Кузнецов Леонид Михайлович
      Стопроцентный американец:
      Исторический портрет генерала Макартура
      {1}Так обозначены ссылки на примечания. Примечания в конце текста книги.
      Аннотация издательства: Генерал Дуглас Макартур - один из самых видных деятелей американской истории новейшего времени. По выражению одного из ученых, его жизнь - это "одно из наиболее объемных зеркал", в котором отразилась целая эпоха. Следует добавить, что "зеркало" это было американцем, и "отражение", возникшее в нем,- специфическим, именно американским. Этим и интересна для нас личность генерала Макартура, до сих пор чтимого у себя на родине в качестве национального героя.
      С о д е р ж а н и е
      Введение
      В присутствии родителей
      Больше чинов, меньше друзей?
      Расправа
      "Наполеон Лусона"
      Рождественский подарок
      Генеральша на коленях перед генералом
      Император при дворе "Американского кесаря"
      "Я публично опозорен"
      Мистик превращается в реалиста?
      Тени становятся короче
      Литература
      Примечания
      Только те дерева, о которых ты знаешь, что они ничего не приносят в пищу, можешь портить и рубить...
      Библия
      Иной считает себя повелителем других, что не мешает ему быть рабом в большей еще степени.
      Руссо
      Введение
      17 декабря 1952 года. Нью-Йорк. Личные апартаменты Джона Даллеса, без пяти минут государственного секретаря США. Кроме хозяина, здесь Дуайт Эйзенхауэр, только что избранный президентом, но еще не вступивший в эту должность, и Дуглас Макартур - пятизвездный генерал в отставке... Каждый думает о своем.
      За окнами море огней. Грядет рождество. Праздник для всех восьми миллионов жителей Нью-Йорка. Но был день, когда весь восьмимиллионный город дарил праздник одному человеку - Дугласу Макартуру. Это был день любви. И ненависти. Любви к нему. Ненависти к тем, по чьему приказу Дуглас Макартур навсегда оставил полки в Корее, посты главнокомандующего, полноправного представителя американской администрации в Японии.
      В день приезда вторая столица Штатов высыпала на генерала 2895 тонн бумаги в виде приветственных листовок и конфетти. В нью-йоркской гостинице "Уолдорф Астория" ждали 20 тысяч телеграмм и 150 тысяч писем от тех, кто "любил его, кто верил в него".
      Осыпая Дугласа Макартура лаврами, многие почитатели одновременно изрыгали проклятия. Они сжигали портреты президента Трумэна, подписавшего приказ об увольнении Д. Макартура. В Атланте ветеран войны запаковал свою бронзовую медаль и отправил ее в Вашингтон (отказ от награды в знак осуждения тех, кто "незаслуженно" обидел генерала Макартура). Голливудский продюсер предложил Макартуру три тысячи долларов в неделю, если он будет играть в фильме роль "истинного патриота", "солдата свободы", которого преследуют политики. На страницы "Конгрэшнл рекорд" навечно занесены такие телеграммы: "Предать суду иуд в Белом доме, которые предали нас левым и ООН", "Наказать красную селедку в президентском кресле" и т. д. А когда президент Трумэн вышел на бейсбольное поле, чтобы открыть спортивный сезон, и сделал первый удар по мячу, на него обрушился дикий многотысячный вой так болельщики судили президента за "безответственные и своевольные действия".
      "Страна сегодня находится в лапах секретной банды, которой руководят агенты Советского Союза",- стращал, в свою очередь, политикан Уильям Дженнер. А будущий президент США Р. Никсон, в то время сенатор от Калифорнии, заявил: "Трумэн преподнес коммунистам скальп Макартура". Церковник из Хьюстона набрал телефон и продиктовал телеграмму в Белый дом: "Ваше решение убрать Макартура - это великая победа Сталина". Сказал и тут же, у телефона, скончался от острого приступа антикоммунизма.
      - Этак все наши лучшие кадры перемрут,- будто бы сказал на панихиде другой церковник.- Не слишком ли сильное средство - антисоветизм? Не следует ли уменьшить и его дозу, и его консистенцию?
      Но долго еще держалась эта доза. Даже росла. По крайней мере, к 17 декабря 1952 года была на подъеме.
      Воспоминания о "своем рождестве", о другом праздничном Нью-Йорке придали уверенность. Дуглас Макартур сделал это так же спокойно, как поправляют галстук или снимают пылинку. Он подошел к Эйзенхауэру, посмотрел ему в глаза и сказал: "У вас есть возможность стать самым великим после Иисуса Христа человеком, так как только вы можете диктовать условия мира в мире. Я прошу вас взять инициативу смелых действий". С этими словами свернул листок и сунул его в нагрудный карман Эйзенхауэра, прошептав: "Да благословит вас бог".
      Это был известный меморандум Макартура.
      Неужели все? Неужели 17 декабря 1952 года станет началом трагедии, конца света? Если бы люди обладали всепроникающей телепатией, могли читать мысли на расстоянии! Но никто не догадывался, что происходит на встрече трех деятелей в нью-йоркской квартире будущего государственного секретаря.
      Позднее, узнав о меморандуме, люди удивились Дугласу Макартуру: насколько нужно быть дерзким, уверенным, сильным духом, чтобы решиться на такой шаг, замахнуться на жизнь планеты! Одно дело больной человек с нарушенной психикой. Но ведь Дуглас Макартур, несмотря на возраст, сохранял ясность ума, за его плечами огромный опыт военачальника, политического деятеля, стратега, он прошел путь длиной более полувека, был свидетелем тому, как проваливались авантюры американской буржуазии, мечтавшей задавить страну Октябрьской революции. Он сам понял опасность фашизма и боролся против него. Уже этого достаточно, чтобы взвесить все "за" и "против", прежде чем садиться за меморандум. Но ведь он написал его. Более того, передал по назначению, настаивая на претворении приговора миру в жизнь, точнее - в смерть.
      Документ Макартура вызывает такое же ощущение, какое люди испытывают в Лондонском музее восковых фигур, глядя на Гитлера. Фюрер в воске. Но ведь и сегодня есть его здравствующие и быстро двигающиеся по служебным лестницам единомышленники, есть деятели, которые преследуют те же цели. Меморандум называется "Как закончить корейскую войну". На самом деле стоило бы озаглавить по-другому: "Как начать новую всемирную войну", неизбежно и мгновенно переходящую в атомную, а эпиграфом следовало бы сделать следующие слова Шекспира:
      Счастлив, кто великана мощь имеет,
      Но тот жесток, кто пользуется ей,
      Как грозный великан.
      "Грозный великан" писал в меморандуме{1}:
      "... Теперь после двадцати месяцев ситуация по сравнению с тем, что было, заметно изменилась. Противник, как сообщают, имеет значительные военно-воздушные силы с размахом действий по арке от Порт-Артура до Владивостока, способные бросить вызов нашим собственным ВВС в пределах главной зоны реки Ялу. Сейчас он, возможно, имеет преимущество в артиллерии и, благодаря значительно увеличенному числу транспортных средств, в большой степени решил проблемы перевозок... Но перемена гораздо большего значения заключается в том факте, что за 20 месяцев корейская война переросла в глазах мира в борьбу между Советским Союзом и Соединенными Штатами..."
      Далее следует ультиматум Советскому Союзу. Настолько наглый и оскорбительный, что он неизбежно должен быть отвергнут Москвой. Из этого и исходил Макартур, ибо в меморандуме тут же излагается программа действий США после "отказа красных" согласиться на ультиматум. И каковы эти действия?
      Ответ Макартура таков:
      "Атомная бомбардировка сосредоточения вражеских вооруженных сил и сооружений в Северной Корее", "высевание подходящих радиоактивных веществ из сопутствующих элементов при производстве атомной бомбы для того, чтобы перекрыть линии коммуникаций и снабжения, ведущих к югу от реки Ялу, с одновременной высадкой десанта на обоих берегах Северной Кореи".
      В следующем пункте мы читаем:
      "Далее следует сообщить Советам, что, возможно, возникнет необходимость нейтрализовать способность Красного Китая вести современную войну (это можно достигнуть путем разрушения ограниченного количества взлетно-посадочных полос, промышленных центров и баз снабжения Красного Китая, нарушения линии снабжения из Советского Союза) и высадки вооруженных сил националистического Китая (т. е. Тайваня.- Л. К.) в Маньчжурии близ устья реки Ялу..."
      Наконец, окончательный, жесткий, не оставляющий никаких сомнений вывод: следует
      "воспользоваться преимуществом именно в атомном оружии, ибо со временем оно, возможно, будет уменьшаться".
      Как тут не вспомнить газету "Фигаро" от 20 января 1919 года, которая процитировала письмо германского императора Вильгельма II своему союзнику, австрийскому императору Францу-Иосифу, в первые дни войны 1914 - 1918 годов:
      "Все должно быть утоплено в огне и крови. Необходимо убивать мужчин и женщин, детей и стариков. Нельзя оставить ни одного дома, ни одного дерева. Этими террористическими методами - единственными, которые способны устрашить такой выродившийся народ, как французы, война будет окончена менее чем в два месяца, в то время как, если я приму во внимание гуманные соображения, война продлится несколько лет".
      По сути дела, меморандум о том же самом; только адрес другой.
      Через некоторое время Д. Макартур спросил Д. Даллеса о впечатлении. Госсекретарь ответил: "Ваш план смел и выразителен, он мог бы принести успех. Тем не менее я думаю, что сначала Эйзенхауэр должен укрепить свои позиции как президент, прежде чем попытаться осуществить столь амбициозную и сложную программу. На это у него уйдет год". Как стало ясно позднее, Д. Даллес в душе и, если можно так сказать, "в голове" был за меморандум. Более того, он жалел, что "дал слабину" и не помог Макартуру уговорить президента. Газета "Нью-Йорк таймс" за 27 июня 1958 года сообщила, что, выступая в комиссии конгресса, Д. Даллес заявил:
      "Я думаю, что мы выиграли бы горячую войну, но я не знаю, выиграем ли мы эту "холодную войну" или нет..."
      Вспомним высказывание классика военного искусства Клаузевица: "Ведение войны в ее главных очертаниях есть сама политика, сменившая перо на шпагу".
      Теоретик здесь допускает возможность выбора. Есть варианты - перо или шпага. Д. Макартур, предлагая Эйзенхауэру пойти на атомную войну (а именно об этом его меморандум), не оставляет выбора - только шпага, только уничтожение. Война перестает быть продолжением политики, потому что уничтожается сама политика, ее носители и исполнители. Именно эти выводы в данном случае вполне применимы и к памятной записке одного американского генерала другому, ставшему президентом.
      К счастью, 17 декабря 1952 года бикфордов шнур атомного конца мира не был зажжен. Но Дуглас Макартур не выпускал из рук "спичек". Казалось, ничто не может свернуть этого человека с избранного им пути. Он определил его главные ориентиры еще в 1932 году, выступая перед выпускниками университета в Питтсбурге. Речь генерала внесена в хрестоматии антикоммунизма как блестящий образец, как некий сплав мыслей, рожденных в недрах милитаризма, "научного" капитализма и капиталистического практицизма, как пример эгоизма американской буржуазии, образа мышления и логики прагматика. Д. Макартур прежде всего обратил внимание молодого поколения на то, что его будущее, жизнь каждого конкретного американца, каждого, кто в данный момент слушает выступление, находится под угрозой пацифизма и коммунизма, которые "постоянно окружают нас. Они повсюду: в театрах, в газетах и журналах, на кафедрах ученых и в лекционных залах, в школах и колледжах, они, подобно туману, повисли перед лицом Америки, за ним же собираются и организуются силы мятежа, они разъедают мораль трудящегося человека".
      Если пацифизм - "язва", которая, как указал начальник генерального штаба (оратор занимал именно этот пост и, естественно, располагал обширной информацией, в основном секретной), "все больше и больше пожирает политическое тело", то и методы ее лечения архипросты: Д. Макартур потребовал дать бой "сентиментализму и эмоциям, распространившимся, словно зараза, по стране, противопоставить им твердость здравого смысла". Он призвал отказаться от "пацифистских привычек" и выступить в защиту "национального достоинства и самоуважения", которому угрожает внешний и внутренний враг. Под врагом внешним подразумевался, конечно же, не Хирохито, японский император, а под внутренним, конечно же, не Ку-Клукс-Клан. Чтобы проиллюстрировать, как опасно поддаваться пацифизму, уступать коммунизму, проявлять даже не мягкость, а равнодушие, нейтралитет по отношению к внутреннему врагу, Д. Макартур забросал застывшую от изумления аудиторию вопросами:
      "Где Рим и Карфаген? Где Византия? Где Египет? Они, они, некогда великие государства? Где Корея, чье смертельное рыдание так и не было услышано миром? Они развалились, разрушились, погибли, превратились в прах, пепел. А почему? Да все по той же причине - беспечность, боязнь применить железный кулак против пацифизма, коммунизма... История доказала, что некогда великие нации, которые пренебрегли своей национальной обороной, исчезли".
      Этот отрывок из своего выступления Д. Макартур привел в "Воспоминаниях". Нет, он никогда не сожалел о том, что произнес такую речь, он гордился тем, что одним из первых повел новый поход против коммунизма, что подхватил знамя тех, кто послал во Владивосток полк "ищеек" и полк "полярных медведей" ( и сегодня в американской армии нередко подразделениям, частям, эскадрильям присваиваются звучные, броские, вызывающие, грозные названия), а после провала интервенции против Советской России спустил тех же "ищеек" (вначале 1920 года) на филиппинских патриотов, выступавших за национальную независимость.
      Американская передовая общественность восприняла речь начальника генерального штаба как угрозу реакции, как науськивание "колеблющихся" против левых сил под флагом защиты "Римской империи" XX века.
      - Американец на все сто процентов, наш "американский кесарь",- с удовлетворением сказал один из единомышленников Д. Макартура, выслушав его речи.
      Цезарями, кесарями называли себя императоры Священной Римской империи. В США часто слышишь, как о преуспевающих бизнесменах говорят: "Король мороженого", "нефтяной властелин", о финансистах - "банковский бог", об издателях - "империя Херста", "империя Генри Люса". У военно-промышленного комплекса появился "Американский кесарь", главная, почетная и лестная, пожалуй, кличка среди многих других. Еще более лестная, если к ней добавляется "стопроцентный американец".
      И вот другой день. 26 января 1955 года. День 75-летия Дугласа Макартура. Он изменился: удлиненное и горделивое лицо его вытянулось еще больше, высокий лоб покрылся морщинами, губы, которые, как помнили друзья, были полными и довольно подвижными, теперь почти высохли, превратились в длинную жесткую линию, резко поворачивающую вниз у уголков рта.
      В день рождения было решено отправиться в Калифорнию. Давно лежали приглашения сделать несколько выступлений. "Фонтан Макартура" начинал иссякать, его речи и идеи знали наизусть. Единственное, на чем делали сейчас свои "зарисовки с натуры" корреспонденты, так это отказ Макартура пристегнуться к креслу, хотя самолет попал в болтанку и Джин, супруга генерала, очень переживала, как бы Дуглас не ушибся. В сотый раз было отмечено, что, хотя кожа у генерала сморщилась, стала похожей на пергамент, держался он молодцом, спина прямая, как у курсанта Вест-Пойнта. Однако кого это интересовало? Но, оказывается, сенсация все-таки ждала самых терпеливых журналистов в Лос-Анджелесе.
      Д. Макартур поднялся на трибуну и обратился с речью к участникам банкета, который давал в его честь Американский легион. Седые, лысые, моложавые, на протезах ветераны, пододвинув кофе, приготовились слушать. В военной форме, внутренне крепкие, убежденные в том, что до последнего дыхания должны стоять на страже чистоты и величия "американского духа", легионеры всегда производят сильное впечатление. Реакция согласия или несогласия у них мгновенная и резкая. Она вызывает либо восторг, либо страх.
      Сначала Д. Макартур, как обычно, как сотни раз прежде, заговорил о патриотизме, о величии Соединенных Штатов, о миллионах американцев, "чьи вера и храбрость выложили смертную дорогу, приведшую к нынешнему величию страны", перед флагом которой с его звездами он благоговеет больше, чем "перед звездами на моих погонах". И вдруг легионеры встрепенулись, напряглись: Макартур заявил, что решение конфликтов с помощью оружия должно быть поставлено вне закона.
      Чем дальше говорил Макартур, тем чаще люди, слушавшие его, спрашивали себя и друг друга: "Да Макартур ли это? Не спятил ли, не двойник ли генерала?"
      - В начале века,- продолжал недвойник,- когда я вступил в армию, цель состояла в том, чтобы нанести урон противнику. Это делалось дулом винтовки, острием штыка или сабли. Потом пришел пулемет, сконструированный так, чтобы убивать дюжинами. После этого - тяжелая артиллерия, обрушивающая смерть на сотни людей. Затем бомба, чтобы бить по тысячам, за ней - атомный взрыв, чтобы добраться до сотен тысяч человеческих жизней. Теперь - электроника и другие достижения науки увеличили разрушительный потенциал, угрожающий миллионам. Не покладая рук, мы лихорадочно работаем в мрачных лабораториях с целью найти средства, которые бы могли уничтожить одним ударом всех сразу.
      Непривычно, удивительно было легионерам слышать о том, что сам "триумф научного уничтожения" "разрушил возможности войны как средства практического разрешения международных разногласий". Война обратилась, по мысли генерала, в монстра, чудовище. Война перестала быть средством авантюристов, искавших место под солнцем. При этом он добавил:
      - Если вы проиграете, вы уничтожены. Если вы победили, вы останетесь жить лишь для того, чтобы проиграть. Уже не существует больше шанса оказаться победителем в этой дуэли - она содержит залог двойного самоубийства.
      Наконец, как итог, как вывод:
      - Отказ от войны - единственный выход, приемлемый для возможного согласия обеих сторон, потому что это действительно единственный выход и решающий, при котором интересы каждого абсолютно равны. В случае его достижения он поможет найти дополнительные выходы при решении других проблем.
      Соединенные Штаты оцепенели. Такого никто не ожидал.
      Со дня заговора 17 декабря 1952 года до "мятежа против своих" 26 января 1955 года прошло чуть более двух лет. Как могла случиться эта немыслимая для многих метаморфоза? И что же за ней стоит?
      Сложный вопрос. Многих он застал врасплох. Завел в тупик. Даже сегодня трудно найти объяснение. Представляется непонятным, более того, противоестественным такой зигзаг. Ибо нью-йоркский меморандум абсолютно противоречит лос-анджелесскому заявлению. Исключает его. Макартур сделал шаг от пропасти. Но самое важное: он вовсе не был зигзагом.
      Такое по силам немногим, Макартур один из них.
      Легко сослаться на озарение, на всевышнего. А если взяться за решение загадки, не обращаясь к сверхъестественным силам? Следует исходить прежде всего из того, что Д. Макартур вырос на земле Соединенных Штатов, что он типичный, стопроцентный американец. Но, конечно, тут же, естественно, принимаешь во внимание личные качества, позволяющие Юпитеру быть Юпитером. В США к тому времени было 200 миллионов американцев. Все они, говоря приблизительно, делились на противников мира, его защитников или неопределившихся нейтралов. Немногие (из тех, конечно, кто "за" или "против") перебегали из одного лагеря в другой. Для этого нужна была сила воли, личное мужество, какие-то события прошлого, настоящего, которые бы изменили убеждения. И этих перебежчиков можно понять. Но вот Макартура понять трудно. Ибо этот человек никогда никуда не перебегал. Поэтому речь в Лос-Анджелесе на первый взгляд свидетельство его (пусть масло будет еще масленее) необыкновенной неординарности. Как же так?
      За много лет активной политической и военной деятельности Макартур накопил колоссальный опыт, стал обладателем огромного количества информации - сверхсекретной, конфиденциальной, почерпнутой в беседах с людьми, стоящими у руля страны, звездами бизнеса первой величины, писателями, генералами, учеными, иностранными деятелями, спортсменами. Книги, кинофильмы, журналы, собственные наблюдения дополняли его, как бы сказал философ, ощущения, полученные от объективной реальности. При этом Макартур прекрасно овладел методами и механизмом для того, чтобы умело, а главное, выгодно, для пользы (своей лично и дела) пользоваться информацией, как и для чего распорядиться ею.
      Двигаться к одной цели значительно сложнее, чем к нескольким, к разным: оказалась одна дорога трудной, другая опасной, сворачивай на третью, глядишь, получишь хотя бы синицу. Не то с дорогой к одной цели. Какой она была у Макартура? Можно сказать: стать военным, потом генералом, командующим, наконец, стать президентом. А можно и так: служить Америке, отдать ей силы, чтобы еще ярче засиял над родиной ореол величия.
      Дуглас Макартур понимал, что без сильной страны он подобен авиалайнеру без взлетной полосы, что только могучая держава делает и его сильным. Генерала-политика можно сравнить с рачительным и рассудительным крестьянином. Он может асфальтировать дорогу перед своей фермой. Но что толку, если во всем штате дороги останутся непроезжими - ведь не подвезешь ни горючего, ни запасных частей, не вывезешь в город свой урожай. Поэтому ни в коем случае нельзя скупиться на дороги для всего штата, надо способствовать его развитию, тогда-то и асфальтовый участок перед твоей фермой с лихвой окупится. Естественно поэтому в жизни Макартура на первый взгляд разные цели в действительности сливались в одну: сохранение своего образа жизни, который обеспечивал ему сопротивляемость к невзгодам, неудачам, проискам недругов, и успех, прежде всего в карьере. Сохранение личного оказывалось немыслимым без защиты, укрепления господствующей в США системы. Притом способами и мерами, которые, по разумению американцев, являются лучшими главным образом потому, что отвечают его личным интересам. В данном случае государственные, общественные, национальные отступают на второй, даже на третий план.
      Да, Макартур постиг и принял на свое моральное вооружение мудрость прагматизма, философского течения, которое, кстати, пришлось по душе большинству американцев. Осмелюсь даже сказать (исходя из опыта многочисленных встреч с американцами как в США, так и во многих других странах), одновременно американцам-идеалистам, считающим мир и все, что в нем происходит, творением или проявлением воли всевышнего, и материалистам, в том числе разделяющим идеи марксизма. Суть прагматизма (термин произошел от греческого слова, означающего действие, от которого происходят русские "практический", "практика"), как ее сформулировал американский психолог и философ Уильям Джемс (1842 - 1910), заключается в следующем: истина идеи определяется ее пригодностью, полезностью. При этом сразу же обращает внимание, одновременно заставляет серьезно, внимательно отнестись к учению следующее утверждение: прагматизм является надежной концепцией еще и потому, что воспринял все ценное, содержащееся в альтернативных ему учениях.
      Исходя из своего опыта, знаний, собственных замыслов, Д. Макартур выделял из информации "вещи или факты", которые лежат вне его контроля, навязываются извне, но которые входят в поле зрения конкретных интересов и потребностей. Д. Макартур поэтому выбирал нужное, то, что ему подходило (яркий пример являют донесения генерала с театра военных действий на Тихом океане). И на этом строил свои действия, свои предложения. Он мог выбрать одно, выгодное, и не заметить другого. В данном случае о Макартуре можно было сказать словами У. Джемса:
      "Таким образом, даже в области ощущений наш дух способен обнаруживать в известной мере произвол и выбор. Через то, что мы включаем и выключаем, мы намечаем границы этой области: настаивая на тех или иных чертах ее, мы отделяем передний фон от заднего, внося в нее известный порядок, мы понимаем ее так или иначе. Словом, нам дают мраморную глыбу, но мы сами высекаем из нее статую".
      Объективная истина, предполагает существование мира объектов, внешней действительности, а значит, и соответствия наших мыслей этой объективной действительности. С точки зрения прагматизма "истинное" - это просто лишь удобное в образе нашего мышления, подобно тому, как "справедливое" - это лишь удобное в образе нашего поведения. Д. Макартур всегда подчеркивал практический момент действительности, активное ее существо. Вместе с тем он ограничивается субъективной стороной действительности. В свою очередь, активизм носит субъективный характер и ограничивается лишь пределами той "палубы, которой распоряжается капитан", то есть уже известными формами жизни. При этом также меньше всего обращается внимание на теоретическое и логическое содержание всякого понятия. Из каждого слова сообщения, заявления, информации прагматик должен извлечь их практическую "наличную стоимость" с тем, чтобы как можно эффективнее заставить работать в потоке уже накопленного опыта. Для Д. Макартура важна была не столько истина о том, что СССР стал обладателем ядерного оружия, сколько возможность приспособить ее или избежать ее в своих личных интересах, исходя из собственных потребностей. Объективная истина должна прежде всего подтолкнуть к действиям, характер которых диктуется требованиями, предъявляемыми к самой истине. Генерал поэтому старался представить картину мира такой, какая могла наисильнейшим образом подействовать на соотечественников, приученных во всем видеть прежде всего факторы, которые в данный момент "работают" на американцев лучше других, которые соединимы со всем, уже ранее накопленным поколениями, проверенным опытом. Не случайно Д. Макартур в своей речи особо подчеркнул: интересы каждого, то есть возможности каждого - СССР и США "абсолютно равны". В таком положении миролюбивые условия, миролюбивые предложения отвечают интересам американцев и нет основания отрицать их.
      Изучая меморандум и выступление в Лос-Анджелесе, приходишь к выводу: истина сама по себе не имеет для Макартура никакой ценности. Идеи, доктрины, предложения становятся верными, когда отвечают потребностям человека. Поэтому призыв "только победа в корейской войне!" представлялся Макартуру единственно правильным, ибо отвечал требованиям как его самого, мечтавшего во что бы то ни стало выйти победителем из корейской войны, так и определенной части американского общества. А спустя несколько лет уже отрицание войны как средства решения международных споров представлялось Д. Макартуром истинным по той причине, что воздержание от применения атомной бомбы больше отвечало требованиям американца, чем развязывание ядерного конфликта. Но ведь одним этим моментом понятие истины не исчерпывается. В январе 1955 года атомная война казалась немыслимой, была непрактичной, а через месяц, через десять лет с изобретением или созданием нового оружия Макартур, его единомышленники могли бы или могут вернуться к декабрю 1952 года и вновь сделать вывод: сложилась выгодная ситуация, а потому ядерная война самая желанная, а значит,- справедливая и полезная.
      В присутствии родителей
      - Сразу четыре дамы! - Мальчик улыбался. - Победа!
      Старик расправил свои карты и, выждав минуту, бросил на стол четырех королей.
      Добрые глаза смотрели строго. Потом потерпевший поражение услышал: "Дорогой малыш, запомни, в этой жизни ни в чем нельзя быть уверенным. Все зыбко". Казалось бы, эпизод. Мелкий. Сотни раз повторяющийся. Подумаешь, проиграл: сегодня не так распорядился картами, в другой раз они сложатся в более удачную комбинацию. Но для Дугласа Макартура эпизод был, по всей вероятности, событием. Притом настолько значительным, что он посчитал необходимым рассказать о нем в своих "Воспоминаниях", которые посвящены поворотным, главным событиям в его долгой жизни.
      О том, что в нашем мире все зыбко и что поэтому следует быть осмотрительным, первым предупредил именно "человек с четырьмя королями", дед Дугласа - Артур Макартур, преуспевающий юрист, член Верховного суда столичного округа Колумбия. Он умер за четыре года до начала XX века.
      Макартуры древнего рода. Они гордятся тем, что предки входили в окружение короля и принадлежали к Рыцарям Круглого Стола. Их останки покоятся на берегах реки, протекающей неподалеку от Глазго. Фамильная шотландка, то есть клетчатая ткань, Макартуров несет три цвета - зеленый (сосны), черный (суровость узкой долины) и золотистый (отблеск дрока, кустарник семейства бобовых). Боевой клич Макартуров: "Прислушайся! О, слушай!" А девиз жизни - "верой и трудом".
      Конечно, Артур - самый старший (следует прибегнуть к этому определению, потому что в дальнейшем в роду Макартуров появилось несколько Артуров и первым - собственный сын) угадывал во внуке черты, которые настраивали на сладкие мечты о будущем Дугласа. Старик, подобно цыганке, с уверенностью говорил, что внука ждет "дальняя дорога". Он, конечно, не мог определить, какая конкретно. И его фантазии не хватило бы на то, чтобы сказать: "Он будет подписывать капитуляцию одного из самых могущественных противников США". Хотя бы потому, что такой противник еще не успел обозначиться. Но фантазия вполне могла допустить мечту: "Дуг - президент США". Это ли не "дальняя, большая дорога"!
      Дуглас Макартур на самом деле выставлял свою кандидатуру на пост главы государства. Благодаря своим личным качествам потомок рыцарей неизменно двигался к этой вершине. Его роль приобретала значение еще и потому, что в силу ряда объективных и субъективных обстоятельств Д. Макартур оказался на стыках - стыке XIX и XX веков, расцвета колониальной системы и ее краха, взлета американского капитализма и его кризисов, на стыке мирной жизни и двух кровопролитнейших мировых войн. Дугласу Макартуру нередко приходилось быть участником, притом активным, конфликтов между правительством и массами, Соединенными Штатами и народами колоний, Соединенными Штатами и Советским Союзом. Он выходил также на поля политических, идеологических сражений, в которых заслужил высокий титул - "рыцаря антикоммунистического крестового похода".
      Важно отметить, что Д. Макартур всегда поднимал каждый свой успех до уровня, выходящего далеко за рамки личного достижения. Так, участвуя в облаве на рабочего сразу после окончания училища, он не просто выполнял приказ старшего офицера, он "очищал Соединенные Штаты от скверны". Когда в джунглях острова Миндоро Дуглас выхватил пистолет и уложил двух филиппинцев, он, лейтенант, не просто спасал себя от возможного, как ему показалось, нападения, он таким образом "вносил вклад в выполнение миссии американской армии на Филиппинах".
      Вместе с тем вполне допустимо усомниться, получился бы из Макартура тот самый знаменитый "американский кесарь", "рыцарь антикоммунизма", если бы не существовало Артура - самого старшего. Это был незаурядный человек. Он решил для себя: моим примером будут первые поколения американцев, то есть те самые "дрожжи", которые бродят до сих пор и которые определяют "вкус" и качество, особенности американского характера, американского образа жизни.
      В 1825 году, вскоре после битвы под Ватерлоо, Артур Макартур, ему тогда было 11 лет, вместе со своей матерью (отца они похоронили) сошел на американский берег. Первая четверть XIX века. Она несла на себе сильный отпечаток только что прошедшего столетия, которое в Соединенных Штатах называют "Веком просвещения". Не только потому, что именно в этом веке началась война американских колоний против Англии за свою независимость (1775 - 1782 гг.), была принята Декларация независимости Соединенных Штатов Америки (4 июля 1776 года). Произошел своеобразный скачок в духовной жизни в немалой степени под влиянием идей европейских философов, историков, писателей (не избежали этого влияния и создатели конституции США, которых называют "отцами-основателями"). С энтузиазмом люди встречали призывы отбросить все старые институты, отказаться от отжившей свой век техники, вообще от всего того, что было дискредитировано в Европе. Чувствовалась нужда в новых экспериментах, опытах, незнакомых ранее путях. Везде и всюду слышались слова "свобода", "демократия". Однако понимали их по-разному. Не всегда радовались им. Нередко выражали опасение. Даже в произведениях Руссо некоторые американцы увидели предупреждение "против увлечения демократией". В ставших популярными в США трудах Монтескье другие противники "власти демоса" находили "умные приемы", которые бы помогли преодолеть возможное "злоупотребление демократией и свободой".
      "Отцы-основатели" находились под сильным влиянием Александра Гамильтона (1757 - 1804), которого поэтому считают одним из духовных крестных конституции США. Вот его главная позиция, изложенная в популярном научном труде:
      "Все общества делятся на немногих и многих. Первые являются богатыми и людьми хорошего происхождения, вторые - массами народа... Народ беспокоен и непостоянен: он редко рассуждает правильно. Поэтому надо предоставить первым (богатым) определенное и постоянное участие в правительстве. Они будут удерживать вторых (массы) от шатаний, и, так как изменения не сулят первым никаких выгод, они всегда будут сохранять хорошее правительство".
      Так что "Век просвещения" отнюдь не означал торжества идей справедливости, ведущих Соединенные Штаты в рай. Ведь не меньший расцвет переживали идеологи сил, выступавшие против "злоупотребления демократией".
      Позднее их, перенесших из Европы дух реакции и переживавших на американской земле своеобразный ренессанс, назовут "исчадием ада".
      Еще долго ощущалось влияние "Века просвещения". Коснулось оно и деда Дугласа Макартура. Многие в его времена бежали в Америку из-за Наполеона, точнее, не столько из-за него, сколько из-за боязни войн вообще. Ужас, испытанный перед наполеоновскими набегами, не мог быстро улетучиться и смениться чувством покоя. Никто не мог дать гарантии, что Ватерлоо - это последний бой.
      Дух бонапартизма витал над землей. Даже без войн Европа благодаря обострению классовых противоречий, раздираемая межгосударственными конфликтами, оставалась опасной для жизни. Одновременно о Соединенных Штатах, независимость которых была провозглашена в 1776 году, уже начинала складываться слава как о земле богатых возможностей.
      Следует помнить, что первые американцы - это люди, которые покинули не просто Европу, а феодальную Европу. Оказавшись на новом континенте, они как бы совершали свою собственную, личную революцию, они подняли восстание против феодальных порядков и победили. Большинство переселенцев объединял день прошлый. Объединял и день нынешний - отрицание колониализма, а затем и борьба против него.
      Мигранты, добравшись до берегов Америки, поначалу оказались в довольно благоприятном положении. Прибыв в Новый Свет, человек освобождался от многих обязательств, долгов, порядков. В первую очередь неприятных ему, тягостных, сковывавших волю и ум. К тому же после завоевания независимости в США еще не окрепли, еще окончательно не оформились государственные органы, не сложились общественные и политические организации, не созрел такой институт, как общественное мнение. А вместе с ними не был отработан и механизм запретов. Появлялось чувство раскованности, вседозволенности, которое впоследствии было отнесено чуть ли не к главному признаку "высшей категории духа", именуемой "личной свободой".
      Хорошо это или плохо, сказать трудно. Ведь приезжал народ разный. Действительно, много было тех, кто бежал от феодализма, от реакции. Но среди переселенцев встречались и люди самого реакционного толка. На американский берег сходил вместе с крестьянином, которого помещик лишил земли, и разбогатевший на колониальной торговле предприниматель, чтобы стать плантатором и приобрести здесь, в Новом Свете, рабов. Слова на цоколе американской статуи Свободы, привезенной из Франции и воздвигнутой в 1886 году на острове в нью-йоркском порту, "Дайте мне ваших уставших, нищих, жаждущих дышать свободно, несчастных, отвергнутых вашими неприветливыми берегами", не всегда обращались по адресу. Прибывали не только нищие, не только отвергнутые берегами за добро, но и за нанесенное зло. После французской революции в США переселилось немало роялистов, которые отсюда не только мечтали о реставрации королевской власти. Здесь находили убежище контрабандисты, фальшивомонетчики, пираты, политические авантюристы.
      Но, конечно, всех их, за редчайшим исключением, делало похожим друг на друга, а значит, в определенных обстоятельствах объединяло одно - сильный характер, предприимчивость, личное мужество, умение
      рассчитывать прежде всего на собственные силы, а не на бога. Каждый при этом проявлял себя и утверждался в непривычных, новых условиях, опираясь на обычаи, традиции покинутой родины или отказываясь от них. В подтверждение американцы приводят примеры. Так, славяне завоевывали друзей, а значит, и утверждались, проявляя такие качества, как гостеприимство, широта души, умение "посмотреть за горизонт". Немцы вызывали уважение своей точностью, педантичностью, бережливостью, ирландцы - храбростью, отвагой, итальянцы - умением видеть светлые стороны даже в самые мрачные периоды жизни. Китайцы восхищали удивительным трудолюбием, японцы - умением все схватывать на лету и применять для собственного использования. Торговая сметка у ливанцев, умение приспосабливаться у евреев для других были откровением, вызывавшим желание подражать. Даже замученные, изолированные от общества африканцы сумели окрасить американскую жизнь в свои тона. Обостренная тоска по родине, которую раб мог выразить чаще всего только в песне или в ритмах, выбиваемых барабаном,- это ведь тоже одно из ярких проявлений человеческой натуры, которое не может не воздействовать на окружающих, не оставить своего следа. В результате уже при жизни первых поколений американцев происходило взаимообогащение, перемешивание традиций, национальных культур, что, в свою очередь, приводило к изменению подхода к самой жизни и ее проблемам.
      Было бы наивно утверждать, что в котел, который стал колыбелью американского характера, "высыпали" только все лучшее, только добродетели. Неизвестно, чего в "котле" оказалось больше. Ведь не случайно в Соединенных Штатах, какими мы знаем их сегодня, быстро прижились белогвардейцы, диктаторы типа южновьетнамского Нгуен Као Ки или шаха Ирана, даже сообщники нацистов, даже преступники, пошедшие на самое тяжкое преступление, чтобы угнать самолет из Советского Союза. Но, повторяю, бесспорно, носители как добра, так и зла были людьми сильными, яркими. Своими личными качествами, обогащенными национальными традициями, они способствовали формированию американского характера.
      Не каждый нынешний американец, сам или через своих ближайших предков, получил из "котла" равную по качеству и количеству "порцию". Одному повезло с добродетелями, другому - с пороками. Но, конечно, эти рассуждения с "котлом", упрощенные и опримитивизированные, уместны в данном случае лишь для того, чтобы представить, насколько сложным, неоднозначным, противоречивым был процесс складывания духовного мира американца и какие причудливые, удивительные проявления получает он в каждом отдельном человеке. И все же, наверное, прав один из исследователей американской души, который пришел к выводу, что каждый американец, не говоря, конечно, о выдающихся личностях, до сих пор получает немного религии, толику морали, какие-то положительные знания, то есть всего понемножку, но порой вполне достаточно, чтобы добиться собственной, тоже не сверхвысокой цели, успеха в бизнесе, счастья в семейной жизни.
      - Орел тогда станет крепкой, выносливой птицей,- внушал старик внуку,когда он с самого первого взмаха крыла начнет летать против ветра. Только в этом случае, преодолевая сопротивление, птенец обретет уверенность и силу.
      В другой раз, когда солнце шло к закату, ему поведали другую мудрость, пришедшую с Востока:
      - Человек подобен воде - как известно, вода получает движение (а движение - это жизнь) только тогда, когда она имеет возможность двигаться от высшей точки к низшей. Чем она ниже, тем стремительнее движение.
      Счастье Макартура в том, что он мог закалить свои крылья в борьбе, в полете. А когда нужно было придать динамику своей политической карьере, он мог идти (временно, конечно) к низшей точке, чтобы завоевать симпатии простых американцев, составляющих основание пирамиды , на высшей точке которой всегда мечтал утвердиться (и куда возвращался после снисхождения к низам) Д. Макартур. В свою очередь, масса постоянно оставалась на уготованном ей жизнью уровне и о крыльях не помышляла.
      Однако американца из массы и американца, парящего в высотах экономической, политической или армейской жизни, всегда объединяла теоретическая возможность поменяться ролями. Ведь многие американцы считают себя "стопроцентными", то есть обладающими если не равной, то похожей суммой духовных привычек, традиций. Наверное, так можно объяснить (частично, конечно) популярность Макартура.
      Артур Макартур - самый старший прибыл в США в год, отмеченный важным событием - вводом канала Эри, соединившим озеро Эри с рекой Гудзон. Пошли по водным путям изобретения американца Фултона - пароходы.
      Они поселились в Чикопи Фолз (штат Массачусетс). Можно было бы попытать счастья на юге. Тем более что рабовладение, клонившееся, казалось, к закату, на грани XIX века вдруг получило мощную поддержку и импульс со стороны... технологической мысли. Была изобретена хлопкоочистительная машина "джин". Она значительно удешевила хлопковую пряжу и как мощная иголка потянула за собой нитку производства хлопка. Фабриканты Англии и Севера США в погоне за дешевой тканью поглощали все больше и больше сырья, требовали освоения и захвата новых земель. Под нажимом плантаторов была развязана война с Мексикой (1846 - 1848 гг.), в результате которой половина мексиканских земель перешла к Соединенным Штатам. Многие сыновья латифундистов охотно шли в вооруженные силы, выбирали военную карьеру, ибо рассматривали ружье как продолжение кнута надсмотрщика. Такую именно эмблему я видел на воротах загородной виллы бизнесмена, принимавшего нас в Хьюстоне. "Это еще от прапрадеда,- с гордостью заметил хозяин.- С тех пор наш фамильный герб".
      Северяне тоже шли на новые земли, тоже были сторонниками экспансионизма. Тогда же кто-то сказал: "Это вполне естественный процесс. Ведь каждый младенец свой первый шаг делает на Запад". В 1862 году принимается закон о земельных наделах, согласно которому каждому американцу предоставлялось 160 акров земли, если он обязывался поселиться на таком участке и обрабатывать его в течение пяти лет. Закон больше, чем миллион "младенцев", подстегнул к экспансии на Запад. Американцы как на Севере, так и на Юге, преследуя, правда, разные цели, горячо поддержали президента Монро, который в послании конгрессу (1823 г.) заявил, что "Америка для американцев", а посему вмешательство Европы недопустимо - доктрина, таким образом, "обосновывала" намерение США господствовать над народами обоих американских материков. Плантаторы Юга, захватывая новые земли, нещадно эксплуатировали негров. Они быстро богатели, сколачивая фантастические состояния.
      Однако Макартуры предпочли увиденный Север неведомому Югу. Кто знает, высадись они в другом районе, может быть, вся жизнь для поколений Макартуров выстроилась бы по-другому. Но она начала строиться именно с Севера.
      Артур учился, отдавая предпочтение юридическим дисциплинам. Он служил в милицейских силах штата, получил звание капитана. Но больше его порадовало назначение на пост адвоката Западного военного округа Массачусетса. Новый виток в карьере произошел, когда Артур Макартур вместе с женой и четырехлетним сыном Артуром-младшим покинул уютный дом в Массачусетсе и отправился к Великим Озерам. Прошло немного времени, и он уже прокурор Милуоки (штат Висконсин), а в 1855 году после выборов становится помощником губернатора штата. Однако скоро выяснилось, что "избранник народа" - наглый самозванец: он, оказалось, "победил" благодаря махинациям и жульничеству. Доказательства и улики были столь вопиюще убедительными, что г-на Уильяма Барстоу выставили за двери губернаторского офиса. Дела передали Артуру Макартуру. Так неожиданно для себя он стал губернатором. Но занимал высокий пост недолго.
      Все по тем же причинам. Ведь Барстоу не мог жульничать в одиночку. Через пять дней А. Макартур освободил губернаторское кресло и вернулся к юридической практике.
      Здесь дела пошли значительно лучше: Артур Макартур положил немало сил для того, чтобы модернизировать профессию криминологов, следователей, прокуроров, сделать искусство адвоката гибче, острее, современнее. Всегда старался выиграть дело умом, хитростью, храбростью, логикой. Говорить предпочитал мало, а главное - ничего лишнего. Хотя не избегал возможности прибегнуть к эффектному каламбуру, эмоциональной психической атаке. Это был желанный партнер и компаньон бизнесменов.
      Бесспорно, такие юристы, как Артур Макартур, немало способствовали прогрессу Севера. Быстро развивавшееся здесь буржуазное общество резко отличалось от основанной на рабстве общественной системы Юга. Столкновение было неизбежным. В 1860 году президентом стал Авраам Линкольн, кандидат Республиканской партии, созданной (1854 г.) промышленной буржуазией Севера и поддержанной фермерами и рабочими. Если на Севере его избрание вызвало ликование, то на Юге, который до этого держал государственное верховодство, оно рассматривалось как сигнал к мятежу. В начале 1861 года южные штаты, вышедшие из Союза, образовали конфедерацию, начали военные действия.
      Север принял вызов Юга.
      Артур Макартур - самый старший не без удовольствия выслушал своего сына, которому исполнилось 16 лет:
      - Отец, я собираюсь пойти добровольцем, сейчас, сегодня...
      - Не время,- услышал он в ответ.- Сначала на год в военное училище, а там бог с тобой...
      Курсант обнаружил большие способности, и командование училища рекомендовало его в Военную академию США. Губернатор штата Висконсин дал свое согласие (таковым был порядок набора в главное учебное заведение вооруженных сил Вест-Пойнт) и направил соответствующее письмо президенту США с просьбой о зачислении юноши в академию. И вот он в сопровождении старшего сенатора от штата Висконсин в Белом доме (май 1862 года). А. Линкольн по-отечески принял Артура-младшего. Он попросил его набраться терпения, подождать до следующего набора, так как ежегодная президентская квота оказалась исчерпанной. Конечно, на президента страны можно было положиться. Однако Артур не стал ждать и 4 августа 1862 года шагнул под знамена 24-го Висконсинского пехотного полка. Тогда ему было 17 лет. А в 19 он уже полковник{2}, самый молодой в таком высоком звании во всей союзной армии. О нем нельзя было сказать "молодо-зелено". Молодость дополнялась знанием военного дела, отвагой, солдатским счастьем. Как-то перед одиннадцатью полками, в том числе и перед Висконсинским, была поставлена задача овладеть важным стратегическим пунктом. Одиннадцать полковников после военного совета, сознавая опасность и рискованность предстоящего сражения, написали своим родным прощальные письма. Все пали на поле боя. Настигли пули и Макартура. Когда нашли тело полковника, все подумали, что он мертв. Но нет! Пуля, попавшая в грудь, натолкнулась на маленькую Библию и толстое прощальное письмо домой. Они замедлили смертельный ход свинца, он остановился в миллиметре от сердца.
      30 ноября 1864 года полковник Артур Макартур-младший провел свое последнее сражение в Гражданской войне. Он получил тяжелое ранение и длительное время находился на излечении. Перед тем как вернуться в полк, Артур какое-то время по приказу служил в военном суде Нового Орлеана. Там и произошел случай, который одни считают забавным, другие относятся к нему более серьезно, приговаривая "яблоко от яблони недалеко падает" - намек на скандал, связанный с жульничеством при выборах губернатора штата Висконсин и его помощников.
      Теперь послушайте историю. "Однажды,- рассказывает Дуглас Макартур,- к генералу (командующий военным округом.- Л. К.), весьма привлекательному молодому человеку, у которого в это время в гостях был служащий военного суда (то есть отец.- Л. К.), постучались две прекрасные дамы-южанки. У моего отца затряслись колени, чего не случалось даже во время боя - так прекрасны были гостьи. Дама постарше предложила генералу за разрешение воспользоваться транспортными средствами 250 000 долларов золотом. "Если этого окажется молодым людям недостаточно,- многозначительно улыбнулась она,- то возьмите вот это",- и она протянула листочек с адресом другой леди, которая была помоложе и от которой генерал не отрывал глаз". Прекрасные феи ушли. Ошарашенный генерал, поостыв, вспоминает рассказ отца Д. Макартур, велел переслать деньги в казну.
      Казалось бы, за столь благородный поступок следовало ожидать повышения. Но вместо этого генерал подал в отставку, дав понять, что он "вот-вот готов поддаться искушению". Непонятно только, какому - то ли запросить больше денег, то ли воспользоваться приглашением дамы.
      Итак, генерал ушел в отставку. Артур Макартур, в свою очередь, распрощался с военным судом и под теми же флагами, но изрешеченными пулями, промаршировал по улицам родного Милуоки.
      Армия южан капитулировала 9 апреля 1865 года. Гражданская война закончилась. Через пять дней Линкольн, которого вторично избрали в президенты, был убит сторонниками южан. Однако это не могло изменить положения плантаторов. Рабство было отменено. Положение негров, правда, мало изменилось, и введенные "черные кодексы" в общем в какой-то степени воскресили принудительный труд с жестокими наказаниями (тогда-то и возник ку-клукс-клан). Однако плантаторству был нанесен серьезнейший удар. Многие латифундии пошли с молотка. Распались на мелкие участки, попав в руки трудовым фермерам, в основном белым. Но и черным кое-что досталось.
      На Юг ринулись северные капиталисты, чиновники. Они скупали земли, занимались спекуляциями. Смыкаясь при этом с остатками плантаторов. Часто не только на почве бизнеса и политики. Дуглас Макартур - пример такого союза: мать его была южанкой, воспитанной в обществе плантаторов-рабовладельцев. Отец - северянин, представитель быстро растущей буржуазии "верхних штатов". Однако до своей встречи Артур Макартур-младший и Мэри Пинки Харди шли 15 лет, если взять за точку отсчета окончание Гражданской войны. Оба были достойны друг друга. Оба гордились друг другом. Это был равный брак. Равный не в денежном измерении. В моральном, идеологическом.
      В то время, когда Мэри мечтала о поступлении в аристократическое учебное заведение с преподаванием на французском языке, Артур уже сидел за книгами по юриспруденции. Почему не пойти по стопам отца? Однако довольно скоро студент сам дал себе негативный ответ.
      Про него можно было бы сказать словами древнего грека, историка Ксенофонта:
      "Он мог бы жить в мире... но он выбрал войну. Он мог бы вести легкий образ жизни, но предпочел тяжелую долю солдата. Он мог бы обогащаться, не рискуя ничем, но он решил принести благополучие в жертву войне... Ему приятно растрачивать силы на войну, как другим растрачивать их на любовь".
      В феврале 1866 года, отложив учебники, Артур Макартур-младший вступил в регулярную армию в чине второго лейтенанта. Довольно скоро он получил капитана. На этом движение в чинах прекратилось. Потребовалось 23 года, прежде чем на погоны лег золотой дубовый листок майора. Наконец, ему, уже защитившему докторскую диссертацию в Национальной школе прав (Вашингтон), присваивают звание генерала и оказывают честь повести на Филиппины головной отряд экспедиционного корпуса, а вскоре назначают военным генерал-губернатором колонии. Затем А. Макартура направляют представителем вооруженных сил США на русско-японскую войну. Правда, генерал не доехал до места назначения - война закончилась, и ему пришлось довольствоваться назначением на пост военного атташе США и Японии.
      В общем, завидная карьера. Но, как говорят, в США Артур Макартур-младший "сделал себя сам". Хотя, конечно, не могли не сыграть роли связи отца, который в 1870 году самим президентом Грантом был назначен на пост помощника судьи в Верховном суде округа Колумбия. Однако в этом случае следует вспомнить восточную мудрость: "Если курицу посадить на яйца, то появятся цыплята. Если посадить на камни, то ничего не получится". В данном случае появился не цыпленок, а настоящий орел. Артур Макартур за многие годы тяжелой службы накопил ту энергию, которая вывела его на самую высокую орбиту военной карьеры.
      Когда капитан приехал на земли племени сиу, в штате Юта, и увидел поля, реки, горы, кустарники шалфея, он с сожалением подумал: "Надо же! Сюда не завезли даже колючей проволоки!" Один из видных идеологов Фронта национального освобождения Алжира Франц Фанон (1925 - 1961), размышляя над политикой колонизаторов (анализ в немалой степени относится в данном случае к первопроходцам, этим бородатым ковбоям, солдатам, золотоискателям), мотивами их действий, поступков в своей знаменитой работе "Проклятьем заклейменные", пишет:
      "Враждебная, неподатливая, непокорная в своей основе природа представлена в колониях зарослями, москитами, туземцами и лихорадками. Колонизация может считаться успешной, когда вся эта непокорная природа наконец усмирена. Прокладка железных дорог через заросли, осушение болот, нейтрализация туземцев с точки зрения политики и экономики оказываются равноценными".
      Короче говоря, колонизатор, "несущий бремя белого человека", смотрит на колонизуемого не как на человека, а лишь как на часть ландшафта, "часть общего фона, над которым следует установить господство".
      Армия Соединенных Штатов выполняла, по сути, полицейские и карательные функции. Главным объектом были, конечно, индейцы. Политика правящих кругов по отношению к ним представлялась однозначной - вытеснить туземцев, дать простор инициативе, энергии, предприимчивости белого человека. Как и по отношению к африканцам, здесь обозначились две тенденции - первая мирным путем, средствами убеждения заставить индейцев добровольно сложить свои копья. Примером может служить, выражаясь современным языком, пропагандистская акция Шеридана. Он прибыл к А. Макартуру с инспекцией. Генерал потребовал к себе вождей местных индейцев. Вот что рассказывал о встрече А. Макартур: "После того как закурили трубку мира, Шеридан решил произвести на краснокожих впечатление и таким образом доказать бесполезность попыток тягаться с белым человеком. Он сказал, что в отличие от их лодок у белого человека есть огромные пароходы, которые пересекают могучую реку Миссисипи. После этого он спросил переводчика, какое впечатление произвел его рассказ на вождей. "Генерал, они не верят вам" таков был ответ. Затем генерал во все еще дружеской форме, но уже сдерживая раздражение, сказал, что у железной дороги, которая пересечет континент, гораздо больше возможностей, чем у гужевого транспорта. И снова переводчик сказал: "Генерал, они вам не верят". Тогда Шеридан, сознавая правда, насколько ограничены возможности телефона, выбросил следующую козырную карту, сказав: "Я могу произнести слова в эту маленькую черную коробочку, и Великий Белый отец в Вашингтоне услышит меня, он ответит мне". На этот раз молчал переводчик. Проявляя нетерпение, Шеридан попросил перевести то, что он сказал. Но переводчик не произнес ни слова. "В чем дело?"- зло спросил Шеридан. И, медленно перекатив свою табачную жвачку за щеку, переводчик объяснил: "Видите ли, генерал, теперь я вам не верю".
      Индейцы не хотели признавать никакого превосходства. В этом свете беседа Шеридана представляется как провокация, ибо она давала "право" убеждать другими методами. Недаром Д. Макартур пишет: "Жизнью там правили винтовка и пистолет". Артур Макартур-младший не устраивал бесед с вождями сиу, не демонстрировал им умственное превосходство белых с помощью телефонных и телеграфных аппаратов. Он проводил карательно-полицейские операции. До тридцати операций в год. Для него индейцы были частью покоряемой природы, частью ландшафта. С ними и следовало обращаться соответственно. При этом он руководствовался "Главными приказами No 100", или, как они официально назывались, "Инструкциями для государственных войск Соединенных Штатов во время боевых действий", выпущенными в 1863 году во время Гражданской войны. В них, в частности, американскому солдату предписывалось:
      "Военными преступниками считаются те лица на оккупированной территории, которые с оружием в руках выступают против оккупационной армии или победителей".
      Далее инструкции определяли отношение к военнопленным: к ним следует
      "относиться как к бандитам с большой дороги или как к пиратам".
      Интересно заметить, что именно Артур Макартур лично усовершенствовал "приказы No 100" на Филиппинах, те самые приказы, которыми он руководствовался в США. Внесенные поправки свидетельствуют, что генерал эволюционировал значительно по сравнению с капитаном. В лучшую сторону? Судите сами. Вот выдержка из стенограммы слушаний в сенатской комиссии США. Перед американскими законодателями выступают участники "умиротворения" Филиппин. После генерала Хьюза, который объяснял резню филиппинских женщин и детей тем, что "наиболее эффективно мужчину можно наказать, только расправившись с его женой и детьми", ибо они являются "дикарями", предстает первый лейтенант 35-го пехотного полка Гровен Флинт. Вот что записали сенатские стенографы:
      "Вопрос. Пожалуйста, расскажите комиссии, что вы видели на самом деле.
      Ответ. Ладно, вы хотите, чтобы я описал, как человека пропускали через лечение водой?
      В. Да, я бы хотел, чтобы вы это сделали, сэр.
      О. Очень хорошо, сэр. Человека бросают на землю, он лежит на спине. Трое или четверо солдат стоят или сидят на его руках или ногах и прижимают его, а потом стволом пистолета, или стволом винтовки, или стволом карабина, или просто палкой размером со скалку, да хотя бы и диаметром в один дюйм...
      В. Сенатор Беверидж: Такой большой, целый дюйм в диаметре?
      О. Да. Ее просто засовывают между челюстями и челюсти раздвигают...
      В. Сенатор Барроуз: Вы сказали, его челюсти открывают силой?
      О. Да, сэр, подобно кляпу. В случае, если попадались старики, их зубы, я видел, превращались в крошку, то есть я хотел сказать, что тогда это делалось немного грубовато. Потом его просто держали, а затем лили из кувшина воду на лицо, в горло, нос, и так продолжалось до тех пор, пока человек не подавал знак о согласии говорить или не терял сознание".
      Все эти преступления так или иначе санкционированы А. Макартуром. Либо собственноручной подписью, либо "Главными приказами No 100", исправленными и дополненными им лично в применении к Филиппинам.
      Дуглас Макартур так сказал о своем отце: "Он занимался обременительным делом - запихивал индейцев в бесплодные пустыни юго-запада, насаждал закон и порядок белого человека на западных границах". Филиппинский же период деятельности отца был для Дугласа "самым впечатляющим примером". Он гордился отцом.
      Винтовка и пистолет правили не только жизнью индейцев.
      Своеобразным теоретическим дополнением, обоснованием "Главных приказов No 100" явились публичные и печатные рассуждения Эндрю Карнеги. В 1888 году этот идеолог большого бизнеса, стальной магнат писал:
      "Мы принимаем и приветствуем как условия, к которым должны себя приспособить, великое неравенство, царящее в окружающей жизни, концентрацию бизнеса, промышленного и торгового, в руках немногих, и закон конкуренции между ними, не только как приносящий пользу, но и существенный для будущего прогресса расы... Не зло, а добро пришло к расе посредством накопления богатств теми, кто обладает способностью и энергией производить это... Мы можем также требовать разрушения высочайшего типа человека за то, что он не смог достичь нашего идеала. Но это равносильно тому, чтобы требовать разрушения индивидуализма, частной собственности, закона накопления - ведь это высочайшие результаты человеческого опыта, почва, на которой общество получило свои лучшие плоды".
      Обоснование "приказов" появилось как нельзя кстати, ибо именно в это время Артур Макартур обеспечивал "нормальные условия для работы компаний". Особенно "много пуль пришлось уложить", чтобы избавить от разного рода зла компанию "Юнион Пасифик Рэйлроуд", тянувшую железную дорогу на запад, чтобы соединиться с "Сентрал Пасифик", шедшей навстречу. Уже тогда рабочее движение доставляло хлопоты Эндрю Карнеги и другим "высочайшего типа людям".
      Капитан Макартур не абстрактно, а предметно ощущал последствия роста рабочего движения, деятельности его организаций. Изменялась диспозиция и вне индустриальных центров. Операции против индейцев стали походить на военные прогулки по сравнению с теми, что приходилось делать теперь. Происходило бурное развитие хозяйства на землях их новых владельцев. Началось расслоение фермерства. В крестьянских районах в не меньшей степени, чем в индустриальных центрах, стал накапливаться взрывоопасный материал. Многие фермеры попали в кабалу к банкам и не знали, как выбраться из пут финансистов. Капиталистические корпорации хищнически эксплуатировали землевладельцев. Особенную ненависть вызывали железнодорожные компании. Длительное время именно против них направлялось в основном фермерское движение конца XIX века. Можно представить себе, какую важную роль играл А. Макартур-младший, защищая интересы "Юнион Пасифик Рэйлроуд", принадлежавшей миллионеру Эдварду Гарриману.
      Надо сказать, что железнодорожные магнаты умели ценить услуги военных. И когда спустя много лет в карьере Дугласа, сына капитана, наступил период неудач, когда начальники стали "награждать" его нелестными характеристиками (во время службы в Милуоки под командованием майора Уильяма Джадсона Дуглас Макартур получил такую аттестацию: "Поведение лейтенанта Макартура не заслуживает похвалы..: он выполняет свои обязанности весьма неудовлетворительно"), тогда за помощью обратились к самому Гарриману. "Король железных дорог" откликнулся немедленно и заявил, что готов взять Дугласа в компанию и оказать ему всяческое покровительство. Правда, и момент для просьбы был весьма удачным - в это время Э. Гарриман вел войну против профсоюзов.
      Тяжелым для А. Макартура-младшего выдалось начало семидесятых годов, когда после убийственной "великой засухи" (1870 г.) разорились скотоводческие хозяйства, многие тысячи ковбоев остались без работы и либо влились в организованное движение трудящихся, либо пополнили преступные банды.
      Семь лет прослужил А. Макартур на далеких, отторгнутых у индейцев землях. Затем его направили в гарнизон под Новый Орлеан. Заколдованным оказался для Артура Макартура этот город. Ведь здесь-то он снова встретил красавицу,- на сей раз Мэри Пинки Харди.
      Девушка принадлежала к богатой аристократической семье, в которой росли еще 13 братьев и сестер. Отец, преуспевающий торговец хлопком, много внимания уделял воспитанию детей. Правда, спокойное, размеренное течение жизни нарушила Гражданская война. Все братья Мэри ушли воевать против северян. Как известно, победа досталась не им. Дом в Норфолке - "Ривередж" ("Речная кромка"), где в 1852 году родилась Мэри, был занят северянами под госпиталь.
      После войны Мэри блестяще (корона и золотая медаль за "всеобщее отличие") закончила академию "Маунт де сейлз акэдеми" в Балтиморе и зимой 1874/75 года отправилась отдохнуть в Новый Орлеан. На танцах во время бала 22-летняя девушка познакомилась с тридцатилетним капитаном Артуром Макартуром. Она была счастлива, горда. Благодарила судьбу за то, что получила предложение - стать женой военного, женой офицера!
      До сих пор, и это заметная черта американской жизни, военный сохраняет свой пьедестал в жизни общества. Человек с оружием более чем человек. Он чувствует себя увереннее, способнее, даже умнее. Он может не произнести ни слова, не сделать ни одного движения, и тем не менее вокруг него уже складывается особая атмосфера. Да и гражданские люди нередко стараются походить на военных, подражать им. Рубашка с погончиками, пятнистая маскировочная куртка, солдатские ботинки, речь с "солеными" словечками, выражениями - и сегодня американцы, молодые в первую очередь, таким образом вольно или невольно обнаруживают свою симпатию к солдату. Это обаяние часто приводит ко всякого рода негативным явлениям. Одно из них - рост преступности. Прежде всего благодаря праву иметь огнестрельное оружие. Обаяние всячески поддерживается. И не только торговцами подержанных солдатских брюк или фуражек. Оно необходимо для утверждения патриотизма. Как противоядие против расшатывающего дух и тело, чуждого американцам пацифизма - этого оскорбляющего волю политического слабительного. Слава идет к воину, она ищет его. Воину принадлежат особые слова и вещи. Святое писание, воспевая славу бога, сравнивает его с воином. Если говорить о Мэри Пинки, то лучше всего предоставить слово Прудону. В своем сочинении "Война и мир" он пишет:
      "Единственный судья мужчины есть женщина. Но что всего более уважает женщина в своем спутнике? - Работника? - Нет, воина. Женщина может любить работника, промышленника как слугу; поэта, артиста - как дорогую игрушку; ученого - как редкость; праведника она уважает, богатый получит от нее предпочтение, сердце же ее принадлежит воину... И так как любовь обыкновенно выражается в подражании любимому, она хочет быть воином, героиней и делается амазонкой".
      Именно такой была Мэри Пинки Харди.
      Свадьбу в 1875 году отпраздновали в фамильном гнезде "Ривередж". В этот дом Мэри возвращалась только тогда, когда приходило время разрешиться от бремени. Первым появился на свет Артур (закончил военно-морскую академию в Аннаполисе в 1896 году, был одним из тех, кто создавал подводный флот США, во время первой мировой войны командовал крейсером "Чаттануга", скончался внезапно в 1923 году), вторым - Малькольм (умер от скарлатины в возрасте шести лет).
      Третий раз матери не удалось приехать в "Ривередж", и она родила Дугласа в медицинской части при казармах Арсенал (Литлл Рок, штат Арканзас). Газета Норфолка в разделе светской хроники уже заготовила место для новости о прибавлении в уважаемом семействе. Как быть? Выручил юмор, и читатели увидели такое сообщение: "26 января 1880 года в отсутствие родителей появился на свет Дуглас Макартур".
      Милая шутка впоследствии вошла не только в хронику жизни выдающегося американца генерала Дугласа Макартура, но стала даже поводом для рассуждений: что может получиться из человека, если его жизненные принципы, привычки, увлечения, философия, сильные и слабые черты рождаются или, точнее, развиваются в отсутствие родителей? Сейчас мало у кого есть сомнения в том, что Дуглас Макартур в любом случае стал бы заметной фигурой. Даже в отсутствие родителей.
      Конечно, Макартуры не потребовали опровержения и не привлекли газетчика к суду. Следует отдать им должное - они умели отсутствовать. Речь, конечно, идет не о физическом присутствии или отсутствии, чаще всего о моральном, когда человеку необходимо что-то решать самостоятельно, когда самому приходилось защищать себя, вырабатывать навыки, привычки, из которых и складывается собственная жизнестойкость, самонадежность, уверенность в своих силах. Хотя, бесспорно, родители ни в коем разе не отказывались от своей "присутственной роли". И, следует сказать, исполнили ее великолепно.
      Когда Дугласу исполнилось четыре года (к этому времени семья потеряла Малькольма), роту "К", которой командовал отец, направили в далекий гарнизон Форт Селден (60 миль к северу от Эль Пасо), чтобы охранять обширный район Рио Гранде от набегов индейцев.
      К детским воспоминаниям следует относиться осторожно. Кто знает: где здесь вымысел, игра воображения, страница из прочитанной книги? Однако в данном случае Дуглас Макартур опирается не только на свою память. На рассказы родителей и документы. Поэтому давайте поверим в искренность автора "Воспоминаний". Даже интересно и весьма показательно узнать, что же выбрал взрослый мудрый человек из "детского архива", когда он сел за свои мемуары - серьезный, не допускающий вымысла труд?
      Дугласу запомнилось прежде всего, как вместе с сержантом Питером Рипли он ковылял перед колонной солдат и как новобранец Мориарити, ирландец, стер себе ноги. На каждом привале страдающий человек просил разрешения сесть в санитарную повозку. Однако сержант говорил: "Нет!" Оставалась последняя надежда - капитан. Но обращение к нему ирландца оказалось той самой соломинкой, которая не спасает. Артур Макартур сказал: "Ты волен стонать, но ты должен идти".
      Форт Селден представлял собой крохотный гарнизон. В нем несли службу сорок шесть солдат, два офицера и фельдшер в должности "помощника хирурга". Казармами служили одноэтажные строения под плоской крышей. Дуглас присутствовал при докладах кавалерийских постов, возвращавшихся из разведки, ездил за водой для форта. Мулы шагали медленно, до колодца лежал путь в несколько миль, так что на путешествие уходил весь день. Однажды бывших на выпасе коней и мулов обуял страх. Сначала они учуяли незнакомый, пугающий запах. Потом увидели странное существо. Им оказался верблюд, последний из стада верблюдов, которых в 1855 году выписал из Египта государственный секретарь Джефферсон Дэвис, чтобы наладить систему снабжения отдаленных укрепленных постов. Однако подобных развлечений у Дугласа было мало. В основном труд, учеба, игры. По вечерам, каждый раз испытывая волнение, смотрел он, как опускается под мелодию рожка американский флаг.
      Три года прожил Дуглас с родителями в Форт Селдене. Здесь он научился стрелять и ездить верхом. "Раньше, чем читать и писать,- с удовольствием подчеркивал Дуглас Макартур.- Моя мать с помощью отца занималась образованием своих двух сыновей".
      Красивая, аккуратно одетая, Мэри Макартур, где бы ни находилась - в глухой провинции, на марше,- несла себя гордо, даже величественно. "При ней всегда была печать аристократического происхождения",- заметил кто-то. Она, правда, не могла похвастаться фамильным гербом, своей "шотландкой". Но по манерам и поведению, эрудиции ничуть не уступала потомку шотландских рыцарей. Пинки Макартур, казалось, никогда не терзали сомнения или угрызения совести. От нее нелепо было бы ждать сострадания к новобранцу, стершему в кровь ноги. Тем более что она сама стоически переносила тяготы походной жизни: никоим образом не сетовала на трудную долю жены офицера, не выказывала тоски по оставленному Норфолку с виллой. Кроткая и строгая, раздражительная и сентиментальная, трудолюбивая и ласковая к детям, она являла собой пример типичной так же "стопроцентной" американки, влияние которой сегодня выходит далеко за границы семьи, в немалой степени определяет психологический климат общества.
      Мэри Макартур стремилась передать детям не только свой опыт, свои мироощущение, привить не только те качества, которые ценила в супруге. Она с ранних лет выводила своих детей за стены дома, в окружающий мир. Жена капитана понимала: домашний очаг - не крепость, он может обогреть человека, но не защитить его. Следовало выработать, приобрести качества, которые бы "в отсутствие родителей" способствовали выживанию, обеспечивали личную "конкурентоспособность", помогали бы идти наверх.
      В год, когда родился Д. Макартур, в Соединенных Штатах действовало уже 140 телефонных компаний. Изобретенный американцем А. Беллом в 1876 году телефон (а ранее в 1832 году появился электрический телеграф С. Морзе, жатвенная машина С. Мак-Кормика (1834 г.), револьвер С. Кольта (1836 г.), стальной плуг Д. Дира (1837 г.), а также открытие Ч. Гудьиром в 1839 году процесса вулканизации резины - одним словом, мощный прорыв на пути технологического процесса) "отодвинул бога от колыбели новорожденного". Рационализм, и до этого свойственный американцам, стал занимать все большее и большее место. Для тысяч американцев, как подметил В. Я. Брюсов,
      Упали в прах обломки суеверий,
      Наука в правду превратила сон:
      В пар, в телеграф, в фонограф, в телефон,
      Познав составы звезд и жизнь бактерий.
