- Ну, товарищи снайперы, в данных условиях проще такой маскировки вряд ли придумаешь. Теперь объясни те, почему Попов и Хаялиев не обнаружили Охлопкова? - допытывался лейтенант.
      Некоторые сказали, что складки местности его скрыли. Они, чтоб убедиться, отходили назад и присматривались оттуда. Если убрать полынь, то человек виден достаточно четко. Другие объяснили тем, что Охлопков лег между двумя стебельками полыни, тем и заслонил обычные контуры плеч. С этим объяснением лейтенант согласился. Однако спросил у самого Охлопкова.
      - Медведь скрывается от человека не за пнем или деревом, а за кустиками между этими пнями или деревьями, - ответил он. - И пока не подойдешь на 5-6 шагов, его так и не заметишь.
      Опять заспорили. Кто-то сказал, что медведь не человек, цвет его шерсти тот самый для леса и шиш ты его увидишь. Другой сказал, что медведь вовсе на прячется, он же хищник, он может притаиться, чтоб при опасности напасть на человека. А лейтенант все-таки нашел в "медвежьей" маскировке отвлекающие зрение моменты: пни, деревья, медведь за ними притаиться может; когда сытый, ведь он никогда не набрасывается на человека. Когда лейтенант попросил подтверждение своих слов, Охлопков кивнул головой и добавил:
      - Я по-медвежьему и сделал. Справа - поленце с пилоткой, слева кочка. И взгляд ребят из трех точек остановился на более привычном - на пилотку с поле ном.
      Лейтенант от удовольствия качал головой и широко улыбался. А молодые снайперы все еще продолжали спорить между собой, мол, кто может предположить, что наденет пилотку на полено или не залезет в низину. Когда пыл молодых чуть остыл, лейтенант спросил у Охлопкова:
      - Федор Матвеевич, вот на фронте был ли у вас случай, когда ты притаился от немцев вот так, по-медвежьи?
      Снайперы уже шли к сараю, когда Охлопков рассказал про тот случай, который приключился с ним год назад.
      Полк стоял недалеко от озера Сапшо у высоты "Желтая". Случилось это в апреле месяце, когда возвращались с разведки. Три бойца: разведчик, корректировщик и он, стрелок, выполнив задание, то есть выяснив место прибытия новой артиллерийской части немцев, дожидались темноты, чтоб перейти линию фронта. Разведчик с биноклем искал наиболее удобное для перехода место. Он вдруг обнаружил только что установленный пулемет и приказал корректировщику взять на заметку эту новую огневую точку. И корректировщик, чтоб уточнить месторасположение этой точки, поднялся на небольшой бугорок и расположился в кустах. Видимо, ему оттуда лучше была видна передовая линия немцев. А Охлопков стоял на середине бугорка почти на голом месте. Над ними пролетели вражеские самолеты, вызывая досаду тем, что летают так безнаказанно.
      Как это случилось, что он не услышал тарахтенье моторов, не понимает и до сего времени. Вдруг из-за поворота на дорогу прямо перед ним выскочил мотоцикл. Шевелиться нельзя, фашисты - и водитель, и автоматчик - сразу заметят. Федору оставалось стоять неподвижно как тень, а мотоцикл приближался все ближе и ближе. Фашисты о чем-то громко переговаривались словом, галдели только так. Как увидят, надо будет открыть огонь по ним. Тогда начнется перестрелка и вряд ли разведчикам удастся уйти, если даже он, Охлопков, пристрелит этих двоих. Тогда смерть или плен... И в следующий миг между мотоциклом и Федором появились тальниковые ветви с распускающимися почками. Оказывается, перед ним стояли два тоненьких кустика. Мотоцикл шел уже не прямо, а чуть отклоняясь в сторону. Федор, не меняя позы, передвигал ноги так, чтобы лицо его оставалось за этими кустиками.
      Когда фашисты, не заметив стоящего от них в десяти шагах человека, пронеслись мимо, Охлопков обернулся и увидел, что сзади был еще один бугор, а на нем торчали несколько срезанных снарядом стволов деревьев.
