, — я и сама не намного от него ушла. Раньше.
      Эллери некоторое время молча вел машину. Андреа снова опустила веки. «Дюзенберг» пожирал милю за милей и разматывал их позади непрерывной снотворной лентой. Эллери пошевелился:
      — Вы забылись.
      — Что?
      — Если кто-нибудь, скажем Билл Энджел, надавит на вас, если продолжить эту тошнотворную метафору...
      — О! — Она помолчала и вдруг рассмеялась. — Здесь я могу судить о себе по достоинству. Никому еще это не удавалось. Молоко человеческой доброты.
      — Немного свернувшееся? — вкрадчиво протянул Эллери.
      Она быстро выпрямилась.
      — Что это все значит, Эллери Квин?
      — А вы не знаете?
      — И потом, при чем тут Билл Энджел?
      Эллери пожал плечами:
      — Прошу прощения. Я думал, мы играем по установленным правилам честности, но, вижу, ошибался.
      Он не отводил глаз от дороги, а она — от его спокойного неподвижного профиля. Но через некоторое время губы Андреа дрогнули, она отвела взгляд.
      — Отличный денек, не правда ли? — наконец вымолвил Эллери.
      — Да, — глухим голосом ответила она.
      — Небо голубое. Поля зеленые. Дорога белая. Коровы коричневые и красные — когда вы их видите. — Он помолчал. — Когда вы их видите.
      — Я не...
      — Я сказал: когда вы их видите. Не всем дарована такая возможность, знаете ли.
      Она оставалась совершенно спокойной, и он подумал, что она не расслышала; он бросил на нее быстрый взгляд. Ее щеки были белее дороги. Пряди белокурых волос трепались на ветру и, казалось, уносились с ветром. Пальцы теребили шляпу на коленях.
      — Куда? — грудным голосом спросила она. — Куда вы меня везете?
      — А вам куда бы хотелось?
      Глаза ее вспыхнули. Андреа приподнялась на сиденье; ветер с силой ударил ее, и она схватилась за верх ветрового стекла, чтобы удержаться.
      — Остановите машину! Остановите машину, я вам говорю!
      «Дюзенберг» послушно съехал на обочину и остановился.
      — Остановились, — спокойно констатировал Эллери. — Теперь что?
      — Поворачивайте! — крикнула она. — Куда мы едем? Куда вы везете меня?
      — Посетить кое-кого, — все так же спокойно объяснил Эллери, — лишенного такого зрительного многообразия. Боюсь, эта несчастная может созерцать только кусочек неба с вашу ладонь. Мне подумалось, что было бы неплохо, если бы кто-то сегодня... встал на ее место... стал ее глазами... хоть на миг.
      — На ее место? — прошептала Андреа.
      Он взял ее руку; она лежала между его ладоней, безжизненная и ледяная.
      Так они сидели довольно долго. Мимо пронеслась машина, потом молодой человек в небесно-голубой форме дорожной полиции штата Нью-Джерси медленно проехал на мотоцикле, оглянулся, повертел пальцем у виска и умчался, нажав на газ. Солнце нещадно палило; на лбу и носу Андреа выступили мелкие капельки пота.
      Затем она опустила глаза и убрала руку. Она не произнесла ни слова.
      Эллери завел свой «дюзенберг», и большая машина двинулась вперед в том же направлении, в котором двигалась прежде. Между бровей у него пролегла едва заметная складка.
 

* * *

 
      Амазонка в форме внимательно посмотрела на них, отступила в сторону и махнула на кого-то в полутемном коридоре крупной рукой, как у дорожного полицейского.
      Они услышали шаги Люси прежде, чем увидели ее. Звук был ужасный: какое-то замедленное шарканье, в этом было что-то похоронное. Они напрягли зрение по мере приближения этого шарканья. В нос бил одуряющий удушливый запах: это была какая-то грубая смесь из карболки, кислого хлеба, крахмала, старой обуви, зловония умывальника.
      Наконец появилась Люси. Ее безжизненные глаза чуть просветлели, когда она увидела их за разделительной железной сеткой, вцепившимися в сетку, как обезьянки в зоопарке. Они смотрели так напряженно и пристально, что могли сойти за театральных зрителей.
      Шарканье ускорилось. Она вышла в своих неуклюжих сабо, протянув к ним вялые руки.
      — Я так рада. Как это мило с вашей стороны. — Ее глубоко ввалившиеся глаза, полные боли, чуть не смущенно посмотрели на Андреа. — Я вас обоих имею в виду, — мягко добавила она.