      Пытаясь разобраться в характере американцев, понять истоки сегодняшней агрессивности, экспансионизма под флагом великодержавного шовинизма, Леопольд С. Сенгор, философ, видный политический деятель, бывший президент Сенегала, автор концепции негритюда, одной из разновидностей теории "африканского социализма" и "африканской исключительности", высказал ряд соображений, которые мне показались важными для того, чтобы понять Дугласа Макартура. Л. С. Сенгор выступил в том самом Новом Орлеане, где родилась еще одна ячейка американского общества - семья Макартуров. Существует, рассуждает философ, прежде всего американская реальность, которая окружает или которая будет окружать
      американца (что ж, ведь США не отказались от политики экспансионизма). И существует американизм, что, по мнению Л. Сенгора, следует понимать как "американский замысел, субъективное видение будущего". Однако, что очень важно, это не абстрактные рассуждения или мечтания. Они формируются и отрабатываются для конкретных действий. Мысль и желание, рассуждает далее Л. Сенгор, заставляют "анализировать и определять различия", утверждают способность к "упорядочиванию и счету". Эта способность американца относится к "картезианскому мышлению".
      Картезианство - философское учение Декарта и его последователей, название происходит от латинизированного имени философа - Картезий. Сам Декарт (1596 - 1650) исходил из того, что существование тела и души определяется третьей субстанцией - богом, он верил в силу человеческого разума и на место слепой веры ставил знания, разум. Многие американцы с упоением повторяли за Декартом его знаменитую фразу: "Я мыслю, следовательно, я существую". Однако в США картезианство пришло в виде двух школ - прогрессивной и реакционной. Первую представлял особенно ярко Жюльен Ламеттри (1709 - 1751), французский философ-материалист, талантливый врач, сыгравший значительную роль в идейной подготовке французской буржуазной революции конца XVIII века. В США многие разделяли учение Ламеттри о том, что чувства являются ненадежным руководителем в повседневной жизни, что душевное состояние и волнения полностью зависят от состояния тела. Однако и у реакционера Никола Мальбранша (1638 - 1715), врага материализма, было немало последователей. Особенно в той части буржуазии, которая долго еще испытывала духовное влияние рабовладельческого юга. Даже после отмены рабства Н. Мальбранш твердо стоял на позиции: постоянное вмешательство и проявление бога - единственная причина всех изменений. Познание, утверждал философ,- это созерцание людьми идей всего существующего. Источник же этих идей - бог.
      Однако если поклонники картезианского мышления могли разрываться между Ламеттри и Мальбраншем (мне представляется, что Артур был ближе к Ламеттри, а Пинки - к Мальбраншу) в философском объяснении мира, то в понимании общественных явлений здесь наблюдалось меньше терзаний. Ламеттри, будучи материалистом, в общественной жизни оставался идеалистом. Он исходил из того, что жизнь определяется интересами людей, а их интересы, в свою очередь, зависят от господствующих в обществе идей. В результате свободу личности он отождествлял со свободой частной собственности. Отсюда делается вывод: неимущим свобода не нужна, зато им необходима религия.
      Такое преломление к жизни "картезианского мышления" устраивало многих, примиряло сторонников Ламеттри и Мальбранша.
      До восьми лет мать наряжала Дугласа в юбочку и завивала ему волосы. Но вот однажды она сказала сыну: "Ты будешь военным человеком". Отец добавил: "Думаю, в этом мальчике есть материал для солдата". Жена согласно кивнула.
      В семье Макартура благодаря Мэри Пинки, пишет У. Манчестер, дети отдавали честь (строго по воинскому уставу) несметное количество раз. Она настаивала на этом. Повод не имел особого значения: подъем и спуск флага, приход любого взрослого человека. Салютовали даже сообщению газеты о прибытии в Нью-Йорк статуи Свободы (Дугласу тогда было шесть лет). Последними словами матери, когда она укладывала Дуга спать, были: "Ты должен расти, чтобы стать великим". При этом она добавляла: "Как твой отец" или "как Роберт Ли" (американский генерал, главнокомандующий армией южан во время Гражданской войны в США.- Л. К.). Тот факт, что его отец и Ли сражались друг против друга, не имел никакого значения. Важно, что оба сражались хорошо. Это главное.
      Однажды мать сказала, что мужчины не должны плакать. Дуглас задумался. Он сказал, что видел, как глаза отца становились влажными во время церемонии отбоя. "Это совсем другое,- быстро объяснила мать.- Это выражение любви к стране. Такие слезы позволительны".
      Но слезы страха, обиды или отчаяния в семье были запрещены. В моральном багаже капитанши это требование стояло в одном ряду с ценностями религиозной морали. А как же юбочка, белые носочки, локоны? Никакого противоречия. Ни о каких-либо сомнениях в выборе судьбы сына или колебаниях они не свидетельствуют. Напротив. Таким образом мальчику прививались вкус, стремление к чистоте, опрятности, элегантности. Может быть, благодаря юбочке военная форма всегда сидела на Дугласе аккуратно, красиво, щеголевато.
      Царивший в семье дух уважения к профессии солдата, к военному делу, считавшемуся почетным, нужным, достойным лучших граждан, определял весь уклад жизни. Отсюда строгий распорядок дня, дисциплина, поощрение физического труда, спорта.
      Но родители понимали, что даже в здоровом теле не появится сам по себе, стихийно, "здоровый дух". Помимо церкви, передачи моральных ценностей, накопленных в семьях Артура и Мэри, воспитания уважения к требованиям общественной морали, обычаев, сложившихся в американских гарнизонах, родители прививали любовь к книге. Но не просто к печатному слову. На стол Дугласа все чаще и чаще ложились биографии великих людей, рассказы об императорах, завоевателях. Знавшие Д. Макартура не раз отмечали, что он поклонялся Чингисхану, боготворил Наполеона. При этом, как писал один из биографов, не слепо и раболепно (точнее было бы сказать "не бескорыстно").
      Почитание и обожание великого полководца, преуспевающего императора, казалось, помогает взять из вечности, материализовать хотя бы частицу военной мудрости, удачи. Приобщаясь к славе Александра Македонского, пусть на мгновение, пусть в воображении, вместе с ним переживаешь сладкие моменты славы, наслаждаешься восторженным блеском глаз почитателей, рукоплесканиями толпы. Делая своим кумиром
      полководцев прошлого, Дуглас тем самым становился если не вровень, то хотя бы рядом с ними. Иногда, уже в генеральских чинах, Д. Макартур забывался, и в нем вдруг просыпался Цезарь, Нельсон, о которых читал в детстве. И как ни покажется удивительным - это помогало Макартуру: Цезарь и Нельсон делали его речь убедительной, осанку строже и величественнее, что вызывало у слушавших его людей волнение, порой трепет, что и требовалось Д. Макартуру. В будущем на военных советах, при составлении донесений, формулировании приказов генерал часто вольно (для рисовки) или невольно говорил или писал языком Платона, Шекспира, Македонского. Во всяком случае, вспоминает Тиллман Дердин, корреспондент "Нью-Йорк таймс", диктуя каждое утро сводку военных действий, Д. Макартур, стремясь к тому, чтобы записывавший ее офицер понял мысль, часто начинал цитировать Библию, Наполеона, Достоевского, Марка Твена, Линкольна. Таким образом, идея или мысль Макартура обретала дополнительный авторитет...
      Еще у домашнего очага в домике при казармах, когда отец под безжалостным солнцем или окруженный роем москитов заставлял солдат рыть щели или окопы, а мать вязала кружева, у маленького Дугласа, благоговейно перелистывавшего страницы книги о герое, уже тогда зарождались самодовольные речи, которые прозвучали значительно позднее. Речи о "решающем вкладе его, Макартура", в разгром вооруженных сил Японии, об "особой миссии по спасению мира". Жившие в памяти картины победных сражений невольно заставляли объявлять незначительную по масштабам и результатам операцию "новогвинейским Ватерлоо". Желая придать особое значение деятельности по проведению аграрной реформы в Японии, он заявил, что со времен братьев Гракх это первая по-настоящему "успешная земельная реформа"{3}.
      Закалка славой великих особенно пригодилась в периоды неудач. Во время второй мировой войны после поражения на Филиппинах Д. Макартур перенес свой штаб в Австралию. Ни одна из масок не могла скрыть глубокой апатии, депрессии, озлобления.
      "Передо мной стоял жалкий, трясущийся старик",- пишет о Д. Макартуре очевидец. "Генерал в полной прострации,- отмечает другой.- У него опускаются руки, отсюда в войсках резкое падение морали, дисциплины. В результате, например, авиация Макартура представляла груды недвижимого металла с крыльями, хотя и нового".
      Однако Макартур выходит из этого печального и жалкого состояния. В немалой степени благодаря испытанному лекарству - лести, обожанию, "настоянному на лжи" подчиненных. Они сравнивают его с великими полководцами, которые также знали неудачи. И вот мгновенно возникают любимые образы, с которыми познакомился по книгам в детстве: выпрямляется стан Макартура, снова глаза зажигаются блеском супермена.
      Так что усилия родителей, воспитывавших вкус к силе, власти, исключительности, не пропадали даром. Следует вместе с тем сказать: "зерна жизнестойкости" падали на благодатную от природы почву. Во всех отношениях. Взять хотя бы память. У Дугласа Макартура она была на редкость хорошей. Однажды в военной академии задали разобраться по учебнику в доктрине, по сложности не уступающей теории относительности Эйнштейна. Дуглас сразу увидел, что не понимает, не может постичь ее. Другой бы на его месте смирился. А он?.. Просто выучил целую главу наизусть. И когда преподаватель вызвал курсанта, тот без запинки повторил все, что было написано в книге.
      - Но вы хотя бы понимаете то, о чем говорите?- спросил удивленный наставник.
      - Нет, не понимаю,- ответил курсант.
      - Я тоже не понимаю,- признался экзаменатор и захлопнул книгу.
      Были, правда, случаи, когда желание блеснуть подводило. Так, отчет об участии американской команды в Олимпийских играх в Нидерландах он составил в пышных выражениях, языком древнегреческого мудреца, летописца, описывавшего первые соревнования в Греции. Отчет не понравился в Вашингтоне.
      Однако жизнь и деятельность Гракхов, других подобных им героев прошлого - это всего лишь толчок к воспитанию будущего великого человека, это был только аромат, которым следовало пробудить в Д. Макартуре тщеславие, желание мыслить большими, глобальными категориями.
      Как бы подводя итог детским воспоминаниям, Д. Макартур с гордостью пишет о своих родителях:
      "Нас учили не только житейским правилам, но прежде всего прививали чувство ответственности. Мы должны были делать то, что считается правильным вне зависимости от того, каковыми могли быть личные жертвы... Мы никогда не должны были делать двух вещей: лгать, заниматься болтовней".
      Артур и Пинки Макартур прекрасно понимали: чтобы стать в США заметной фигурой, мало знать Гомера. Нужно быть американцем, и не просто американцем, а преуспевающим. И тут необходимо следовать за своими, американскими героями, учиться, брать у них все лучшее, что обеспечивает динамизм, пронырливость, приспособляемость, выживание, тогда преуспеешь среди своих. Недостатка в таких героях не было.
      После Гражданской войны темпы развития американской промышленности резко увеличились. Железные дороги, связав два побережья, способствовали освоению огромных пространств, развитию там сельского хозяйства, промышленности. Началась концентрация и централизация капитала. Создавались огромные состояния.
      Конечно, Дуглас продолжал восхищаться Нельсоном или Чингисханом. Но вот рядом с книгами о них ложатся вырезки из газет, журналов, тоненькие брошюрки (вызывающие, однако, великий трепет) о том, как стал миллионером Джордж Пульман, придумавший спальный вагон, как быстро пошел в гору изобретатель воздушных тормозов Вестингауз, как простейшая комбинация из рамы и двух колес - велосипед, сконструированный Альбертом Поупом, может принести огромное состояние. Дерзкая мысль, поиск, интуиция, воля, проявленная в подчинение чувств разуму, вера, качнувшаяся от бога к науке, обернулись властью, богатством, могуществом. Миллионы, сделанные Статлером из Буффало на идее обеспечить каждый гостиничный номер ванной, миллионы Карнеги, Д. Пульмана, А. Поупа жгли душу и сердце, будоражили воображение. Вокруг этих героев американские писатели, журналисты создавали ореол, рождали мечты самому пройти путь к звездам, путь наверх. "Дуглас Макартур,отмечают биографы,- с самого начала отдался этой мечте, и отдался навсегда".
      Приобретенный в детстве и юношестве вкус к рассказам и историям о "финансовых богах", оставивших позади себя грязь из раболепия, унижения, подчинения, никогда не проходил. Позднее, уже в зрелом возрасте, уже тогда, когда были покорены многие вершины на пути к звездам, одной из любимейших книг стала книга Брюса Бартона "Человек, которого никто не знает". В роли этого человека выступает Иисус Христос. Но Б. Бартон славит его не как обычное существо, а как преуспевающего бизнесмена, "который выбрал из предпринимательских низов 12 человек, собрал их в компанию, опираясь на которую покорил всю планету". В жизни же для Бартона таким великим человеком, Иисусом Христом, был Генри Форд. Как говорят в США, он "поставил на колеса всю страну и еще полмира". Бесспорно, это был "промышленный феномен". Но это был и американец, который ненавидел евреев, католиков, иностранцев, интеллигентов, презирал профсоюзы, всегда носил с собой пистолет и претендовал на то, что говорит с богом напрямую.
      Как известно, Форд одним из первых крупных промышленников прибег к открытому массовому насилию в тот самый период, когда в Соединенных Штатах особенно громко и хвастливо говорили о торжестве демократии. 7 марта 1932 года три тысячи безработных, окоченевших на морозе, двинулись под леденящим ветром к воротам заводов Форда. Нисколько не колеблясь, Форд отдал приказ: против рабочих применили слезоточивый газ, брандспойты с водой, валившей с ног, пулеметы. На землю упали убитые. Рабочие Детройта хоронили павших под лозунгом: "Вместо хлеба Форд дал пули".
      Если кое-что заменить, скажем, "промышленный феномен", то можно говорить в какой-то степени о Д. Макартуре в зрелом возрасте. Он во всем подражал Форду. "Генерал от инфантерии" так же, как и "маршал от индустрии", всегда был при пистолете, правда, не крупнокалиберном, как у Форда, а крошечном, доставшемся от отца в виде талисмана. Д. Макартур в том же 1932 году, всего через несколько недель после Форда, так же жестоко подавил массовое выступление - в Вашингтоне расправился с ветеранами первой мировой войны. На первом месте среди советников у Макартура так же, как и у Форда, стоял бог, потом уже шли Вашингтон, Джефферсон и т. д.
      "Никто не может предположить,- писал в книге "Американский цезарь" исследователь У. Манчестер,- что вышло бы из Дугласа, если бы родители не воспитали его солдатом". Но получился солдат. Когда в район действий против немцев во Франции (первая мировая война) прибыл военный министр США Бэйкер, Макартур преподнес ему баварскую каску, принесенную с поля боя. Министр отказался принять сувенир и сказал: "Каску следует подарить вашей матушке". Это было уже признание американского военного мнения. Это уже была награда за сына. И, конечно же, Мэри Пинки Макартур заслужила ее. Прежде всего за "взятие Вест-Пойнта".
      После школы, уже на новом месте службы отца, Дуглас поступил в "Вест Тексас милитари академи" - Военную академию Западного Техаса. Здесь отношение к учебе изменилось. Сухая математика оказалась поистине ключом к разгадке тайн природы, а скучная латынь и греческий - увлекательным окном в мир древности с походами великих полководцев, захватывающими рассказами о подвигах великих людей. Пробудился интерес к наукам. Посыпались награды за успехи в учебе. И здесь окончательно завладела душой, разумом мечта Вест-Пойнт. Мэри Пинки Макартур могла поздравить себя. Не зря переносила она тяготы походов, солдатского быта, не зря жертвовала покоем, комфортом, возможностью наслаждаться богатством, избранным обществом. И вот мечта в двух шагах: Вест-Пойнт.
      Не будет преувеличением сказать, что этот главный в жизни Дугласа Макартура бой за место под солнцем выиграла мать. Хотя, конечно, без деда Дугласа, приближенного к высшему эшелону правящих кругов США, без отца, усмирителя индейцев и филиппинцев, Мэри Пинки не могла бы даже начать поход на самое престижное военное учебное заведение США. Однако обстоятельства в общем складывались благоприятно, и мать будущего генерала армии (высшее в США воинское звание!) воспользовалась ими, одновременно преодолевая обстоятельства неблагоприятные.
      Войти в стены элитарного военного учебного заведения было нелегко. Набор в Вест-Пойнт осуществляется строго по рекомендациям определенных лиц. К их числу относятся президент США, вице-президент, сенаторы и члены палаты представителей конгресса, глава военного ведомства.
      Последние недели жизни Артур Макартур - самый старший больше всего занимался внуком, точнее его судьбой, его будущим - конец одного Макартура, по убеждению судьи, должен был стать началом другого Макартура, чтобы род не оборвался и продолжался достойно. Для этого нужно было успеть, воспользовавшись своим положением, связями. Заботился о будущем рода и отец.
      Те, кто рекомендовал Дугласа, кто проводил с ним собеседования, увидели скромного, выдержанного и вместе с тем уверенного в себе юношу. Он производил приятное впечатление манерами, начитанностью, рассудительностью. И если можно было бы применить слово "блеснул" перед первыми неофициальными экзаменаторами (что и было на самом деле), то следовало бы сказать и о том айсберге, который давал этот блеск. Айсберг на 90 процентов состоял из твердо усвоенных правил: чтобы быть сильным, неуязвимым, располагать резервами силы для наступления и обороны, необходимо иметь полное право называться добрым христианином, знать законы принятой обществом морали, почувствовать силу принципов, основанных на таких понятиях, как демократия, свобода, честность. Вместе с семейными заповедями: "никогда не говори больше того, что нужно", "не лги", "слушай, больше слушай" - сознание своего древнего и благородного происхождения придавало уверенности и силы. Дуглас любил с гордостью повторять слова, которые якобы принадлежат самому первому из Макартуров: "Ничего нет старше холмов, Макартура и дьявола".
      Кстати, когда речь заходила о происхождении, Макартур всегда подчеркивал, что по своей прабабушке Саре Барни Белчер из Таунтона (штат Массачусетс) он приходится восьмым двоюродным братом Уинстону Черчиллю и шестым двоюродным братом Ф. Д. Рузвельту. Таким образом, трое великих деятелей времен второй мировой войны были связаны родственными узами в результате браков, заключенных на американской земле.
      Солидный интеллектуальный багаж, свободное владение, именно владение, моральными ценностями, набожность и рационализм, привитые и воспитанные в семье,- прекрасный потенциал для абитуриента. "Экзаменаторы духа" не нашли ни одного изъяна или дефекта в идеальном носителе американизма. Но они же и еще раз подтвердили, сами того не желая, что чужая душа действительно потемки.
      Ведь в будущем выяснилось, что Дуглас совсем не соблюдал такой заповеди, как "не лги". Но это в будущем. А тогда тринадцать губернаторов, сенаторы, конгрессмены, епископы со спокойной совестью рекомендовали Дугласа Макартура в Вест-Пойнт. Он стал обладателем солидного "входного билета", состоящего из хвалебных писем, просьб "посодействовать талантливому молодому человеку", обратить внимание на его "твердость и верность духа".
      Казалось бы, дело сделано. Но вдруг осечка. Да какая! Президент Гровер Кливленд (в американской энциклопедии говорится, что это был самый честный президент, боровшийся со взяточничеством и коррупцией) отказался направить Дугласа в училище на том основании (нет, нет, о взятках и речи не было!), что исчерпал свою президентскую квоту. Не знал Дуглас, что он стал жертвой борьбы между двумя группировками в правящем эшелоне. Но, к его счастью, очень скоро взяли верх единомышленники дедушки и отца, "усмирителя индейцев". Новый президент Уильям Мак-Кинли к рекомендациям отнесся с пониманием.
      Юноша занес уже было ногу на порог Вест-Пойнта. Оставался сущий пустяк - пройти медицинскую комиссию. Перед врачами предстал стройный молодой человек, ростом почти 180 сантиметров. Его карие глаза и темно-каштановые, почти черные волосы оттенял здоровый цвет лица. Сразу было видно, что юноша занимается спортом.
      По свидетельству тех, кто знал Д. Макартура, кто писал биографию генерала, с годами он менялся мало. Даже волосы не седели (правда, ходил слух, будто Макартур подкрашивает их). Спортом он с годами заниматься перестал. Однако бейсбол и футбол Макартур компенсировал ходьбой. И не на дорожках стадиона. Он вышагивал по кабинету, по палубе корабля, в самолете между креслами, во время военных советов, встреч с друзьями, разговоров с женой. Как отмечает один из биографов, генерал делал по нескольку километров в день. До самых своих последних дней Д. Макартур не знал, что такое лекарство; только однажды, вернувшись из Кореи, он слег от простуды, и то всего лишь на день. Он, правда, страдал от нервного перенапряжения и... хотя и редких, приступов страха. Не в Мексике, когда он, будучи совсем юным и совсем необстрелянным лейтенантом, выполнял шпионскую миссию и когда на него напали бандиты, не во время первой мировой войны, когда его взяли в плен свои же, американцы (Макартура приняли за немецкого лазутчика{4}, никто не мог поверить, что перед ними командир дивизии), не тогда, когда над Новой Гвинеей отказал мотор бомбардировщика, на котором он летел, а когда чувствовал и сознавал угрозу своей карьере. Во время одной из встреч с главой государства он, отстаивая свою точку зрения, сдерзил ему. "Вы не должны так разговаривать с президентом",- спокойно, но жестко сказал Ф. Рузвельт. Д. Макартур так расстроился и перепугался, что его стошнило прямо на ступеньках Капитолия. Стошнило его и после того, когда он вышел после последнего вступительного экзамена в Вест-Пойнт. Но это случилось позднее.
      Когда Д. Макартур предстал перед медицинской комиссией, врачи переглянулись от удовольствия. Они никак не могли предположить, что такой красивый, ладный и крепкий парень может чем-то болеть. Однако... В ходе осмотра у Дугласа обнаружили искривление позвоночника.
      Катастрофа! Все пошло насмарку: золотая медаль, которая увенчала блестящее окончание военной академии Западного Техаса (1897 г.), за время учебы в которой Дуглас уверовал в свои способности и внешнюю неотразимость (сама техасская королева красоты - мисс Хьюстон завороженно глядела на будущего офицера), в свою непобедимость, в способность преодолеть любые трудности, усилия деда, отца, матери, рекомендательные письма...
      Пинки Макартур, не растерявшись, начала действовать сразу, смело, решительно, умно, с перспективой на несколько ходов вперед. Леди решила взять Вест-Пойнт в клещи. Прежде всего она переехала с сыном в Милуоки и оформила постоянное место жительства в округе, от которого в конгресс был избран Тиболд Отжен - друг деда Дугласа (его благословение - еще одна гарантия для того, чтобы попасть в Вест-Пойнт). Затем нашла опытного специалиста Франца Пфистера, который взялся исправить позвоночник. Надо отдать должное и Дугласу - он проявил удивительное упорство, настойчивость, твердую решимость добиться цели. Во всем следуя советам и рекомендациям врача, не щадя ни времени, ни сил, он боролся с дефектом. И преодолел его. Более того, общение с Ф. Пфистером он использовал для того, чтобы пополнить свои знания в медицине, биологии, психологии.
      Казалось, "клещи" должны сработать безукоризненно. Но... Были ведь еще конкуренты. Конгрессмен назначил трех директоров школ для ведения отбора среди желающих попасть в Вест-Пойнт. Мать Макартура не поскупилась, и в совете появился еще один специалист по определению "достойнейшего в Вест-Пойнт". У него-то до самого наступления экзаменов Дуглас брал уроки и прошел курс химии, физики, алгебры, английского, истории. Вторым репетитором была в эти дни мать. Но уже по своим собственным психологическим, моральным дисциплинам.
      Наконец наступило утро дня, ожидаемого с надеждой и страхом. Сейчас трудно сказать, выдержал бы он экзамен, если бы не мать. Нет, нет. Она не перекрестила его и не постучала костяшками пальцев по дереву. На ступеньках муниципалитета, перед дверью в экзаменационный зал, она сказала сыну: "Дуг, ты победишь, если не дашь волю нервам. Ты должен верить в себя, мой сын, или никто больше не поверит в тебя. Верь в себя, полагайся на себя, рассчитывай на себя и даже если ты сейчас не преуспеешь, знай: ты сделал все, что мог. Теперь иди".
      Сын победил. Газета "Милуоки джорнэл" под заголовком "Он пойдет в Вест-Пойнт", не жалея слов и красноречия, рассказала о том, как Дуглас Макартур блистал знаниями, эрудицией, умом, в результате он набрал 700 очков из 750 возможных - победа над 12 соперниками! Триумф! Дуглас Макартур получил свой самый счастливый шанс. По крайней мере, в этот период жизни. Успех помог преодолеть личную трагедию (а в его возрасте случившееся иначе не назовешь): девушка, любви которой он так желал, которой писал стихи, клялся в вечной верности, ради которой обещал пойти на все, дочь сенатора, мгновенно отвела свои глазки от юноши в фланелевых брюках и пиджаке в тот самый момент, когда перед ней появились бравые молодые офицеры, прибывшие на побывку. Это действительно была трагедия. Но и стимул. Он еще больше подогрел желание надеть мундир - вот ведь какие преимущества даже в любви дает он. ("Что всего более уважает женщина в своем спутнике? Работника? Нет, воина".)
      Вскоре уже дочь сенатора принялась писать ответные стихи. Но было поздно. Дуглас Макартур обрел цену, которую мгновенно осознал и не хотел разменивать на сантименты прошлого, пусть недавнего.
      Вест-Пойнт понравился сразу. Все показалось необыкновенным, когда 13 июня 1899 года он сошел с поезда: кирпичное здание вокзала с высокой, вытянутой вверх крышей, потом "площадка" (плац) - широкое поле, заканчивающееся берегом реки Гудзон. С другой стороны плаца - вершины, покрытые густым лесом, с удивительными названиями - Нос Энтони, Король Буря, Медвежья гора. Перед площадкой строгие здания и монумент. Дом начальника училища выделялся своей белизной. Казармы курсантов располагались в мрачноватых строениях, сооруженных в готическом стиле, стены их из серого гранита. А вот аллея - место гуляния и свиданий.
      В 1987 году в Вест-Пойнте началось переоборудование учебных и жилых корпусов. Оно стало возможным после приобретения колледжа "Лэдиклифф", долгие годы "поставлявшего" невест курсантам академии, ибо это был женский колледж. Теперь на его территории площадью 16 акров расположились административные органы, библиотека, музей. Реконструкторы, однако, постарались сохранить внешний вид академии: в частности, при ликвидации печей и каминов над крышами оставили кирпичные трубы. Конец перестройки, которая, по первоначальной смете, стоила 48,2 миллиона долларов, был запланирован к 1991 году. Она включает создание лабораторий, в которых курсанты будут иметь дело с лазером, овладевать самой передовой техникой.
      Вест-Пойнт возник по решению американского конгресса в 1802 году. До сих пор своим внешним (несмотря на перестройку) обликом и внутренним миром он обязан полковнику Сильванусу Сэйеру, возглавлявшему академию с 1817 по 1833 год. После второй мировой войны в его стены вошли иностранцы, в основном из развивающихся стран. С 1976 года в Вест-Пойнт стали принимать девушек.
      Вест-Пойнт считается душой американской армии. Так, по крайней мере, говорят и сами выпускники академии, что вполне естественно, и не кончавшие этот "военный университет" историки, журналисты, писатели. Правда, среди них нет такого единодушия, которое царит у большинства сыновей альма-матер на Гудзоне. Одни восторгающиеся Вест-Пойнтом считают эту душу безгрешной, вызывающей всяческое восхищение, другие, напротив, находят в ней изъяны, которые налагают свою печать на облик военного организма США, и прежде всего на личный состав вооруженных сил.
      На какого молодого человека, надевшего мундир курсанта, не произведут впечатление обращенные к нему следующие слова начальника академии:
      "Кодекс военного, который вы всегда храните в сердце, дарован нам еще раньше рыцарских времен и рыцарства. Он выдержит испытания по сравнению с другими сводами этики или философии"?
      Затаив дыхание Дуглас слушал:
      - Ни у кого не должно быть сомнений в том, что война - это явление нашей нравственной жизни. Она играет свою роль в психологии человечества, как религия, правосудие, поэзия, искусство, промышленность, политика, свобода. Война есть одна из форм нашей добродетели. Поэтому изучать ее мы должны во всеобщем сознании, а не только на полях сражений...
      Дух захватило от восторга и желания как можно быстрее вникнуть в суть этих мыслей Прудона, облачиться в столь необычную "форму добродетели". Однако за восторгом последовало нечто неожиданное.
      Сразу же, с триумфом пробившийся в святая святых, каким Макартур представлял Вест-Пойнт, он почувствовал себя в аду. Его взялись "отесывать" старшекурсники. Более ста приемов и методов, передаваемых из выпуска в выпуск, сохранявших первозданную "прелесть" и "обогащенных" достижениями цивилизаций, чтобы обломать "зеленого", насчитывалось у "воспитателей". Их воспитание граничило с пыткой. Поначалу Д. Макартур объяснял проявляемую по отношению к нему жестокость тем, что отец, усмирявший филиппинцев, занял видное место в генеральском корпусе. Затем - постоянным присутствием матери{5}. Он даже просил ее уехать (действительно, иногда родительская забота выходила Дугласу боком, его сразу прозвали "маменькин сынок", кличка сохранилась за ним даже после окончания академии - вполне, впрочем, справедливо, потому что мать до конца дней своих активно участвовала в продвижении сына по службе).
      И все-таки не здесь главные причины бед, обрушившихся на Дугласа. Если быть справедливым, каждый новичок (как, кстати, и в учебных заведениях других стран) независимо от происхождения, родственников, связей в той или иной форме проходил "вторую академию".
      Те, кто "подгонял курсанта под своего" (у американских ребят такая подгонка называется "школой без кошачьих глаз", когда во мраке из людской ненависти даже кошка слепнет), не знали пощады. Иногда дело доходило до того, что он терял сознание. Этот здоровяк, спортсмен!
      Однако каким-то образом (некоторые биографы прозрачно намекают на мать Макартура) сведения о жестоком обращении с новичками дошли до самого высокого военного начальства. Оказавшись в деликатном положении, оно приказало провести расследование. Потом началось разбирательство, по форме напоминавшее суд. В качестве главного свидетеля выступал Дуглас Макартур. Но, признавая, что его избивали, пытали, оскорбляли, Д. Макартур не назвал имен обидчиков. Ему грозило исключение из Вест-Пойнта. Тогда маменькин сынок выступил на следствии с речью, от которой многих прошибла слеза. Его помиловали. Но... лишь после того, как докопались до фамилий главных закоперщиков, которые организовывали травлю, а по их словам, "воспитание" новичков.
      Кто выдал фамилии? Неизвестно. Но уже тогда вместо восхищения за отказ выступить в роли ябеды на Макартура начали посматривать искоса, остерегаться его.
      Позднее неоднократно вспоминали расследование в Вест-Пойнте. И в первый раз заговорили об этом с началом "дела Митчелла". Но об этом ниже. И в данном случае, для данной страницы это второй вопрос. А первым следует спросить: как и почему столь прочно в Вест-Пойнте прижилась, внедрилась такая дикость? Ведь большинство курсантов - это люди голубых кровей, выходцы из благородных, богатых, на худой конец преуспевающих и, уж во всяком случае, благопристойных семей, в которых соблюдались - неважно, искренне или притворно - законы порядочности, джентльменства, в которых воспитание детей складывалось главным образом из книг, церкви, традиций, а не из темных предрассудков. Но, переступив порог Вест-Пойнта, они менялись, как будто это был старинный рыцарский замок с привидениями. Причем привидения появились в день окончания строительства "замка", никогда больше не менялись, ничто на них не действует: ни появление самолетов, ни рост тиража газет, ни научные открытия, ни новые представления о порядочности, грехах и добродетелях. Привидение Вест-Пойнта - война. Вернее, понятия о ней в том виде, в который они сформировались на день открытия учебных помещений для первых курсантов. В те времена война представлялась как факт божественный.
      Первую лекцию убеленный сединами полковник, раскрыв перед собой книгу Прудона "Война и мир", начал так:
      - Утверждают, что по крайней мере одна из воюющих сторон непременно должна быть несправедлива, потому что белое и черное не может быть справедливо в одно и то же время. С помощью этой аксиомы войну уподобляют частью разбою, частью принудительным мерам, которые закон устанавливает против преступников. Из этого совершенно логично следует, что воин должен быть признаваем разбойником или героем, смотря по тому, справедливо или нет то дело, которое он защищает.- Тут лектор делал паузу и продолжал:
      - Но я утверждаю и докажу, что эта теория ложная, что она противоречит фактам, и я докажу ее опасную и крайнюю безнравственность... Настоящая война по своей природе, по своей идее, происхождению, цели, по стремлению уложиться в строго юридические формы (например, "Главные приказы No 100".Л. К.) не только не может быть более несправедлива с одной, чем с другой воюющей стороны, но иначе быть не может как с обеих сторон справедлива, доблестна, нравственна, священна, что делает ее явлением божественным, скажу, даже чудесным...{6}
      Значит, всякая война божественна. Значит, всяк, кто воюет - человек благороднейший. Независимо от манер. Более того, чем грубее манеры, тем успешнее справится солдат со своей ниспосланной свыше миссией. В данном случае благородные манеры, как смокинг и бабочка, могут, как жалобы на избиение, помешать воину. Отсюда в стенах академии постоянно, сознательно поддерживался милитаристский дух, сложившийся еще в первые годы ее существования. И здесь не полагались только на самовольные действия курсантов-воспитателей с их "теневой академией". В Вест-Пойнт приглашали воспитателей из числа дисциплинированных, закаленных походами, учениями и сражениями служак, начинавших свой путь с самых низших чинов и не сломавшихся под тяготами суровой, часто жестокой армейской действительности. Их главный предмет - муштра.
      Они требовали держать в постоянном блеске 44 пуговицы на мундире (дело утомительное, но еще утомительнее еженедельно короткими перебежками покрыть минимум сорок четыре мили), они учили, как надо владеть оружием, саперной лопатой, как найти пропитание в лесу и воду в пустыне, как пользоваться шприцем и ножницами из аптечки первой медицинской помощи. А главное постичь искусство обращения с солдатами - этими "грубыми, неотесанными сынами прерий и каменных джунглей городов". Но, чтобы научить грубых, нужно самому уметь быть грубым, быть солдатом.
      Нередко бывшие курсанты, как, например, генерал У. Уэстморленд, один из начальников Вест-Пойнта, с восхищением вспоминали своих наставников, подчеркивали, что многому научились у них, что их моральный кодекс формировался под влиянием воспитателей, "лишенных слабостей и прекрасных в своей грубости и примитивизме". Вот Симон Бакнер. Широкоплечий, с могучей грудью мужчина, никогда не надевавший шинели, всегда спавший на железной койке, укрывшись одной простыней, говорил своим питомцам: "Солдат должен быть благородно бедным". Руководствуясь этой статьей своего "кодекса", он запретил курсантам пользоваться лосьоном для бритья, обосновав требование следующим образом: "Я скажу вам, джентльмены: если вы хотите пахнуть, вы должны пахнуть мужчиной". Так вот. Симон Бакнер воспитывал Уэстморленда. В будущем из него получился генерал, которого за действия в Индокитае назвали "палачом Вьетнама". "Палач" посвятил учителю Бакнеру много места в книге "Донесения солдата". Именно такие "дядьки" воспитывали и Макартура.
      Дугласу, правда, было легко. Сын потомка рыцарей голубых кровей и дочери плантатора еще в детстве научился "залезать в шкуру простого человека". Не случайно Д. Макартура называли "патрицием и плебеем одновременно". При этом, однако, добавляет У. Манчестер, "тога патриция для него была все-таки желаннее". Поэтому он быстро наладил хорошие отношения с Бакнером своего времени и относился к нему так же почтительно, как Уэстморленд.
      Время заставляло "отцов академии" опираться не только на "старые привидения войны"; развитие науки, новая военная техника, совершенствование вооруженных сил за рубежом требовали изменять, дополнять программы обучения. И здесь важная роль отводилась интеллекту, способностям, трудолюбию. "Среди моих однокашников,- вспоминает Д. Макартур об успехах, зафиксированных в высоких баллах,- было много курсантов умнее меня, и, безусловно, их было гораздо больше в предыдущих двадцати четырех выпусках. Я учился не больше и не усерднее других. Может быть, мои успехи следует рассматривать как результат того, что каким-то образом я четче мог представлять будущие события, обладал лучшим пониманием, что есть и должно быть первым, что должно выступать первым".
      С самого первого дня пребывания в Вест-Пойнте у Дугласа серьезный соперник - Улис Грант III. Его также опекала мать. Фредерик Грант жила в той же гостинице, что и миссис Макартур. Улис обладал незаурядными способностями, подавал большие надежды. Но этого курсанта в первые годы делало "крупнее", "тяжелее" происхождение и родственные связи. Да, отец Дугласа стал заметной фигурой. Но ведь генерал Грант уже много лет ходил в национальных героях. Более того, он был восемнадцатым президентом Соединенных Штатов! Именно этому человеку Улис приходился внуком.
      До поры до времени Дуглас, миссис Макартур, исходя из позиции "поживем, увидим", довольно спокойно переносили все, что было связано с Грантом III. Но вот в Вест-Пойнт приезжает скульптор, чтобы создать монумент молодого американца, решившего "посвятить себя войне", изваять обобщенный образ будущего офицера. На роль модели вест-пойнтское начальство рекомендовало внука президента.
      Тщеславный Дуглас не мог смотреть на своего конкурента в камне. Тем более Грант-монумент выглядел настоящим героем. Дуглас даже изменил маршрут (на встречу с матерью, занятия, строевую подготовку, на прогулку с девушками), чтобы не казнить себя за то, что бросил на скульптуру завистливый взгляд. Однако Мэри Пинки Макартур, которая, свидетельствуют служащие отеля, "всегда была готова сжать кулак" (лайковые перчатки не боксерские, но в такие моменты и они выглядели очень грозными) при встречах с миссис Грант, немедленно решила взять реванш за скульптуру. Она пригласила известного фотографа (в те времена за немалые деньги). И вот перед объективом предстал юноша в отутюженном сером мундире, увенчанный фуражкой, которой была придана элегантная и вместе с тем лихая форма. В фигуре чувствуется напряженная готовность (так и напрашивается сравнение с леопардом перед прыжком), взгляд устремлен через Гудзон на вершины гор.
      Снимок, сделанный мастером, умевшим, подобно талантливому живописцу, художнику-портретисту, увидеть в человеке, чтобы моментально схватить сначала на негативную пластину, а потом не спеша, маневрируя светом, временем в проявителе и фиксаже, передать уже на позитив его суть, главные черты, понравился матери и поддержал веру в Дугласа.
      Конечно, миссис Макартур в душе не ограничивалась скромными мечтами, она была уверена, что герой на фотографии действительно станет достойным не только каменных, но и бронзовых, золотых фигур. Так, кстати, в будущем и случилось. Золотых скульптур я не видел (говорят, их отливали в послевоенной Японии в виде миниатюрных фигурок по типу бангкокских золотых будд), но в Маниле, на Филиппинах бронзового и каменного Дугласа Макартура сегодня встретишь. Существует огромное количество других портретов - в масле, высеченных из камня, отпечатанных на открытках. Однако прежде всего фотография.
      Д. Макартур был благодарен матери за то, что она открыла ему глаза на возможности объектива и журналистского пера. Даже если вдруг исчезнут все библиотеки, все архивы, где-то у кого-то останутся газеты, журналы, и на какой-нибудь их странице обязательно Макартур. Генерал, в отличие от некоторых деятелей, считающих журналистов дармоедами, приспособившимися к легкой жизни, всегда старался ладить с ними. Ведь журналисты пишут историю. Одна фотография хорошо, а сотня (в газете миллион!) еще лучше.
      С помощью Макартура фотообъектив, фотопропаганда и просто классическая пропаганда США демонстрировали "единство" в рядах американской армии, отсутствие в ней социальных барьеров, классовый мир, который следовало бы перенести и на гражданскую жизнь. Макартур, когда хотелось понравиться, легко отбрасывал снобизм, он (потомок рыцарей) не задумываясь, доброжелательно, по-свойски протягивал пачку с сигаретами солдату, соскучившемуся по американскому табаку, перед боем он однажды снял с себя Крест "за выдающиеся заслуги"{7} и прикрепил его на грудь майора, который еще не выиграл сражения. "Уверен, вы сделаете это",- сказал Макартур.
      Как-то во Франции Макартур подписал увольнительную десятой части личного состава бригады, которой командовал. Счастливцам предстояли развлечения (двое суток!) в Париже. Военная полиция вернула из французской столицы первую часть "туристов", а до второй, тпетьей и так далее дело вовсе не дошло. Но порыв делать добро, который должны были расписать журналисты, принес желаемые результаты только Д. Макартуру. Правда, командование обвинило его в нарушении полномочий. И это тоже попало в прессу. К большому удовольствию Макартура, он считал, чем больше шума, тем больше популярности. Д. Макартур, кстати, бравировал непослушанием. Однажды он заявил: "Приказы, которым вы не подчиняетесь, приносят вам славу".
      Однако и в данном случае не будем упрощать, не будем искать у Макартура вину там, где он не виновен. Конечно же, выпускник Вест-Пойнта не против правил, приказов. Он - за разумное либо их использование, либо их игнорирование. Позиция далеко не оригинальная. Но чаще всего передовая, говорящая о смелости и творческом подходе к проблемам мира и войны. Вспомним обращение Федора Федоровича Ушакова к своим подчиненным. Он сказал:
      - Господа офицеры флота христианского, сами вы убедились ныне, что противу неприятеля, сражавшегося по правилам, мы, правил ненужных отвратясь, действовали по обстоятельствам, и виктория состоялась славная, России подобная.
      Конечно, масштаб несопоставим: победа в баталии флотоводца адмирала Ф. Ф. Ушакова (русско-турецкая война 1787 - 1791 гг.) - классика морских сражений - и "увольнительная солдатам к парижским жрицам любви". Но если разобраться, то таким образом, весьма примитивным, Д. Макартур выступал за независимость мышления и действий. Стремлению выделиться, подняться над толпой, в данном случае полковничье-генеральской, любой ценой стать известным лучше, быстрее, надежнее способствовали журналисты. Служба Макартура по связи с прессой всегда работала не покладая рук. Приезжих газетчиков и фоторепортеров жаловали особым вниманием. Чем крупнее была газета, чем большим тиражом она выходила, тем шире открывались объятия навстречу ее посланцу. Но это в том случае, если посланец готовил хвалебный репортаж.
      Появление фоторепортеров и журналистов для Д. Макартура всегда было праздником. Он охотно позировал - то в старой фуражке, то в банном халате с драконом на спине, то вглядываясь в океанскую даль. Когда во время какой-нибудь военной операции не было фоторепортеров или снимки получались неподходящими, легко и быстро использовался архив. Так в американской прессе появляется снимок "Генерал Макартур при взятии Буны на Новой Гвинее". Однако на фотографии (результат спешки) четко виден радиатор генеральского "паккарда", на котором он разъезжал по Австралии, а на поле боя, то есть на месте съемки, мог появиться лишь с помощью парашюта. Ну и, конечно же, не для того, чтобы отвезти Макартура на обед - дорог в тех местах не было.
      Тщательно редактируя телеграммы и донесения, Макартур убирал имена других генералов (это, естественно, тогда, когда сообщалось об успехах).
      Прессу при штабе Д. Макартур держал в ежовых рукавицах. Ничего сомнительного - ни о Макартуре, ни о его командовании. Только хвалебные материалы. Любое отступление от правил, установленных Д. Макартуром, малейшая критика вызывали жуткий, оскорбительный поток ругани. "Его (Макартура) отношение к репортерам,- свидетельствуют очевидцы,- было похоже на отношение к Исабеле Купер (содержанка Д. Макартура в 30-х годах.- Л. К.): их следует использовать так, как он считал нужным, и они должны безмолвствовать, быть послушными. В противном случае Д. Макартур приходил в бешенство, не стеснялся в выражениях. Неугодивших блестящий знаток Цицерона в лучшем случае называл "безграмотными полицейскими репортерами".
      Один из самых занятых людей в штабе Макартура, бывший журналист Л. Лехрбас, постоянно устраивал брифинги, пресс-конференции, интервью. Пресс-офицер внимательно читал каждую строку, выходившую из-под пера или пишущей машинки корреспондентов, вымарывая решительно все, что хотя бы в какой-то степени могло умалить достоинства генерала, что не соответствовало бы портрету, сделанному мастером еще в конце прошлого века на берегах Гудзона.
      Однако в вест-пойнтские времена фотография была лишь скрытым богатым "месторождением славы" и не она стала главным козырем, тем "тузом", который обеспечил победу. Основное поле соперничества - учеба. Дуглас Макартур соединил свои природные способности с трудолюбием, усидчивостью, со смирением. Порой складывалось впечатление, что он целиком, безоговорочно принял институт, созданный полковником С. Сэйером. Но вот тут-то обнаруживается еще одна черта Д. Макартура - скрытность. На самом деле его угнетал общий низкий интеллектуальный уровень преподавателей и курсантов. Вызывала презрение неграмотная речь, косноязычие, выдаваемое за "американский диалект английского".
      Правоверному христианину тем не менее не нравилось, что слишком много времени уделялось богослужениям, религиозным церемониям. Ведь сюда пришли учиться войне, а не богословию. Он видел огромный интерес американской молодежи (из такого "теста" был сделан сам) к истории, культуре, философии. И не только к мыслям, идеям, выразителями которых были картезианцы или последователи Александра Гамильтона. В сравнении со студентами гражданских университетов вестпойнтцы проигрывали в эрудиции, общей культуре, манерах. А слава о них, как воздержанных, скромных, не поддающихся соблазнам (вино, сигареты, женщины) людях никак не могла компенсировать своего рода интеллектуальную недоразвитость. Дуглас Макартур утвердился в своих сомнениях относительно "совершенства" Вест-Пойнта, побывав на фронтах первой мировой войны, увидев и уяснив для себя, какое огромное влияние произвела на мир Октябрьская революция в России, и ему не нравилось, что вестпойнтцы в большинстве своем оказались не на высоте - одни растерялись, другие озлобились против своих же, американцев, третьи заняли позицию выжидания, четвертые отнеслись к событию с симпатией.
      Упомянутые черты характера, то есть скрытность, обнаружились только тогда, когда в выделяющееся белизной здание под горами Нос Энтони и Медвежья Дуглас Макартур пришел во второй раз, 12 июня 1919 года, начальником академии. Так вот, вернувшись в Вест-Пойнт, он прежде всего добился того, чтобы академия отказалась от двухгодичной программы обучения, введенной в связи со вступлением США в первую мировую войну и необходимостью готовить офицеров в максимально сжатые срока. Без старших курсов, которые должны быть выше младших, без "тайной", "темной" второй академии Академия главная не мыслилась. Вскоре снова вступили в полную силу знаменитые сто правил и приемов воспитания новичков. Казалось, бывший выпускник решил оставить все как есть. Это правда. Но бывший выпускник решительно взялся и за модернизацию своего нового детища, за этого "неотесанного вундеркинда" военной политики США, который нуждался в новом современном воспитании.
      Настойчиво Д. Макартур исправлял недостатки Вест-Пойнта, с которыми он мирился, будучи курсантом, но которые не принимал. Так, время для богослужения по утрам было отдано спортивным занятиям и физическим упражнениям - Макартуру представлялось, что богу гораздо угоднее, чтобы Вест-Пойнт подготовил физически сильного, развитого офицера, который мог уверенно одержать победу на полях соревнований, ибо это шаг к победе на полях сражений. В какой-то степени для Макартура спорт давно стал носителем второй религии. Не случайно его назначили руководителем национальной команды США, участвовавшей в Олимпийских играх в Амстердаме.
      В Вест-Пойнте "отодвинули в сторону" не только Иисуса Христа. Но и самого Марса. Однако отодвинули не для того, чтобы ослабить того и другого, а сделать более сильными. Д. Макартур методично, настойчиво выступает за отказ от ненавистного ему узкопровинциального мышления, настаивает на необходимости овладевать чисто "гражданскими" науками, прежде всего экономической и политической. Здесь вдохновлял пример отца: он прекрасно знал, скажем, труды Адама Смита. Почерпнутые знания, сугубо гражданские, практически ничего общего не имевшие с профессией военного, вовсе не мешали ему модернизировать "приказы No 100", не говоря уже о том, чтобы применять их на практике. Д. Макартур укреплялся в своей позиции, исходя из того, что идеологический климат в США быстро менялся, приобретая вместе с новой информацией новые черты.
      В апреле 1918 года вооруженные силы США совместно, с войсками Англии, Франции и Италии высадились в районах Мурманска и Архангельска, а в августе того же года на советский Дальний Восток прибыл в том же качестве, то есть интервента, американский корпус под командованием генерала Гревса.
      Идеи социалистической революции в России, несмотря на все препятствия, несмотря на действия реакции, доходили до американцев. "Наши сердца с большевиками",- говорил видный деятель американского рабочего движения Ю. Дебс. "Лига друзей Советской России" организовала сбор подписей под петицией к правительству Вильсона с требованием прекратить интервенцию против Советского государства. Петицию поддержали 90 профсоюзов, объединяющих сотни тысяч рабочих. В 1918 году 3,5 тысячи американцев записались добровольцами в Красную Армию. А ведь Красная Армия с самых первых дней своего существования вызывала у Вест-Пойнта сначала опасения, а позднее откровенную вражду. Отсюда одним из главных направлений в программе академии становится идеологическое и политическое воспитание будущего офицера. Сердцевина его - антикоммунизм. Причем грубый, примитивный. Любопытно, что история повторилась. В будущем антикоммунизм менялся, становился тоньше, изощреннее, наукообразнее. Но в Вест-Пойнте к самому первому "привидению", с помощью которого оправдывалась любая война, присоединилось еще одно. С его участием воспитывалась ненависть к любому образу мыслей, могущему поколебать американизм, - антикоммунизм образца 1918 - 1919 годов. Это "привидение" тоже не ограничивает свои действия "подвалами" Вест-Пойнта. Оно постоянно выходит за стены академии. Мне довелось встретиться с ним даже во второй половине XX века.
      В самом начале 60-х годов, незадолго до введения в учебных заведениях США "Курса о коммунизме" президент Джон Кеннеди заявил, что каждый школьный класс в Соединенных Штатах следует превратить в Ватерлоо. Ибо здесь надо начинать главную "битву с коммунизмом": если американцу с юных лет раскрыть глаза на коммунизм, дальше дело пойдет легче. Раньше первым таким классом был Вест-Пойнт. Теперь каждая школа должна стать "маленьким Вест-Пойнтом". Одной из книг, которая "раскрывала глаза", стал учебник "Угроза коммунизма", изданный в городе Принстоне (штат Нью-Джерси). Авторы определяют коммунизм как "господство нескольких людей, которые захватили власть путем насильственной революции". Анализируя историю коммунизма, они пишут: "Русские заимствовали у монголов и татар идею, что индивидуум должен полностью подчиняться и служить своим господам". В разделе о революции 1905 года говорится, что "после кровавого воскресенья поп Гапон бежал из страны и присоединился к Ленину в Швейцарии. Позже он стал коммунистом".
      В качестве консультантов учебника "Угроза коммунизма" выступили такие "светила", как руководитель департамента социальных наук в педагогическом колледже Колумбийского университета Эрлиг Хант, бывший заместитель государственного секретаря США Джозеф Грю и, наконец, "лучшие умы" Вест-Пойнта.
      Не сразу, но довольно скоро Д. Макартур и другие
      американские профессионалы пришли к выводу: без учета процессов, происходивших в Советской России, всякая военная политика представлялась наивной, косной, не отвечающей требованию времени и потому вредной. Д. Макартура и раньше манила гражданская университетская аудитория, он еще в курсантах тянулся не только к книжным полкам академии. Теперь этот интерес наложился на необходимость. Вот почему Д. Макартур приглашает в Вест-Пойнт преподавателей из университетов. Здесь начинают читать лекции по экономике, истории, географии, социологии, философии. Д. Макартур поднялся выше американского военного обывателя, мир которого не выходил далеко за периметр "устава Симона Бакнера". Джентльмен должен не только "сильно пахнуть мужчиной". Он должен поучиться и у "работника", "ученого", "праведника" и, конечно же, у "богача". В нем должна "сильно чувствоваться" эрудиция. Он обязан знать иностранные языки, литературу, музыку. Должен, шел дальше бывший курсант, постичь искусство общения, "быть хотя бы немного Демосфеном". В Вест-Пойнте поэтому начинают учить французскому и русскому, ораторским навыкам и т. п.
      Это было удивительно. Необычно. Нетрадиционно. Происходил своего рода переворот. Вместе с утверждением незыблемых правил "второго этажа" (старший курс воспитывает младшие) Д. Макартур принялся за перевоспитание самих носителей правил. Он считал, что в изменившихся условиях, с появлением многомиллионных армий, современного оружия нужен другой тип офицера. Макартур тяготился (хотя и не подавал вида) муштрой, теми рамками, в которые втискивала личность вся система обучения и которая практически исключала инициативу. Вот почему он не уставал повторять курсантам: "Правила созданы для того, чтобы за ними прятались лентяи".
      Он чувствовал: нужно ломать правила, делать их подвижными, гибкими, чтобы сохранить систему подчинения, придать ей новый запас прочности. Для этого следовало отказаться от некоторых условностей, в том числе и мелочных. Макартур поэтому сам вопреки запретам раскрывал перед курсантом портсигар, позволял себе на приветствие подчиненного ответить пощелкиванием хлыста. Это была демократизация (внешняя, конечно) строгих порядков, своего рода дань времени. Порядки же на самом деле оставались строжайшими.
      В результате реформ создавался новый тип офицера, способный на проявление самостоятельности, инициативы или, как часто повторял Д. Макартур, "на импровизацию". Короче говоря, новый начальник Вест-Пойнта решил превратить собственные, выработанные еще в юные вест-пойнтские годы принципы в общие, хотя бы в масштабе офицерского корпуса, хотя бы той его части, которая формировалась из выпускников академии. Он мечтал о том, чтобы армию не раздирали противоречия, чтобы она была монолитом. Здесь поэтому, велика роль офицера. Следовательно, ему необходимо обладать глубокими, разносторонними знаниями. Каждому офицеру, кроме пушки, следовало хорошо разбираться в политике. Он, требовал Д. Макартур, уже не бездумный служака, не "надежный раб устава". По мнению нового начальника Вест-Пойнта, самый ценный воин - это не слепой исполнитель, а ослепленный, точнее вооруженный, новыми яркими, привлекательными доктринами. Они должны делать человека слепым по отношению к мелким, отвлекающим внимание политическим раздражителям, как надежные шоры, помогающие лошади чувствовать себя уверенно в шумном, гремящем, многоголосом городе. Именно на почве идей, которые культивировались под крышей академии, у ее курсантов развивались политическая агрессивность, пренебрежительное отношение к другим народам, суверенитету других стран. Сегодня американцы с удовольствием отмечают, что военные доктрины, включая политику "новых рубежей", неоглобализм, "теорию вакуума", "оборонительного периметра", "советской угрозы" и т. д., создавались, разрабатывались либо в лабораториях Вест-Пойнта, либо его воспитанниками.
      Ну и что же в результате представлял собой конечный продукт Вест-Пойнта? Тот самый офицер, которого хотел слепить (и лепил) по своему образу и подобию Дуглас Макартур? Тем более что в каждом выпускнике академии есть немного от Макартура. По удивительному совпадению, во времена, когда Вест-Пойнт взялся за Дугласа Макартура, чтобы сделать из него стопроцентного офицера вооруженных сил США, академию посетил проездом на Кубу молодой британец Уинстон Черчилль. Свои впечатления выпускник Сандхерста, самого престижного военного заведения Великобритании, изложил в письме брату:
      "Курсанты здесь в возрасте от 19 до 22 лет, обучаются четыре года. Им запрещено курить. Кажется, свободы у них меньше, чем в любой обычной школе для мальчиков в нашей стране. Молодые люди (академии), которым отказано в личной свободе до такой степени, не могут стать хорошими гражданами и солдатами".
      Десятилетия спустя У. Черчилль не мог не испытывать удовольствия, радоваться собственной проницательности и умению делать выводы из увиденного, получая депеши от подполковника Уилкинсона. Во время второй мировой войны этот британский офицер связи находился при штабе американской армии в Австралии, и длительное время через каналы "М-16" докладывал прямо и без задержки непосредственно премьер-министру, то есть У. Черчиллю, о каждом шаге Д. Макартура.
      И вот У. Черчилль читает следующую характеристику дважды выпускника Вест-Пойнта:
      "Он хитер, самолюбив, горд, недосягаем, замкнут до предела, чрезвычайно тщеславен. Он обладает воображением, самоуверен, физически смел и внешне привлекателен. Не допускает никакого юмора в свой адрес, с правдой не считается. Об этих своих недостатках не ведает. Он ошибочно принимает свои эмоции и амбиции за принципы".
      Эту характеристику весьма оригинально дополняет другой британец, близкий к разведывательным кругам. Рональд Левин - автор ряда трудов по истории второй мировой войны, также оттолкнулся от данных агентов "М-16" и других служб. Прежде всего он отмечает: будучи достаточно хитрым и понимающим, что следует действовать на основании надежных разведданных, Д. Макартур тем не менее временами отвергал их с порога, потому что уже создал свою собственную картину, а то, что принадлежало ему, из обсуждения "исключалось". Такое поведение Р. Левин назвал "слепотой".
      "Приступы слепоты,- пишет он,- усугублялись гордыней властелина: он не мог терпеть присутствие в сфере своего командования служб, которые не подчинялись непосредственно ему. Он не дал разрешения отделу стратегических операций (ОСС, в последующем ЦРУ) действовать на месте военных действий в юго-западной части Тихого океана. В 1944 году Макартур затеял свару с генералом Маршаллом (начальник генштаба) в связи с командированием в его зону советников (для сбора сверхсекретной информации) из специального отдела, которые отчитывались по приказу Маршалла перед самим Пентагоном в Вашингтоне".
      Опираясь на эти и другие факты, проанализировав поступки, действия, тактику и стратегию выпускника Вест-Пойнта, Р. Левин приходит к заключению, которое помогает понять жизненные, моральные, политические позиции "кесаря" и его последователей:
      "В центре всего Макартур ставил свою собственную персону. Движимый эгоманией потенциального узурпатора, он имел все диктаторские замашки, одна из них - принимать решения вопреки советам. А что такое разведывательные данные, как не совет? Гитлер очень часто предпочитал прислушиваться к голосу собственного внутреннего демона, чем к предупреждениям разведывательных органов... То же можно сказать о Макартуре".
      Д. Макартур с гордостью говорил, что среди офицеров новой формации, подготовленных им, усвоивших его опыт, военные и идеологические доктрины и поэтому активно участвовавших в проведении внешнеполитического курса Соединенных Штатов, были Лимэн Лемнитцер, Максуэлл Тейлор, многие другие, сыгравшие впоследствии заметную роль в вооруженных силах США, в проведении политики Вашингтона. У. Уэстморленд, "палач Вьетнама", при этом замечании добавил, что и он вносит себя в число воспитанников Д. Макартура, считает его так же, как и другие, своим крестным отцом в армейской карьере.
      Последний раз Д. Макартур приехал в Вест-Пойнт в 1962 году. Тогда академией командовал У. Уэстморленд. Он приказал оказать гостю все возможные почести, максимально облегчить (физически, старость брала свое) его пребывание, окружить заботой. Первое, о чем подумали организаторы встречи,- лифт. Чтобы подняться на второй этаж в кабинет начальника академии. Лифтом обычно не пользовались, куда быстрее пешком. Но тут такой случай. И вот створки плавно раздвинулись, сошлись, поехали. Остановились. Лифт открылся, а перед глазами - не массивные бронзовые ручки на массивной, из тяжелого дерева двери, а безобразная груда мусора.
      Несколько смутившись, хозяин снова нажал на кнопку второго этажа, и снова неудача. Только с третьего захода удалось достичь цели. Д. Макартур никак не выразил своего неудовольствия - да и что значат эти мелочи по сравнению с воспоминаниями! Они нахлынули на него, завладев головой и сердцем. Д. Макартуру было явно приятно, что в Вест-Пойнте все тот же лифт, что, по крайней мере, внешне ничего не изменилось даже в хорошо знакомом кабинете. На мгновение генералу показалось, что и сам он не изменился по-прежнему с иголочки форма, ботинки, как раньше краги, начищены до блеска, и Дуглас Макартур все такой же уверенный в себе человек, упорно и настойчиво двигающийся по служебной лестнице. Да, его называли эгоистичным, властолюбивым и амбициозным карьеристом, тщеславным интриганом. Но при этом вспомнилось посещение Вест-Пойнта делегацией "Совета попечителей", состоявшей из семи конгрессменов. Они записали в своем отчете:
      "Совет намерен обратить внимание на то, что он горячо одобряет блестящую службу, которую служат генерал Макартур и его офицеры стране, создавая новый Вест-Пойнт, основываясь при этом на уроках - опыте и жертвах мировой войны и не забывая старый дух Вест-Пойнта".
      Да, через этот кабинет, где снова увидел себя Д. Макартур, проходили будущие полковники и генералы, получившие заряд вест-пойнтского духа, убежденные в том, что войны и бессмысленное истребление людей заложены в природе самого человека, что это "биологическая необходимость". По-прежнему на почетном месте среди учебных пособий стояли книги военных мыслителей. И сегодня курсанты, как и 60 лет назад, могли услышать продолжение лекции, которая произвела неизгладимое впечатление на курсанта Дугласа Макартура:
      - Война божественна сама по себе, потому что она есть закон мира. Война божественна по таинственной славе, которая ее окружает, и по необъяснимому обаянию, какое она на нас производит. Война божественна по своему покровительству великим полководцам, из которых самые смелые редко погибают в сражениях, и то лишь когда слава их достигает апогея и назначение их исполнено.
      Эти слова прямо относились к Дугласу Макартуру, прошедшему несколько войн, не погибшему в сражениях и вот достигнувшему своего апогея, прибывшему в дорогую альма-матер. Забытой, берущей за душу музыкой всегда звучат слова: война божественна в самом своем возникновении; она возникает не вследствие произвола ("Так это ведь сказал, кажется, де Местр",- мог подумать Макартур, он был знаком с работами этого французского графа, публициста, политического деятеля, философа, одного из вдохновителей и идеологов европейского клерикально-монархического движения первой половины XIX века), а вследствие обстоятельств, которым и подчиняются те, коих считают ее виновниками.
      Война божественна по своим последствиям, которых не может предвидеть ум человеческий.
      Та же совесть, которая произвела правосудие, произвела и войну; та же безграничная преданность делу, тот же энтузиазм, который одушевляет правосудие, одушевляет и воинов - вот в чем состоит божественность войны.
      Слава Войне! Благодаря ей человек, едва вышедши из грязи, где зародился, является великим и доблестным: на трупе убитого врага - его первая мечта о славе и бессмертии...
      Д. Макартур так же, как в свое время члены делегации "Совета попечителей", с удовольствием отметил, что дух прошлого вместе с его "привидениями" живет в академии. Но он жил уже сам по себе, не только благодаря "привидениям", не только благодаря стараниям, заботам и инициативе воспитанников-"бакнеров". В Соединенных Штатах утверждалась философия прагматизма. Она становилась общеамериканской, получила де-факто поддержку государственных, общественных, военных институтов. Существуют две основные теории, на которых основывается программа обучения и педагогические методы в США. Одна - традиционная, вторая обычно называется прогрессивной теорией. Традиционная теория обучения основана на изучении и понимании опыта прошлого. Прогрессивная, хотя тоже исходит из опыта прошлого, уделяет большее внимание изучению новых явлений и событий, влияющих на повседневную жизнь.
      Что подразумевается под "прогрессивным обучением"? Прежде всего, думается, следовало бы заменить слово "прогрессивное" на "современное". Но это, оказывается, не все. Кеннет Вир в справочнике "США отвечают", в свою очередь, уточнил: "Прогрессивное обучение основывается главным образом на принципах прагматизма".
      Одним словом, что выгодно, то истинно. Если сегодня в стенах Вест-Пойнта выгодно провозгласить: "Слава войне!"- значит, это необходимо, значит, имеет смысл вернуться и к старым понятиям, связанным с войной. К удовольствию Д. Макартура, начальник академии У. Уэстморленд подчеркнул, что даже если что-то и меняется в механизме американской военной машины, дух тех, кто стоит у ее рычагов и педалей, остается прежним.
      За официальным обедом Д. Макартур дрожащей рукой делал наброски речи на карточке, на которой было обозначено его почетное место во главе стола. Однако, встав, забыл ее. Старческая оплошность тем не менее не вывела его из равновесия. На трибуне, вспоминают очевидцы, Макартур выпрямился, руки перестали дрожать. Он начал образно и красноречиво, в стиле и духе изложенной выше лекции, славить миссию, которую несут вооруженные силы США, миссию, требующую свято выполнять военный долг.
      Над Вест-Пойнтом звучала красивая, возвышенная речь в несколько старомодном стиле. Так и слышался Киплинг со своими стихами во славу белого человека, покоряющего мир. А то вдруг вспомнился один из героев Достоевского (Макартур хорошо знал русского писателя), рассуждавший о преступлении и наказании, о том, кто имеет право наказывать. Д. Макартур говорил о "сердце, которое должно быть чистым", о "цели, которая должна быть высокой". Он призывал "учиться смеяться, чтобы никогда не забывать об умении и способности плакать". Любой поэт позавидовал бы тому, как Д. Макартур воспел американского солдата: "Он - одна из благороднейших фигур", на которой "ни одного пятнышка". Далее причудливая словесная вязь складывалась из таких понятий-бриллиантов, как "благородство", "храбрость", "терпение", "вера в принципы свободы и независимости". При этом генерал ссылался на собственный опыт, наблюдения и умозаключения. "В двадцати кампаниях, на сотнях боевых полей,- продолжал Д. Макартур,- у тысяч костров я был свидетелем непобедимой решимости, которая определила его (солдата) положение в сердцах народа". В каждой фразе, в каждом предложении звучала одна и та же мысль: американцы "должны выигрывать все свои войны".
      Трудно было бы дать оценку этому выступлению, если бы оно не являлось продолжением, частью сотен других речей Макартура, если бы рядом с ним не стоял и одобрительно, правда, одними глазами, не улыбался У. Уэстморленд. В книге "Донесения солдата" он рассказал о том, что услышал в речи Д. Макартура за ярким блеском красивых фраз и что, по его убеждению, составляло суть выступления. "Палач Вьетнама" выносит благодарность "крестному отцу" за то, что он "произнес свою речь в то время, когда пацифизм и состояние экономики стали угрозой для воинского дела и национальной безопасности". Уэстморленд при этом добавил: "Предупреждая об опасности неуправляемого пацифизма, неуправляемой экономики, опасности, усугубляемой политикой, он говорил о Вест-Пойнте, как о "душе армии". Правые в Соединенных Штатах были удовлетворены не только тем, как Уэстморленд растолковал все красивости речи, но как он вместе со своими солдатами на деле проиллюстрировал каждое слово, каждое положение своего духовного наставника.
      Конечно же, У. Уэстморленд не ошибался в оценке позиции почетного гостя. Не случайно в книге "Воспоминания" Д. Макартур расположил свои откровения перед курсантами Вест-Пойнта сразу после текста выступления Томаса Додда, в котором сенатор от штата Коннектикут анализировал последнее путешествие Макартура на Филиппины. Законодатель назвал Макартура "важным миссионером", заботящимся прежде всего о достижении внешнеполитических целей США. Т. Додд упрекнул политиков, которыми руководит "страх", "нерешительность" и которые вместо активных действий предпочитают "умиротворение". Следовало всегда идти за Макартуром, говорил Т. Додд, за теми, кто не боится пустить в ход ядерное оружие, тем более тогда, когда у США было преимущество. Он причислил Макартура к лику "динамичного, решительного, неукротимого американского лидерства в мире".
      Вот о чем говорил в своей речи перед курсантами 60-х годов XX века Д. Макартур. Сейчас можно сказать, что он и тогда, поступая в Вест-Пойнт, будучи сам кадетом, уже жил в XX веке. Будущий "Американский кесарь" опережал своих сверстников в главном - "четче мог представлять грядущие события, обладал лучшим пониманием, что есть и должно быть первым...". Потому-то скоро в списке кадетов сын Мэри и Артура стал первым по всем предметам. Грант III передвинулся на II место. К концу учебы внук президента значился шестым. И если после Вест-Пойнта Улиса Гранта поглотило море стандартных американских офицеров, смыв с него даже лоск и славу самого престижного военного учебного заведения США, то Дуглас Макартур продолжил быстро двигаться к своему Монблану.
      Больше чинов, меньше друзей?
      Помещение напоминало стадион, который покинули прожорливые и неопрятные болельщики,- повсюду обрывки бумаг, стаканчики, окурки. Можно было также подумать, что здесь только что закончилась азартная многочасовая карточная игра - под потолком, сбившись в плотный слой, висело облако табачного дыма. Скорее бы уборщицу! Но вошла не женщина с метлой, а мужчина с портфелем. Осмотревшись, сразу направился к столу, рядом с которым недавно стоял Дуглас Макартур, взял урну и перевернул ее. В канцелярском мусоре ночной посетитель сразу нашел то, что искал,- скомканный листок. Он бережно расправил его и увидел написанное твердой рукой: "Не виновен".