      Этот случай также вызвал оживленный спор снайперов. "Фрицы, наверняка, были пьяные", "Стволы эти спасли", "Ничего особенного, настолько были знакомые места, немцы могли и так пройти", - рассуждали они. Но Федору не хотелось бы попасть еще раз в такой опасный оборот. Он, занятый своими мыслями, до сарая шел молча.
      На следующий день капитан Слащев пришел к снайперам, когда те рыли ту же траншею, что и вчера. Он долго присматривался, кое с кем побеседовал, Охлопкова между прочим похвалил за легкость обращения с лопатой, так сказать, за сноровку.
      Во время перерыва капитан снова начал разговор с Зины Туснолобовой и поведал снайперам, что движение за муки и страдания этой молодой девушки из Белоруссии все расширяется, что оно охватило танкистов, летчиков, артиллеристов всего фронта.
      Заканчивая беседу, капитан вдруг спросил:
      - Вы сказали, что будете участниками движения. Как и когда исполните свое слово?
      - На передовую скоро пойдем же, - выпалил за всех Журин.
      - А когда окажетесь на передовой?
      - Откуда нам это знать?
      - То-то, - сказал капитан, многозначительно подняв указательный палец.
      Капитан обещал об этом поговорить с командованием и открыто признал, что снайперам рыть траншеи ни к чему, так они могут потерять нужные боевые качества.
      Скоро так оно и случилось: вышла большая статья этого капитана "Так ли надо заботиться о снайперах?" Она была напечатана во фронтовой газете. Однако Охлопкову в статье многое не понравилось. Может, по поводу закрепления отделения к определенному подразделению и его тренировок сказано верно. Но зачем же снайперам нужны офицерские пайки, вместо ботинок с обмотками те же офицерские сапоги? Ведь снайпер тоже солдат, и ему ни к чему особые условия.
      Перед этой статьей, 31 мая, вышло обращение отделения Охлопкова ко всем снайперам фронта. Оно, как понимал Охлопков, было действительно стоящим делом.
      В обращении говорилось:
      "Родной наш товарищ, дорогая Зина!
      ... Мы слышим твой голос, мы видим твои страдания! Сердцем своим солдатским мы с тобой в этот суровый час. Крепись, родная, близок светлый день радости, близка победа!
      ... 1333 немца полегло костьми от наших снайперских пуль. Этот счет мы будем увеличивать изо дня в день.
      Сегодня мы обращаем свое слово к снайперам нашего фронта:
      "Мстите, товарищи, за горе и муки Зины Туснолобо-вой, за русских девушек, за их погубленную жизнь. Ни одной минуты не давайте покоя врагам!..
      Мы выйдем, дорогая наша сестра, на "охоту" и откроем счет мести в честь твоего светлого имени. Будь уверена, родная, что ни один фриц, которого увидит наш глаз, не уйдет живым.
      Счастья и успеха желаем тебе, наш боевой товарищ, дорогая Зина!
      Снайперы сержанты Ф. Охлопков, В. Квачантирадзе, К. Смоленский, Л. Ганьшин".
      Но "стоящее дело", то есть свое обращение, снайперам предстояло еще подтвердить уже боевым счетом.
      В тот самый день, когда ушел капитан Слащев, вечером у снайперов было проведено очередное занятие. Там разбирался опыт Квачантирадзе - наблюдение за противником и приемы выманивания вражеских снайперов. За Василия больше объяснял лейтенант. Однако занятие прошло оживленно. Потому что Василий свое неумение объясняться по-русски восполнял полушуточными, но броскими движениями. Лейтенант объясняет, что опытный на лопатку с пилоткой не пойдет. А Василий двигает вырезанную из картона фигуру с пилоткой, которая будто что-то уронила, повернувшись, подняла и снова начала идти по изначальному пути. Ребята за проделками Василия следили то с улыбкой, то с удивлением. На поле боя, где нет ни окопов, ни картонных фигур, иногда приходится ввести в заблуждение противника уже обманными движениями, начиная с отходов, уклонов то в одну, то в другую сторону, кончая отлеживанием "мертвым".
