Стопроцентный американец (Исторический портрет генерала Макартура)

      Далее Д. Макартур перешел к вопросам формирования военной стратегии. Следует, делился он своими соображениями, исходить из того, что "западные стратегические границы Соединенных Штатов прежде обозначились по береговой линии Америки, выдвинутой изогнутой частью круга, которая проходила через Гавайи, Мидуэй и Гуам до Филиппин. Этот выступ оказался не аванпостом силы, а столбовой дорогой слабости, по которой противник мог наступать, что он и сделал... Все это изменилось после нашей победы на Тихом океане. Американские стратегические границы были перенесены, чтобы охватить весь Тихий океан, который стал огромным рвом, защищающим нас до тех пор, пока мы удерживаем его. В действительности он является щитом как для Америки, так и всех свободных земель в районе Тихого океана. Мы контролируем его до берегов Азии с помощью цепи островов, простирающихся аркой от Алеутских до Марианских, удерживаемых с помощью наших свободных союзников. С этой островной цепи мы можем, опираясь на наши военно-морские и военно-воздушные силы, господствовать над любым азиатским портом от Владивостока до Сингапура и предотвращать любое вражеское продвижение в Тихий океан". Какое милитаристское сердце не дрожало при этих словах! А когда Д. Макартур упомянул о больших
      возможностях десантных войск, воинственные сердца его слушателей ощутили дополнительный сладкий прилив патриотизма.
      Да, генерал затронул "правую Америку" за живое. К тому же вел себя мужественно. Он говорил о Соединенных Штатах, защите их интересов. Он не лил слезы (сндва вспомнили Пинки Макартур), не стонал. Он как будто сумел подняться выше собственных амбиций. Носитель американизма на трибуне конгресса восхищал, вызывал уважение. Заставлял слушать его еще более внимательно. А генерал также счел нужным предупредить от опрометчивых шагов. Прежде всего ни в коем случае не отступаться от Тайваня.
      "Если это произойдет,- нагнетал Д. Макартур,- то немедленно возникнет угроза свободе Филиппин и Япония будет потеряна, а наши восточные границы откатятся к берегам Калифорнии, Орегона и Вашингтона".
      Несколько позднее на слушаниях в сенатской комиссии Д. Макартур подробно разбирал вопросы, связанные с "состоянием, противоположным миру", то есть с войной. Он резко и категорично осудил войну "малыми порциями", "половинчатую", "через час по чайной ложке". "Американский кесарь" за войну "целиком, до победного конца" (имелась в виду и корейская война, которую генерал считал необходимым довести до "славного финиша"). Одним словом, в сенате состоялся очередной диспут представителей двух направлений в военной науке. Для Д. Макартура приемлема только тотальная война с полной победой. Джорджу Кеннану, американскому теоретику, пользующемуся авторитетом в генеральских кругах, более подходящей и выгодной представляется война, которая дает возможность "применить контрсилу в постоянно меняющихся географических и политических точках в соответствии с переменами и маневрами советской политики". Он категорически не соглашался с теми своими соотечественниками (Ведемейер, Вандерберг), которые считали: локальные войны для США - это все равно, что стрельба из пушки по воробьям или "встреча нашей первоклассной команды с командой третьего разряда".
      Не существует середины пути для сохранения свободы и религии, утверждал, в свою очередь, "Наполеон Лусона". Все или ничего - вот жестокая необходимость. Он обвинил лидеров администрации в том, что они, придерживаясь такой, то есть его, Макартура, позиции в Европе, занимают другую в Азии. Генерал квалифицировал ее как "североатлантический изоляционизм". Д. Макартур говорил:
      "Я считаю, мы должны защищать от коммунизма каждую пядь. Я считаю, что мы можем это сделать, должны сделать. Я верю в нас... Я отвергаю мысль о том, что мы не сможем сдержать коммунизм везде, где он поднимает голову".