      На нее было больно смотреть. Было такое впечатление, что ее пропустили через стиральную машину и выжали всю прелесть прекрасного некогда тела. Кожа утратила тот особый оливковый тон и приобрела землистый оттенок, больше говоривший о смерти, чем о жизни.
      Андреа не сразу смогла заговорить.
      — Здравствуйте, — наконец выдавила она вместе с подобием улыбки. — Здравствуйте, Люси Уилсон.
      — Как поживаешь, Люси? Выглядишь ты ничего, — проговорил Эллери, заботясь только об одном: чтобы ложь звучала как можно естественнее.
      — Хорошо, спасибо. Очень хорошо. — Люси замолчала. По лицу ее вдруг пробежала тень: так смотрит загнанное животное, но она тут же взяла себя в руки. — А Билл пришел?
      — Думаю, придет. Когда ты видела его последний раз?
      — Вчера. — Она вцепилась бескровными пальцами в сетку. Лицо ее сквозь ячейки напоминало плохую гравюру, сделанную с фотографии, отчего получилось что-то размытое и двоящееся. — Вчера. Он приходит каждый день. Бедный Билл! Он так плохо выглядит, Эллери. Хоть бы ты поговорил с ним. Напрасно он так себя изводит. — Голос ее словно уплывал. Можно было подумать, что все, что Люси говорит, она говорит машинально, как нечто, лежащее на поверхности сознания, и произносит лишь для того, чтобы защититься от подлинных мыслей, одолевающих ее.
      — Ты же знаешь Билла. Он страсть как любит о ком-нибудь заботиться.
      — Да, — произнесла Люси тоном ребенка; на губах ее появилась призрачная улыбка, такая же слабая, как голос. — Билл всегда был таким. Он сильный. Он всегда на меня... — голос ее поднялся, упал, снова поднялся, словно удивленный собственным существованием, — хорошо действует.
      Андреа хотела что-то сказать, но промолчала. Ее пальцы в перчатках тоже вцепились в ячейки сетки. Лицо Люси было близко. Пальцы ее на стальной проволоке вдруг сжались.
      — Как с вами здесь обращаются? — торопливо спросила она. — Я имею в виду...
      Люси медленно перевела взгляд на Андреа. Ее глубокие глаза, как и голос, словно были прикрыты стеклом, огораживая от реальности, свободы, внешнего мира.
      — О, нормально, спасибо. Жаловаться не на что. Они добры ко мне.
      — У вас достаточно... — У Андреа начали гореть щеки. — Я хотела спросить, я могу чем-нибудь помочь вам, миссис Уилсон? То есть что-нибудь, что я могла бы для вас сделать, принести, что вам нужно?
      Люси с удивлением посмотрела на нее.
      — Нужно? — Ее красивые брови сошлись на переносице, словно она пытается понять смысл слов. — О нет, что вы. Нет, спасибо. — И вдруг рассмеялась. Это был скорее милый смешок без малейшего намека на иронию или презрение, — совершенно естественный и добросердечный смешок. — Есть только одно, что мне нужно, только, боюсь, вам это не достать.
      — Что? — с горячностью спросила Андреа. — Что угодно. О, как бы мне хотелось хоть чем-то вам помочь. Так что вы хотите, миссис Уилсон?
      Люси покачала головой, снова улыбаясь слабой, отчужденной улыбкой.
      — Чтоб мне вернули мою свободу. — По лицу ее снова пробежала ужасная тень и тут же исчезла.
      Краска сбежала со щек Андреа. Эллери толкнул ее в бок локтем, и она машинально улыбнулась.
      — О, — сказала она, — боюсь...
      — Странно, где Билл? — Люси подняла глаза на дверь для посетителей.
      Андреа на миг прикрыла глаза. Губы ее скривились.
      — Я так хорошо устроила все в своей... в камере, — поделилась через некоторое время Люси. — Билл принес цветы, картинки и все такое. Это нарушение правил, наверное, но он взял и принес. Билл умница, он любит, чтоб все было хорошо. — Она взглянула на них чуть не с беспокойством. — Нет, правда, все не так плохо. Да и вообще, это же ненадолго, правда? Билл говорит, он уверен, что я скоро выйду — выйду, когда моя апелляция...
      — Правильно, Люси, — поддакнул Эллери. — Выше нос! — Он погладил ее вялые пальцы на сетке. — И помни, у тебя есть друзья, которые не покладая рук занимаются твоим делом. Все время помни об этом, ладно?
      — Если бы я хоть на миг забыла, — прошептала она, — я бы с ума сошла.
      — Миссис Уилсон, — с запинкой проговорила Андреа, — Люси!