      "Виновен" - такой приговор вынес военный трибунал по делу бригадного генерала Билли Митчелла, оформленный должным образом. Отпечатанное на казенной бумаге решение суда увез государственный чиновник в сопровождении специальной охраны. Журналистам дали поглядеть только на заключительную часть документа. Остальное - секрет, не для глаз этих "разносчиков сплетен", как позволил себе заметить шеф охраны. Журналисты не обиделись. Неизвестно, что позорнее: толковать, распространять сплетни или фабриковать их.
      Процесс, намеченный на конец 1925 года, многим в США представлялся необычным. Уже хотя бы потому, что в состав суда над генералом Митчеллом, которому предъявлялось обвинение в оскорблении командования вооруженными силами США, входил его друг генерал Макартур. Пикантная деталь. Кто же такое придумал? В Соединенных Штатах и в описываемые времена о генералах нельзя было сказать: "раз, два и обчелся". Почему обязательно надо было назначать Д. Макартура?
      Вызывал некоторое удивление и другой вопрос: почему Дуглас Макартур не отказался? Ах, да! Он был уверен, что соглашается на благородную миссию прийти на помощь другу, ибо защищать его - это защищать истину. Если, конечно, деятельность Митчелла не наносила ущерб интересам США, престижу страны. В противном случае такая деятельность не может претендовать на истину. И защищать ее аморально, непатриотично. Тогда Макартур "обрекается на душевные муки". Зато он сможет во всеуслышание повторить бессмертную фразу Платона.
      О подлинных мотивах действий организаторов судебного процесса и тех, кто в нем участвовал, сказать однозначно, просто весьма нелегко. Так же, как и ответить в какой-то степени на недоуменные вопросы, связанные с поведением Д. Макартура. Для этого надо представить себе морально-политический климат, который складывался в Соединенных Штатах после первой мировой войны.
      Несмотря на тщеславие американской буржуазии, ее претензии обеспечить везде и всюду за Вашингтоном последнее слово, в Соединенных Штатах принимается (не законом, конечно) новое политическое летосчисление - до российского Октября 1917 года и после российского Октября. Вслед за штурмом Зимнего произошли демократические и рабочие революции в Германии, Австро-Венгрии, Финляндии, состоялись крупные выступления трудящихся в США, Великобритании, Франции, Италии, Японии. Начался подъем национально-освободительного движения. Крупнейшим историческим событием явилось возникновение коммунистических и рабочих партий и образование Коммунистического Интернационала. Империалистические державы, закрепив передел мира, осуществленный в первой мировой войне, системой версальско-вашингтонских договоров, принялись за создание общего фронта, чтобы вести борьбу против Советского Союза, прогрессивных сил в своих странах, национально-освободительного движения.
      Еще накануне первой мировой войны американская реакция предпринимала меры, чтобы "скрутить в бараний рог социалистов и пацифистов". При этом активно использовался "патриотический фактор". В результате лидера социалистов Юджина Дебса предали суду по обвинению в "подстрекательстве к мятежу". Вслед за ним за решетку были отправлены рядовые пацифисты, либералы, сторонники идей социальной справедливости. Сотни! Тысячи! Американская буржуазия рассматривала приближение войны и саму войну как удобный случай, счастливый шанс, чтобы под знаменем шовинизма усилить эксплуатацию, оправдать политику экспансионизма, которую можно было сформулировать примерно так: "не только Америка для американцев". В первые дни первой мировой войны всячески насаждались антинемецкие настроения, выходцы из Германии подвергались остракизму, произведения композиторов с берегов Рейна вычеркнули из радиопрограмм, гамбургские сосиски переименовали в "сосиски победы" и т. д.
      Однако немецкий бюргер в США облегченно вздохнул, когда после Октябрьской революции в России американская пропаганда перенесла свой огонь и заговорила о "красной опасности". "Красная опасность", отмечает американский публицист Р. Гоулдстон, автор книги "Великая депрессия", использовалась для того, чтобы обескровить рабочее движение, разрушить профсоюзы, подорвать любые попытки к проведению глубоких социальных реформ. Как программа, как знамя, как молитва была поднята речь генерального прокурора А. Митчелла Палмера (1920 г.):
      "Пламя революции, подобно пожару в прериях, накидывается на каждый американский институт законности и порядка. Оно прогрызает свой путь в дом американского рабочего. Уже остро-злые языки революционного жара лижут алтарь церквей, быстро перескакивают на школьный звонок, проползают, подобно гадам, в священные уголки американских семей, стремятся заменить брачные узы и клятвы верности распутством".
      Антикоммунизм в США весьма сложное, неоднозначное явление и к тому же не столь легко, как кажется на первый взгляд, объяснимое. Если бы оно ограничивалось речами Палмера, было бы все значительно проще. Но эта модель, эта вариация антикоммунизма самая распространенная и, пожалуй, самая живучая - не единственная. Антикоммунизм многолик, а порою и незаметен.
      Не может не занимать вопрос, как удалось привить, если не ненависть, то неприятие коммунизма, миллионам. При этом я оставляю в стороне учебники по антикоммунизму, лекции в Вест-Пойнте, университетах, не касаюсь материалов прессы, не останавливаюсь на тех неудачах, ошибках, извращениях ленинского учения, допущенных в Советском Союзе и, конечно же, широко использующихся идеологическими апологетами капиталистической системы. Все это, понятно, давало свой "антикоммунистический эффект". Но вот почему питали симпатии и любовь к Макартуру тысячи американцев, четко себе представляющие, что он воинствующий антикоммунист?
      Необходимо сказать, что с самого начала американские идеологи нащупали струну в душе своих соотечественников, которая сделала "антикоммунистический концерт" доступным самым широким слоям общества... Как игра духового оркестра в парке. Прежде всего следует помнить об американизме. Он породил нечто большее, чем американский национализм. К началу XX века в Соединенных Штатах уже укоренилось, более того, превратилось в великодержавное высокомерие чувство гордости, рожденное достижениями в области науки, техники, бурным ростом городов, развитием сельского хозяйства. Казалось, страна прочно выходит на роль ведущей державы в мире. Во всех областях. И вдруг замертво падает на землю двуглавый орел. Вдруг первой становится Россия, она выхватывает знамя лидера прогресса у Соединенных Штатов. Россия мгновенно на эпоху опередила США, граждане которой уже привыкли к "лидерству", к тому, чтобы везде "быть первыми". Естественная реакция носителя американизма - неприязнь к России. Произойди такое событие в Габоне или в Голландии, Панаме или Индонезии, американский обыватель испытал бы к габонцам, индонезийцам, панамцам или голландцам такие же чувства, какие будоражили, тревожили, вызывали недобрые мысли в связи с революцией в России. Такие настроения подогревались откровенными симпатиями многих американцев к Советской власти - мыслимо ли, янки записываются в Красную Армию!
      В результате под эгидой американизма собираются носители разных идей, которые прежде соперничали между собой, примыкали то к правым, то к левым. Американизм - против коммунизма, победившего в России, "стране дикой", лишенной таких понятий, как христианство, милосердие, доброта. Этот антирусский фактор антикоммунизма действует до сих пор.
      Есть и еще один момент, объясняющий, почему антикоммунизм завоевывал на свою сторону людей, которые в принципе по своей природе должны были скорее принять идеи справедливости, чем отвергать их. До Октябрьской революции мир представлялся американцу как единое целое, сложенное из многих элементов. Конечно, возникали споры о том, что должно быть главным в этом мире. Ну, скажем, духовное или материальное начало? Должна ли в нем царить свобода или необходимость? Но основное здесь - практические последствия. Если в том или другом случае при капитализме и социализме обеспечиваются интересы личности (а именно это обещают идеологи капитализма, именно это один из лозунгов коммунистов) или, точнее, как рассуждает практический американец, главная цель - обеспечение на деле в сегодняшней и завтрашней жизни интересов человека, то зачем споры, борьба, тем более революция? Да еще такая, какая произошла в России. Не лучше ли, не безопаснее ли держаться в стороне от Москвы, тем более что оттуда либо вовсе не поступала информация, либо такая, что волосы становились дыбом.
      Да, следует отдать должное американским организациям и службам, занимающимся общественным мнением. Им удалось при сохранении видимости свободного потока и обмена информацией воздвигнуть перед сообщениями из СССР невидимую, но весьма эффективную "великую американскую стену", которая в случае необходимости приобретала функции фильтра. В результате, отмечает автор "Великой депрессии", из тысячи американцев едва ли нашелся хотя бы один, кто бы не путал понятие "большевик" с "балериной Большого театра".
      Параллельно укреплялся, модернизировался репрессивный аппарат, главную часть которого составляли вооруженные силы. С согласия президента США генеральный прокурор арестовал под новый, 1920 год еще 6000 американцев. Большинству из них не смогли предъявить никаких обвинений.
      Да и как докажешь, что выражающий недовольство ростом цен или безработицей - агент Москвы?
      Однако отрицание, наказание за крамолу - еще полдела. Их следовало дополнить - дать носителю американизма свежие, нетрадиционные моральные ресурсы. Перед первой мировой войной наука переместила религию в другую плоскость. Ведь человек узнал: чтобы уберечься от молнии, ему надо не приносить в жертву ягненка, не подвешивать на грудь амулет или молиться богу, а ставить громоотвод. Но вот свершается Октябрьская революция. Как ее понимать, как устоять перед влиянием новых идей? Первое, что приходило в голову,- религия. И действительно, наблюдается оживление верований. Возвращались в лоно церкви те, кто, удовлетворившись громоотводом, решил, что пора вообще прекратить бить поклоны. Теперь перед лицом новой и непонятной беды снова нужен всевышний. Бог становится выгодным для борьбы с коммунизмом. С виноватым видом человек снова обращает взоры к религии. Это, конечно, утешение, но не громоотвод. Вот почему после Великой Октябрьской социалистической революции в Соединенных Штатах усилились поиски идей, доктрин, которые бы могли, выстроившись в систему, стать противовесом марксизму. Тем более что марксизм отныне стал выступать не только как теория, но и руководство для практических действий. Одного американизма уже стало не хватать.
      Зачем жить? Для чего жить? Как жить? Одно время в обстановке послевоенного процветания удалось на какой-то период отойти от острых проблем, очерченных поставленными выше вопросами. Однако представлялось невозможным остановить работу мысли на долгое время. Нельзя было, как уже говорилось, ограничиться грубым и прямолинейным антикоммунизмом. Идеологи американской буржуазии пришли к выводу, что следует прежде всего примирить интуитивизм или психологизм с рационализмом, религию - с наукой. Ощущалась необходимость дать новое представление об истине, смело и решительно отказаться от устарелых учений и выцветших ценностей. Трудно было не видеть, что американцы как народ переживают сомнения и колебания. Несмотря на всплеск материального благополучия, чувствовалась непрочность быта. Интеллигенция в особенности испытывала ту пустоту, тот страшный вакуум, который следовало чем-то заполнить. Для многих опустошенных душ и разочарованных сердец с особенной остротой встал вопрос о смысле жизни.
      Инстинкт самосохранения заставлял американскую буржуазию подвести под современные культурные формы, традиции, обычаи, выработанные в ходе складывания американской нации, под американизм новую духовную основу, которая дала бы возможность сохранить господствующее положение. Американизм с его опорой на положительные науки уже не удовлетворял "нужды" жизни. Чувствовалась необходимость в дополнительных, простых и надежных, ориентирах, которые бы помогли человеку определяться в жизни. Исподволь начинается наступление на положительные науки с их объективизмом, на идеи научной истины, на разные теории под тем предлогом, что они носят слишком отвлеченный характер, не способны дать "быстрого", "практического" удовлетворения. К носящим "слишком абстрактный характер" относили прежде всего марксизм-ленинизм. В результате учение американца Уильяма Джемса обрело в 20-е годы вторую, и теперь можно сказать долгую, жизнь. Теория прагматизма по сей день является главным философским учением в США. Ведь сила его в том, что оно обращено к массе американцев, к так называемому "молчаливому", то есть не до конца определившемуся в силу недостаточного уровня образования, культуры, боязни, отсутствия информации, финансов, большинству в Соединенных Штатах. Так вот как же на практике проявляется, применяется теория? Ученый с мировым именем, американец Норберт Винер ответил автору этих строк так:
      - Американец прежде всего человек дела. Независимо от того, торгует ли он, командует дивизией, пашет землю, пишет учебники или произносит речи. Да-да, я имею в виду и Дугласа Макартура. Мы стоим на том, что каждому следует прежде всего заниматься тем, что выбрал в жизни и для жизни, идти и идти упорно по выбранной дороге, не сворачивая в тень или устраиваясь на скамейке, чтобы не терять времени на размышления. Теоретические вопросы не для американцев. Широкие горизонты, за которыми могут быть молочные реки, нас не должны увлекать. А вдруг таких рек не окажется? Нам сегодня, сейчас нужна такая позиция, такая мысль, доктрина, которая помогла бы делать дело, охватывала бы работу и в целом, и отдельные ее части. А главное, цена этой идеи или мысли не должна быть высокой. Она должна быть подобна фордовскому автомобилю - доступна большинству. Легко усваиваться. Без какого-то напряжения мысли. С наименьшей затратой энергии.
      Сам по себе прагматизм пришелся американцу по душе. Кроме того, время, обстоятельства, заинтересованность определенных сил в обществе способствовали его утверждению. Буржуазия Соединенных Штатов по сравнению с европейской располагала большими возможностями. В. И Ленин писал:
      "Американские миллиардеры были едва ли не всех богаче и находились в самом безопасном географическом положении. Они нажились больше всех. Они сделали своими данниками все, даже самые богатые, страны. Они награбили сотни миллиардов долларов" (Ленин В. И. Поли. собр. соч., т.31, с.50).
      Американцы умело пользовались тем, что Европа разорена и ослаблена. Деньги широкой рекой текли за океан. США из должника превратились во взаимодавца. Приятная роль. Этим и объясняется тот факт, что США легче переживали последствия кризисных явлений и политических потрясений. Следует иметь в виду, что весь хозяйственный организм, работавший на войну и приносивший постоянно возрастающие прибыли, не остановился. Он продолжал функционировать, делая богатых еще богаче.
      Относительная стабилизация капитализма в Соединенных Штатах началась раньше, чем в других странах, в 1922 году. Она сопровождалась значительным экономическим подъемом, в немалой степени стимулированным спросом европейских стран на американские товары и кредиты. Американская буржуазия умело пользовалась и тем, что в рабочем движении произошел определенный спад активности (период с 1924 по 1928 год). Он усугублялся насаждением теорий "классового мира", который, мол, одинаково хорошо служит рабочему, предпринимателю, нации в целом. Доказывалась исключительно благородная роль людей, выбравших своей дорогой жизни бизнес. Ему, бизнесмену, как и всякому другому американцу, занимающемуся другим делом, должна быть предоставлена полная свобода действий. Президент Кулидж (в США говорят, что ни один президент не спал так много в Белом доме, как Кулидж) вещал: "Человек, который строит фабрику, строит храм... человек, который работает в нем, поклоняется там богам". Поэтому великое святотатство - забастовка. И далее:"Закон, по которому создается человек, это тот же закон, по которому строится промышленность". То есть голова, ум - это задумавший строить храм, а руки, ноги - это те, кто строит храм, а потом работает в нем.
      Ну, уж если воздвигают храмы, то почему не поговорить о наступлении в США индустриального века с теми самыми молочными реками в кисельных берегах, которые не за горизонтом, не где-то там в далеком будущем, а могут напоить живительной влагой завтра. Журналисты и писатели объявили о торжестве порядка, когда впервые следовало радоваться победе вещи над человеком. Это сладкая победа. Потому что одержана без насилия. Просто-напросто неодушевленное существо нравится одушевленному, и оно позволяет ему владеть собой, человек покоряется ему добровольно, свободно. Газеты и ораторы с трибун политических клубов говорили о всеобщем процветании, ликвидации нищеты, несправедливости, войн. Одни поспешили объявить 20-е годы "началом эры процветания", "рая для всех". Другие, не углубляясь в такие серьезные материи и лаская слух обывателя, называли эти годы "бесноватыми двадцатыми", "хохочущими двадцатыми". Правда, их еще окрестили "показушными, коррумпированными, вульгарными, оживленными, гангстерскими, запойными". Как следует понимать эти в общем устоявшиеся в США оценки? Есть разные мнения. Мне объясняли: американцы вдруг почувствовали, что они действительно могут считать себя сверхлюдьми. А как же иначе? Ведь они первыми по-настоящему вступили в век автомобиля, кино, биржи. Все это простые, доступные понятия и институты. То самое благосостояние, которое можно увидеть, даже "пощупать".
      Избранный в 1920 году президент Уоррен Гардинг, "красивый и веселый мужик", скорее "походил на президента", чем выполнял возложенные на главу государства функции. Наверное, следует доверять такому замечанию Р. Гоулдстона. Ведь У. Гардинг проводил больше времени в компании политических махинаторов и взяткодателей, за игрой в карты, чем за государственными документами. Как-то в порыве откровенности президент сказал Мюррею Батлеру, главе Колумбийского университета: "Я не гожусь для такой работы и никогда не должен был приходить в эту контору".
      Однако другие считали, что как раз очень годился. Особенно твердо подобной точки зрения придерживался генеральный прокурор Гарри Догерти, который делил свое время между преследованием профсоюзов и оказанием услуг (за взятку, разумеется) друзьям и лицам, рекомендованным друзьями. Мало чем от него отличались другие члены правительства. К примеру, министр внутренних дел Альберт Фолл, по словам канзасского журналиста, "типичный дешевый обманщик", устроил сделку между Э. Догени, изворотливым предпринимателем, и ВМС США на сумму 100 000 долларов (по нашим временам 100 миллионов) , которые ему доставили "в живом виде", то есть наличными, в чемоданчике.
      Воровской дух, царивший над администрацией Гардинга, быстро превратился в нечто неприличное. Он стал опасно разрушительным даже для президента. От этого или по какой другой причине, но глава государства скончался 3 августа 1923 года (официальная версия - от отравления, неофициальная - президент покончил с собой, по другим слухам - его покончили). На место Гардинга сел вице-президент Кулидж, который, видимо, решил, что лучше прослыть "сонным тюфяком" в Белом доме, чем "бодрствующим спекулянтом". Однако, призывая "строить храмы", Кулидж при этом спокойно взирал на "гнезда зла и мерзости". Скорее всего потому, что именно там высиживались золотые яйца, которые и давали дополнительные средства на возведение храмов.
      Некоторые американские социологи поначалу были склонны объяснять (искренне скорее всего) рождение массовой организованной преступности введением сухого закона - от этого, мол, и пошло: сначала с обмана в кафе, где под видом чая в фарфоровой кружке подавали виски, потом начали варить зелья на дому, затем ввозить незаконным путем из-за границы. Таких дел без денег, оружия, а главное - организованности, не провернешь. Вот, мол, и возникли мафии. Но это, конечно, частичное объяснение. Ведь мафии вкладывали свои прибыли не только в злачные заведения, но и в автомобильные, танковые заводы, предприятия пищевой промышленности. Одним словом, в "храмы". Бизнес нуждается в постоянном притоке капитала. Откуда он поступает - этот вопрос уже никого не интересует. Так вот и получалось, что "промышленный рай" со своими "храмами" стимулировал, в свою очередь, создание "гангстерского ада" с его притонами.
      Р. Гоулдстон замечает, что "на самом деле 20-е годы можно назвать веселыми, но с тяжелой веселостью полных желудков и головокружительной веселостью легких голов". Поэтому тогда сравнительно легко насаждалось безразличие ко всему, что не касается лично тебя. Весь мир, тот, что находится за границами США, может катиться в тартарары, пусть он умирает, истекает кровью, голодает - американцев это не должно касаться. Американцы должны, имеют на это право, наслаждаться свободой, новыми возможностями. Быстро вошло в моду напиваться на заднем сиденье автомобиля, устраивать непристойные танцы в общественных местах, на ступеньках солидных учреждений (фондовая биржа, например). Именно тогда кумир молодежи Ф. Фитцжеральд провозгласил, что новое поколение "выросло, чтобы обнажиться: все боги мертвы; все войны отвоеваны, вся вера в человека поколеблена". "Знамена идеализма" с рассуждениями о демократии, равенстве годились лишь на помойку. А ведь знамена идеализма - это дружба, искренность, честность, верность законам порядочности. И все это на помойку. В урну для мусора. Цель одна - процветание, делание денег, собственная карьера. Любым путем. Главное - забота о себе, безразличие к другим. Эпикур (342 - 270 гг. до н. э.) стал для американцев (хотя большинство даже имени его не слыхали) путеводной звездой, божеством. Внимательно изучали труды Эпикура ученые-прагматики. Им не составило особого труда переложить мысли древнего грека, заключенные в витиеватые фразы древнего языка, на четкий современный доступный, упрощенный, привлекательный язык рекламы, кино, пластинки, тонкой брошюры. Однако переделывали, переиначивали не все. Многое из Эпикура без ссылок на него ложилось прямо на страницы популярных журналов. И американец с удовольствием, принимая к руководству в повседневной жизни, читал: "душа состоит из атомов, которые живут собственной жизнью, присущей именно этому человеку. В материальном мире нет богов, не существует бессмертия. Все назначение науки должно состоять в том, чтобы освободить людей от страха перед смертью" (а значит, перед грехом тоже, так что устраивай непристойные танцы на ступеньках биржи). Благородное дело науки должны поддержать все имеющиеся в обществе силы и возможности. Поэтому удовольствие должно быть объявлено формой бессмертия. Автомобиль становится божеством. Человеческая жизнь, с готовностью повторяет американец Эпикура, "ограничена земным существованием, а этика есть наука о высшем благе этой земной жизни. Высшей целью счастливой жизни является удовольствие".
      Дуглас Макартур мог быть примером эпикуризма. В этот период он, подобно миллионам американцев, также обращается к различным "формам бессмертия".
      Они поженились в день святого Валентина, то есть в день любви, в феврале 1922 года. Дуглас Макартур готовился тщательно к церемонии венчания. Перед зеркалом провел больше времени, чем любая участница конкурса красоты. Наконец убрана последняя пылинка. Проведя пальцем по наградам и услышав, как последний аккорд, тонкий звон медалей, решил: "Пора!" Но где же невеста? Она сидела на стремянке и переставляла статуэтки. Подвенечное платье лежало на кресле. А ведь до церемонии остались минуты. Уже начали съезжаться гости. Макартур рассердился. Хозяйка же статуэток (а также и виллы, которую они украшали) в ответ надула губки. Дурной, конечно, знак, думал Макартур. Капля дегтя, на светлом, как его белоснежный мундир, настроении. Но что делать? Среди двухсот гостей только один приехал по приглашению Дугласа Макартура. Остальные 199 - друзья Луиз. Д. Макартур и это стерпел. Но разве ее поведение было для прагматика неожиданностью?
      Луиз Брукс родилась под счастливой звездой: природа наградила ее привлекательной внешностью, а приемный отец, филадельфийский банкир,миллионами. У красавицы никогда не было недостатка в поклонниках, и она поистине наслаждалась "правом выбора". Наконец пришло время отдать руку и сердце. Их получил преуспевающий делец из Балтимора. Однако, будучи по природе веселого нрава, жадной до удовольствий, острых ощущений и приключений, Луиз скоро стала томиться условностями семейной жизни. Чтобы не томиться, она вместе со своим братом (он позднее женился на Дорис Дьюк, наследнице табачного короля) отправилась в Париж. "Для поднятия духа,- как отмечали газеты,- американских солдат, воевавших против кайзера". Командующий войсками США Д. Першинг проявил особый интерес к Луиз. Когда генерал вернулся в Вашингтон, она последовала за ним. Более того, "вошла в казарму", то есть заняла официальную должность в вооруженных силах США под названием "Стюардесса Першинга". Через год после возвращения из Франции произошла встреча с Д. Макартуром. Вспыхнула любовь. Конечно же, Д. Макартур знал о светской жизни своей супруги. Но у кого нет прошлого? За поддержание хороших отношений с начальником генерального штаба, а именно этот пост занял (1921 г.) Першинг, можно было не напоминать Луиз о ее увлечениях, забыть о том, что выдано было всего лишь одно приглашение на свадьбу, а уж о "демонстрации равнодушия на стремянке" и подавно.
      После окончания срока командования академией Вест-Пойнт Д. Макартур получает назначение на Филиппины. Что это - милость со стороны Першинга или месть за Луиз, решение, продиктованное ревностью? Трамплин для будущего прыжка в карьере или ссылка в тропическую глухомань? Д. Макартур на этот счет хранил молчание. Зато Луиз была уязвлена до глубины натуры местью бывшего друга сердца - отсечь ее от светской жизни! Вместо Бродвея в Нью-Йорке хилый бульвар Дьюи с вульгарными пальмами в Маниле!
      С тоски миллионерша-генеральша записалась в колониальную полицию. Она скоро прославилась среди читателей американской светской хроники тем, что приказала арестовать филиппинца за оскорбление лошади грубым словом.
      В то время, когда супруга наводила порядки и боролась с грубостью извозчиков, Макартур занимался ее детьми. Он относился к ним истинно по-отцовски. Дети, судя по всему, полюбили Макартура. Но ни установившаяся семейная гармония, ни служба в полиции не могли компенсировать неудовлетворенность филиппинской жизнью. Хотелось туда, домой, в Балтимор, Нью-Йорк, Вашингтон. К свету, к приемам, к танцам. Луиз исподволь принялась внушать генералу мысль: а не повесить ли мундир навечно в шкаф и не надеть ли пиджак делового человека? Однако, увидев, что казарма для супруга милее офиса банкира, убедившись, что Дуглас сделал своим бизнесом именно службу в армии, она переменила тактику.
      Луиз наладила отношения с Першингом и уговорила его сменить недовольство Макартуром на милость. В результате звезды начали складываться для "манильского изгнанника" благоприятно. Одновременно с присвоением звания генерал-майора Макартур получил назначение, которому могла бы позавидовать любая офицерская жена, любая генеральша - он становится командующим округом со штабом близ Балтимора. А именно здесь располагалось поместье Луиз с шикарной виллой "Рэинбоу хилл". Она была счастлива. С головой окунулась в привычную, сладкую жизнь. Балы, маскарады. Вокруг политические звезды, авторы бестселлеров, воротилы бизнеса. Конечно же, это совсем другое по сравнению с грубыми извозчиками, колониальным обществом, которое раздражало Луиз, выводило ее из себя, вызывало унизительное чувство деградации. Казалось бы, душенька довольна. Но вот как раз добившись своего, Луиз приходит к выводу: так жить дальше невозможно. Конечно, Дуглас огорчится. Что же придумать? Как позолотить пилюлю? Тогда-то Дугласа Макартура и назначают членом военного трибунала для суда над Митчеллом.
      В какой-то степени это тоже продвижение по службе. Быть на виду у всей Америки, выражать мнение генералитета, выступать в роли доверенного лица Фемиды - конечно же, карьера. Со своей стороны, Луиз испытывала удовольствие от сознания того, что она компенсировала Д. Макартуру политический и моральный ущерб, который нанесла ему своим решением прервать брачный контракт.
      Билли Митчелл - блестящий молодой генерал, светский лев, умница, острослов, красноречив, общителен. Так же, как и Дуглас Макартур, считал своим родным гнездом Милуоки. Во время Гражданской войны его отец служил в том же полку, что и Артур Макартур, 24-м Висконсинском. Дружили не только отцы, но и деды. Сердечные отношения семей как наследство передавались внукам. И именно к Д. Макартуру на Филиппины отправился Билли, чтобы в его доме провести часть медового месяца и разделить с ним радость начала семейной жизни.
      Биографы, специалисты по законам развития внутреннего мира человека и так и эдак пытаются объяснить разрыв Макартура с Митчеллом. Нет недостатка в обвинении первого в эгоизме, замкнутости, отчужденности. Симпатизирующим удается несколько смягчить содержащуюся в нелестных эпитетах критику, занося Д. Макартура в разряд героев, которые предпочитают действовать в одиночку, руководствуясь собственными принципами и не подвергаясь влиянию друзей - влияние ведь может оказаться вредным. Его представляют этаким самураем, отстаивающим вечные ценности прошлых и грядущих веков. Указывается также на то, что Макартур сознательно переломал себя: ведь он учился в Вест-Пойнте и, несмотря на издевательства старшекурсников, слыл компанейским парнем, предпочитал коллективные виды спорта, ратовал за "командное мышление" и сделал немало для того, чтобы сплотить олимпийскую сборную США: в воспитании у спортсмена чувства неразрывной связи с тренером, врачами, менеджером, с другими членами команды, наконец, с болельщиками, он видел залог успеха. Да и сам не чуждался светских развлечений, приемов, коктейлей.
      Внешне Д. Макартур не производил впечатления бирюка, "одинокого волка". Ведь не случайно на фронте во время первой мировой войны офицеры преподнесли ему золотой портсигар с трогательной монограммой ("храбрейшему из храбрых"), свидетельствовавшей (пусть не на все сто процентов) о симпатиях как к члену своего сообщества.
      После суда Д. Макартур обронил: "Когда человек становится генералом, он лишается друзей". Что это - приговор судьи? Скорее всего. Но не Митчеллу, а самому себе. Значит, получая чин, теряешь друга. Чем больше чинов, тем меньше друзей. Д. Макартур таким образом определил себя в "одиночную камеру" из собственного "я".
      Вокруг этой "камеры" всегда были люди. Но скорее они укрепляли прутья "клетки", чем расширяли ее до пределов полного уничтожения. Среди них особенно выделяются генералы Р. Сазерлэнд и К. Уитни, люди, стоявшие рядом с Макартуром в тот период, когда, казалось, он вовсе не нуждался в друзьях, ибо был "сам себе хозяин"- одним из главных столпов американского военного присутствия на Тихом океане.
      Работящий и способный Сазерлэнд являл натуру эгоистичную, самовлюбленную. "Надменный самодур,- говорили о нем,- с бесцеремонными прусскими манерами, "Яго Макартура". Он мог вызвать в командующем любые, неведомые даже для него чувства, какие только существуют в природе".
      Тучи немилости над начальником штаба начали собираться только на Новой Гвинее. Сазерлэнд пригласил в личные секретари жену австралийского военнослужащего и держал ее при себе практически всю Тихоокеанскую кампанию. Ее зачислили в американскую армию, более того - произвели в офицеры Женского армейского корпуса. Д. Макартур, конечно, знал обо всем. Но закрывал глаза. Однако, когда австралийка в составе американских войск высадилась на Филиппинах, главнокомандующего почему-то охватила ярость (может быть, тут сыграли роль горькие воспоминания о том, что его первая жена была "Стюардессой Першинга"). Пассию Сазерлэнда отправили в Австралию, а он сам впал в немилость.
      В штабе радовались такому повороту дел. Сазерлэнда не любили. Одни за его подлый, предательский характер. Другие - за то, что были сами такими же. На мой взгляд, одну из самых ярких характеристик фавориту дал американский историк К. Блэир в книге "Макартур". Вот она: "Помпезный, оппортунист, соглашатель, возможно, больше всех презираемый другими офицерами штаба Сазерлэнд хотел быть зеркалом личности Макартура". Он и стал этим зеркалом. Потому-то дольше других и удержался рядом с Макартуром. Сазерлэнд наводил на всех офицеров страх, а себя называл "сукин сын старика", то есть Макартура.
      Лесть и угождение со стороны окружающих, постоянное прославление были для Макартура необходимым допингом, наркотиком. Долгое время лучше всего это удавалось Сазерлэнду, которого еще называли "Распутиным при дворе Дугласа". Он постоянно подчеркивал исключительность генерала, его гениальность и, наконец, самые сладкие, самые возбуждающие дух, тщеславие слова: "Только Дуглас Макартур сможет возглавить нацию и повести ее за собой".
      Билли Митчелл, конечно же, никогда не говорил таких слов Дугласу.
      Чаша макартуровских симпатий, особенно в его "японский период", часто склонялась к Уитни. Кортни Уитни приехал на Филиппины в 1925 году. Он проявил себя как чрезвычайно ловкий, оборотистый юрист, быстро стал любимцем американских бизнесменов, особенно занимающихся золотом. К. Уитни сам стал президентом нескольких горнодобывающих компаний.
      К. Уитни умело использовал тщеславие Д. Макартура. Он, отмечает У. Манчестер, был законченным льстецом. Уитни "выливал лесть на генерала, и генерал все это принимал целиком без остатка". Д. Макартур тем более охотно поддавался чарам еще и потому, что, будучи "профессиональным консерватором", Уитни, обращают внимание биографы, "сумел обратить большинство офицеров штаба в реакционеров". В немалой степени благодаря Уитни штаб Макартура являлся своего рода частицей реакционных Соединенных Штатов, где живой, тем более прогрессивной мысли не было места, где самое страшное слово - "коммунизм", где господствовали наушничество, ложь, беспринципность, сплетни, то есть порядок, оказывающий на людей гнетущее влияние, часто подавлявший здравый смысл. Кто наилучшим образом мог поддерживать этот порядок, тот и приближался к Макартуру. Недостаточно было, например, лишний раз напомнить об аксиоме (для генерала) - "азиаты понимают только силу", что с коммунистами следует разговаривать языком оружия. Д. Макартуру нравилось, когда эти его мысли развивали, точнее, "обогащали" новыми примерами. Потому-то он и благоволил к Уитни. А тот шептал в генеральское ушко: "Красные" установили контроль над государственным аппаратом США; следует обязательно замолвить слово за тех, кто сотрудничал на Филиппинах с японцами; большевики подчиняют крестьянское движение..."
      Так думал и сам Макартур, но он нуждался в дополнительной энергии для поддержания ненависти к тем официальным лицам в Вашингтоне, кто не разделял (по крайней мере открыто) позиции генерала. А Уитни подливал масла в огонь, избрав одно время главной мишенью Ачесона (советник президента) и министра обороны Луиса Джонсона.
      Фрейзер Хант (один из биографов) о К. Уитни: "Он обладал в наибольшей степени талантом переносить мысль Д. Макартура и его желания на бумагу, обнаружил свою исключительную полезность при выполнении важных поручений, связанных с написанием деклараций и заявлений, он точно передавал нюансы идеи, которые отвечали требованиям Макартура". Однако многие, особенно в Маниле, задавались вопросом, почему все-таки К. Уитни - богатый человек, удачливый бизнесмен - и после войны продолжал тянуть лямку в штабе Макартура. Ведь не такой уж он простак, идеалист, вовсе не однолюб. Трудно предположить, что делец служит Д. Макартуру просто потому, что обожает его и готов просидеть в тени генерала всю жизнь. Конечно, Уитни мог испытывать симпатии к своему шефу. Но довольно четко просматривалась и такая сторона военнослужащий Уитни, возглавлявший отдел по делам правительства Японии, весьма и весьма успешно помогал бизнесмену Уитни. Никто не знает, сколько миллионов заработал Уитни в Стране восходящего солнца "на милости Макартура", когда японские монополии нуждались в поддержке, в установлении прямых контактов с американским деловым миром.
      Находясь на службе у генерала, Уитни также оказывал отвратительное влияние на атмосферу в штабе. Об этом намекали, да и прямо говорили Макартуру. Но каждый раз получали примерно такой ответ: "Я знаю. Не говорите мне об этом. Он сукин сын. Но, о боже, он мой сукин сын". Таким образом получается, если вспомнить о Сазерлэнде, стать "сукиным сыном" было почетно, все равно что получить высокое звание.
      Билли Митчелл, конечно же, никогда не стремился быть "сукиным сыном" своего друга.
      В число фаворитов генерала (особенно в Японии) входил его главный разведчик генерал-майор Чарльз Уиллугби. Ч. Уиллугби внешне был похож на Геринга. Однако самое любопытное - приближенный Макартура "думал так же, как приближенный Гитлера". Когда к Уиллугби прислали японского генерала Т. Кавабе, чтобы он помог выполнить одно из поручений Макартура, американец спросил, на каком языке предпочитает говорить японец.
      - На немецком,- ответил пленный генерал.
      Отношения между победителем и побежденным мгновенно потеплели. Они сразу повели легкую, непринужденную беседу. В немалой степени еще и потому, что Т. Кавабе также обожал Геринга.
      Уиллугби по примеру Уитни также делился с генералом "документами" и страшными рассказами о том, что США грозят коммунисты, что американский президент и его окружающие относятся к Макартуру несправедливо, так как в госдепартаменте, даже в Пентагоне, засели левые. Поэтому, внушал он, избавить верхний эшелон государственной элиты США от инакомыслящих главная миссия Д. Макартура.
      Билли Митчелл был вовсе не похож на Геринга - ни внешне, ни внутренне.
      Каждый из окружения своими методами боролся за любовь, а точнее, благосклонность генерала. Отсюда сплетни, интриги, внутренняя борьба с применением самых нечистых методов. Но вот тут же возникает вопрос: неужели в Вашингтоне не знали, что творится при дворе генерала Дугласа, не знали о "недоброкачественных" сводках, сочинявшихся наперебой помощниками Макартура, например, сообщениях о японских кораблях, потопленных военно-воздушными силами Д. Макартура, а они оказываются целы-целехоньки? Конечно же, знали (Рузвельт иногда иронически улыбался, читая "розовые сводки" Макартура).
      Тогда в чем же дело? На мой взгляд, точно, хотя и не всеобъемлюще, ответил на этот вопрос У. Манчестер. Он пишет: "Военный алтарь Соединенных Штатов был пуст". Соединенные Штаты нуждались в героях, ярких личностях. Д. Макартур в изображении журналистов, с подачи помощников типа Уитни, Уиллугби, подходил по всем статьям. Его умели хорошо преподнести. А он умел пользоваться правилом, сформулированным одним из политических деятелей: "Если ты сам о себе не будешь трубить в трубу, никто не будет". Такие качества, как неискренность, переходящая в ложь, тщеславие, высокомерие, моралисты в Вашингтоне теоретически отвергали. Но ведь, с другой стороны, они создают прекрасную почву для насаждения и культивирования нужных идей и настроений, доступных, ярких. А за это многое прощалось.
      Пинки Макартур постоянно хлопотала перед начальством за сына. "Вы же можете присвоить ему звание росчерком пера",- умоляла она генерала Першинга в одном из писем, написанных в стиле "по душам" и "сугубо личном".
      В результате Д. Макартур стал самым молодым (в 45 лет) генерал-майором в армии США. Казалось бы, он должен был испытывать чувство благодарности. Но вот когда Першинг (настал и его черед, произошла смена ролей) обратился к Д. Макартуру уже как начальнику генерального штаба с просьбой оказать любезность и посодействовать в получении генеральского звания одному из своих протеже, Д. Макартур отказал. Более того, он послал полковника, за которого ходатайствовали, инструктором в глухой гарнизон в абсолютно бесперспективные для кадрового военного части национальной гвардии. Однако потомок рыцарей не ограничился этой "благодарностью". Пользовавшийся популярностью генерал Першинг выпустил книгу своих мемуаров. Немедленно Д. Макартур приказом начальника генштаба создал нечто проде подотдела, укомплектовал его штатом и засадил за написание труда, который бы не оставил камня на камне от мемуаров своего бывшего командира и покровителя.
      О Д. Макартуре говорят, что он в одинаковой степени нуждался как в любви, так и в ненависти. Для чего же последнее? Чтобы давать выход плохому настроению. Часто оно отравляло жизнь даже близких Д. Макартура. Отсюда такая характеристика: высокомерный, равнодушный к другим человек, он чурался людей и, в свою очередь, не вызывал у них теплого чувства.
      Антипатии к генералу порой переходили рамки разумного, и тогда появлялись слухи о том, что Д. Макартур красит волосы, использует румяна, носит корсет, что во время бегства с острова Коррехидор он набил матрац золотыми монетами и увез с собой, что в Новой Гвинее специально для него держали и возили вместе с ним корову, ибо Макартур не мог обойтись без ежедневной кружки парного молока. Но все-таки повод для подобных россказней Д. Макартур давал. Из Коррехидора он действительно увез целое состояние, только не в матраце и не в золотых монетах, а в акциях и ценных бумагах. Солдаты же на полуострове Батаан, заблокированные японцами, голодали, так как Макартур незадолго до перехода к обороне не разрешил реквизировать частные склады, принадлежавшие американским и филиппинским плантаторам,для него собственность оставалась неприкосновенной даже в таких экстремальных ситуациях, как война (на самом острове Коррехидор продовольствия было сравнительно достаточно, и им можно было поделиться с солдатами на Батаане).
      Да, у каждого были свои основания для симпатий или антипатий к генералу. И конечно же, немалую роль сыграло поведение на процессе над Митчеллом. Тем более что он проходил в переломный период, в те самые "вульгарные", "запойные", "показушные" времена, когда "поколеблена вера в человека", когда прагматики вместе с Эпикуром взялись за создание новых "путеводных звезд".
      Узнав о своем назначении членом суда, Д. Макартур будто бы очень расстроился. В "Воспоминаниях" мы читаем: "Это был один из самых неприятных приказов, какие только я получал".
      Формально Билли Митчелла обвиняли в том, что он оскорбил генерала Саммеролла, командующего вооруженными силами США на Гавайях, а именно: публично (притом с издевкой) высмеял слабость оборонительных сооружений, защищающих острова. Такое выступление можно квалифицировать как предательство: ведь американский генерал дискредитирует американские вооруженные силы. Однако это только предлог, зацепка, чтобы возбудить дело. Все было гораздо сложнее. Билли Митчелл после внимательного и всестороннего изучения хода недавно закончившейся мировой войны пришел к выводу, что следующая будет войной моторов, и прежде всего воздушных.
      Он ратовал за развитие военной авиации, предъявлял серьезные обвинения тем, кто, по его мнению, лишал вооруженные силы крыльев, кто в своем консерватизме не видел преимуществ летающего танка, пулемета, пушки одновременно. Неожиданно для себя генерал натолкнулся на сильнейшее сопротивление. Откуда? Почему? Разве в Америке не понимали необходимости и выгоды технического прогресса в индустрии вооружений? Всюду понимали, а тут на тебе - вдруг впали в несвойственный для "динамичного предпринимателя" консерватизм. Тем не менее распространялась версия: бизнесмены, мол, продолжали держаться прежней линии, ибо "вкус к военному самолету", интерес к новому еще не окончательно пробудился. Это у одних воротил военного бизнеса. У других же "не остыло желание ковать деньги на старом оружии". Вот будто бы в эти "жернова" и попал Митчелл.
      Однако в высших сферах увидели в выступлениях Митчелла не только то, на что обращал внимание американский генерал, а то, о чем он скорее всего не думал, не гадал. В высших сферах размышляли следующим образом: действительно, обвинение Митчелла оскорбляло, унижало, подрывало авторитет военного истэблишмента Соединенных Штатов. Несправедливо. Обидно. Вслед за обидой неизбежно закрадывалось сомнение: не проникли ли идеи коммунизма, Октябрьской революции, о чем предупреждал прокурор Митчелл Палмер, в офицерский и генеральский корпус? Одно дело коммунисты, социалисты, пацифисты. Они на виду. Они не скрывают своих убеждений и целей. Другое дело - военный аристократ. Митчелл вне политической организации. Он выступал как отдельное лицо. Это и показалось самым тревожным: человек самостоятельно начинает критиковать систему, то есть делает то, что делают социалисты и пацифисты, нацеленные, однако, на "антиамериканские" действия заранее своими программами, документами. Собственно, выпад на Гавайях, может быть, тот самый "коготок", от которого всему американскому орлу, так же как ранее двуглавому, придет конец.
      Скорее всего это преувеличение. И Митчелл вовсе не "американский декабрист", выступивший против монополиста. Но ведь именно так расценивали многие его выступление. Пугаясь собственных догадок, они поэтому всеми силами старались ввести общественность в заблуждение. Используя даже терзания Д. Макартура. Он-де чувствовал себя, по его собственному выражению, "на середине дороги", "между двух стульев", "сидел на политическом динамите", потому что, мол, маялся сомнениями: если выступить на стороне друга, значит, поссориться с пехотой, то есть самой могучей частью в бизнесе вооружений, если же против него, то поссориться с ВВС, с тем лобби в американском конгрессе, политическими кругами, которые отражали интересы набиравших силы дельцов из новых отраслей промышленности, в том числе авиационной. Они претендовали, не без оснований, конечно, на роль носителей прогресса. Как бы здесь не продешевить.
      Наверное, даже скорее всего такие опасения имели место быть. Но, конечно, главные рождались вокруг предположений, не поставил ли друг под сомнение систему, не выступает ли орудием враждебных сил. Если критика гарнизона на Гавайях наносит вред Соединенным Штатам, их вооруженным силам, значит, она не может быть истиной, которую следует принимать, а ее носителя оправдывать - вдруг действительно "коготок"?!
      Митчелл нарушил личный душевный покой именно революционными идеями, которые усмотрели судьи в его критике милитаристского истэблишмента. Таким образом, одновременно личный друг мог представлять опасность, угрозу личному покою именно в силу того, что он вольно или невольно выступил против устоев. Конечно, можно сказать: все это догадки, все эти обвинения приписываются Митчеллу сознательно, преследуя цель еще круче закрутить гайки на всяком . "свободомыслии, объективно льющем воду на мельницу коммунизма". Митчелл, мол, переживет. Но другим военным уже будет неповадно даже давать повод для душераздирающих сомнений.
      В деле Митчелла есть еще одна сторона, которая стоила больше нервов, чем весь остальной криминал, которая задела за живое и правящие круги, и генералитет, Дугласа Макартура в том числе: разглашение строжайшего секрета! К тому же такого, который Митчеллу... не был известен. Получилось это следующим образом. Митчелл призывает усиливать мощь самолетами. Это значит - готовит вооруженные силы для отражения внешней угрозы или завоевания чужих территорий. Какой же стопроцентный американец, заботящийся о защите отечества, против современного оружия! Но в данный период правящие круги были озабочены обострением классовых противоречий, активизацией левых сил, недовольством трудящихся, которое могло вылиться неизвестно во что. Значит, надо готовиться к контратаке, точнее, атаке на этом фронте, готовиться к особой войне, которая некоторыми теоретиками Вест-Пойнта также квалифицировалась как "божественный факт". И здесь старых самолетов вполне достаточно. Хорошо бы, конечно, об этом промолчать. Но поведение Митчелла требует ответной реакции. Деликатная ситуация. Молчать трудно. Нападение на суперпатриота, выступавшего за усиление военной мощи США, и стало началом "разглашения" тайны.
      Таким образом, американский генерал, сам того не подозревая (да и не желая этого), обнаружил стратегию и замысел правящих кругов, которые тщательно скрывали. Одновременно Митчелл фактически определил и роль своего друга Дугласа Макартура, который готовился к боям "местного значения". И на самом деле через несколько лет, будучи начальником генерального штаба сухопутных сил США, лично руководил военными действиями против собственного народа. И конечно же, самолеты, тем более бомбардировщики, ему не понадобились. Хватило обычного пехотного оружия.
      Билли не дождался выступления Дугласа. Друга, который совсем недавно обнимал его на Филиппинах и клялся сделать все, чтобы медовый месяц, счастливое время Митчелла длилось до бесконечности.
      Ну ладно, говорить в защиту "крамольника" генералу Макартуру, в конце концов, оказалось не с руки. Но ведь есть тайное голосование. Результатов его и дожидался журналист. После вынесения приговора он, тертый калач, прошел в комнату заседания при суде и перевернул корзину для бумаг. Газетный следопыт нашел скомканный бюллетень... Макартура (потом удостоверили почерк) со словом "невиновен". Таким образом, верный друг мог с чистой совестью сказать Митчеллу, что он зафиксировал свое мнение в официальном документе. Но при этом не скажет, куда, в какую урну опущен этот документ... Позднее, когда армии и флот начали действительно вооружаться для ведения войн против внешнего врага, Б. Митчелла реабилитировали, сначала перевели в мученики, а потом в герои. Однако это не восстановило дружбу с Макартуром. Слишком легко он от нее отказался.
      Труднее дался разрыв с Луиз. Д. Макартур не возражал закончить отношения, он просил лишь об одном: условия отступления из жизни Луиз должны быть если не почетными, то хотя бы не унизительными и позорными. "Я соглашусь на развод,- давал слово джентльмена генерал,- лишь бы его обоснование не скомпрометировало мою честь". Такое обещание было дано. После чего адвокаты так сформулировали главную причину развода, которого требовала истица: "Неспособность г-на Макартура содержать должным образом наследницу многомиллионного состояния".
      Вот тебе и обещание не ранить честь!
      Ну что ж? За все надо платить. У Макартура хватило соображения и мужества, чтобы не поставить вопрос: оскорблено ли его достоинство подобной формулировкой? Тем более что Луиз продолжала оставаться благородной в главном для Макартура деле - карьере. Бывший тесть, щедро вложивший деньги в кошелек республиканской партии и в немалой степени обеспечивший победу республиканцев в борьбе за Белый дом, в благодарность за "умение глотать обиды" и за то, что не стал поднимать шума вокруг имени дочери, продолжал благоволить к Макартуру, более того, содействовал его назначению на пост начальника генерального штаба сухопутных войск - в то время предел мечтаний Макартура. Что же касается личного счастья, то очень скоро место аристократки Луиз заняла совсем не аристократка Исабель. Хотя и она в конце концов выразила недовольство тем, как содержит ее генерал Макартур. Однако в данном случае недовольство вызывалось несколько другими причинами. Ведь если в первом случае трудно было определить, кто кого содержал, то в данном случае все было предельно ясно - Исабель находилась на полном пансионе у генерала.
      В многочисленных жизнеописаниях Д. Макартура отношениям с мисс Исабель Купер отводится много внимания. В том числе авторами серьезными, не склонными завоевывать читателей и поднимать тиражи своих произведений за счет "жареных фактов", копания в личной жизни героев. В данном случае Исабель помогает понять Макартура как человека, без чего нельзя понять Макартура-политика, военного деятеля. Кроме того, роль красотки вышла за рамки чисто личного, интимного плана.
      Мисс Исабель Росарио Купер Д. Макартур встретил в Шанхае. "По пути,писал он знакомым,- побывал в казино в Гонконге и в ночном клубе в Шанхае. В обоих заведениях стареющие жирные матроны содержат стройных девушек". На Филиппинах "стройная девушка" Исабель стала известна как "Элизабет" и "Димплз" (ямочки на щеках.- Англ.). Она плясала в манильском театре "Савой" и жила в гостинице "Манила". Номер оплачивал Д. Макартур. Она оставила след в филиппинском кинематографе, который со временем благодаря Голливуду превратился, как здесь говорят, в "гробницу филиппинских добродетелей". "Ямочки", снимаясь в фильме "Анг Татлонг Хамбог" (в переводе с тагальского означает "Три хвастуна") первой "сыграла" поцелуй "губы к губам". Тогда в Маниле и фильм с поцелуями, и поведение "Ямочек" квалифицировалось прессой, почти целиком принадлежавшей американскому капиталу, не как "безнравственный акт" (Филиппины - католическая страна), а как революция не только в кинематографе, но во всей социальной жизни.
      Исабель Купер - полуфилиппинка-полушотландка - была на редкость привлекательной и красивой женщиной. После развода с Луиз, заняв высокий пост начальника генерального штаба американской армии, Д. Макартур выписал ее из Манилы и поселил неподалеку - в гостинице "Чейстелтон" на Семнадцатой улице Вашингтона.
      "Папаша", как обращалась к нему "временная жена", сразу после переезда в гостиницу подарил (чтобы не скучала) пуделя. Генерал засыпал Исабель дорогими ночными рубашками, халатами, кимоно. Однако ни разу не купил ей пальто или плащ. Не из скупости, а чтобы не выходила на улицу.
      Свое отсутствие в Вашингтоне Д. Макартур компенсировал яркими почтовыми открытками. Не знал покровитель, что пудель, халаты для кофе, цветные картинки с нежными словами скоро наскучили прекрасной пленнице. Любвеобильный и активный нрав требовал простора, свободы. Нехотя Д. Макартур стал выпускать ее на волю, сначала в лимузине под присмотром шофера. Однако с шоферами Исабель быстро поладила и за короткое время великолепно освоила ночные клубы (конечно же, не те, что посещала аристократка Луиз со своими друзьями) не только Вашингтона и Балтимора, но и Гаваны. Денег она не жалела. Тем более что "папаша" не скупился.
      Во время развлекательных вояжей она сошлась с журналистами. Знакомство это боком вышло генералу. Однажды Д. Макартур увидел в газетах статьи, которые представляли его как палача, карателя, избравшего полем боя улицы города, чтобы "пролить на асфальте кровь калек" первой мировой войны (речь шла о подавлении выступления ветеранов за свои права, подробнее об этом ниже). Генерал оскорбился, вознегодовал и подал в суд на главного обидчика, уже тогда хорошо известного журналиста Дрю Пирсона.
      Однако Пирсону, а главное, Белому дому было невыгодно вновь привлекать внимание общественности к "позору Америки" - ведь на самом деле вооруженные силы США выступили в роли карателей против собственного народа. Где же выход? Как замять дело, не прибегая к помощи юристов? Вопрос решили элементарно. К кипевшему от возмущения, снедаемому желанием поскорее получить сатисфакцию и деньги за моральный ущерб, постучались "доверенные лица ответчика". Они спросили, как будет чувствовать себя начальник генерального штаба, если на суде с некоторыми весьма пикантными сведениями выступит мисс Росарио Купер. Нет-нет! Она не воспользовалась присланным ей от "папаши" билетом на океанский лайнер по маршруту Сан-Франциско - Манила (Макартур таким образом хотел избавиться от "Димплз", подставлявшей свои щечки направо и налево), а совершила более короткое, почти ничего не стоившее путешествие: переехала в меблированные комнаты дома рядом со зданием, где располагались военное и морское министерства - именно там нес свою службу генерал.
      Когда журналисты-шантажисты поставили Макартура в щекотливое положение, он тут же вызвал майора Дуайта Эйзенхауэра (будущего президента), приказав ему разыскать обманщицу и предательницу. Но увы! Армейская разведка оказалась бессильной. Газетная мафия имела классных специалистов по части секретных дел, и она надежно стерегла добровольную заложницу. В результате Д. Макартур попросил суд закрыть дело. Доверенному Д. Пирсона он выложил 15 тысяч долларов. Сделавшую свое дело (на этот раз государственное) "артистку из Шанхая" удалили, она поселилась в городке на Среднем Западе, где открыла парикмахерскую. Впоследствии Р. Купер перебралась в Лос-Анджелес. Через некоторое время она покончила жизнь самоубийством.
      Отношения с мисс Купер вовсе не из ряда вон выходящий факт. "Связь Макартура с Исабель,- рассуждает биограф,- можно извинить, если даже она и нуждается в извинении. Он был давно уже разведен, в Вашингтоне же жизнь была тогда скучной". К тому же еще не прошло своеобразное очарование "вульгарных, запойных, бесноватых, показушных" 20-х годов, а эпикуреизм в переложении прагматиков прочно вошел в быт как неотъемлемая часть американизма. Адмирал Уильям Лихи, узнав о тяжбе с Д. Пирсоном, сказал: "Макартур мог выиграть дело... В то время он был холостяком, и единственное, что следовало сказать судье: ну и что здесь такого?" Вполне обычный, легко вписывающийся в моральный кодекс американского офицера случай. Билл Боудойн, один из героев романа "Однажды орел..." американского писателя Э. Майера, говорит жене Сэма Дэмона (главное действующее лицо):
      "- в вас слишком много благородства. Во многих из вас. А знаете ли вы, на европейском театре военных действий есть трехзвездный генерал, который каждое утро встает с постели одной пользующейся особенно дурной славой графини, опрокидывает стопку неразбавленного бербона, а затем двадцать минут простаивает на коленях в лихорадочно-страстной молитве?
      Томми слабо улыбнулась:
      - Да, и я даже знаю кто".
      Все это так. Но в то же время история с судебным иском еще раз подтвердила, как следует быть осторожным: в политике не бывает мелочей. И даже самую безобидную, "общепринятую", "узаконенную" интрижку можно, если дело заходит в политические сферы, превратить в грозное оружие шантажа и давления. Тем, кто отдавал приказ поднять руку на ветеранов, процесс был не выгоден, не нужен: кто знает, как бы он мог повернуться. Нужно было остановить обидевшегося генерала. А он, в свою очередь, правильно все понял, он почувствовал главное: не в мисс Купер дело, его не просто шантажируют "знаниями Исабель", его предупреждают о другом.
      В "Воспоминаниях" Д. Макартур ни словом не обмолвился о прекрасной постоялице в отеле "Чейстелтон". Он избегал упоминать ее имя и в разговорах. Не потому, что стыдился прошлого романа. А по вышеуказанной более серьезной причине. Кроме того, не хотелось каким-то образом вызвать осуждение матери, а позднее обидеть порядочного и преданного ему на всю жизнь человека.
      Во время очередной поездки на Филиппины среди пассажиров океанского лайнера "Президент Гувер" Д. Макартур познакомился с Джин Мэри Фэрклос. Молодая женщина намеревалась сойти в Шанхае, чтобы продолжить путешествие по другим странам Востока. Однако маршрут был изменен и закончился в Маниле. С этого момента она уже не расставалась с Макартуром.
      В отличие от первой супруги Филиппины понравились Джин М. Фэрклос. О службе в полицейском корпусе она и не помышляла, а уж заниматься защитой лошадей от грубых извозчиков подавно. Джин Фэрклос посвятила свою жизнь Д. Макартуру и сыну, которого родила незадолго до начала второй мировой войны. Сын принес Д. Макартуру большую радость. Вообще говоря, он любил детей. Как уже говорилось, генерал нежно, по-отцовски относился к сыну и дочери первой супруги, значительно лучше, чем сама Луиз. Своего же кровного Артура он обожал.
      Конечно, великий грех осуждать кого-то за родительскую любовь, за это вполне нормальное, ожидаемое от каждого отца чувство. Но в данном случае дело доходило до смешного - в Австралии помощники Макартура вынуждены были заниматься организацией доставки из США игрушек. Коробками, ящиками! Ведь каждое утро, даже в самый разгар второй мировой войны, Д. Макартур должен был по ранее заведенному им самим правилу дарить сыну новую игрушку. Об этих ежеутренних церемониях, о том, как отец с сыном играют, в подробностях сообщалось журналистам. И вот уже потрясающая новость - в США национальный комитет по организации Родительского дня (1942 г.) называет Дугласа Макартура "отцом года". В общем и здесь ничего плохого нет. Но называть "отцом года" кого-либо в год, когда миллионы других отцов были на полях сражений и не могли каждое утро играть со своими сыновьями, дарить им игрушки, а тысячи отцов каждый день вообще уходили из жизни своих сыновей, лучше бы не присваивать подобных званий. Это прозвучало кощунственно (потом, однако, выяснилось, зачем понадобился бывшему фельдмаршалу еще один титул - он ведь собирался баллотироваться в президенты США).
      Все биографы без исключения отмечают, что Макартур души не чаял в сыне. В меньшей степени таких слов сказано об отношении Артура к отцу. И уж совсем непонятной, неразрешимой загадкой и неожиданностью одновременно явилось решение Артура после смерти отца отказаться от фамилии Макартур, взять другую и уехать в неизвестном направлении. Что это? Скромность? Желание самому добиться успехов и прославить свое собственное имя? Мешала слава отца? Тогда какая? Хорошая (ведь отцом можно было и гордиться - на самом деле, всемирно известный генерал, храбрый, много знающий, волевой, целеустремленный) или дурная?
      В Маниле произошло знакомство автора этих строк с Вашингтоном Сисипом - крупным бизнесменом, теоретиком, "идеологом национальной буржуазии". В. Сисип немного приоткрыл тайну отношений Д. Макартура с сыном. Он только что вернулся из США (декабрь 1986 года), где встретился с вдовой Макартура. "У нас был долгий разговор,- вспоминал В. Сисип.- Нет, сын с ней не живет. Я не могу говорить всего того, что я услышал. Но главное заключается в том, что Дуглас, сам будучи сильной личностью, требовал этого же и от сына. Но он не мог сказать об Артуре теми же словами, что были произнесены в его собственный адрес - "прирожденный солдат". Артур был мягким, покладистым мальчиком. Большое влияние оказала на него няня-китаянка со своей восточной философией смирения. Она выступала определенным противовесом Д. Макартуру с его проповедями, на которых обычно воспитывают суперменов, будущих вождей. Слабая А Чу влияла на мальчика сильнее, чем могущественный для всех окружающих Д. Макартур. Но так было в детстве. Позже, с возрастом, няня все меньше и реже общается со своим питомцем. Естественно, отец получил большие возможности. Но, судя по всему, Артур не выдержал того морального, а позднее политического и идеологического натиска, который предпринял на его душу отец". Он начал отдаляться от него еще при жизни.
      Дуглас Макартур оказался бы в полном одиночестве, если бы не Джин. После смерти Пинки жена заменила Дугласу всех друзей, родственников. Она была постоянно со "своим генералом", даже когда заговорили пушки и японские бомбы рвались рядом, даже во время опасного перехода на крохотном катере, когда они предприняли вынужденное путешествие с Филиппин в Австралию, буквально под дулами кораблей императора. В данном случае Джин рисковала не только собой, но и сыном. Много раз после объявления Японией войны Соединенным Штатам Джин могла уехать вместе с маленьким Артуром на родину, в тихий штат Теннесси, где в ее распоряжении были движимая и недвижимая собственность, деньги, оставленные в наследство отцом, владельцем мукомольных заводов. Но она осталась с Дугласом. Более того, оставила сына. В самом "эпицентре войны на Тихом океане".
      В 1928 году президентом США избирается Герберт Гувер, "любимый сын американской реакции", руководствовавшийся, как он говорил, "принципом грубого индивидуализма". Этого же принципа придерживался, отмечает К. Блэир, генерал Макартур. Став главой государства, Г. Гувер назначил на пост военного министра оклахомского миллионера, нефтяного короля Патрика Герли, а государственным секретарем - Генри Стимсона. Д. Макартур хорошо их знал Герли по первой мировой войне, Стимсона - по Маниле, где тот служил генерал-губернатором Филиппин. Были и другие могучие руки. Среди них начальник штаба Чарльз Саммеролл. Но главное, за Макартура хлопотал Эдвард Стоутсбери. Человек, о котором говорили: именно он "сделал Гувера президентом" (во всяком случае, денег на него миллионер не жалел). Э. Стоутсбери не отвернулся от человека, который оказался "не способным содержать его дочь".
      Такова компенсация за друга детства.
      Расправа
      Однажды рано утром Дуглас Макартур ехал в автомобиле вдоль западного берега Гудзона, как вдруг на дорогу вышел человек, размахивая фонариком. Шофер нажал на тормоза. Человек выхватил пистолет и потребовал у генерала кошелек. "У меня с собой всего сорок долларов, но попробуй-ка взять их! будто бы сказал Д. Макартур.- Я сейчас выйду из машины и вздую тебя".
      Грабитель еще раз пригрозил пистолетом. И тогда он услышал: "Конечно, ты можешь выстрелить в меня, но, если сделаешь это, тебя догонят, изжарят в большом доме. Опусти пистолет, я выйду из машины и в честном, открытом бою отстою свои деньги. Меня зовут Макартур..." - "Боже,- воскликнул налетчик, опуская оружие.- Почему же вы сразу не сказали мне об этом? Я ведь был сержантом в подразделении Донована, "дикого Билла". Боже, генерал, простите, извините..."
      Приехав благополучно в Вест-Пойнт, Макартур, полагают знавшие его люди, не заявил полиции о попытке ограбления. Скорее всего пожалел ветерана. И вообще замечали, что к солдатам, прошедшим первую мировую, он питал особые чувства. Встречая человека в старой форме, дружески приветствовал его, а случись увидеть на мундире знаки родной дивизии (42-я, "Радуга"), сантиментам генерала не было предела. Если же ветеран явно пребывал в бедственном положении, Макартур вынимал из бумажника пятидолларовую купюру и, чуть смущаясь, протягивал бывшему солдату.
      Заметки и полнометражные статьи, репортажи о том, как сердобольные генералы бросают "пятидолларовики" в пилотки "своих сержантов и солдат", были в особенной моде. Так же, как и статьи о том, что время лишений уходит в прошлое. Экономическое оздоровление капиталистической системы после войны казалось необратимым. Германия снова становилась на ноги. В начале 1929 года экономисты с удовольствием отмечали: страны приводят в равновесие свои валюты... машины начали производить большее количество товаров с меньшей затратой человеческого труда.
      "Советская Россия,- отмечал английский буржуазный журналист, известный своими либеральными взглядами, Д. Джексон в книге "Послевоенный мир",выработала план, по которому страна за пять лет должна была избавить от средневековой нищеты 160 миллионов своего населения".
      Президент США, реагируя в немалой степени на "успехи Советов", со своей стороны, выступил с обещанием немедленно ликвидировать нищету в Соединенных Штатах.
      В представлении многих политических и государственных деятелей общество, особенно американское, с небывалой быстротой продвигалось к высотам процветания.
      "Никогда в мире не было более обманчивой иллюзии!- восклицает Д. Джексон.- Не прошло и двух лет, как все изменилось. Германия оказалась на краю революции. Почти повсюду валюта сделалась неустойчивой. Станки остановились. Склады были полны товаров, но никто не мог их купить. Финансовая система США потерпела крушение, пять южноамериканских республик пережили революцию. На Дальнем Востоке назревала война. В степях Канады сжигали урожай зерна. В Бразилии жгли и топили кофе. Мировая торговля сократилась наполовину".
      "Рай", так и не успев облагодетельствовать всех, стал вдруг погружаться во мрак. Осенью 1929 года на нью-йоркской бирже произошло стремительное падение курса акций. Началась их паническая распродажа. Закрылись предприятия. Как следствие - массовая безработица. Экономическая жизнь страны оказалась в полном расстройстве. Начался кризис. Он перерос в мировой и длился до 1933 года, затем депрессия, а в 1937 году новый кризис (был прерван второй мировой войной). В самый первый день кризиса американская буржуазия приняла твердое решение выходить из положения за счет рабочих и не соглашаться ни на какие уступки трудящимся.
      В сентябре 1929 года Соединенные Штаты облетела весть о гибели Эллы Мей Уиллингз. Ей было 29 лет, мать девяти детей. Работала она на мельнице в ночь. Заболели дети. Женщина попросила перевести ее в дневную смену. Управляющий отказал. Она не могла ухаживать за больными, денег на лекарство не было. Умер один ребенок, второй, третий... Четвертый! Вот тогда-то Уиллингз активно включилась в стачечное движение. Ее голос скоро узнавали, когда звучали песни в защиту рабочих, справедливости, в защиту детей. 14 сентября 1929 года (кризис быстро набирал силу) бандиты, нанятые хозяевами мельницы, догнали грузовик, в котором ехала Уиллингз с товарищами, столкнули его с дороги, а оставшихся в живых расстреляли. На похоронах, когда под сильным дождем несли грубо сколоченный гроб, кто-то сочинил еще один куплет к песне, которую любила погибшая: "Слушай меня, рабочий, они боятся единства, давай станем рядом... рабочий, давай здесь скажем: "Мы едины!" Расправа над. американкой всколыхнула страну. Расстрелянная наемными убийцами, она открыла глаза миллионам, люди увидели, на краю какой пропасти они стоят. Классовая обстановка накалялась.
      К весне 1930 года, спустя полгода после начала кризиса, 4 миллиона американцев лишились работы (к началу 1932 года уже 14 миллионов). "Великая депрессия", пишет К. Блэир, подобно лаве, несущей смерть, захлестывала страну, обрекая на смерть тысячи и тысячи семей. Президент Гувер, оправдывая свои действия "принципом грубого индивидуализма", четко и недвусмысленно заявил, что не собирается прийти на выручку американским семьям, попавшим под "смертельную лаву", что он будет добиваться установления классового мира другим путем.
      Если говорить о принципах и взглядах, то следует сказать, что в США в этот период вновь стала популярной теория социального дарвинизма. Победителями в безжалостной борьбе за выживание согласно теории являются те, кто неизбежно заслуживает победы. Этим, собственно, и объясняется, а точнее, подводится база под утверждение о том, что правительство, государственные органы должны быть индифферентны, безразличны к плачевной судьбе поваленных на землю, побежденных. Пусть тысячи ветеранов первой мировой войны гниют в нищете, правительству Гувера до этого нет дела. Но вот если они прибегают к силе, к недозволенным методам, выходят за "рамки социального дарвинизма", вот тогда другое дело.
      В мае 1932 года в Портланде (штат Орегон) начался марш "Экспедиционные силы за пособием", или, как его еще называют, "Голодный поход безработных ветеранов". Это уже не бунт одиночки. Это уже в какой-то степени организованная сила. В свое время (1924 г.) конгресс, боясь массового возмущения, под давлением общественности, требовавшей облегчить бедственное положение бывших солдат, принял решение: проливавшим кровь во славу Соединенных Штатов и "защищавшим их безопасность" определить нечто вроде пенсии или компенсации за увечья и выплатить ее в 1945 году. Такое кощунство и цинизм, конечно же, возмутили американцев, ветеранов в первую очередь - ведь через 21 год многие облагодетельствованные уже не будут нуждаться ни в каких пособиях. Учитывая эти настроения и желая выпустить пары недовольства, конгрессмен Райт Пэтмэн внес предложение о том, чтобы срок выдачи денег был перенесен на 1931 год. Ветераны согласились.