      И снова "Американский кесарь" обрушился на тех, кто утверждал, будто "у американцев не хватит сил, чтобы вести войну на два фронта". Он обвинил сторонников такой позиции в пораженчестве.
      Давая оценку выступлениям, следует отметить, что Д. Макартура и Д. Кеннана объединяет одно - они рассматривают войну, тотальную или локальную, как главное и единственное средство решения политических и межгосударственных конфликтов, порой простых разногласий, даже идеологических споров. При этом Д. Макартур в преломлении своего опыта, своего понимания проблем больше, чем Д. Кеннан, разрабатывал известную "доктрину Трумэна" (провозглашена в 1947 году), которая, исходя из "атомной монополии США", "обосновывала" необходимость подвергнуть ревизии итоги второй мировой войны, перечеркнуть достигнутые договоренности о послевоенном устройстве. Доктрина представляла программу наступления на социальный прогресс и демократию во всем мире, с одной стороны, и поддержки реакционных сил, с другой. Методы и средства доктрины - атомный шантаж Советского Союза,
      Д. Макартур развил в "доктрине Трумэна" ее наиболее агрессивные стороны, детализировал многие положения. Именно благодаря этому выступления Д. Макартура стали важной частью фонда американской военной мысли. В какой-то степени они дали жизнь последующим доктринам военно-промышленного комплекса США, подтолкнули его к немалому количеству опасных крупномасштабных акций. Именно такой доктриной стала Ближневосточная резолюция конгресса (9 марта 1957 года), предоставившая президенту Эйзенхауэру "право" защищать страны Среднего и Ближнего Востока от коммунизма. Из указанного "фонда", как из волшебной бутылки с джинном, появились блоки СЕНТО и СЕАТО, у колыбели которых стоял госсекретарь США Джон Фостер Даллес, поставивший перед США цель "заполнить не охваченный союзами географический "вакуум" от Ирана до Филиппин; договор АНЗЮС с Австралией и Новой Зеландией; отдельные военные соглашения с Японией и Южной Кореей; "тонкин-ская резолюция" конгресса США, предоставившая президенту Джонсону полную свободу для военного вмешательства в Юго-Восточной Азии после якобы "неспровоцированного нападения" вьетнамцев на патрулировавшие в Тонкинском заливе американские эсминцы.
      "В 80-х годах "доктрина Трумэна" была, по существу, гальванизирована, подновлена и представлена в виде рейгановской доктрины "неоглобализма".
      Последняя возникла в условиях, когда накопилось гигантское количество ядерного оружия, когда милитаризм США поставил перед собой задачу с помощью программы "звездных войн" перенести гонку вооружений в космос.
      "Доктрина Трумэна", развитая Д. Макартуром, стала первым официальным изложением стратегии "сдерживания" коммунизма, в том числе при помощи военной интервенции. Вместе с тем, как отмечал Р. Стил в книге "Паке Американа", эта и последующая доктрины не соответствовали реальной действительности и возможности американского империализма.
      Сенатор Уильям Фулбрайт, размышляя над выступлениями Д. Макартура, называл его "современным идеологическим крестоносцем против коммунизма", отвергающим любой компромисс, любую "встречу на половине пути". Он, отмечал У. Манчестер, "запомнился миллионам как человек, который хотел решить проблему коммунизма на поле боя". Именно такая позиция импонировала большинству американских законодателей. Именно поэтому речь Д. Макартура в конгрессе, которая заняла всего 34 минуты, 30 раз прерывалась аплодисментами.
      Но это было только начало взлета популярности Макартура на родной американской земле. После столицы "Наполеон Лусона" едет в Чикаго, чтобы выступить на Солдатском поле. Затаив дыхание его слушали 125 000 человек! Затем Милуоки. Та же картина.