      В черных глазах Люси появилась тоска.
      — Как там на воле? Кажется, замечательная погода, не правда ли?
      На стене под самым потолком было окно, затянутое решеткой, сквозь которую, словно через сито, пробивался солнечный свет. В него виднелся прямоугольный кусочек голубого неба.
      — Мне кажется, — с трудом выговорила Андреа, — собирается дождь.
      Амазонка, молча стоявшая прислонившись к каменной стене, произнесла бесцветным, будто не человеческим, а механическим голосом:
      — Свидание окончено.
      На лице Люси снова появилось выражение ужаса, только на этот раз оно так и осталось, как печать. Лицо Люси исказилось, словно от боли. Стекло будто спало с ее глаз, обнажив таящееся в глубине неподдельное страдание.
      — Уже? — прошептала Люси и попыталась улыбнуться, но помрачнела, прикусила губу, и вдруг ее прорвало, она залилась слезами.
      — Люси, — прошептал Эллери.
      Плача, она восклицала:
      — О, спасибо, спасибо! — а пальцы ее разжались, отпустили сетку. Она повернулась и заплетающимися ногами побрела в темный зев двери в сопровождении мрачной бесполой охраны.
      Они еще долго слышали шарканье ее грубой обуви по каменному полу. На нижней губе Андреа выступила капелька крови.
      — Какого черта вы тут делаете? — раздался грубый голос из-за двери для посетителей.
      Эллери резко обернулся и чуть не подскочил, как спугнутый кот. Это в его планы не входило. В правой руке у Билла был большой букет цветов, который он держал бутонами вниз.
      — Билл, — торопливо проговорил Эллери, — мы пришли...
      — Что ж, — рявкнул Билл, в упор разглядывая Андреа. — И как вам здесь? Здорово, не правда ли?
      Андреа машинально взяла Эллери под руку. Он почувствовал, как она вцепилась в него мертвой хваткой.
      — О, — пробормотала она упавшим голосом.
      — И надо ж, вы не умерли со стыда? Нет, какая наглость! — Билл выпускал слова как стрелы. — Прийти сюда! Что, мало развлечений? Полюбовались? И думаете, будете сегодня сладко спать?
      У Эллери заныла рука от вцепившихся пальцев Андреа. Глаза у нее неестественно расширились. Вдруг она отпустила его руку и бросилась к Биллу. Но, поравнявшись с ним, споткнулась. Он нехотя отступил в сторону, все так же не сводя с нее глаз. Андреа пробежала мимо него с низко опущенной головой.
      — Билл, — негромко сказал Эллери.
      Билл Энджел не отвечал. Он делал вид, будто рассматривает цветы, и стоял повернувшись к Эллери спиной.
      Андреа ждала в конце коридора, прислонившись спиной к каменной стене и судорожно рыдая.
      — Все, Андреа, все, — принялся успокаивать ее Эллери. — Будет.
      — Отвезите меня домой, — сквозь слезы попросила она. — Ради бога, увезите меня из этого страшного места.
 

* * *

 
      Эллери постучал в дверь, и усталый голос Билла Энджела откликнулся:
      — Входите!
      Эллери открыл дверь в один из узких номеров «Астора». Билл стоял, склонившись над кроватью, и упаковывал вещи.
      — Возвращение блудного сына, — бросил он. — Ну что ж, привет, дурачок! — Он закрыл дверь и стал спиной к ней.
      Волосы у Билла были всклокочены; по скулам ходили желваки. Он как ни в чем не бывало продолжал собирать вещи, словно никого, кроме него, в комнате не было.
      — Не будь ослом, Билл. Плюнь ты на эти носки и выслушай меня.
      Билл и ухом не повел.
      — Я гоняюсь за тобой по трем штатам. Что ты делаешь в Нью-Йорке?
      Наконец Билл выпрямился.
      — Не мог выбрать более удобного времени, чтобы поинтересоваться моими делами?
      — Мой интерес никогда не ослабевал, старина.
      Билл рассмеялся:
      — Послушай, Эллери. Я не собираюсь выяснять с тобой отношения. И ни в чем тебя не упрекаю. Твоя жизнь — это твоя жизнь, ты ничего не должен ни мне, ни Люси. Но раз ты решил выйти из игры, так и не лезь ко мне. Я буду тебе премного признателен, если ты укатишь отсюда к чертовой матери.
      — А кто это сказал, что я вышел из игры?
      — Не думай, что я слеп и не вижу, что вокруг делается. Ты приударил за этой девчонкой Гимбол сразу после вынесения приговора Люси.
