Он пошевелил рукой, Лизы рядом не было. Елка светилась и за окнами был рассвет. Одеяло сползло на пол, он лежал раскрытым и дрожал от холода, хотя в комнате было довольно-таки тепло. Это всегда так во сне бывает холодно, если раскрываешься, подумал он. Во сне организм охлаждается. Состояние было не из приятных. Он был на грани сна и яви. Вспомнился Лизин крик. Реальный крик. И пожаровский басовитый хохот. Нереальный хохот. Но и то, и другое Беляев слышал!
      Прежде чем натягивать трусы, Беляев с каким-то страхом осмотрел себя: не стал ли он золотым и осталось ли на месте т о, что со звоном упало на пол?
      Затем он оделся и тут же полез под письменный стол за коробкой, в которой, действительно, все лежало не так. Подумав, он достал со дна три пачки, сунул поспешно, оглянувшись, их в карман домашних брюк, и стал думать, что делать с коробкой, в которой этих пачек под химикатами год от году становилось все больше. Наконец, ничего не придумав, он сунул коробку опять под стол.
      В шкафу он нашел розовую ленточку, перевязал ею пачки из кармана, вновь сунул их, перевязанные, с красивым бантом, в карман и пошел искать Лизу. Она спала на диване, укрытая пледом, в комнате Миши. Беляев тронул Лизу за плечо. Она медленно открыла глаза и уставилась на Беляева с некоторым остатком вчерашней враждебности.
      - Это тебе к Новому году, - сказал Беляев, протягивая ей тридцатитысячный подарок.
      Лиза смотрела на связанные пачки и никак не могла спросонья понять, что это.
      - Это тебе, - повторил Беляев. Лиза села на диване и поспешно прикрыла оголившиеся ноги.
      - Что это? - никак не могла сообразить она.
      - Подарок... От меня... Деньги...
      Лиза осторожно, не веря себе, взяла пачки и прижала их к груди. Глаза ее стали чистыми и веселыми.
      - Мне?! - воскликнула она.
      - Тебе.
      Она торопливо развязала бантик и поочередно осмотрела каждую пачку, шевеля губами и шепотом прочитывая: "Десять тысяч...", "Десять тысяч...", "Десять тысяч..."
      - И это все - мне?
      - Ну, а кому же? Конечно, тебе.
      - Дай я тебя поцелую, - сказала она и протянула к нему обнаженную руку.
      Он склонился к ней, и она с каким-то крепко-благодарным жаром расцеловала его.
      - Пойдем, пойдем, а то Мишку разбудим! - прошептала она.
      Они вышли на кухню. Беляев взял электрическую мельницу, собираясь смолоть кофе, но тут же вспомнил про коробку.
      - Лиза, - сказал он. - Раз уж у нас вышло такое...
      - Какое?
      - Сама знаешь... То я доверяю тебе быть хранительницей всех средств. Убери куда-нибудь коробку, чтобы дети о ней и слыхом не слыхивали.
      Он поставил кофемолку и пошел с Лизой к себе в комнату, где стояла елка.
      Но здесь произошло маленькое событие, которое отвлекло на некоторое время ее и Беляева от проблемы коробки. Дело в том, что Лиза, нагнувшись под стол, ударилась коленом об угол стула, который был выдвинут из-под стола, но не отодвинут дальше, чтобы можно было свободно залезать под стол. Ударившись, Лиза вскрикнула, привстала и положила руки на плечи Беляеву.
      - Поцелуй мое колено! - простонала Лиза и вместе с обнимающим ее Беляевым пошла к кровати.
      Она легла, а Беляев прикоснулся губами к полноватому колену, а затем спросил:
      - Здесь больно?
      - Больно.
      - А здесь?
      - Немножко.
      Он поцеловал ее чуть выше колена.
      - Нет, там уже не больно, - прошептала она.
      - А здесь?
      - Здесь щекотно...
      - А здесь?
      - Целуй.
      - А здесь?
      - Целуй крепче!
      Колено уже было забыто, было забыто все, потому что их захлестнула страсть.
      Светлая комната стала светлее, и ангелы зашелестели белыми крылами своими, создавая эффект метели.