      Нефтяные короли арендовали для генерала авиалайнеры, чтобы доставить его в Техас. Когда же он ехал в Массачусетс, владельцы железных дорог перевозили его с президентскими почестями - прямо к гостинице подавался специальный состав, который шел по особому расписанию. Причем перед поездом двигался локомотив на случай, если рельсы окажутся не в порядке. "Копли Плаза", бостонская гостиница, Селила Макартура в самых шикарных своих номерах 531, 533, 535. В одном городе Джин подарили бриллиантовую брошь, а юному Артуру - серебряные коньки. На Макартура сбросили пять тысяч долларов в виде орхидей. Хьюстон преподнес Макартуру "кадиллак", а Мерфрисборо, родной город Джин, где она прожила 34 года в особняке с колоннами, подарил серебряный поднос, брошь, серьги и кокарду с шестью золотыми звездами. Сына одарили постоянными местами в ложе на двух самых популярных стадионах и т. д.
      География поездок расширялась. Организаторы взрыва шовинизма, нацеленного на то, чтобы взбодрить американцев, стряхнуть с себя жирок послевоенной самоуспокоенности, избавить от беспечного, слишком терпимого отношения к коммунистам, пришли к выводу: следует больше внимания обратить на маленькие города, где чувства патриотизма также нуждаются в дополнительной инъекции. Последовали Литтл-Рок, Норфолк. Вспоминая приезд Д. Макартура, помощник мэра города Лексингтона говорил мне: "Жаль, ушел в иной мир автор заметки о рождении Дугласа Макартура. Если бы он встречал в те восторженные дни 1951 года своего героя, он написал бы: "Сегодня в отсутствие Вашингтона и Нью-Йорка в Норфолке родился самый любимый и самый популярный герой самой большой "маленькой Америки", "одноэтажной Америки", "главного пояса страны" (его еще называют "кукурузным поясом Америки".- Л. К.).
      Чтобы точнее установить степень популярности того или иного артиста, проповедника, политического деятеля, в Соединенных Штатах, кроме детектора лжи, приборов для проведения всякого рода опросов, анкет, был сконструирован аппарат по улавливанию и анализу аплодисментов, измерению их продолжительности, силы, искренности. Так вот, у Макартура прибор показывал на "бурно, продолжительно, искренне". Сам о себе в "Воспоминаниях" Д. Макартур написал:
      "Я стал символом свободного мира, бастионом против распространения коммунизма".
      Американские специалисты, регистрировавшие показания "приборов на аплодисменты", комментируют их весьма любопытно. Оказывается, корни популярности могут быть разными, неожиданными. Людей приводят к моральному подчинению, смирению, покорности не только силой, террором или обманом. Но и успехами сильных личностей, лидеров. Сознание того, что ты не можешь взять вес на штанге, что с легкостью делает другой, сконструировать сложный механизм, написать интересную книгу, превратиться из чистильщика сапог в миллионера, вызывает ощущение бессилия, комплекс неполноценности, заставляет отказаться от собственной мечты, а в итоге доверить свою судьбу более удачливым, более способным, а значит, надежным, сильным личностям. Тебе остается подчиняться их воле. А что же в утешение?
      Компенсация за подчинение видится в приобщении к силе, отваге, уму, эрудиции кумира. Как Д. Макартур обретал дополнительные силы, вживаясь в судьбу великих людей прошлого и настоящего, так и любой простой американец ощущал прилив энергии, выражая восхищение им, Макартуром. Такая трансформация "маленького американца" происходила не только в мечтах, сладких видениях. Но и наяву. Он может входить на коленях в мир сильных, унижаться, пресмыкаться перед ними у себя в Соединенных Штатах. Но вот этот "маленький американец" ставит себя рядом с гражданином другого государства и здесь происходит трансформация в настроении, самоощущении. Ведь Соединенные Штаты играют в мире одну из ведущих ролей. И в данном случае американец (да еще если он окажется за границей, да еще в военной форме) вдруг неожиданно получает дополнительную силу. Уважение к державе или даже ненависть к ней (со стороны, скажем, азиатов, африканцев) автоматически поднимает дух самого забитого, самого смирного американца: если и не заставляет чувствовать себя сверхчеловеком, то, во всяком случае, порождает нечто вроде самомнения и даже высокомерия.
