…На этом месте беседы в моем диктофоне закончилась пленка. Мы завершили интервью, еще немного поболтали и разъехались по делам. А через пару недель Илья улетел в Англию. В Москву Кормильцев вернулся лишь под Рождество. Вернулся заросший, без пресловутой бороды и темных очков, какой-то светлый. Привез записанный, но пока не смикшированный альбом. “Ну, рассказывай”, – с нетерпением начинающего журналиста сел я на уши Кормильцеву.
Английская картина вырисовывалась следующая. Основным действующим лицом в студии, как и планировалось, оказался Бил Нельсон – человек, два альбома которого в свое время попали в английский “Top of the Pops”. Затем игра в рок-н-ролл Нельсону надоела, и он решил уединиться на собственной фермепод Йоркширом, где писал музыку для кинофильмов и спектаклей. “У вас в композициях все слишком отточено и поэтому немножко скучновато, – заявил Бил Кормильцеву при первой встрече. – Вам надо добавить задора и легкого сумасшествия. В идеале нам надо немного побесшабашничать”.
И работа закипела. В студии трудились четыре человека: сам Нельсон (продюсирование, клавиши, сэмплеры, секвенсоры, программирование, кольца, гитары), миксинг-инженер Джон Спенс, Бутусов и Кормильцев. Илья отвечал за общий моральный дух, идеологические нюансы и волю к победе.
“Мы с Бутусовым решили, что последнее слово в студии будет за Билом, – вспоминает Кормильцев. – Поэтому все расхождения во взглядах происходили исключительно между мной и Славой. Когда я увидел, в какую сторону клонит Нельсон, то запаниковал. Мне показалось, что это не „actually“. Мол, это не Black Grape и не Pulp – все-таки Нельсон человек другого поколения. Но в какой-то момент я успокоился и решил: „Может, Слава всю жизнь мечтал исполнять именно такую музыку“”.
В свою очередь Бутусов, придя на запись первых треков, начал нервничать, как невеста перед свадьбой. Затем, увидев, насколько уверенно Нельсон рулит “пейзажем звука”, Слава успокоился – вслед за Кормильцевым. “Если бы Бил умел петь по-русски, нам можно было вообще не приезжать”, – пошутил Илья, отдавая должное профессиональной выучке Нельсона.
Потянулись трудовые будни. Студийные смены проходили с 11 до 20 – без выходных и праздников. После работы наши герои заходили в паб, где вели оживленные беседы с местным населением. В частности, обсуждались метаморфозы капризной английской погоды, которая менялась по нескольку раз на дню – от мокрого снега с дождем до плюс пятнадцати. Затем Илья и Слава возвращались в коттедж, где вели умные беседы возле камина. Беседы сопровождались забиванием косяков, распитием виски и обсуждением новых песен.
Ближе к финалу случилась кульминация сессии – запись композиции “Нежный вампир”. Эта песня была написана Кормильцевым последней и заслуженно считалась одной из удач альбома. Чтобы усилить коммерческий эффект от “Вампира”, эту композицию решено было спеть дуэтом… с Гребенщиковым. Это выглядело реальным, поскольку лидер “Аквариума” в то время жил в Честере – в полутора часах езды от Йоркшира.
Идея была обречена на успех и хранилась в строжайшей тайне. Опыт исполнения Бутусовым и БГ песни “Я хочу быть с тобой” подсказывал Кормильцеву, что в таком варианте “Нежный вампир” должен превратиться в радийный суперхит. Также на него планировалось снять клип – с участием Бутусова и БГ.
Встреча лидера “Аквариума” на захолустном йоркширском полустанке напоминала, по словам Кормильцева, прибытие Ленина на Финляндский вокзал. Гребенщиков приехал из Честера, сверкая новыми зубами, и сразу принялся за работу, внеся в нее новую позитивную энергетику. В “Нежном вампире” Бутусов с БГ пели по куплету – в порядке живой очереди. Получилось эротически, таинственно и проникновенно. На этом эмоциональном всплеске запись альбома “Яблокитай” была завершена.
Я внимательно выслушал рассказ Кормильцева, а дома в наушниках прослушал весь альбом. Я понимал, что Бутусов и К° попытались записать модную танцевальную музыку – с высокохудожественными текстами и современным саундом. Разуверившись в отечественных студиях и музыкантах, генштаб группы отдался с потрохами в руки опытного англичанина, который довольно удачно сделал альбом для русского рынка. Это выглядело свежо: а)для “Наутилуса”, б) для России.