      - Вот чем иногда кончается ушиб колена, - рассмеялась она.
      - Мне приснился жуткий сон! - вдруг сказал он.
      - Какой?
      - Смешно сказать...
      - А ты скажи.
      - Мне приснилось, что я стал статуей, как Аполлон, и что у меня один варвар (он не назвал - кто), ты представляешь, отбил молотком то, что тебе так нравится.
      - Ха-ха-ха! - залилась смехом Лиза. - Как бы я жила без этой радости?! Ты бы меня обрек на вечное монашество.
      У Беляева мелькнул образ Валентины...
      Коробку Лиза унесла к себе.
      Потом, когда они пили кофе на кухне, туда прибежал босиком, в одной рубашонке Миша, весело подняв руки, закричал:
      - Дей Моез!
      - Где Дед Мороз? - удивленно, вскинув брови, спросила Лиза.
      - Там! - выкрикнул Миша, указывая на окно, которое, как и из комнаты, выходила на улицу.
      Беляев выглянул в окно, но никого не увидел, зато услышал звонок в дверь. Он пошел открывать, а Лиза быстро умыла и одела Мишу. Со звонком в коридор высыпали Коля и Саша. А Беляев впустил в квартиру настоящего Деда Мороза.
      Беляев совсем забыл, что с месяц назад записался в профкоме на "Деда Мороза". Это был Зайцев с кафедры математики, широкоплечий, пузатый ассистент, с голосом дьякона. Следом за Дедом Морозом вошла Снегурочка, Шиманская, лаборантка с сопромата.
      Дети радостно-испуганно застыли у стены. За спиной Деда Мороза был огромный мешок, на руках - красные рукавицы, в одной руке был толстый, суковатый посох, обмотанный серебристой лентой фольги.
      - Я из лесу вышел, был сильный мороз! - прогудел Дед Мороз, не найдя более лучшего приветствия, чем это.
      - Гляжу, поднимается медленно в гору! - издевательски-весело отозвался Беляев, поднимая Мишу на руки.
      - Здравствуйте, детки! - сказал, подмигивая Беляеву, Дед Мороз, проходя в большую, Белявскую, комнату, где сияла своею красою наряженная елка.
      Дед Мороз вновь подмигнул Беляеву и тот догадался поставить Мишу перед елкой, а сам незаметно пробраться к розетке у кровати. Коля и Миша, раскрыв рты, смотрели на Деда Мороза и Снегурочку.
      - Снегурочка! - обратился к ней Дед Мороз.
      - Да, дедушка.
      - Начнем праздник для детей?
      - Начнем, дедушка! - весело пропищала Снегурочка, потому что у лаборантки Шиманской был известный на весь институт своей писклявостью голос.
      - Раз, два, - начал басом Дед Мороз, и Снегурочка поддержала: - Три! Елочка - гори!
      - ... гори! - хором поддержали дети, и Беляев
      ткнул штепсель в розетку.
      Елочная гирлянда вспыхнула и замигала.
      - Ура-а! - крикнул Саша.
      В это время Снегурочка шепталась с Лизой, как приготовить праздничный пирог. После этого Дед Мороз со Снегурочкой вручили подарки детям. Дед Мороз на ощупь брал в мешке подарок и, прежде чем его вытащить, спрашивал:
      - Кому? - спрашивал, как какой-нибудь рыбак при дележке улова.
      - Мне! - все вместе кричали дети. Когда дети ушли к себе потрошить подарки, Беляев достал бутылку коньяка.
      - Я только рюмочку! - взмолился Дед Мороз. - А то, пока всех обойду, повалюсь с катушек! Итак уже мы со Снегурочкой врезали грамм по триста!
      - Что-то незаметно! - рассмеялась Лиза.
      - Быстро на воздухе выветривается, - неопределенно-рассеянно сказал Дед Мороз, освобождая пальцами рот от ваты усов и бороды.
      - Холодно на улице? - спросила Лиза.
      - Да, ничего... - сказал Дед Мороз, опрокидывая рюмку.
      - А вы, Николай Александрович, неплохо живете! -воскликнула выпив, Снегурочка, обводя рукою комнату, но словно охватывая этим жестом всю квартиру.