      Собственно, этим можно объяснить, почему обычный американец, природе которого, казалось бы, противно насилие, надругательство над личностью, часто поддерживает политику правящих кругов, почему он, в частности, с таким восторгом встречал Дугласа Макартура - имперские амбиции вселяют чувство превосходства. Люди, воплощающие эти амбиции в жизнь, рискующие своей жизнью, проявляющие чудеса храбрости, ум, смекалку, практицизм,- это Макартур! Это восторг.
      Деяния Макартура, выпукло, красочно преподнесенные радио, газетами, книгами, излучая очарование подвига, героизма, скрашивают серое, безликое существование даже самого заурядного человека. Макартур - американец. Смит тоже американец. Никогда иностранец не может стать на одну (американскую) доску с Макартуром. А Смит в силу своего гражданства может. И он окажется выше такого же обыкновенного иностранца или, во всяком случае, наравне с ним. Если, конечно, у иностранца найдется такой же кумир. ("Как у русского Жуков",- сказал мне пресс-секретарь при штабе 7-го флота США.)
      Вот секрет любви к "Американскому кесарю".
      Благодаря Макартуру одновременно достигалось некое единение в "высшей сверхидее". Оказывалось: позиция Макартура - истина, ведь она одинаково служит верную службу как "кесарю", так и тому, кто восторгается им. Значит, она полезная позиция. И значит, она верная позиция. Как же не принимать ее?
      Да, аплодисменты гремели. Дуглас Макартур был, пожалуй, действительно самым популярным человеком. Вот тогда-то, к своему удовольствию, он часто слышал: "Если бы сейчас, в 1951 году, проходили президентские выборы, то, несомненно, победителем стал бы "Американский кесарь". Д. Макартур даже жалел, что, прибыв в Сан-Франциско, он заявил:
      "Меня спросили, собираюсь ли я заняться политикой. Мой ответ: "Нет". У меня нет политических намерений. Я не собираюсь открывать политическую контору, и я надеюсь, мое имя не будет использовано в политике ни в каком виде. Единственная политика, которой я займусь, определяется единственной фразой, хорошо известной всем вам: "Да благословит господь Америку".
      А выборы были не за горами. В следующем году. Казалось, очарование, восторг Сан-Франциско, Нью-Йорка, Чикаго, Вашингтона, пересаженные к тому же в провинцию, расцветают для генерала в пышные и никогда не увядающие цветы. Поэтому Д. Макартур легко преступил клятву, данную под впечатлением вести об увольнении. Когда в республиканской партии в очередной раз настала пора решать, кого выдвинуть кандидатом на пост главы государства, возникли разногласия. Одни назвали сенатора Роберта Тафта. Другие - Д. Эйзенхауэра. Тафт, в свою очередь, решил заручиться поддержкой кумира правых, то есть Макартура. Он предложил включить генерала вторым номером в свой список на случай, если сам Тафт в результате трудно контролируемой и трудно предсказуемой предвыборной игры не пройдет в кандидаты на первичных выборах. Если же пройдет, да к тому же станет президентом, то Макартуру в компенсацию был обещан пост заместителя главнокомандующего вооруженными силами США (то есть президента) с правом решающего голоса при определении внешней политики страны.
      Конечно, Макартур не устоял против такого соблазна. Но он дорого заплатил за это. Тафт не прошел, несмотря на поддержку "кесаря". Надо сказать, что на этот раз сам "кесарь" слабо проявил себя как политический борец. Сульцбергер дал ему такую оценку: "Я думаю, он сварил уже своего гуся и немного сделал, чтобы помочь Тафту".