      Однако сторонники "жестких мер" выступили резко против. Хорошо зная, чем дышат конгрессмены и с мнением кого считаются, участники первой мировой войны решили "приковылять" в Вашингтон. Жалким видом, демонстрацией своих вовсе не придуманных бед, нищеты, увечий, болезней они рассчитывали возбудить жалость и сострадание, тем самым облегчить положение властей предержащих, то есть избавить их от неловкости, которая, как уверял Д. Макартур, возникает каждый раз, когда пробудившийся в человеке христианин заставляет бросить в банку нищему ветерану монету.
      Руководствуясь этими размышлениями, не претендуя на больше того, что им обещали, ветераны двинулись в Вашингтон. В вожди выбрали сержанта Уолтера Уотерса. Было принято решение соблюдать в пути строгую дисциплину, не употреблять спиртного, не нарушать никаких правил. Каждый добровольно взял на себя обязательство соблюдать требования воинского устава. Питались чем придется и передвигались как придется.
      Первый инцидент произошел в Сан-Луи. Ветераны забрались на товарняк (многие с женами и детьми), чтобы проехать несколько десятков километров (все не пешком). Однако их согнали и разогнали. Силой. Весть о расправе над "защитниками безопасности Соединенных Штатов" облетела всю страну. И тогда другие бывшие участники войны, так же погибавшие от нужды, решили присоединиться к маршу - в американскую столицу потянулись ветераны из Нью-Йорка, Чикаго, Сан-Франциско, Денвера, Детройта, Нью-Орлеана, из каждого штата, из многих городов и деревень.
      Грязные, худые, оборванные, многие на костылях, они тащились по жаре и пыли, иногда на привале пели свои любимые песни, с которыми прошли войну, "Мадемуазель из Армантьера" и "Типперери". К Вашингтону в мае 1932 года с отрядом под руководством Уотерса подошли примерно тысяча человек. Позднее присоединились еще 15 тысяч обездоленных и униженных бывших солдат Америки.
      Вашингтон летом хуже, чем любые африканские или азиатские тропики. Здесь душно, как в сауне, жарко, высокая влажность. Даже здоровый человек, имеющий возможность укрыться от зноя за толстыми стенами и кондиционерами, чувствует себя тяжко. Что же говорить о ветеранах! Утром они изнывали от зноя, ночью - от холода. Мучили жажда, голод. У многих открылись раны. Истязал стыд за то, что приходится протягивать руку и просить прохожего кинуть не пять долларов, а хотя бы цент.
      Ветераны разбили лагерь на берегу реки Анакостия. Кому не удалось раздобыть парусины, картона или досок, вырыли землянки. В июле жители лагеря, получившего название "апартаменты на Анакостии", отпраздновали рождение первого здесь ребенка - Бернарда Мейерса.
      Поначалу все шло более или менее спокойно. Пелхэм Глассфорд, глава вашингтонской полиции, воевавший на западном фронте (самый молодой американский офицер, получивший во Франции чин бригадного генерала, правда, Д. Макартур оспаривал первенство), проявил к бывшим сослуживцам сострадание. Утверждают, будто он даже выложил из своего кармана 1000 долларов, чтобы поддержать участников марша. Но что такое тысяча долларов на двадцать тысяч несчастных! Только и всего, что добрый жест одного из представителей властей. Властями же он был использован для выигрыша времени, обмана общественного мнения и подготовки операции по разгрому марша. Прежде всего началась работа по расколу рядов ветеранов, по изоляции их от других отрядов трудящихся (законодатели не забыли песни Эллы Уиллингз, особенно куплет, сложенный на ее похоронах). Надо сказать, что эти действия по "разъеданию", "растаскиванию" марша приносили желаемые реакцией плоды. Более того, удалось создать даже антикоммунистическую группу, которая "стояла на страже обета, данного ветеранами".
      И все-таки Гувер, не полагаясь на политические, диверсионные маневры, на демагогию, решил прибегнуть к более "верным и надежным средствам". Он укрепился в своем решении после 17 июня. В этот день состоялось голосование по пособию. Тысячи ветеранов ждали решения у здания Капитолия.
      О голосовании в сенате Р. Гоулдстон пишет так: "Сенаторы привыкли к обычной форме лоббирования законов и решений: например, агент компании или фирмы предлагает сигары, напитки, другие "услуги" и взамен просит защиты интересов клиента в "величайшем совещательном органе на земле". Но они не привыкли к лоббистам, которые были одеты в грязное американское тряпье, и не предлагали никаких услуг".
      И вот вышел наконец Уотерс. Он сказал: "Друзья, у меня плохие новости. Акт о пособии не прошел".
      Толпа всколыхнулась, неуверенно загудела. Тогда Уотерс крикнул: "Друзья, давайте покажем им, что мы патриотически настроенные американцы. Я призываю вас спеть "Америка".
      Пришибленные горьким известием тем не менее подхватили песню. Она звучала жалостно и беспомощно. Вызывала слезы.
      Выступление бывших солдат не единичное явление. Во многих районах вспыхнули голодные бунты, гнев и возмущение социальной несправедливостью охватили все слои трудящихся. Углубление общего кризиса капитализма проявилось в активизации реакционнейших сил. В Германии, Италии к власти пришли фашисты, в Соединенных Штатах ультраправые
      элементы получили полную свободу действий. Буржуазия любое требование обездоленных встречала в штыки. При этом она рассчитывала и на реальные штыки, бессердечно настаивая на том, чтобы власти проводили жесткую политику. Узкоклассовый эгоизм, призывы, по существу, к террору объяснялись просто: если правительство или власти Штатов не проявят решимость да к тому же начнут помогать голодающим безработным, то тем самым они избалуют людей, бесплатная похлебка породит лень, нежелание работать. Так что никакой помощи рабочим! Обстановка накалялась. Для проведения "жесткой политики" требовались надежные исполнители.
      Одним из них стал Дуглас Макартур. В августе 1930 года рассматривается вопрос о кандидатуре на пост начальника генерального штаба. И надо же случиться такому! Если Луиз, благодаря близкому знакомству с Першингом, смогла ускорить карьеру своего мужа, то она же невольно чуть-чуть не зажгла перед бывшим супругом красный свет. Когда начали обсуждать назначение Макартура, военный министр Патрик Харлей сказал, что кандидат не годится в начальники штаба, добавив при этом: "У нас в Оклахоме говорят: мужик, который не может удержать свою жену, мало чего стоит". Один из недоброжелателей вспомнил, какой разнос устроил во Франции в присутствии офицеров генерал Першинг, увидев солдат Макартура. "Ваша дивизия,отчитывал он,- это позор. Плохо обучены, дисциплина отсутствует, обмундирование, экипировка в самом худшем, какое я только видел, состоянии. Дивизия - грязный сброд". Д. Макартур, однако, хорохорился. Правда, не тогда, когда его отчитывал Першинг. Позже. В выступлениях и мемуарах. На страницах газет и журналов под пером Д. Макартура сброд превращается в лихих солдат, которыми командует лихой генерал, короткими эффектными приказами решающий победный исход боя: "Как раз в этом направлении я собираюсь ударить своими хлопкоробами из Алабамы слева, а своими плугарями из Айовы - справа".
      Никто не сомневается в храбрости и мужестве хлопкоробов и плугарей. И под командованием Д. Макартура они наносили удары по германской армии. Но это были второстепенные удары на третьестепенных участках фронта. Поэтому капитал, заработанный во время первой мировой войны, был все-таки не той гирей, которая могла бы стать решающей для определения чаши весов.
      Однако более могучие руки отвели опасность. И прежде всего сам президент. Э. Гувер симпатизировал Макартуру еще и потому, что сам долгое время провел на Востоке (в Китае сколотил солидное состояние, работая на английскую горнорудную компанию).
      В "Воспоминаниях" Д. Макартур кокетничает: он-де пребывал в великих сомнениях, покидать ли Манилу, соглашаться ли на столь высокий пост. Но как раз в тот момент филиппинский почтальон доставил телеграмму от матери, которая, обладая по всей вероятности, телепатией, иначе как узнаешь о настроениях, тем более сомнениях сына, снова пришла ему на выручку. В телеграмме говорилось: "Твой отец испытал бы чувство стыда, если бы ты проявил колебания". Депеша, мол, и решила дело. Но во всем этом больше рисовки. Те, кто хотя бы чуть-чуть знал Макартура, даже и не допускали мысли о другом решении. Сразу две новых звезды! И отказаться?! Не мог он этого сделать!
      Начальник штаба сухопутных войск - высшее должностное лицо в армии США, фактически главнокомандующий. Он полностью ответствен за вопросы боевой подготовки и применения сухопутных войск, их, говоря нашим языком, моральной подготовки и материально-технического обеспечения, является членом Объединенного комитета начальников штабов и в качестве такового советником президента США по сухопутным силам.
      21 ноября 1930 года американские вооруженные силы услышали голос нового начальника штаба. В "Воспоминаниях" Д. Макартур по этому случаю написал:
      "Я прослужил в вооруженных силах 31 год. Все эти годы я получал приказы и проводил политику, которую вырабатывали другие, следуя девизу своего старого шотландского клана: "Прислушайся! О, слушай!" Теперь ответственность принимать решения и отдавать приказы легла на меня".
      Д. Эйзенхауэр однажды так сказал о Д. Макартуре:
      "Большинство высших офицеров, которых я знал, всегда четко проводили линию между военными делами и политикой. Вне службы, между собой и близкими друзьями среди гражданских они могли рьяно выступать против всего того, что, по их мнению, делалось Вашингтоном неправильно. В цивильной обстановке они предлагали свои собственные методы лечения зла. Но на службе ничто не могло их заставить пересечь грань - это старая, давно установившаяся армейская традиция. Что касается Макартура, то если он когда-либо и признавал существование указанной грани, то для того, чтобы игнорировать ее".
      Подобно большинству служащих в консервативном военном ведомстве, Д. Макартур считал, что коммунисты и пацифисты - угроза национальной безопасности, он при этом не делал различия между "пацифизмом и его дружком по постели коммунизмом". Они рассматривались им как препятствия, которые следовало устранить. Этим и руководствовался Д. Макартур, вступив в высокую должность начальника генштаба.
      Д. Макартур перебрался в форт Мейер, апартаменты, в которых жили его предшественники,- кирпичное здание на реке Потомак. Вместе с ремонтом кое-что перестроили (естественно, за казенный счет): установили лифт, появилась веранда для матери. В новом качестве Д. Макартур дал волю некоторым слабостям (о девушке из Шанхая уже рассказывалось). В армейских апартаментах генерал вел себя подобно радже или императору. Вот что пишут очевидцы: "Он сидел за своим рабочим столом в кимоно, обмахиваясь ярким восточным веером, сигареты он вкладывал в мундштуки, инкрустированные драгоценными камнями. Генерал стал говорить о себе в третьем лице: "Макартур теперь поедет в штаб... Макартур желает получить сведения о том-то... Макартур гневается..." Он приказал соорудить за своей спиной зеркало высотой 15 футов (4 метра 57,5 сантиметра), чтобы радовать себя, а главное - производить впечатление на посетителей. Во время заграничных поездок он требовал, подобно царственным особам, отдельный вагон с соответствующим, то есть роскошным интерьером и все с теми же расшитыми халатами, веерами, дорогими напитками, сигарами.
      Осенью 1931 года Д. Макартур посетил Францию, где его наградили Большим крестом Почетного легиона и пригласили на маневры. Именно тогда генерал пришел к выводу, что следующая война будет войной маневров и массовых передвижений, а победа немыслима без господства в воздухе (конечно, было бы по-джентльменски вспомнить при этом Билли Митчелла). Во время визита в Югославию король Александер показал Д. Макартуру свои войска и на что они способны (самодержец весьма угодил ему, ибо американский генерал на маневрах был единственным иностранцем).
      Пришла весть о вторжении Японии в Маньчжурию. В Германии нацисты набирали силы. Наступала для Соединенных Штатов пора определять свои позиции.
      С самого начала такого определения политика правящих кругов пошла по рельсам умиротворения агрессоров, хотя лидеры Японии и Германии быстро развеяли сомнения в том, что не будут действовать методами грубого нарушения международных соглашений, методами агрессии. Тем не менее когда Г. Гуверу предложили применить по отношению к Японии экономические санкции в ответ на агрессию в Китае, чтобы упредить вооруженный конфликт со Страной восходящего солнца, президент сказал "Нет!", аргументируя нежеланием провоцировать Страну восходящего солнца на возможные ответные акции. То же самое с Германией. Д. Макартур отказался от приглашения гитлеровских генералов посетить Германию и присутствовать на маневрах.
      "Но не потому,- подчеркивает У. Манчестер,- что не одобрял новый (фашистский, гитлеровский.- Л. К.) режим в Берлине..."
      Конечно, забот по армии было много. Однако порой они, как это ни покажется парадоксальным, отходили у Д. Макартура на второй план. Новый начальник генштаба занимался больше решением политических, нежели военных проблем.
      Конечно же, не сам "Американский кесарь" определил себе такую в общем необычную, уникальную роль. Этого требовали обстановка в обществе, процессы, происходящие в нем. И кто знает, если бы правящие круги США были встревожены укреплением германского фашизма, обеспокоены ростом японского милитаризма, то выбор бы пал на другого генерала. С другими наклонностями. В Макартуре же разглядели именно те черты и способности, которые были как раз нужнее в данный момент, в разгар экономического кризиса.
      На самом деле, Д. Макартур не только не в тягость себе, а в удовольствие занялся решением вопросов, находящихся за "границами генеральского погона", но на "грани войны и мира". Так, например, даже его требования щедрее ассигновать вооруженные силы, увеличить численность офицерского корпуса носили прежде всего "печать политика" и предлагались в русле мероприятий по подавлению левых сил США. А под флагом борьбы с пацифизмом, антипатриотизмом укреплялась реакция. Нет, не о Германии или Японии прежде всего думали Гувер с Макартуром (вспомните процесс над Митчеллом), стремясь выделить из бюджета новые суммы для вооруженных сил, а о "враге внутреннем".
      В связи с активизацией милитаристских кругов еженедельник "Уорлд туморроу" провел опрос среди 19 372 служителей протестантской церкви. Он интересовался:
      "Считаете ли вы, что церкви Америки должны сегодня зарегистрировать свой отказ поддержать любую войну?" 62 процента опрошенных священников сказали: "Да!"
      Корреспондент еженедельника попросил начальника генерального штаба прокомментировать полученные данные. Ответ (напечатан в номере за 2 июня 1931 года) был таков:
      "Теперь я в состоянии думать о принципах более высоких и священных, чем те, ради которых приносились наши национальные жертвы в прошлом. История учит нас: религия и патриотизм всегда шли вместе рука об руку в то время, когда атеизм неизбежно сопровождали радикализм, коммунизм, большевизм и другие враги свободной формы правления... Я глубоко верю в то, что важнее всего для существующего и зрелого человечества, которое преданно любит мир, но готово с легким сердцем умереть (то есть начав войну) в защиту правого дела, это христианство. От центра до окраин. Христианство останется ведущей силой".
      Таким образом, подобно большинству консерваторов, Д. Макартур всегда соединял политику с религией, возможно, потому, что христианство, и особенно протестантство, несет в себе американское прошлое. Он рассуждал как прагматик, который ставит перед собой задачу примирения разума с религией. Более того, прагматизм не чурается мистического опыта, если только он может обеспечить практические последствия. Если религия, скажем, заставляет хорошо трудиться или помогает осуществлению блокады СССР прекрасно. В период полного господства вещей, природы над человеком, над его сознанием религия укрепляется и приобретает огромную силу. По мере же того, как научное познание становится орудием господства человека над миром вещей, по мере того, как человек не только проникает в понимание внутренних причин и связей явлений, но и пользуется ими в своих интересах, религия отступает в своей привлекательной силе. Поэтому в данной конкретной политико-социальной обстановке Д. Макартур как начальник штаба больше проводил времени над тем, чтобы обеспечить армию оружием, чем над молитвами с просьбой осенить его, как одолеть возможного противника. В данном конкретном случае им был марш ветеранов.
      "Ось реальности,- утверждал У. Джемс,- проходит исключительно через эгоистические центры". Прагматик заставляет направлять все наше внимание на земные интересы и на чисто человеческие проблемы. Он берется трактовать вещи и научно и в то же время религиозно. Религия, как и наука, низводится на уровень "выгодных" для жизни концепций. Бог необходим, так как он гарантирует нам вечный и идеальный миропорядок. "Есть бог на небе,- говорил Джемс,- значит, все в мире в порядке".
      Если религиозные идеи "работают" на нас, подходят к нашей действительности, отвечают нашим требованиям, то на каком основании прагматизм будет отрицать бытие божие и требования божьих людей?
      Бог служителей протестантской церкви и еженедельник "Уорлд туморроу" "не работали" на Макартура. И он встретил в штыки их требование отвергнуть любую войну, в данном случае войну против голодных и обездоленных.
      Д. Макартур впоследствии утверждал, будто, переполняемый чувствами христианина и движимый памятью прошлого, хотел помочь участникам голодного марша. Он было взял в руки самописку, чтобы скрепить приказ о выдаче им палаток и направлении на "квартиры" военно-полевых кухонь (хотя бы раз в сутки кормить голодающих). Лжет Макартур. Ни о чем подобном он и не помышлял (автор "Воспоминаний" оправдывается тем, что ему-де запретил чуть ли не сам президент организовать питание "нежеланных гостей Вашингтона", аргументируя табу тем, что в данном случае в американскую столицу ринется вся голодная Америка). Он готовился к сражению.
      Прежде всего начальником штаба во взаимодействии с контрразведкой, полицейскими и сыскными службами США от океана до океана была организована слежка за всеми, кто появляет мятежные настроения и недовольство, тут же, на "месте преступления", обнаруженные "настроения и недовольство" объявлялись происками коммунистов. Началась широкая травля "мыслящих не по-американски", которая позднее стала примером, источником "вдохновения" для архиреакционера Дж. Маккарти. ФБР срочно занялось снятием отпечатков пальцев у всех подозрительных. Д. Макартур отдал приказ командующим девяти военных округов "посылать ему лично сведения о каждом агитаторе, который выступает в обличье ветерана". Не лишено оснований предположение о том, что ненависть к бывшим солдатам подогревалась воспоминаниями о встрече на утренней дороге в Вест-Пойнт с сержантом из дивизии "Радуга".
      Д. Макартур сразу сообразил, что выступление ветеранов, само по себе безобидное, ограничивающееся всего лишь экономическими требованиями, следует использовать как повод, предлог для расправы не только над левыми силами страны, но и над теми, кто выражал недовольство существующими порядками. Надо действовать широким, всеохватывающим фронтом. Ведь если вспомнить Питтсбург и выступление, то что получается? Студенты освистали и генерала, и его идеи. Разве с этим можно мириться? Разве позволительно останавливаться на полдороге? Да, троих студентов арестовали, да, университетское начальство, которое в отличие от студентов "прислушалось" к мыслям и рекомендациям Макартура, дало обещание требовать от всех поступающих в учебные заведения клятву верности. Это, конечно, удовлетворило Макартура. Но ведь мало! Приструнили всего лишь группу студентов - хорошо. Теперь следует приструнить всех. Поэтому в случае с ветеранами Д. Макартур с самого начала действовал масштабно. Прежде всего он объявил, что 90 процентов участников марша вовсе не ветераны.
      На такое заявление не мог решиться ординарный человек. Ибо это была величайшая, невероятная ложь! 94 процента участников могли показать солдатские документы. Среди них 67 процентов имели удостоверения участников боевых действий, 20 процентам вообще можно было не иметь никаких документов - калеки. Одна подлость рождала другие. Как свидетельствовал приближенный Макартура генерал-майор Кортни Уитни, было решено представить общественному мнению версию, утверждавшую и доказывающую: в рядах ветеранов "обнаружен большой процент преступников, людей, сидевших в тюрьме за такие злодеяния, как убийство, поножовщина, изнасилование, ограбление, взлом, шантаж, нападение" (вспомнил все же Макартур незнакомца!).
      Но этого оказалось мало, да и слишком мелко (против такого подхода и возражал Д. Макартур). Следовало пустить большую, то есть политическую, кровь. Тогда-то вспомнились речи о Римской империи и Карфагене, превратившихся в прах. Нужно во всем обвинить коммунистов, нужно выдать марш ветеранов за марш красных против американских устоев, американского образа жизни - вот искомый масштаб. Где доказательства? Они нашлись. К. Уитни "свидетельствует":
      "Захватили секретные документы, из которых явствовало, что существовал коммунистический замысел, который предусматривал даже проведение показного судилища над высокими государственными деятелями и их казнь через повешение перед зданием Капитолия. Самым первым в этом списке значилось имя начальника генерального штаба Дугласа Макартура".
      "Не было такого плана,- с возмущением разоблачает фальшивку У. Манчестер,- не существовало подобного секретного документа. Были только голодные американцы".
      Но антикоммунистическую карту уже выбросили в большую игру. Д. Макартур настойчиво и упорно твердил:
      "Ветераны - это коммунисты, которые собираются осуществить революционные действия".
      Начальник генерального штаба выражал удовлетворение тем, что передал свою тревогу не только подчиненным, но и президенту. Хотя как раз не было необходимости в том, чтобы убеждать подчиненных, ну а уж Г. Гувера и подавно. Президент сам носился с "антикоммунистической картой" и готов был подбросить ее кому угодно.
      Создавая вокруг себя миф спасителя, главного защитника американского общества от "язвы коммунизма", Д. Макартур высокопарно заявил Д. Эйзенхауэру: "Я чувствую, в воздухе пахнет революцией". Ни больше ни меньше. В силу такого чрезвычайного обстоятельства он ретивейшим образом взялся за выполнение приказа Гувера "убрать ветеранов". В данном случае начальник генерального штаба руководствовался не только приказом главы государства, но и моральными идеологическими обязательствами, которые испытывал перед президентом.
      Операция началась 28 июля 1932 года. Утром этого дня полиция уже атаковала лагерь ветеранов, применив огнестрельное оружие. Двое несчастных пали. Однако впечатляющей картины, такой, чтобы продемонстрировать силу, чтобы нагнать страх на всю Америку, по мнению устроителей кровопускания, не получилось. Заурядная полицейская акция. Нужны фронтальные войсковые операции. Как на войне. А такое по плечу только армии.
      Д. Макартур решил лично выйти на поле брани. Д. Эйзенхауэр уговаривал его не брать командование операцией на себя. Но у шефа на этот счет была своя точка зрения, свои планы. Он решил показать, что способен не только на теоретические рассуждения в академических стенах, но и на конкретное воплощение антикоммунистических призывов. Д. Макартур понял: он обладатель шанса, который не следует упускать, он должен набирать в глазах своих единомышленников как можно больше очков, которые часто значительнее и ценнее, чем звезды на погонах боевого генерала. Приняв
      такое решение, Д. Макартур отдал сразу два приказа: адъютантам срочно доставить из резиденции парадную форму (это подтверждают снимки), майору Джорджу Паттону - силами пехоты, танков и кавалерии окружить монумент Вашингтону. "Мы сломаем хребет Экспедиционной силе за пособием",высокомерно добавил при этом генерал.
      Перед цепью солдат Д. Макартур предстал в новеньком отглаженном мундире с "фруктовым салатом"- так на солдатском жаргоне называют орденские планки. Один из репортеров спросил руководителя операции по "захвату инвалидов в клещи", чтобы раздавить их: "Не разумнее было бы оставить награды дома, а не украшать ими мундир именно в такой день?", Д. Макартур обиделся и сказал: "Разве должен я стыдиться их? Каждая заработана в бою". Сапоги блестели. Не сапоги, а пара черных зеркал, галифе топорщилось на зависть любому военному моднику. Как всегда, в руках он держал хлыст.
      Может быть, усмиритель-щеголь рассчитывал на то, что один вид орденских планок, генеральский мундир вызовут у части ветеранов чувство стыда за свои лохмотья, у других - ужас, у третьих - невольное желание отдать честь и сделать "кругом, шагом марш!". Вполне допустимо. Однако Д. Макартур рассчитывал не только на "психическую атаку". Она для операции в целом была вспомогательной, но лично для Макартура главной. Генерал должен быть на фотографиях красивым, величественным, именно таким он войдет в историю, предстанет перед потомками: разве джентльмен в безукоризненном мундире и с интеллигентным хлыстиком способен на дурные поступки? Когда на груди благородно посвечивают орденские планки, то в груди должно быть благородное сердце солдата. Так объясняют в Вашингтоне на первый взгляд глупое, безрассудное решение генерала надеть парадную форму.
      Сам Д. Макартур описывает свое участие в боевых действиях следующим образом:
      "Мы пустили в дело слезоточивый газ (первой жертвой газовой атаки стал первенец "апартаментов на Анакостии" - младенец Бернард Мейерс.- Л. К.). К 9.30 очистили всю территорию вплоть до Анакостии. Демонстрация силы, отличная дисциплина солдат, умелое использование газа обеспечили проведение операции без серьезного кровопролития".
      Она длилась всю ночь. Утром, по ее завершении, Д. Макартур, как велел ему военный министр, встретился с представителями печати и сообщил следующее:
      "Если бы президент Гувер не действовал таким образом (то есть не прибегнул бы к услугам вооруженных сил и Макартура.- Л. К.), он предстал бы перед серьезной ситуацией. Еще неделя, и правительство оказалось бы в угрожающем положении. Его (Гувера) экстраординарному терпению пришел конец, и он исчерпал все, чтобы избежать стычек, прежде нем решил применить силу".
      Многого не рассказал репортерам генерал, многое утаил от общественности. Но репортеры были на улице, они видели, как вел себя Д. Макартур. И многие, в том числе Д. Пирсон, рассказывали о своих впечатлениях. Потому-то одна из газет в эти дни опубликовала карикатуру на генерала Макартура - чудовище в американской военной форме, в руках кинжал, с которого капает кровь. Тогда Макартур рассвирепел от злобы: "У меня в руках был хлыст, а не топор". Но кровь-то пролилась.
      Да, много нового узнали люди о человеке с "фруктовым салатом". Один из молодых солдат, не нюхавший пороха, набрасывается на героя первой мировой войны, вырывает у него знамя (а ветераны пришли со знаменами, под которыми сражались во славу "демократических" Соединенных Штатов), а потом плюет в лицо бывшего сержанта Американского экспедиционного корпуса, при этом бросает ему: "Эй ты, старая бабья задница!"
      Генерал Макартур присутствовал при этой сцене. Человека, доказавшего свой патриотизм на фронте, обливают грязью площадной брани? И как же он реагировал? С одобрением! Генерал ласково кивнул юному бесстыдному исполнителю его приказов. "Красноречие" солдата весьма понравилось знатоку греческой мифологии. Когда же один из возмущенных американцев при виде безобразной сцены воскликнул: "После такого американский флаг для меня ничего не значит!", Макартур грозно щелкнул пальцами и, уподобившись наглецу, плюнувшему в лицо ветерану, рявкнул: "Если он еще раз откроет пасть, арестуйте!" (и арестовывали, на следующее утро, с явным удовольствием констатирует Д. Макартур, полиция устроила облаву и бросила в тюрьму 36 человек).
      В эту "варфоломеевскую ночь по-американски" Д. Макартур совершил много других "подвигов". Основная часть ветеранов разбила лагерь на другом берегу Анакостии. Этот палаточный и картонный городок без крепостной стены, без оружия не представлял никакой угрозы ни президенту, ни Капитолию, ни режиму. Поэтому Г. Гувер, не желая показаться чересчур кровожадным, послал к Макартуру курьеров с приказом остановиться, не переходить мост, не трогать лагерь. Как вспоминает Д. Эйзенхауэр, Д. Макартур, оглушив гонцов потоком бранных слов, заявил: "Я чрезвычайно занят и не желаю, чтобы меня беспокоили приходящие сюда люди, претендующие на то, что они доставляют приказания".
      Д. Макартур не остановился. Он предложил штурм моста Элевенс-стрит.
      Г. Гувер, вероятно, колебался, боясь общественного мнения, он хотел, чтобы на него "посмотрели с другой стороны". Но на самом деле, если даже и существовал приказ президента, посланный вдогонку карателям, то было уже поздно. К тому же Д. Макартур имел четкое и определенное указание: уничтожить, переломать ветеранам не только хребты, все кости. Никогда служака не стал бы действовать по своей воле. Однако, будучи опытным интриганом, хорошо чувствующим, откуда, куда и зачем дует ветер, он правильно понимал своего президента и знал, что доставит ему большее удовольствие, продолжая наступление на соломенную "крепость" несчастных, чем приостанавливая его.
      Перейдя со своими солдатами "вашингтонский Рубикон", "Американский кесарь" превратил убогие шалаши, картонные конуры, лежаки из сена и соломы, тряпичные палатки в огромный пылающий факел. Журналисты видели, как солдат гнался за семилетним мальчиком и проткнул его штыком. Мальчик же хотел спасти кролика. Джо Анджело, ветеран из Камдена (штат Нью-Джерси), видел, как кавалерийский офицер Джордж Паттон ведет своих солдат на разрушение его, Анджело, шалаша. Наконец и эта лачуга загорелась. А ведь Анджело спас Паттона от смерти на Западном фронте.
      Дуглас Макартур восстановил порядок. Он весьма гордился собой. Разгром марша ветеранов стал пиком деятельности Макартура на посту начальника генерального штаба, его Монбланом. На очередной встрече с журналистами, как описывает ее К. Блэир, Макартур хвастался тем, что сам принимал все решения, что спас правительство, выгнав ветеранов из Вашингтона. Присутствовавший на пресс-конференции военный министр Герли со знанием дела добавил: "Это была великая победа! Мак проделал выдающуюся работу. Он человек именно этого часа". Министр немного подумал и многозначительно добавил: "Но сию минуту я не должен из кого-то делать героев".
      Генерал Макартур, его действия, выход на арену в роли карателя получили одобрение и даже восторженные отзывы не только откровенных реакционеров (это вполне понятно), но тех офицеров, которые "не хотели марать руки", не желали, памятуя о чести армейского мундира, выполнять жандармские функции и гордились тем, что готовили себя к войне против врага внешнего, и в отличие от Макартура избегали не только показываться в эти дни с боевыми медалями, но и прибавлять к ним новые, "добытые" на пролитии крови соотечественников. Они были рады, что за грязную работу взялся аристократ, интеллигент, выпускник Вест-Пойнта, бывший начальник этой академии.
      Президент и окружение также испытывали благодарность к генералу. Он брал на себя грех всей американской системы, которая должна быть всегда "чистенькой". Отдельные генералы, в данном случае Макартур, могут совершать позорные поступки, могут не подчиняться совестливым президентам. Но ведь не сам президент, не система! За это реакционная Америка и поклонилась Макартуру.
      Однако честная Америка была возмущена. Учитывая такую реакцию, даже те, кто восхищался Макартуром, кто был благодарен ему, даже они, надеясь погасить волну возмущения, считали нужным выразить недовольство самоуправством и слишком жестокими действиями Макартура. Губернатор Нью-Йорка Франклин Рузвельт испытывал, утверждают многие, озабоченность. Ведь он готовился к борьбе за президентское кресло. И в связи с этим не мог не высказаться по поводу бойни в Вашингтоне. Что сказать? Осудить Макартура - потерять голоса ультраправых, вызвать недовольство большого бизнеса. Одобрить акцию правительства Гувера - значит оттолкнуть от себя миллионы избирателей. Рузвельт нашел выход. Положив телефонную трубку после разговора с Хью Лонгом (он носил кличку "королевская рыба"), который будучи губернатором Луизианы, "превратил его в полуфашистский штат", Рузвельт сказал помощнику Рексфорду Гагвеллу (но так, чтобы слова услышали в США все): "Лонг один из двух самых опасных людей в стране", Гагвелл, подыгрывая Рузвельту, в ответ заметил, что вторым, по всей вероятности, является отец Кофлин (священник римско-католической церкви, реакционер, даже церковники называли его нацистом). "Нет,- ответил будущий президент, - другим является Дуглас Макартур". Однако позднее, встретившись с генералом, Рузвельт слегка пожурил его, сказав: "Дуглас, я думаю, что вы наш лучший генерал, но я считаю, что вы были бы самым худшим из политиков".
      Другие американцы, не связанные желанием стать президентом и несколько свободные от необходимости маневрировать, высказывались более определенно: "воинствующий головорез", "лощеный реакционер", "фашиствующий демагог, который может поднять всплеск правых и взять контроль над правительством так же, как это сделал недавно Гитлер в Германии". А известный политический деятель, который впоследствии стал государственным секретарем, Гарольд Икес сказал о Д. Макартуре так:
      "Это тип человека, который думает, что, когда он попадет на небеса, бог сойдет со своего великого белого трона и уступит его ему".
      Д. Макартура называли еще "американским Кавеньяком". Есть нечто сходное даже внешне в биографии Кавеньяка, французского реакционного политического деятеля, палача парижских рабочих, и Макартура. Французский генерал также имел богатый колониальный опыт: принимал участие в завоевании Алжира. В Константине (Алжир) мне довелось работать в местных архивах. Документы о том, как правил колонией Кавеньяк, вызывают такое же чувство, что и документы о присутствии на Филиппинах Макартура. Но главное сходство внутреннее, несмотря на то, что каждый из генералов действовал в разный период: Кавеньяк топил в крови восстание (июнь 1848 г.) парижских рабочих. Д. Макартур жег хибары ветеранов (июль 1932 г.).
      Д. Макартур никогда не раскаивался в содеянном. Если же его подвергали критике, он защищался только одним щитом (это когда отбивал нападки своих, когда же атаковал врагов, щит превращался в кинжал):
      "Марш ветеранов за пособием был заговором красных, а поскольку он сокрушил сей заговор, то Кремль занес его в список людей, подлежащих уничтожению".
      Вообще говоря, Д. Макартур удивляет своим хладнокровием, цинизмом, легким и быстрым переходом от объективного изложения фактов к подтасовке их, откровенной лжи. Не успел ветер развеять пепелища лагеря несчастных, не успела высохнуть кровь убитых и раненых, а Д. Макартур выступает с речью на съезде ветеранов первой мировой войны. Подбоченясь, снова надев все награды, как и тогда, когда молоденький каратель вырвал у ветерана знамя, Д. Макартур вещал, обращаясь (словно ничего не случилось) к памяти павших во Франции:
      "Они погибали, ни о чем не спрашивая, ни на что не жалуясь, с верой в сердцах, их уста шептали слова надежды: "мы победим..." Только те достойны жить, кто не боится умереть..."
      Эту речь никак иначе не назовешь, кроме как кощунственной.
      Казалось бы, после стольких обвинений, после содеянного руками Д. Макартура, чему стал свидетелем мир, звезда его в "демократической Америке" закатится. Ничего подобного! Кавеньяки нужны американской буржуазии. Д. Макартур остался на посту и занялся тем, чтобы взять под контроль взрывоопасные элементы. Он выступил с идеей создания военизированного корпуса гражданского порядка. В него - где силой, где уговорами приглашали молодых рабочих, студентов и т. д. Их посылали на трудные, черные работы. Главным образом, на лесозаготовки. 275 тысяч человек оказались "изъятыми" из политической жизни Соединенных Штатов, они оказались под контролем офицеров и генералов.
      Ф. Рузвельт, став президентом, не задвинул Макартура. Значит, ему совсем не был противен "фашиствующий демагог". Более того, президент намеревался даже продлить срок пребывания Дугласа Макартура на посту начальника генерального штаба. Где-то в душе, да и не только в душе, новая администрация была благодарна Д. Макартуру за то, что он таким путем, пусть далеко не демократическим, но все же выпустил пары недовольства, обескровил левые силы.
      "Наполеон Лусона"
      В последний день 1937 года Соединенные Штаты лишились двухзвездного генерала. В первый день 1938 года мир узнал о появлении на Филиппинах фельдмаршала.
      В этих двух событиях фигурировало одно и то же лицо: Дуглас Макартур из советника (в чине американского генерала) президента автономных Филиппин по вопросам обороны был произведен (предварительно уволенный по его просьбе из родной армии) в фельдмаршалы вооруженных сил островной тропической страны.
      Четыре звезды красовались на отворотах мундира с ярко-красной подкладкой. Он был сшит из "акульей кожи" - блестящей светло-серой ткани. Когда фельдмаршал вышел из обитых медью массивных дверей гостиницы "Манила", все ахнули - мундир и золотой жезл засверкали под тропическим солнцем.
      Корреспонденты, пораженные таким зрелищем, желая передать весь аромат, необычайность происшедшего события и вместе с тем сопроводить картину явления фельдмаршала народу точными словами и комментариями, назвали Дугласа Макартура "диктатором банановой республики", "главным законодателем армейской моды", "мундирозакройщиком, перещеголявшим всех нынешних и будущих модельеров" (фельдмаршальская форма была сшита точно по выкройке, которую разработал сам обладатель жезла), наконец, "Наполеоном Лусона". Лусон - главный остров архипелага, который определяет жизнь своих более чем семи тысяч братьев, от крохотных безымянных до самого большого и богатого недрами Минданао.
      Когда Д. Макартур получил очередное назначение на Филиппины (1935 г.), он следующим образом сформулировал задачи своей миссии:
      "Эти острова, может быть, и не дверь, контролирующая вход на Тихий океан, может быть, даже не замок на этой двери, но они, несомненно, ключ к замку, открывающему эту дверь для Америки. Я не могу допустить, чтобы этот ключ был потерян".
      Сойдя на филиппинский берег, генерал, оставивший пост начальника штаба американской армии и прибывший давать военные советы президенту Кэсону, чтобы построить в колонии сильную армию, поклялся: "Я сделаю Филиппины неприступными", "Я превращу Филиппины в Гибралтар на Тихом океане!" Д. Макартур утверждал, что архипелаг с его присутствием, именно с его личным, находится в полной безопасности. И еще он многозначительно добавил: "Только гениальный человек может защитить Филиппины".
      Сразу после церемонии встречи в Маниле с речами и обещаниями Д. Макартур поставил ультиматум: он не приступит к своим обязанностям до тех пор, пока его пост не будет приравнен к "самому высокому американскому представителю на Филиппинах", то есть генерал-губернатору (после предоставления Филиппинам статуса автономии он стал называться верховным комиссаром).
      М. Кэсон, президент "автономного архипелага", был озадачен. Вот как передает филиппинский историк А. Агонсильо переговоры, а точнее торг, Макар-тура и Кэсона: "Попросив разъяснений относительно того, что имелось в виду под словами "не ниже самого высокого уровня", Кэсон услышал: "Видите ли, жалованье генерал-губернатора 30 тысяч песо или 15 тысяч долларов в год". Кэсон, остро нуждаясь в блестящем военном уме, согласился положить ему (Макартуру) такую фантастически большую зарплату.
      Макартур, удовлетворенно кивнув, продолжал: "Хорошо... Кроме того, у генерал-губернатора есть фонд на непредвиденные расходы в сумме 70 тысяч песо или 35 тысяч долларов в год, которые он может использовать по своему разумению". Снова Кэсон покорно, хотя и неохотно, согласился на надбавку. Но разговор на этом не закончился. Далее он продолжался так:
      - Генерал-губернатор,- сказал Макартур,- имеет Малаканьянгский дворец.
      - Верно,- согласился Кэсон,- Мы не можем построить для вас другой Малаканьянг на время, которое вы собираетесь служить на Филиппинах, но мы сможем предоставить вам условия, подобные тем, какие имеются в Малаканьянге. - И тут же попросил уточнить, какие именно условия на уровне дворца разумеет генерал.
      - Ну, например,- совсем не опуская очи долу, отвечал Макартур,- в Малаканьянге есть семь спален...
      - У генерала будет семь спален.
      - В Малаканьянге,- наступал советник,- есть специальное служебное помещение для губернатора.
      Кэсон снова сделал шаг назад. Однако на этом Макартур не остановился, он продолжал "список пожеланий": музыкальная комната, библиотека, но не простая, а с редкими книгами, обеденный зал для государственных приемов, слуги, два-три автомобиля.
      "Автономный президент" согласился на все. В результате гостиница "Манила" стала жилой резиденцией Д. Макартура, а солидное здание под номером 11 на Калле Виктория - местом работы.
      Контракт о найме военного советника уже тогда называли "грабежом, опустошительным набегом на казну", и без того переживавших колоссальные трудности автономных Филиппин. Д. Макартур, казалось, удовлетворился. Но ошибались филиппинцы. При подготовке акта о национальной обороне Филиппин советник уже абсолютно собственной властью заложил в статьи расходов для себя, как для главы военной комиссии,- 600 тысяч песо, из которой ежегодно брал по 100 тысяч песо или 50 тысяч долларов.
      Д. Макартур, казалось, постарался выбрать все до последнего цента. Даже тогда, когда он уже ничего не мог сделать для обороны, он, по свидетельству Джорджа Варгаса, секретаря президента Кэсона, в последний день работы банков в декабре 1941 года (японцы были в нескольких переходах от Манилы, и ничто уже не могло остановить их) потребовал очередную сумму из фонда "карманные деньги" (автор же "Воспоминаний" утверждает, будто в эти дни все его мысли были заняты только эвакуацией, организацией сопротивления агрессорам и т. д.). Одновременно генерал дал указание Варгасу срочно перевести положенные ему 35 тысяч долларов в акции "Лепанто консолидейтед Майнинг" (японская оккупация не грозила этой крупнейшей компании, принадлежавшей миллионеру В. Ледники).
      Конечно, желание поднять престиж советника (в скором будущем фельдмаршала), в интересах дела чувствовать себя не ниже других, наконец, стремление "вынести из пожара" как можно больше долларов, чтобы обратить их в акции, объяснимы. Бизнесмен есть бизнесмен. Но есть другие факты, имеющие мало чего общего даже с сомнительными законами морали делового человека. В один из дней первой недели января 1942 года на острове Коррехидор (туда перебросили штаб Макартура и филиппинское правительство, японцы к этому времени уже были под Манилой) вышел указ, подписанный генералом Басилио Вальдесом (так, мол, велел президент автономных Филиппин), по которому Макартуру безвозмездно выдавалось полмиллиона долларов, начальнику штаба генералу Р. Сазерлэнду - 75 тысяч долларов, его помощнику, заместителю начальника штаба генералу Р. Маршаллу-младшему - 45 тысяч долларов и адъютанту Д. Макартура подполковнику С. Хаффу - 20 тысяч долларов. Дорогие подношения. Но за что, за какие заслуги? Может быть, просто - знак высокого уважения к четверке? А может быть... Ведь указ о выдаче столь огромных сумм обнаружить в архиве, содержащем все документы, бумаги Кэсона, принятые или написанные с того самого момента, как он стал президентом автономных Филиппин, до самой его смерти в августе 1944 года в Нью-Йорке, не удалось. О денежном даре не упоминается и в других
      материалах, касающихся упомянутых лиц, за исключением тех, что принадлежат Сазерлэнду. Возникает поэтому несколько вопросов: почему Кэсон собственноручно не подписал указ? Почему указ не найден нигде, кроме бумаг Сазерлэнда (начальник штаба, координирующий работу разведки, отношения с филиппинским правительством)? Было ли предложение подарка и принятие его Макартуром и другими оправданными с точки зрения закона и морали
      На каком основании дарил (если дарил?) Кэсон драгоценные доллары? Или в данном случае, как исключение, Кэсон сделал это с одобрения кабинета министров и поэтому не должен был ставить свою подпись? Пока что не снят ни один из недоуменных вопросительных знаков.
      Вот еще какими фактами и размышлениями поделился с филиппинской и мировой общественностью исследователь Т. Агонсильо. Ссылаясь при этом на многочисленные документы.
      Мы подошли к одной из самых загадочных (может быть, потому, что сознательно скрываемых защитниками американизма), малоизученных страниц биографии Дугласа Макартура. Ведь сделками с Кэсоном не ограничивается его деятельность как... финансиста и бизнесмена. Все-таки проницательная Луиз не ошиблась, когда предлагала супругу заменить мундир на фрак делового человека в чистом (может быть, точнее, честном) виде.
      Так же, как и отец, Д. Макартур на Филиппинах стал масоном. Автору этих строк довелось побывать (уже в 80-х годах) на одном из заседаний масонской ложи, проходившем в старом (макартуровских времен) здании на улице Тафт. Члены этого влиятельнейшего общества пригласили Хосе Давида Лапуса, ученого, профессора международных отношений университета св. Фомы, члена Ордена рыцарей Рисаля. Масоны попросили профессора познакомить их с настроениями студенческой молодежи и попутно поинтересовались, не представляет ли тяжелое экономическое положение страны, сопровождаемое безработицей, моральным разложением, коррупцией, благоприятной почвы для коммунистических идей? Масоны всегда держали руку на пульсе политической и идеологической жизни.
      Зал заседания был торжественно-мрачноватым. С тяжелыми люстрами, тяжелыми, красного дерева креслами. На стенах висели портреты в цвета темного золота рамах выдающихся деятелей филиппинской ложи. Рядом с портретом Дугласа Макартура портреты Элисальде, Сориано, Собеля, Мадригаля. Пользуясь тесными связями с этими филиппинскими супербогачами (по сути, они были членами промышленных, финансовых кланов США и Западной Европы) как по линии бизнеса, так и по административной, Д. Макартур умело и выгодно распоряжался как теми 200 тысячами долларов, которыми стал располагать после женитьбы на Джин Фэрклос, так и новыми, уже своими финансовыми "ручьями", превратившимися в довольно полноводные "реки", которые начали течь в генеральские сейфы после того, как он занял, по существу, главное место в американской колониальной администрации.
      Если Артур Макартур приобретал ("на самом деле, свидетельствовал филиппинский историк, просто захватывал и присваивал") землю, то сына больше интересовало то, что под землей. Он сам как-то признался, что является "владельцем акций филиппинских горнорудных компаний, приобретенных на бирже за много лет до начала войны". Д. Макартур завладел золотыми приисками "Антамок" и хромовыми рудниками "Акохое", стал компаньоном миллионера Сориано и не только в горнорудном, но и в пивоваренном деле. Д. Макартур к тому же сделался хозяином (почти полноправным) весьма доходного отеля "Манила", вложил капиталы в другие многочисленные предприятия.
      Вот что пишет в связи с этим крупный исследователь, известный филиппинский историк Ренато Константине:
      "Получая огромные деньги как фельдмаршал и военный советник, Д. Макартур очень выгодно вкладывал их в акции горнорудных компаний. Он эксплуатировал связи с должностными лицами на самом высшем уровне и с богатейшими бизнесменами, что давало ему возможность мудро использовать свои капиталы, практически без всякого риска промахнуться или проиграть".
      Д. Макартура поэтому можно рассматривать как классический образец американского предпринимателя, вывозящего капитал за рубеж, и в то же время как представителя бюрократической буржуазии, паразитирующего на государственном аппарате. В руках генерала-фельдмаршала сосредоточивались выгодные заказы, обеспечение всякого рода льгот предпринимателям, послаблений. Военный чиновник, стригущий купоны (и немалые) со своего высокого поста, сочетался в Д. Макартуре со "стопроцентным американским бизнесменом", стригущим дивиденды с акций. Одним словом, в одном мундире, помогая друг другу, действовали два дельца. Когда 10 августа 1936 года Макартура торжественно приняли в масоны (они, в свою очередь, нуждались в поддержке американской военной власти), он сразу стал своим человеком в высших финансовых и промышленных кругах. Одновременно это был крупный шаг и на американский финансовый Олимп.
      Биографы отмечают, что успешное вхождение в клуб бизнесменов даже внешне благотворно сказывалось на Макартуре. "В 60 лет он выглядел сорокалетним мужчиной,- пишут биографы,- редеющие, но достаточно густые, а главное, темные волосы, пытливый, живой взгляд, высокая стройная фигура". Да, жизнь миллионера оказывала благоприятное воздействие.
      В течение шести лет Макартур, Джин и их маленький Артур наслаждались покоем, миллионерским комфортом и роскошью гостиницы "Манила". Джим Шоу в статье "История делалась в отеле "Манила" писал: "Генерал обычно расхаживал по веранде, окружавшей его комнаты, любуясь красочными закатами над Манильским заливом, парочками и семьями, прогуливавшимися в парке Лунета. Он наблюдал, как приближалась "Чайна Клиппер" - летающая лодка - и как она садилась на гладь залива после пятидневного перелета, открыв тем самым первую трансокеанскую коммерческую авиалинию". Ну совсем как у Пульмана, Форда, Карнеги, Поупа!
      Кроме чтения и созерцания предзакатной Манилы, кроме цветов и хорошего трубочного табака, Д. Макартур любил кинематограф. Каждый вечер, за исключением воскресенья, к гостинице "Манила" подкатывал черный лимузин (кстати, он и сейчас стоит в музее форта Сант-Яго под фельдмаршальским флагом, на номерном знаке цифра 1), ровно в 8.45 в него садились Макартур и Джин, в 8.50 их уже ждали специально отведенные ложи в кинотеатрах "Идеал", "Лирик" или "Метрополитен".
      Генерал любил прямолинейных, понятных героев. Они должны были четко делиться на плохих и хороших, добрых и злых, ему не нравились фильмы со сложной интригой, философские, с запутанным сюжетом. Любовь к кинематографу Макартур пронес через всю жизнь. И всегда предпочитал ковбойский фильм всем другим. Правда, в Токио, занимая пост главнокомандующего оккупационными войсками США, Д. Макартур велел перед художественной лентой показывать спортивные фильмы. Он живо, громко реагировал на игру, которую "записали" операторы, хотя точно знал результат матча давно. Во время корейской войны спортивные ленты перемежали с хроникой действий на фронте.
      Особый, повышенный интерес вызвали у "Американского кесаря" ленты, в которых показывали И. В. Сталина.
      "Иосиф Сталин,- пишет У. Манчестер,- на экране заставлял его (Макартура) садиться на краешек кресла-качалки, он смотрел с напряженным вниманием, следил за каждым жестом Сталина".
      Угадывал родственную душу?
      Иногда "Наполеон Лусона" выходил на главный бульвар Манилы. "Он нес себя так,- писал один журналист,- будто знал и никак не хотел выдавать какой-то чрезвычайной важности секрет". Только Христос, появись он на глади Манильского залива, мог бы, вероятно, вызвать у окружающих филиппинцев подобную реакцию - восхищение и радость при виде живого божества. "Люди испытывали желание немедленно сделать все, что прикажет этот великий американец",- рассказывал один из поклонников Макартура, корреспондент английской "Файнэншл тайме", работавший в Маниле до войны.
      Филиппинский период жизни Д. Макартура, особенно перед войной, дает обильный материал для раздумий и нуждается в тщательном изучении. Когда его называют "Наполеон Лусона", разумеется не только географическое понятие, не только действия американского империализма в пространстве, имеется в виду и такое понятие, как бонапартизм.
      "Бонапартизм,- писал В. И. Ленин в статье "Об оценке текущего момента",- есть лавирование монархии, которая вынуждена завуалироваться, чтобы не упасть, заигрывать, чтобы управлять, подкупать, чтобы нравиться, брататься с подонками общества, с прямыми ворами и жуликами, чтобы держаться не только на штыке" (Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 17, с. 273-274).
      Конечно, фельдмаршал не монарх. Но вместе с этим званием Д. Макартур приобрел огромную власть над Филиппинами (назвали же его Наполеоном!), он делил ее только с верховным комиссаром США и в меньшей степени с президентом автономных Филиппин. Тем не менее в этом триумвирате он был главным. Далеко не случайно его все чаще стали называть "Американским кесарем". "Наполеон Лусона", поставленный на уровень деятеля провинциального масштаба, покоряющего "небольшой архипелаг" для "больших Соединенных Штатов", поднялся в своем провинциализме до мировых высот (кто-то из мудрых сказал, что и среди бездарей есть свои великие люди), ибо благодаря стечению обстоятельств, советам помощников, а главное - периоду, когда США "созрели" для более активной экспансионистской политики, сумел породить у американской буржуазии иллюзию, что в такой же Лусон можно превратить весь мир. Более того, Д. Макартур подталкивал к активным действиям тех, кто побаивался масштабности претензий, придавал дополнительные силы тем в США, кто выступал за строительство "Pax Americana" (мир по-американски).
      Вне всякого сомнения, генерал Макартур с его штабом представлял весьма эффективную часть колониального механизма США. Его действия, тактика и стратегия способствовали утверждению политического, экономического и военного господства Соединенных Штатов. Здесь Макартур обнаружил гибкость, умение оценить политическую ситуацию, а главное, уловить намечающиеся тенденции, понять расстановку сил, представить, как в будущем могут разворачиваться процессы на архипелаге. Американские и филиппинские историки порой сводят роль Макартура к чисто военным делам. Это неверно. Ее чаще следует сводить к делам политическим. И здесь "Наполеон Лусона" продемонстрировал удивительные способности. Представляется, что главным достижением, с точки зрения проводников экспансионистской политики США, свидетельствующим о мудрости и дальновидности наместника Вашингтона,- это работа по укреплению и расширению филиппинской элиты, являющейся своеобразным посредником между колониальной администрацией, американскими промышленниками и нацией.
      Артур Макартур считал, что главную победу над революционными, прогрессивными национально-освободительными силами одержит только американский солдат, действующий хладнокровно, расчетливо, жестко, неукоснительно выполняющий приказы офицера, не знающий сострадания. Уильям Тафт, другой генерал-губернатор, не отвергая в принципе методов насилия, вместе с тем выступал за гибкость. Потому-то он обратил внимание на филиппинскую элиту, сложившуюся еще в недрах испанского колониализма. Он одновременно взялся как за ее "приручение", так и за формирование новой из представителей не только земельной аристократии, но и национальной буржуазии.
      Дуглас Макартур соединил оба метода. Он сделал это в высшей степени умело, тонко, опираясь на свой личный и уже немалый опыт, на знания, полученные в Вест-Пойнте, на мудрость, которой щедро поделились через деда первые жители Америки, сумевшие даже у Руссо и Монтескье найти нужные им "точки опоры" в период, когда для большинства людей все мечтания сводились только к одному - демократия и свобода. Как говорили о Д. Макартуре, он мог не знать, скажем, истории, философии. Но он знал, какую взять книгу, документ, где искать описание опыта, нужный совет, ответ, чтобы подкрепить свою позицию. Он мог обратиться к любимому Артуром (самым старшим) Томасу Гоббсу и обрести почву под ногами, уверенность. Раскроем и мы вслед за Макартуром трактат английского ученого. Свобода? Пожалуйста:
      "Свобода согласно нашему определению есть не что иное, как отсутствие препятствий к движению. Следовательно, вода, заключенная в сосуде, несвободна; если же сосуд разбит, она освобождается. В большей или меньшей мере свобода присуща каждому человеку, она зависит от пространства, в котором он может двигаться; большей свободой располагает тот, кто содержится в просторной темнице, чем тот, кто заключен в темнице узкой...
      ...Другие препятствия только стесняют волю; они препятствуют движению не абсолютно, а относительно и условно, а именно вследствие нашего выбора. Так, находящийся на корабле не настолько лишен свободы, чтобы не иметь возможности при желании броситься в море. И в данном отношении человек располагает тем большей свободой, чем больше путей открыто".
      Д. Макартур считал, что следует создать для части "заключенных", то есть для граждан Филиппин, больше возможностей проявления инициативы, предпринимательского начала. При сохранении тюрьмы, то есть колонии. Решение о предоставлении автономии - это как раз модернизация темницы без разрушения самой темницы. Он надеялся, опираясь на получающих более просторную "камеру" и загоняя большинство в более узкие, устранить препятствия, оказываемые американскому господству.
      Вместе с "дедушкиным Гоббсом" активно, творчески думал "свой Джемс". Д. Макартур считал необходимым с помощью верных США филиппинцев дискредитировать всякого рода политические течения, прежде всего основанные на идеях марксизма, революционной демократии, национально-освободительного движения под тем предлогом, что их программы носят "абстрактный характер", недоступны массам, в них "не чувствуется теплоты человеческой крови, они лишены пульса современной жизни, лишены плоти". Следовало, таким образом, охладить желание человека броситься с борта корабля-темницы в свободные воды.
      Д. Макартур утвердился в необходимости стать ближе к филиппинцам (получившим более свободные камеры), вступить с ними в более живую связь. Далее представлялось важным придать всем процессам, будущим и настоящим, конкретный характер. Собственно, этим в главной степени (не столько фанфаронством, желанием покрасоваться) и было продиктовано решение объявить себя фельдмаршалом. Строительство армии - это для многих филиппинцев абстракция. А живой, у всех на виду фельдмаршал - это факт, это конкретное лицо. В то же время американцам было гораздо выгоднее "создать" одного фельдмаршала, чтобы не создавать на Филиппинах современную армию из филиппинцев, армию, хорошо обученную и оснащенную современным оружием. Ибо это оружие филиппинцы могли повернуть против американцев.
      Отказ от грубых форм расизма обещал стать гарантией сближения, принести выгоду. Меньше будет препятствий, то есть озлобления, больше условий для эксплуатации природных богатств, людских ресурсов.
      Д. Макартур, руководствуясь своими идеями, активно занимался формированием прослойки - филиппинской по цвету кожи, американской по своему идейному нутру. Следует сказать, что она вырастала и крепла на основе старой элиты, которая сформировалась при испанском колониальном господстве.
      Первая годовщина создания автономных Филиппин (1935 г.) была отпразднована пышно, по-королевски. Главные торжества состоялись в гостинице "Манила". Каждому гостю строго предписывались (если, конечно, он не был военным) белый смокинг и черные брюки. Широкий черный пояс также входил в туалет обязательным элементом. Праздник начался с танцев. Президент Кэсон и его супруга повели ригодон, доставшийся филиппинскому свету от испанских колониальных времен. Раньше его позволительно было танцевать испанскому королю и приближенным к царственной особе. Теперь вот ригодон оказался доступен филиппинцам. Не всем, конечно. Элите.
      За президентской парой в танце шли предприниматели первой руки, землевладельцы, видные политические деятели, издатели, журналисты. Тысяча человек. Эта цифра примерно соответствовала тому количеству семей, которые сотрудничали с колониальной администрацией, поставляли ей государственных деятелей, политиков, идеологов.
      Перед филиппинской элитой в "американскую эпоху" ставилось много больших и важных задач. Такая "нагрузка" объяснялась социальной и политической обстановкой. Прежде всего вырос на Филиппинах рабочий класс. Значит, в задачу элиты стала входить борьба всеми средствами против выступлений пролетариата, осуществление мер по нейтрализации влияния рабочих организаций на различные слои населения.
      За годы своего господства американская колониальная администрация сумела создать своего рода агентуру в филиппинском обществе, главным образом из числа принадлежащих к элите видных деятелей. Отвратительно, когда американцы, пользуясь силой, обманом, абсолютной безнаказанностью, занимаются шпионажем, подкупом, вербовкой филиппинцев с целью использовать их против соотечественников, против нации в целом. Но еще более отвратительны те филиппинцы, кто, стремясь туда, где "живут благородные", кто, подделываясь под американцев, соглашается предавать свой народ. Так сказал известный общественный деятель, крупный бизнесмен, писатель Хиларион Хенарес, стремясь показать, сколь велик ущерб, которые нанес Д. Макартур народу. Именно при нем эрозия души "элитарного филиппинца" приобрела масштабы и формы национального бедствия. Он, "элитарный", является тем "куском глины", с которым работает американский специалист по "ловле душ". Это прежде всего, отмечает X. Хенарес, один из тех "трусливых и малодушных людей, которые психологически склонны наносить удары в спину, предпочитая такие действия честной, открытой борьбе. Они прячутся в тени, чтобы выслеживать и предавать". Филиппинца возмущало предательство филиппинцев, тех, кто, будучи такими респектабельными и боголюбящими, пишут доносы на таких же респектабельных и боголюбящих соотечественников. X. Хенарес готов простить нерадивого ученика за ложь, шпаргалку на экзамене, ибо "бог обделил его умом", простить вора, который мог оказаться "слишком гордым, чтобы просить милостыню". Для него самая "гадина из гадин - это доносчик, предатель, шпион". И здесь X. Хенарес вспоминает "Божественную комедию" - в самый позорный круг ада Данте поместил предателей, изменников, шпионов. Он сказал о них так:
      Переднему не зубы так страшны,
      Как ногти были, все одну и ту же
      Сдирающие кожу со спины.
      "Тот, наверху, страдающий всех хуже",
      Промолвил вождь- Иуда Искарьот;
      Внутрь головой и пятками наруже.
      И вот именно такой части филиппинской элиты по мере ее внутреннего развития Соединенные Штаты передавали в колониальном административном аппарате важные рычаги. Все время, измеряемое годами, Д. Макартур направлял усилия на то, чтобы путем создания надежной социальной базы воспитать политических деятелей проамериканской ориентации. Он преуспел в своих усилиях.
      "Филиппинская элита,- отмечал американский ученый С. Р. Шалом,представляла собой коррумпированный, реакционный, антидемократический, никого не представляющий слой. Тем не менее он высоко ценился администрацией Соединенных Штатов, ибо его представители были всегда готовы угождать США, желая сохранить все как есть".
      Желание сохранить "все как есть" особенно понадобилось американцам во время подготовки к провозглашению независимости Филиппин. По формуле, ставшей особенно популярной в 60-х годах, то есть в период "массовой деколонизации" - "уйти, чтобы остаться". Соединенные Штаты (благодаря в немалой степени Дугласу Макартуру, на мой взгляд, это одна из главных его заслуг перед своим классом, с ней сравнится успех любой военной операции) далеко опередили европейских колонизаторов в дальновидности, умении маневрировать.
      Генеральная репетиция церемонии провозглашения президента "новых независимых Филиппин" должна была состояться в феврале 1942 года, чтобы представить себе возможные в будущем отклонения от сценария в зависимости от настроений в различных слоях общества. Политические тенденции особенно четко проявляются накануне важных политических событий, к числу которых, бесспорно, относятся президентские выборы и все, что связано с ними, в том числе церемонии.
      Такая репетиция произошла. Правда, в специфических условиях: Филиппины оккупировали японские захватчики. Однако благодаря именно этим необычным экстремальным условиям и был снят гриф "совершенно секретно" с некоторых планов и замыслов американцев, которые позднее составят важную часть политики неоколониализма.
      Это произошло на Коррехидоре - инаугурация (официальное введение в должность) президента Кэсона. В ноябре, перед самым началом войны на Тихом океане, состоялись выборы президента и вице-президента автономных Филиппин. Кэсон и Осменья победили, естественно, в условиях американского господства с подавляющим числом голосов (как-то Кэсон цинично заявил: "Если я захочу, будучи помещиком, избраться в органы власти, меня обязательно изберут"). И вот теперь инаугурация. Конечно, она отличалась от той, что состоялась шесть лет назад. Тогда Вашингтон направил солидную делегацию во главе с вице-президентом Джоном Гарнером. Красные ковры. Банкеты. Монументальные трибуны, украшенные цветами, приветствиями, лозунгами. Музыка оркестров. Фейерверки. Теперь же все по-другому. Солдаты сколотили из досок платформу, отдаленно напоминающую трибуну, около входа в туннель (а вдруг бомбежка, ведь японцы были хорошо обо всем осведомлены), на ней установили два стула - для президента и его бывшего фельдмаршала (когда президент США пригласил Д. Макартура вернуться в родное лоно и назначил его главнокомандующим вооруженными силами США на Дальнем Востоке, пришлось снять мундир из "акульей кожи").
      На трибуну поднялся Кэсон. Он кашлял (обострился туберкулез). Полковой священник исполнил на органе "Поздравление вождю". Затем президент тонким голосом, прерываемым кашлем, говорил о "решимости Филиппин стать независимыми". Повернувшись к генералу, он "от имени филиппинского народа и своего" выразил ему "глубокую благодарность за преданность нашему делу, за оборону нашей страны и за обеспечение сохранности нашего населения".
      Д. Макартур в ответной речи, оттолкнувшись от того, что это правительство родилось в "необычной колыбели", высокопарно, хотя и необычно тихо, продолжал:
      "Еще никогда в истории не было подобной торжественной и многозначительной инаугурации. Акт, символически отмеченный своим демократическим процессом, происходит на фоне внезапной, безжалостной войны. Гром смерти и разрушения обрушился с неба... Слух может уловить даже раскаты боя, который ведут наши солдаты на линии огня".
      Переждав немного, чтобы собравшиеся услышали взрывы бомб и снарядов на полуострове Батаан, Макартур закончил: "О, милостивый боже, сохрани эту благородную расу".
      Оратор отвернулся, слезы текли ручьями. (Гораздо веселее прошел день рождения Артура - исполнилось ему 4 года, подали даже оранжад, преподнесли подарки, в том числе - игрушечный мотоцикл.)
      Торжественная, по мере возможностей, инаугурация и произнесенные на ней речи со слезами, помимо своего прямого назначения, должны были скрыть противоречия между правящими кругами Филиппин и американской администрацией. Они возникли в связи с тем, что некоторым идеологам и политикам филиппинской элиты казалось выгоднее в данный момент сотрудничать с японскими оккупантами. Эти настроения отразились и на Коррехидоре. Японцы успешно обрабатывали деятелей, принадлежавших к разным слоям правящих кругов. Одним из них стал первый президент Филиппинской республики (родившейся после длительной антииспанской борьбы 12 июня 1898 года и вскоре задушенной американцами) генерал Эмилио Агинальдо. Он лично обратился по радио к Д. Макартуру с советом отступить перед превосходящими силами японцев и сложить оружие. Затем Э. Агинальдо передал микрофон официальному представителю Японии, который на тагальском и английском языках сообщил о решении премьер-министра Того предоставить Филиппинам независимость.
      Эти заявления вызвали бурную и в общем для Токио благоприятную (со стороны филиппинской верхушки) реакцию. Удивительно, но сразу же после инаугурации с трогательными речами президент автономных Филиппин продиктовал письмо Рузвельту, в котором, обвинив Соединенные Штаты в том, что они бросили филиппинский народ и его лично на произвол судьбы, потребовал: "Считаю своим долгом и даже правом прекратить войну".
      Письмо, правда (после разговора Д. Макартура с М. Кэсоном), осталось на Коррехидоре. Однако с решением не посылать ультиматума американскому президенту настроения развязать себе руки, желания использовать ситуацию, чтобы оказать давление на США, в будущем заставить их пойти на большие уступки при предоставлении независимости, не улетучились. М. Кэсон всячески демонстрировал недовольство американцами (рассчитывая также на то, что об этом недовольстве узнают в Токио и те кэсоновские единомышленники, которые уже начали сотрудничать с японцами). Он, например, сказал К. Ромуло, одному из своих приближенных и одновременно любимцу американцев, будущему министру иностранных дел Филиппин:
      "Мы должны попытаться спасти себя, послать к черту Америку. Скажу тебе, нашу страну разрушают. Война между Соединенными Штатами и Японией это не наша война".
      Через два дня мучительных и тяжелых раздумий М. Кэсон созвал заседание кабинета министров и попросил их поддержать решение потребовать у Вашингтона независимости немедленно, с гарантией обеспечения нейтралитета Филиппин, что подразумевало вывод как американских, так и японских войск. С. Осменья (вице-президент) и другие влиятельные в окружении президента люди несколько растерялись. Однако свое согласие дали. Письмо Рузвельту было направлено по каналам военных ведомств США 8 февраля 1942 года. В нем излагались такие претензии: Филиппины не получают никакой военной помощи, она идет "другим воюющим нациям". США, будучи сами в безопасности, обрекают Филиппины... и т. д. и т. п. В конечном итоге, заключал автор письма, остается один путь - превратить Филиппины в "тихоокеанскую Швейцарию".
      Сразу же возникает вопрос: откуда такая смелость у Кэсона и Осменьи? Не Макартур ли инспирировал ее? Чем он при этом руководствовался сказать, конечно, трудно. Может быть, амбициозный человек с мечтами о президентстве, с мечтами навечно вписать свое имя в основные главы истории надеялся таким образом "заставить Белый дом повернуться к Филиппинам" и направить на архипелаг оружие, свежие армии. Тогда он освободит Филиппины, вернется в Манилу и таким образом продемонстрирует, что фельдмаршальская форма, которую он носил, была не с чужого плеча.
      На мой взгляд, более пристального внимания заслуживает замечание У. Манчестера (после того, как он проанализировал и письмо, и реакцию на него Д. Макартура): обращение к американскому президенту--"первый удар колокола свободы", в который начал бить "третий мир". Другими словами, появились признаки рождения политики, которую позже назовут неоколониализмом. Такой вывод представляется верным, ибо "удар по колоколу" совершался с санкции, под надзором Д. Макартура, которому было вменено в обязанность проводить стратегическую линию Вашингтона. В свою очередь он, имея большие полномочия, мог определять в какой-то степени его силу, тембр, продолжительность звучания.
      Однако Соединенные Штаты еще не до конца созрели к новой политике по отношению к Азии и Африке, тем более в период, когда шла жестокая война и когда первой задачей, стоявшей перед народами, был разгром фашизма и милитаризма. Даже если бы Вашингтон согласился на предложение Кэсона Макартура, он не пошел бы на его осуществление, ибо это привело бы к усилению военных позиций Японии, на что, конечно, не могли пойти ни Соединенные Штаты, ни союзники.
      Следует иметь в виду и тот факт, что американская буржуазия не представляла себе такого быстрого ухода с Филиппин (отступление под ударами японцев рассматривалось как временное явление), а главное - ухода без должной предварительной подготовки: а капиталы? а американские базы? а стратегическое положение архипелага в Юго-Восточной Азии? Одним словом, Белый дом встретил предложение Кэсона с удивлением, недовольством, желанием тут же одернуть марионетку и его советников за забегание вперед. Военный министр Стимсон решил, что там, на Коррехидоре, спятили, сдали нервы. На заседании в Овальном кабинете Рузвельт, Стимсон и начальник штаба Маршалл еще раз подтвердили: Филиппины являются собственностью Соединенных Штатов. Ответ из Вашингтона звучал как окрик: "Предложение неприемлемо".