      - Столько лет бились! - сказала твердо, оценив ситуацию, Лиза.
      - Конечно, у вас дети, - вздохнула, словно позавидовала, Снегурочка, отламывая кусочек от большой плитки шоколада, и добавила с чувством: - Везет же людям! Дети, огромная квартира!
      - Да-а, - промычал Дед Мороз, с подозрительной жаждой поглядывающий на бутылку.
      Беляев перехватил этот взгляд и налил всем, кроме Лизы.
      - С наступающим! - сказал он, слушая, как мелодично гудит хрусталь, после того, как он чокнулся с Дедом Морозом и Снегурочкой.
      - С новым счастьем! - сказала Снегурочка. Лиза посмотрела на нее и сказала:
      - Мы ведь с Николаем Александровичем с комнаты начинали. С этой вот комнаты. - Притопнула ногой легонько по паркету Лиза.
      - Вы такая молодая и уже трое детей! - продолжала восхищаться Снегурочка.
      Беляев энергично налил по третьей рюмке.
      - Если бы не было детей, не было бы квартиры. Если бы не были мы в свое время рождены, не было бы ничего! - философски воскликнул он и поднес свою рюмку к рюмке Деда Мороза.
      Тот помешкал, затем весело сказал:
      - Ну, дай Бог, не последняя! - и швырнул жидкость в распахнутую пасть.
      - И все-таки, - продолжала Снегурочка, обращаясь к Лизе, - как вам это удается?
      Лиза пожала плечами, а Снегурочка грустно взглянула на ее живот.
      Глава XXIII
      Совершенно очевидно, что Скребнев заимел какой-то зуб на Сергея Николаевича, иначе бы он не завел с ректором разговор об этом при Беляеве. Едва успели убрать портрет в траурной рамке бывшего завкафедрой Пачкова из фойе, как Скребнев вызвал Беляева и спросил его мнение о кандидатуре на так внезапно освободившуюся должность.
      - Двух мнений быть не может. Сергей Николаевич, - сказал он, даже и не пытаясь в уме выбрать еще кого-нибудь.
      - Угу, - хмыкнул Скребнев, но ничего более не добавил, а предложил зайти с ним к Яковенко, ректору.
      Краснолицый и седовласый Яковенко восседал в своем могучем, ленинском, кресле за огромным (откуда только такие берутся, как из горьковского кабинета в доме Рябушинского!) столом, стоящим отдельно в просторном, как зал, кабинете. Перед столом располагалось два кресла-близнеца из того же гарнитура, что и ректорское кресло, но несколько поменьше.
      - Здравствуй, Павел Семенович! - опережая Скребнева, произнес Беляев грубовато, пожал мягкую ладонь ректора и сел без приглашения в кресло, закинув ногу на ногу.
      Скребнев как будто этого не заметил и опустился в кресло напротив. После паузы зачем-то подмигнул Беляеву, мол, поддержи, и завел разговор о вакансии.
      - Я думаю, что Серега справится, - сказал Яковенко. - Да и докторская у него на подходе. Пошевелившись в кресле, Скребнев сказал:
      - Я ничего не имею против, но...
      - Что "но"? - перебил Яковенко, припадая на стол.
      - Боюсь, не потянет...
      У Беляева от изумления расширились глаза, и он весь как-то напружинился. Заиграли желваки на щеках и спина стала прямой, как доска. И в этом напряжении он казался еще более подтянутым в своем с иголочки костюме, в выглаженной Лизой вечером белоснежной сорочке, в идеально завязанном темно-синем галстуке.
      - Я этого не боюсь, - сухо проронил сквозь зубы Беляев и взглянул на ректора.
      Тот пожал плечами и, подумав, спросил:
      - Что-то у тебя есть?
      Скребнев еще раз незаметно подмигнул Беляеву и сказал:
      - У нас у каждого что-нибудь есть... Дело не в этом. Мне кажется, что Серега не потянет.
      - Почему "не потянет"? - удивился Яковенко и откинулся к спинке кресла.
      Беляев чмокнул губами и медленно проговорил, вполне восприняв подмигивание Скребнева:
      - Вообще-то стоит подумать.