      - Хитрый, говоришь? - отвечает Василий на чье-то замечание. - Хочешь жить, будешь все делать. Только не трусь. Струсишь - крышка.
      Ребята почувствовали, что Василий разговорился и не преминули воспользоваться этим. На вопрос, кто помог быть таким ловким и метким, Василий ответил с напускным удивлением:
      - Кто, говоришь? Моя Грузия. Город Махарадзе слыхали? Нет? А Колхиду? Знаете. Так, Махарадзе на юге Колхиды стоит. Махарадзе - центр моего района. Родное село мое - Гурианта. Егерь, садовод, повар - моя работа там. И жена работку дала. Она мне родила двоих в подарок.
      Ребята дружно хохочут.
      - Еще охота. Вай-вай, во она! Спросите у Федора. Раз сломал ногу. Так, наотрез. Больше не ломал. Сам грузин. Все.
      Снова хохочут ребята.
      А примечательного в жизни и у Василия, и у Федора, казалось, и на самом деле было маловато. У того и у другого - образование три класса, оба еле изъясняются по-русски и оба обычно предпочитают молчать. Василию казалось, что Федор по-русски знает лучше его. А Федору, наоборот, кажется, что Василий говорит лучше. Все же, когда останутся наедине, разговорчивее становился он, Василий. Так получилось и в тот самый вечер. Ребят вызвали на комсомольское собрание. Разговор шел вокруг событий дня. Вспомнили и про девушку из Полоцка. И вдруг Василий с необычным для него волнением сказал:
      - Знаешь, друг, хочу домой, сильно хочу. Вай-вай... Ты же слышал. Чего только не бывает на фронте. Вай- вай... Мои далеко от фронта живут. Это правда. Но все равно меня тянет туда. Ты не думай, что я трус. Фашиста не боюсь. А вот семья, жена... Ох...
      На вопрос, при чем тут девушка из Полоцка, он долго объяснял. И с каждым словом все горячее, будто доказывал свою правду перед невидимым человеком, который не хочет его понять. Женщине, как он говорит, от войны, оказывается, достается больше, чем мужчине. Мужчина погиб, и все с ним. Ей надо оплакивать его, кормить детей, семью. В детские годы он, Василий, видел женщин в вечном трауре, одетых с ног до головы во все черное. Те были вдовы гражданской.
      - В моей Грузии черных вдов, однако, сейчас стало много. Ох, не хочу, чтоб моя Вера ходила в черном. Как она одна поднимет на ноги Циалу, Ленку?
      В обычное время Василий предпочитал отмалчиваться, выглядел спокойным, степенным. Некоторые ему говорили, что он не похож на грузина. Тогда он иногда огрызался: "Грузин балаболка что ли? Или грузин джигит? Джигит не надо. Я обыкновенный, как все вы".
      Федор не знал, в каких условиях вырос его друг, но все же знал и чувствовал, что мнргое роднит их. Оба из простой крестьянской семьи. Оба участвовали в организации первых сельских артелей, оба работали немного в промышленности: он, Федор, на золотых приисках Алдана, а Василий на рудниках Рустави. Они почти ровесники - Василию 34, Федору 33. Оба семейные: у Федора два сына, у Василия две дочери. Оба коммунисты: Василий Шалвович вступил в партию за два года до войны, Федор - летом 1942 года на фронте. Как снайперы стали отличаться также одновременно, с ноября 1942 года. Такая была одинаковая судьба у них - у сына "Солнечной Грузии" и у сына "Полюса холода - Якутии". Но у них была одна общая родина - Россия, одна общая колыбель - труд.
      Трудится Федор столько, сколько помнит себя. Приучил к труду старший брат, который всю жизнь работал за двоих. Так, идя на покос, приготовит заготовку для саней, а возвращаясь домой, несет ее на плечах домой. Зимой днем возит сено, по вечерам бондарит или столярничает. Как нужда заставит, днем ходит на строительство, а ночью принимает участие в выгрузке баржи. Выходных у Охлопковых не было. Они работали в сутки обычно не менее 12 часов. Когда пароходы топились дровами, на заготовку дров они с Иннокентием Никитиным обычной пилой пилили и ставили в день 40 кубов дров. Колол и ставил штабеля Иннокентий, а братья пилили.