      М. Кэсон, свидетельствуют историки, был взбешен. Он с трудом поднялся со своего кресла-качалки и чуть не плача вопрошал окружающих: "Кто в лучшем положении - я или Рузвельт? Кто может точнее решить, что хорошо для моего народа - я или Рузвельт?" В изнеможении он опустился в кресло, потом, подумав, позвал секретаря и велел ему подготовить декларацию, в которой следует сообщить: он, Кэсон, уходит в отставку, отказывается от поста главы государства. Однако когда ему принесли отпечатанный документ, Кэсон не подписал его, сообщив встревоженным членам кабинета, что сделает это утром на свежую голову.
      Утром по пути в столовую, когда голова была свежей, президент встретил Осменью. Вице-президент принялся уговаривать Кэсона отказаться от принятого накануне решения и взять свое заявление обратно. Бунтарь отступил. Между тем началась подготовка к эвакуации филиппинского правительства. Наконец подошла подводная лодка "Сордфиш" ("Рыба-меч"). В нее внесли полуживого, разбитого болезнями и горькими мыслями президента, затем чемоданчик, адресованный вашингтонскому банку "Нэшнл Бэнк" - в нем были медали Д. Макартура, сертификат о браке, завещания, акции, ценные бумаги, свидетельство о крещении Артура, его первые ботиночки, фотографии и несколько статей о Макартуре, которые вырезала Джин из газет и журналов.
      Прощаясь, Кэсон надел на палец генерала перстень-печатку и грустно сказал: "Когда они найдут ваше тело, я хочу, чтобы они узнали, что вы сражались за мою страну".
      Но Макартура ждала другая судьба, другое будущее с другими планами относительно Филиппин.
      Что же ожидало Филиппины в будущем? Прежде всего судьба страны складывалась, и это не будет слишком большим преувеличением, в "тени цезаря". Законное правительство все время пребывало за границами Филиппин, и Макартур постоянно контролировал его. В Маниле правительство Лауреля, созданное после предоставления стране "независимости" японцами, работало по всем строгим правилам "марионеточного режима". Оккупанты не знали проблем с членами "своего филиппинского кабинета министров", ведь в какой-то мере они были воспитаны Макартуром.
      Патриоты, в авангарде которых шла Народная армия (Хукбалахап), руководимая коммунистами, вели героическую борьбу против японской оккупации, в освобожденных районах создавали органы народной власти. Другие партизанские силы, подчинявшиеся Д. Макартуру (сам он со своим штабом находился в Австралии), следовали его приказу "залечь поглубже". Так что главные, тяжелейшие удары японцев, к удовольствию "Наполеона Лусона", обрушивались на коммунистов и их союзников (в Маниле не раз приходилось слышать от бывших партизан, историков, политических деятелей такое предположение: а не была ли эта акция молчаливо спланирована и проведена антикоммунистическими стратегами, ультраправыми, милитаристами США и Японии?), и они несли большие потери.
      Но вот Д. Макартур с триумфом, как освободитель, ступил на землю архипелага. Началась вторая серия "филиппинского эксперимента", в которой и на этот раз одну из ведущих ролей играл "Американский кесарь".
      В апреле 1945 года президентом США после смерти Рузвельта стал Г. Трумэн. Он встретился с С. Осменьей, который после смерти Кэсона стал президентом автономных Филиппин. Встреча состоялась в Вашингтоне. Г. Трумэн заверил, что Филиппины получат независимость тогда, когда, с точки зрения Соединенных Штатов, это будет практически возможным.
      Между тем Д. Макартур создавал эти практические возможности. Опираясь прежде всего на элиту. В результате после провозглашения независимости в июле 1946 года Филиппины оказались в еще большей зависимости от США. Большей благодаря в немалой степени двусмысленности положения - независимая республика по форме, зависимая по существу.
      Рождественский подарок
      После полуночи (8 декабря 1941 года) прошло три часа. Вдруг тишину отеля "Манила" нарушили протяжные телефонные звонки. Один, другой, третий... десятый. В номерах трубку не поднимали - те, с кем хотели говорить, спали сладким сном: пышный бал только что закончился. Банкет давали в честь командующего ВВС США на Филиппинах Бреретона. 120 летчиков, среди которых члены экипажей семнадцати бомбардировщиков, гуляли весело, весь вечер и всю ночь.
      Не дозвонившись ни до старших офицеров, ни до их адъютантов, оператор гостиницы дошел до самой вершины своей телефонной пирамиды. Д. Макартур услышал о нападении на Пёрл-Харбор.
      Это случилось 7 декабря 1941 года. Планы японского главного командования сводились к следующему: неожиданным ударом по тихоокеанской базе США Пёрл-Харбор вывести из строя значительную
      часть военно-морских сил и парализовать возможность переброски американских кораблей в районы Южных морей для оказания поддержки английскому и голландскому флотам; молниеносной атакой захватить Гонконг и Филиппины, с тем, чтобы ликвидировать англо-американские "ворота" в Южно-Китайском море.
      Опустив трубку, Макартур взял Библию. Каждый раз он находил в этой вечной книге то, что было созвучно его настроению, что помогало разобраться в событиях, обстановке, понять самого себя, лучше оценить свои победы, успехи и промахи. Так, по крайней мере, считал Д. Макартур. Вот и сейчас. Медленно переворачивались страницы. Многое на них могло звучать актуально в свете только что полученного известия, многое заставляло оглянуться назад:
      "Если долгое время будешь держать в осаде какой-нибудь город, чтобы завоевать его и взять его, не порти дерев его, от которых можно питаться, и не опустошай окрестностей...
      ...Весь народ видел громы и пламя, и звук трубный, и гору дымящуюся; и, увидев то, народ отступил..."
      Еще будучи начальником генерального штаба, Д. Макартур одобрил план "Орандж" ("Апельсин"), разработанный для Филиппин. Приехав на Филиппины, Д. Макартур подтвердил свое удовлетворение "плодом стратегической мысли". Более того, усовершенствовал его. План был прост и, как тогда казалось, если не являлся совершенством, то, во всяком случае, его не стыдно было бы положить перед военным мыслителем на уровне самого Клаузевица. Вот основная идея:
      "Следует укрепить полуостров Батаан и остров Коррехидор, закрывающий вход в Манильский залив. В случае нападения противника на остров Лусон должно, оказывая ему сопротивление, двигаться к Батаану, там закрепиться, остановить агрессора и ждать, когда к берегам подойдут американские эскадры, которые и сокрушат противника".
      Новизна заключалась в следующем: Филиппинам надо иметь торпедные катера, максимум 250 самолетов и 4000 солдат, даже не очень хорошо обученных, и оборона обеспечена. При этом Д. Макартур исходил еще из одного варианта: противник высаживается, но его не подпускают к Батаану, а тут же сбрасывают в море - победа!
      Но уже тогда план "Орандж" стал вызывать все большие сомнения. Манила находится на расстоянии 8004 миль от Сан-Франциско, а если идти из Нью-Йорка через Панамский канал, то путь, который следует преодолеть, вырастает до 13088 миль. В то же время Нагасаки расположен всего в 1006 милях. После первой мировой войны Япония, пользуясь мандатом, поставила под контроль многие острова в Тихом океане, в частности, Каролинские, и американский флот уже не мог беспрепятственно подойти на выручку филиппинскому гарнизону, который планировал окопаться на полуострове Батаан. С развитием же военной авиации и подавно. Японцы, кстати, создали прекрасную базу на Тайване, откуда до северного филиппинского острова Баско всего 40 миль (в ясную погоду с Баско прекрасно видны очертания Тайваня, его зелень, холмы, в бинокль можно даже разглядеть, на какой лодке причаливает к берегу рыбак, во что одет). Что ж? Офицеры Макартура не ведали того, что происходит на Тайване? Вот почему бригадный генерал Стэнли Эмбик назвал план "Апельсин" "актом сумасшествия". Со своей стороны, Б. Клэир пишет, что, одобрив план, Д. Макартур "обнаружил неспособность выработать реалистическое мнение относительно оборонительной политики Филиппин".
      21 декабря 1935 года в Маниле подписывается Закон о национальной обороне, составленный в точном соответствии с указаниями Макартура.
      "К 1946 году,- заявил "Американский кесарь",- я превращу Филиппины в тихоокеанскую Швейцарию (в данном случае речь шла не о нейтралитете, за что будет ратовать позднее президент Кэсон, а о том, чтобы строить филиппинскую армию по швейцарскому образцу.- Л. К.), которая будет стоить любому нападающему жизни 500 000 солдат, агрессору потребуется три года и пять миллиардов долларов, чтобы завоевать (Филиппины)... Эти острова должны и будут защищены. Я здесь по благодарению бога. Это моя судьба".
      Филиппины были разбиты на 10 военных округов, каждому из них к 1946 году следовало ежегодно готовить по 10 тысяч солдат. Таким образом, за десять лет Филиппины получат почти полумиллионную армию. Сила! Создали даже военную академию. Но что же происходило на практике?
      На практике новобранцев часто учили обращаться не с винтовкой или пулеметом, их заставляли пахать землю, вязать солому. Но даже более или менее обученных солдат (если шестимесячное пребывание в лагерях, когда даже винтовку не дают подержать в руках, можно назвать обучением) филиппинской армии в 1940 году демобилизовали. Причем немало - 135 000! Что касается американских войск численностью около 11 000 штыков, из которых более половины являлись вольнонаемными филиппинцами-скаутами, то их командиры офицеры США также не могли, положа руку на сердце, отрапортовать: "Готовы к бою!"
      Истинное положение Филиппин становилось очевидным. Верховный комиссар США Фрэнсис Сэйр в 1940 году публично заявил:
      "Не только беспомощная филиппинская армия, но даже США не смогут успешно оборонять острова".
      Конечно же, такие заявления Д. Макартуру слушать было неприятно. Но правда есть правда. Действительно, не было ни армии, ни военных сооружений, даже бомбоубежищ. Такие результаты деятельности (некоторые филиппинские историки называют их "откровенно антифилиппинскими") военного советника, потом фельдмаршала филиппинской армии, а затем снова генерал-лейтенанта армии США требовали либо объяснения, либо оправдания. И Д. Макартур принялся объяснять. Нет, нет! К себе он не мог предъявить никаких претензий. Виноватыми оказались прежде всего сами филиппинцы и "красные". Происки пацифистов, коммунистов, козни Советского Союза - вот причина того, что вместо армии Филиппины получили нечто аморфное и беспомощное. В "Воспоминаниях" их автор утверждает: пацифистская пресса постоянно стремилась дискредитировать мероприятия Макартура - Кэсона, мешала подготовке вооруженных сил, а Советская Россия проводила секретную тактику, имевшую цель вызвать недоверие к Соединенным Штатам, что, естественно, затрудняло работу Макартура по превращению Филиппин в неприступный Гибралтар.
      Ну а в чем виноваты сами филиппинцы? Они, видите ли, плохо поддавались обучению, не усваивали военную терминологию, которая преподносилась на незнакомом им языке, то есть на английском. Слаженных действий трудно было добиться и внутри взвода, роты, полка. Снова из-за языковых барьеров: в роте могли оказаться солдаты, говорившие на восьми языках, а в полку еще и на 87 диалектах. Как тут понять друг друга? Такое объяснение мало кого удовлетворило. Не ту крепость старался одолеть Макартур, о которой говорил вслух. Потому-то не те "дерева брал".
      В Соединенных Штатах откровенно заявляли о нежелании поставлять Филиппинам оружие из-за опасения (его разделила филиппинская элита), что оно "подтолкнет туземцев на восстание и тогда американские винтовки будут повернуты против американцев". Б. Клэир указывает на боязнь повторения революции 1899 года и вооруженного антиамериканского выступления. Именно этими мотивами руководствовалось военное министерство США, начальник генерального штаба Мэлин Крейг, когда принималось решение сократить поставку оружия филиппинцам до минимума и ограничить ее давно устаревшими образцами (каски, например, не могли защитить даже от кокосового ореха, упади он на голову солдата). Одновременно американские торговцы цинично наживались на собственном страхе. Продавая филиппинцам негодное оружие, они установили немыслимо высокие, ничем не оправданные цены. Каждая винтовка шла на вес золота. И какая! Давно отстрелявшая свой век. Вместо сапог присылались теннисные тапочки.
      А между тем Д. Макартур укреплял формирования, на которые ни денег, ни современного оружия, одним словом, никаких "дерев" не жалели. Они составляли карательный аппарат автономного правительства. Он состоял из констабулярии (9 тысяч солдат) и муниципальной полиции (7 тысяч человек). Эти "силы поддержания порядка" были по сравнению с армией и флотом по тем временам прекрасно экипированы и механизированы. Их офицерский и сержантский состав прошел основательную "теоретическую" подготовку под руководством присланных инструкторов, которые передавали опыт американских полицейских и сыскных служб.
      С ведома, а значит, и одобрения Д. Макартура создавались всякого рода погромные, реакционные военизированные формирования, главная задача которых заключалась в подавлении прогрессивных, в первую очередь рабочих организаций, в периодическом "кровопускании". Таковой стало созданное в 1939 году формирование фашистского типа "Солдаты умиротворения". Возглавлял ее губернатор провинции Пампанга Сотеро Балуйот, помещик, горнопромышленник, владелец крупной строительной компании. И если Д. Макартура называли "Наполеон Лусона", то С. Балуйота - "генералом Франко из Пампанги". В распоряжении "маленького филиппинского диктатора" была большая сила - 20 тысяч человек. Солдаты, по существу наемники, носили голубые рубашки, шляпы типа ковбойских с гербом своего формирования. Каждый член войска С. Балуйота давал при вступлении клятву бороться "против стачек и коммунизма", защищать режим (колониальный, естественно) и добиваться "сердечных отношений между помещиками и арендаторами".
      Это действительно были наемники, ибо содержали, кормили и одевали их промышленники, землевладельцы. "Солдаты умиротворения" особенно "отличались" при подавлении выступлений трудящихся за лучшую долю, забастовок. Нередко они выполняли роль штрейкбрехеров. Наемники действовали в тесном контакте с констабулярией, прежде всего с ее специальными частями, на которые возлагались полицейские функции. При вступлении в должность министра труда в правительстве Кэсона бывший начальник полиции Леон Гинто, обращаясь к "солдатам умиротворения", сказал: "Социалисты-коммунисты будут наказаны... Это вы уничтожите социализм".
      Объективности ради следует сказать, что и армий также отводились не оборонительные, а карательные функции, в данном случае даже безнадежно устаревшая винтовка - вполне подходящее оружие: ведь направлено оно против крестьянина, ничего, кроме ножа и мотыги, не имевшего.
      Вот та главная война, к которой готовился и которую уже вел на Филиппинах "Наполеон Лусона". Здесь он проявил себя умным, изощренным, терпеливым, хитрым. И если регулярная армия "швейцарского образца" представляла неорганизованную толпу в "теннисных тапочках", войска констабулярии и полицейские, имевшие в резерве "солдат умиротворения", частные армии, представляли хорошо обученные и хорошо вооруженные части. Они овладевали оружием и военной наукой не для сражений с японцами.
      Об истинной ориентации вооруженных сил на Филиппинах свидетельствует такой факт: когда был подписан Закон о национальной обороне, Американская ассоциация внешней политики квалифицировала его (сентябрь 1936 года) как "мощное оружие в руках Кэсона для подавления в случае необходимости смуты диктаторскими методами".
      Ну что же? В данном случае можно понять Кэсона. Можно понять Макартура. Но ведь война приближалась. Японцы не скрывали своих претензий. И как раз Д. Макартур, патриот Соединенных Штатов, защитник американизма, судя по его выступлениям, а главное, судя по тому доверию, которое оказывали ему в правящих кругах США, не должен был даже допускать и мысли об ослаблении своей страны за счет усиления Японии, в данном случае ценой Филиппин.
      А между тем происходили вещи непонятные, даже невероятные. На самом деле, возьмите такую фигуру на Филиппинах, как Пио Дуран. Он, профессор Филиппинского университета, одновременно возглавлял японский пропагандистский центр в Маниле. Центр строил свою работу, тесно сотрудничая прежде всего с японскими организациями типа Общества международной культурной связи, агентством Домей (оно открыло свое манильское отделение в 1939 году).
      В 1935 году на архипелаге начало работать Филиппинское общество под председательством маркиза Иорисада Токугава с правлением в Токио и отделением в Осака. Со своей стороны, "филиппинские японофилы" открыли Филиппино-японское общество. Некий Иеносава издавал на английском языке журнал "Филиппины - Япония".
      Так вот, с этим "клубком" сотрудничал П. Дуран. В своих научных трудах и лекциях он прославлял японскую военную мощь (книга "Филиппинская независимость и дальневосточный вопрос") и одновременно запугивал читателей угрозой со стороны Советского Союза. П. Дуран призывал филиппинцев "признать японское руководство на Востоке" во имя дальневосточной доктрины Монро - "Азия для азиатов". Он предсказал (точнее, ему подсказали эту идею в Токио) включение Филиппин в японскую империю (статья под названием "Япония - хранитель Филиппин"), за что токийская газета "Джапан тайме" назвала П. Дурана "настоящим пророком".
      П. Дуран и другие его единомышленники устраивали пропагандистские кампании, цель которых заключалась в подготовке почвы для того, чтобы филиппинцы "как можно безболезненнее" приняли японского оккупанта. Удивительно, но ни филиппинское автономное правительство, ни "Наполеон Лусона" не препятствовали, по существу, антиамериканской активности японцев на Филиппинах. Тут следует указать на одну весьма многозначительную деталь - Пио Дуран попутно со своей ученой и пропагандистской деятельностью в пользу японского империализма занимал пост председателя компании по добыче марганца, которая принадлежала японскому капиталу. Таким образом, он входил в клуб "крупнейших горнодобытчиков". Его членом был Дуглас Макартур. Как относился фельдмаршал к японофилу?
      - Нет, нет,- вспоминал филиппинский историк К. Кирино,- руки он ему не подавал, если случалось встретиться, скажем, на государственном приеме. Но на собрании деловых людей... Тут другое. Тут Макартур абстрагировался от политики и ладил с Дураном, уже как с коллегой по горнодобывающему бизнесу.
      Японцы внимательно следили за выступлениями и действиями Д. Макартура, корректируя в зависимости от них свои планы. Тем более, что действительно глаз и ушей у японской разведки на Филиппинах было предостаточно. Так, рассказывает помощник Д. Макартура, будущий министр иностранных дел Филиппин К. Ромуло, его садовник оказался майором, а массажист полковником японской разведки. Шпионы - сотни "рыбаков", "торговцев", "бизнесменов", деятелей "культуры" заполонили архипелаг. Они составляли карты, обозначали на них военные объекты, вербовали на глазах у американской контрразведки помощников, перспективных деятелей, в том числе будущих служащих японской администрации. Одновременно агентура Страны восходящего солнца выявляла националистов, патриотов, коммунистов и заносила их в черные списки.
      Японская разведка работала в тесном союзе с фашистами, германскими и испанскими. В книге "Германский клуб (1906 - 1986). История немецкой колонии на Филиппинах", которую подготовило к печати посольство ФРГ в Маниле, много фотографий. Одна из них запечатлела участие представителей немецкой колонии на Филиппинах в параде победы, который устроило командование японской императорской армии в Маниле 18 мая 1942 года. Перед колонной немцев в белых костюмах и белых шляпах - плакат. На нем свастика и слова "Парад победы. Банзай!". Подобным образом на улицах Манилы японские милитаристы продемонстрировали свой союз с гитлеровцами. Как рассказывал один из членов Германского клуба наших дней, гитлеровцы планировали перебросить в Манилу хотя бы небольшой контингент войск, хотя бы морских пехотинцев, хотя бы подводную лодку, чтобы промаршировать по филиппинской земле. Но этого не удалось сделать. Для Гитлера начались трудные дни на Восточном фронте, и было уже не до демонстраций. Кроме того, и японцы не хотели, чтобы кто-либо примазывался к их победе, даже союзники: "Сегодня союзники, рассуждали они, завтра - конкуренты". Члены Германского клуба активно сотрудничали с японской разведкой и филиппинской фалангой, созданной сторонниками Франко на Филиппинах. Она насчитывала в своих рядах 10 тысяч человек. Была хорошо организована и вооружена. Финансировал фалангу миллионер А. Сориано, один из ближайших друзей Макартура. К франкизму тянулся и президент автономных Филиппин Кэсон, которого "Наполеон Лусона" считал своим воспитанником.
      Фалангисты получали поддержку со стороны клерикальных кругов. Как подчеркивает Р. Константине, фашисты превращали церковь в свой резерв, в своего союзника. Испанские священники из ордена доминиканцев, которые контролировали Университет св. Фомы и колледж Летран, действовали особенно активно. Отец Сильвестр Санчо, ректор Университета св. Фомы, организовал церемонию присвоения Франсиско Франко титула "ректор Магнификус". В благодарность за это фашистский диктатор посвятил Санчо в рыцарское звание. Из библиотеки филиппинского университета изымались и уничтожались газеты, журналы, если в них содержалась малейшая критика фашизма, не говоря уже о статьях против Франко, Гитлера, Муссолини или японского императора. Фашистские режимы и фашистская идеология прославлялись в радиопередачах, которые вела станция "Атенео де Манила".
      Американцы постоянно нуждались в дополнительных филиппинских силах для подавления выступлений рабочего класса, разгрома их организаций. Они поэтому поддержали идею объединения фалангистов, клерикалов, крупных землевладельцев под лозунгом борьбы против "красной угрозы". Однако в то же время "дьявольский союз", как его окрестили в народе, работал на Японию, расшатывал обороноспособность Филиппин.
      Да, "Гибралтар на Востоке" терял качества "надежной крепости", а значит, ослаблялись позиции Соединенных Штатов. Бесспорно: как высокообразованный военный, дважды прошедший академию, имеющий военный опыт, Д. Макартур понимал значение Филиппин. И не только для США. Ведь говорил же он, что архипелаг - это ключ к Тихоокеанскому бассейну. Но если он ключ для США, то почему таковым не станут они для Японии? Филиппины, обращали внимание американские стратеги, расположены
      "на фланге важнейших для Японии морских путей, которые вместе с Сингапуром образовывали ров, обеспечивающий защиту нефти, каучука, хинина, тикового дерева, олова в голландской Восточной Индии и к югу от нее".
      "Без Филиппин,- делился своими соображениями Гомер Ли,- японское господство на море может быть только временным и ее триумф или поражение будут зависеть от того, кто будет владеть этими островами".
      Тогда как же понять Макартура? Только ли боязнью левых антиимпериалистических сил объясняется его беспечность, его терпимость к действиям крайне правой одновременно профранкистской, прогерманской и прояпонской реакции?
      Пытаясь ответить на эти вопросы, следует всегда помнить, что Д. Макартур прежде всего отражал интересы тех сил США, которые выступали за политику умиротворения Японии. Более того, поощрения агрессора путем прежде всего оправдания акций милитаристов. Что плохого для американцев, если в поисках сырья японец обрушится на владения Великобритании, Голландии, Франции? Пусть обрушится, тем самым он неизбежно ослабит себя. Потом можно и потеснить его. А если энергию восточных экспансионистов удастся направить против СССР, то это будет просто великолепно.
      Некоторые военные стратеги Соединенных Штатов именно на это и рассчитывали. В Вашингтоне 15 ноября 1941 года начальник штаба Джордж Маршалл собрал корреспондентов на экстраординарную секретную пресс-конференцию и заявил им следующее: война неизбежна, однако американское положение на Филиппинах блестящее - ежечасно туда прибывают танки и пушки, но самое главное, Макартур создал "самую сильную в мире группировку тяжелых бомбардировщиков". Поэтому, делал вывод начштаба, Макартур не только способен защитить острова, он готов нанести сокрушительные бомбовые удары по самой Японии и спалить японские "бумажные" города. Один из корреспондентов напомнил, что у В-17 едва ли хватит горючего, чтобы, отбомбив Токио, вернуться на филиппинскую базу Кларк-Филд. Это не проблема, возразил Маршалл и тут же, к удивлению журналистов, добавил, что русские с радостью позволят американцам использовать Владивосток как базу для отдыха и дозаправки В-17.
      Позднее с подобными провокационными заявлениями выступил и сам Макартур. В "Воспоминаниях" он пишет, что обращался к командованию США с предложением убедить Советский Союз ударить по Японии с севера.
      "Я считал,- разъясняет Д. Макартур свое предложение,- что это заставило бы Японию перейти от наступления к обороне и сберегло бы много крови, денег и усилий, необходимых для того, чтобы отвоевывать потерянные земли. Поэтому я, узнав о разгроме гитлеровцев под Москвой, обратился с рекомендацией, чтобы Советский Союз ударил по японцам с севера. Такой натиск, поддержанный военно-воздушными силами США, которые были бы сосредоточены в Сибири, сковал бы деятельность японских ударных сил, нейтрализовал их первоначальные успехи и позволил бы выиграть время, чтобы усилить Филиппины и голландскую Восточную Индию".
      Комментариев здесь особых не требуется. В данном случае Д. Макартур играл на руку генеральному штабу Гитлера, который, конечно же, мечтал о том, чтобы на Дальнем Востоке СССР получил второй фронт и его войска были бы скованы в регионе, расположенном на огромном расстоянии от европейских театров военных действий.
      В 1937 году Д. Макартур вместе с президентом Кэсоном побывал в Японии. И с какими же впечатлениями возвратился он? Главное, заключил "Наполеон Лусона", состоит в том, что Токио действительно нуждается в "жизненном пространстве", что Япония не может существовать, не захватив другие земли{8} (но почему-то Филиппины выводились из зоны аппетитов японцев).
      "Располагая небольшим количеством земли в границах своих четырех островов,- писал Д. Макартур в "Воспоминаниях",- японцы едва ли были способны прокормить свое растущее население. Обладая великолепной рабочей силой, Япония в то же время не имела достаточно сырьевых ресурсов для развития производства. Японцам недоставало сахара - поэтому они оккупировали Формозу. Им не хватало железа - поэтому они захватили Маньчжурию. Им не хватало угля и древесины - они вторглись в Китай. Они не испытывали достаточной безопасности для себя - и поэтому они взяли Корею. Без указанных продуктов (непонятно, к каким продуктам относится чувство "недостаточной безопасности".- Л. К.), которыми как раз обладали эти (подвергшиеся агрессии.- Л. К.) нации, их (японцев.- Л. К.) промышленность могла задохнуться, миллионы рабочих были бы выброшены на улицу, и тогда наступила бы экономическая катастрофа, которая могла легко привести к революции."
      Такое понимание японских предпринимателей, страдающих от нехватки бирманского хлопка и индонезийской нефти, такое сочувствие японским фабрикантам наводят на определенные мысли. Во всяком случае, помогают найти ответ на некоторые, с первого взгляда невероятные решения и поступки Д. Макартура. Невольно возникает предположение: не рождалось ли сочувствие к японскому предпринимателю во многом из личной заинтересованности Д. Макартура в процветании филиппинского горнорудного дела за счет военных поставок на волне гонки вооружений. Ведь, как уже говорилось, Д. Макартур владел акциями компаний, предприятия которых занимались на Филиппинах разработкой и добычей полезных ископаемых. Он не мог не учитывать интересы дельцов, с которыми был тесно связан.
      Даже денонсирование в 1939 году японо-американского торгового договора не нарушило взаимовыгодных связей. Американские монополии не только не прекратили поставки в Японию сырья, продовольственных товаров, но увеличили снабжение военной промышленности Страны восходящего солнца рудой, сельскохозяйственной продукцией и т. д. Только из Филиппин вывоз железной руды в Японию в 1936 - 1940 годах вырос более чем вдвое. Казалось, этот щедрый поток, эта мощная инъекция в мускулы милитаристской машины прекратятся после введения правительством США в 1940 году лицензий на вывоз некоторых товаров в Японию. Ничего подобного! За первые пять месяцев 1941 года экспорт Филиппин в Японию увеличился на 125 процентов по сравнению с тем же периодом 1940 года. Но ведь, кроме этого, существовал еще и скрытый экспорт. Филиппинские компании, точнее американские монополии на Филиппинах, вывозили ту же руду, древесину, сахар в оккупированные Японией районы Китая и Индокитая, в зависимый от них Таиланд и Гонконг. Причем объем поставок Японии через эти "третьи каналы" резко возрастал по мере приближения войны.
      А война приближалась стремительно. Но, судя по всему, не для Д. Макартура. Он сохранял полнейшее спокойствие. Еще в 1939 году "Наполеон Лусона" сделал заявление (и придерживался высказанного в нем мнения даже не до первой, а до сотой сброшенной японцами бомбы на Филиппины), которое подтверждало его прежнюю позицию, обосновывающую политику умиротворения:
      "Считается (по моему мнению, ошибочно), что Япония имеет захватнические намерения в отношении этих островов. Я не вижу оснований для столь странных представлений... Сторонники этой теории не уяснили себе достаточно логику японского мышления... Не существует никаких разумных причин, по которым Япония или какое-либо другое государство стали бы покушаться на суверенитет этой страны".
      Осенью 1941 года японцы перестали тщательно скрывать подготовку к нападению на Филиппины. Военный министр Того по кличке "Бритва" уже распоряжался захваченными портами на китайском берегу, уже Тайвань окончательно превратился в авианосец японских ВВС с четко определенным курсом - Филиппины. Американская разведка подтверждала готовящееся нападение.
      Подразделение дешифровалыциков ВМС США находилось на острове Коррехидор. Они располагали знаменитой тогда машиной "Пёрпл" (ее называли "лучшими щипцами, которые колят любые орехи", то есть шифр) и прослушивали эфир, прежде всего "японский дипломатический радиопоток". Полученные данные, правда со значительным опозданием (служба отдыхала в воскресенье и праздничные дни), доставлялись Макартуру или его начальнику штаба. Знакомясь с данными об активизации вооруженных сил Японии, Д. Макартур, как пишет Р. Левин, часто допускал замечания, которые бумага не выдерживает.
      Это в штабе. А перед журналистами Д. Макартур пускался в рассуждения о том, что, может быть, японцы и вынашивают планы высадки на Филиппинах, но не сделают этого из боязни встретить сильный сокрушающий удар его, Дугласа Макартура. Так что не волнуйтесь.
      Одновременно Д. Макартур продолжал успокаивать публику обещаниями сбросить в море японцев, применяя тактику контрудара с суши. В конце концов, убеждал "Наполеон Лусона", если не будет пушек с прожекторами (однажды он заявил: "Дайте мне семь 12-дюймовок да еще 32 прожектора, и я закрою проливы". И это на защиту страны, береговая линия которой больше береговой линии США!), ничего страшного не случится - одного присутствия американских солдат на архипелаге уже достаточно. Ведь японцы в силу своей второсортности, неспособности освоить технику, не смогут, мол, даже поднять в небо самолет. Д. Макартур упорствовал в этом расистском утверждении даже тогда, когда японская авиация совершила бомбовые атаки на американские войска. "За штурвалами сидят не японцы,- говорил генерал-спаситель,- а европейцы".
      Пропагандистская кампания, которая преследовала цель принизить японцев как солдат, велась широко. Американцы представляли японцев как смешную, несерьезную нацию: они, мол, пишут и читают наоборот, и дома строят сверху вниз, а не снизу вверх; когда пилят бревно, то не толкают пилу, а тянут ее. Цивильные японские граждане, оказывается, ходят в жеваных шляпах и черных костюмах, их солдаты похожи на неряшливо сложенные тюки из коричневой бумаги благодаря плохо сшитой, мятой униформе. И вообще выстрелить прямо в цель, да еще если таковой будет американец, они не способны.
      Странно и непонятно. Как мог Д. Макартур санкционировать распространение такой галиматьи, если еще во время русско-японской войны он вместе со своим отцом (а уж Артур Макартур мог оценить достоинства и недостатки в военном деле) восхищался японским солдатом, его храбростью, его способностью, его умением пользоваться оружием. Что это - сознательное стремление морально обезоружить филиппинцев, да и своих американских солдат? Усыпить бдительность?
      Наконец японские офицеры провели военный совет на борту флагманского корабля "Асигара", во время которого обсудили последние приготовления к вторжению на архипелаг. Генералу Хомма было отпущено 60 дней (по другим источникам, еще меньше - 50 дней) на полный захват Филиппин. А Д. Макартур занимался тем, что произносил пышные речи о своей непобедимости и слал бодрые депеши в Вашингтон: в одних сообщал об исключительно высоком состоянии духа войск, в других - о том, как "великолепно идет строительство казарм". Параллельно он продолжал перемежать речи все теми же сказками о японцах, которые ни в коем случае не нападут. А между тем японцы, насмотревшись в "скважину замка", как они еще называли Филиппины, приняли решение завладеть "ключом" и одновременно отвести "дуло пистолета" (такую роль Филиппинам отводил японский генштаб) от сердца Японии.
      Еще 24 ноября 1941 года Вашингтон шифровкой предупредил всех командующих войсками США на Тихом океане, включая Гуам и Филиппины, о вероятном нападении Японии. На этот тревожный сигнал, а по существу, приказ готовиться к боевым действиям Д. Макартур ответил приготовлением к вышеупомянутому банкету в гостинице "Манила".
      "Когда ты выйдешь на войну против врага твоего, -напутствует Библия,и увидишь коней и колесницы и народа более, нежели у тебя, то не бойся..."
      Захлопнув священное писание, Д. Макартур быстро оделся и поехал в здание главнокомандующего вооруженными силами США, каковым и являлся после разжалования из фельдмаршалов и возвращения в американскую армию.
      Никогда подчиненные не видели таким своего начальника. Серое, больное лицо обнаруживало полную растерянность. Кто-то сказал: "умственная депрессия". Д. Макартур не мог предложить никаких разумных планов и действий.
      "Он считался одаренным руководителем,- заметил по этому поводу очевидец,- и его абсолютная неспособность к чему-либо в этот трагический момент ошеломляла".
      А ведь еще накануне уверенный в себе, в своих поступках военачальник, он выглядел орлом.
      Президент М. Кэсон отдыхал в Багио. Когда его разбудили и сообщили новость, он сначала не поверил, назвав все это "какой-то чепухой". Но тем не менее сказал, что немедленно выезжает в Манилу.
      В 5.30 утра 8 декабря, когда Макартур, нервничая, изучал под настольной лампой полученные разведывательные данные, пришла телеграмма из военного министерства, в которой Д. Макартур официально извещался о том, что Соединенные Штаты и Япония находятся в состоянии войны и что следует немедленно приступить к исполнению планов, разработанных на случай возникновения подобной ситуации и, в частности, плана "Радуга-5" (несколько обновленный и модернизированный план "Апельсин"). И что же вы думаете? Макартур продолжал... сомневаться в выборе действий. Позднее генерал объяснил свое поведение д-ру Луису Мортону, официальному историку вооруженных сил, следующим образом:
      "Мне четко было приказано - не начинать враждебных действий (видимо, ссылка на распоряжения до нападения Японии.- Л. К.) против японцев".
      Многим такая позиция была абсолютно непонятна. Высказывалось предположение, что на Д. Макартура сильное воздействие оказывал М. Кэсон, исходивший из надежды остаться в стороне от войны. Но ведь не сохранились записи разговоров этих двух политиков. Да к тому же следует помнить, что такое генерал Макартур на Филиппинах - Кэсон ему был вовсе не указ. Скорее всего Д. Макартур рассчитывал на верность собственного прогноза: Того, или, как его называли за острый ум и беспощадный нрав, "Бритва", пощадит Филиппины, обойдет их. Во всяком случае, как рассказывает Д. Эйзенхауэр, он услышал от М. Кэсона в 1942 году следующее:
      "Когда японцы атаковали Пёрл-Харбор, Макартур по каким-то странным причинам убеждал, что Филиппины останутся нейтральными и не подвергнутся атаке японцев. Поэтому Макартур отказался дать разрешение генералу Бреретону нанести бомбовый удар по Тайваню немедленно после нападения на Пёрл-Харбор".
      (Д. Макартур, кстати, уверял, что ничего не знал о планах своего командующего ВВС.- Л. К.)
      Но что же все-таки делать? Вот вопрос, который задавали и про себя, и вслух собравшиеся 8 декабря 1941 года генералы и адмиралы. Все смотрели на главнокомандующего, не получая никакого ответа.
      Позднее Д. Макартуру пришлось оправдываться за свои действия, а точнее, за бездействие, в частности, за то, что американская авиация на Филиппинах сидела фактически "сложа крылья". Всю вину он возложил на начальника штаба, который якобы даже не доложил ему о предложении Бреретона, командующего ВВС, совершить налет на Тайвань (и это при положении, когда Д. Макартур был в своем штабе самодержцем, когда ничего не предпринималось и не отменялось без его согласия).
      В результате, по воспоминаниям Сэйра, верховного комиссара, когда в 6 часов 12 минут взошло над Манилой солнце, оно стало свидетелем полной растерянности американских генералов и офицеров и, естественно, американских и филиппинских воруженных сил: боевые корабли стояли на "привязи" своих якорей, у сухопутных войск не было никаких приказов, над взлетными полосами военных баз жужжали мухи, но не моторы самолетов; сами же самолеты не были ни укрыты, ни замаскированы. Бреретон действительно хотел приказать бомбардировщикам готовиться к вылету. Но даже если бы приказ выполнили, то от него не было бы никакого толка - ни в одном бомбовом отсеке не было ни одной бомбы. Летчики страдали от головной боли после обильного угощения на банкете.
      Вскоре Макартуру пришла еще одна телеграмма из министерства обороны с вопросом: "Есть ли признаки нападения?", на что генерал ответил: "За последний получас наша радиослужба слежения засекла самолеты в тридцати милях от берега... Истребители США встретят их". При этом бывший фельдмаршал добавил: "Мы держим хвост трубой".
      Отписавшись, Д. Макартур снова сложил руки. Ждать пришлось недолго. Часы пробили восемь утра (прошло пять часов после трагедии Пёрл-Харбора). На экране радара, установленного в Иба (западный берег острова Лусон), появились зловещие точки - японские самолеты шли на Филиппины. Как рассказывают в мемуарах японские генералы, летчики нервничали. Они ожидали встретить сопротивление. Их беспокоило, что утрачен момент внезапности. Ведь удар по Филиппинам планировалось нанести одновременно с ударом по Гавайям. Но из-за плохой погоды на Тайване пришлось вылет отложить.
      Однако те, кто посылал летчиков, пребывали в совершенно уравновешенном настроении. "Массажисты", "повара", "садовники", "издатели" от разведуправления японского генштаба поработали не зря. Они установили: с приближением полудня летчики ВВС США покидали самолеты, боевые посты, службы и шли обедать. Ровно в 12 все за столами. Именно об этом пишет Карлос Ромуло в своей книге "Я шагал с героями".
      Так было и на этот раз. Японские асы атаковали Кларк-филд, когда солнце над базой было в зените. Зенитки молчали. Спустя много лет маневр японцев повторили (июнь 1967 г.) израильские ВВС. Их бомбардировщики нанесли свои первые удары по Каиру без пяти восемь утра. Потому что ведомства вооруженных сил Египта в те времена начинали работу ровно в 8 и все военачальники находились в это время либо в пути, либо коротали время за чашкой кофе, а потому были вне досягаемости для дежурных офицеров, которые получили сообщения о приближающихся израильских самолетах.
      Бомбы и пулеметный огонь были сокрушительными: все "летающие крепости" В-17 (восемнадцать машин!), пятьдесят пять истребителей Р-40 из семидесяти двух уничтожены на бетонных полосах базы Кларк-филд. Катастрофа! Прошло всего полдня, а Соединенные Штаты потеряли половину своих самолетов, базировавшихся на Филиппинах. Выходит, что обвинения Билли Митчелла, предъявленные командующему на Гавайях, относились и к Д. Макартуру.
      К концу недели "Наполеон Лусона" располагал всего лишь 14-ю самолетами. Вот тебе и "хвост трубой"!
      Многие считают, что дело не дошло до того состояния, когда Макартур поменялся бы с Митчеллом ролями, лишь потому, что Соединенные Штаты пребывали в шоке от разгрома американской эскадры в Пёрл-Харборе, и мало кто думал о Филиппинах, о "строителе армии швейцарского образца". Впоследствии американское правительство, военные ведомства посчитали невыгодным распутывать и раздувать "фиаско Макартура" - в результате мог пострадать престиж Соединенных Штатов, их политика в отношении Филиппин получила бы истинную, неприятную для Вашингтона оценку.
      Нет, нет! Ворошить дела, связанные с тем, что Филиппины оказались такой легкой жертвой японцев, в правящих кругах не хотели и по большому счету. Да, действительно, Филиппины рассматривались как трамплин с опорными точками, чтобы совершать "прыжки" в страны Юго-Восточной Азии, как острие меча для "сдерживания" освободительных сил и тенденций, наконец, как плацдарм для защиты американских рубежей "в случае необходимости отражения враждебных действий". Но не только. Кроме этого, Филиппинам изначально была определена и роль жертвы на случай всякого рода неожиданностей. Страну рассматривали как разменную монету, которой удовлетворится всякий, кто хотел бы покуситься на американские интересы, тем более на американскую территорию. Об этом прямо, откровенно, цинично заявлял сам Дуглас Макартур.
      "Филиппины,- разъяснял он свою доктрину,- являются маленьким военным аванпостом Соединенных Штатов, который должен быть принесен в жертву во время войны с первоклассной державой".
      Это было сказано еще до второй мировой войны. Так оно и случилось. В 80-е годы, когда особенно увеличилась угроза ядерной войны, последователи Д. Макартура не менее откровенно говорили, что Филиппинам предназначена "роль громоотвода", который примет удар в случае конфликта и тем самым отведет "молнию, несущую смерть миллионам" от Соединенных Штатов. Это тоже одна из причин, почему Пентагон всегда отказывался убирать свои базы с филиппинской территории.
      Генерал Хомма уже на третий день после начала филиппинской кампании высадил свои войска в Вигане (север Лусона) и в Легаспи (юг Лусона). Он быстро и целеустремленно двигался по заранее намеченным и тщательно проработанным маршрутам. Макартур же метался. То главнокомандующий решал контратаковать японцев, то отступать на полуостров Батаан (как это и предусматривал план "Апельсин"). Однако ж, повернув основные силы на Батаан, не позаботился о том, чтобы обеспечить продовольствием загоняемые туда войска. Хотя не мог не понимать, что маневр закончится обороной полуострова, которая будет длительной. А между тем в Кабанатуане на складах хранилось 50 миллионов бушелей риса - вывезти его на Батаан (тем более рядом), и солдаты получают продовольствие минимум на четыре года. Кто знает, может быть, они и удержали бы оборону до перелома в тихоокеанской войне. Но Д. Макартур этого не сделал. Зато он разъезжал в своем черном лимузине по Лусону и произносил перед филиппинцами речи, призывая их, ссылаясь на героев Рима и Спарты, "сражаться везде, где они находятся".
      24 декабря, за неделю до нового, 1942 года (по иронии судьбы, в тот самый день, когда год назад президент Рузвельт, назначив Макартура главнокомандующим американских войск, вернул на его погон четвертую звезду), по Филиппинам был нанесен очередной мощный удар: 7000 японских солдат высадились в Ламонбей - до Манилы всего 70 миль.
      На следующий день Д. Макартур, глянув на карту, отдал приказ (это было в 4 часа 30 минут вечера), объявляющий Манилу открытым городом. Так фашистам и милитаристам преподносилась еще одна столица еще одного государства.
      Сдавая Манилу, чувствуя унизительность своего положения, ожидая взрыва недовольства со стороны филиппинцев, генерал встал в позу обыкновенного подчиненного, просто выполняющего приказы американского президента. При этом утешал окружающих: ну и что, если сдадим Манилу? Поступились же Парижем и Брюсселем. А тут филиппинский город...
      До сих пор филиппинцы не могут простить таких оскорбительных рассуждений.
      - Вместо того чтобы признать свое личное поражение,- говорил мне С. Карунунган, автор труда, рассказывающего об истории филиппинских вооруженных сил,- Макартур утешал себя расистскими рассуждениями. Действительно, Манила стала для Вашингтона разменной монетой. Зачем за нее сражаться?
      Такое мнение писателя разделяют на Филиппинах многие.
      Не успели приказ об отказе от Манилы донести до командиров частей и расклеить в городе, как начали падать бомбы, три из них угодили в Масман билдинг, где адмирал Харт проводил последнее совещание с флаг-офицерами перед тем, как уйти с имеющимися, точнее уцелевшими, кораблями в воды Явы. На Калле Виктория Бреретон прощался (он отбывал в Дарвин вслед за ранее отправленными пилотами) с Макартуром. Во дворце Малаканьянг Варгас и Лаурель, которые станут скоро главными лицами в марионеточном правительстве, созданном оккупантами, обнимали Кэсона. С глазами, полными слез, президент сказал: "Продолжайте верить в Америку, что бы ни случилось". И добавил: "Вы двое будете вести дела с японцами".
      В первые дни войны маленький Артур и миссис Макартур простояли большую часть времени у окна своего номера-люкс на 5-м этаже. Они видели, как в небо один за одним поднимаются огромные столбы густого черного дыма. Сначала пылали самолеты, потом цистерны с бензином и смазочными материалами на базе Кларк-филд. А вот уже совсем близко, на другой стороне Манильского залива, горела уничтоженная японцами база ВМС в Кавите. Мать и сын испытывали страх. Напротив, Макартур, казалось, обрел присутствие духа (может быть, успокоило решение сдать Манилу без боя).
      Как только город объявили открытым, на улицу вышли уголовники. Они собирались в банды или грабили в одиночку. Правда, следует сказать, что и в этом случае жертвами стали мелкие торговцы, предприниматели, отдельные граждане. Виллы богачей, представителей филиппинской элиты надежно охранялись наемными, или, как здесь говорят, "частными армиями" (в ней может быть от дюжины до тысячи боевиков) и нисколько не пострадали. Если в фешенебельных кварталах Манилы царил относительный порядок, то весь остальной огромный город оказался во власти анархии и беззакония, царили паника, разбой, словно наступил конец света.
      Д. Макартур жил какой-то фантастической жизнью, создавая вокруг себя нереальную обстановку. В гостинице поставили и нарядили елку. Нелепую в этой ситуации. Нелепо прозвучал и вопрос самого генерала: "Что же делать? Я не приготовил рождественского подарка для Джин".
      Японский генерал Хомма высадился в заливе Лингаян, в Тихом океане пал остров Уэйк, Манила находится во власти мародеров, солдаты США либо сквозь пальцы смотрят на бандитизм, либо сами потихоньку пользуются смутным временем. И в это время, когда тысячи японцев на велосипедах, танках, лафетах пушек - сорок тысяч солдат! - быстро продвигались по центральной долине к Маниле, капитан второго ранга ВМС США ходил от прилавка к прилавку в богатых магазинах, также хорошо охранявшихся вооруженными наемниками, и спрашивал, что хорошенького найдется у них из нижнего дамского белья и какие модные платья они могут предложить, 12-го размера. За покупками, услышав огорченный вопрос генерала, бегал Хафф, верный спутник семьи, морской офицер, добровольно отдавший себя в услужение Макартуру.
      И вот вспыхнула елка, Артуру подкатили трехколесный велосипед, Джин принялась развязывать коробки с подарками. "О! - в восторге вскрикивала она, открывая гостинцы,- какая прелесть!" Все, что купил Сидней Л. Хафф в магазинах дамской одежды, очень понравилось генеральше, она аккуратно повесила вещи в шкаф с таким видом, что не сегодня завтра выйдет в обновке на променад или в театр. Закрыв дверцу, она сказала: "Босс (на людях она обращалась к мужу "мой генерал"), они великолепны. Огромное спасибо".
      Однако новые платья так и остались висеть. Пришлось собираться в дорогу. Старший по зданию на Калле Виктория в Интрамуросе передал офицерам штаба, ближайшим помощникам Макартура, распоряжение - через четыре часа быть готовым к отъезду на остров Коррехидор, взять с собой, кроме боевого снаряжения, комплект постельного белья, чемодан. Собиралось и семейство Макартуров. Они уходили от японцев. Поэтому перед дверью номера Джин велела поставить вазы, подаренные японским императором Артуру Макартуру. Для вещей с собой миссис Макартур выбрала из множества сумок, баулов, чемоданов тот, на котором была наклейка (памятки о местах, где останавливались Макартуры) "Нью Гранд отель, Иокогама" (в 1945 году именно в этом городе, именно в этом отеле перед подписанием капитуляции Японии остановился Д. Макартур). Может быть, она боялась, что в дороге встретятся японские солдаты (такая ситуация абсолютно не исключалась, дальнейшие события подтвердили это), и, подобно вазам, наклейка на чемодане могла сыграть роль охранной грамоты. А может быть, потому, что это она напоминала о счастливых днях свадебного путешествия. Первым делом Джин уложила акции, ценные бумаги...
      Наступили печальные для всех минуты. В гостинице "Манила", присев на чемодан и взяв за руку Артура, Джин с грустью в последний раз посмотрела на елку. Они вышли, захлопнув дверь, еще раз поправили вазы так, чтобы четко и сразу можно было прочитать "Мапухито - Артуру Макартуру"{9}. Только на улице Джин вспомнила про награды супруга. Она побежала обратно, собрала ордена, медали Д. Макартура и завернула их в полотенце.
      В Интрамуросе лихорадочно готовились к эвакуации. Жгли официальные бумаги, подписывались приказы об уничтожении складов с горючим и боеприпасами. Наконец Макартур принялся за рабочий стол. Он убирал его так же, как убирала в шкаф свои новые платья Джин - будто завтра утром снова придет в кабинет. Закончив, главнокомандующий вышел, сел в "кадиллак". По пути заехал за женой, сыном, няней Артура А Чу и Хаффом. В порту его ожидали Кэсон с родственниками и еще примерно сто человек. Причалил пароходик "Дон Эстебан". Макартур поднялся на борт последним. Однако сигнал "Полный вперед!" не последовал, ждали еще чего-то. Наконец показалась цепь грузовиков под усиленной охраной - это привезли слитки филиппинского золота и серебра. Но вот ящики на борту, и пароход отвалил от причальной стенки. Стоял обычный тропический вечер.
      В это время года, да еще ночью, замечательно прокатиться по Манильской бухте. Запахи цветущих деревьев, прежде всего франгипани, которые ветер несет с бульвара и из парков Манилы, здесь особенно чувствуется; множество светлячков соперничают с фосфорическими всплесками волны. Однако в тот вечер ушли в сторону красота и экзотика, уступив место густой гари, дыму (горели нефтяные хранилища) и невеселым мыслям. Был канун Нового года. Один из офицеров вдруг запел "Ночь тиха". Никто не поддержал. Скоро голос его замолк. Несколько мужчин откупорили бутылки со спиртным. Ни разговоров, ни звука. Только стук пароходного сердца - машин. Даже генерал на этот раз не расхаживал по палубе. Правда, негде было расхаживать, все забито узлами, ящиками, повсюду люди, как в трамвае в часы "пик". Наконец показался Коррехидор, ставший для Макартура его "островом Эльба".
      В книге "Фрегат "Паллада" И. А. Гончаров написал:
      "Мы наконец были у входа в Манильский залив, один из огромнейших в мире. Посредине входа лежит островок Коррехидор с маяком. Слева подле него торчат, в некотором от него и друг от друга расстоянии, голые камни Конь и Монахиня; справа сплошная гряда мелких камней... Настала ночь (разница состояла только в том, что "Паллада" входила в Манильский порт, а "Дон Эстебан" уходил из него.- Л. К.). Вы не знаете тропических ночей... теплых, кротких и безмолвных. Ни ветерка, ни звука. Дрожат только звезды. Между Южным Крестом, Конопусом, нашей Медведицей и Орионом, точно золотая пуговица, желтым своим светом горит Юпитер. Конопус блестит, как бриллиант, и в его блеске тонут другие бледные звезды корабля Арго, а все вместе тонет в пучине Млечного Пути".
      Многие дни и вечера прибывшие на Коррехидор постоянно смотрели на небо. Но не для того, чтобы увидеть и полюбоваться плывущими по голубизне белыми облаками или увидеть "золотые пуговицы", а чтобы удостовериться, не появились ли "серебряные монеты". Если появились, то следовало немедленно бежать в бомбоубежища. Ибо "монетами" называли японские боевые самолеты.
      Уже в те времена, а позднее тем более, высказывалось удивление, зачем Д. Макартур взял на Коррехидор жену, малолетнего сына, а не эвакуировал их. Несколько раз из Вашингтона ему предлагали вывезти семью. Д. Макартур отказывался. Да и сама Джин заявляла, что намерена до конца вынести все тяготы и разделить с супругом выпавшие на его плечи невзгоды.
      Никто за это ее не осуждает. Напротив. Но ребенок! На Филиппинах об этом совсем неожиданно вспомнили в феврале 1986 года. Однако по совсем другому, неожиданному поводу. 25 февраля 1986 года напряжение в Маниле достигло крайней точки: к военному лагерю Камп Краме, где под защитой войск укрылись мятежные министр национальной обороны X. Энриле и заместитель начальника генерального штаба Ф. Рамос, двинулись танки президента Ф. Маркоса. Однако они не решились открыть огонь по лагерю - перед ними гневно "плескалось" море людей, живой стеной они окружили Камп Краме. Во дворце Малаканьянг находились президент Ф. Маркос с супругой. Они знали, что дворец может быть обстрелян, снесен с лица земли (и такой план существовал). Но вокруг дворца в отличие от Камп Краме не было толп мирных людей, которые бы преградили путь танкам и защитили президента. Поэтому президент не отпускал от себя детей и внуков. Они превратились в его единственную защиту. Маркос надеялся, что в конце концов внуки (одному из них тогда было девять месяцев) станут своего рода заложниками и по ним, а значит, и по Маркосу не откроют огонь.
      Многое инкриминировалось Маркосу с его супругой - и взятки, и казнокрадство, и великое мошенничество на уровне жулика мирового класса. Среди обвинений одним из серьезных, особенно сильно действующим на чувства,- стремление укрыться за спиной младенца. Вот тогда-то и вспомнили про Макартура: "Разве не жестоко было подвергать бессмысленному риску Артура?" Тем более что Макартур всегда подчеркивал и показывал, что он человек не робкого десятка. Во время бомбового налета японцев все прятались в пробитых в скалах убежищах. Макартур, напротив, выходил из своего штабного подземелья и наблюдал, как заходят на бомбометание самолеты.
      Одни рассматривали это как позерство. Другие - как форму страха, ведь сказал же великий мыслитель, что, рискуя жизнью, человек таким образом надеется спасти себя. Третьи, симпатизировавшие Макартуру,
      видели в поведении генерала своего рода вдохновляющий жест, призванный поднять дух солдат и офицеров, показать, что полководец жив, здоров, что ни пуля, ни бомба его не берут. Значит, не возьмут и их. Больше того: он оставил при себе сына. Значит, уверен в победе, в счастливом исходе. Разве можно роптать на опасность, невзгоды, раны, когда главнокомандующий не щадит даже собственного ребенка? Что же, это, конечно, оказывало на солдат сильное моральное воздействие. Четвертые, в какой-то степени разделяя точку зрения предыдущих, все-таки осуждали "позу командующего". Президент М. Кэсон указывал на то, что бессмысленны и вредны для дела подобные демонстрации, они могут закончиться смертью не просто отдельного человека, а человека, которому доверено вести боевые действия против оккупантов. А разве не будет выведен из строя этот человек, если погибнут самые дорогие ему люди? Однако до Д. Макартура либо не доходили эти пересуды, либо он игнорировал их. Когда японские бомбардировщики долго не появлялись, он на виду у офицеров вынимал маленький пистолетик отца, вертел его около груди и виска, приговаривая: "Живым я им не дамся". (Похоже на карикатуру. Но ведь этот штрих зафиксирован биографами отнюдь не в разделе курьезов.) Однажды, правда, обнаружилось, что к пистолету образца прошлого века нет патронов. Конфуз! Чтобы неловкость не повторилась, адъютант Хафф ринулся на склады боеприпасов Коррехидора. Обыскал все и нашел подходящие патроны. Правда, только два. Но в принципе-то зачем нужно было искать именно эти патроны? Ведь "не даться врагу" можно не только через старую, а потому в общем ненадежную крохотулю - на островке склады ломились от оружия. Вообще говоря, жизнь Макартура на Коррехидоре была окутана каким-то мистицизмом. Остров напоминал молельный дом неведомой секты, члены которой действуют под знаком полной обреченности и невозможности управлять событиями, конкретными делами. Забегая вперед, следует сказать, что черты характера Д. Макартура, способствовавшие созданию вокруг него такой атмосферы, еще больше усилились после того, как генерал оставил на Филиппинах свою армию и возглавил командование союзными войсками на юге Тихого океана со штабом в Австралии.
      Некоторые историки, писатели, публицисты, изучающие психологию, поведение великих деятелей, уверяют, будто Д. Макартур терзался тем, что чувствовал себя дезертиром, несколько раз поэтому порывался уехать на Батаан - ведь там, по его мнению, шло главное сражение с японцами. "Дезертир" - слово сильное, и неправильно, несправедливо было бы ставить его рядом с именем "Макартур". Но соглашаясь с этим, филиппинцы считают, что, по меньшей мере, о безразличии Макартура к их стране говорить можно и должно. Иногда слышишь даже слово "предательство": разве не предательство размагничивать бдительность людей разговорами о том, что японцы терпят поражения, а на самом деле на всем газу они идут к Маниле? Разве не предательством была вся организация обороны Филиппин?
      Ну ладно, в какой-то степени Д. Макартур мог большую часть вины снять со своих плеч - такова была политика правящих кругов Вашингтона. Ну а на Коррехидоре? Ведь за многие недели на острове Д. Макартур всего лишь один-единственный раз побывал у солдат Батаана, сдерживавших войска императора. А ведь до Батаана с острова Коррехидор рукой подать (всего три мили, то есть пять минут хода), все равно что доехать из гостиницы "Манила" до штаб-квартиры в Интрамуросе.
      Помощники Макартура распространяли слух, будто Макартур не выезжает на фронт потому, что у него больное сердце. Но это неправда. Почему же генерал не появлялся на позициях? Безразличие к судьбам солдат? Трусость? Нет. Скорее всего Д. Макартур понимал обреченность своего войска, понимал, что его появление в окопах ничего не изменит. Тогда фатализм? А ведь на Батаане у Д. Макартура было солдат вдвое больше, чем у атакующих позиции на полуострове японских генералов (в сражениях на Батаане участвовало 54 000 японцев, у Д. Макартура было 70 000, да еще на Коррехидоре 10 000 солдат). И этой силой генерал не распорядился.
      В окопах Батаана распевали обидную для потомка шотландских рыцарей песенку: "Окопавшийся Дуг, выходи из блиндажа, окопавшийся Дуг ест хорошо за счет Батаана, а солдаты его голодают".
      Может создаться впечатление, что в Вашингтоне и генеральном штабе не имели точного представления о реальном положении вещей на Филиппинах. Д. Макартур, отмечает К. Блэир, наложил строжайшую цензуру. В Соединенные Штаты из Коррехидора уходили лишь сводки, отредактированные и подписанные самим генералом. Например, такого содержания:
      "Сегодня, 30 января (1942г.), в день вашего (президента Рузвельта.- Л. К.) рождения потемневшие от пота, пропахшие дымом сражений солдаты во весь рост поднялись в окопах на полуострове Батаан и на батареях Коррехидора, чтобы помолиться богу и просить его ниспослать свое безмерное благословение на президента Соединенных Штатов".
      Можно предположить, что во время молебна японские самолеты "ниспослали" на молящихся солдат свое "благословение". Но не было такого массового молебна. А если было бы, то у Соединенных Штатов не осталось бы на Филиппинах ни одного солдата - японцы ведь не молились, отложив оружие, за американского президента.
      Не менее витиеватыми, выспренними (а самое главное, не становившиеся от этого более точными) были сообщения, в которых доносилось о постоянном росте боевого духа войск под командованием генерала Макартура и о моральном разложении в японских вооруженных силах. В подтверждение последнего тезиса из Коррехидора ушла такая шифрограмма:
      "Из различных источников стало известно, что генерал-лейтенант Масару Хомма, главнокомандующий японскими вооруженными силами на Филиппинах, сделал себе харакири. Церемония похорон бывшего командующего состоялась 26 февраля в Маниле..."
      При этом вписывалась такая пикантная деталь: по иронии судьбы, самоубийство и панихида имели место в апартаментах, которые занимал в гостинице "Манила" генерал Макартур до эвакуации на Коррехидор.
      А между тем японский генерал был жив и здоров.
      К. Блэир назвал депеши Макартура "нечестными, тщеславными, полными самовосхваления, редко заслуживающими доверия". По его свидетельству, Д. Макартур занимался дезинформацией, подтасовкой фактов, умалчиванием одного, выпячиванием другого всю войну. "Сводки грешили враньем",- добавляет У. Манчестер.
      Карл Миданс, фотограф американского журнала "Лайф", получил в те дни телеграмму от своего издателя Генри Люса, в которой говорилось: "Дай еще один репортаж об участнике событий на переднем крае. На сей раз мы предпочитаем американца в наступлении". На что фоторепортер также телеграммой ответил: "Горько сожалею. Такового здесь нет". Конечно же, Макартур обиделся на автора телеграммы. Ведь всегда можно было что-нибудь придумать, отыскать "храброго американца", хотя бы на время съемок. Да и он сам, как всегда, готов в любое время предстать перед объективом корреспондента "Лайф".
      Д. Макартур главным образом вещал о себе. Официальный историк д-р Джеймс задокументировал следующие данные: из 142 сводок, посланных Макартуром, в период между 8 декабря 1941 и 11 марта 1942 года 109 упоминали только одного солдата - им был Дуглас Макартур.
      Невольно возникает вопрос: как же Макартуру удавалось вводить в заблуждение Пентагон, как ему сходила с рук так подобранная согласно собственной схеме и желаниям информация, что она в итоге получалась ложной? Представляется, ответ найти несложно. Скорее всего самим высоким инстанциям приходилось по душе, согласовывалось с собственным представлением о действительности то, что сообщал Макартур. После гибели американского флота на Гавайях, после быстрой сдачи Манилы вместе со страной престиж американских вооруженных сил пал очень низко. Да и сами вооруженные силы переживали моральный кризис. А ведь война набирала темпы. Предстояло много сражений. Ну и, конечно же, обидно: как же так - совсем не осталось храбрецов? Америка нуждалась в героях, в смелых солдатах, умных, не боявшихся пуль генералах, чтобы доказать - не потерян ковбойский дух, американец внезапно не превратился из супермена в трусливое существо. Д. Макартур это хорошо понимал. Он великолепно выполнял функции поставщика пропагандистского товара. Даже в этой весьма неблагоприятной для него диспозиции.
      Не менее успешно он занимался и другими делами. Одно из них: сделать все, чтобы филиппинская казна не досталась японцам. Золото (около 20 тонн) погрузили на подводную лодку "Трут" и отправили подальше от боевых действий. Так как для серебра места не осталось, то несколько ящиков монет затопили в разных местах крошечного архипелага Коррехидор.
      А что делать с пачками американских долларов? Все не увезти. Тогда решили перво-наперво переписать номера банкнот (крупных, конечно), а потом сжечь. Полагают, что только перепиской долларов и занимался длительное время весь гарнизон на Коррехидоре. Ведь военных-то действий он не вел. Наконец развели огромный костер. В него и бросали доллары. Всегда любивший позабавиться Сид Хафф отыскал купюру достоинством 1000 долларов и прикурил от нее сигарету. Японцы, увидев столб черного дыма и не подозревая, естественно, о том, что это "золотой костер", на всякий случай дали несколько залпов из тяжелых орудий и тем самым прекратили фейерверк.
      Кроме забот, связанных с направлением действий филиппинского правительства в изгнании, эвакуацией казны, одним из главных оставалось стремление поставить под контроль партизанское движение на Филиппинах. И хотя эта работа развернулась в будущем, после того, как Д. Макартур перебрался в Австралию, именно на Коррехидоре началась разработка Д. Макартуром стратегии оттеснения левых сил, коммунистов от руководства борьбой против оккупантов.
      В мае 1942 года над Коррехидором американцы подняли белый флаг. "Филиппинский Гибралтар" вслед за Батааном пал. Американские солдаты и офицеры сложили оружие. Многие потом нашли смерть во время перегона пленных в концентрационные лагеря и в самих лагерях.
      Филиппинский историк Карлос Кирино на основании документов, а также рассказов своего дяди, одного из президентов Филиппин, прямо обвиняет Д. Макартура в том, что лично он (вместе, конечно, с американской колониальной администрацией) несет вину за горькую судьбу Филиппин. Главная ошибка (то, что филиппинцы считают "ошибкой", для Д. Макартура было продуманным решением) бывшего фельдмаршала заключалась в том, что с самого первого дня войны он отделил и американские вооруженные силы, и филиппинскую армию от филиппинского народа. Если бы Д. Макартур и руководимая им колониальная администрация не обескровила крестьянские движения в предвоенное время, если бы даже после нападения командование во главе с Д. Макартуром обратилось за помощью к народу, судьба Филиппин могла бы сложиться по-другому. И вклад его в общие усилия антигитлеровской коалиции был бы гораздо большим. Но Д. Макартур не только не желал такого союза. Он продолжал курс на ослабление народных движений путем их раскола, создания препятствий в снабжении руководимых левыми, прежде всего коммунистами, отрядов продовольствием, боеприпасами и т. д.
      Японцы настойчиво, планомерно душили прогрессивные силы, они поставили перед собой цель свести на нет (в основном методом уничтожения) влияние рабочих и крестьянских активистов, в первую очередь руководителей. В свое время филиппинские реакционеры, Д. Макартур вынашивали планы устранения с политической арены вождя филиппинских коммунистов К. Эванхелисты. К их удовлетворению, это сделали японцы. Оккупанты казнили его. Вот пример негласного, естественно, заключенного на идеологических, классовых "небесах", союза реакционеров. "Наполеон Лусона", не успевший добить Эванхелисту и, таким образом, ослабить коммунистическое движение, все-таки добился своего. Пусть не руками ставленника американцев Кэсона, пусть руками японских палачей - какая разница? Желанный результат для прагматика достигнут. "Наполеон Лусона" продолжал свое черное дело на Филиппинах даже тогда, когда оставил Филиппины.
      Приказ Д. Макартуру покинуть Коррехидор и развернуть штаб в Австралии был продиктован многими соображениями. Не только опасением, что разгром и пленение четырехзвездного генерала нанесут чувствительный удар по престижу США. Было ясно, что филиппинская кампания проиграна и следовало перегруппировать силы на дальних рубежах, которые, кстати, быстро становились ближними. Учитывались и политические моменты. Следовало успокоить австралийцев, дивизии которых сражались в Африке, в то время как Австралии угрожали японцы. Союзники пообещали Канберре (чтобы не отзывать ее войска из Африки и Европы) активизировать свои действия на Тихом океане и усилить сопротивление японцам. Понадобился генерал, который бы возглавил со знанием дела объединенное американо-австралийское командование, которого бы хорошо знали. Такой фигурой представлялся Д. Макартур.
      Сразу после получения приказа Макартур стал готовиться к отъезду. После долгих размышлений он отказался от предложения покинуть "Скалу" (так еще называли Коррехидор) на подводной лодке. Неизвестно, правда, почему. Может быть, как предполагает К. Блэир, он страдал клаустрофобией (боязнь глубины), может быть, на подводной лодке могло уместиться мало народа (а он решил увезти и няньку Артура).
      Д. Макартур выбрал торпедные катера. Командование американскими войсками на Филиппинах было передано Уайнрайту. Худой от природы генерал за недели оборонительных боев на Батаане превратился в сущий скелет. Скорее его нужно было вывозить на поправку в Австралию. Но высшее командование решило иначе. Уайнрайт пытался держаться молодцом, бодро. Чувствуя деликатность ситуации, Макартур извиняющимся голосом долго говорит о том, что не хотел уезжать, что всячески противился новому назначению, что у него был один выбор - либо уйти из армии, либо выполнить приказ главы государства. С этими словами он преподнес Уайнрайту оставшиеся от Кэсона сигары и два флакона крема для бритья. Затем короткое прощание, и поход начался - во вторник 11 марта 1942 года за четыре часа до полуночи.
      Поход на четырех катерах из Коррехидора к берегам островов Минданао, где Макартуры пересели на самолет, был дерзкой операцией, проведенной с блеском матросами и офицерами ВМС США. Несколько раз нависала смертельная угроза - ведь японские военные корабли постоянно бороздили филиппинские воды, их самолеты "не покидали неба". Тем не менее удалось преодолеть все трудности, в том числе и крутую волну, которая бросала катера как щепки. 62-летний Дуглас Макартур чувствовал себя неважно. Однако держался он достойно. 560 миль за 35 часов на катере (ощущение такое, что тройка резвых коней мчит колымагу по дороге, покрытой булыжниками и ямами) измотали путешественников.
      Д. Макартур понимал, что его отъезд из Коррехидора может быть расценен как позорное бегство, дезертирство. Поэтому он с самого начала делал все, чтобы нейтрализовать невыгодное впечатление. Смыть "пятно Коррехидора" он старался всю свою жизнь. Так, в мемуарах он утверждает, что не хотел покидать своих солдат и даже чуть-чуть не принял решение уйти в отставку из армии США, чтобы записаться добровольцем в ряды защитников Батаана. Печать была благожелательно настроена к Макартуру. Особенно в тот тяжелый для Соединенных Штатов момент. Общественное мнение нуждалось не в рассказах о дезертирах, а в сагах о героях. И Макартур был "подан" как герой. В общем основания, чтобы называть генерала если не героем, то отважным человеком, в данном случае были. Труднейшее, опаснейшее дело на "спичечных коробках" (как еще называли катера), открытых морским стихиям, прокрадываться через японские кордоны. Конечно, нужна отвага. К тому же сложнейший переход Д. Макартура продемонстрировал, что японцы не всесильны, что они вовсе не контролируют моря так прочно, как это представляла японская пропаганда. Правда, и здесь есть один нюанс. Но о нем ниже.