      Он это сказал, не понимая, куда клонит и что хочет Скребнев, но сказал, чтобы не расходиться во мнении со Скребневым. Тут нужно было четко определиться в расстановке сил. А силы были таковы, что Яковенко был в предпенсионном возрасте, в последнее время почти что отошел от дел, появлялся в институте редко, причем с подозрительно красным лицом. Волевых качеств у Яковенко явно недоставало и он более делал вид, что руководит, чем руководил огромным институтом. Оба проректора были уже в пенсионном возрасте и держались только потому, что когда-то в конце двадцатых годов создавали институт, и ныне никому не мешали. Силу набирала младая поросль, и в особенности, Скребнев, которого недавно на районной отчетно-выборной партийной конференции избрали в бюро райкома КПСС.
      - Ладно, вы там думайте, - сказал Яковенко. - Потом доложите.
      Выйдя из кабинета, в коридоре, Беляев спросил:
      - Володя, чего ты темнишь? Бляха-муха, надумал чего-то и меня в дурацкое положение ставишь! Скребнев по-приятельски обнял Беляева.
      - Коля, запомни одно из важнейших правил партийного работника: никогда не выдавай информации, в которой ты сам еще не уверен!
      Этому, конечно, Беляева учить не стоило. Но то, что именно его хотел обойти Скребнев, его уязвило.
      - Слушай, ты мне доверяешь, Володя? - напрямую спросил Беляев, убирая с плеча руку Скребнева.
      Скребнев молчаливо вновь подмигнул ему и сказал:
      - Пошли ко мне, потолкуем.
      В коридоре разговаривать, действительно, было неудобно, потому что в нем было людно, несмотря на то, что шли лекции. Хлопали двери лабораторий и кафедр, студенты, сотрудники, преподаватели, свободные от занятий, ходили туда-сюда, обязательно раскланиваясь со Скребневым и Беляевым, институтскими партийными боссами. По одной стороне шел ряд широких окон, за которыми падал медленный пушистый снег. Даже одной минуты взгляда на него было достаточно, чтобы успокоиться или задуматься. Если между собой люди так или иначе переходят на "ты", то с природой они вечно остаются на "вы".
      Людочка, секретарша, печатала на машинке. Увидев Беляева, сказала, что ему звонила жена и просила ей перезвонить. Беляев кивнул и вошел следом за Скребневым в его кабинет и плотно закрыл за собою дверь, защелкнув английский замок.
      - Коля, - начал сразу же Скребнев, - нужен какой-нибудь компромат на Серегу.
      - Ты спятил! Это же наш кореш! - воскликнул Беляев, усаживаясь напротив Скребнева у стола.
      Волнение охватило Беляева, поскольку он не ожидал, что Скребнев возьмет так круто. Против Сергея Николаевича, с которым он живет и на кафедре, и в парткоме душа в душу!
      - Так надо! - твердо сказал Скребнев.
      - Что он тебе сделал?
      - Лично мне - ничего.
      - А кому?
      - Вот это я у тебя хочу спросить.
      - У меня? - поднял брови Беляев.
      - Я же говорю, дай на него компромат!
      - Никак не пойму. Ты что, от него избавиться хочешь?
      - Иначе не получится.
      - Почему?
      - Ну, потом как-нибудь расскажу, - сказал, чуть порозовев, Скребнев, погремев коробком спичек, проверяя, есть ли в нем спички, и закурил.
      - Что-то никак не врублюсь, - сказал, разводя руками, Беляев.
      Скребнев встал и заходил по кабинету.
      - Какое тебе, Коля, дело! Ты можешь для меня, как для друга, это сделать или нет?!
      Беляев стал понемногу соображать и догадываться, что между Скребневым и Сергеем Николаевичем что-то произошло на личной почве, поэтому резко прекратил вопросы и, подумав еще некоторое время, сказал:
      - Хорошо. Но кого ты мне сунешь в шефы?
      - Это твоя прерогатива, - спокойно сказал Скребнев и вдруг нервно почти что крикнул: - Мне нужно убрать этого пидора!
      Но тут же Скребнев взял себя в узду, сел и, как ни в чем не бывало, сказал:
      - Поясница опять болит.