      Надежда Д. Макартура складывать камни на лужайке Белого дома против политических противников на этот раз окончательно рассеялась.
      Кандидатом от республиканской партии, а затем и президентом стал Д. Эйзенхауэр.
      Почему же из двух генералов Америка выбрала Эйзенхауэра? Много тому причин. По своим личным качествам Эйзенхауэр импонировал большему количеству американцев. Он вел себя проще, скромнее, демократичнее. Одевался неброско. Не устраивал демонстраций с королевским выездом, не красовался с "кукурузным початком", не строил из себя полубога. Не обнаруживал ненависти к противникам американизма. Кстати, именно Эйзенхауэр отговаривал Макартура от решения лично руководить избиением участников голодного марша ветеранов первой мировой войны. Он же советовал хотя бы не надевать на мундир "фруктовый салат", то есть боевые награды.
      Одну из главных причин поражения определил С. Л. Майер, автор книги "Макартур". Он писал, что "Айк (Эйзенхауэр.- Л. К.) не говорил ничего из ряда вон выходящего, он был таким же в равной степени великим героем войны... Взгляды же Макартура на социальные вопросы, профсоюзы и другие проблемы страны были уж слишком архиправыми" (а значит, и "дороговатыми" для американца). В США, прежде всего в консервативных кругах, поэтому опасались, как бы приход к власти архиправой реакции не привел к активизации левых и не осложнил общую политическую обстановку в стране.
      Выборы определили судьбу Макартура. Но он не сразу оценил свое истинное положение. Перед глазами еще стояла сан-францисская метель из перьев, восторженные лица в Чикаго, слезы умиления в Литтл-Роке.
      Американцы же, которые "попали под взрыв национализма", сами того не желая, став участниками цепной общенациональной реакции суперамериканизма со всеми вытекающими последствиями и прежде всего еще большим креном вправо, спустя некоторое время принялись размышлять. И в первую очередь над выступлениями Д. Макартура в конгрессе. Отрешившись от психоза, вызванного восхищением "героем, которого хотели опозорить", и вернувшись в свое нормальное состояние, характерное для "людей дела", они критически посмотрели на своего кумира. Возникло сомнение: за ним ли истина? А может быть, за Гувером? Бывший президент считал, что "не следует перегружать страну"- как бы не обмануть самих себя. Гувер придерживался такого правила прагматиков: "Есть определенный предел того, что мы можем сделать".
      Генерал признавал, что курс, который он предлагает, может привести к "более широкой войне". При этом добавил: "В международных отношениях игра на выигрыш - это риск. Мы должны рисковать". Представляется целесообразным продолжить рассуждения о риске. Принято считать: он есть проявление бесшабашности, лихости, героизма, на самом высшем уровне самопожертвования. Сколько раз примером такого героизма представлялся Д. Макартур, который "никогда не прятался от пуль".
      А если поразмышлять? Следует снова прислушаться к ученому, занимавшемуся еще в далекие времена, выражаясь современным языком, психологией человека в экстремальных условиях. Он пришел к выводу: риск форма проявления величайшего страха на грани отчаяния, одновременно - это прежде всего путь к спасению. Риск подсознательно становится иногда самым разумным шагом, единственным, продиктованным сверхчеловеческим желанием и надеждой сохранить жизнь в ситуации, из которой практически нет выхода. Погибнуть на подводной лодке Макартуру представлялось неизбежным, погибнуть на торпедном катере - менее возможным. Он рискнул, то есть выбрал катер.