      После вот такой спартанской школы трудом Федор приобщился к технике, когда он в 1932 - 1933 годах по призыву комсомола работал на приисках Алдана сначала в шахте, затем на драге. Условия были непривычные и тяжелые. Люди, не знакомые с трудом под землей, в шахты спускались без спецовок, в одних ичигах вместо сапог. Не хватало не только спецодежды. Жили в барачных комнатах по 30 - 40 человек. В столовых кормили лишь в обеденный перерыв. Первая из них предназначалась для стахановцев и для тех, кто завоевал переходящий вымпел в выполнении дневных, недельных, месячных заданий. В старой обычной столовой, если чуть зазеваешь, то можешь остаться и без обеда. Щи со свежей капустой давались где-то до ноября. Затем наступала пора кислых щей с кусочком мяса, потом и без него. С марта или с апреля в столовой кроме кислых щей и соленой рыбы ничего не давалось. Май-июнь, до подхода первых пароходов - это уже пора полуголодной жизни с фунтом хлеба и хвостиком селедки в день. Людей поражала цинга. Их, ползущих на карачках, из-за отсутствия лекарств вывозили на первый зеленый лук прямо на поле. За ними приезжали через одну-две недели. Скудное питание у многих вызвало туберкулез легких. Даже Федор, неприхотливый с детства к еде, нажил было туберкулез, но после приезда домой быстро поправился.
      Конечно, сейчас об этом мало когда вспоминает. Но из житейской закалки, которую он прошел в Алдане, главным приобретением для него были: общение с рабочими людьми, братание с ними и знакомство с техникой.
      Зато он помнит разные, по его пониманию, необычные случаи из своей жизни. Раз Федор Старший при очистке водопоя ото льда, сломав черенок, выронил ледокол на дно озера. Ледокол оказался единственным и без него нельзя было прожить и дня. И его, девятилетнего мальчика, Федор Старший заставил раздеться в январскую стужу наголо и нырнуть в водопой, завязав его за ноги веревкой. Когда нашел на дне этот злосчастный ледокол, Федор Старший вытащил мальчика из водопоя и, завернув тут же в заячье одеяло, увез на санях домой.
      А это приключилось, когда он был уже подростком. Шел ледоход на Алдане - реке широкой и с быстрым бурным течением. Человеку, за взбалмошный характер и необъяснимые выходки прозванному недоброжелателями Василием Сумасбродом, к перелету гусей надо было перейти через реку на остров. Василий Сумасброд в напарники взял Федора. С шестом на руках они прыгали со льда на лед. И, как Федору показалось, легко перешли бушующую реку.
      Как-то раз, уже будучи в колхозе охотником, чуть было не попал в лапы медведю, вырвавшегося из бревенчатой пасти. Когда Федор подходил к пасти, медведь уже мог встать на ноги и с ревом пошел на него. Нетрудно предположить, что было бы, если бы ружье оказалось незаряженным.
      Но, независимо от того, что помнишь или не помнишь, подобные приключения вряд ли серьезно влияют на судьбу человека. А навыки, приобретенные в труде, как понимает Федор, просто ничем незаменимы и на войне. От труда закалка и выносливость, смекалка и уверенность. Более того, тот, кто ценит и любит труд, и к людям отзывчивее и добрее. Честность и благородство также исходят только от труженика. И, наконец, труженик менее зависим, менее уязвим, потому что он все за себя делает сам.
      Вот почему Охлопков и сейчас земляные работы выполняет на совесть. Многие толкуют так: будем наступать - эти траншеи заставляют рыть для отвода глаз. Немца не обманешь. ^Он и без того все видит и знает. А Федор от своих требует, чтоб они без лишних слов выполняли задание. Откуда знать солдату каждый раз то, что ему следует делать. К каждому наступлению ведь подготовка бывает разная. "Знаешь, что тебя ждет? Ну вот, выполняй приказ это твой долг", - всегда повторяет он. Или еще скажет: "Рой, лишь земля прячет солдата". А так наступления ждут все. Ждет и готовится и Охлопков.