      Беляев никак не мог прийти в себя от "прерогативы" в подборе кандидатуры на избрание на должность заведующего кафедры. Сначала никто ему не шел на ум, но затем он кое-что начал придумывать. Разумеется, продать эту должность нужно было как можно дороже. Это для Беляева была аксиома, как для Скребнева было аксиомой то, что Сергея Николаевича не должно быть в институте.
      Беляев думал о разных вариантах, а перед глазами возникала смазливая и бойкая жена Скребнева. Ну, Серега!
      - Ладно, уберем, - сказал Беляев, как о решенном, придвинул к себе телефон и позвонил домой.
      Подошел сначала Саша, потому трубку взяла Лиза.
      Она волнуясь, сказала:
      - Звонил твой Заратустра, сказал, что умирает. Положив трубку, Беляев заметно помрачнел.
      - Что-нибудь случилось? - заметив эту резкую перемену, спросил Скребнев.
      - Да так, ничего, - сказал Беляев, тупо глядя на страницу перекидного календаря с жирной цифрой "семь" посередине, над которой маячил месяц "декабрь", первый месяц шестидесятого года Великой Октябрьской социалистической революции...
      Беляеву сразу же стало ясно, что отец сорвался и теперь, на выходе из запоя, лежит трупом и подыхает. Беляев даже ни на минуту не позволил себе усомниться в этом. Нет характера у отца, думал он, а есть какие-то всплески, похожие на характер. Беляев думал о том, что в этой волчьей жизни нужно быть волком, что нужно выковывать свой характер, не подпускать к себе людей, не доверять им, держать их все время на дистанции, потому что, как только подпустишь, они сразу же начинают лезть в душу или залезать на голову. Эта человеческая особенность неискоренима и с ней бороться можно только по-волчьи.
      Беляев набрал номер Комарова.
      - Лева, звоню из парткома, - сказал Беляев.
      Скребнев уставился, не моргая, на Беляева, но тот больше ничего не говорил, а только, прикрыв трубку ладонью, слушал, так что Скребневу ловить было нечего. С того конца провода Комаров сам говорил наводящими вопросами:
      - Понял. Подъезжать сейчас? Понял. Через пятнадцать минут буду. Остановлюсь, где обычно.
      - Давай, - сказал Беляев и положил трубку. Снег медленно падал на мокрый асфальт. Даже было жалко этот чистый снег, что он так бездарно заканчивал свое прекрасное парение. На капоте машины он сразу же таял, и от капота поднимался белесоватый пар.
      - Только хотел пойти по магазинам, как ты позвонил, - сказал Комаров, когда Беляев сел рядом и захлопнул дверцу.
      - По магазинам будешь после работы ходить! - урезонил его мрачный Беляев. - Прямо! - добавил он.
      Комаров тронул свою зеленую клячу и поехал по улице прямо.
      - Направо! - отрезал Беляев.
      Комаров, поджав губы, поняв, что шеф не в духе, свернул направо. Комаров хотел спросить о зарплате, которую Беляев выплачивал ему каждое десятое число, но промолчал, чтобы не навлечь на себя гнева.
      - У магазина остановись! - рявкнул Беляев и, как только машина остановилась, вышел, сильно хлопнув дверью.
      В грязном винном отделе пахло чем-то тухлым, толкались в очереди то ли газосварщики, то ли каменщики, не уступая друг другу. Всего-то было человек пятнадцать, а подняли такую бучу, что казалось сейчас глаза друг другу выцарапают. Стоял мат-перемат в облачности пьяного дыханья. Пока длилась эта потасовка, Беляев поднял доску прилавка и быстро прошел в подсобку.
      - Что у вас там происходит?! - ревизорским голосом сказал Беляев и тут же бросил на стол перед толстухой в плюшевом черном жакете, надетом поверх белого халата, "лиловенькую" бумажку: - Четыре штуки по пять двенадцать! почти что приказал он и раскрыл портфель.
      Толстуха протянула руку к ящику с водкой и по одной уложила в портфель четыре бутылки, затем выдвинула ящик стола и смахнула в него этот четвертак.
      - Ни здрастье вам, ни до свиданья, - сказала толстуха, - ходят, как эти!