Бил Нельсон действительно не подвел. Тем не менее вопросов к Кормильцеву у меня было не меньше, чем комплиментов аранжировочным паутинам англичанина. Например, драматургия “Яблокитая”: почему “Апельсиновый день”, который, ясен пень, должен был открывать компакт-диск, стоял на последней позиции? А самая неудачная композиция стояла первой? Почему в “Яблокитай” не вошли песни “Матерь богов” и “Бедная птица”? Почему изменено первоначальное название “Китайское яблоко”? И, наконец, почему проект называется “Виртуальная группа „Наутилус Помпилиус“”? И как этот студийный вариант “Яблокитая” музыканты будут озвучивать “живьем” – все эти кольца, лупы, сэмплы?
“Никак не будут озвучивать, – жестко ответил Кормильцев. – Выпустим альбом, сыграем тур, издадим книгу, архивные записи и… все. Лавочка закрывается. Группы больше не будет”.
Подробности Кормильцев комментировать отказался. Я вышел на балкон – половить ртом загазованный московскими химикатами воздух. Хотелось позвонить друзьям и пожаловаться на не сильно логичную жизнь. Об истинных событиях этого решения я мог только догадываться. Мне почему-то казалось, что вся эта игра в рок-продюсера Илью устраивает. Значит, инициатива распада группы исходила не от него, а от Славы. Почему?
Ни для кого не было секретом, что Бутусов не любит ездить в затяжные туры и играть концерты. Кроме того, на него давило постоянное чувство ответственности – за коллектив, за “духовные послания поколению” и т .д. Плюс в последнее время он сильно увлекся мистикой – такой вот период в жизни у человека.
Но это были не больше чем предположения. Правды и истинной “сути вещей” я не знал тогда, не знаю и сейчас… Встретившись через год с Бутусовым и его женой, я узнал, что у Славы уже полностью готов сольный альбом. Но это было словно в другой жизни – в период Бурлакова и “Утекай звукозапись”.
…Помню, что последние дни “Наутилуса” были не слишком радостные. В клубе “Желтая подводная лодка” прошла скромная презентация “Яблокитая” – вместе с Бутусовым, Гребенщиковым и будущим режиссером фильмов “Брат” и “Брат-2” Алексеем Балабановым.
Вскоре Кормильцев подарил мне черную футболку с расписанием прощального тура июня 97 года и пригласил на последние концерты “Наутилуса” в “Россию”.
Я посетил эти торжественные похороны вместе с Лагутенко и Бурлаковым. Мы сидели на шикарных местах, только впечатления были не шикарные. Музыканты играли с большим рвением, но без вдохновения. Все очень старались, но это было, по вышеупомянутому выражению Бутусова, “усердие шахтеров, добывающих уголь в канализации”.
Когда я вышел из “России”, было ощущение, что у меня отобрали любимую игрушку. Заканчивалась одна эпоха, начиналась другая. Наша совместная с Кормильцевым и Леней Порохней книга “Введение в Наутилусоведение” фактически была никому не нужна. Она поступила в продажу ровно через две недели после последнего концерта уже не существующей группы.
Кормильцев, помимо того, что он полиглот, он еще и штурман настоящий. Илья держит перед собой карту и, не видя, куда идет, просто идет по карте – туда, куда надо.
Вячеслав Бутусов
После распада “Наутилуса” и выхода “Введения в Наутилусоведение” Кормильцев исчез из моего поля зрения. Он не подходил к домашнему телефону, не появлялся на концертах, не ездил меняться пластинками, не давал интервью. Похоже, он стал затворником и маргиналом. Я думал, что Илья уехал в Екатеринбург, Лондон, Питер или Прагу.