      Новичкам он спуска не дает, чтоб те винтовки свои содержали всегда в исправности. Как и люди, винтовка винтовке рознь. У каждой свои особенности: у одной спуск твердый, у другой, наоборот, мягкий. Бывает и бой разный: одна бьет выше, другая ниже. Когда спуск твердый, чуть выше надо целиться. Помнится, Журин в первые дни появления в отделение как-то показал винтовку: дескать, она плохо бьет. С нее действительно нельзя было попасть в цель. Потому что парень, видимо, не почистил ее вовремя от сильного загрязнения и ствол вздулся чуть ниже мушки. И как же попадешь из вздутой винтовки в цель? Журину тогда сменили винтовку, а Охлопков внушил ему, как нужно содержать боевую подругу. Снайпер, когда надо, выходит "на охоту" в любую погоду. Например, утром был туман, днем температура поднялась на 10 градусов, тогда с расстояния 350 метров надо целиться на десять сантиметров ниже или прицел следует поставить вместо 3,5 на 3. Или же ты ждешь появления фашиста на расстоянии 400 метров, а он выскочил на 200 метров дальше. Тебе некогда устанавливать прицел. В этом случае надо целиться выше на целый метр.
      Еще от новичков Охлопков требовал во всем правдивого ему объяснения и честного отношения друг другу. Сам он в молодые годы охотно отдавал всего себя строительству новой жизни. Для него исключен был возврат к старой жизни с ее несправедливостью. Новая жизнь - это свет, это культура, это справедливость. И справедливость старался блюсти с юных лет. Будучи в свои двадцать лет председателем артели по совместной обработке земли - ТОЗа по артельным делам в райцентр ходил пешком туда и обратно километров двадцать.
      Однажды односельчане не приняли в артель мужика по той простой причине, что два года назад был у него проездом незнакомый человек, который, как потом сказывали, стал главой банды в далеком Оймяконе. Дело было зимой, на острове реки Алдан, где этот мужик жил временно, откармливая свой скот сеном, заготовленным еще летом. А избушка стояла недалеко от большой дороги. И откуда было знать мужику, кто проезжает по ней каждый божий день? Федор взял да пошел в райцентр и принес справку от органов о том, что тот мужик не виновен в побеге того главаря банды. Мужика приняли в артель.
      Охлопков знал, что новая справедливая жизнь идет из России, которую здесь, на фронте, он и защищает. Вернее, защищая Россию, защищает себя, свою семью, свою Якутию, ту жизнь, которую называют социализмом. Для него ясно, за что он воюет, за что отдаст, если понадобится, и жизнь. Пока будто все ясно и просто.
      Солдаты подходят к сараю. И тут же разнеслась команда старшины:
      - Ро-о-та, ста-а-новись!
      Значит, очередное занятие кончилось и прошел еще один день их боевой жизни.
      - Ро-о-та, ша-агом арш! За-а-пе-вай!
      НА ПОСОШОК ЕЩЕ ДВА ДНЯ
      Операция "Багратион" по освобождению Белоруссии началась раньше намеченной даты на один день. А бойцам дали отдых только вчера: отвели помыться к озеру, как обычно перед крупным сражением сменили белье. Федор ловил себя на том, что он стал чересчур чуток ко всему происходящему вокруг. Почему-то вглядывался в глаза каждому, кто оказался с ним рядом, слышал в словах, которыми перебрасывались, какой-то особый невысказанный, тревожный смысл. И когда тот самый брусиловец нарочито весело сказал, мол, не тужи, друг, все образуется, он, кажется, его отправил к чертовой матери. Так, вчера весь день ходил сам не свой. Снайперов и на этот раз разбросали по ротам да по штабам. В последние дни никто не интересовался ими, будто они больше не нужны. Да еще это странное предложение капитана Кукушкина...