      - Будешь, как этот! - огрызнулся Беляев и вышел.
      Увидев грозного Беляева, продавщица крикнула в зал:
      - Угомонитесь, черти!
      Один тип в пластмассовой каске, проводив взглядом Беляева, крикнул, перекрывая голос продавщицы:
      - Мент переодетый пошел! Тихо, а то наряд пришлет!
      А Беляев в это время был уже в овощном отделе. Он купил квашеной капусты и килограмма три соленых огурцов.
      Комаров стоял у машины и бросал снег в лобовое стекло, по которому скребли щетки, очищая его от грязи. Вся машина была черна от этой грязи. Чистый снег Комаров брал с карниза витрины магазина.
      - Прыскалки не работают, - сказал Комаров, когда поехали.
      От впереди идущих машин на стекло летели брызги и стекло быстро загрязнялось.
      - Почему прыскалки не работают? - раздраженно спросил Беляев.
      - Черт их знает, - сказал Комаров.
      - Перед выездом надо машину готовить!
      - Смотрел, - протянул Комаров, - но ничего не нашел. Там дырочки - с гулькин хвост. Засорились, наверно.
      Стекло уже сплошь усеялось грязью. Ничего не было видно. Комаров поправлял очки, нагибался, выискивая щель, как танкист.
      - Включи щетки!
      - Они размажут все, хуже будет.
      - Включи!
      Комаров нехотя включил щетки. Они пошваркали грязь из стороны в сторону и словно покрасили стекло краской. Ничего совсем не стало видно.
      - Я же говорил! - сказал Комаров. Темнело. Зажглись фонари. Комаров осторожно, включив левый указатель поворота, остановился. Улица была с односторонним движением. Включив щетки, он выскочил из машины, нашел чистого снега и стал бросать на стекло. На нем быстро образовались два прозрачных веера.
      Тронулись, но через километр стекло опять забрызгалось.
      - Ну, ты и мастер! - психанул Беляев. - Тормози и открывай капот!
      Комаров послушно исполнил приказание.
      - Как у тебя действует система орошения? - спросил Беляев, заглядывая под капот.
      - Там груша в салоне, жмешь на нее ногой, создается в бачке давление и по трубкам вода прыскает на стекло, - объяснил Комаров.
      - Пневматическая?
      - Пневматическая, - согласился Комаров, засовывая руки в карманы куртки. На голове Комарова была старая вельветовая, коричневая, кепка-шестиклинка с пуговкой. А вид у него был - ленивого школьника, который только перед учителем кое-как себя держит, а так бы - плюнул на все и ушел.
      - Давай проволочку! - приказал Беляев.
      - Где я тебе ее возьму?
      - Где хочешь! - сказал Беляев. - Смотри в бардачке, в багажнике!
      Комаров так же лениво, не вынимая рук из кармана, пошел в машину. Через минуту принес проволочку. Беляев просунул ее сначала в один канал прыскалки, затем в другой.
      Комаров сел за руль, понажимал на грушу. Вода не лилась. Тогда Беляев посмотрел на полиэтиленовый бачок, есть ли в нем вода. Вода была. Он пошевелил подходящие к бачку резиновые шланги, затем снял с бачка крышку и обомлел.
      - Голову тебе, Лева, нужно оторвать! Смотри! Комаров, все еще держа руки в карманах, вернее, постоянно их туда засовывая, склонился, блеснув очками, к бачку. На дне лежал короткий шланг, трубочка, которая должна была быть надета на носик внутренней стороны крышки, чтобы вода под давлением воздуха шла через эту трубку в носик, из которого по длинным шлангам к прыскалкам.
      Комаров виновато запустил пальцы в воду, достал трубочку...
      Сели в машину, тронулись. Вода вовсю брызгала на стекло, щетки дружно, вправо-влево, начищали веера прозрачности.
      Оставив машину у подъезда, Беляев поднялся к квартире отца. Дверь была предусмотрительно не заперта. Как и ожидал Беляев, Заратустра крестом лежал на кровати и тихо стонал. В комнате был спертый воздух, и Беляев сразу же открыл форточку. В момент открывания форточки, взял себя в руки, отбросил мрачность и прочие волчьи замашки, весело запел вполголоса:
      На Волге широкой, на стрелке далекой...