      Эллери пробурчал:
      — А ты что, шпионил за мной?
      — Называй как хочешь. — Билл вспыхнул. — Только, по мне, это чертовски забавно. Я бы так не говорил, если бы считал, что ты все это по делу, что у тебя чисто профессиональный интерес. Только что-то мне не доводилось слышать про профессионалов, которые таскают интересующую их по делу женщину по клубам и танцулькам из вечера в вечер на протяжении многих недель. Ты за кого меня принимаешь — за полного идиота?
      — Именно.
      Эллери отклеился от двери, швырнул шляпу, подошел к кровати и врезал Биллу под дых с такой силой, что тот, судорожно хватая воздух, рухнул на кровать.
      — А теперь не вздумай шевелиться и открой уши, ты, придурок!
      Билл вскочил на ноги, сжав кулаки.
      — Да какого...
      — Дуэль на рассвете, а?
      Билл густо покраснел и сел.
      — Во-первых, — как ни в чем не бывало проговорил Эллери, прикуривая сигарету, — ты не вел бы себя как последний дурак, если бы у тебя с мозгами было все в порядке, что, увы, не так, поэтому прощаю тебя. Ты безумно влюблен в девушку!
      — Что за чушь! Совсем рехнулся.
      — Непосильная духовная борьба между страстью, совестью и чувством долга по отношению к Люси сделала тебя совершенно слабоумным. Ревновать ко мне! Билл, постыдился бы.
      — Ревновать?! — горько рассмеялся Билл. — Тебе же я мог бы дать дружеский совет. При всей твоей самоуверенности ты мужчина, и все тут. С этой девушкой надо держать ушки на макушке. Она из тебя живо сделает дебила, как сделала из меня.
      — Ты вернулся на уровень семнадцатилетнего, мой сын. Вся беда с тобой в том, что ты не способен распознать симптомы. И не говори мне, что не видишь ее во сне. Ты не в силах забыть тот поцелуй в темноте. Ты весь завязан узлами и борешься с собой все двадцать четыре часа в сутки. Я глаз с тебя не спускаю с самого начала процесса. Билл, ты осел.
      — И что я тебя слушаю? — в сердцах воскликнул Билл.
      — Тут и без старины Фрейда ясно, что заставляет шестеренки вертеться с безумной скоростью. А твой анализ посему о каком-то «профессиональном интересе» к Андреа так и разит отрочеством.
      — Влюблен! Да я всей душой ее ненавижу!
      — Разумеется, разумеется, — подтрунивал Эллери. — Однако я здесь не для того, чтобы читать лекции о перипетиях нежной страсти. Позволь поведать, как обстоят дела, и принять твои извинения.
      — Я и без того достаточно наслушался.
      — Сядь! Когда Люси осудили в Трентоне, одна вещь проявилась с такой яркостью, что затмила все остальное. Это странное поведение Андреа до, во время и после ее выступления в качестве свидетеля. И я стал размышлять.
      Билл недоверчиво хмыкнул.
      — И мои размышления привели меня к некоторым выводам. А эти выводы толкнули на обхаживание девушки. Ничего другого мне не оставалось. Все остальные ходы никуда не приводили. Я анализировал дело под всеми возможными углами, и нигде не подкопаться, ничего подозрительного, куда ни глянь, все ведет в тупик.
      Билл нахмурил брови:
      — Но на что ты надеялся, взявшись за Андреа? Ты извини, но не моя вина, что я подумал...
      — Ага, с рацио у нас, кажется, опять все в порядке. Дело в том, что мое усердное волокитство вызвало беспокойство не только у вашего самовлюбленного эго. Миссис Гимбол, виноват, надо говорить «Джессика Борден», на грани отчаяния, сенатор Фруэ брызжет слюной, а Финч грызет свои непорочные ногти. Что касается юного Джоунса, то, по последним отчетам в отделе светской хроники, он чуть не убил одного из своих пони для игры в поло. Великолепно! Именно этого я и добивался. А ты говоришь, на что я надеялся.
      Билл покачал головой:
      — Ты меня прости, но я ни черта не понимаю. — Он подвинул стул к кровати.
      — Сначала ответь на мой вопрос. Что ты делаешь в Нью-Йорке?
      — Занимаюсь расчисткой. — Билл откинулся на кровать и уставился в потолок. — Предпринимаю всякие действия. Сразу после окончания процесса я потребовал выплаты страховки Национальной страховой компанией, представив формальное свидетельство о смерти. Конечно, для проформы. Компания отклонила формальный запрос и отказалась выплатить страховку, мотивируя свой отказ тем, что получатель осужден за убийство застрахованного.