      Во многом за одиссею Коррехидор - Австралия сторонники Д. Макартура предложили назвать его кандидатом в президенты.
      Генеральша на коленях перед генералом
      Она не могла не вызывать симпатию. Прежде всего своей решимостью пойти на все - унижение, ложь, физические и моральные муки, чтобы помочь ему, избавить его от петли. Во многом поэтому даже когда все надежды рухнули, он не пал духом. Он - это генерал Хомма, по оценке Лоуренса Тэйлора, автора книги "Суд над генералами", один из "самых блестящих стратегов и полководцев японских императорских вооруженных сил". Она - супруга генерала.
      Госпожа Хомма прилетела в Манилу, где специально созданная Макартуром военная комиссия должна была вынести приговор по делу военных преступников Масахары Хомма и Томоюки Ямасита. Супруга генерала понимала, что добиться снисхождения или помилования можно только одним - представить мужа жертвой обстоятельств, этаким лишенным возможности для проявления самостоятельности винтиком в общем императорском механизме войны, солдатом, не имеющим права протестовать. Ему позволено только одно - подчиняться приказам.
      Отвечая на вопросы судей, г-жа Хомма постаралась представить прежде всего политические позиции супруга. Оказывается, в душе он был почти проамериканцем и англофилом, более того, рассматривал вооруженные силы только как инструмент защиты отечества, достижения всеобщей гармонии и сохранения мира на земле, а не как механизм агрессии. Генерал, делилась воспоминаниями его жена, утверждал, что, "если страна ввязывается в захватническую войну, она неизбежно проиграет". Хомма, как стратег, оказывается, прекрасно понимал, что "распространение военных действий является бедой не только для Японии, но и для всего человечества".
      Однако госпожа не рассказала о том, как на заседании в генеральном штабе, когда Хомма 2 ноября 1941 года назначили командующим 14-й армии, которая должна была вторгнуться на Филиппины, чтобы, разбив Макартура, завладеть островами, он отнюдь не проявил никаких терзаний о судьбах мира и человечества, о судьбе Японии. Забыв о своем "проамериканизме", тут же согласился "вынуть из ножен меч". Единственно, против чего возражал стратег,- это сроки выполнения приказа (генштаб определил ему на завоевание Филиппин 50 дней). Да и то лишь потому, что был недоволен своей армией - в ней всего две дивизии. Хомма хотел командовать тремя дивизиями.
      Это было секретное военное заседание, конечно же, никто о нем в зале суда не знал, и потому не мог использовать этот аргумент, чтобы судить об искренности защитницы. В зале же звучал ее голос, грустный, но твердый. Голос привлекательной женщины, с лаской и любовью глядевшей на человека, охранявшегося теми, кому в совсем недалеком прошлом он внушал страх и трепет.
      Несмотря на то, что Хомма был в штатском и довольно неказистом одеянии арестанта (брюки на коленях вздулись, рубашка мятая), он сохранил генеральскую стать, сидел прямо, гордо и независимо. На глазах его навернулись слезы, когда жена, заканчивая речь, сказала: "У меня всего одна дочь, и я желаю, чтобы она когда-нибудь вышла замуж за мужчину, похожего на моего супруга Масахару Хомма".
      Чаша симпатий начала склоняться в пользу Хомма. Страшные показания свидетелей, рассказывавших об ужасах "марша смерти", во время которого по вине Хоммы от истязаний, голода, болезней погибли семь тысяч пленных американцев (сколько филиппинцев за этот же марш расстались с жизнью, точно неизвестно), поднявших на Батаане руки вверх, отошли в сторону. В зале суда перестали говорить о пытках и казнях в застенках Кемпетая, сожженных домах, таких вот приказах, подписанных Хомма и расклеенных повсюду в январе 1942 года: японский главнокомандующий "предупреждает", что будут расстреляны десять заложников за каждый случай "попытки причинить вред японским солдатам или частным лицам".
      Японцы вели войну против целого народа. Вели самым безжалостным образом, прибегая к преступным методам. Ожесточаясь от сознания того, что, несмотря на тяжелые потери, Народная армия - Хукбалахап (бойцов Народной армии поэтому называли еще хуками) продолжала борьбу, что места павших занимают новые бойцы, что общее число партизан растет, а укрепившиеся народные комитеты обороны обеспечивают партизанам надежную поддержку масс, оккупанты еще больше расширяли карательные операции. Тем не менее пламя национально-освободительной борьбы разрасталось.
      В этих условиях Токио приходит к заключению, что наступил момент, когда следует прислушаться к рекомендации, которую дал Исследовательский институт тотальной войны. Еще в начале 1942 года, разрабатывая секретный "план создания великой восточно-азиатской сферы совместного процветания", он рекомендовал предоставить "независимость по типу Маньчжоу-го" (марионеточное государство, образованное японскими милитаристами на оккупированной ими в 1931 году территории Маньчжурии) прежде всего Филиппинам. В какой-то степени японцы рассчитывали на антиамериканские настроения, на недовольство Соединенными Штатами, вызванное нежеланием предоставить независимость, обидами, которые нанесены "старшим белым братом". И хотя, конечно, антиамериканские настроения в силу разных причин (в первую очередь филиппинцы увидели, что новый завоеватель ничуть не лучше прежнего, а в ряде случаев хуже) были не столь сильными, как перед войной, тем не менее ученые из главного японского мозгового центра были отнюдь не оригинальны. В какой-то степени они повторили американский вариант: ведь Соединенные Штаты пришли на Филиппины под предлогом помощи в борьбе с испанцами. На такой же обман пошли строители "сферы сопроцветания".
      В мае 1943 года в Манилу прибыл премьер-министр Тодзио. После совещания в апартаментах Д. Макартура в гостинице "Манила" с командованием оккупационных войск и коллаборационистами Тодзио объявил о решении преподнести Филиппинам независимость.
      Однако с "дарованием свободы" карательные операции, репрессии оккупантов не прекратились. Более того, усилились. Японцы начали привлекать к подавлению хуков жандармов из марионеточной констабулярии, фалангистов, солдат "частных армий" филиппинских помещиков, наконец, уголовников. Немалый расчет делался на предательство, подкуп (оккупационные власти объявили высокую награду за каждого выданного им, живым или мертвым, бойца Хукбалахап - мешок риса), на психологическое воздействие путем организации демонстраций устрашения - массовые расстрелы целых деревень по обвинению в поддержке Народной армии.
      На Филиппинах за время оккупации японцы убили, замучили, закололи штыками, заживо закопали в землю или сожгли 1,1 миллиона человек. Однако после выступления г-жи Хомма о таких людоедских "подвигах" Хоммы, о других преступлениях оккупантов члены американской комиссии стали говорить меньше. В сидевшем на скамье подсудимых генерале стал чаще видеться честный и, в общем, недалекий солдат, вынужденный подчиняться команде свыше, даже поборник мира, проамериканец. Суд склонялся к помилованию. Но так как он был назначен Макартуром, то последнее слово за ним. Слово оказалось твердым как кремень. На запрос о судьбе Хомма пришел ответ: "Казнить!" Тогда-то американские адвокаты, которые к тому времени с позволения, кстати, самого "Американского кесаря" подготовили почву для спасения многих японских военных преступников, решили использовать последний шанс - они организовали даже по тем временам необычную встречу главного судьи с прекрасной половиной подсудимого.
      К Д. Макартуру в сопровождении американского военного юриста вошла элегантная женщина. Трудно сказать, какие чувства испытывал Д. Макартур. В Японии (по крайней мере, так говорил журналист, который сегодня занимается реабилитацией казненных генералов) считают, что в принципе госпожа Хомма предприняла верный и почти на сто процентов обещавший успех шаг.
      Вот теперь пришло время сказать о нюансе, связанном с переходом катеров по бурным волнам. Оказывается, во время войны на Тихом океане, даже в самый разгар ее, существовало неписаное, негласное, молчаливое американо-японское соглашение: к генералам той и другой стороны относиться по-особому. И когда 1 апреля 1943 года был сбит самолет с адмиралом Ямамото - "палачом Пёрл-Харбора", американское командование всячески, усиленно поддерживало версию, что это чистейшая случайность, что американские ВВС проводили, мол, заурядную операцию, а летчики абсолютно не знали, какая высокая птица летит на японском военном транспорте.
      А дело было так: американские дешифровалыцики перехватили донесение, в котором японцы сообщали о Мараруте Ямамото, маршруте его следования. Немедленно доложили в Вашингтон. Так же быстро был получен приказ - сбить адмирала. Приказ великолепно выполнил один из "героев воздуха", ас Томас Жанпьер, "лихой Томас".
      Все вышеизложенные обстоятельства гибели адмирала держались в строжайшей тайне. Вот что пишет по этому поводу Р. Левин:
      "Риск (нападение на самолет Ямамото.- Л. К.) был огромен. Как отмечает биограф Нимица, атака рассматривалась как "убийство выдающегося лица, что могло привести к политическим последствиям". Однако американцы смогли так обставить операцию, что нападение на самолет японского адмирала и его эскорт не выглядело покушением, а обычным военным действием, в переплет которого по воле недоброго шанса попал один из высших императорских чинов".
      Собственно, таким предупредительным отношением к "выдающимся личностям" можно было бы объяснить в какой-то степени и успех похода Макартура из Коррехидора на остров Минданао, откуда он вылетел в Австралию. Вряд ли японцам не было известно и бегство главнокомандующего американских войск на Филиппинах, и его маршрут хотя бы в общих чертах. Тем более что путь был длинным и долгим. Это не узкая "пятиминутка" между Коррехидором и полуостровом Батаан. Японский флот с самолетами постоянно "утюжили" море, особенно вблизи Коррехидора. Вполне допустимо, что еще и поэтому госпожа Хомма чувствовала себя вправе требовать плату за услуги, которые в свое время мог оказать генерал Хомма генералу Макартуру, ведь он тогда был полным хозяином Филиппин и особенно их морей. И у него были свои асы, свои "морские волки", не уступавшие "лихому Томасу".
      Кто знает, может быть, Макартур и догадывался, почему дерзнула прийти к нему генеральша.
      "Я согласился встретиться с ней,- пишет он.- Госпожу Хомма сопровождал один из американских офицеров, адвокат Хомма в суде. Она, высококультурная дама, обладала большим личным обаянием. Это был один из наиболее трудных часов в моей жизни. Я сказал, что испытываю лично к ней огромнейшую, какую только возможно, симпатию и понимаю всю достойную всяческого сожаления ситуацию, в которой она оказалась. Никакой другой случай, отметил я, не может так более значительно продемонстрировать величайшее зло войны и ужасные последствия для тех, кто никак не влияет на войну. Я добавил, что должен с величайшим вниманием отнестись к рассмотрению того, о чем она мне рассказала".
      Д. Макартур оставил приговор в силе. Даже сами американцы назвали суд над Хоммой и Ямаситой в Маниле "узаконенным судом Линча".
      Да, Д. Макартур на глазах у госпожи Хомма посылал на казнь супруга. Это ей было тем более горько, что "Американский кесарь" одновременно спасал, например, дядю императора - развратника, пьяницу, за которого не заступилась бы ни одна жена. Борец за справедливость, чистоту, гуманизм, наконец, американизм, спасал человека, который лично приказывал отрубать головы американским пилотам, попавшим в плен.
      Из 174 главных военных преступников только семеро получили по заслугам. Почему же все-таки в "семерку" попали Хомма и Ямасита? Здесь много личного. Д. Макартур признавался:
      "Они назначили командующим японскими вооруженными силами на Филиппинах самого выдающегося генерала - Томоуки Ямаситу" (ниже будет сказано: "Он (Ямасита) - способный командир, во многом похож на тех, которых я знал по русско-японской войне"). В 1942 году генерал Ямасита провел блестящий рейд вниз по Малайскому полуострову до Сингапура. И он был уверен, что здесь (на Филиппинах) в 1944 году его ожидает такой же успех. Завоеватель хвастливо сообщил миру, что "единственные слова, которые он сказал британскому командующему на переговорах при сдаче Сингапура, следующие: "Все, что я хочу услышать от вас - это "да" или "нет". Я собираюсь задать аналогичный вопрос Макартуру".
      Д. Макартур не мог простить этого Ямасите. Такую же обиду он затаил и против Хомма. За послание, которое получил от него на Коррехидоре в январе 1942 года.
      "Я,- писал Хомма,- хорошо осведомлен о том, что вы обречены. Конец близок. Вы уже в половину сократили рацион. Я ценю боевой дух ваш и ваших солдат, которые сражаются храбро. Ваши престиж и честь получили высокую оценку. Тем не менее в целях избежания ненужного кровопролития и спасения остатков ваших дивизий и ваших вспомогательных войск я советую вам сдаться".
      Не мог простить Д. Макартур подобного ультиматума - явное унижение и позор. К тому же об этом узнал весь мир. Не в силах Д. Макартур забыть, что на земле, где его отец одерживал победы, он потерпел поражение и, бросив армию, отступил. Потерпел поражение именно от Хоммы, у которого к тому же было вдвое меньше солдат. Он, выпускник Вест-Пойнта, бывший начальник генерального штаба, фельдмаршал, располагавший 100-тысячным войском, был бит японскими генералами, солдат которых совсем недавно высмеивал за то, что они "из винтовки-то не могут толком стрелять". Не будь этих способных блестящих стратегов, думал Макартур, его бы звезда полководца сверкала ярче, а главное, не осквернили бы ее пятна таких позорных поражений.
      Досада была тем более великой, что Макартур действительно немало сделал для победы на Тихом океане (особенно во второй период войны), что, конечно, приблизило поражение как японского милитаризма, так и третьего рейха. Об этом следует сказать подробнее, чтобы понять мотивы отказа госпоже Хомма в ее просьбе. Как стратег Д. Макартур особенно ярко проявил себя, когда пришел к выводу: один из главных ударов по японской военной машине следует нанести через Филиппины. Освобождение архипелага{10}, по его убеждению, должно было стать одновременно прочным захватом инициативы у японцев на данном направлении. Но следовало еще убедить главу государства, объединенный комитет начальников штабов. Макартуру удалось сделать это.
      В целях разработки дальнейшей стратегии президент Рузвельт решил провести в июле 1944 года на Гавайях совещание с участием командующих главными направлениями на тихоокеанском театре военных действий. Президент преследовал также чисто политические цели. С точки зрения Д. Макартура, они были главными. Он утверждал, что встреча продиктована не требованиями войны, не необходимостью решать какие-то стратегические проблемы, а амбициями президента, решившего "сфотографироваться с Нимицем и Макартуром".
      21 июля счастливый и довольный Рузвельт (только что его выдвинули кандидатом в президенты от демократов) поднялся на крейсер "Балтимор". Курс - Пёрл-Харбор. Совершенно в другом настроении пребывал Д. Макартур. Мрачный, раздражающийся по любому поводу, он велел снарядить "Батаан" (так "Наполеон Лусона" назвал свой самолет командующего), чтобы отправиться по тому же адресу. Его вывела из себя телеграмма Маршалла, из которой Д. Макартур ничего толком не понял: что за совещание, какова повестка дня, что требуется от него как главнокомандующего? Буркнув: "Полететь, ради позирования для политического снимка", он приказал оставить в штабе все схемы, диаграммы, карты, сводки и т. д. Д. Макартур опасался, что будет в очередной раз опозорен (неприятие какого-либо предложения с его стороны всегда рассматривалось им как бесчестье), если участники совещания отвергнут план наступления на Японию через Филиппины. И президент, и неудачливый бывший кандидат в президенты (Макартур попробовал свои силы в большой политической игре, но был быстро вышиблен из "президентских" гонок) прибыли в Пёрл-Харбор в один и тот же день - 26 июля 1944 года.
      Д. Макартур остановился у своего старого знакомого по Вест-Пойнту генерала Роберта Ричардсона. Первым делом он постарался обеспечить себе достойный выезд, потом занялся туалетом, словно собирался на бал. А между тем у причальной стенки уже началось действо. Как только капитан "Балтимора" скомандовал "Стоп", на борт поднялись Нимиц, Хэлси и другие. Все главные участники совета, кроме Макартура. Президент поморщился от неудовольствия, остальные (каждый по-своему) выразили понимание президента. Но вот картина. Похоже, что снимался фильм. Но ехал не актер, игравший генерала. Ехал сам генерал. В огромной черной открытой машине. По бокам, спереди и сзади - эскорт полицейских на мотоциклах. Под оглушительный вой сирен. Д. Макартур, подобно богдыхану, восседал на заднем сиденье. Коричневая летняя куртка, темные очки под длинным козырьком старой фуражки. Шофер лихо подрулил к трапу. Солдаты вытянулись в струнку, отдали честь. Потом аплодисменты. Макартур дождался, когда они закончились, и легко выпорхнул из автомобиля, взбежал по трапу, на мгновенье остановился, чтобы ответить еще на одни аплодисменты, но уже со стороны экипажа "Балтимора", отдал ему честь, потом направился к президенту, окруженный толпой генералов и адмиралов.
      Это была первая встреча с тех пор, как семь лет назад Макартур посетил президента в Белом доме (тогда он обосновывал необходимость принять М. Кэсона). Позднее "Наполеон Лусона" вспоминал:
      "Я не видел его (президента) много лет - физически он стал просто тенью того человека, которого я знал. Очевидно, дни его сочтены". А в разговоре со своим врачом Эгебергом добавил: "На нем печать смерти! Через полгода сойдет в могилу".
      Сам же Д. Макартур, по свидетельству очевидцев, выглядел молодцом.
      Однако настроение у него от такого сравнения не улучшилось. Скорее всего он вновь почувствовал превосходство президента - человека и политика. Однако, как и прежде, Д. Макартур не мог до конца понять истоки его силы, а также причины своей безотчетной, стихийной, тщательно скрываемой, в том числе и за маской фанфарона (как в данном случае), робости перед Ф. Рузвельтом. Гибкий политик, провозгласивший в свое время "новый курс", он часто перетягивал у "ультраправых" "канат симпатий" американцев. Может быть, именно экстремизм мешал Макартуру понять президента. Он же ослаблял его политические позиции (а значит, автоматически укреплял позиции ф. Рузвельта). Во всяком случае, позиция автора "нового курса" была большинству граждан США ближе, чем взгляды крайне реакционного крыла американского общества.
      Вернувшись в дом Ричардсона, генерал дал волю обуревавшим его чувствам. Он нервно ходил по комнате. Может быть, впервые говорил о "долгих годах борьбы, о своих поражениях и неудачах". Д. Макартур жаловался на "несоответствие руководства" страны, "диву давался" совершаемым "ужасным ошибкам".
      "Макартур выглядел морально истощенным,- пишет К. Блэйр,опустошенным". В чем дело? Может быть, виноват перелет из Австралии? Но не до такой же степени, чтобы впасть в депрессию. Подавленное состояние объяснялось не только вновь возникшим при встрече с главой государства комплексом неполноценности. Взойдя на борт "Балтимора", Д. Макартур окончательно понял: его мечта (стать президентом) так и осталась мечтой. К сознанию потери шанса добавилась деталь, для многих кажущаяся мелкой, а для Макартура значительной и от этого особенно горькой: в общем на окружение президента не произвело ошеломляющего впечатления его театральное появление, его наряд, его жесты. В связи с выходом Макартура на борт "Балтимора" адмирал Уильям Лихи (тот самый Лихи, который считал, что начальник штаба Макартур дал слабину, уступив Пирсону и испугавшись шантажа с Исабель), в книге "Я был там" вспоминает:
      "Я сказал ему в шутку: "Дуглас, почему вы оделись не по форме?" Он ответил: "Видите ли, вы не были там, откуда я пришел, а там, в небе, холодно".
      Конечно, можно было только улыбнуться такому ответу. Все собравшиеся с полным правом могли жаловаться на тяготы службы, на жару или холод. Разговоры о них в этой среде были наивными, излишними, они лишь добавляли новое, не очень выгодное впечатление о Макартуре. Не почувствовать он этого не мог, а потому сердился. К тому же генерал получил оскорбительный и унизительный щелчок от Рузвельта - своеобразный реванш за экстравагантное, а главное, за непочтительное поведение подчиненного. Президент заметил, что туалет Макартура был не в порядке, и когда пришли фоторепортеры, чтобы запечатлеть участников военного совета, Рузвельт одному из них шепнул что-то. Корреспондент, направив свой объектив на брюки Макартура, стал устанавливать резкость. Потомок рыцарей явно рассердился. Президент улыбался.
      Однако так ли уж Дуглас Макартур был экстравагантен по сравнению с другими? И далеко ли ушли от него эти другие - участники форума на Гавайях? Программа совещания предусматривала несколько мероприятий. Одно из них осмотр военных вооружений. Президент предпочел сделать это в открытом лимузине обязательно красного цвета. Таких на Гавайях было всего два - у шефа пожарной команды и у владелицы самого большого в Гонолулу заведения с проститутками. Мадам-хозяйка умоляла офицеров из штаба Нимица воспользоваться ее автомобилем. Соблазн был велик, но на этот раз офицеры устояли - слишком широкой известностью пользовались и мадам с автомобилем, и ее "институт далеко не благородных девиц". А вдруг пронюхают репортеры?.. Поэтому воспользовались транспортом пожарников.
      Д. Макартур пережил на Гавайях и светлые моменты. Ему нужно было возвратиться в Австралию "на коне", и он взобрался на него, убедив подавляющее число других участников совета в том, что дальнейшее наступление на Японию следует вести после Филиппин, то есть после изгнания японцев либо с архипелага в целом, либо, на худой конец, хотя бы с одного острова. Трудно сказать, какой ценой вырвал эту, пусть маленькую, но победу, Макартур. Предполагают, что он ловко сыграл на недовольстве общественного мнения СИТА большим количеством потерь в живой силе на Тихом океане. Оснований для подобных настроений было более чем достаточно. Случалось, американские генералы не могли похвастаться умением одерживать победы даже числом. Достаточно вспомнить Батаан. Ну, ладно. Это было начало войны. Элемент внезапности. Отсутствие подготовки и т. д. Но вот прошли первые шоковые дни, месяцы. На американскую общественность угнетающе действовали растущие цифры убитых. Погиб летчик Джозеф Р. Кеннеди, сыновья Гарри Гопкинса (один из главных помощников президента Рузвельта) и сенатора Леверетта Солтонстола, служившие в морской пехоте. Таким образом, к массе павших, о которых, кроме командования, похоронных ведомств и семей, никто не знал, прибавились известные имена. И это при том, что американские дивизии получали огромное количество самолетов, танков, пушек, всякого другого оружия, что должно было сократить число солдатских жертв. Рузвельт боялся, как бы "излишне пролитая кровь" не отразилась на его авторитете. Поэтому, когда Макартур сумел доказать, точнее пообещать, что Филиппины обойдутся США меньшими потерями, президент согласился. Был и еще у Д. Макартура один, особенно убедительный аргумент: если опоздаем на Филиппинах, власть там возьмут левые.
      Судя по всему, победа далась нелегко. Д. Макартур убеждал Рузвельта несколько часов. Готовясь ко сну, президент попросил у врача аспирин и при этом пробормотал:
      "А знаете что, приготовьте-ка мне еще одну таблетку, которую я приму утром. За всю мою жизнь никто так со мной не говорил, как Макартур".
      Каковы были прощальные слова президента Д. Макартуру, никто не слышал. Сам же генерал передавал их в двух редакциях. Первая звучала так: "Мы не обойдем Филиппины. Продолжай следовать своему плану. И да хранит вас бог". Вторая, более театральная и драматическая: Макартур собирается покинуть комнату, печален, мрачен, расстроен, думая, что не убедил президента. Как вдруг Рузвельт окликнул его и сказал: "Хорошо, Дуг, вы победили! Но после этого мне придется чертовски трудно с этим старым медведем Эрни Кингом" (Эрнста Кинга, шефа военно-морских операций, главнокомандующего ВМС США, Макартур невзлюбил давно, он считал, что адмирал умаляет его достоинства, чинит всяческие препятствия, перебегает дорогу).
      Не умаляя достоинств и заслуг Д. Макартура, следует все же подчеркнуть: разгром японского милитаризма, освобождение Филиппин, избавление Австралии от угрозы вторжения императорской армии, отдельные успешные, важные по своему значению операции были следствием, продолжением (конечно же, необходимым и важным) тех решающих, поистине глобальных операций, которые провели против гитлеровцев Вооруженные Силы СССР, самостоятельно или совместно с союзниками. Предоставим слово науке, фактам, документам. Осенью 1942 года японская ставка сосредоточила в районе, прилегающем к Австралии, силы армии и флота с целью вторжения на материк. На острове Гуадалканал, в группе Соломоновых островов, где противостояли друг другу американские и японские соединения, 18 ноября 1942 года японцы предприняли энергичные атаки. Однако на следующий день, после начала контрнаступления Красной Армии под Сталинградом, в императорской ставке стали обсуждать не проблемы, связанные с развитием успеха в бассейне Тихого океана, а обстановку на советско-германском фронте. 26 ноября ставка дала указание наступающим японским частям на острове Гуадалканал перейти к обороне, а 1 февраля, когда стало известно о капитуляции немецко-фашистских полчищ под Сталинградом, японские войска начали эвакуацию с Гуадалканала. Австралия была спасена от японского нашествия.
      Японские вооруженные силы и вермахт готовились также к оккупации Индии после взятия немцами Сталинграда, Северного Кавказа и прорыва германских войск через Кавказ на юг. Встреча японских и немецких войск планировалась в районе восточнее Хайдарабада. Победа Советской Армии под Сталинградом и на Кавказе перечеркнула и этот план.
      Освобождение Филиппин проходило в условиях заката мощи японской военной машины. Вся стратегическая обстановка на Тихом океане изменилась в связи с общим переломом в ходе второй мировой войны.
      Япония начала утрачивать стратегическую наступательную инициативу на тихоокеанском театре еще и потому, что лучшие дивизии, половину артиллерии и почти две трети танков японский генштаб держал у советских границ. Когда в сентябре 1943 года Италия капитулировала, дешифровальщик службы союзников перехватил следующее мрачное сообщение японского военного атташе в Лиссабоне, направленное в Токио:
      "По здешнему общему мнению, исход нынешней войны решен, и теперь только вопрос времени. В приговор, конечно, включается исход войны и на Тихом океане".
      - Как же правы они были в Лиссабоне! - восклицает летописец войны шифров. Начало конца появилось, стало очевидным.
      На календаре 19 октября 1944 года. К острову Лейте подошла армада из 700 кораблей США с 174000 солдат. На каждого американского солдата, как подсчитал сам Д. Макартур, приходилось примерно по тонне боеприпасов. Таким образом, он оказывался во много раз "тяжелее" своего японского противника. Макартур торопился. Начался сезон дождей. Берег для высадки был весьма неблагоприятным. Главнокомандующего отговаривали от операции. Раздались осторожные голоса: "Может быть, повремените?" Но Макартур проявил твердость.
      20 октября начался обстрел. На Дугласе Макартуре была новенькая униформа цвета хаки, темные очки, известная всем видавшая виды фуражка. Как рассказывает Уитни, в карман он опустил все тот же пистолетик-талисман отца все с теми же словами: "Никогда не попаду живым в руки противника".
      Первая партия морских пехотинцев устремилась к филиппинским берегам. Не дожидаясь сообщения о ходе операции, Д. Макартур переходит с боевого корабля "Нэшвилл" на десантное судно - к берегу! Однако оно никак не могло пристать. Вдруг Д. Макартур услышал стрекот, клацанье кино- и фотокамер. Какое-то прозрение, глас свыше! Он прыгнул в воду. По колено в волнах генерал двинулся к берегу, как Иисус Христос, только не "аки посуху", а по дну. Д. Макартур был щедро вознагражден за свою находчивость - великолепный снимок: "Американский генерал по пояс в воде идет спасать Филиппины" опубликовали сотни газет и журналов. Позднее эпизод запечатлели в бронзе. А на самом острове Лейте в мраморе. Вот он, главный реванш за бронзу соперника в Вест-Пойнте.
      Немного обсохнув, Д. Макартур взялся за сообщение президенту Рузвельту. Начиналось оно так:
      "Близ Таклобана, Филиппинские острова, октябрь, 20, 1944.
      Дорогой господин президент! Сия бумага написана на морском берегу около Таклобана, где мы только что высадились. Это будет первое письмо из освобожденных Филиппин. Я подумал, что оно пригодится для вашей филателистической коллекции. Надеюсь, так и будет".
      Далее шел текст обычного военного донесения.
      Отписавшись в Вашингтон, Д. Макартур велел настроить передвижную военную радиостанцию. Взяв микрофон, он обратился к филиппинцам с короткой взволнованной речью, в которой сообщил, что выполнил свое обещание: "Я вернулся. Благодаря всевышнему, наши вооруженные силы снова на филиппинской земле..."
      Вот главная победа Макартура, вот в чем его своего рода величие. Следует сказать, что Д. Макартур именно благодаря своим личным качествам способствовал поддержанию духа американских войск, утверждению веры в победу. В военных кругах союзников считают, что Д. Макартуру следует воздать по заслугам за пропагандистское обеспечение боевых действий на Тихом океане, что отнюдь не менее важно, чем материальное обеспечение. "Американский кесарь" показал себя скорее блестящим мастером по мобилизации духа. Представляете, Д. Макартур под обстрелом японцев наперекор волне идет к берегу. В такой ситуации ни один морской пехотинец не повернет назад. Д. Макартур первым из генералов вместе с солдатами ступает на землю Филиппин. Вот это полководец! Впоследствии он повторял этот прием часто. И несмотря на нарочитость, театральность, каждый прыжок в морскую пучину действовал завораживающе, неизменно поднимал авторитет всего американского генеральского корпуса.
      Или вернемся к совещанию на Гавайях. Конечно, генералов покоробило. Но миллионам американцев такой выезд, заснятый кино- и фоторепортерами, чрезвычайно понравился. А что до подробностей, что на самом деле стояло за этим, они не знали. Так же, как они не знали историю с красным автомобилем, на котором разъезжали президент и Д. Макартур. "Но ведь все красиво, лихо! По-американски". А перелить монеты на пятую звезду генерала?
      Конгресс проголосовал за введение еще одного звания - генерала армии с добавлением на погоне пятой звезды. Первым это звание было присвоено начальнику генерального штаба Маршаллу, командующему военно-воздушными силами США Г. Арнольду, Эйзенхауэру и Д. Макартуру. Причем Д. Макартур удостоился такой чести благодаря Лейте. Главный каптенармус штаба разыскал в Таклобане портного и велел ему срочно переделать мундир Макартура, вернее, не весь мундир, а только воротничок, чтобы прикрепить пятую генеральскую звезду. Саму же звезду (не терпелось украсить себя ею, из Вашингтона же оказии в ближайшее время не ожидалось) было решено изготовить на месте. И ее изготовили. Да как! Отлили из монет шести стран, войска которых находились под командованием генерала Макартура (США, Австралии, Новой Зеландии, голландской Вест-Индии, Голландии, Филиппин) .
      Символично, конечно. Каждый, правда, воспринял символику по-своему. Филиппинцу, как говорили мне в Таклобане, виделось в ней нечто зловещее "так и сама свобода будет перелита в американскую форму". Австралийцев, новозеландцев это покоробило. Американцев, напротив: восторг, гордость, восхищение генералом, способным на создание еще одного символа величия Америки.
      Или взять посещение концлагеря в манильском университете св. Фомы! Изможденные полулюди, в грязных лохмотьях, изуродованные, еле двигавшиеся, они плакали от радости и счастья. И тогда генерала охватило глубокое чувство, он, не скрывая волнения сказал: "Пришел прекрасный, никогда не забываемый момент - быть спасителем жизни, а не носителем смерти".
      Наверное, он был искренен так же, как в тот момент, когда диктовал ответную телеграмму по случаю присвоения ему титула "Отца года", произнося слова:
      "По профессии я солдат и очень горжусь этим, но я еще более горд, несравненно более горд тем, что я - отец. Солдат разрушает, чтобы строить, отец только строит и никогда не разрушает. Один носит запасы смерти, другой воплощает в себе созидание и жизнь. И хотя орды смерти могучи, батальоны жизни все-таки сильнее. Моя надежда зиждется на том, что мой сын, когда я уйду из жизни, будет помнить меня не на поле боя, а дома..."
      Конечно, такие речи способствовали консолидации антигитлеровской коалиции, убеждали американцев, что следовало крепить союз всех сил, прежде всего союз с СССР против фашизма, японского милитаризма.
      Даже его на первый взгляд примитивный лозунг "Я вернусь!", обращенный к филиппинцам, сыграл известную положительную роль. Это потом коммунисты, хуки увидели у Макартура тот камень за пазухой (прежде всего бездействие в то время, когда японцы избивали, уничтожали левые движения во время оккупации, а после войны откровенный курс на расправу с филиппинцами, выступавшими под лозунгами демократии, на поддержку реакции и сохранение американского господства в новых формах), которым, по словам филиппинского историка, наносились разрушительные, порой смертельные удары по нации. Но в годы борьбы против оккупантов это "Я вернусь" придавало дополнительную энергию, расширяло социальную базу движения сопротивления. Ведь сознание того, что на выручку филиппинцам идет Макартур, идут Соединенные Штаты, которые являются союзниками СССР, которые воюют против гитлеризма и милитаризма, окрыляло и воодушевляло.
      А если взять казнь Хоммы? Она была представлена как проявление твердости, даже принципиальности "Американского кесаря", его верности идеалам гуманизма. Миллионы либо пострадали от злодеяний японских оккупантов, либо были свидетелями их. Но ведь карающая рука Макартура опустила меч справедливости далеко не на всех. Мало кто знал об истинных мотивах решения "кесаря". Вернемся поэтому к тому, с чего начали главу.
      - В отличие от Нюрнбергского, где было четверо судей - от СССР, США, Англии и Франции,- рассказывает государственный советник юстиции 2-го класса, доктор юридических наук, профессор М. Ю. Рагинский,- трибунал для Дальнего Востока состоял из представителей 11 государств, пострадавших от японской агрессии: СССР, США, Китая, Англии, Франции, Австралийского Союза, Нидерландов, Индии, Канады, Новой Зеландии, Филиппин. Вопрос о председателе трибунала (опять-таки в отличие от практики Нюрнберга) Вашингтон решил в одностороннем порядке. Командующий американскими оккупационными войсками Д. Макартур назначил председателем австралийского судью У. Уэбба. Далее, устав трибунала утверждался не державами-победительницами, а одним Макартуром. Следует отметить, что в результате подобной процедуры был закрыт доступ в трибунал Монгольской Народной Республике. А ведь Монголия была жертвой японской агрессии и сама внесла немалый вклад в разгром Квантунской армии!
      Суду были преданы 28 человек. Во время процесса бывший министр иностранных дел Мацуока и бывший военно-морской министр Нагано умерли. Окава, один из идеологов японского фашизма и расизма, был признан невменяемым: диагноз - сифилитический менингоэнцефалит (болел сифилисом тридцать лет). Принцу Коноэ дали возможность покончить жизнь самоубийством накануне ареста.
      Список обвиняемых был далеко не полным. Штаб Макартура вывел из-под удара многих видных политиков - вдохновителей агрессии, определявших курс страны.
      Многих крупных военных преступников, арестованных после капитуляции, Макартур освободил. Что касается представителей японских монополий дзайбацу, то главный обвинитель от США Джозеф Кинан не удовольствовался их освобождением, а даже постарался подвести под это "теоретическую базу". Он заявил:
      "В Германии промышленники держали стремя, когда Гитлер садился на свое чудовище. Японские же банкиры и крупные коммерсанты если и держали стремя, то только под дулом наведенного пистолета".
      Освобождение руководителей военно-промышленного комплекса, как это стало ясно позднее, было важным звеном "обратного курса" американцев, которые видели в Японии не былого противника, а союзника в антисоветской политике. 7 марта 1950 года Макартур издал циркуляр No 5, в котором было прямо сказано, что "все военные преступники, отбывающие наказание, могут быть досрочно освобождены".
      А если вспомнить об "отряде 731", который разрабатывал бактериологическое оружие? Среди непосредственно занимавшихся дьявольским делом имя профессора Сиро Исии. Он руководил "исследованиями" и "экспериментами", под его началом находились три тысячи ученых, техников, военнослужащих. После экспериментов многих "подопытных военнопленных", в том числе американцев, сжигали в крематориях как дрова - С. Исии называл свои жертвы "дровами".
      "Генерал Дуглас Макартур,- писала английская газета "Обсервер",- лично одобрил сделку, в соответствии с которой японцы - сотрудники "отряда 731" освобождались в обмен на их информацию об исследованиях в области бактериологической войны".
      Вот почему приговор в Маниле и назван "узаконенным судом Линча". Это была месть "Наполеона Лусона" Хомме и Ямасите за свой позор. Утолив жажду крови за счет личных врагов, Д. Макартур отправил так называемый "меч справедливости" в ножны из разглагольствований о "высшей справедливости" и "необходимости противостоять советской военной угрозе".
      Сегодня многие американцы считают, что Макартуру не следовало описывать свою встречу с госпожой Хомма. Слишком явно, таким образом, он обнаружил свою душу, желание отомстить обидчику. Ну, ладно, Хомма. Но мстить женщине, как бы она ни способствовала поддержанию кровожадных наклонностей супруга, это уже не по-мужски, не по-джентльменски. Да еще упиваться публично своей местью. Но и это могли бы простить.
      Однако спасение организаторов бактериологической войны - это уже не только не по-джентльменски, это уже не по-людски, не по-христиански, даже не по-американски, если говорить о подавляющем большинстве американцев. А может быть, здесь как раз и заложен тот главный ключ к разгадке тайн характера, личности "Американского кесаря"?
      27 сентября 1945 года к американскому посольству в Токио подрулил черный "даймлер-бенц". Из него вышел небольшого роста человек в цилиндре, визитке и полосатых брюках. Это был император Японии. Сразу же произошла заминка. Лорда - хранителя печати, который всегда фактически вел переговоры (не поднимая глаз на императора, он время от времени вставлял: "император желали бы знать... его величество думают..."),- остановили в дверях морские пехотинцы. Они пропустили только переводчика. В это время Джин шмыгнула за занавеску. Когда позднее Макартур хотел рассказать супруге, как выглядел император, она сказала: "А мы его видели..."
      "Одним из результатов второй мировой войны,- пишет американский исследователь Рональд Левин,- является превращение генерала Макартура фактически в императора Японии".
      Получив назначение на пост командующего оккупационными войсками, Д. Макартур отправился в Японию в первом эшелоне американских войск. Летел он через Окинаву. Ему хотелось первым ступить на землю побежденного противника. Он даже подвергал себя известной опасности, потому что не все в Японии (самураи, камикадзе, например) собирались выполнять приказ сложить оружие. Многие оправдывали желание дать бой американцам на собственной земле слухами о том, что не император объявил о капитуляции, что его голос подменили. Однако Д. Макартура это не остановило. Он понимал: если кто-то и говорил голосом императора, то сообщение о разгроме Квантунской армии никто не мог придумать. Даже самые отчаянные головы поняли - война проиграна.
      Войдя в первый раз в здание посольства США в Токио (после капитуляции Японии), Д. Макартур остановился перед портретом Вашингтона. Он вытянулся по-вест-пойнтски, отдал, как учила мать, честь и громко, чтобы слышали все, сказал: "Генерал, на это ушло много времени, но мы наконец сделали это".
      Император при дворе "Американского кесаря"
      Назначение на пост главнокомандующего вооруженными силами союзников Д. Макартур приравнивал к избранию президентом (пусть не США, но ведь Япония тоже держава). Иллюзию поддерживал обрушившийся на него поток наград, поздравлений, восторженных писем и телеграмм. Изо всех сил старались филиппинские друзья генерала. Президент Рохас говорил о "физической и моральной храбрости Макартура": К. Ромуло, выступая в палате представителей США, витиевато распространялся о великолепной способности Д. Макартура понимать душу простого человека Востока, о его великом вкладе в улучшение взаимоотношений между народами. Будущий министр иностранных дел Филиппин подчеркнул и такой момент: белый человек потерял достоинство в глазах азиатов (имеется в виду колониальная политика европейских держав и США; в свою очередь, японцам, их пропаганде удалось расширить пропасть между Востоком и Западом) . И вот эту пропасть, пел дифирамбы К. Ромуло, ликвидировал Макартур, он построил между ними мост, а значит, восстановил доверие к белому человеку.
      Возвышению в собственных глазах Д. Макартура способствовало решение филиппинского правительства сделать его почетным гражданином страны, занести его имя навечно в список роты филиппинских вооруженных сил, чтобы во время переклички при имени "Макартур" всегда следовал ответ: "Духом здесь!", приставить (до конца жизни) почетный эскорт телохранителей (отряд из 12 солдат филиппинской армии), выпустить филиппинскую монету с профилем Макартура и надписью "Защитник-освободитель".
      Вот в немалой степени почему Д. Макартур не потрудился надеть парадный, официальный мундир, и принимал в первый раз императора в каждодневной форменной рубашке с расстегнутым воротом. Оттого встреча выглядела нелепой. Ее можно сравнить со сценой, когда разодетый в галуны швейцар при дорогой гостинице раболепно открывает дверь длинноволосому, в потертых джинсах туристу. Конечно, унижение. Собственно, это была еще одна капитуляция Японии. Но если первая проходила на глазах всего мира, то здесь - только на глазах спрятавшейся Джин, которая в свое время так надеялась на вазы, подаренные отцом этого человека отцу ее супруга.
      Хирохито родился в Токио 29 апреля 1901 года, первенец в семье наследного принца Иосихито и его 18-летней жены принцессы Садоко. Поскольку однажды, в силу естественного хода событий, этот ребенок должен был занять японский престол, его имя выбиралось с особой тщательностью. "Хирохито" в приблизительном переводе означает "широкая благожелательность". В январе 1924 года Хирохито женился, а в 25 лет, когда умер отец, стал императором Японии. Это случилось на рождество 1926 года.
      Император, на которого японцам запрещалось даже смотреть, предстал, вспоминают очевидцы, как обыкновенный, даже неказистый человек (в то время ему было 44 года). Обвислые плечи, чаплинский, немного смешной и заурядный профиль, подбородок, указывающий на отсутствие воли. Его движения были неуверенными, часто казалось, что он вот-вот споткнется обо что-то и упадет. Усы росли неровными кустиками, лицо покрыто пятнышками, а глаза за толстыми линзами очков напоминали бусинки, которыми наделяют плюшевых медвежат или котят, чтобы они "видели".
      В личных покоях, то есть во дворце, император ходил в замызганной одежде и стоптанных туфлях. Он подолгу не брился (если, конечно, не должен был покидать дворец). В молодости будущий микадо путешествовал по Европе, где приобрел вкус к джазу, виски и гольфу. Хирохито увлекался морской биологией. После обеда он проводил многие часы в лаборатории, изучал под микроскопом морских обитателей, делал с них слайды и потом писал книги. Такой портрет императора часто рисуют американские журналисты, писатели. Они представляют его человеком слабым, безвольным, ничего не решающим и не решавшим. Как обвинять такого в развязывании войны, в преступлениях? Что, мол, взять с любителя рыбок, виски и джаза, который к тому же был вовсе не тщеславен, даже не хотел создавать империю "Великой азиатской сферы сопроцветания"?
      На самом же деле все выглядело не совсем так. Хирохито, бесспорно, сильная личность. Он полностью отдавал отчет своим поступкам. 29 апреля 1986 года, когда состоялся официальный прием по случаю 85-летия со дня рождения Хирохито, император заявил, что военные годы были для него самым трудным временем. В тот же вечер в центральной части Токио состоялся митинг, участники которого заявили: "Мы не можем безропотно праздновать юбилеи императора, потому что он несет ответственность за войну".
      В книге "Американская оккупация Японии" Майкл Шаллер пишет о том, как по мере приближения заката императорских побед разгуливалась фантазия американских "патриотов", мечтавших отомстить японцам за позор Пёрл-Харбора и Филиппин, за поражения на Тихом океане. Так, сенатор Теодор Билбоу требовал подвергнуть стерилизации всех японцев. Институт Гэллапа провел опрос, в результате которого выяснилось, что 13 процентов американцев выступают за полное истребление японцев.
      Был даже разработан проект выведения "новой породы" японцев: "искоренения врожденного варварства японцев" путем "скрещивания их с тихими и послушными жителями островов Тихого океана". На полном серьезе, как отмечает солидная гонконгская газета "Эйшн Уолл-стрит джорнэл", это предложение рассматривал и изучал президент Трумэн. Не случайно работницам на японских фабриках перед окончанием войны власти стали раздавать таблетки с цианистым калием, который следовало принять в ту минуту, когда они подвергнутся насилию со стороны американских солдат. Вполне возможно, в Японии узнали о результатах опроса и решили принять соответствующие меры. Но в немалой степени хранители чести японских женщин судили по себе, по своим солдатам, которые на оккупированных территориях выступали в одной роли - насильников. Конечно же, японцы, боясь мести, испытывали страх.
      Надо отдать должное находчивости Д. Макартура: он чрезвычайно ловко, по-своему умно и выгодно использовал эти страхи японцев. Боязнь подвергнуться унижению, оскорблению, стерилизации, физическому уничтожению Макартур заставил работать прежде всего на себя и на капиталистическую систему американского образца. Он сразу отмежевался от тех 13 процентов, которые требовали безжалостных расправ, "скрещивания" и т. д. Этот жест выдавался как естественное проявление натуры Макартура, его внутреннего мира, порядочности и т. д.
      На самом деле Д. Макартур, даже если бы и хотел проучить японцев по методу сенатора Т. Билбоу, он бы не смог этого сделать. По ряду причин. Многие, с кем американцы считали нужным расправиться, прежде всего коммунисты, были уничтожены, в Японии за годы войны ряды тех, кто выступал за социальную справедливость, поредели. Подвергать же стерилизации управляющих Мицубиси, любого представителя класса капитала - этого американская буржуазия не могла позволить. Еще не остыли печи Освенцима и Майданека, еще выходили полуживые люди из камер пыток и лабораторий, где подвергались "совершенствованию низшие расы". И взяться за повторение фашистских дел? Немыслимо! Немаловажным является и то обстоятельство, что демократические традиции в США, несмотря на деформацию, на деятельность ультраправых, сохранялись. У них было немало защитников, которые, безусловно, выступили бы против предложенной формы геноцида.
      Макартур же ведет свою игру дальше. Конечно, он против "уничтожения японцев", против мер по "исправлению их врожденного варварства". Жесткий антикоммунист, освободитель преступников, готовивших бактериологическую войну, покровитель карателей, уничтожавших бойцов партизанских отрядов на Филиппинах, предстает благодаря тому, что отмежевывался от тех, кто за "истребление", в облике демократа, гуманиста, христианина. Он даже принял меры, чтобы заставить американского солдата вести себя в Японии прилично. Одна из них - поощрение открытия публичных домов, куда нужда загнала многих японок (цианистый калий они оставили дома).
      Когда Макартура направили в Токио, перед ним были поставлены задачи, определенные Потсдамской конференцией: высадить на островах американские войска, демилитаризировать страну, наладить ее управление. Первым делом после вступления в новую должность Д. Макартур направил благодарственную телеграмму Трумэну и тут же принялся разрабатывать свои основные принципы (вернее, формулировать их "в своем преломлении" для прессы, принципы определились гораздо раньше), которыми собирался руководствоваться. Конечно же, Д. Макартур остался верен себе. Прежде всего собственная персона:
      "Я должен был быть экономистом... Я должен был перестроить нацию... Я должен был заполнить образовавшийся политический, экономический и духовный вакуум концепциями чести, справедливости, сострадания".
      "Американский кесарь" горделиво поставил в известность мировую общественность о том, что использует прежде всего свой собственный опыт организации им оккупационного порядка на одном из участков линии перемирия на Рейне после первой мировой войны и филиппинский опыт отца. Как будто не существовало документов Потсдамской конференции, как будто еще не были разработаны принципы и рамки деятельности оккупационной администрации.
      К моменту окончания войны в японской армии было семь миллионов солдат. Половину из них успели перебросить на свои острова (ведь в японском генеральном штабе серьезно думали об оказании сопротивления союзникам "у себя дома"). По первоначальному плану их должна была разоружать 8-я американская армия. Однако довольно скоро это дело передали японским штабам, которые стали называться "демобилизационными бюро". Можно представить себе, как шел "демонтаж" военной машины. Во всяком случае, "бюро" смогло сохранить офицерский корпус, "привести в порядок" многие ценные, в том числе разведывательные, документы, распорядиться должным образом новейшим оружием, находившимся в стадии доработки. Одним словом, происходила "демобилизация для будущей мобилизации". Нечто подобное наблюдалось и с "духовным разоружением".
      15 декабря 1945 года Д. Макартур издал указ, который лишал синто ее государственного статута. Синто была официальной государственной религией, а во время войны стала строгим, неукоснительным моральным уставом (религия утверждала, что солдат, убитый в бою, сам становится божеством). Синто весьма сложный религиозный комплекс, представляющий некий тесно связанный и приведенный в стройный порядок набор из патриархальных верований, представлений о патриотизме, убеждения, что император, японцы (не как конкретные лица, а как абстрактное понятие), японская земля являются священными. Монарх к тому же - порождение богини солнца. Синто проявляется прежде всего в обожании императора.
      И вот сын богини солнца перед всего лишь "стопроцентным американцем". Д. Макартур видел, что Хирохито нервничает. Он предложил ему сесть и протянул американскую сигарету. Рассыпаясь в благодарностях через переводчика, а не через лорда - хранителя печати, самодержец принял ее. Стал прикуривать. Руки сильно дрожали. Хозяин мог бы поднести зажигалку. Но он спокойно наблюдал за гостем.
      Зачем нужно было унижать таким образом царственную особу? Неужели из мести? Скорее всего Д. Макартур придерживался установки, полученной из Вашингтона: следует лишить императора "мифа о божественном происхождении". Но здесь пробудился и личный интерес.
      Макартуру нравилось быть "Наполеоном Лусона". Но что такое Филиппины! Хотелось быть "Наполеоном Японии", через нее - "кесарем Азии", Тихого океана.
      Однако сейчас, в этот сентябрьский день, вопрос о том, как поступить с "божественным происхождением", не ставился. Хирохито пришел к Макартуру только за одним - за спасением собственной жизни. Обратился он по верному адресу. Д. Макартур как политик понимал, что Хирохито - та фигура, которую следует не только уберечь, но и не допустить даже разговоров о "скучных трудах" его величества в области морской биологии.
      Уважая себя, уважая в себе самом кесаря, Д. Макартур на людях предупредительно относился и к японскому императору. Когда членам японской делегации показали проект документа о капитуляции, они ужаснулись: "Разве можно так?" Ведь там было написано: "Я, Хирохито, император Японии..." - и попросили заменить "я" на "мы". Д. Макартур немедленно согласился.
      Он не разрешил адмиралу Хэлси проехаться по улицам Токио в американском седле (его прислали ковбои) на белой лошади японского императора. Это уронило бы достоинство самодержца в глазах народа. Хэлси все-таки частично осуществил мечту и проскакал по Токио. Правда, на лошади, которую вывели не из императорской конюшни, а, кажется, из цирка. Однако какая разница: лошадь-то цокала под победителем и попирала таким образом землю императора, а уступали дорогу наезднику - адмиралу ВМС США подданные микадо. И вот этот на первый взгляд скорее несуразный, чем забавный случай, как раз точно опреляет истинную позицию Макартура: он не давал в обиду императора по большому счету, как важный институт власти, как часть государственного механизма, к которому относится также конюшня императора (журнал "Нью-Рипаблик", анализируя поведение Д. Макартура по отношению к императору, отметил, что полномочный представитель Белого дома и Пентагона ставил перед собой прежде всего цель поддерживать "консервативные социальные и экономические элементы Японии, которые стояли за спиной этой войны и которые с удовольствием готовили бы следующую"). Но американский цезарь чуть-чуть "ставил на место" лично Хирохито: умаляя его "божественность", тем самым прибавлял дополнительные черты к своему собственному ореолу необыкновенного человека.
      Д. Макартур, казалось, серьезно решил ограничить поле деятельности правого духовного экстремизма. К тому же к концу войны в душе почти каждого японца зародились сомнения относительно синто. Вот еще почему Макартур обрушился на идеологию милитаризма, она подорвала свой авторитет в народе, и спасать ее означало вызвать против себя недовольство людей. В этих условиях представлялось выгодным выступить в роли реформатора, воителя против отсталых традиций. Государственным органам объявили о запрете оказывать помощь защитникам синто, субсидировать их. Упоминание о синто изъяли из школьных учебников (чуть позднее эти же учебники подверглись дальнейшей чистке от многого из того, что способствовало насаждению и воспитанию милитаризма). Все символы синто исчезли с общественных зданий. Срыли 8000 монументов во славу синто.
      Вместе с тем Макартур торопился перехватить инициативу, он опасался: не навяжи он Библию, не заполни учебники новыми формулами, вакуум заполнят коммунисты. Д. Макартур широко открыл двери "американским идеалам". Десять миллионов экземпляров Библии по просьбе Макартура было завезено в Японию, что, по мнению главнокомандующего, означало совершение "величайшей духовной революции, какую только знал мир".
      Вместе со Священным писанием на острова хлынули голливудская продукция, американские радиоволны затопили японский эфир, реклама, восхваление всего американского приобрели невиданный размах. Япония превратилась в своего рода лабораторию духовного вторжения в Азию и страны Тихоокеанского бассейна.
      Но вот что интересно. По мере расширения американской идеологической экспансии происходило изменение в отношении к синто. В чем дело? Основная причина - рост рядов компартии, консолидация антивоенных, антиимпериалистических сил. Синто всегда была мощным источником и вдохновителем милитаризма господствующих, эксплуататорских классов. И разве мудро ослаблять ее до бесконечности! Если всякая религия лучше, чем коммунизм, то синто и подавно. Именно в этот период Д. Макартуру пеняли на то, что он поторопился распустить Кемпетай - кто же будет выслеживать, арестовывать "носителей крамолы"? Лишиться такой управы на коммунистов! И вот Д. Макартур, выступая с речью, говорит, что, хотя сам "воспитан как христианин, целиком и полностью придерживающийся христианского учения", он "всегда искренне восхищался многими основными принципами, определяющими восточные верования".
      "Христианство,- извинялся Д. Макартур за предыдущие поспешные решения,- не отличается от них так сильно, как можно подумать. Между ними (религиями.- Л. К.) существуют небольшие различия, но каждое и каждая могут получить дополнительную энергию путем лучшего понимания другой..."
      Вспомним: если бог, религия гарантируют нам идеальный миропорядок, значит, они необходимы.
      Это была уже программа. Программа объединения восточных верований с модернизированным христианством для борьбы против передовой общественной мысли и ее носителей. В Японии Д. Макартур провел блестящий эксперимент, который продемонстрировал, как культурные ценности, рожденные в рамках патриархального сознания, средневековой религии, могут сочетаться с самой вульгарной, самой современной "религией", в которую превращена реклама. Так, американские компании "Дженерал моторс" или "Юнайтед фрут" рекламировали в Японии холодильники, пылесосы, морс, салат, мороженое в японских храмах под старинную музыку, сочиненную для религиозных обрядов. Девы (в этот момент они становились чуть ли не святыми) пели старые песенки во славу... кока-колы или механической зубной щетки.
      Сторонники синто, внешне довольно быстро приспосабливавшейся к современности, точнее символам (в основном американским) современности, почувствовали себя увереннее после того, как Макартур изменил к ним свое отношение и особенно после принятия конституции Японии. Новый основной закон страны Д. Макартур поручил составить Мацумото, которого называли за его архиреакционность "железная рука". Однако он сочинил такое, что даже в штабе оккупационных войск смутились. Проект новой конституции не влезал даже в самые гибкие рамки буржуазной демократии.
      В данном случае, думается, это была игра Макартура. Мацумото написал именно то, чего ожидал от него "Наполеон Лусона", дабы иметь возможность продемонстрировать свой демократизм. Ведь именно Д. Макартур собственноручно взялся (великолепная демонстрация!) переделывать, исправлять проект Мацумото. Он вычеркнул наиболее одиозные пассажи и таким образом, сделав из "реакционного сырья" "прогрессивный документ", мог претендовать на репутацию реформатора, на право объявить: "оковы милитаризма и феодализма", "палочная дисциплина, которой подвергались душа и тело японского народа, ликвидированы" (из новогоднего послания Д. Макартура).
      После сообщений о работе над конституцией акции Макартура поднялись еще выше. Его даже сравнили с Фридрихом II, королем прусским, который оказывал покровительство Ламметри. Как известно, французский философ вел непримиримую борьбу с шарлатанством французских врачей, которые коснели в старых предрассудках и ничего не хотели знать об успехах медицины в других странах, о новых методах лечения. Ламметри обращался к совести своих коллег, он говорил, что специалист, который не следит за успехами медицины вне пределов Франции, не может быть честным гражданином. Это жулик, обманывающий публику.
      Парижский медицинский факультет отдал приказ сжечь публичные выступления Ламметри. Он подвергся оскорблениям, гонениям, его уничтожали как врача, мыслящего человека, как исследователя. Грозили физической расправой. И вдруг Ламметри получает поддержку с совершенно неожиданной стороны. Со стороны Фридриха II. В письме от 18 октября 1748 года прусский король, подчеркнув жизнерадостность и огромный ум Ламметри, поделился такими соображениями: "Он враг всех врачей, но сам хороший врач. Он материалист, но сам нисколько не материалистичен". В другом письме читаем: "Ламметри - жертва теологов и дураков... Я питаю особое сострадание к преследуемым философам".
      Наконец, король предоставил политическое убежище материалисту. Более того, когда гонимый французской буржуазией Ламметри прибыл в Потсдам ко двору, он был осыпан (демонстрацию устроили на всю Европу) монаршими милостями. Ламметри, на зависть многим, получил высокий пост (более важный, чем министерский) - чтец при короле. Фридрих II позволял себе до поры до времени кокетничать не столько с материализмом, сколько с материалистом, потому что исторические условия в Пруссии не созрели еще для революционного преобразования. Материалист не был опасен монарху.
      Так же и Д. Макартур. Он понимал: ему ничего не стоит сделать некоторые послабления, допустить к созданию конституции японских "ламметри", книги которых сжигали идеологи фашизма и милитаризма, можно пококетничать с либералами и даже с левыми, конечно, не с материализмом, ни тем более с марксизмом, а скорее с некоторыми носителями либеральных идей и марксизма. Тем более что среди них было немало демагогов, которые, манипулируя левыми лозунгами, занимались обманом общественного мнения.
      Д. Макартур смело шел на этот шаг, ибо новая конституция не могла поколебать основ капиталистической Японии. А разве помешала Фридриху II слава покровителя Ламметри?! Разве не приятно слышать, как американская, японская, западноевропейская пресса ахает и удивляется: Макартур реакционер, один из лидеров правых, душитель марша безработных ветеранов, спаситель ученых-человеконенавистников, готовивших бактериологическую войну, "предоставил убежище Ламметри XX века - японским либералам", да при этом еще отстранил "чтеца законов при японском императоре" - Мацумото?! "Американский кесарь" выступил защитником и покровителем демократии! И конечно, самое главное: оказывается, в американце прагматизм настолько силен, универсален и гибок, что он даже реакционера может сдвинуть на позиции, определяемые принципами демократии, если это выгодно Соединенным Штатам.
      Так что Дуглас Макартур на основном законе японского государства набрал много очков в своем американском государстве. Апологеты капитализма приобрели великолепный козырь - идею за весьма низкую, доступную цену: в принципе человек-ультра не опасен. Под влиянием прагматизма он всегда будет делать то, что выгодно стране, а значит, и тебе, американец.
      Огромную услугу оказал Макартур правым, идеологам реакции, в высшей степени умело поработав над конституцией Японии. Всегда завидуя автору "кодекса Наполеона", Д. Макартур наконец создал "кодекс Макартура". Он следующим образом подвел итоги работы над документом: "Я сообщаю о конституции, которая по решению императора, правительства, с моего одобрения предлагается народу". "Кодексом Макартура" Соединенные Штаты сделали, как заметил американский юрист, кивок в сторону левых и поклоны в сторону правых.
      О конституции много написано, в частности, о том, что впервые избирательные права получили женщины. Но на кого же работала конституция?
      "Выборы (в Японии) произошли не без забавных случаев,- вспоминает Д. Макартур.- На следующий день после объявления результатов голосования мне позвонил весьма почтенный лидер японских законодателей, судя по всему обескураженный чем-то, попросил аудиенции. Посетитель, который принадлежал к одной из групп выпускников школы юристов Гарварда, немедленно выпалил о сути дела, которое его глубоко взволновало: "Я сожалею, но случилось нечто ужасное. Проститутку, ваша светлость, избрали в парламент". Я спросил его: "Сколько голосов она получила?" Японский законодатель вздохнул и сказал: "256 000". Я сказал торжественно, насколько это было возможно: "В таком случае я вынужден предположить, что здесь должно быть скрыто нечто большее, чем ее сомнительное занятие". Он разразился смехом: "Вы солдаты!" воскликнул юрист и переменил тему. Возможно, подумал я, он спятил".
      Допустим, что избрание представительницы первой древнейшей профессии случайность. Но ведь будущее показало, что "кодекс Макартура", уложения, принятые под бдительным оком проконсула, способствовали утверждению социальной несправедливости - этого самого великого и ужасного отступления от морали, нравственности, порядочности.
      Одного до конца дней не мог простить себе Д. Макартур - позволил допустить в основной закон страны параграф (статья No 9), исключавший для Японии войну и вооруженные силы как средства ее политики на международной арене. Оправдываясь перед американскими "ястребами", желая снять с себя вину, он пишет в "Воспоминаниях", будто-де к нему во время работы над проектом конституции пришел премьер-министр Сидихара с предложением исключить из проекта параграф, который бы дал возможность возрождения милитаризма. При этом Сидихара якобы боялся, что Макартур как военный человек, да еще американец, будет возражать. Но Д. Макартур согласился. Однако он сделал этот шаг не ради мира. В США, в других странах еще свежи были воспоминания о преступлениях японского милитаризма, зверствах его генералов и солдат. Тогда нельзя было не считаться с общественным мнением, да и с мнением союзников. И тем не менее удалось оставить лазейку в виде оговорки о том, что в случае необходимости будут созданы силы для обороны, состоящие из десяти дивизий.
      Каждая из реформ прямо или косвенно приземляла императора. К тому же был издан приказ вынести из школ портреты императора, ученикам запрещалось отвешивать поклоны в сторону дворца микадо.
      Наконец, 1 января 1946 года Хирохито (К. Блэир считает, что под давлением Макартура) заявил японскому народу о том, что он вовсе не божественного происхождения, сам никогда не был божеством, что все это на самом деле миф, достойный сожаления. Его высочество не был искренен в своем отречении. В последние минуты жизни он дал понять всему человечеству, что он все-таки божественного происхождения, бессмертен. Иначе зачем же брать с собой в иной мир микроскоп, любимую шляпу, тапочки и галстуки любимых расцветок, а ведь такова была последняя воля императора. Но тогда, в 1946 году, выгоднее было отречься.
      Параллельно идет и другой процесс. Д. Макартуру очень понравилось, когда вдоль всего пути из аэропорта Ацуги в Иокогаму (там бросил якорь "Миссури") стояли тысячи японских солдат (по данным Манчестера, 30 тысяч пехотинцев) спиной к нему - подданные Страны восходящего солнца так встречали (до реформы) только своего императора, они не могли смотреть на него, чтобы не ослепнуть и чтобы не понести наказания за великую дерзость.
      Да, в Токио, отмечали многие биографы, Д. Макартур начал заболевать если не паранойей, то манией величия без сомнения. Но точнее было бы сказать, что указанные болезни, всегда сопутствовавшие Д. Макартуру, в Японии просто развивались дальше, приобретая иногда особенно уродливые формы.
      "Я,- пишет в "Воспоминаниях" Д. Макартур,- профессиональный солдат, получил абсолютное право контролировать жизнь 80-миллионного народа".
      Но если быть точным, то никакого такого права Д. Макартур не получал. Другое дело, он присвоил его (с молчаливого одобрения Вашингтона), узурпировав это право. Д. Макартур не считался ни с союзниками, ни с международными организациями.
      Стараниями американской пропаганды (позднее подключились и вполне искренне японские буржуазные газеты) Д. Макартур превращался в идола. Американские журналисты Р. Роувер и А. Шлезингер свидетельствовали: "Мы стали смотреть на Макартура как на Иисуса Христа". Происходило своеобразное "ограбление" микадо. Как в воду смотрели те солдаты-сочинители песенки, в которой были слова: "Двигайся отсюда, бог! Это я, Мак!" Во всяком случае, японский бог подвинулся, фактически его трон разделился, предоставив место Д. Макартуру.
      После спасения императора, его дяди, после того, как получили "амнистию с повышением" руководители подготовки к бактериологической войне, Д. Макартур превратился в кумира японской буржуазии. Отныне ее лучшие пропагандисты стали всячески поддерживать и раздувать культ Макартура. К тому же она поняла: в Соединенных Штатах культ генерала - самая удобная форма для обмана широкого общественного мнения (и если раздавались протесты, возмущение: "Как это освободили преступника No 1?!", в Вашингтоне пожимали плечами и сокрушались: "Да это все упрямый и неуправляемый Макартур, его проделки..."), что облегчало возрождение империалистической Японии. Д. Макартур открыто игнорировал и не выполнял решений Потсдамской конференции, требовавших убрать ультраправых, реакционных деятелей из государственного аппарата, школ, не допустить их возвращения на политическую арену.
      В Японии начали распространяться слухи, что в жилах Макартура течет кровь японских императоров, что у него была любимая японка, от которой есть дочь. Постоянно переиздавали брошюрку в 62 страницы "Генерал Макартур". Он представлялся как абсолютная власть. Токийская газета "Жижи Шимпо" писала: из "Макартура делается бог". И не только бог, но и маг, волшебник, исцелитель. К генералу рос поток писем. Разных: женщины умоляли благословить их перед родами, чтобы ребенок стал великим; длинное послание с просьбой помочь создать свой профсоюз (такая петиция поступила от проституток); полицейские добивались разрешения носить американские солдатские ботинки, хронические больные, калеки призывали магические силы в облике Макартура в исцелители. Послы вручали грамоты сначала Д. Макартуру, потом императору. Иностранные делегации первый визит наносили Макартуру.
      В Токио Макартур практически не покидал помещения в посольстве США, где поселился с семьей, и служебный кабинет в шестиэтажном здании, принадлежавший страховой компании, рядом с дворцом охорибаты ("благородная особа, живущая во дворце через ров"), то есть императора. Оно выходило окнами на императорскую площадь, где проводились парады гвардии микадо и где, как сообщало радио Токио, собирались публично казнить Дугласа Макартура через повешение.
      Мгновенно, как только генерал переступил порог выбранного помещения, оно получило название "Дай ичи" ("Номер один"). Макартур все реже и реже появлялся на людях, все меньше выступал (так положено у японских императоров). Его ежедневная поездка из посольства США в "Дай ичи" и обратно превратилась в королевский ритуал. К десяти утра к зданию посольства США стекался народ, туристы. Все внимание на черный "кадиллак" 1941 года выпуска, приобретенный у манильского "сахарного барона". На небесно-голубом фоне пластин, прикрепленных к радиатору и багажнику, красовались пять серебряных звезд (звание генерала). На номерном знаке вызывающе четко стояла цифра 1. Ровно в 10.30 за генералом захлопывалась дверца. В эту же секунду полицейские останавливали все движение. В кольце мотоциклов машина величественно двигалась по Токио. Ровно 5,5 минуты. Это стало зрелищем, достопримечательностью, подобной смене караула у Букингемского дворца.
      Создавалось впечатление, что действительно Дуглас Макартур властелин, позволяющий себе слишком многое. На самом деле предупредительные, джентльменские меры против японских монополий дзайбацу, быстро сменившие обещание "демонтировать финансово-промышленный фундамент разбойного милитаризма", выгораживание японских военных преступников, усиление драконовских мер против рабочего класса, высокомерные заявления в адрес союзников, попытки в оскорбительной форме ограничить деятельность советских представителей в Японии - все это было самоволием, самодурством, проявлением власти. Но здесь следует добавить слово "санкционированными Вашингтоном". Действия властелина прежде всего вписывались в контуры, рамки американской политики в целом, дополняли ее так же, как хороший гарнир к фирменному блюду.
      Но, конечно же, власть проконсула подогревала амбиции Макартура. Положение фактического правителя, второго императора заставляло снова и снова обращать честолюбивые мысли к Белому дому. Первая попытка стать президентом была сделана еще в 1944 году.
      19 августа 1943 года Д. Макартур получил письмо от президента Рузвельта, в котором были такие шутливые строчки:
      "Возможность снова вас увидеть (на совещании в Гонолулу.- Л. К.) сделала меня особенно счастливым. У меня возникло желание поменяться с вами в Гонолулу ролями. У меня предчувствие, что вы как президент сделали бы больше, чем я..."
      Для Макартура это было одновременно и елей, и яд: он мечтал поменяться ролями с Рузвельтом, мечтал стать президентом. В то же время в шутке звучала уверенность, которая в данном случае оборачивалась угрозой: Рузвельт силен, власть он не отдаст. Д. Макартур ему не страшен. Это как раз больше всего ударило по честолюбивым мечтам генерала.