      - Ко-оля, это-о ты-ы? - стонущим, срывающимся голосам спросил Заратустра, боясь пошевелиться.
      Не отвечая, Беляев быстро разложил огурцы и капусту по тарелкам, налил пару рюмок водки и, прежде чем подносить отцу, чокнулся с его рюмкой и выпил сам, крякнув и с хрустом откусив половину крепкого пупырчатого огурца.
      Он протянул рюмку отцу, глаза которого сразу же вспыхнули. Он попытался подняться, даже оторвал голову от подушки, но она так сильно задрожала, что отец бессильно уронил ее опять на подушку. Беляев, улыбаясь, обхватил отца, посадил, чувствуя, как содрогается все его тело, и подоткнул сзади подушкой. Руки отца ходили ходуном. Чтобы не пытать судьбу, Беляев прижал к себе голову Заратустры, немного запрокинул ее и вылил водку в дрожащий рот. Сам же быстро сходил на кухню, отыскал какой-то таз и вернулся как раз вовремя, чтобы поймать этим тазом желчную струю из отцовского рта.
      - У-у-у! - выл отец и, вибрируя всем телом, блевал желчью в таз.
      Беляев вооружился полотенцем, вытирал рот отца. Затем принес граненый стакан и налил сразу в него две третьих объема. Взял тарелку с капустой и слил из нее рассол в рюмку. Вооружившись стаканом и рюмкой, подошел к отцу, локтем прижал его голову, чтобы не трепыхалась, и приставил стакан к его губам. Отец жадно и с омерзением выцедил все до донышка. Беляев быстро влил в рот рассол, от остроты которого отец даже всхлипнул.
      Как бы вальсируя, Беляев пошел к столу, напевая:
      Свиданье забыто, над книгой раскрытой...
      Обратно, вальсируя, Беляев подошел к отцу с великолепным огурчиком. Отец с чувством, молча, принялся закусывать, а минут через десять подтягивал сыну:
      Ой, летние ночки, буксиров гудочки...
      Ровно через полчаса после прибытия Беляева Заратустра был одет, обут, руки не дрожали, глаза сияли, в зубах была сигаретка. Напевая, отец с сыном спускались к машине.
      У самой машины дружно, на весь переулок, допели:
      На Волге широкой, на стрелке далекой Гудками кого-то зовет пароход. Под городом Горьким, где ясные зорьки, В рабочем поселке подруга живет...
      Комаров ошалело смотрел на парочку, затем догадался выскочить из машины, открыть двери и усадить певцов на заднее сидение.
      - Куда, шеф? - спросил Комаров, усевшись за руль.
      - Рублевское шоссе!
      Отец резко повернулся к сыну и застыл с широко открытыми глазами в позе непонимания. Еще мгновение до этого лицо отца было оживленно, с улыбкой на губах, а теперь эта улыбка, пойманная за хвостик, затвердела на вопрошающей ноте. Только пошло все в гору и вдруг - торможение! Затем отец пошевелился, улыбка спрятала хвостик, взгляд потух, и он сказал:
      - Понял. Швартуемся в порту равноапостольных истин. Буду слабым и нищим, пусть мне подают и сострадают сильные.
      Отец откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Поза эта словно говорила о том, что он не хочет возвращаться из сферы веселья в сферу томления духа.
      Почесав затылок, Комаров включил приемник и стал крутить ручку настройки. Беляев вдруг услышал обрывок голоса диктора: "...рил Заратустра", но Комаров крутил дальше.
      - Верни Заратустру! - сказал Беляев с тревогой в голосе, как будто кто-то специально подсмотрел за ним и отцом и дал в эфир что-то такое про Заратустру.
      Комаров послушно восстановил низкий мужской голос в приемнике.
      - ...лько слов о симфонической поэме Рихарда Штрауса "Так говорил Заратустра", - говорил диктор. - Это единственное в своем роде произведение не только в творчестве Рихарда Штрауса, но и во всей истории музыки. Впервые философское сочинение стало объектом музыкальной интерпретации...