      Но мы немного отвлеклись. Вернемся к куда более "важному или опасному" риску. Атомной войне. Д. Макартур рассуждал не как бездумный, неграмотный солдафон, полагающийся только на удачу, на счастливый конец, исходящий лишь из неприятия "русского коммунизма". Он подготовил свое предложение как прагматик. Но сразу оговорюсь, как прагматик, как идущий на риск сознательно, либо не имевший всей суммы информации, "ощущений", либо выбравший их, руководствуясь только собственными интересами, чувствами, знаниями, на своем уровне так и оставшийся в масштабах Азиатско-тихоокеанского региона. Обосновывая возможность проведения успешной (естественно, для США) широкомасштабной атомной операции, "Американский кесарь" говорил:
      "Советы знали, что их военно-морские и военно-воздушные силы на Дальнем Востоке не могли тягаться с американскими. Более того, запасы их ядерного оружия были ниже американских. Если Соединенные Штаты должны воевать против них, то это лучше сделать теперь, чем позже".
      С марксистской точки зрения о выступлении можно было сказать так:
      - Суждения приобретают характер истинного не потому, что они полезны нам, что удовлетворяют тем или иным нашим потребностям, а наоборот, они потому полезны, что истинны, то есть соответствуют объективным отношениям вещей.
      Сенатор Макмагон не ученый и не марксист. Но он по сути своей встал на позицию марксиста, а точнее, проиллюстрировал ее на конкретном, приземленном примере как своим вопросом Макартуру, так и полученным ответом. Законодатель поинтересовался:
      "Если мы пойдем на всеохватывающую (иными словами, мировую.- Л. К.) войну, то в данном случае я бы хотел знать, как вы мыслите защищать американскую нацию в этой войне?"
      Д. Макартур оказался не готов. Он не смог преодолеть своего представления (частично устаревшего, частично лишенного полной информации) об обстановке в мире. Д. Макартур не был также в состоянии отрешиться от желания как можно скорее и шире воспользоваться во внешней политике преимуществом США в области атомного оружия. При этом мыслилась только одна форма - атомный диктат. Уже сам вопрос предполагал: сенатор знает то, чего не знает генерал. Макмагону были известны такие объективные обстоятельства, которые недоступны человеку, только что оставившему пост главнокомандующего вооруженными силами США на Тихом океане, и которые, естественно, он не может, предварительно оценив и выбрав, приспособить к своим планам, к себе. В таком случае (и это генерал понимал) они не могут быть путеводной звездой, а догадки становятся лишь надежными указателями только в ловушку. Истина, которая выводит сенатора на одну дорогу рассуждений и умозаключений, может привести "кесаря" в заблуждение. Конечно, проще было бы, признав некомпетентность в оценке международных проблем в целом, отказаться от некоторых своих предложений, которые как раз, помимо воли оратора, и касались мира в целом. Но Д. Макартур этого не сделал.
      Следует обратить внимание: ответ генерала в какой-то степени объясняет, почему звезда Макартура закатилась и почему в дальнейшем он коренным образом изменил содержание своих речей о войне, не покинув при этом своих позиций. Ответ же "Наполеона Лусона", предложения которого, изложенные ранее и, будь приняты, имели бы глобальные, общемировые последствия, прозвучал (ставя автора на его истинное место) так:
      "Это не входит в мою компетенцию, сенатор. Моя ответственность ограничена районом Тихого океана... Военная политика в мировом масштабе есть забота объединенного комитета начальников штабов".
      После одной из встреч с Д. Макартуром писатель Д. Гантер сказал о нем: "Великие эгоисты почти всегда оптимисты". Оптимизм Д. Макартура, замешенный на величайшем самомнении и фатализме, укрепившийся после триумфального въезда в Соединенные Штаты, толкал его на безрассудные, опасные действия. Выбирая прежде всего желаемую, нужную информацию, Д. Макартур неизбежно должен был оказаться в весьма сложном положении. Ибо жизнь с ее объективными реальностями все чаще переставала совмещаться с формулами, ограниченными его, Макартура, представлениями о том, что выгодно, а что невыгодно. Другим представителям его класса в 50-х годах выгодными казались несколько иные позиции. Поэтому происходят не столько столкновения Макартура с Фулбрайтом или Макмагоном, сколько доктрин прагматизма, вобравших, в общем, примерно одну и ту же информацию, основывающихся на одних и тех же желаниях, но скомпонованных по несколько разным схемам.