      Тем не менее он верил в свой счастливый шанс. Для этого, казалось, были основания. "Наполеон Лусона" рассчитывал на "истинных носителей американизма". "Носители" с пониманием относились к брюзжанию генерала по поводу того, что Вашингтон, объединенный комитет начальников штабов не уделяют достаточно внимания войне с Японией, отдавая приоритет войне в Европе, что на первой странице "поход на Берлин", а уж на второй - "поход на Токио". В то же время среди "носителей" не все являлись сторонниками , "тихоокеанской ориентации". Другие шли за Д. Эйзенхауэром и видели главное направление политики "через Европу". Тем не менее "тихоокеанцы" не были слабы. Более того, их вес в области экономики, политики, идеологии, в делах военных постоянно возрастал.
      Д. Макартур тронул и некоторые другие струны в душе избирателя. Он начал исподволь, а потом и почти открыто, выступать за сворачивание отношений с Советским Союзом. "Кесарь" открыто выражал недовольство тем, что во Владивосток идут американские грузы. Нет, нет, он не требовал, чтобы США разорвали отношения с СССР. Д. Макартур рассматривал Советский Союз как резервуар, который должен поставлять "пушечное мясо" для американцев, чтобы, с одной стороны, обескровить и Японию и СССР, а с другой - сохранить свои силы на послевоенные дела.
      Американскому обывателю импонировала позиция генерала по многим другим вопросам. Он одобрял заявление Макартура о том, что и после войны Филиппины должны в той или иной форме оставаться владением Соединенных Штатов. Генерал считал (это особенно нравилось сторонникам панамериканизма), что страны Азии и бассейна Тихого океана обязаны идти в фарватере политики и желаний Соединенных Штатов, что даже путь к Европе, Африке лежит для Соединенных Штатов через Тихий океан, Азию с их богатейшими природными и людскими ресурсами.
      Вот почему К. Блэир отмечал, что Макартур пришелся по душе всякого рода правым экстремистам, изоляционистам, "вечно и всюду первым американцам", всем ненавидевшим Рузвельта и некоторым влиятельным республиканцам, "идущим посередине, дороги". Шансы были. Но все-таки имя Макартура, как кандидата от республиканцев, упоминалось не так часто, как имя губернатора Нью-Йорка Томаса Дьюи. За ним по популярности шел Уэнделл Уилки, лидер партии, потерпевший поражение от Рузвельта в 1940 году.
      Вот тут-то активизировался весьма влиятельный и ловкий политик, который решил поставить на Макартура,- сенатор от Мичигана Артур Ванденберг, республиканец, пользовавшийся в коридорах власти большим влиянием. Пораскинув всеми "за" и "против", он остановился на генерале. В конфиденциальном письме одному из родственников А. Ванденберг обмолвился: "Если он останется в живых, он будет, я думаю, моим кандидатом в президенты".
      Хорошо представляя характер и принципы возможного соперника, не веря ни единому его слову, Рузвельт внимательно следил за Макартуром, хотя последний делал вид, что не помышляет о президентском кресле, а как профессиональный военный, думает только о победе над Японией. Президент даже попросил снять копии с документов, подписанных генералом, в которых он оценивал положение Филиппин, заверял в создании прочной обороны архипелага и т. д., чтобы в нужный момент скомпрометировать Макартура как военного стратега. Такие предосторожности были нелишними, ибо "Наполеон Лусона" на самом деле серьезно намеревался взять Белый дом.
      Весьма показательна судьба майора Морхауза в свете кокетливых заявлений Макартура об "увлечении только военными операциями". Майор Морхауз, личный врач главнокомандующего, считался доверенным компаньоном генерала, он прошел с ним большую, причем самую горькую часть войны - от Коррехидора до Австралии. Майор помогал Макартуру перенести тяготы окружения, физические и моральные (Коррехидор был фактически пленом), всегда и всюду поднимал, часто искусственно, его авторитет. В Соединенных Штатах (он отпросился домой навестить свою тяжело больную мать) к нему обратились корреспонденты с вопросом, не собирается ли Макартур в Белый дом. "Нет, не собирается,- ответил майор,- он солдат, и его мечта промаршировать по Токио". Вскоре Морхауза уволили, даже запретили попадаться на глаза Макартуру. Всезнающий Хафф сделал заключение: "Идея стать президентом была Макартуру вовсе не неприятна". Поэтому те, кто вольно или невольно приписывал ему другие, автоматически становились врагами "Американского кесаря".
      Когда Хафф собирался в США, генерал напутствовал его: "Пока ты там, в Штатах, хорошенько приложи ухо к земле и послушай". Помощник сразу понял, что речь идет о президентском буме. По возвращении хитрый Хафф привез массу слухов, новостей, сплетен, пересудов. Д. Макартур, слушая, не пропускал ни слова, обращал внимание на каждую деталь. Хафф, в частности, рассказал об одном, на его взгляд не очень важном, скоро забытом разговоре: "Почему,спросили его,- Макартур все время ходит с тростью? Он что, немощен, слаб?"
      После разговора с Хаффом Макартур никогда больше не появлялся на людях ни с тростью, ни с палкой.
      Труднее всего удавалось Д. Макартуру скрывать свои антипатии к хозяину Белого дома. Он прилагал нечеловеческие усилия, чтобы носить тогу дружелюбия, этакого солдатского равнодушия к верховной власти, одновременно демонстрируя подчинение ей. Д. Макартур даже ломал гордыню и льстил Ф. Рузвельту, писал ему письма, проникнутые предупредительностью, кроткостью. Но вот когда в Австралию прибыла "первая леди США", Макартур не смог сдержаться. Он открыто проигнорировал жену президента. Правда, реакция провидения, в которое верил Макартур, была мгновенной и неприятной. На приеме одна австралийская дама, не задумываясь и не беря в голову значение того, что говорила, воскликнула, представляясь г-же Рузвельт: "Не правда ли, великолепно! Я слышала, что генерал Макартур готовится стать президентом Соединенных Штатов!" Конечно, Э. Рузвельт рассказала супругу и о даме, и о многом другом. Конечно же, Рузвельт еще больше невзлюбил генерала, ибо президент так же, мягко говоря, не питал любви ни к одному из своих соперников, реальных или только собирающихся выступить в этом качестве.
      А в Соединенных Штатах с тяжелой (если иметь в виду финансовую сторону) руки Ванденберга своим чередом разворачивалась кампания. Число "макартурфилов" росло. Кто, кроме Ванденберга? Прежде всего Клэр Бут Люс, супруга короля американской прессы, издателя "Тайм-Лайф" Генри Люса. Будучи к тому же членом палаты представителей от штата Коннектикут, она считалась видным и влиятельным политическим деятелем.
      Наконец Ванденберг дал понять уже более широкому кругу заинтересованных лиц, что следует двигать Макартура как кандидата в президенты. Это вызвало острую и энергичную негативную реакцию военного министра Стимсона. Он, ссылаясь на законы и уложения, заявил, что военным, состоящим на действительной службе, запрещено выставлять свою кандидатуру на занятие официальных или общественных постов. Однако такое предостережение на Ванденберга не подействовало. Объяснив позицию Стимсона завистью, сенатор принялся за дело. Он уже собирался уведомить о своем решении протеже, как получил от Макартура письмо (кстати, к своему немалому удивлению и даже неудовольствию: сенатор недолюбливал выскочек и торопыг). В нем говорилось:
      "Я безумно благодарен вам за ваше столь дружеское отношение. Я надеюсь только на то, чтобы наступил тот день, когда бы я смог ответить взаимностью. Жаль, мешают обстоятельства, но мне бы так многое хотелось сказать вам! Пользуясь случаем, я хотел бы заверить вас в том, что испытываю полное доверие и отдаю себя под ваше опытное и мудрое покровительство".
      Такие излияния в Соединенных Штатах называют "посланиями мышки к кошке". Не без иронии и едва скрытого презрения Ванденберг записал в дневнике: "... Конечно же, Мак никуда не убежит... типичная для него храбрость как солдафона".
      Получив согласие на полную свободу рук, сенатор принялся "сваливать" Рузвельта. Прежде всего отмобилизовали всю правую журналистскую рать. Кроме Генри Люса и его супруги, в нее с удовольствием вошли 'такие не менее влиятельные "короли прессы", как Уильям Рэндольф Херст, Роберт Вуд. Председатель совета директоров компании "Сире, Робэк энд компани", занимавший одновременно важный пост в Пентагоне и имевший чин бригадного генерала, предложил "оплатить все необходимые расходы по пропаганде личности Макартура". Ванденберг немедленно связался с начальником макартуровской разведки Уиллугби и договорился о поддержании постоянных контактов.
      Взмах нескольких "королевских палочек", и... на американцев обрушился водопад статей, передовиц, биографических справок, брошюр, предвыборных проспектов, описаний различных военных операций. Главный герой - Дуглас Макартур.
      В феврале 1944 года Ванденберг известил всю Америку о том, что он и его единомышленники выступают за Макартура и готовы оказать своему кумиру всяческую поддержку. Журнал "Кольерс" опубликовал статью под заголовком "Почему я за Макартура". Вот основные резоны: Макартуру следует предоставить "полную, неограниченную власть" над формированием и проведением военной политики и стратегии США; он будет тем самым единственным и лучшим человеком, который снова поставит страну на "послевоенные ноги"; Макартур отдаст делу всего себя, принесет на алтарь президентства свой великий ум, сердце, способности, духовную преданность христианству.
      Все шло более или менее гладко. Однако весной 1944 года по "австралийскому выскочке" был нанесен чудовищный удар: вопреки планам Ванденберга нетерпеливые ультра, действовавшие по своему разумению, за что их прозвали "дикими кошками", вписали имя Макартура на первичных выборах в штатах Висконсин и Иллинойс. В Иллинойсе обошлось, там у Макартура не было сильных противников, а такой могучий союзник, как "Чикаго трибюн", сделал свое дело - генерал получил более 550 000 голосов. Но в Висконсине (родной штат отца, где, казалось бы, в память героя Гражданской войны, покорителя индейцев и Филиппин, сына могли бы одарить симпатиями и голосами) противостояли такие киты, как Уилки, Дьюи и Гаролд Стассен (во время предвыборной кампании служил в штате командующего операциями ВМС США в южной части Тихого океана, за спиной адмирала были два срока губернаторства в штате Миннесота). Ванден-берг почувствовал недоброе. Опасения оправдались: неоспоримую победу одержал Дьюи. Макартур пришел третьим. Всем стало ясно: шансы его улетучились.
      Однако нельзя говорить о полном поражении Д. Макартура. Участие в предвыборной президентской кампании сыграло важную, если не решающую роль при выборе кандидатуры на пост негласного "президента" побежденной Японии. Тут в американских правящих кругах разногласий почти не было. Именно Д. Макартур должен был стать представителем США - реакционер, последовательный носитель духа великодержавного американизма, антикоммунист. Все те качества Макартура, с которыми трудно было выйти в народ, потому что они могли отпугнуть его, в данном случае были не страшны. Наоборот, любезны. Они превращались в стопроцентные добродетели. Так что не зря старался Д. Макартур. Правая Америка не забыла его, более того - достойно наградила и компенсировала нанесенный на выборах моральный ущерб.
      "Американский кесарь" начал службу в Японии. Он постоянно слышал: "величайший из всех генералов в истории, самый великий после Христа человек". Трудно не поддаться очарованию таких речей. И когда в 1948 году заговорили о Макартуре как кандидате в президенты, он мгновенно, забыв про синяки и шишки, полученные в 1944 году, решил снова попытать счастья. Пресса, которая шла за Херстом, развернула бурную кампанию. По всей стране возникли клубы "Макартур в президенты". Сторонники называли его "любимым сыном Висконсина", таким образом давая понять, что на этот раз Висконсин не подведет.
      Конечно же, Макартур не рассчитывал на левых, даже умеренных. Но что любопытно: и в стане своих нашлись серьезные противники, чьи выступления называли "укусами скорпиона". Противоестественно? Есть, однако, несколько объяснений. Первое: Макартур слишком откровенен, он мгновенно вызывает реакцию у левых сил и таким образом активизирует их действия. Второе: в Японии некоторые мероприятия Макартура рассматривались как действия в угоду либералам - меры в отношении религии синто, "приземление императора", а главное, уступки (пусть небольшие) сторонникам демилитаризации. Третье: американская реакция созревала к эпохе маккартизма, к интенсивному натиску на "инакомыслящую Америку". У Макартура же, который больше десяти лет не был дома, отсутствовали не только программа утверждения американизма в современных условиях, но и опыт. Конечно, все помнили расправу над ветеранами. Но ведь это было давно, и "левый фланг" Соединенных Штатов Америки стал совсем другим. Во всяком случае, один из главных соперников Макартура, Дьюи, сказал о нем: "Сегодня не кризис. Военный гений, независимо от того, насколько он великолепен, не может дать нужного результата".
      Набросился на Макартура и сенатор Джо Макарти. Он (кстати, совершенно несправедливо) объявил о слабом здоровье Макартура, а кому нужен старый да еще слабосильный президент! После сигнала "покопаться в грязном белье" противники генерала взялись за историю с разводом, разворошив попутно "могилу добродетелей Дуга" (так называют суд над Митчеллом).
      "Наполеон Лусона" потерпел поражение, не дойдя даже до финиша. Журнал "Тайм" в связи с этим написал:
      "Жалкие результаты (подсчета голосов на первичных выборах.- Л. К.) выпустили с внезапным и гнетущим унижением воздух из Макартура, как из дутого пузыря". А приближенный к генералу журналист Кларк Ли свидетельствовал: "Когда Уитни сообщил новость Макартуру, он поник головой в глубокой печали".
      Но и на этот раз поражение не покачнуло позиции Макартура как "проконсула Японии". Наоборот, укрепило его. Ведь он не перестал быть самим собою, не избавился от своих качеств, в частности от антисоветизма. В своих мемуарах бывший президент Трумэн пишет:
      "Я принял решение, по которому генерал Макартур получает после победы право полного командования и контроля в Японии. Мы не собираемся подвергать себя беспокойству со стороны русских, их тактики на Тихом океане".
      2 сентября 1945 года выдалась прохладная погода. Небо скучно-серое, с низко нависшими облаками.
      На церемонии подписания капитуляции Японии Д. Макартур произнес речь:
      "Мы собрались здесь, представители главных воюющих держав, чтобы заключить торжественное соглашение, которым может быть восстановлен мир. Конфликты, в том числе порождавшиеся различными идеалами и идеологиями, решались на полях войны и поэтому не.подлежат сейчас обсуждению или дискуссиям... Я искренне надеюсь так же, как надеется все человечество, что с этого торжественного момента появится лучший мир, появится из крови и резни прошлого,- мир, основанный на вере и понимании, мир, уважающий достоинство человека и способствующий достижению самого священного желания - свободы, терпимости, справедливости".
      После того как была поставлена последняя подпись, Д. Макартур медленно произнес: "А теперь давайте помолимся за мир, который был сейчас восстановлен для мира, и за то, чтобы бог хранил его всегда. Процедура закончена". Казалось, поставлена точка. Но сегодня уже можно сказать, что Д. Макартур на самом деле думал о запятой. В момент, когда замолкли слова пышной фразы, вспоминает японский дипломат, тучи раздвинулись, ярко засияло солнце. Но ненадолго. Раздался тяжелый рокот, и небо закрыла воздушная армада - четыреста В-29 и полторы тысячи других самолетов.
      Пройдет время, и многие из этих самолетов откроют бомбовые люки над Кореей, будут перебрасывать войска США в Индокитай, приземляться (чтобы в любую минуту взлететь) на многочисленные американские военные базы, сетью раскинувшиеся на возможно близком расстоянии от Советского Союза. А сам Д. Макартур в своих выступлениях и действиях будет наращивать, увеличивать "антисоветскую струю".
      Конечно, принадлежность к правому лагерю уже автоматически предполагает отсутствие, мягко говоря, симпатий к СССР. Однако антисоветизм Д. Макартура - это нечто оригинальное. Д. Макартур никогда не мог переломить свою собственную натуру. Для себя он с первого дня существования Советской власти закрыл новую Россию, никогда не хотел признавать ее. В собственном объемном мемуарном труде он только на 130-й странице упомянул об СССР. Один-единственный раз нашлось у Макартура доброе слово в адрес нашей страны. После получения известия о разгроме немецких войск под Москвой он сказал:
      "Масштабы и грандиозность сокрушающего контрудара Советов, раздавившего нацистов на подступах к русской столице, являются самым великим в истории военным достижением".
      Более того, Д. Макартур даже приказал выпустить специальный бюллетень, в котором говорилось:
      "... Ситуация, сложившаяся в настоящее время, свидетельствует о том, что надежды цивилизации покоятся на достойных знаменах храброй Красной Армии".
      Это мгновение истины, это озарение пришло в период, когда гордый американский генерал укрывался от японских самолетов на острове Коррехидор зимой 1941/42 года.
      Д. Макартур был, наверное, одним из последних, кто пришел к выводу: Гитлер, фашизм нацистского образца представляют смертельную угрозу. Тем не менее он нашел силы подняться над собственными, эгоистическими концепциями. Более того, он отдал свой опыт, знания делу борьбы против гитлеризма и японского милитаризма.
      Не следует делать вывод, что "Американский кесарь" "сошел с рельсов", в корне изменил свои позиции. В данном случае срабатывали чувство самосохранения, практицизм. Они подсказывали, что победа крайне правой реакции в мировом масштабе чрезвычайно опасна. Она (вот что главное!) неизбежно приведет к активизации левых сил, и в таком случае вся американская система может оказаться под угрозой. Не говоря уже о том, что фашизм даже в процессе утверждения своего превосходства успел бы нанести серьезнейший ущерб Соединенным Штатам. А после этого жди другого удара слева! Перед лицом такой перспективы Д. Макартур делал даже реверансы в адрес СССР.
      Да, Д. Макартур не мог переломить себя. И все-таки он был способен сдержать в себе желание дать волю антисоветским чувствам, когда это было выгодно, когда это было необходимо. Он понимал: иначе трудно укрепить фронт союзников перед лицом германского фашизма и японского милитаризма. Кроме того, генерал понимал, что во время войны выступать против СССР означало выступать против надежд и чаяний американского народа. 25 июля 1945 года сенатор Александр Уили говорил:
      "В миллионах американских домов матери, отцы, невесты с нетерпением ждут вестей о намерениях русских... Бесчисленное множество американских жизней зависит от России... Давайте никому не позволим сказать, что мы вмешиваемся во внутренние дела России, когда мы обращаемся к ним с просьбой о том, чтобы они взяли на себя бремя на Дальнем Востоке. Мы не забудем так легко вклад России на Дальнем Востоке, если она выступит вместе с нами, и не так легко простим, если она останется в стороне".
      СССР не остался в стороне.
      Однако антисоветизм оставался натурой Д. Макартура. Другое дело: его проявление в значительной степени определялось позицией правящего большинства.
      Главный политический обозреватель газеты "Асахи Симбун" поделился однажды с читателями размышлениями:
      "Я часто спрашиваю моих американских друзей, почему они... так стремились простить милитаристов и их протеже в Японии. И каждый раз американцы ссылались на логическую необходимость. Те, кто формулирует политику в США, в своем стремлении сдержать советское могущество в Восточной Азии, нуждаются в поддержке японских антикоммунистов, независимо от их действий в прошлом и политических взглядов в настоящее время".
      За спиной народов, за спиной Советского Союза правые круги Соединенных Штатов еще до окончания второй мировой войны начали готовить третью против СССР. 18 мая 1945 года помощник государственного секретаря США Джозеф Грю заявил, что "будущая война с Советской Россией... несомненна" и она может начаться "в течение ближайших лет". Отсюда, подчеркнул он, политика США по отношению к Советскому Союзу "должна ужесточаться по всем линиям". Д. Макартур торопится тут же сказать свое слово. Он, подливая масло в огонь антикоммунизма, выдви-тает требование: "Дать отпор похотливым нападкам тех, кто выступает за рабство, против свободы, за атеизм, против бога!"
      Вашингтон постоянно ужесточал курс по отношению к СССР. Вместе с ним ожесточался и "Наполеон Лусона". Он все реже скрывает свои симпатии, антипатии. Дает волю эмоциям по любому поводу.
      Примеров масса. Так, в ответ на справедливые замечания советского посла в США о недостатках в работе Дальневосточной комиссии{11} Д. Макартур разразился заявлением, в котором обвинил СССР в попытках "втянуть Японию в орбиту коммунистической идеологии", "навязать безбожную концепцию атеистического тоталитарного порабощения". И здесь же Д. Макартур одним из первых в США выступает за то, чтобы занять позицию "еще большей силы" и говорить с СССР жестким, грубым, даже оскорбительным языком.
      Нет смысла вновь напоминать о том, что Макартур явно преувеличивал свое значение, что приведенная выше цитата свидетельствует больше о склонности генерала к бахвальству, чем о реальной силе (в данном случае в приложении к Советскому Союзу). Но ясно одно - Д. Макартур выступал в тех рамках, которые определяли правящие круги страны. Вашингтон ведь поставил перед собой цель парализовать деятельность Дальневосточной комиссии и Советского Союза. Д. Макартур, имея его директивы и тайное благословение, тут же объявил войну международным органам.
      Вот почему Вашингтон смотрел сквозь пальцы на многие выходки своего "кесаря", "короля", "главы государства в чине генерала". Иногда, правда, Белый дом делал вид, что ему не все нравилось в действиях Макартура, что президент не одобрял его имперские замашки. Но все это походило на игру.
      Позируя и красуясь перед американской публикой, Д. Макартур надеялся особенно понравиться американскому сверхпатриоту, всячески афишируя свою неприязнь к Кузьме Николаевичу Деревянко. Он невзлюбил его якобы с того самого момента, когда советский генерал-лейтенант (кавалер ордена Ленина, многих боевых наград за участие в финской и Великой Отечественной войнах, поставивший свою подпись под Актом о безоговорочной капитуляции Японии) в качестве представителя командования Вооруженных Сил СССР переступил порог штаба Макартура в Маниле. Результатом нелюбви явились грубые выходки против представителя СССР, сопровождавшиеся угрозами.
      Д. Макартуру же было сделано внушение со стороны его вашингтонского начальства за поведение в отношении советского военного дипломата Деревянко. Но, как говорит один из историков, "ругая генерала, ласкали антикоммуниста". Проконсулу на реприманды было наплевать. Главное дело сделано - сработано на пропаганду, которая вводила в заблуждение американскую публику, внесены дополнительные неприятные нюансы в атмосферу работы международных организаций, что и требовалось доказать (Вашингтону).
      "Я публично опозорен"
      Однажды летом 1946 года генерал Дж. Кенни, глядя на проконсула, пребывавшего в благодушном настроении, принялся вслух размышлять о том, сколько тонн конфетти, резаной бумаги, листовок обрушит Нью-Йорк на Макартура - именно так встречал этот город прославленных полководцев.
      Д. Макартур, улыбнувшись, сказал, что он не собирается возвращаться на Манхэттен. Покачивая головой то ли в знак сомнения, то ли отрицания, он добавил: "Я, пожалуй, поселюсь где-нибудь подальше, в Милуоки. На пути к дому я заскочу в мебельный магазин и куплю самое большое кресло-качалку из красного дерева. Я поставлю его перед входом, а рядом - приличную пирамиду камней. После этого начну качаться". Дж. Кении спросил: "А камни для чего?" "Американский кесарь", не задумываясь, ответил: "Чтобы бросать в тех, кто придет ко мне говорить о политике".
      Наверное, в тот летний вечер Д. Макартур был искренен в своих мечтаниях. Он ничем не отличался от других властолюбивых и тщеславных деятелей, которые, как раз, имея реальную власть, чувствуя силу, уверенные в будущем, позволяли себе разговоры о желании отойти от активной деятельности, вместо политики заняться рыбной ловлей или воспитанием внучат. Но, как показала жизнь, редко кто уходит с политического Олимпа (в США или любой другой стране) по своей собственной воле. Да Д. Макартур и не был таким человеком, чтобы из озорства или стремления к легкому времяпрепровождению швырять в политиков камнями. Он мог делать это в свое удовольствие только в том случае, если сам оставался политиком. Тем более в то время, когда звезда Д. Макарту-ра в лучах оккупированной им Страны восходящего солнца неуклонно поднималась. Приближалось событие, которое должно было возвести эту звезду на вершину. Событие народам несло несчастья. Для Макартура оно должно было стать еще одним и самым главным счастливым шансом.
      Вот почему, когда грянула корейская война (1950 - 1953 гг.), Макартур буквально преобразился (его глаза засветились радостью и надеждой), даже помолодел. В этот момент никто бы не сказал, что ему 70 лет. Он заявил, не скрывая восторга:
      "Решение президента оказать быстрое сопротивление северокорейской агрессии для всей Азии прибавило пламя света в лампе надежд, которая едва светила и уже угасала. Оно означало для Дальнего Востока главный и поворотный пункт в борьбе этой части мира за свободу. Одним ударом оно отбросило в сторону все лицемерие и софистику, которые приводили в смущение и заблуждение так много людей, находящихся на далеком расстоянии от места событий".
      Получив сообщение о начале боевых действий, Макартур потребовал трубку - "кукурузный початок" - знак, что генерал идет на фронт, на линию огня. Старый солдат подумал, что еще долго ему не придется покупать к ре ело-качалку, а камни, может быть, предстоит складывать у Белого дома - он надеялся выиграть войну и "победителем коммунизма" вернуться в США. Он ждал эту войну.
      После возникновения Китайской Народной Республики государственный секретарь Дин Ачесон заявил, что "Соединенные Штаты намерены воспрепятствовать дальнейшему расширению коммунистического господства в Азии или в районе Юго-Восточной Азии". В 1949 году Национальный Совет Безопасности США принимает секретный документ, в котором фиксируется вывод о том, что острова у берегов Азии, в том числе Япония и Филиппины, представляют "нашу первую линию обороны и в то же время нашу первую линию для наступательных операций, откуда мы можем попытаться сократить сферу коммунистического контроля".
      В 1949 году в Европе создается Североатлантический блок (НАТО). В 1950 году Совет национальной безопасности США в глубокой тайне обосновывает требование выделить из общего национального продукта 20 процентов на военные цели с тем, чтобы "Соединенные Штаты смогли помочь некрасным нациям повсюду оказать сопротивление любой красной угрозе".
      25 июня 1950 года войска марионеточного южнокорейского правительства Ли Сын Мана с ведома Вашингтона развернули боевые действия против Корейской Народно-Демократической Республики. Армия КНДР нанесла сокрушительные удары по воинству Ли Сын Мана. Тогда в события вмешались США, прикрывавшиеся флагом ООН. Одновременно американцы фактически оккупировали китайский остров Тайвань. Д. Макартур мобилизовал весь свой талант, опыт полувековой службы в армии, энергию, чтобы одержать военную победу. Другой альтернативы он не признавал. Генерал много раз выезжал на фронты Кореи. Он планирует и проводит операции, которые американские военные специалисты заносят в разряд выдающихся, особенно десант в Инчоне{12}. И вдруг...
      В 1 час ночи 11 апреля 1951 года Трумэн созвал корреспондентов и объявил о том, что он направил Дугласу Макартуру послание. В нем говорилось:
      "Я глубоко сожалею, что в мою обязанность как президента, верховного главнокомандующего вооруженными силами Соединенных Штатов входит решение освободить вас с постов верховного главнокомандующего вооруженными силами союзников, главнокомандующего вооруженными силами ООН, главнокомандующего вооруженными силами США на Дальнем Востоке..."
      "Американскому кесарю" сообщили об увольнении во время обеда, который он давал сенатору У. Магнусону в банкетном зале посольства США в Японии. Лицо Д. Макартура вытянулось, потом застыло. Казалось, на него легла железная маска. В чьем-то стакане звякнула серебряная ложка. Макартур повернулся к супруге и сказал: "Джинни, мы наконец едем домой". Прошло девять с половиной месяцев после начала войны. Впереди еще, как оказалось, было более двух лет жестоких сражений. Д. Макартур далеко не исчерпал свои возможности как командующий. К тому же сами американцы любят повторять, что "на переправе лошадей не меняют". С ветераном, говорил автору этой работы американский посол на Филиппинах, поступили так, как поступали в Спарте со слабенькими новорожденными - их выбрасывали с обрыва лишь только потому, что родственники признавали их никудышными, не способными стать солдатами.
      Сразу после решения президента и до сих пор задается вопрос, почему же все-таки отставили Д. Макартура? Причин называют много. Все даже трудно перечислить. Д. Макартур действительно многих раздражал своим поведением, у него хватало врагов, которые, мягко говоря, не желали ему добра. Одни из личной неприязни, другие - из политических соображений, третьи - из карьерных (многим мешал в продвижении по службе). И раньше своеволие, капризы Д. Макартура, непослушание, принятие решений без консультаций вызывали недовольство в Вашингтоне. Чашу терпения, как разъяснили решение президента его помощники, переполнили действия генерала, которые разошлись с общим направлением политики США по отношению к Китаю и Тайваню. К тому же из-за желания покрасоваться он говорил то, о чем следовало помалкивать. Особенно часто при этом, как иллюстрацию, вспоминали послание Д. Макартура американским ветеранам и его поездку на Тайвань. Обратимся к документам.
      Действительно, первый раз вопрос об увольнении Д. Макартура встал тогда, когда он в августе 1950 года совершил поездку на Тайвань. До визита Белый дом заверял американскую и международную общественность в том, что выступает за скорейшее разрешение "корейского конфликта" и в связи с этим придерживается политики "нейтрализации Формозы". Д. Макартур, напротив, оставался верен доктрине, согласно которой Тайвань следует еще более активно втягивать в "проведение стратегии и тактики американских вооруженных сил". А ведь это была не его собственная доктрина. Именно ее в качестве руководящей выдвигали Д. Ачесон, национальный совет безопасности США, другие деятели и учреждения.
      Д. Макартур всегда разделял позицию тех, кто рассматривал Тайвань как один из главных бастионов, назвав его "непотопляемой плавучей базой, авианосцем США". Но он не только разделял, но и проводил (не по своей воле, таково было разделение труда в правящем эшелоне) идеи экспансионизма в жизнь. Однако Макартур волен прибегать к тем конкретным действиям, которые считает нужными. Поэтому он, чтобы осуществить доктрину на практике, уточняет ее:
      "Географическое положение Формозы таково, что, окажись остров в руках недружественной Соединенным Штатам державы, он сразу выводит противника в самый центр американских стратегических диспозиций на Тихом океане".
      Услышав, как кто-то из американских деятелей заявил, что, "защищая Формозу, мы тем самым отталкиваем от себя континентальную Азию", Д. Макартур тут же дал отпор:
      "Те, кто говорит так, не понимают Восток. Они не знают, что восточной психологии свойственно уважать агрессивное, решительное, динамичное лидерство, а значит, и следовать за ним. Ей свойственно быстро отворачиваться от лидера, который проявляет нерешительность и колебания. Они недооценивают восточное мышление. За последние пять лет ничто так не поднимало дух у Дальнего Востока, как американская решимость сохранить бастионы нашей стратегической позиции на Тихом океане".
      Визит к Чан Кайши проходил на глазах у всего мира. Д. Макартур четко представлял, что активизация Тайваня подольет масла в разжигание корейской войны и может привести к вступлению в нее КНР. Вот великолепная возможность осуществить главную цель - нанести удар по Китаю, точнее, по китайской революции. Тем более, обращал внимание Д. Макартур, страна находилась в тяжелом экономическом положении, и лучшего случая для того, чтобы "остановить распространение коммунизма, не найти". Макартур говорил об этом вслух. Вот и получилось как по известной присказке: что у Вашингтона на уме, то у Макартура на языке.
      Д. Макартур, прибыв на Тайвань, с удовольствием принял все полагающиеся почести. Наконец, поцеловав ручку мадам Чан Кайши (она всех удивила тем, что, ни разу не встречавшись ни с одним членом делегации, каждого приветствовала по имени), спокойно, якобы "не оглядываясь на Белый дом", пошел совещаться с ее супругом. Причем совещался два дня. Поездка на Тайвань вызвала такой серьезный международный резонанс, что Вашингтон смутился и, не успев ничего придумать, заявил, будто ничего о ней не знал и не ведал. Наивно, конечно. За два дня переговоров можно было послать Д. Макартуру сотни телеграмм и отозвать его. Полет на Тайвань, переговоры с Чан Кайши и его супругой были запланированы и согласованы на высшем уровне. Теперь же Трумэн и Ачесон сделали вид, будто ничего не знали о поездке Д. Макартура на Тайвань, были будто бы даже ошарашены вестью о ней. Президент Трумэн, продолжая играть перед журналистами и иностранными представителями свою роль, изображал, что кипит от злобы, готов разорвать генерала на куски. Однако не "разорвал" и даже не сместил.
      Президент "кипел" и "негодовал" таким же образом, когда Макартур обратился к ветеранам войны за рубежом по просьбе руководителя этой организации (17 августа 1950 г.) с посланием. В нем и на сей раз доказывалось, что Тайвань - это территория, которая должна быть не только не нейтральной, но, напротив, ее следует превратить в плацдарм для ведения активных наступательных действий. Д. Макартур вновь обратил особое внимание на значение Тайваня для тихоокеанской политики США. Прекрасно представляя аудиторию, к которой обращался, "Наполеон Лусона" напомнил, что "исторически Формоза была трамплином", последним примером чего является "использование ее японцами во время второй мировой войны". Тайвань с самого начала военных действий "играл важную роль как плацдарм подготовки операций и вспомогательная база для различных японских сил вторжения". Значит, надо оставить за островом эту роль. Но уже играть ее должно на пользу США.
      Разве не излишняя откровенность?! За это увольняют. Об этом все чаще и чаще говорят в Вашингтоне. Д. Макартур удивлен, уязвлен, раздосадован.
      "Я и прежде отправлял подобные послания многим организациям и рассматривал это как рутинное дело,- защищается он от нападок.- Послание отражало мою личную точку зрения на Формозу и ее место в наших оборонительных позициях на Тихом океане. Ничего политического в нем не было. Я направил его через департамент вооруженных сил за десять дней до съезда. Сотрудники департамента, вероятно, не нашли ничего предосудительного в послании. Оно полностью согласовалось с провозглашенной президентом политикой по отношению к Формозе".
      И действительно. Мало того, что генерал повторил то, что было давно известно, но и направил послание по тем каналам, где его можно было остановить в любой момент и на любом этапе. Вероятно, поэтому вместо документа об увольнении готовятся документы для встречи с Макартуром, чтобы послушать его, чтобы выработать общую тактику. Совещание состоялось на острове Уэйк.
      Готовясь к встрече с "генералом-неслухом", президент Трумэн заказал пять полукилограммовых коробок конфет фирмы "Блум". Их, оказывается, больше всего любила Джин Макартур (в Японии же "Блум" завозили редко); Гарриман таким же образом решил угодить Макартуру. Чтобы конфеты были посвежее, он приобрел их в Гонолулу - одну коробку, но двух-килограммовую. Таким образом, состоялась "конфетная демонстрация", проведенная для того, чтобы показать, какие добрые отношения царят между президентом и его главнокомандующим. Вероятно, столь тонкое и оригинальное проявление симпатий несколько успокоило генерала. Ведь даже показной гнев начальства задевал Д. Макартура. Казалось бы, на Уэй-ке "инцидент исчерпан", и американская политика продолжала жить своей привычной жизнью.
      Корейская война затягивалась. Конца ей не было видно. Точнее, американцы опасались, что этот конец может оказаться для них не таким, каким бы хотели его видеть. Непонятная, тревожная перспектива заставила думать о перемирии, прекращении огня, о переговорах. И вот тут Макартур снова занял свою позицию, а точнее, принялся играть отведенную ему роль.
      Рождество и канун 1951 года Макартур встретил в Токио за традиционным американским праздничным столом с традиционной индейкой. В окопах американским солдатам выдали рождественский паек. На другой день Д. Макартур оставил Токио и отправился в Корею. Вскоре он уже поднимался на борт боевой машины. Д. Макартур удивил командира самолета приказом: "Поворачивай к устью реки Ялу".- "Может быть, не стоит,- засомневались Уитни и другие штабные офицеры.- Опасно" (к тому же дело шло к нарушению воздушного пространства суверенного государства) .
      Но Макартур был непреклонен. Он решил провести "собственную личную рекогносцировку", чтобы убедиться в степени "активности противника". Самолет на высоте 5000 футов повернул на восток и направился к советской границе. Немного увидел Макартур. Уитни записал: "Перед нашими глазами повсюду лежали огромные голые пространства сельской местности... Все, кроме черных вод Ялу, было заковано безжизненным снегом и льдом".
      За "дерзкую воздушную вылазку" Д. Макартур получил высокую награду, которой удостаивались асы, к тому же особо отличившиеся,- летный крест за заслуги. Это было своего рода одобрение определенных кругов США и одновременно поощрение "энергичного Макартура" по-прежнему руководствоваться девизом - в войне нет другой альтернативы, кроме победы.
      Война в Корее была нужна американской реакции не только для того, чтобы взбодрить вооруженные силы США и "привести их в надлежащую форму, согнав нежелательный "жирок" безделья и успокоенности" (за это тоже ратовал Д. Макартур). Кроме вышеуказанных, преследовались и другие гораздо более важные и опасные цели (некоторые из них обозначил президент Трумэн в письме Д. Макартуру от 14 января 1951 года). Прежде всего подстегивание гонки вооружений за счет включения в нее стран Западной Европы, расширение вмешательства США в дела азиатских стран, увеличение помощи контрреволюционным, реакционным силам и режимам, сопротивление сближению стран Азии, Африки, Ближнего Востока с Советским Союзом.
      Конечно же, Д. Макартур не возражал против такой программы. Он был целиком за. При этом одним из немногих, кто не только рассуждал, теоретизировал, но и делал. По этой причине "Американский кесарь" мог с полным основанием считать себя "игроком в команде", с которым считаются все, особенно те, кто обговаривает ход игры до ее начала и которому по этой причине не грозит штрафная площадка.
      Так почему же сыр-бор? Почему "рутинное дело" с рутинными выкладками американских военных теоретиков, ни для кого уже не являвшихся секретом, обернулось Макартуру неприятностью, подкосило "сильного человека"? Какую он допустил дерзость? В чем излишняя самоуверенность и неподчинение?
      Если разобраться, то криминал Д. Макартура (в послании ветеранам он якобы, сетовали в Белом доме, "раскрыл карты американской политики") был составной, неотъемлемой частью общего криминала, то есть всей политики правящих кругов США. Поездка на Тайвань, выступления Д. Макартура не были изолированными явлениями. Так же, как корейская война не являлась каким-то отдельным, самостоятельным событием. Ее уже тогда рассматривали как эпизод, как один из фронтов наступления на национально-освободительное движение. Президент Трумэн заявлял, что Соединенные Штаты намерены не только защищать режим Ли Сын Мана и Чан Кайши, но поддерживать карательные операции против филиппинских хуков, а также войну французов против Хо Ши Мина во Вьетнаме.
      Д. Макартур не только соглашался с ним, но подвел даже теоретическую базу, заявив, что "после второй мировой войны началась война между христианской демократией и империалистическим коммунизмом".
      Совещание на острове Уэйк продемонстрировало полное единство взглядов президента и "кесаря" на главный вопрос - Соединенные Штаты и в дальнейшем будут проводить широкую, многоцелевую и многоплановую политику экспансии в Азию. Кроме развязывания вооруженных действий против хуков, других национально-освободительных движений, против социалистических стран, она предполагала экономическую и культурную интервенцию, сколачивание агрессивных блоков. Уже продумывались планы создания СЕАТО, уже глаза стратегов не отрывались от Индокитая, уже разрабатывались маневры для "приручения" вырвавшихся на свободу бывших колоний, в результате чего появился, например, "Корпус мира" программы "размывания" социалистического содружества.
      Однако под давлением мирового общественного мнения, под давлением обстоятельств, среди которых немаловажную роль сыграли очевидный провал военного решения "корейского вопроса" плюс огромные всевозрастающие потери - только США за время войны оставили на полуострове убитыми 390 тысяч солдат и офицеров - и перспектива втягивания США и Запада в целом в большую войну, Белый дом вынужден был заговорить о прекращении огня. Правительство США согласилось на переговоры, которые начались 10 июля 1951 года{13}.
      В такой ситуации Д. Макартур продолжал выступать с заявлениями, смысл которых сводился не только к необходимости продолжения войны, но и ее расширения. Последовал ряд раздраженных высказываний со стороны Трумэна, его помощников. Наконец, на заседании объединенного Комитета начальников штабов под председательством генерала Брэдли единодушно принимается рекомендация освободить Д. Макартура от всех занимаемых постов.
      Вне всякого сомнения, "Американский кесарь" стал жертвой противоборствующих сил в высшем эшелоне американской элиты, этого главного штаба военно-промышленного комплекса. В нем четко оформились правые и ультраправые группировки. Д. Макартур относился к последним. Он выступал за проведение наиболее жесткого антикоммунистического курса, без всяких компромиссов. Шаги, приближающие к принятию идеи мирного сосуществования, он называл "умиротворением", постоянно приговаривая при этом, что следует стремиться только к "полной победе", что "полной победе нельзя найти никакой замены". Такая позиция вызывала недовольство не только в США, но и у союзников Соединенных Штатов. Она лишала буржуазию возможности маневрировать, использовать полнее пропагандистские средства для достижения все тех же антикоммунистических целей, но не столь кондовыми методами, за кои ратовал Д. Макартур.
      Так, например, Фулбрайт, сенатор от Арканзаса, которого называют антиподом Макартура (представляется более точным другое сравнение: Макартур и Фулбрайт шли одной и той же дорогой, только первый, громко топая сапогами, маршировал по правой, а второй, мягко расстилая "простыни из либеральных кружев", осторожно ступал по левой стороне), считал, что в интересах капитализма следует совершенствовать его, вырабатывать гибкость по отношению к другим народам. Невыгодно, убеждали сторонники идей сенатора, загонять оппонента в угол. От этого он становится вдвойне сильнее, а значит, вдвойне опаснее. Д. Макартур же хотел загнать всех в угол. Именно это он считал наиболее выгодным для США. Часто такая мистика (а разве не мистика оценка силы СССР и социалистических стран) превращалась для Макартура в реальность. Именно здесь лежит главная причина его проигрыша как политического и военного деятеля. А отнюдь не капризы, неуживчивость, мания величия. Хотя, конечно, эти черты поддерживали мистицизм. В данном случае у опытного генерала прагматизм превращался из ускорителя движения по трассам политической жизни США в его тормоз, наконец, в тупик-ловушку, из которой нет выхода.
      Конечно же, в Вашингтоне не могли не принимать во внимание мощь Советского Союза, укрепление сил социализма, нарастание национально-освободительного движения. Поэтому там пытались лавировать. Д. Макартур же шел напролом, он требовал крови коммунистов, не боялся на людях "перегнуть палку".
      Скорее всего Д. Макартур удержался бы на своем посту и даже преодолел бы "проэйзенхауэровское тяготение" значительной части американской буржуазии и стал президентом. Если бы не поражение американской военной машины в корейской войне. Кого-то надо было наказать. На кого-то свалить вину. Президенту к тому же хотелось в глазах мирового общественного мнения прослыть миротворцем, а Д. Макартур был далеко не "голубем" и "в клюве" носил не оливковую ветку, а атомную бомбу. Не Трумэн-де, не военно-промышленный комплекс раздувал атомный психоз, осложняя обстановку, вывалял в грязи престиж США, ибо в конце концов провалился со своей агрессивной войной, не сумев поставить на колени Корейскую Народно-Демократическую Республику. Во всем-де виноват солдафон Макартур со своими "безответственными заявлениями", ошибками как военного стратега. Макартур представился идеальной фигурой, и его не пощадили те, кто растил проконсула, кто осыпал его наградами и поздравительными телеграммами.
      Это было необычное на таком уровне увольнение - немедленное, в 24 часа, без церемоний, приемов, обмена речами, без передачи толком дел, без букетов роз и фейерверков. Но стоило ли обижаться Макартуру на своих? Да, выставили из "Дай ичи", не придерживаясь джентльменских правил, грубо, оскорбительно. И до и после Макартуру приходилось переживать неприятности, особенно тогда, когда его "ставили на место". Вскоре после войны американская компания "Ремингтон рэнд" предложила Д. Макартуру пост председателя совета директоров (если он выйдет в отставку). Генерал поблагодарил, сам того не зная, что придет время и он воспользуется предложением.
      Как-то на собрании акционеров "Ремингтон рэнд" один из участников спросил, почему у Макартура нет ни одной акции компании?
      - Сядьте!- отрезал генерал задавшему вопрос, в котором он узнал капрала, служившего в дивизии "Радуга".
      Это не понравилось почтенной публике. Не уловив ситуацию, Макартур продолжал:
      - Я вкладываю свои деньги в предприятия военной промышленности, чтобы помочь своей горячо любимой родине.
      Еще больше рассердились "одернутые". Когда же Д. Макартуру сказали, что бывший капрал, которого он "осадил", владеет 30 процентами акций "Рэнд", он испытал то, что испытывал капрал, когда на него обрушивались брань и угрозы генерала. Дуглас Макартур немедленно приобрел акций на 12 тысяч долларов. Об этом объявили на следующем заседании акционеров "Ремингтон Рэнд". Льюис Гилберт улыбался: "Капрал поменялся ролями с пятизвездным генералом". По словам журналиста, "его унизительно раздели за такую тривиальную вещь", почти так же, как это "сделал Першинг в 1918 году".
      Все это были унизительные, оскорбительные ситуации. Но, конечно, несравнимые с позором отставки. Даже не самой отставки, а формой, в которой все это произошло. "Я публично опозорен после 52 лет службы",- горько пожаловался он Уильяму Себолду, главному представителю госдепартамента в штабе. От себя Себолд добавляет: "Смотреть на него было больно". С "Наполеоном Лусона" обошлись хуже, чем с Наполеоном Бонапартом, когда выпроваживали его на Эльбу, заметил один из близко знавших генерала. Вспомним, 6 апреля 1814 года Наполеон во дворце Фонтенбло отрекся от престола - таковым было требование Александра, русского царя, признанного главы антинаполеоновской коалиции. Удивительное совпадение - ведь именно в апреле, только пятью днями позже был свергнут и "Наполеон Лусона".
      Попрощаться с Д. Макартуром приехал Хирохито. "По лицу императора, когда он обнимал генерала,- свидетельствует Уитни,- текли слезы". Автокортеж в аэропорт 16 апреля 1951 года напоминал похоронную процессию.
      Итак, "Наполеон Лусона" заканчивал карьеру. Не так, как он этого хотел и ждал.
      Д. Макартура нередко, и в общем справедливо, называют знаменем правящего класса. Да, унижая его, выгоняя с позором, американская буржуазия унижала и себя. Но при сложившихся обстоятельствах не в той степени, в какой бы это могло произойти, то есть допустимой, неопасной. Лучше назвать Макартура "выжившим из ума стариком, дутой фигурой, страдающей паранойей и манией величия", чем наградить подобными эпитетами объединенный комитет начальников штабов, президента, Белый дом, систему.
      Смещение Д. Макартура, внешне грубое, бестактное, тем не менее многим представляется довольно тонким, хотя в общем тривиальным психологическим ходом. Трумэн с советниками сознательно прибегли к такой форме увольнения. Они хорошо знали настроения как в США, так и за рубежом - росло требование прекратить войну. Английские солдаты, находившиеся в Корее под знаменем ООН, устроили грандиозную попойку, услышав, что "окопавшийся Дуг" смещен. "Конец войне!" - говорили они. Такой же праздник закатили солдаты контингентов других стран. В мире сразу появилась надежда на то, что скоро остановится "корейская мясорубка".
      Трумэн с советниками, хорошо зная генерала, его психику, недостатки, особенности характера, ожидали бурной реакции. Так оно и произошло: Макартур взорвался. Он жаловался на Белый дом всему свету. Негодовал. "Слезы" Макартура стали видны миру. Поднятые кулаки оскорбленного ветерана, в прошлом фельдмаршала, ныне пятизвездного, придавали дополнительный драматизм, заставляя спрашивать: как же Трумэн сумел поднять руку на Макартура?
      Но именно этого и нужно было правящим кругам. Решение устранить Д. Макартура придавало действиям Белого дома видимость искренности, помогало убедить мировую общественность, что во всем виноват именно Д. Макартур видите, как он сердится! Ведь самая обидная обида - это сказать человеку правду. "Ее" и сказали Д. Макартуру.
      12 апреля Наполеон принял яд. Однако то ли сильный организм обладал могучей сопротивляемостью, то ли цианистый калий выдохся (Наполеон долго возил его с собой), но, несмотря на мучения, бывший император остался жив. Он подписал договор, предоставлявший ему в пожизненное владение остров Эльбу. Кстати, Макартур также сначала заявил, что в США не вернется, а, как Наполеон, уедет на какой-нибудь островок в Океании. Но ему позвонил Г. Гувер и посоветовал ехать в Соединенные Штаты, "иначе они вас сотрут в порошок и вымажут в грязи".
      Мистик превращается в реалиста?
      - Неисповедимы пути господни! - воскликнул один из сопровождавших Д. Макартура, когда "Батаан" приземлился в Сан-Франциско.
      Действительно, происходило что-то невероятное. Проводы в Токио походили на похоронную церемонию. Юным Артуром овладел испуг, он чуть не плакал. Его няня китаянка А Чу, всегда спокойная как сфинкс, не выходившая из такого состояния даже во время бомбардировок, даже на катере, когда мог в любой момент появиться японский корабль, поднимаясь по трапу, вдруг остановилась и начала низко кланяться провожавшим, что смутило Макартура. Джин старалась быть спокойной. Это удавалось с трудом. Салют из 19 залпов не поднял настроения, казался лишним. Салют печали не может радовать. Быстро нарастающий гул двигателей заглушил оркестр. Военные музыканты выглядели нелепыми со своими медными трубами, которые будто молчали и их просто для обмана уезжавших поднесли к губам.
      Испытывая стыд, позор, не желая подвергнуться дальнейшим унижениям, Д. Макартур решил прибыть в Сан-Франциско поздно ночью, незаметно. Никого не видеть! Лишь бы не оказаться снова среди музыкантов, трубы которых на самом деле молчат, среди людей, которые будут не встречать, а хоронить.
      Но... Сан-Франциско не спал. Тысячи и тысячи людей пришли в аэропорт. Сто тысяч! Во главе с губернатором Калифорнии Э. Уорреном. Не для того, чтобы растоптать генерала. Чтобы славить его. На этот раз трубы гремели гимн победителя. Кортеж автомобилей еле-еле продвигался в людском море. Журналисты даже надели каски, ибо переполненные чувствами американцы подбрасывали в экстазе вверх все, что попадалось под руку, сбивали с ног зазевавшихся. Каждому хотелось дотянуться до генерала, его жены, сына.
      Кто-то, высунувшись из окна небоскреба, вспорол подушку. Перья подхватил ветер. Мгновенье - и на город обрушилась настоящая метель. Сколько тысяч подушек и перин высыпали на улицы, по которым проезжал "Американский кесарь", неизвестно. В школах отменили занятия.
      Утром, когда Макартуру принесли завтрак на серебре, он узнал, что волны восторженной встречи, поднявшись в Сан-Франциско, покатились по стране. Одновременно в Белый дом посыпались письма, телеграммы. В основном гневные, осуждающие Трумэна, администрацию за оскорбление национального достоинства - именно так квалифицировалось решение об увольнении генерала. Из 27 363 писем на каждое поддерживающее решение Белого дома приходилось 20 против, за Макартура. Институт Гэллапа провел опрос - 69 процентов участников осудили Трумэна и выразили свои горячие симпатии, поддержку Макартуру.
      Не решаясь открыто защищать Трумэна (боялись прослыть красными), верные Трумэну деятели так объясняли решение главы государства: "Госдепартамент подсунул Трумэну зелье, затуманивающее или нейтрализующее разум". Джо Маккарти, известный всем мракобес, усмотрел в увольнении "проконсула" заговор, участники которого "опоили президента бенедиктином и бербоном" (сорт виски.- Л. К.). "Увольнение Макартура - преступление, совершенное глубокой ночью",- писала газета "Дейли Окла-хоман", напоминая таким образом о том, что заседание в Овальном кабинете проходило в поздний час. Носитель умертвленного в ночи американизма в это время находился при дневном свете в Токио.
      Как только самолет оторвался от японской земли, Макартур начал писать свое выступление в конгрессе. Перо его, которым он только вчера подписывал приказы, распоряжения, приговоры, ответы на восторженные письма, которое оставляло на чистом листе бумаги ровные строчки воспоминаний, теперь дышало гневом. И местью. Многим бы в конгрессе неприятно было узнать о том, что собирался сказать Макартур. Но после Сан-Франциско это же перо вычеркивало многие строчки, которые вылились на бумагу над Тихим океаном, и выводило новые. Переписанное над Соединенными Штатами, совсем не тихими, а неистово приветствовавшими Макартура, ставшего действительно цезарем, то есть духовным императором миллионов американцев, властителем, пусть на короткое время, умов, уже было не объяснительным, защитительным документом потерявшего голову, обиженного и униженного человека, жаждавшего мести. Это была программная речь уверенного в себе деятеля, который, получив чрезвычайные полномочия, имеет право судить о политике и политиках Соединенных Штатов.
      Около 20 тысяч человек вышли на улицы Вашингтона, чтобы сказать Макартуру "Добро пожаловать!". Среди встречавших официальных лиц были и те, кто настаивал на его увольнении.
      19 апреля 1951 года Д. Макартур направился на Капитолийский холм под почетным эскортом. Такой обычно сопровождает только вновь избранного президента.
      Французский философ А. Токвиль (сами американцы считают его наиболее проницательным знатоком американской души) отметил еще одну существенную сторону американской жизни, которая помогает понять положение Д. Макартура после его увольнения. Он пишет:
      "...В Америке обе партии (то есть главные- республиканская и демократическая.- Л. К.) достигли согласия по самым важным, ключевым пунктам. Каждая из них, стремясь к победе, считает необходимым разрушить старый порядок, но не переворачивать структуру общества в целом".
      Уильям Фулбрайт считал, что тот порядок, за который борется Дуглас Макартур, для Соединенных Штатов не подходит. Но и Фулбрайт, и Макартур были единодушны в одном - необходимости сохранить американскую структуру, систему. В данном случае конгрессменам было неважно, по какой стороне шел уволенный генерал. Ведь он шел по их дороге. Потому-то законодатели встретили Дугласа Макартура овацией. Парламентарии внимательно слушали речь, написанную в двух противоположных настроениях над Тихим океаном и над бурными Соединенными Штатами.
      Прежде всего Д. Макартур призвал твердо, неукоснительно, без всяких колебаний, отступлений и в дальнейшем проводить политику антикоммунизма.
      "Коммунистическая угроза,- заявил он,- является глобальной. Успешное продвижение коммунизма в одном направлении грозит разрушением в другом районе. Вы не можете удовлетворить аппетиты коммунизма. Иными словами, уступая ему в Азии, вы одновременно чините препятствия нашим попыткам остановить его наступление в Европе".
      Д. Макартур убеждал: путь Соединенных Штатов в Европу лежит через Азию, укреплять позиции США в Европе следует через распространение в Азии идеала евангелической демократии. По глубокому убеждению Д. Макартура, не может быть "никакого компромисса с атеистическим коммунизмом". Это был весьма тонкий ход оратора, рассчитанный произвести впечатление именно на рядового американца. В послевоенных Штатах вновь поднимается роль религии. Если в освоении природы, в развитии экономики, медицине и т. д. она постоянно и значительно уступала место науке, находившей лучшие ответы на вопросы материальной жизни, то в идеологии и политике перед лицом острых социальных проблем все чаще стала прибегать к религии.
      Далее Д. Макартур перешел к вопросам формирования военной стратегии. Следует, делился он своими соображениями, исходить из того, что "западные стратегические границы Соединенных Штатов прежде обозначились по береговой линии Америки, выдвинутой изогнутой частью круга, которая проходила через Гавайи, Мидуэй и Гуам до Филиппин. Этот выступ оказался не аванпостом силы, а столбовой дорогой слабости, по которой противник мог наступать, что он и сделал... Все это изменилось после нашей победы на Тихом океане. Американские стратегические границы были перенесены, чтобы охватить весь Тихий океан, который стал огромным рвом, защищающим нас до тех пор, пока мы удерживаем его. В действительности он является щитом как для Америки, так и всех свободных земель в районе Тихого океана. Мы контролируем его до берегов Азии с помощью цепи островов, простирающихся аркой от Алеутских до Марианских, удерживаемых с помощью наших свободных союзников. С этой островной цепи мы можем, опираясь на наши военно-морские и военно-воздушные силы, господствовать над любым азиатским портом от Владивостока до Сингапура и предотвращать любое вражеское продвижение в Тихий океан". Какое милитаристское сердце не дрожало при этих словах! А когда Д. Макартур упомянул о больших
      возможностях десантных войск, воинственные сердца его слушателей ощутили дополнительный сладкий прилив патриотизма.
      Да, генерал затронул "правую Америку" за живое. К тому же вел себя мужественно. Он говорил о Соединенных Штатах, защите их интересов. Он не лил слезы (сндва вспомнили Пинки Макартур), не стонал. Он как будто сумел подняться выше собственных амбиций. Носитель американизма на трибуне конгресса восхищал, вызывал уважение. Заставлял слушать его еще более внимательно. А генерал также счел нужным предупредить от опрометчивых шагов. Прежде всего ни в коем случае не отступаться от Тайваня.
      "Если это произойдет,- нагнетал Д. Макартур,- то немедленно возникнет угроза свободе Филиппин и Япония будет потеряна, а наши восточные границы откатятся к берегам Калифорнии, Орегона и Вашингтона".
      Несколько позднее на слушаниях в сенатской комиссии Д. Макартур подробно разбирал вопросы, связанные с "состоянием, противоположным миру", то есть с войной. Он резко и категорично осудил войну "малыми порциями", "половинчатую", "через час по чайной ложке". "Американский кесарь" за войну "целиком, до победного конца" (имелась в виду и корейская война, которую генерал считал необходимым довести до "славного финиша"). Одним словом, в сенате состоялся очередной диспут представителей двух направлений в военной науке. Для Д. Макартура приемлема только тотальная война с полной победой. Джорджу Кеннану, американскому теоретику, пользующемуся авторитетом в генеральских кругах, более подходящей и выгодной представляется война, которая дает возможность "применить контрсилу в постоянно меняющихся географических и политических точках в соответствии с переменами и маневрами советской политики". Он категорически не соглашался с теми своими соотечественниками (Ведемейер, Вандерберг), которые считали: локальные войны для США - это все равно, что стрельба из пушки по воробьям или "встреча нашей первоклассной команды с командой третьего разряда".
      Не существует середины пути для сохранения свободы и религии, утверждал, в свою очередь, "Наполеон Лусона". Все или ничего - вот жестокая необходимость. Он обвинил лидеров администрации в том, что они, придерживаясь такой, то есть его, Макартура, позиции в Европе, занимают другую в Азии. Генерал квалифицировал ее как "североатлантический изоляционизм". Д. Макартур говорил:
      "Я считаю, мы должны защищать от коммунизма каждую пядь. Я считаю, что мы можем это сделать, должны сделать. Я верю в нас... Я отвергаю мысль о том, что мы не сможем сдержать коммунизм везде, где он поднимает голову".
      И снова "Американский кесарь" обрушился на тех, кто утверждал, будто "у американцев не хватит сил, чтобы вести войну на два фронта". Он обвинил сторонников такой позиции в пораженчестве.
      Давая оценку выступлениям, следует отметить, что Д. Макартура и Д. Кеннана объединяет одно - они рассматривают войну, тотальную или локальную, как главное и единственное средство решения политических и межгосударственных конфликтов, порой простых разногласий, даже идеологических споров. При этом Д. Макартур в преломлении своего опыта, своего понимания проблем больше, чем Д. Кеннан, разрабатывал известную "доктрину Трумэна" (провозглашена в 1947 году), которая, исходя из "атомной монополии США", "обосновывала" необходимость подвергнуть ревизии итоги второй мировой войны, перечеркнуть достигнутые договоренности о послевоенном устройстве. Доктрина представляла программу наступления на социальный прогресс и демократию во всем мире, с одной стороны, и поддержки реакционных сил, с другой. Методы и средства доктрины - атомный шантаж Советского Союза,
      Д. Макартур развил в "доктрине Трумэна" ее наиболее агрессивные стороны, детализировал многие положения. Именно благодаря этому выступления Д. Макартура стали важной частью фонда американской военной мысли. В какой-то степени они дали жизнь последующим доктринам военно-промышленного комплекса США, подтолкнули его к немалому количеству опасных крупномасштабных акций. Именно такой доктриной стала Ближневосточная резолюция конгресса (9 марта 1957 года), предоставившая президенту Эйзенхауэру "право" защищать страны Среднего и Ближнего Востока от коммунизма. Из указанного "фонда", как из волшебной бутылки с джинном, появились блоки СЕНТО и СЕАТО, у колыбели которых стоял госсекретарь США Джон Фостер Даллес, поставивший перед США цель "заполнить не охваченный союзами географический "вакуум" от Ирана до Филиппин; договор АНЗЮС с Австралией и Новой Зеландией; отдельные военные соглашения с Японией и Южной Кореей; "тонкин-ская резолюция" конгресса США, предоставившая президенту Джонсону полную свободу для военного вмешательства в Юго-Восточной Азии после якобы "неспровоцированного нападения" вьетнамцев на патрулировавшие в Тонкинском заливе американские эсминцы.
      "В 80-х годах "доктрина Трумэна" была, по существу, гальванизирована, подновлена и представлена в виде рейгановской доктрины "неоглобализма".
      Последняя возникла в условиях, когда накопилось гигантское количество ядерного оружия, когда милитаризм США поставил перед собой задачу с помощью программы "звездных войн" перенести гонку вооружений в космос.
      "Доктрина Трумэна", развитая Д. Макартуром, стала первым официальным изложением стратегии "сдерживания" коммунизма, в том числе при помощи военной интервенции. Вместе с тем, как отмечал Р. Стил в книге "Паке Американа", эта и последующая доктрины не соответствовали реальной действительности и возможности американского империализма.
      Сенатор Уильям Фулбрайт, размышляя над выступлениями Д. Макартура, называл его "современным идеологическим крестоносцем против коммунизма", отвергающим любой компромисс, любую "встречу на половине пути". Он, отмечал У. Манчестер, "запомнился миллионам как человек, который хотел решить проблему коммунизма на поле боя". Именно такая позиция импонировала большинству американских законодателей. Именно поэтому речь Д. Макартура в конгрессе, которая заняла всего 34 минуты, 30 раз прерывалась аплодисментами.
      Но это было только начало взлета популярности Макартура на родной американской земле. После столицы "Наполеон Лусона" едет в Чикаго, чтобы выступить на Солдатском поле. Затаив дыхание его слушали 125 000 человек! Затем Милуоки. Та же картина.
      Нефтяные короли арендовали для генерала авиалайнеры, чтобы доставить его в Техас. Когда же он ехал в Массачусетс, владельцы железных дорог перевозили его с президентскими почестями - прямо к гостинице подавался специальный состав, который шел по особому расписанию. Причем перед поездом двигался локомотив на случай, если рельсы окажутся не в порядке. "Копли Плаза", бостонская гостиница, Селила Макартура в самых шикарных своих номерах 531, 533, 535. В одном городе Джин подарили бриллиантовую брошь, а юному Артуру - серебряные коньки. На Макартура сбросили пять тысяч долларов в виде орхидей. Хьюстон преподнес Макартуру "кадиллак", а Мерфрисборо, родной город Джин, где она прожила 34 года в особняке с колоннами, подарил серебряный поднос, брошь, серьги и кокарду с шестью золотыми звездами. Сына одарили постоянными местами в ложе на двух самых популярных стадионах и т. д.
      География поездок расширялась. Организаторы взрыва шовинизма, нацеленного на то, чтобы взбодрить американцев, стряхнуть с себя жирок послевоенной самоуспокоенности, избавить от беспечного, слишком терпимого отношения к коммунистам, пришли к выводу: следует больше внимания обратить на маленькие города, где чувства патриотизма также нуждаются в дополнительной инъекции. Последовали Литтл-Рок, Норфолк. Вспоминая приезд Д. Макартура, помощник мэра города Лексингтона говорил мне: "Жаль, ушел в иной мир автор заметки о рождении Дугласа Макартура. Если бы он встречал в те восторженные дни 1951 года своего героя, он написал бы: "Сегодня в отсутствие Вашингтона и Нью-Йорка в Норфолке родился самый любимый и самый популярный герой самой большой "маленькой Америки", "одноэтажной Америки", "главного пояса страны" (его еще называют "кукурузным поясом Америки".- Л. К.).
      Чтобы точнее установить степень популярности того или иного артиста, проповедника, политического деятеля, в Соединенных Штатах, кроме детектора лжи, приборов для проведения всякого рода опросов, анкет, был сконструирован аппарат по улавливанию и анализу аплодисментов, измерению их продолжительности, силы, искренности. Так вот, у Макартура прибор показывал на "бурно, продолжительно, искренне". Сам о себе в "Воспоминаниях" Д. Макартур написал:
      "Я стал символом свободного мира, бастионом против распространения коммунизма".
      Американские специалисты, регистрировавшие показания "приборов на аплодисменты", комментируют их весьма любопытно. Оказывается, корни популярности могут быть разными, неожиданными. Людей приводят к моральному подчинению, смирению, покорности не только силой, террором или обманом. Но и успехами сильных личностей, лидеров. Сознание того, что ты не можешь взять вес на штанге, что с легкостью делает другой, сконструировать сложный механизм, написать интересную книгу, превратиться из чистильщика сапог в миллионера, вызывает ощущение бессилия, комплекс неполноценности, заставляет отказаться от собственной мечты, а в итоге доверить свою судьбу более удачливым, более способным, а значит, надежным, сильным личностям. Тебе остается подчиняться их воле. А что же в утешение?
      Компенсация за подчинение видится в приобщении к силе, отваге, уму, эрудиции кумира. Как Д. Макартур обретал дополнительные силы, вживаясь в судьбу великих людей прошлого и настоящего, так и любой простой американец ощущал прилив энергии, выражая восхищение им, Макартуром. Такая трансформация "маленького американца" происходила не только в мечтах, сладких видениях. Но и наяву. Он может входить на коленях в мир сильных, унижаться, пресмыкаться перед ними у себя в Соединенных Штатах. Но вот этот "маленький американец" ставит себя рядом с гражданином другого государства и здесь происходит трансформация в настроении, самоощущении. Ведь Соединенные Штаты играют в мире одну из ведущих ролей. И в данном случае американец (да еще если он окажется за границей, да еще в военной форме) вдруг неожиданно получает дополнительную силу. Уважение к державе или даже ненависть к ней (со стороны, скажем, азиатов, африканцев) автоматически поднимает дух самого забитого, самого смирного американца: если и не заставляет чувствовать себя сверхчеловеком, то, во всяком случае, порождает нечто вроде самомнения и даже высокомерия.
      Собственно, этим можно объяснить, почему обычный американец, природе которого, казалось бы, противно насилие, надругательство над личностью, часто поддерживает политику правящих кругов, почему он, в частности, с таким восторгом встречал Дугласа Макартура - имперские амбиции вселяют чувство превосходства. Люди, воплощающие эти амбиции в жизнь, рискующие своей жизнью, проявляющие чудеса храбрости, ум, смекалку, практицизм,- это Макартур! Это восторг.
      Деяния Макартура, выпукло, красочно преподнесенные радио, газетами, книгами, излучая очарование подвига, героизма, скрашивают серое, безликое существование даже самого заурядного человека. Макартур - американец. Смит тоже американец. Никогда иностранец не может стать на одну (американскую) доску с Макартуром. А Смит в силу своего гражданства может. И он окажется выше такого же обыкновенного иностранца или, во всяком случае, наравне с ним. Если, конечно, у иностранца найдется такой же кумир. ("Как у русского Жуков",- сказал мне пресс-секретарь при штабе 7-го флота США.)
      Вот секрет любви к "Американскому кесарю".
      Благодаря Макартуру одновременно достигалось некое единение в "высшей сверхидее". Оказывалось: позиция Макартура - истина, ведь она одинаково служит верную службу как "кесарю", так и тому, кто восторгается им. Значит, она полезная позиция. И значит, она верная позиция. Как же не принимать ее?
      Да, аплодисменты гремели. Дуглас Макартур был, пожалуй, действительно самым популярным человеком. Вот тогда-то, к своему удовольствию, он часто слышал: "Если бы сейчас, в 1951 году, проходили президентские выборы, то, несомненно, победителем стал бы "Американский кесарь". Д. Макартур даже жалел, что, прибыв в Сан-Франциско, он заявил:
      "Меня спросили, собираюсь ли я заняться политикой. Мой ответ: "Нет". У меня нет политических намерений. Я не собираюсь открывать политическую контору, и я надеюсь, мое имя не будет использовано в политике ни в каком виде. Единственная политика, которой я займусь, определяется единственной фразой, хорошо известной всем вам: "Да благословит господь Америку".