      Федор лежит на передовой. Он не смотрит на соседей справа и слева, не гадает, кто получит ранение или найдет себе смерть. Из его группы тут нет никого. Он здесь один и, дожидаясь, когда поднимутся в разведку боем, не с целью выяснения чего-то важного сейчас для него, а скорее по привычке и без произвольной дрожи ожидания, наблюдает, как поднявшийся ветер рассеивает густой утренний туман. Вдруг рявкнули наши пушки. Федор невольно вздрогнул. Залпы последовали один за другим, затем слились в один протяжный гул. Вскоре перед ним стали маячить чьи-то тени. Это пошли бойцы в бой. Поднялись и он, и его соседи. Шли долго, о первой линии обороны немцев оставалось недалеко, а огонь с той стороны еще не открывают.
      Догнали танки и САУ. В рваном тумане они то исчезают, то снова появляются. Но пламя их выстрелов вспыхивает непрестанно. Вместе с ними рота дошла до передовой немцев. Первую траншею перешли почти без сопротивления.
      Когда ветром подняло туман, стало видно как фашисты убегают ко второй траншее. Как-то стало легче: видит врага, видит своих, наш огонь еще усилился. Но вдруг тяжелые минные снаряды забухали спереди, сбоку, сзади. Над самой землей с ужасным треском, с буро-красным пламенем стали разрываться и бризантовые снаряды. Все сгущающееся белое пламя и все чаще покатывающаяся волна смрадного горячего воздуха обрушили на людей смертельно удушливый колпак. Все тело прошило неприятно липким потом. Дышать нечем. А бойцы бежали вперед. Федор тоже бежал, не замечая как трясет тело его собственный автомат. "Вырваться... вырваться..." - сверлит его мозг единственно желанная мысль. "Вырваться _"
      Теперь Федор ничего и не боится. Он не видит, что они уже в траншее врага. Кого-то бьет прикладом, колет штыком, куда-то вперед швыряет свои гранаты.
      Это, видимо, то святое состояние для воина, когда он перестает быть обычным убийцей. Четко ничего не помнит, а делает то, что от него требуется по извечному закону войны. Сотни, тысячи солдат, сами того не замечая, так совершают подвиг ежедневно в небольших и крупных сражениях. Это и есть подвиг самый чистый, самый бескорыстный.
      Когда Федор стал четко различать, что происходит на поле боя, рота уже заняла участок вражеской траншеи, шириной 200 метров. Фашисты бьют с боковых траншей. Больше всего стрекочут их ручные пулеметы. По ним он ведет огонь уже прицельный.
      Какой солдат вот в такой заварухе будет помнить зло на кого-то. Да, Охлопкову капитан Кукушкин предложил остаться в распоряжении прокурора то ли дивизии, то ли армии. Да, он ответил на это резким отказом, потому что имел случай увидеть воочию, что же это такое на самом деле. Да, тогда капитан распорядился идти ему на помощь солдату - не то адыгейцу, не то греку - приводившему в исполнение приговор трибунала. Да, тот несчастный, которого вот-вот должен был прикончить палач, узнал Федора и умолял остановить расправу. Да, то, что он испытал там, был для него тяжким случаем и он потом будет еще долго видеть во сне, как тот, извиваясь перед ним, колотил землю кулаками: "Дома у меня жена и четверо детей... Не давай меня убивать-"
      Солдат незлопамятен. Охлопков капитана не вспомнил и на следующий день, 23 июня, когда началось само наступление в 4 часа утра с мощной артиллерийской подготовки.
      Бойцы 179-й дивизии ведут ожесточенный бой за Шумилине.
      А Федор? Где он? Он ли? Без пилотки и пояса, автомат тащит за ремень и плетется, шатаясь как пьяный. Его увидел командир взвода с пистолетом наголо. Младший лейтенант пошел в его сторону.
      - Это еще что такое? - командир подошел к идущему. - Стой! Стой тебе говорят!
      Командир вдруг попятился и его гнев как рукой сняло:
      - Федя, это ты? Что с тобой?
      - Эх.эрзац зацепил...
      - Что говоришь? Где?