      Упорно придерживаясь своей, Д. Макартур готов был даже пойти на то, чтобы пожертвовать судьбой американского народа. Более того, судьбой человечества! Правда, здесь немалую роль сыграло желание вернуть популярность, свою надежду на лидерство. Д. Макартур разрабатывает меморандум: Эйзенхауэр должен пойти на риск развязывания атомной войны. Меморандум следовало бы закончить следующей строчкой из эссе Прудона о войне: "Победа будет принадлежать не храбрейшему, а кровожаднейшему".
      После выборов Д. Макартур не смог избавиться от вечно жившего в нем соблазна приспособить действительность к своим желаниям. В результате и родился меморандум. Он одновременно свидетельство того, что политик в своем развитии достиг той точки, после которой затрудняется или исключается успешное движение вперед.
      А. Токвиль писал, что "любовь к собственности" представляет серьезную опасность для американской нации. Конечно же, философ имел в виду не любовь конкретно к гоночному автомобилю или к обувной фабрике. Он имел в виду прежде всего американский образ жизни, где во главе угла превыше всего стоит личный интерес, личная выгода, освященные прагматизмом, где патриотизм, забота о величии Соединенных Штатов подчинены узкоэгоистическим интересам, особенно ярко проявляющимся в душе собственника.
      "Я не могу не испытывать опасения,- продолжал Токвиль,- что в таком случае люди могут оказаться в состоянии, когда они расценивают любую новую теорию как препятствие, любое нововведение как непосильное бремя, всякое социальное улучшение как шаг к революции. В конце концов они вообще отказываются двигаться из-за боязни зайти слишком далеко".
      Не к такому ли состоянию в конце концов пришел Дуглас Макартур? Невольно вспоминается г-н Бром, один из героев романа "Рубашка" А. Франса:
      "Г-н Бром жил в непрестанной боязни какой-нибудь. перемены. Он опасался возмущений и страшился всеобщего переворота. Он не мог без трепета развернуть газеты; он каждое утро ожидал найти в них извещение о волнениях и мятежах. При таком настроении духа самое незначительное событие и самое обыкновенное происшествие вырастали в его глазах в симптомы революции, становилось предвестником общего катаклизма. Всегда чувствуя себя накануне мировой катастрофы, он жил под гнетом вечного ужаса".
      Д. Макартур хотел остановиться, применив атомную бомбу. Это была для него желанная точка. Но политики, которым он предложил свой меморандум, вынуждены были придерживаться другой тактики. Для них любовь к собственности также составляла главное содержание мировоззрения. Однако они не достигли той стадии, в которой, в немалой степени благодаря своим личным качествам и сложившимся обстоятельствам, оказался Д. Макартур.
      Поэтому президент не мог решиться на такое. Многим политическим деятелям США был по душе замысел Макартура. Но они колебались. Во-первых, считалось, что большинство американцев психологически не готовы принять идею новой войны новым оружием; во-вторых, рискованно идти за генералом, который в свое время не смог организовать оборону архипелага, защитить Филиппины, к тому же обнаружил полную беспомощность перед лицом японского наступления. А буквально накануне высадки солдат императора на архипелаге произносил такие же самоуверенные, решительные речи. Ну и, конечно же, в-третьих, в США были трезвомыслящие политики, понимавшие: трудно сравнивать, чей арсенал мощнее, больше и надежнее, когда речь идет о ядерном оружии. Да, на слишком большую жертву предлагал пойти Д. Макартур, поэтому Эйзенхауэр отложил меморандум.