      - О! Что говорил Заратустра?! - вдруг закричал отец.
      - Да подожди ты! - осадил его Беляев.
      - Обращение к "Заратустре" было, вероятно, притягательным для композитора в силу новизны и оригинальности музыкальных задач. Подобный замысел способен был отразить и характерные тенденции в настроениях немецкой интеллигенции. Интерпретируя Ницше на свой лад, Штраус постарался придать ряду отвлеченных и иносказательных образов вполне реальный, земной характер, что послужило только на пользу музыке...
      Комаров проскочил мимо ресторана "Прага" и помчался по Калининскому проспекту.
      Пошел снег.
      Нью-йоркский симфонический оркестр заиграл.
      Из тишины вдруг вырвались пронзительные, предупреждающие о конце вечности трубы. Их дикий, какой-то звериный выкрик так потряс Беляева, что он похолодел и дыхание перехватило. Призывные голоса труб завораживали на фоне гулкого баса.
      Дикие нью-йоркские небоскребы, шагнувшие в Москву, на Калининский проспект, глядели сквозь снеговую завесу звериными светящимися очами. И казалось, что вопли труб идут изо всех окон и дверей, придавая какую-то немыслимую торжественность искусственным сооружениям города посреди доисторической темной природы, оклик которой проклевывался сквозь нарастающий гром барабана в минорном аккорде всего оркестра.
      Беляев взглянул на отца. Отец смотрел, не мигая, в потолок машины, и на глазах его от дивной музыки показались слезы, поблескивающие в полумраке, как росинки в лунном холодном свете.
      После паузы вступили скрипки и виолончели.
      Умиленный великой музыкой, Заратустра тихо, чтобы музыка была слышнее его пьяного голоса, сказал:
      - Я спустился с горы я увидел в лесу отшельника. Я спросил у него, что он делает, и он ответил мне, что возносит молитву Богу. Я был поражен. Этот старик не знает, что Бог мертв.
      - Бог "мертв"? - спросил Беляев.
      - Бог не просто мертв, Бог - разложившийся труп, - вторя скрипкам и виолончелям, в которые уже вмешивались потихоньку духовые, медные и деревянные, сказал мелодично Заратустра. - И я тому свидетель. Ни помощи, ни поддержки, ни утешения я не получал от него. Поэтому я плюю всем богам в лицо, особенно тем, которых придумали евреи, эти тараканы цивилизации, которые ползут только туда, где есть чем поживиться.
      Тема отца звучала тихо, робко - у виолончелей и контрабасов пиццикато. Засурдиненные валторны как бы напоминали о людском помрачении в религии.
      - Я говорю вам, не верьте презирающим жизнь на словах, а на деле хватающим из нее все, что попадется под руку. Не верьте им с Христами и Буддами, они придумали их, чтобы сделать вас слабыми, чтобы вы поверили в то, что к вам кто-то придет и подаст. На словах вам это скажут, а на деле подойдут и ткнут еще ногой, чтобы вы поскорее свалились в пропасть!
      Пронзительные скрипки славили человека, плюнувшего в лицо Богу. Бог умер сразу же, как только появился отец-хулитель, бесстрашный человек, лишенный предрассудков. - Бог есть у того, кто хочет иметь Бога. Бога хочет иметь неудачник. Имеющий Бога - слаб. Место Богу - на кладбище, в больнице и в инвалидном доме. Когда-то душа была шестеркой у намалеванного на стенах храмов Бога, душа - гонительница тела, - говорил отец умиленно и уверенно, укладывая свою речь в такт музыке, овладев кантиленой, - душа - это жалкое ничто, смотрела на тело с презрением, так я, пьяный, бессильный, смотрю на работающего человека с презрением, о, будь проклята душа, которая умерла вместе с Богом и хулителями Бога. Сама душа была кровожадной, истязала тело, хотела, чтобы оно было тощим и постоянно голодным. Но на самом деле она, несуществующая, хотела сделать несуществующим тело. Миллионы тел должны были по замыслу Бога подохнуть, чтобы расчистить, - говорил Заратустра, - земные просторы для евреев, не имеющих ничего против сильного тела... своего и прелюбодеяний с обрезанием...