      - В грудь- Насквозь_
      - Ну?.. - командир осторожно снял ремень с локтя раненого и увидел на его спине сочившуюся с красной пеной чашу раны. Такая рана бывает от разрывной пули. - Как же ты идешь пешком? Эх, Федя, Федя- Командир посматривал вокруг и дал кому-то распоряжение привезти сюда ездового.
      - Федя, ты узнал меня?
      - Узнал. ..Узнал. узнал, Степан...
      - Теперь молчи, дружок, молчи...
      Кутенев не знал как обращаться с Федором: то ли" посадить, то ли уложить.
      - Федя, я курсы свои окончил. Вот и стал командиром взвода. Федя, Федя, не надо тебе говорить. Ты толь ко слушай.
      А Федор хочет рассказать. Шумилине вот-вот будет взят. День, видишь, какой неудачный для него? Утром тоже получил ранение. Пуля содрала кожу до костей ребра. Зачем ему надо было жалеть щуплого эрзац-фашиста? Помнишь, такие доходяги на фронте нынче весной стали появляться. Убрал бы, когда тот спотыкался и до смешного неуклюже повернулся и впопыхах огрызнулся бесприцельным выстрелом. А он, этот фриц, или дожидался его, или со страху не находил себе места. Увидел же как целился. Уклониться бы сразу. Почему понадобилось остановиться, почему целился? Бил бы с ходу. И вот после курка Федор почувствовал удар в грудь...
      Хочет рассказать Кутеневу об этой своей нелепой ошибке, да не может. Такая хрипота в горле. Да и Кутенев не дает ему говорить. Что-то сам говорит, успокаивает...
      - Пыл наступательный, думаю, у фашиста выходит. Слышишь, Федя? Форсируем Двину, погоним его, всту пим в Прибалтику. А там и до Берлина рукой подать! Сюда, сюда подводу, сюда! Лобанов, бери автомат, а ты, ездовой, его доставишь в санбат. Слышишь?
      - Своим ходом дойдет. Видишь у меня двое лежат.
      - Слезай, тебе говорят.
      Ездовой нехотя слез с телеги и помог Кутеневу посадить раненого возле двух офицеров, лежащих без сознания.
      - И прошу, и приказываю, доставишь его в медсанбат. Понял?
      Вид ездового был невозмутим, мол, раненых без ваших хватает, но, садясь на телегу, увидел спину Федора и ахнул:
      - Вот эта рана... Извини, товарищ лейтенант, довезу его. Не сомневайся, довезу.
      - Спасибо.
      - А вот довезу ли? От такой умирают быстро.
      - Ну_ Федя, Федя, терпи!.
      Как тронулась телега, стало трясти, и раненый потерял сознание.
      ... Кто-то шлепает по лицу. Над ним разговаривают: "Смотри, живой... Такой будет жить". Федор, увидел было свет, тут же снова провалился в бездну, мягкую, теплую... Он догоняет эрзац-фрица, хватает его за шиворот, а тот улыбается. "Я не хотел стрелять, я со страха..." "Да?" - почему-то соглашается Федор. "Я тоже не хотел тебя убивать". - "Дай руку, мы вместе в рай пойдем". - "Нет, я домой пойду, ты убитый, иди один", - "Ладно, я пошел". Тут щупленький, так и улыбаясь, в белом халате стал удаляться выше и выше. Федор ему кричит: "Подожди, бери меня с собой". Щупленький не останавливается, он все улыбается и все удаляется... - "Подожди..."
      Опять кто-то его шлепает но лицу.
      Федор увидел над собой человека в белом. Он не щупленький, лицо широкое, красное, на него смотрит большущими глазами через очки...
      - Пришел же в сознание... Вот молодец... Вот герой... Ну все. Теперь спи. Не беспокойся, ты в госпитале. Спи, спи, давай
      ВМЕСТО ЭПИЛОГА
      Хорошо ли, плохо ли показана в этой книге судьба еще одного солдата той долгой, страшной войны, которую принято называть Великой Отечественной, судить не нам. А судьбу нашего героя, по сравнению с тем, что было в том самом 1418-дневном побоище, можно считать, помимо прочего, счастливой.