Через несколько месяцев я случайно узнал, что Илья забаррикадировался в своей московской квартире и экспериментирует с электронной музыкой. Компанию Кормильцеву составил его бывший коллега по “Наутилусу” Олег Сакмаров. В тот момент он оказался за бортом “Аквариума” – аккурат после того, как Гребенщиков разогнал всю группу и начал записывать “Лилит”. Похоже, уходя в свободное плавание, Бутусов и БГ мыслили прямо-таки синхронно…
Сакмаров переехал в Москву, где безвылазно сидел дома у Кормильцева, с утра до вечера занимаясь созданием новой музыки. Их совместный проект назывался “Чужие”. Еще в 95–96 годахИлья мечтал сделать необычный электронный альбом – даже придумал название: “Музыка для поколения бритых лобков”. Но в одиночку ему эту затею было не потянуть. Теперь эту идею реализовывали двое.
Кормильцев отвечал за тексты, компьютерные технологии, сэмплы, пытался читать рэп и играть на гитаре. Остальная музыкальная фактура легла на плечи Сакмарова. Идеология проекта “Чужие” была общая.
Предчувствуя, что намечается что-то интересное, я приехал в домашнюю студию Кормильцева вместе с дизайнером и фотохудожником Сашей Коротичем – к слову, автором обложек альбомов “Пятнадцать” и “Титаник”.
“Незваные гости хуже татарина”, – глубокомысленно заметил выходец из древней Казани Олег Сакмаров. Я догадался, что нам обрадовались. Мы прошли в логово затворников и осмотрелись по сторонам. Вся квартира была усеяна проводами, инструментами и компьютерами, а два взрослых дядьки энергично ползали на карачках по полу и старательно что-то записывали.
Усадив нас в холодные кресла, они включили несколько треков. Первое впечатление – какой-то необычный гибрид Chemical Brothers с ORB и Prodigy. Плюс радикальные тексты на русском языке. У меня было твердое ощущение, что эти люди опережают время настолько, что это выглядело просто вызывающе. Стиль, на который Гребенщиков замахнулся лишь спустя восемь лет на альбоме “Беспечный русский бродяга”, Кормильцев с Сакмаровым начали разрабатывать еще в 97–98 годах.
…Весь вечер затворники с Нахимовского проспекта говорили исключительно о новом проекте. Было очевидно, что их колбасит. Колбасит от ощущения создания “другой реальности”. Показательно, что в их речи слова “Аквариум” и “Наутилус” не звучали как социальное табу. Правда, на перегородке в кухне, которую музыканты называли “стеной ненависти”, висел большой портрет Гребенщикова, превращенный ими в мишень.
Я сильно удивился подобному экстремизму, но этой деликатной темы решил не касаться. В тот момент будущее моих приятелей меня интересовало в гораздо большей степени, чем их прошлое или настоящее. Наслушавшись новой электронной музыки, мы решили поужинать и поговорить “за жизнь”.
Александр Кушнир: Самое приятное в истории с проектом “Чужие” – то, что Кормильцев с Сакмаровым вполне сознательно разрушают сложившиеся о себе в течение многих лет стереотипы. Расскажите, как ваша электронная эпопея рождалась и эволюционировала…
Илья Кормильцев: Все очень просто. К определенному моменту мы поняли, что нас не тащит от того, что мы делаем. И что если нас и дальше будет не тащить, то нас самих скоро оттащат.
Олег Сакмаров: Что мы можем заболеть.
И. К.: Что мы можем заболеть, и нас оттащат. А поскольку мы люди пожилые, мы поняли, что единственный способ продлить нашу жизнь – это стать моложе. Это была главная идея, которая за этим лежала. Мы поняли, что сделали в жизни лишь десять процентов того, что могли сделать. И вот эти девяносто процентов, которые мы не сделали, это и есть наша кажущаяся старость. Мы решили, что пора разрушать мифологему…
Я человек антиромантических убеждений, и для меня главным было разрушить идеи интуитивизма и харизмы, которые определяют лицо нашего рок-н-ролла. У нас с Сакмаровым постоянно происходят большие культурологические дискуссии. Я всегда говорил, что мой любимый поэт – Иоганн Вольфганг Гёте, который прожил очень долгую жизнь, очень успешную, будучи премьер-министром небольшого, но государства. И при этом он никогда не позволял себе впасть в состояние мобильного телефона – потому что писал о том, что видел. О том, что пережил… Он все это обобщал в мудрость. Для меня это всегда очень важно.