      — Понятно.
      — Компания уведомила душеприказчика Гимбола — одного близкого друга семьи, — что она готова выплатить ему за полис Гимбола отступного в сумме стоимости полисов с условием отказа от всяких дальнейших претензий. Насколько я понимаю, это уже было сделано.
      — Приговор аннулирует полис?
      — Абсолютно верно.
      — А как дела с апелляцией?
      — Мы добились, чтобы Нью-Джерси финансировал ее. Полагаю, об этом ты читал в газетах. Мне удалось всякими правдами и неправдами добиться отсрочки. Окончательное решение будет на следующий год. А пока, — хмуро закончил Билл, — Люси в Трентоне. Куда уж лучше. — Он уставился в потолок, затем проговорил: — Как это тебе в голову взбрело притащить ее?
      — Кого?
      — Андреа, черт побери!
      — Послушай, Билл, — спокойно сказал Эллери. — Почему Андреа с таким ужасом отнеслась к предложению выступать в качестве свидетеля?
      — Хоть убей, не знаю. Ее показания ничего особенного не дали — ничего для нее опасного или порочащего.
      — Близко к правде. Но именно это делает ее такое упорное нежелание еще более странным. Ведь она явно сопротивлялась не потому, что не хотела сообщать о своем посещении места преступления. Это нежелание могло бы объяснить, почему она помалкивала о своем визите, пока мы сами не докопались до этого, но это не объясняет ее сопротивление, когда ты попросил ее выступить в качестве свидетеля. Напротив, она скорее имела все основания пойти тебе навстречу.
      — Еще как! — усмехнулся Билл.
      — Не будь ребенком. Ты ей нравишься — не буду употреблять более сильное слово, чтоб у тебя снова мозги не поплыли.
      Билл покраснел.
      — Она очень сочувствует Люси.
      — Игра! Все игра. Она и мною играла.
      — Билл, на самом деле ты умнее, чем твое высказывание. Андреа хорошая девушка. У нее есть здоровая основа, которую ее окружение не смогло в ней изменить. И она не лицемерка. В нормальных обстоятельствах она была бы, как я говорю, рада помочь Люси. А вместо этого... Да что говорить, ты сам видел, как она вела себя.
      — Она палец о палец для нас не ударит. Андреа по ту сторону барьера. Она зла на нас обоих из-за Гимбола.
      — Ерунда! В ту ночь она была единственной в этой хижине, кто по-человечески посочувствовал Люси.
      Билл теребил простыню, сминая ее и расправляя складки.
      — Ну ладно. Так в чем ответ?
      Эллери подошел к окну.
      — Как тебе кажется, какое основное чувство проявляется в ее поведении с тех самых пор, как история ее посещения хижины всплыла на поверхность?
      — Страх.
      — Вот именно. Но чего она боится?
      — Спроси чего-нибудь полегче, — буркнул Билл. Эллери подошел к кровати и положил руки на спинку изножья.
      — Ясно, боится рассказать эту свою историю. Но почему так этого боится?
      Билл недоуменно пожал плечами и снова затеребил простыню.
      — Но разве ты не видишь, что этот страх идет не изнутри бедной девушки, а как бы снаружи? Страх под давлением! Страх, рожденный от угроз!
      — От угроз? — встрепенулся Билл.
      — Ты забыл о жженой пробке.
      — Угрозы! — Билл вскочил с кровати; в глазах его вспыхнула надежда. — Боже мой, Эллери! Бедное дитя! — Он начал вышагивать перед кроватью, разговаривая сам с собой.
      Эллери бросил на него ироничный взгляд:
      — С какого-то момента меня осенило. Это единственное объяснение, позволяющее свести воедино все факты — и физические, и психологические. Она хотела помочь нам, но не могла в это ввязаться. Если б ты видел ее лицо в ту ночь! Но ты не видел, ты слеп как летучая мышь. За ней словно все силы ада гнались. Как она могла пройти через такую пытку, если б жуткий страх не заставлял ее держать язык за зубами? И страх не за себя, понимаешь?
      — Так вот, значит, почему она...
      — Эта проблема требует серьезнейшего анализа. Если ей кто-то угрожал, если он велел ей помалкивать, следовательно, этот некто боялся, что она могла что-то раскрыть. И это обусловило мое поведение. Монополизировав все ее время, я пытался убить сразу двух зайцев: первое, играя на том, что в ней лучшего, заставить ее в конце концов рассказать то, что она знает. Второе, — Эллери выпустил облачко дыма, — спровоцировать того, кто ей угрожает!