      Да, на его теле война оставила рубцы от двенадцати пулевых и осколочных ранений, из которых на девять найдено нами документальное подтверждение. Да, он трижды был сотрясен контузией, до конца дней своих носил на себе следы еще от десятка колотых, рваных ранений, полученных в штыковом бою. Но, несмотря ни на что, остался жив и, как писал один наш местный журналист о своей первой встрече с только что прибывшим фронтовиком, на лице его не заметно было "ни тени усталости, ни следов тяжких переживаний, наоборот, веришь в то, что его ждет полнокровная жизнь до старости". Не удивляйтесь этим словам: он не хромал, у него руки и ноги были целые, голова не была покрыта белыми сединами. Случилось так, что Федора Матвеевича, как вылечился от последнего ранения, прямо из госпиталя забрали в школу сержантского состава 15-й Московской стрелковой дивизии, где служил с апреля по август 1945 года командиром отделения 174-го стрелкового полка. Казалось бы, времени прийти в себя было предостаточно. Все пережитое на фронте не так-то просто отпускало даже таких, как Охлопков. Он, уже будучи в родных местах, при внезапном виде крови на обычном зайце, ловил себя на том, что, как помимо воли, его рука хватается за рукоять охотничьего ножа. Иногда, после каких-то нежелательных встреч и волнений, напоминавших фронтовую жизнь, снились такие кошмары, что вместо снотворного приходилось ему прибегать к зеленому змию, которого на фронте из-за чувства самосохранения всячески избегал.
      Воина-победителя окончательно могли бы успокоить почести, оказанные ему на пути следования: в Иркутске, в столице республики, затем в Чурапче и Ытык-Кюеле. К тому же еще в свой Крест-Хальджай приехал с подаренными генералами ружьями, в костюме и при часах. Но он не мог предаваться радостям жизни. Он увидел в колхозе такую безысходность, такую нищенскую жизнь, что на первых порах не знал куда деваться. Оказывается, пока шла война, тут многие умерли от голода и болезней, каждый четвертый харкал кровавой слизью, женщины так исхудали и состарились от постоянного недоедания и изнурительного труда, что смотреть на них было и больно, и тяжко. Позже Федор узнает, что в районе во время тех страшных четырех засушливых лет военного лихолетья умерло голодной смертью более тысячи людей.
      Тогда он, может быть впервые за свои 37 лет, сполна ощутил как тяжело и страшно начинать жизнь снова с борьбы с непросветной нуждой. Как колхознику, карточки на хлеб и другой харч ему не полагались, и счастливчик, уцелевший в ужасной войне, пошел не в менее ужасный колхоз, который давал на трудодни почти ничего, чтобы заработать хоть что-то на семью и на себя. В ту зиму вдруг поехал к двоюродному брату, в село Томпо, что находилось среди гор в трехстах километрах от Крест-Хальджая. То ли захотел навестить своего сородича, то ли задумал остаться там и чуть подзаработать - об этом сам никогда ничего не говорил. Смалодушничал? Возможно. Тогда этот был первый и последний случай его сделки с жизнью.
      В общем-то, Ф. М. Охлопков был из той породы людей, которые ни в каких обстоятельствах хитрить да ловчить или выгадывать да под себя грести не умели и не хотели. Он, имея семью из 12 - 13 едоков, как бы ни приспичила нужда, не просил помощи ни у родственников, ни у государства. Правда, кто-то из его ребятишек, как сын или дочь матери-героини, пользовался интернатским пайком. Будучи депутатом Верховного Совета СССР, сам работал в течение 6 - 7 лет руководителем в двух-трех организациях районного масштаба, а жил в обычной коммунальной квартире. В дни празднования 20-летия Дня Победы стал, наконец-то, Героем Советского Союза, в 1968 году широко отмечалось его 60-летие. В том и другом случае на его имя поступило немало подарков. Часть их - по его понятиям "лишних" - раздавал родственникам, близким людям или просто знакомым без всякой корысти.