Человек должен девяносто лет прожить так, как будто ему все время восемнадцать. И это не ложь. Не способ грим себе сделать, подтяжки и прочее. Это должна быть душа. Душа должна быть молодой, потому что душа человека бессмертна. Если только ее не отдавать на растерзание телу, деньгам и прочей хуйне. Душа всегда должна быть восемнадцатилетней. Я подумал, ну нам по сорок лет… А тем, кто сейчас ходит на дискотеки, на рэйвы, читает Пелевина, – им сейчас восемнадцать лет. Ну и что?
Мы слушаем ту же музыку, ходим на те же дискотеки, а уж по поводу того, как долбаться, мы каждого можем научить. Я посмотрел на неутомимого Шона Райдера из Happy Mondays, у которого сейчас Black Grape… Вообще для меня в концепции этой идеи было… Если не считать моих друзей, если не считать Сакмарова, получается, что в этой стране не было никого, кто бы меня толкал. В какой-то момент у меня появилась последовательность откровений, что нужно что-то делать совсем по-другому. Эта последовательность складывалась следующим образом: Шон Райдер – Underworld в лице обоих пидарасов – Бил Нельсон, как ни странно. Бил Нельсон показал мне пример карьеры, может, не очень удачной в каких-то отношениях, но это пример человека, который мастер, мессир. Который умеет работать с материалом. Вот эти три человека для меня были самыми важными из внешних людей.
…К сожалению, кроме друзей, мне в этой стране никто не дал ничего. Ни у кого не было возможности ничему научиться. Потому что все очень успешно идут к своим похоронам. И к своему некрологу. И как-то это все очень скучно. То есть это момент такой, неизбежный для каждого. Но его надо пережить как-то на лету, даже не заметив. Ну, хуячил ты музыку для людей, а потом для ангелов начал хуячить. Даже не заметив, что в руках лежала та же самая гитара. Я думаю, что вот так, наверное, Фрэнк Заппа перешел в мир иной, так и не поняв, чем его 49-й альбом, записанный на небесах, отличается от 48-го, записанного по эту сторону бытия.
А. К.: Вернемся к вашим экспериментам. С идеологией все понятно. А как технологически это все создавалось? И как в итоге та стадия, которую мы сейчас слышим, материализовалась в жизнь?
О. С.: Что касается технологии, то есть подключения проводов и набора программы, управления всей аппаратурой, это скорее вопрос к Кормильцеву. Я в этом смысле лишь скромный подмастерье. А что касается того, как все это рождалось… Не совсем так, как Илья излагал, – у меня другой путь к этому был. В последние годы я просто лопался и взрывался изнутри. От переизбытка идей и совершенно очевидных вещей… Которые я знал, как надо делать, но не мог сделать там, где я занимался музыкой. И те ориентиры музыкальные и этические, которые я видел вокруг: Трики, Бэк, которые в какой-то момент меня смели просто… И я понял, что они отражают мое мироощущение. И я загрустил совсем сильно, что у меня нет никаких шансов в этом культурном пласте что-нибудь сделать. И я начинал уже перегорать. Внутри кипит, когда ты знаешь, что делать, а тебе не дают. Все как будто бы знают, что делать, но ничего не понимают…
И тут вдруг повезло, что мы с Кормильцевым, вроде перестав работать вместе в “Наутилусе”, уже несколько лет корешились по поводу общих психоделических впечатлений, жизненной философии… И этот период длиной в два-три года, он вдруг вызрел в идею, что мы можем работать вместе… И я, по крайней мере, могу все свои идеи неограниченно реализовать… Самые безумные. И на меня никто не будет показывать пальцем и говорить: “Ты что? Ты что придумал? Ты же песню убиваешь этим!” Гораздо проще, когда песня твоя. Хочешь – убиваешь, хочешь – не убиваешь. Вот ты слышал, убили ли мы свои песни? Нет, не убили. Они сами кого хочешь убьют, я думаю. Или оживят. И то, что мы сейчас делаем, это сегодня близко к пониманию творческой свободы. Свободы вылепливания в звуке своей картины мира – с одной стороны, и с другой стороны – такого ремесленного смирения. Когда полная свобода формализуется очень сложной технологией изготовления продукта.
И. К.: Я бы даже добавил слово “мучительной”.