      Д. Макартур не мог если не увидеть, то не почувствовать своего положения. Похоже, что он по-прежнему смотрел на действительность как на сырой материал, над которым следует постоянно работать, чтобы создавать мир. Он допускал, что есть истина действительная, и кто знает, может быть, ее постигли Эйзенхауэр с Даллесом. Но есть и истина возможная, считал Д. Макартур. Возможная истина - это та, что обнаруживает свою ценность в будущем - вот утешение для "Американского кесаря". "Предварительная истина" (меморандум!) должна доказать свою пригодность, свою ценность в будущем. У Д. Макартура не было никаких веских доказательств агрессивности СССР. Вместо них - предположения: а вдруг в будущем СССР нападет на США? Тогда меморандум докажет свою пригодность, свою объективность. Поэтому долгое время этот документ нельзя было списать в архив, ибо творение Макартура помогало поддерживать гонку вооружений. Ведь он - возможная истина.
      Но это для будущего. А в те времена меморандум убрали подальше от глаз общественности. После президентских выборов Д. Макартур переживает сложный период. Он вдруг попадает в политический и моральный вакуум. Д. Макартур, может быть, впервые посмотрел иными глазами на семейный очаг. К своему удивлению, он увидел, что в нем не так много тепла, как должно было быть. Очаг располагался в гостинице "Уолдорф Астория". Лифтами и этажами "дом" Макартура был прочно отрезан от внешнего мира. По соседству жил бывший президент Герберт Гувер, тоже оказавшийся не у дел. Няня все реже и реже выходила из своей комнаты. Артур все больше и больше отдалялся от отца. Ну что ж? По логике жизни вполне естественно. (После смерти Макартура все увидели, что это противоестественно.) И только Джин, верная, преданная, любящая, была всей душой со "своим генералом". Она по-прежнему прятала от него статьи, если они не могли понравиться Макартуру или содержали хотя бы намек на критику генерала. Она заботилась о его питании, настроении, досуге. Хотя супруг был не простым человеком. "Как же ей (Джин),- сказал однажды восхищенный, благодарный и несколько пристыженный Макартур,удавалось все эти годы терпеть мои странности и выкрутасы! Уму непостижимо!"
      Несмотря на моральную поддержку супруги, Макартур тем не менее не находил покоя у домашнего очага. Он не мог скрасить политического одиночества. Душа страдала от обиды на тех, кто оставил его, кто совсем недавно восхищался его подвигами во славу Соединенных Штатов. Д. Макартура пугало сознание того, что он теряет бойцовые качества. Такая жизнь расслабляла его. Как мышцы спортсмена становятся рыхлыми из-за отсутствия тренировок, соревнований, чемпионатов, боев, так и размягчилась воля Д. Макартура, оказавшегося за "канатами" политического ринга.
      Конечно, в какой-то степени сужение сферы самовыражения компенсировало приглашение занять пост председателя совета директоров компании "Ремингтон Рэнд". При этом ему положили 45 553 доллара в год, а после того, как компания укрупнилась, слившись с другой, и стала называться "Сиерра Рэнд" 68 000. (К тому же существовал "айсберг" в виде "филиппинских накоплений", который тоже активно "работал" в форме разного рода капиталовложений.) Да, деньги немалые. Занятие почетное. Д. Макартур проявил себя как идеальный председатель. Он всегда был одет по последней моде (предпочитал костюмы неброских цветов, галстуки в полоску). Его выступления на заседаниях правления, всякого рода церемониях, приемах отличались изяществом, умеренностью. Иногда для того же изящества и демонстрации независимого, оригинального мышления он допускал критику в адрес государственных органов, а один раз даже осудил правительство за слишком большие ассигнования на вооружения.
      И все-таки тяжело давались уход с большого поля политической битвы, где он чувствовал себя мастером высокого класса, и привыкание к положению, в котором надо было заниматься внутренней политикой, где он сознавал себя новичком-любителем. Однако в нем еще кипели силы. Макартур не оставлял мысли вновь завоевать расположение фортуны. Но этого никак не удавалось. В чем причина? Где главный тормоз?