      А выборы были не за горами. В следующем году. Казалось, очарование, восторг Сан-Франциско, Нью-Йорка, Чикаго, Вашингтона, пересаженные к тому же в провинцию, расцветают для генерала в пышные и никогда не увядающие цветы. Поэтому Д. Макартур легко преступил клятву, данную под впечатлением вести об увольнении. Когда в республиканской партии в очередной раз настала пора решать, кого выдвинуть кандидатом на пост главы государства, возникли разногласия. Одни назвали сенатора Роберта Тафта. Другие - Д. Эйзенхауэра. Тафт, в свою очередь, решил заручиться поддержкой кумира правых, то есть Макартура. Он предложил включить генерала вторым номером в свой список на случай, если сам Тафт в результате трудно контролируемой и трудно предсказуемой предвыборной игры не пройдет в кандидаты на первичных выборах. Если же пройдет, да к тому же станет президентом, то Макартуру в компенсацию был обещан пост заместителя главнокомандующего вооруженными силами США (то есть президента) с правом решающего голоса при определении внешней политики страны.
      Конечно, Макартур не устоял против такого соблазна. Но он дорого заплатил за это. Тафт не прошел, несмотря на поддержку "кесаря". Надо сказать, что на этот раз сам "кесарь" слабо проявил себя как политический борец. Сульцбергер дал ему такую оценку: "Я думаю, он сварил уже своего гуся и немного сделал, чтобы помочь Тафту".
      Надежда Д. Макартура складывать камни на лужайке Белого дома против политических противников на этот раз окончательно рассеялась.
      Кандидатом от республиканской партии, а затем и президентом стал Д. Эйзенхауэр.
      Почему же из двух генералов Америка выбрала Эйзенхауэра? Много тому причин. По своим личным качествам Эйзенхауэр импонировал большему количеству американцев. Он вел себя проще, скромнее, демократичнее. Одевался неброско. Не устраивал демонстраций с королевским выездом, не красовался с "кукурузным початком", не строил из себя полубога. Не обнаруживал ненависти к противникам американизма. Кстати, именно Эйзенхауэр отговаривал Макартура от решения лично руководить избиением участников голодного марша ветеранов первой мировой войны. Он же советовал хотя бы не надевать на мундир "фруктовый салат", то есть боевые награды.
      Одну из главных причин поражения определил С. Л. Майер, автор книги "Макартур". Он писал, что "Айк (Эйзенхауэр.- Л. К.) не говорил ничего из ряда вон выходящего, он был таким же в равной степени великим героем войны... Взгляды же Макартура на социальные вопросы, профсоюзы и другие проблемы страны были уж слишком архиправыми" (а значит, и "дороговатыми" для американца). В США, прежде всего в консервативных кругах, поэтому опасались, как бы приход к власти архиправой реакции не привел к активизации левых и не осложнил общую политическую обстановку в стране.
      Выборы определили судьбу Макартура. Но он не сразу оценил свое истинное положение. Перед глазами еще стояла сан-францисская метель из перьев, восторженные лица в Чикаго, слезы умиления в Литтл-Роке.
      Американцы же, которые "попали под взрыв национализма", сами того не желая, став участниками цепной общенациональной реакции суперамериканизма со всеми вытекающими последствиями и прежде всего еще большим креном вправо, спустя некоторое время принялись размышлять. И в первую очередь над выступлениями Д. Макартура в конгрессе. Отрешившись от психоза, вызванного восхищением "героем, которого хотели опозорить", и вернувшись в свое нормальное состояние, характерное для "людей дела", они критически посмотрели на своего кумира. Возникло сомнение: за ним ли истина? А может быть, за Гувером? Бывший президент считал, что "не следует перегружать страну"- как бы не обмануть самих себя. Гувер придерживался такого правила прагматиков: "Есть определенный предел того, что мы можем сделать".
      Генерал признавал, что курс, который он предлагает, может привести к "более широкой войне". При этом добавил: "В международных отношениях игра на выигрыш - это риск. Мы должны рисковать". Представляется целесообразным продолжить рассуждения о риске. Принято считать: он есть проявление бесшабашности, лихости, героизма, на самом высшем уровне самопожертвования. Сколько раз примером такого героизма представлялся Д. Макартур, который "никогда не прятался от пуль".
      А если поразмышлять? Следует снова прислушаться к ученому, занимавшемуся еще в далекие времена, выражаясь современным языком, психологией человека в экстремальных условиях. Он пришел к выводу: риск форма проявления величайшего страха на грани отчаяния, одновременно - это прежде всего путь к спасению. Риск подсознательно становится иногда самым разумным шагом, единственным, продиктованным сверхчеловеческим желанием и надеждой сохранить жизнь в ситуации, из которой практически нет выхода. Погибнуть на подводной лодке Макартуру представлялось неизбежным, погибнуть на торпедном катере - менее возможным. Он рискнул, то есть выбрал катер.
      Но мы немного отвлеклись. Вернемся к куда более "важному или опасному" риску. Атомной войне. Д. Макартур рассуждал не как бездумный, неграмотный солдафон, полагающийся только на удачу, на счастливый конец, исходящий лишь из неприятия "русского коммунизма". Он подготовил свое предложение как прагматик. Но сразу оговорюсь, как прагматик, как идущий на риск сознательно, либо не имевший всей суммы информации, "ощущений", либо выбравший их, руководствуясь только собственными интересами, чувствами, знаниями, на своем уровне так и оставшийся в масштабах Азиатско-тихоокеанского региона. Обосновывая возможность проведения успешной (естественно, для США) широкомасштабной атомной операции, "Американский кесарь" говорил:
      "Советы знали, что их военно-морские и военно-воздушные силы на Дальнем Востоке не могли тягаться с американскими. Более того, запасы их ядерного оружия были ниже американских. Если Соединенные Штаты должны воевать против них, то это лучше сделать теперь, чем позже".
      С марксистской точки зрения о выступлении можно было сказать так:
      - Суждения приобретают характер истинного не потому, что они полезны нам, что удовлетворяют тем или иным нашим потребностям, а наоборот, они потому полезны, что истинны, то есть соответствуют объективным отношениям вещей.
      Сенатор Макмагон не ученый и не марксист. Но он по сути своей встал на позицию марксиста, а точнее, проиллюстрировал ее на конкретном, приземленном примере как своим вопросом Макартуру, так и полученным ответом. Законодатель поинтересовался:
      "Если мы пойдем на всеохватывающую (иными словами, мировую.- Л. К.) войну, то в данном случае я бы хотел знать, как вы мыслите защищать американскую нацию в этой войне?"
      Д. Макартур оказался не готов. Он не смог преодолеть своего представления (частично устаревшего, частично лишенного полной информации) об обстановке в мире. Д. Макартур не был также в состоянии отрешиться от желания как можно скорее и шире воспользоваться во внешней политике преимуществом США в области атомного оружия. При этом мыслилась только одна форма - атомный диктат. Уже сам вопрос предполагал: сенатор знает то, чего не знает генерал. Макмагону были известны такие объективные обстоятельства, которые недоступны человеку, только что оставившему пост главнокомандующего вооруженными силами США на Тихом океане, и которые, естественно, он не может, предварительно оценив и выбрав, приспособить к своим планам, к себе. В таком случае (и это генерал понимал) они не могут быть путеводной звездой, а догадки становятся лишь надежными указателями только в ловушку. Истина, которая выводит сенатора на одну дорогу рассуждений и умозаключений, может привести "кесаря" в заблуждение. Конечно, проще было бы, признав некомпетентность в оценке международных проблем в целом, отказаться от некоторых своих предложений, которые как раз, помимо воли оратора, и касались мира в целом. Но Д. Макартур этого не сделал.
      Следует обратить внимание: ответ генерала в какой-то степени объясняет, почему звезда Макартура закатилась и почему в дальнейшем он коренным образом изменил содержание своих речей о войне, не покинув при этом своих позиций. Ответ же "Наполеона Лусона", предложения которого, изложенные ранее и, будь приняты, имели бы глобальные, общемировые последствия, прозвучал (ставя автора на его истинное место) так:
      "Это не входит в мою компетенцию, сенатор. Моя ответственность ограничена районом Тихого океана... Военная политика в мировом масштабе есть забота объединенного комитета начальников штабов".
      После одной из встреч с Д. Макартуром писатель Д. Гантер сказал о нем: "Великие эгоисты почти всегда оптимисты". Оптимизм Д. Макартура, замешенный на величайшем самомнении и фатализме, укрепившийся после триумфального въезда в Соединенные Штаты, толкал его на безрассудные, опасные действия. Выбирая прежде всего желаемую, нужную информацию, Д. Макартур неизбежно должен был оказаться в весьма сложном положении. Ибо жизнь с ее объективными реальностями все чаще переставала совмещаться с формулами, ограниченными его, Макартура, представлениями о том, что выгодно, а что невыгодно. Другим представителям его класса в 50-х годах выгодными казались несколько иные позиции. Поэтому происходят не столько столкновения Макартура с Фулбрайтом или Макмагоном, сколько доктрин прагматизма, вобравших, в общем, примерно одну и ту же информацию, основывающихся на одних и тех же желаниях, но скомпонованных по несколько разным схемам.
      Упорно придерживаясь своей, Д. Макартур готов был даже пойти на то, чтобы пожертвовать судьбой американского народа. Более того, судьбой человечества! Правда, здесь немалую роль сыграло желание вернуть популярность, свою надежду на лидерство. Д. Макартур разрабатывает меморандум: Эйзенхауэр должен пойти на риск развязывания атомной войны. Меморандум следовало бы закончить следующей строчкой из эссе Прудона о войне: "Победа будет принадлежать не храбрейшему, а кровожаднейшему".
      После выборов Д. Макартур не смог избавиться от вечно жившего в нем соблазна приспособить действительность к своим желаниям. В результате и родился меморандум. Он одновременно свидетельство того, что политик в своем развитии достиг той точки, после которой затрудняется или исключается успешное движение вперед.
      А. Токвиль писал, что "любовь к собственности" представляет серьезную опасность для американской нации. Конечно же, философ имел в виду не любовь конкретно к гоночному автомобилю или к обувной фабрике. Он имел в виду прежде всего американский образ жизни, где во главе угла превыше всего стоит личный интерес, личная выгода, освященные прагматизмом, где патриотизм, забота о величии Соединенных Штатов подчинены узкоэгоистическим интересам, особенно ярко проявляющимся в душе собственника.
      "Я не могу не испытывать опасения,- продолжал Токвиль,- что в таком случае люди могут оказаться в состоянии, когда они расценивают любую новую теорию как препятствие, любое нововведение как непосильное бремя, всякое социальное улучшение как шаг к революции. В конце концов они вообще отказываются двигаться из-за боязни зайти слишком далеко".
      Не к такому ли состоянию в конце концов пришел Дуглас Макартур? Невольно вспоминается г-н Бром, один из героев романа "Рубашка" А. Франса:
      "Г-н Бром жил в непрестанной боязни какой-нибудь. перемены. Он опасался возмущений и страшился всеобщего переворота. Он не мог без трепета развернуть газеты; он каждое утро ожидал найти в них извещение о волнениях и мятежах. При таком настроении духа самое незначительное событие и самое обыкновенное происшествие вырастали в его глазах в симптомы революции, становилось предвестником общего катаклизма. Всегда чувствуя себя накануне мировой катастрофы, он жил под гнетом вечного ужаса".
      Д. Макартур хотел остановиться, применив атомную бомбу. Это была для него желанная точка. Но политики, которым он предложил свой меморандум, вынуждены были придерживаться другой тактики. Для них любовь к собственности также составляла главное содержание мировоззрения. Однако они не достигли той стадии, в которой, в немалой степени благодаря своим личным качествам и сложившимся обстоятельствам, оказался Д. Макартур.
      Поэтому президент не мог решиться на такое. Многим политическим деятелям США был по душе замысел Макартура. Но они колебались. Во-первых, считалось, что большинство американцев психологически не готовы принять идею новой войны новым оружием; во-вторых, рискованно идти за генералом, который в свое время не смог организовать оборону архипелага, защитить Филиппины, к тому же обнаружил полную беспомощность перед лицом японского наступления. А буквально накануне высадки солдат императора на архипелаге произносил такие же самоуверенные, решительные речи. Ну и, конечно же, в-третьих, в США были трезвомыслящие политики, понимавшие: трудно сравнивать, чей арсенал мощнее, больше и надежнее, когда речь идет о ядерном оружии. Да, на слишком большую жертву предлагал пойти Д. Макартур, поэтому Эйзенхауэр отложил меморандум.
      Д. Макартур не мог если не увидеть, то не почувствовать своего положения. Похоже, что он по-прежнему смотрел на действительность как на сырой материал, над которым следует постоянно работать, чтобы создавать мир. Он допускал, что есть истина действительная, и кто знает, может быть, ее постигли Эйзенхауэр с Даллесом. Но есть и истина возможная, считал Д. Макартур. Возможная истина - это та, что обнаруживает свою ценность в будущем - вот утешение для "Американского кесаря". "Предварительная истина" (меморандум!) должна доказать свою пригодность, свою ценность в будущем. У Д. Макартура не было никаких веских доказательств агрессивности СССР. Вместо них - предположения: а вдруг в будущем СССР нападет на США? Тогда меморандум докажет свою пригодность, свою объективность. Поэтому долгое время этот документ нельзя было списать в архив, ибо творение Макартура помогало поддерживать гонку вооружений. Ведь он - возможная истина.
      Но это для будущего. А в те времена меморандум убрали подальше от глаз общественности. После президентских выборов Д. Макартур переживает сложный период. Он вдруг попадает в политический и моральный вакуум. Д. Макартур, может быть, впервые посмотрел иными глазами на семейный очаг. К своему удивлению, он увидел, что в нем не так много тепла, как должно было быть. Очаг располагался в гостинице "Уолдорф Астория". Лифтами и этажами "дом" Макартура был прочно отрезан от внешнего мира. По соседству жил бывший президент Герберт Гувер, тоже оказавшийся не у дел. Няня все реже и реже выходила из своей комнаты. Артур все больше и больше отдалялся от отца. Ну что ж? По логике жизни вполне естественно. (После смерти Макартура все увидели, что это противоестественно.) И только Джин, верная, преданная, любящая, была всей душой со "своим генералом". Она по-прежнему прятала от него статьи, если они не могли понравиться Макартуру или содержали хотя бы намек на критику генерала. Она заботилась о его питании, настроении, досуге. Хотя супруг был не простым человеком. "Как же ей (Джин),- сказал однажды восхищенный, благодарный и несколько пристыженный Макартур,удавалось все эти годы терпеть мои странности и выкрутасы! Уму непостижимо!"
      Несмотря на моральную поддержку супруги, Макартур тем не менее не находил покоя у домашнего очага. Он не мог скрасить политического одиночества. Душа страдала от обиды на тех, кто оставил его, кто совсем недавно восхищался его подвигами во славу Соединенных Штатов. Д. Макартура пугало сознание того, что он теряет бойцовые качества. Такая жизнь расслабляла его. Как мышцы спортсмена становятся рыхлыми из-за отсутствия тренировок, соревнований, чемпионатов, боев, так и размягчилась воля Д. Макартура, оказавшегося за "канатами" политического ринга.
      Конечно, в какой-то степени сужение сферы самовыражения компенсировало приглашение занять пост председателя совета директоров компании "Ремингтон Рэнд". При этом ему положили 45 553 доллара в год, а после того, как компания укрупнилась, слившись с другой, и стала называться "Сиерра Рэнд" 68 000. (К тому же существовал "айсберг" в виде "филиппинских накоплений", который тоже активно "работал" в форме разного рода капиталовложений.) Да, деньги немалые. Занятие почетное. Д. Макартур проявил себя как идеальный председатель. Он всегда был одет по последней моде (предпочитал костюмы неброских цветов, галстуки в полоску). Его выступления на заседаниях правления, всякого рода церемониях, приемах отличались изяществом, умеренностью. Иногда для того же изящества и демонстрации независимого, оригинального мышления он допускал критику в адрес государственных органов, а один раз даже осудил правительство за слишком большие ассигнования на вооружения.
      И все-таки тяжело давались уход с большого поля политической битвы, где он чувствовал себя мастером высокого класса, и привыкание к положению, в котором надо было заниматься внутренней политикой, где он сознавал себя новичком-любителем. Однако в нем еще кипели силы. Макартур не оставлял мысли вновь завоевать расположение фортуны. Но этого никак не удавалось. В чем причина? Где главный тормоз?
      Конечно, сказалось размягчение характера. Кстати, любовь к модным галстукам и костюмам, изысканный аромат дорогих лосьонов рассматривались (воспитанниками полковника Бакнера) как признак того, что железная воля солдата, выкованная в Вест-Пойнте, уступает мягкотелости цивильного человека.
      Появились другие несвойственные ему черты. Макартур стал испытывать чувство страха. За собственную жизнь. Он приказал телохранителю Салливану всегда иметь при себе "Смит и Вессон" 32-го калибра и постоянно справлялся, держит ли он оружие наготове. Сам же не расставался с уже знакомым нам отцовским пистолетиком. Генерал теперь никогда и никуда не ходил без оружия. А ведь раньше на войне во время боевых действий Д. Макартур буквально подставлял голову под вражеский огонь, приговаривая при этом, что "для него не отлита еще пуля, что провидение не определило сроки его жизни, а потому оно защищает его до тех пор, пока не придет срок".
      Теперь боязнь терзала дух, хотя провидение не подавало никаких знаков о приближении часа. Конечно, метаморфозы в характере, пожилой возраст, охлаждение и даже нескрываемое разочарование бывших почитателей делали свое дело, служили препятствием. Немалую роль здесь сыграл и Эйзенхауэр. Генерал, ставший президентом, не мог испытывать симпатий к человеку, который долгое время был его начальником. Более того, мешал карьере (на Филиппинах, чтобы задвинуть Эйзенхауэра, Макартур порекомендовал его на пост главного полицмейстера при марионеточном колониальном правительстве). В Вашингтоне Эйзенхауэр вынужден был заниматься улаживанием личных дел Макартура, в частности, скандала с мисс Купер. Отношения осложнились еще больше, когда подполковник Эйзенхауэр попытался отговорить генерала Макартура от возложения на свои плечи эполет фельдмаршала. Больше всего уязвил "кесаря" аргумент Эйзенхауэра, простой и короткий: "Смехотворно быть фельдмаршалом на самом деле несуществующей армии". Но ведь идея стать фельдмаршалом принадлежала самому Макартуру.
      Однако главное, что подливало масла в огонь антипатии, это постоянное стремление Макартура принизить роль операций в Европе, бросить тень на способности генералов, действовавших там, и таким образом представить тихоокеанский театр второй мировой войны самым главным, что, естественно, ставило его, Макартура, выше Эйзенхауэра.
      Вообще-то, как говорят американцы, Эйзенхауэр не был мстителен. Однако окружение президента, желая угодить ему, считало, что в любом случае следует попридержать Макартура. И даже когда выдвинули предложение присвоить Д. Макартуру шестую звезду, его тут же отвергли - стать по званию выше Эйзенхауэра! Но вот обстоятельства, при которых возникло это предложение, весьма любопытны. И они очерчивают в жизни Макартура еще один период, хотя в американской прессе об этом стараются лишний раз не вспоминать.
      Не могло не ранить сознание того, что от его услуг отказываются, что он "выдохся как поставщик духовной энергии для носителей американизма". Отчаяние, зависть, понижение сопротивляемости по отношению к программам левых сил, обида - все это подтолкнуло Макартура к трибуне с которой он и произнес свою знаменитую антивоенную речь.
      Лос-Анджелес встретил хмурым небом. Было сыро, прохладно, неуютно. Но вот туман рассеялся. Выглянуло и засияло солнце. Тут же забылся трудный перелет с болтанкой. Генерал, только что жаловавшийся на усталость, заметно воспрял и с удовольствием принял предложение отправиться на открытие парка имени Макартура с мемориалом, включающим статую Дугласа Макартура и изображение островов в Тихом океане, куда он высадил свои войска в течение 1942 - 1945 годов. Обращаясь к участникам завтрака, устроенного епископальной епархией, довольный полководец сказал:
      "Хотя я не получил духовного образования и не достиг совершенства в постижении теологических наук, ни одно из моих достижений в Японии не доставило мне более глубокого чувства удовлетворения, чем то, которое я получил, выполнив роль духовного наставника. Даже будучи своего рода Цезарем, я старался воздавать богу то, что является его, богово".
      Что имел в виду Макартур? Можно только строить предположения. Занятие это, правда, нетрудное, поскольку деятельность наместника Вашингтона в Японии достаточно хорошо известна. Вместе с "богу богово" он воздавал "милитаристу милитаристово", "антикоммунисту антикоммунистово", антисоветчику... Трудно сконструировать подходящее даже по аналогии с предыдущим слово или найти ему замену. Выступление даже со своими загадками понравилось участникам завтрака. Через несколько часов Д. Макартур выступил перед членами американского легиона в гостинице "Амбассадор отель". Выше, в самом начале, уже рассказывалось и о сногсшибательной речи, и о реакции на нее трех Америк - правой, левой и "лежащей посредине", то есть подавляющего "молчаливого большинства" населения США. Наиболее значительным пассажем в выступлении Д. Макартура является следующий:
      "Запрещение войны - единственный выход. Более того, самый действенный, при котором интересы противоположных сторон располагаются абсолютно параллельно. Это единственный выход, который, если его достигнуть, может способствовать решению других проблем".
      Снова позволительно задать вопрос: изменил ли при этом свою жизненную, свою идейную позицию Дуглас Макартур? Смею утверждать, что нет. Выступал "стопроцентный американец", верный, да, пожалуй, и бескомпромиссный носитель американизма. Вспомним рассуждения основоположника прагматизма, который сегодня делит свою власть над умами американцев с богом и наукой. Прагматический метод, наставлял своих соотечественников У. Джемс, это прежде всего метод улаживания философских споров (а разве не философия, когда ставится вопрос: атомная война - человечеству, нации быть или не быть?-Л. К.), которые без него могли бы тянуться без конца или, добавим, закончиться мировой трагедией. При этом У. Джемс вспоминает о некоторых спорах: представляет ли собою мир единое или многое? Царит ли в нем свобода или необходимость? Лежит ли в основе его материальный принцип или духовный? Все это, замечает У. Джемс, одинаково правомерные точки зрения. Дискуссии, споры о них бесконечны. В подобных случаях следует, опираясь на прагматический метод, сделать попытку истолковать каждое мнение, обязательно указывая на его практические последствия. Какая получится для кого-нибудь практическая разница, если принять за истинное это мнение, а не другое? В случае, если мы не в состоянии обнаружить никакой практической разницы, то оба противоположных мнения означают, по существу, одно и то же, и дальнейший спор здесь бесполезен, неуместен и вреден.
      В данном случае главный "философ" - атомная война не оставляет "никакой практической разницы" ни для СССР, ни для США. Значит? Значит, войну следует исключить. Таков вывод из выступления Макартура.
      Поразительно, не правда ли? Тем более что Ма-картур не изменил своих идейных и жизненных позиций. Конечно, "отчаяния, зависти, понижения сопротивляемости" было бы недостаточно, чтобы произнести такую речь. Точнее всех определил мотивы поведения Макартура, "скрытного, сложного человека", как это ни покажется странным, его телохранитель Л. Салливан. Он преподнес прагматизм "Американского кесаря" в четкой и по-американски доходчивой, яркой форме. Телохранитель сказал: "Макартура следует сравнить с "задумавшимся ястребом". Точнее, с "ястребом", которого заставили размышлять обстоятельства, в том числе и личного порядка. Задумавшись, он увидел необходимость по-иному оценить реальную обстановку в мире и в Соединенных Штатах и сделать отсюда соответствующие выводы.
      Дугласа Макартура действительно хорошо знали в США. И генерал снова пошел бы к вершинам славы, только по другому пути. Его популярность, бесспорно, снова приобрела бы общенациональные масштабы, но питаемая уже другими, прежде всего антивоенными идеями. Впервые за много-много лет либеральная пресса поместила положительные отзывы о Макартуре и его выступлении. А конгрессмен Джо Мартин предложил (его поддержал журналист Эверетт Дирксен) присвоить Дугласу Макартуру шестую звезду. Между прочим, не в последнюю очередь в пику Эйзенхауэру, который на деле никак не проявил желания обуздать "ястребов" и выполнить обещания сделать все для укрепления мира. Даже демонстрация с меморандумом Макартура вовсе не была свидетельством того, что Эйзенхауэр отмежевывается от политики "канонерок с атомным оружием". Отвергнув меморандум, президент не пошел дальше того, чтобы сдать его в архив.
      Остановился и Макартур. Удовлетворившись тем, что доставил неприятные минуты своим обидчикам и одновременно испугавшись, что зашел слишком далеко, он покинул пропагандистскую трибуну в желании подтвердить, что никогда не отказывался от своих позиций, что по-прежнему там, где его (к скрытому удовольствию) величают "Американским кесарем" и "Наполеоном Лусона". Да, он, "ястреб", задумался. Уже за это, казалось бы, ему надо быть благодарным. Но как сказать? "Ястреб" ведь не изменился. И его речь была далеко не прозрением. Такие всплески чувств, которые левыми принимались за своеобразное прозрение, с Макартуром случались и раньше. Вспомним его посещение Хиросимы. Когда на месте, где упала атомная бомба, зазвучал колокол мира, он неистово начал молиться. Потом окружающие услышали:
      "Агония этого фатального дня служит предупреждением всем людям всех рас. Ядерное оружие - вызов разуму, логике, существу и назначению человека... Хиросима - урок. И бог преподал его не для того, чтобы его игнорировать".
      После посещения Хиросимы Макартур с удвоенной энергией принялся за восстановление японского милитаризма. В данном случае также не произошло никакого протрезвления, никакого поворота. Если было бы
      иначе, то он снова от "парения в лучах бывшей славы" пошел бы на новый взлет.
      Но взлет не состоялся. После речи в Лос-Анджелесе новая полоса забвения. Для правых он окончательно "выдохся". К тому же оскандалился крамольными речами. В глазах левых абсолютное разочарование. Более того настороженность: не являлось ли выступление в Лос-Анджелесе провокацией, маневром, чтобы отвлечь внимание общественности от истинных планов и целей военно-промышленного комплекса США?
      Последние годы жизни Д. Макартура были скрашены явной симпатией к нему президента Джона Кеннеди. Нового главу американского государства привлекали в старом генерале его аристократизм, любовь к славе, даже самовлюбленность и самоуверенность. Скорее всего все эти качества принадлежали и самому Джону Кеннеди. Ну и, по всей вероятности, в какой-то степени сыграло свою роль желание политического деятеля отличиться, быть непохожим на своих предшественников.
      Утверждаясь и стремясь завоевать популярность, Дж. Кеннеди решил "почаще фотографироваться с известными людьми", в том числе и с генералом, который, конечно же, был в США личностью неординарной и неотделимой от прошлого да и будущего США.
      После всякого рода передряг, корейской войны, маккартизма престиж Соединенных Штатов за рубежом снова резко упал. И вот тогда молодой Кеннеди выступил с инициативой "улучшить образ Америки". В результате появился не только "Корпус мира", который стал оригинальным явлением в дипломатии, который я бы назвал "соулизмом", ибо он работал под девизом "душа в душу" (Soul to soul), Дж. Кеннеди попытался предпринять другие инициативы. Д. Макартур хорошо почувствовал, куда клонит новый энергичный президент. В свою очередь, Дж. Кеннеди не ошибся, когда пригласил Д. Макартура на встречу, чтобы посоветоваться, как дальше вести внешнеполитические дела. Он услышал от старого генерала то, чего желал услышать. Это был апрель 1961 года. США быстро втягивались во вьетнамскую авантюру. Правильно ли, своевременно ли? Какое впечатление произведет все это на мир? Тогда-то Д. Макартур и дал свой знаменитый совет президенту: не допускать "вовлечения американских солдат в боевые действия на Азиатском континенте".
      Филиппины готовились отметить 15-ю годовщину провозглашения независимости. Посол Манилы в Вашингтоне К. Ромуло обратился к Дж. Кеннеди с предложением пригласить на торжества Д. Макартура с супругой. Дж. Кеннеди не только поддержал идею, но и предоставил в распоряжение генерала президентский самолет, чем чрезвычайно растрогал старика - ведь полжизни он мечтал летать на машине со знаком главы государства. Самолет Кеннеди как бы приподнял Макартура до уровня президента. Хотя бы в глазах филиппинцев. Хотя бы иллюзорно.
      Сделав остановку в Токио, "Боинг-707" приземлился на американской базе Кларк-филд, откуда и началось последнее и, как его называл Д. Макартур, "сентиментальное путешествие" по Филиппинам. Когда президентский лайнер подрулил к церемониальной площадке Манильского международного аэропорта и застыл, на трап вышел знакомый многим человек в старой цвета хаки форме и знаменитой фуражке, которую прокалило солнце многих широт, но которую не задела ни одна пуля.
      В свои 81 год Д. Макартур сохранил стройность. Правда, рука генерала чуть подрагивала, когда он отдавал честь встречающей толпе, в голосе его чувствовалось волнение. Он говорил о том, что вся его жизнь переплетена с Филиппинами, что здесь он "пережил самые великие мгновения", отсюда унес "самые дорогие воспоминания". Оркестр грянул "Старые солдаты никогда не умирают". "Кадиллак" с гостем медленно пробирался через двухмиллионную толпу (этот день был объявлен на Филиппинах национальным праздником), сотни рук тянулись к "хозяину архипелага".
      Д. Макартура привезли во дворец Малаканьянг. За стенами его гремела музыка оркестра, а внутри происходила важная и символическая церемония престарелый государственный деятель Дато Планг протянул генералу Д. Макартуру саблю, которую в 1900 году он получил из рук генерала Артура Макартура. Конечно, красиво. Конечно, трогательно. Можно провести немало аналогий, возникает немало мыслей в связи с возвращением оружия, которым снабдил местного вождя американский завоеватель, чтобы с его помощью держать в страхе подданных американского империализма. Если бы не один нюанс. Отцу Д. Макартура, а потом и ему самому сдавали шпаги и сабли многие филиппинские националисты. На тогдашней церемонии в Мала-каньянге обратного жеста не последовало. Тоже символично. Зачем возвращать оружие детям тех, кто когда-то встал под лозунги истинной свободы?
      Повсюду по пятам следовал верный Ромуло. Да, Карлос Ромуло, который был адъютантом Д. Макартура, для которого он отливал в металле, печатал, штамповал на спичечных коробках бесконечное количество раз, передавал в эфир фразу "Я вернусь". В 1944 году Д. Макартур, оценив преданность и верную службу, присвоил К. Ромуло звание бригадного генерала армии США.
      - За какие военные заслуги?- спросил один из завистников и недоброжелателей (тем более что сам К. Ромуло говорил, что не сделал ни одного выстрела, а во время высадки на Лейте в октябре 1944 года больше всего горевал о том, что испортил свои новые ботинки).
      Но Ромуло и здесь нашелся. Он сказал:
      - Воюют ведь не только автоматом. Воюют и пером.
      Мне не раз приходилось встречаться и беседовать с К. Ромуло. В одной из последних встреч, когда была уже задумана эта книга, я спросил его, как он оценивает роль Д. Макартура в истории Филиппин? К. Ромуло посмотрел на меня внимательно, задумался, помешивая пластмассовой лопаточкой сок, и наконец сказал: "Вот перед ним я всегда чувствовал себя маленьким. И я всегда боялся, что вольно или невольно перенесу это ощущение в свои книги. В такие моменты я не испытывал к нему любви. Даже наоборот". Еще один вопрос: "Знал ли Макартур, что его называли "Наполеон Лусона", "Американский кесарь", если да, то как к этому относился?" - "Знал,ответил К. Ромуло.- И мне кажется, ему нравилось". В честь высокого гостя была отлита медаль с профилем Д. Макартура и надписью "Хранитель Австралии, Освободитель Филиппин, Победитель Японии, Защитник Кореи".
      Важным мероприятием стал ужин в отеле "Манила". В конце его собравшиеся подхватили популярную тогда песенку "Можно, я назову тебя любимой". Настала тишина. Д. Макартур повернулся к Джин и поцеловал ее. Вне всякого сомнения, это был искренний поцелуй. Но его тут же внесли в программу освещения вечера прессой. Корреспондент К. Миданс передал (к удовольствию Дж. Кеннеди) в свой "Лайф" такие строки: "Ко мне обратилась филип-пинка и сказала: "Макартур целует свою супругу только в кругу семьи. Выходит, что мы его семья". Конечно, нежный поцелуй имел звучный пропагандистский эффект.
      Но больше всего Д. Макартура растрогало то, что филиппинское правительство выполняло принятое решение: каждый день имя Д. Макартура выкликали на поверке с последующим ответом солдата: "Духом здесь!"
      Поездка на Филиппины представлялась важной как военным, так и пропагандистским службам США. Ситуация на Филиппинах, в Юго-Восточной Азии в целом вызывала у Вашингтона беспокойство, и демонстрация "любви филиппинцев к Макартуру" должна была автоматически укрепить позиции США, с одной стороны, и придать новые силы проамериканским элементам на самих Филиппинах, с другой. "Сентиментальный визит" превращался в своего рода парад победы генерала, который подводил итог сделанному и намечал перспективы на будущее. Это была одновременно еще одна демонстрация твердой решимости американских "ястребов" довести до конца многие свои планы и замыслы.
      Американский ученый историк С. Л. Мэйер в фундаментальном, роскошно иллюстрированном труде "Биография генерала армии Дугласа Макартура", описывая поездку по Филиппинам, неожиданно сказал то, что наводит на глубокие размышления. Послушайте: "Он посетил все старые места Коррехидор, покрытый теперь джунглями, холмы Батаана, пляжи Лейте, проехался по шоссе Лусона, названному именем Макартура. Ему сказали, что мир заплатил страшную цену, когда ему (Макартуру) не дали атаковать самолеты и базы на реке Ялу в коммунистическом Китае... Если бы вам разрешили делать вашу военную работу,- тогда не было бы беды с Индокитаем, Тибет не оказался бы в рабстве, Лаос не превратился бы в плавильный котел, Кастро остался бы неизвестным человеком, а Берлин не играл бы такой чувствительной роли, какую играет сейчас".
      Вот, оказывается, куда шли планы правящих сил США, вот на что они замахивались. Историк С. Л. Мэйер, вероятно, никогда не видел Коррехидора (он не покрывается джунглями в силу своей скальной природы). Но ведь в данном случае перед нами не учебник географии, а политическая книга. Поэтому вторая часть срразы требует сноски. Кто говорил Д. Макартуру слова сожаления о Лаосе? Кто скорбел об Индокитае? О Берлине? На Филиппинах таких речей не слыхали. У. Манчестер и другие макартуроведы ни словом не обмолвились об этом. Ничего не написал про Тибет и сам Д. Макартур.
      Мифический оратор, выступавший перед Макарту-ром на Филиппинах, на самом деле сидел в Вашингтоне, который, прикрываясь "Корпусом мира", новыми речами Макартура, гнул старую экспансионистскую, антикоммунистическую линию. Это голос правых, это призыв в дальнейшем не допускать "ошибок" и давать больше воли сторонникам Макартура. Таков смысл написанного.
      Тени становятся короче
      Каждый день Д. Макартур брал в руки Библию. Он признавал волю всевышнего. Правда, многие считали, что на самом деле Д. Макартур никогда не соглашался с ним, что он опускал колени только перед зеркалами. Другими словами, перед своим собственным отображением. Оно и было его настоящим богом. С неудовольствием отмечали окружающие (и это зафиксировано биографами): Макартур очень редко ходил в церковь. Хотя молился каждое утро. Может быть, такое отношение к церкви появилось тогда, когда под влиянием матери, отца он убедился, что науки, трезвый расчет, отодвинувшие бога от его колыбели, играют в жизни более важную роль. Для него действительно в какой-то степени "упали в прах обломки суеверий".
      Но Макартур все же не сделал бы стихи В. Я. Брюсова своим гимном. Он оставил в сердце место богу, вере. Как настоящий американец, он держал в своей "тройке" вместе с собственным "я" и бога, и науку... Д. Макартур всегда много, особенно тогда, когда служил на Востоке, рассуждал о демократии, свободе, но в то же время приобрел кличку "кошачья лапа реакции в Соединенных Штатах".
      "Американский кесарь" недолюбливал европейцев, но гордился своим шотландским происхождением. Его называли "политиком бисмаркского типа", а по мнению некоторых специалистов, военное искусство выпускника Вест-Пойнта было ближе выпускнику английского Сандхерста или французского Сен-Сира. Во всяком случае, говорят, что де Голль понимал Д. Макартура лучше, чем американские генералы.
      Один из биографов назвал Макартура "фигурой из XIX века", причислив его к лучшим, благороднейшим представителям прошлого столетия. Да, сын Артура и Пинки был, особенно внешне, похож на своих родителей. Он по всем статьям мог называться джентльменом голубых кровей. Д. Макартур умел произносить речи и производить впечатление. Однако аристократ с безупречными манерами мог занять без спроса чужую квартиру, как это было на Новой Гвинее и в Маниле, мог сказать женщине, что ее место только в постели.
      Д. Макартуру нравилось, когда его боялись. Чем больше, тем лучше. Ему доставляло удовольствие, если он видел страх курсанта, солдата или узнавал, что его побаивается президент. Бывший воспитанник Вест-Пойнта рассказывает о начальнике академии Макартуре:
      "Это был единственный в мире человек, при виде которого даже находившиеся в состоянии сильного опьянения мгновенно трезвели".
      Дуглас Макартур везде и всюду, прямо или косвенно отстаивал классовое неравенство. При этом он был способен вспомнить даже материалиста Ламметри и процитировать: "Я слишком хорошо знаю, что черепаха не способна бегать и пресмыкающиеся животные - летать, как слепые не могут видеть".
      Однако дальше столь выразительных строк Макартур не мог идти. Он не замечал, что Ламметри при этом выставил некий знак предупреждения, который бы сдержал желание сильных воспользоваться слепотой одних или неспособностью летать других. Кто-то, рассуждал Д. Макартур, должен быть ниже, а кто-то выше, тогда общество, его институты могут жить нормальной жизнью. Став на эту точку зрения, он уже лишал себя (и естественно, других) права осуждать старшекурсников Вест-Пойнта за то, что они истязали его. Они занимали более высокое положение, и они имели право на применение силы. Он поэтому боготворил Наполеона, Цезаря, Веллингтона. Выступая в 1935 году перед ветеранами дивизии "Радуга", Д. Макартур говорил:
      "Есть закон природы, общий для всего человечества, который время не может ни отменить, ни разрушить, он заключается в следующем - те, кто сильнее, кто обладает властью, будут править теми, кто слабее".
      Вместе с тем, даже оставаясь (если допустить такое) душой, привычками, манерами поведения, отношением к жизни в XIX веке, "Наполеон Лусона" тем не менее одновременно развивался вместе со своей эпохой, с новым оружием, вместе с совершенствованием буржуазных идей, концепций, взглядов. Д. Макартур удивительно быстро применялся к XX веку. Так же, как американский капитализм. Макартура так и хочется сравнить сегодня с многонациональными корпорациями. Он вышел за рамки американских границ. Он поэтому, более пятнадцати лет ни разу не побывав в Соединенных Штатах, не чувствовал себя отверженным, несчастным, человеком без родины. Его родина - это система.
      Тем не менее генерал отождествлял мировой капитализм не с каким-то другим, а именно американским капитализмом. Эта позиция избавляла от необходимости оправдывать вмешательство США во внутренние дела других стран (прагматик видел и такую формулу: "то, что хорошо для США, хорошо всем"), экспансию американского капитала на Восток и другие районы мира.
      В списке любимых книг Макартура, который составили биографы и исследователи его деятельности, почему-то отсутствует имя Эсхила. А ведь Макартур обожал историю Древнего Рима и Древней Греции, знал их героев, полководцев, писателей. Почему же обошел он "мудрого древнего грека" Эсхила? Может быть, потому, что, аристократ по происхождению, Эсхил своими взглядами, своими симпатиями и устремлениями был на стороне всего нового, прогрессивного, воплощенного для него в афинской демократии? А может быть, в произведениях грека Д. Макартура раздражала постоянная тема справедливости и ему неприятен был призыв героя Эсхила: "Пусть же правый будет прав".
      Наверное, это так. Но, кроме этого, Эсхил еще и осуждал Макартура своими произведениями. Удивительно, что древний мыслитель много веков назад отвергал черты, которые были свойственны как раз Макартуру. Эсхил считает, что главная причина нарушения справедливости это "hybris" - высокомерие, заносчивость, презрительная гордыня. Вспомните, как тень Дария предсказывает поражение персидского войска за "hybris":
      Карает за гордыню карой грозною
      Судья крутого нрава, беспощадный Зевс.
      "Hybris" - только, конечно, усовершенствованный, обогащенный цивилизацией, буржуазной наукой, проявлявшийся в расизме, великодержавном шовинизме, презрении к другим народам, в антикоммунизме, был душой Макартура.
      Дугласу Макартуру, конечно, было чрезвычайно приятно, что уже при жизни он обрел бессмертие. Хотя бы на Филиппинах. Ведь сколько поколений ни пройдет, как бы люди ни старели, сколько бы их ни умирало, всегда вечно будут двадцатилетние, здоровые, сильные. Один из них в форме солдата вооруженных сил, услышав "Дуглас Макартур!", выкликнет: "Духом здесь!" Всегда!
      Всегда ли? А как сегодня? В Международном пресс-центре (управление информационной службы филиппинского президента), который курирует иностранных корреспондентов, готовы ответить на любые вопросы. Причем это официальные ответы. 7 июля 1986 года автор этих строк отправился в пресс-центр. До него оставалось примерно минут пять, как вдруг поток автомашин остановился перед заграждением из уборочных машин - огромные желтые самосвалы. По обеим сторонам их - солдаты. Так был блокирован путь к гостинице "Манила", где укрылось под защитой уже своих вооруженных людей самозваное правительство бывшего сенатора А. Толентино, провозгласившего себя президентом страны{14}. Это была попытка государственного переворота, достигшего своей пиковой точки 7 июля 1986 года.
      Штаб-квартирой восстания, резиденцией будущего правительства А. Толентино избрал гостиницу "Манила".
      Яркий, солнечный день. Автомашины, солдаты. "Манила" была в двух шагах. Как всегда, она красиво возвышалась над этой частью города. Ее зеленая крыша, зеленое окаймление из краски, положенной на современные конструкции, и из живых цветов природы - пальмы, пышные тропические акации - придавали зданию одновременно и величие и элегантность. Подумалось: 48 лет? назад из "Манила отель" вышел, сверкая золотом, фельдмаршал Макартур и провозгласил фактически свою власть: "Наполеон Лусона" военной рукой отодвинул дворец Малаканьянг, где работало правительство автономных Филиппин, и сделал "Манилу" главным зданием страны. Сегодня за тяжелыми дверями с бронзовыми ручками, в полумраке роскошных комнат укрылись мятежники. Их глава А. Толентино занял номер Дугласа Макартура. Одно из знамен, под которым выступал Толентино,- антикоммунизм, что означало сохранение зависимости от США, разгром сил, выступавших за избавление от американских баз, ликвидацию порядков, которые насаждались Макартуром.
      Мне все-таки удалось добраться до пресс-центра. Его глава Виктор Туасон, заметив, что сам он не слыхал, как выкликали Макартура, и полагая, что это, по логике вещей, анахронизм, обещал выяснить насчет "Духом здесь!". "Однако,- предупредил он,- я смогу это сделать не сегодня и не завтра, видите, какая неразбериха. В армии тоже".
      Я видел. Разобраться в обстановке было чрезвычайно трудно. Вскоре А. Толентино, подчиняясь требованию командования вооруженных сил, которое заявило о своей верности К. Акино, оставил гостиницу "Манила", а также свои претензии на президентство. Покинули отель и мятежные солдаты. Все ждали, что произойдет теперь - ведь бунт: но ничего с бунтовщиками не случилось. А. Толентино лишь предъявили счет на 10 миллионов песо за похищенное кем-то из участников путча столовое серебро, испоганенные солдатами ковры, бассейн, за выпитые (естественно, даром) 200 бутылок шампанского, других заморских вин и виски. А мятежные генералы и полковники? Их вызвали главнокомандующий вооруженными силами, военный министр. Немного пожурили и потом вынесли приговор: "Джентльмены, опуститесь-ка и 30 раз отожмитесь от пола". Вот и все наказание. Затем "чрезвычайно утомленных" мятежников накормили завтраком и отпустили отдыхать. Как это понять?
      Нет, недаром А. Толентино занял апартаменты Д. Макартура, недаром оттуда призывал развернуть борьбу против коммунизма. Д. Макартур был еще "духом с ним", со многими другими филиппинцами. Слишком долго пробыл на Филиппинах "Наполеон Лусона". Даже уехав в Соединенные Штаты, он продолжал оказывать влияние на жизнь бывшей колонии, или, как здесь говорят, Д. Макартур оставил вместо себя тень "Американского кесаря". Образное выражение, однако, отражает реальную жизнь. "Тень" часто выступает в облике конкретных личностей. Среди них "сурово" наказанные офицеры. До сих пор спасенная, "очищенная" Макартуром от позора предательства филиппинская элита купается в безумной роскоши. До сих пор большинство филиппинцев, которым Д. Макартур не дал возможности осуществить свои мечты на лучшую и свободную жизнь, прозябают в отсталости. До сих пор живы недоверие, а порой и ненависть к коммунизму, которые так упорно насаждал Макартур. До сих пор в некоторых слоях общества силен дух низкопоклонства перед США, а комплекс
      неполноценности рассматривается как необходимость и реальность. Один из родоначальников современного низкопоклонства президент Рохас заявлял:
      "Мы (Филиппины.- Л. К.) находимся на Востоке исключительно по географическим понятиям. Мы - часть западного мира благодаря культуре, религии, идеологии, экономике... Мы надеемся оставаться частью Запада, возможно, как идеологический мост между Западом и Востоком".
      Другой приверженец макартуризма, Карлос Ромуло, исполняя миссию представителя Филиппин в Организации Объединенных Наций, выступал против поддержки националистических, патриотических движений в Индокитае, в Северной Африке, так как, видите ли, "главную войну должно вести против коммунизма". Внешняя политика Филиппин, объяснял Рохас податливость американским требованиям, "подчинена делу международной программы Соединенных Штатов Америки".
      Этот дух макартуризма сразу не исчезал и не исчезает. Собственно, А. Толентино был "ягодой" того же поля, что и Рохас с Ромуло. Поэтому ни его, ни мятежных генералов не дали в обиду. Прежде всего американцы на Филиппинах (посольство, компании, командование баз). Они не хотели распыления военных сил филиппинской буржуазии. Взаимные обвинения и наказание "отклонившихся от нормы" могли ослабить элиту в целом. Поэтому и последовал совет - спустить все на тормозах. Да, могучи еще рычаги давления США. У духа Д. Макартура еще сильные позиции, их защищают доморощенные сторонники. Начальник генерального штаба, наказавший мятежников столь необычным способом, через несколько дней принимал подарок от фирмы "Баух энд Ломб" - солнцезащитные очки, точная копия таких, какие носил Д. Макартур. Они так и называются "очки Макартура". С удовольствием надел их филиппинец Ф. Рамос, поклонник генерала, выпускник Вест-Пойнта.
      Тем не менее... Через несколько дней мне позвонил Виктор Туасон и, ссылаясь на официальное заявление генерального штаба вооруженных сил Филиппин, сказал: "Имя Д. Макартура перестали выкликать". Над Филиппинами больше не раздается "Духом здесь!". А 31 октября 1988 года американский журнал "Тайм" сообщил, что "взорвана 10-футовая (более трех метров) гранитная статуя Макартура на острове Лейте".
      Это уже свидетельство больших перемен. Но еще рано говорить, что Филиппины освободились от "Наполеона". Потому что он еще силен у себя на родине. "Духом здесь!" - гордо говорят его единомышленники.
      - Не из-за рубежа грозит нам напасть,- страшил "Американский кесарь" в Хьюстоне.- Опасность затаилась в тех внутренних силах, которые разъедают страну.
      В Хьюстоне хорошо помнят это выступление Д. Макартура. В книжном магазине, специализирующемся на антикоммунизме, я увидел плакат с изречением Макартура. Заключенный в рамку, он был похож на амбразуру. Около "амбразуры" останавливались люди. Семь минут. Невидимый механизм приходил в движение, и появлялась очередная фраза из речей Макартура. Однако содержание ее прежнее - "антирусское", как здесь говорят. Чтобы "прокрутить" в течение 12 часов в день все антикоммунистические высказывания Д. Макартура, пришлось прибегнуть, объяснил мне владелец магазина, член фашистского общества Джона Бёрча, к электронной памяти.
      Под механическим цитатником висели дощечки с "крылатыми выражениями". Обычно в нормальном магазине на дощечке или листе тонкого металла читаешь: "Мир этому дому", "У очага поселилась доброта", "Дух - богу, любовь семье". Здесь же я увидел совсем другое. Запомнилась "дощечка" со словами "Я вернусь". Речь шла, однако, не о Филиппинах. Речь шла о войне против коммунизма, потому что каждая буква заканчивалась штыком, пронизывающим гидру со словами "коммунизм". Мне сказали, что слова "Я вернусь" в подобном изложении появились повсюду в Соединенных Штатах, когда волна популярности Д. Макартура начала падать, его звезда реакционера No 1 - закатываться.
      Сейчас выросло племя неореакционеров, более тонких и изощренных. Но многим до сих пор люб откровенный антикоммунизм. Им и служит клич "Я вернусь".
      На закате жизни Д. Макартур много времени предается размышлениям о смысле жизни. Некоторые высказаны вслух и зафиксированы пером. Вот одно из них:
      "Люди тогда становятся старыми, когда они расстаются со своими идеалами... Годы могут сморщить кожу, но отказ от интереса покрывает морщинами душу... Вы до тех пор молоды, до каких пор вы способны верить, и стареете по мере возникновения и укрепления ваших сомнений; остаетесь молодыми, пока вы сохраняете вашу уверенность в своих силах; вы так же стары, как велики ваши страхи; так же молоды, как ваша надежда, так же стары, как ваше отчаяние. В глубине каждого сердца есть записывающее устройство: до тех пор, пока оно принимает и фиксирует вести о красоте, надежде, радости и смелых делах, до тех пор вы молоды. Но когда ваше сердце покрывается снегом пессимизма и льдом цинизма, тогда и только тогда вы становитесь старыми, тогда действительно, как говорит баллада, вы начинаете таять и исчезаете".
      От вышеприведенных рассуждений веет светлым популизмом, наивным христианством. Они, как созерцание картин с пейзажами, вызывают сентиментальные настроения, то есть именно такие чувства, которые могут действительно очистить душу, открыть ее для добра. Но ведь эти слова произносил человек, который всю свою жизнь служил идеалам, мало что имеющим общего- с красотой души, надеждами и радостью, которые давно уже покрыты льдом цинизма. И в этом величайшая опасность Д. Макартура. Ведь "записывающие устройства" людей открыты для добра. И они при звуках очаровывающей мелодии отключают сознание, трезвый подход к явлениям, оценке явлений.
      Журнал "Ньюсуик" опубликовал однажды такие воспоминания адъютанта Д. Макартура лейтенанта Томаса Джефферсона, относящиеся к 1930 году:
      "Макартур брал пистолет, вызывал меня из соседней комнаты и приставлял к виску заряженный "кольт". В этот момент я должен был говорить о том, что стреляться ни в коем случае нельзя, что страна не переживет смерти такого славного воина, как он, что она погибнет, и чуть ли не на коленях просил отложить оружие. Наконец Макартур, услышав о своей великой миссии, о предназначении свыше, опускал оружие".
      Невольно напрашиваются сравнения, невольно хочется провести параллели с теми самодовольными, кичливыми, капризными американскими политиканами в униформе и цивильном платье, которые претендуют на роль спасителей мира, цивилизации, которые, исходя из великодержавного принципа "то, что выгодно Соединенным Штатам, хорошо для всего мира", стремятся утвердить "право" на превращение всего земного шара в "сферу американских интересов".
      Влияние Д. Макартура, его "тень" сравнивают с "неиссякнувшей солнечной батареей", до сих пор питающей энергией мозговые центры внешней политики США. Не случайно американские историки, писатели, журналисты время от времени берутся за подновление, своего рода реставрацию его исторического портрета. Апологетика Д. Макартура идет, по существу, за счет усиления в "макартуризме" антикоммунизма и антисоветизма, сгущения и концентрации великодержавного американизма, что, естественно, не может в соответствующем направлении не оказать влияния на формирование внешнеполитического курса Соединенных Штатов.
      При этом следует сказать, что у апологетов имеются богатейшие возможности, ибо каждый шаг Д. Макартура - государственного деятеля в политике, в военных делах совершался под сильнейшим эмоциональным воздействием Макартура-человека, яркой, разноплановой, неординарной личности. Эта своеобразная рамка исторического портрета порой заслоняет, придает неверные оттенки тем или иным действиям политика, непомерно поднимает или затушевывает его роль в важных событиях общенационального или мирового значения. Представляется уместным в связи с этим вспомнить рассказ философа о Геркулесе: "Он вел жизнь искателя приключений, он не умел завоевать себе трона. Ни один из спасенных им городов не предложил ему быть царем. Непобедимый на войне, он ничего не понимал в политике. "Если бы я умел читать!" - говорил он с трогательной скромностью. "Если бы я умел ездить верхом!" - говорил честолюбивый адвокат Робеспьер.
      Д. Макартур умел читать. В то же время умел ездить верхом. Он одерживал победы на войне и свободно ориентировался в политике. Он даже стал царем - ведь несколько лет Д. Макартур был полновластным правителем Японии.
      Назвав Соединенные Штаты "священной Римской империей XX века", он претендовал на роль ее духовного императора, или, как говорили римляне, "цезаря". Ну, что ж? Удавалась Макартуру и эта роль - пусть ненадолго, но многие тысячи американцев оказались под сильным влиянием личности генерала.
      5 апреля 1964 года через два с половиной часа после полудня Дуглас Макартур скончался.
      11 апреля его останки были захоронены в Норфолке.
      11 апреля 1951 года президент Трумэн объявил о своем решении уволить Дугласа Макартура. Это был приговор к политической смерти. Однако Д. Макартур на другой день, то есть 12 апреля, не последовал примеру Наполеона Бонапарта и не принял яд. "Наполеон Лусона", "Американский кесарь" чувствовал в себе силы, дух его оставался крепким. Он решил продолжать борьбу. И он боролся
      Но теперь все. Теперь, 11 апреля 1964 года, был приведен в исполнение окончательный приговор, вынесенный временем или, как говорил Макартур, всевышним.
      Главная церемония прощания состоялась в Вашингтоне. Траурный кортеж остановился, чтобы принять последние почести от иностранных делегаций. Среди официальных лиц, участвовавших в печальных проводах генерала, был Роберт Кеннеди. Незадолго до появления Л. Джонсона, нового президента США, Р. Кеннеди, брат убитого президента, прошептал одному из стоявших (им был Эрл Блэик, "свой человек" в американских коридорах власти): "Заметь, как только Джонсон посмотрит на меня, в его глазах появится лед". Но вот и Л. Джонсон. Никого не замечая, сразу пошел к вдове Д. Макартура, его сыну, обнял их... Когда направились в Капитолий, произошла заминка: водители Р. Кеннеди и Л. Джонсона начали маневрировать, чтобы быстрее занять положение в кортеже. Наконец сотрудники службы безопасности президента сумели оттеснить автомобиль Р. Кеннеди, и президент вырвался вперед. Тогда-то Р. Кеннеди бросил такую фразу: "Хотелось, чтобы они были бы столь расторопными в Далласе".
      Конечно, из двух реплик брата убитого в Далласе президента США Джона Кеннеди нельзя говорить даже о какой-то роли Л. Джонсона в преступлении века, ведь появление в глазах человека недовольства, злобы или холодного блеска еще совсем не улика, не доказательство, не аргумент. И это на совести (или собственной информации) Роберта Кеннеди, который сам вскоре пал от руки убийцы, подозревать кого-либо в организации террора против всего клана Кеннеди. Но вот то, что У. Манчестер привел указанные реплики в своем описании церемонии похорон Д. Макартура, это уже не случайность.
      Мир жестокости, подозрительности, смертельного соперничества и взаимной ненависти - именно такой мир провожал в последний путь "Американского кесаря". Уходя, Д. Макартур оставлял ему бесценный опыт. Многие провожавшие генерала в последний путь были вполне искренни в своих чувствах уважения к герою. Он превратился в символ силы, в пример, который вдохновлял и делал еще более сильными тех, кто продолжал идти дорогой Макартура. Под траурную музыку отдавали не только последние почести генералу. Здесь зрела очередная американская трагедия. Убийство Роберта Кеннеди - это лишь ее эпизод. Ведь потом были Вьетнам, экономический спад, Ближний Восток, виток за витком в гонке вооружений... Спираль событий, акций, дел, из которых и скла-.дывается настоящая трагедия. Сожаление и одновременно удовольствие испытали люди, узнав об отставке Д. Макартура. Такие же чувства, но, несомненно, более глубокие, охватили души людей с известием о его смерти. Ушла еще одна жизнь. Она унесла еще один богатый, а главное, неповторимый мир. С последним словом священника погребены навечно дела и поступки. Книги, которые он читал, фильмы, которые он смотрел, сражения, которые выигрывал и проигрывал, президенты, которых уважал, боялся, которым завидовал, люди, которых он возносил, предавал, которым подчинялся и которыми командовал, дети которых любил, философов, которыми упивался, оскорбления и унижения, перенесенные от первой супруги, и глубокое верное чувство, которое испытывала к нему Джин, хвала единомышленников, возмущение коммунистов, восторги патриотов - ведь все это прошлое "Американского кесаря".
      Но не ошиблись ли люди и на сей раз? Не перечеркнешь, не опустишь в могилу прошлое, не поставишь точку даже в виде памятника. Его даже в чем-то можно повторить. Его и не изменишь. Прошлое, связанное с Дугласом Макартуром, для одних возвышающее, для других унижающее, остается в жизни. Разве может настоящее - президентский акт об отставке или божественный - о смерти - разрушить прошлое? Конечно же, нет. Более того, каждый предыдущий шаг Макартура помогает понять не только его последующий шаг, но и политику США. Ведь он был государственным человеком, принимал непосредственное участие в формировании политики страны не только своего дня, но и грядущего.
      Не случайно на Востоке вчерашний день сравнивают с ревнивым влюбленным, которого охватывает гнев, который начинает мстить, если предают его чувства. Вчерашний день также бдительно следит за сегодняшним, тем более завтрашним.
      Сам Дуглас Макартур никогда не предавал своего прошлого. Оно для него в предках шотландских рыцарей, и прежде всего в Артуре - самом старшем, одном из продолжателей дела первопроходцев Америки, в отце и матери. Прошлое Дугласа Макартура в первой мировой войне на полях Европы, в деятельности по укреплению вооруженных сил США, наведению "классового мира" на родине и утверждению заморских позиций США, в его войне против держав оси и в усилиях поставить результаты ее на службу американизму. Наконец, в его активной службе крестоносцем антикоммунизма.
      Каждый раз на протяжении десятилетий прошлое переходило в настоящее. По той бесконечной и логичной цепочке, которая определяет жизнь американца: понимание законов социального дарвинизма помогло Дугласу стать на первые ступени карьеры. Американизм вывел его на новый высокий, уже национальный, уровень - генерал и политик. Прагматизм, разрешивший труднейший вопрос: чему отдавать предпочтение - религии, с которой было связано детство, все самое значительное в жизни отца, матери, предков, или науке, которая направлена в будущее, к тому же неведомое,- способствовал тому, что Макартур стал одним из кандидатов в президенты.
      Нельзя не согласиться, что выставить себя на глаза всей нации, войти в "сборную претендентов" на главный государственный пост - это для человека высшая ступень в карьере, о чем мечтают миллионы, но чего добиваются единицы. Поэтому каждый шаг в прошлом был у Макартура всегда большим шагом в настоящее. Они неразрывны. Призыв Д. Макартура к атомной войне против социалистических стран поэтому вовсе не является странным, необъяснимым, инородным. Этот шаг как раз из прошлого. Так же как и следующий выступление против войны. Да, он тоже из прошлого. Вернее, повторение прошлого.
      Ведь, подчиняясь разуму, исходя из политики прагматизма, Д. Макартур в начале второй мировой войны поддерживал союз с СССР.
      Как сегодня в Соединенных Штатах относятся к Дугласу Макартуру? Одни склоняют голову перед его непримиримостью по отношению к "красным". Другие благодарны за проблески прогрессивной мысли. Третьи просто чтят его как американца, как храброго солдата, патриота Соединенных Штатов, воевавшего против фашизма и японского милитаризма.
      И все же остается великое множество загадок, связанных с личностью Дугласа Макартура. Они наводят на сомнение: а действительно ли все прошлое остается в сегодняшней жизни? Одна из них - сын. Не сбылась мечта Дугласа Макартура, которой он поделился со всем человечеством в 1942 году: моя надежда зиждется на том, что мой сын, когда я уйду из жизни, будет помнить меня не на поле боя, а у домашнего очага. После смерти отца Артур сменил фамилию, идущую от рыцарей. Со знакомыми отца, единомышленниками не встречается. Не встречается и с его врагами. Канул в неизвестность. О чем это говорит: род Макартура перестал существовать?
      Пожалуй, так. Если, конечно, Артур не вернет себе имя предков и не скажет: "Я продолжу дело отца".
      Дождь лил не переставая. Стяги с траурными лентами намокли и тяжело тянулись к земле. Первым шел оркестр Вест-Пойнта. За ним церемониальным шагом следовали батальон курсантов и почетный эскорт из генералов и адмиралов. Потом запряженный шестью лошадями лафет с гробом, покрытым флагом. За ним - боевой конь без седока, в стременах - перевернутые сапоги.
      Так провожали в последний путь "стопроцентного американца" с пятью генеральскими звездами.
      Литература
      Абайя Э. Нерассказанная история Филиппин. М., 1970.
      Александров В. Новейшая история стран Европы и Америки, 1918-1945 гг. М., 1986.
      Великая Отечественная война Советского Союза 1941 - 1945 гг. М., 1984.
      Внешняя политика Советского Союза. Документы и материалы. М., 1949.
      Воронцов В. Сенатор от Арканзаса. М., 1971.
      Губер А. Филиппинская республика 1898 г. и американский империализм. М., 1948.
      Исраэлян В. Антигитлеровская коалиция 1941 -1945. М., 1964.
      Левинсон Г. Филиппины на пути к независимости. М., 1972.
      Международные отношения на Дальнем Востоке (1870- 1945 гг.). М., 1951.
      Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны, 1941 -1945 гг. М., 1957.
      Плеханов Г. Воинствующий материализм. Гос. соц.-эконом. изд-во, 1931.
      Севостьянов Г. Дипломатическая история войны на Тихом океане. М., 1960.
      Черчилль У. Вторая мировая война. М., 1955.
      Шарль де Голль. Военные мемуары. М., 1960.
      Яковлев Н. Ф. Рузвельт - человек и политик. М., 1965.
      1. Agoncillo т. A., The Fateful Years: Japan's Adventure in the Philippines, 1941 - 1945, Quezon City, 1965.
      2. Blair C., Mac Arthur, Pa Kangaroo Books, published by Pocket Books, N. Y.
      3. Constantino R., Constantino L., The Philippines: The Continuing Past, The Foundation for Mationalist Studies, Quezon City.
      4. Constantino R., The Philippines: A Past Revisited, Tala Publishing Services, Quezon City
      5. Goldstein R., The Great Depression: The United States in the Thirties, a Faw - att Premier Book, Greenwich, Conn.
      6. Henares Jr. H. M., Sun and Star Alight, Selected Essays, Manila, 1976
      7. Lewin R., The American Magic, Codes, Ciphers and the Defeat of Japan, Farrar Straus Giroux, N. Y.
      8. MacArthur D., Reminiscences, Fawcett Publications Inc., Greenwich, Connecticut
      9. Manchester W., American Caesar, A Laurel Book, N.Y.
      10. Majer S.L., The Biography of General of the Army Douglas MacArthur, Gallery Books, N.Y., p. 165
      11. Pomroy W., American Neo - colonialism, It's Emergence in the Philippines and Asia, Filipiniana Reprint Series Selection and Sequencing by Renato Constantino, Publisher's Association of the Philippines, Inc.
      12. Viorst M., Liberalism, An Avon Book.
      13. Romulo C., I walked with Heroes, Holt, Pinehart and Winston,
      14. Shalom S. R., The United States and the Philippines, A Study oy Neo - colonialism, New Day Publishers, Quezon City 1980
      15. Taylor L., A Trial of Generals, Icarus Press, South Bend Indiana
      16. Toland J., The Rising Sun, The Decline and Fall of the Japanese Empire, Bantam Books.
      17. Westmorland W. C., A Soldier Reports, A. Dell Book, N.Y.
      Примечания
      {1}Меморандум цитируется по тексту, приведенному Д. Макартуром в своей автобиографии "Воспоминания". В конце данной книги приводится список других наиболее важных работ, откуда были взяты факты, свидетельства, документы, раскрывающие главные черты исторического портрета Д. Макартура.
      {2}Во время войны в действующей армии звания присваивались в зависимости от успеха операции. После войны звания пересматривались, и бывший полковник, даже генерал мог стать лейтенантом, что, кстати, и случилось в будущем с А. Макартуром.
      {3}Тиберий и Гай Гракхи, жившие в 162-133 годах до н. э., принадлежали к знатному плебейскому роду. Они пытались провести демократическую земельную реформу, чтобы приостановить разорение крестьян.
      {4}Есть, правда, и другая версия: Д. Макартур собирается принять участие в ночной атаке французов на военные позиции немцев. Операцией командовал генерал Жорж де Базелэр. Как же он мог отказать американцу? Перед ним стоял необыкновенный человек: вместо каски - большая, изящно изогнутая фуражка, полутораметровый шарф ("Матушка связала",- пояснил Д. Макартур), свитер со стоячим воротником, жокейские бриджи и кавалерийские ботинки, сверкавшие как зеркало, во рту мундштук с сигаретой, а вместо пистолета или винтовки хлыст (хлыст присутствовал всегда, то он играл им, то подгонял хлыстом пленного немецкого офицера). В подобном наряде его и схватили свои, американские солдаты. На самом деле не галстук цвета спелой сливы был виноват, а американский штаб. Он так "спланировал" и провел операции, что одни американские части были брошены в бой против другой американской части. Дело, правда, обошлось без кровопролития и ограничилось взятием в плен своего же бригадного генерала.
      {5}Пинки Макартур и после поступления сына осталась в Вест-Пойнте. Подобно военному стратегу, она делала все, чтобы обеспечить дальнейший успех так удачно начавшейся карьере сына. На много лет вперед. Прежде всего завязывались деловые связи: с преподавателями училища (опыт, накопленный в Милуоки, роль, которую сыграл репетитор Макартура, он же член экзаменационной комиссии, показал, что успех, победу следует готовить заранее), с представителями военной элиты, многие из которых были выпускниками Вест-Пойнта и, естественно, навещали свою альма-матер, влиятельными бизнесменами.
      {6}С этими мыслями и формулировками можно ознакомиться в книге Прудона "Война и мир", изданной в Москве А. Черениным и К° в 1864 году, т. 1, с. 28-30.
      {7}Крест "за выдающиеся заслуги" - второй по значению военный орден США, учрежденный конгрессом в 1918 году для награждения как военных, так и гражданских лиц, проявивших на поле боя личную храбрость.
      {8}Это не сиюминутное заключение. Д. Макартур вернулся к нему и снова повторил как аргумент, когда первым из американцев принялся восстанавливать милитаристскую мощь Японии после ее разгрома во второй мировой войне. Вновь всплыл термин "жизненное пространство": Японии надо, мол, помочь вернуться на международные торговые просторы, иначе страну ждет застой, экономический упадок, а значит, возникнут условия, при которых зарождаются и вспыхивают революции.
      {9}Однако талисман не помог. Черный "кадиллак" Макартура, который он оставил в 1941 году, нашли в хорошем состоянии. Но боссу не удалось насладиться старым креслом и видом японских ваз. Все было сожжено и разграблено. Имущество Макартура, как сказал один из военнопленных, было "распределено между победителями Манилы".
      {10}Оно могло бы быть сделано филиппинскими патриотами, что значительно облегчило бы действия американских вооруженных сил. Однако Д. Макартур сознательно шел на риск, сложности, дополнительные большие потери в живой силе и технике американских вооруженных сил, лишь бы не допустить победы на Филиппинах левых партий и движений.
      {11}Дальневосточная комиссия (СССР, США, Англия, Китай, Франция, Голландия, Канада, Австралия, Новая Зеландия, Индия, Филиппины, позднее Бирма и Пакистан) с местом пребывания в Вашингтоне и Союзный совет для Японии с местом пребывания в Токио должны были выработать основную политическую линию в отношении побежденной Японии, вести консультации с главнокомандующим оккупационными войсками (Макартуром) для "дачи ему советов по вопросам, касающимся осуществления условий капитуляции, оккупации и контроля над Японией".
      {12}Однако есть и другое мнение. Как писал журнал "Фар истерн экономик ревью", из документов Пентагона, с которых сняли гриф "Совершенно секретно", явствует, что Макартур в Инчоне не добился победы, ибо "северокорейская армия сумела ускользнуть".
      {13}Переговоры шли трудно и долго. Соглашение о перемирии было подписано 27 июля 1953 года в Паньмыньчжоне. Военный пожар в Корее грозил перерастанием его в войну между крупными державами. Вот почему все миролюбивое человечество с облегчением встретило окончание там военных действий.
      {14}А. Толентино ссылался на то, что 7 февраля 1986 года баллотировался в вице-президенты, а так как результаты выборов вызвали споры, то он при отсутствии Ф. Маркоса, изгнанного из страны, и непризнании им К. Акино в качестве президента все по тем же причинам неясности в подсчете голосов, и объявил себя новым главой государства.