О. С.: Меня это очень порадовало и показалось близким. Потому что я эту технологию в свои консерваторские годы хорошо представлял – как мучительно тяжело в музыке делается настоящее. А потом, попав в рок-н-ролльную среду, я слышал много мнений о том, что весь этот труд не нужен… Это кропотливое обучение, образование и потом реализация того, чему ты научился, – все это не нужно. Мол, все идет от Бога. А музыкант – это всего лишь проводник. И ничего не надо делать. Мол, надо бухать, долбаться, набираться жизненных впечатлений, а потом выплескивать это в альбомах и на сцене. Это такая традиционная точка зрения. И в рок-н-ролле меня последние годы угнетало то, что по-русски называется “халявность”, “быстрота” и “спонтанность”...
У нас с Кормильцевым другой метод. Мы очень долго и кропотливо работаем, как все техно-музыканты в мире. Идеологи ОRB несколько лет делают свой альбом, тщательно возясь с каждым звуком, – это достойно уважения. И два полюса в моей жизни сомкнулись неожиданно – консерваторский и самый радикальный. Новый, электронно-авангардный какой-то, постмодернистский. И у меня не порвалась связь времен, а восстановилась. Я какую-то внутреннюю гармонию здесь нашел. И поэтому то, что мы сегодня слушаем, для меня это был вопрос какого-то гигантского наслаждения. Самое главное – получилось сделать то, что хотелось. И мы здесь отвечаем за каждую ноту, за каждое слово. И это счастье.
А. К.: Как вы дополняете друг друга?
И. К.: Прекрасно. Мы настоящие, нормальные солдаты во взводе. Мы в меру ругаемся, в меру прощаем друг друга. Порой посылаем на хуй – как полагается между двумя взрослыми мужчинами, которые уже не имеют особенных иллюзий по поводу этой жизни. Которые много чего повидали на своем веку… Главная проблема у нас сейчас – как и когда почистить зубы. И правильно ли с точки зрения стоматологии чистить зубы первый раз в восемь часов вечера? У нас две ключевые фразы при создании этого альбома: “Я иду чистить зубы” и “Где карандаш?”. Карандашом записывается в монтажные листы новое состояние треков. А зубы – это такая вечная проблема… Мы начинаем их чистить в десять часов утра и завершаем в восемь вечера. Потому что человек, который идет по дороге к зубочистительному центру, вдруг поворачивается и говорит: “Да, кстати, а неплохо бы здесь сделать корректуру звука”. “Как?” – спрашивает второй, сидящий за пультом. Первый возвращается в комнату: “Ну, вот так”. И после этого продолжает рассуждать: “Да, хорошо звучит. Ну, я пойду зубы почищу, пока ты это делаешь”. По дороге поворачивает назад и говорит: “Слушай, а неплохо бы вот этот сэмпл немного прибрать, потому что слишком жирно получается”. “Как?” – говорит тот, который сидит за пультом. “Ну, вот так. Ну ладно, ты делай… А я пойду почищу зубы”. И так происходит с десяти утра до восьми вечера.
А. К.: Каковы функции каждого в проекте “Чужие”?
И. К.: Я бы сказал, что в силу нашего образования Сакмаров больше ответственен за то, что называется “музыкой”. В узком смысле этого слова – то есть гармония, ноты и прочее. Я больше ответственен за то, что называется “звуком”, – в узком смысле этого слова. Сэмплы, подобранные звуки, звучание, обращение с аппаратурой. Но мы стараемся меняться функциями, как-то передавать их друг другу. И постепенно этот процесс инфильтрации происходит. И я начинаю играть, а Сакмаров начинает крутить ручки. Я думаю, что пройдет время, и мы будем друг другу идентичны в этом смысле. Это – если брать технологическую сторону.
Если брать душевную сторону, то я, будучи человеком истеричным, темпераментным и требовательным к жизни, в каком-то смысле вношу во все это струю какого-то критицизма, энергии такой мужской. В свою очередь Олег вносит в это энергию душевности. Его основной вклад – в лиричность, в чувства, в эмоцию. В нежную сторону всего того, что мы делаем.
А. К.: Можно сказать, что вы начинали “Чужие” как дуэт композитора и музыкального коллекционера? А потом это куда-то начало смещаться?
О. С.: Музыкальный коллекционер – это Гребенщиков.
И. К.: Я скажу, что мы начинали как дуэт двух наркоманов и, в общем-то, надеемся оставаться в том же качестве.
О. С.: А я с ужасом представляю момент, когда Кормильцев начнет писать музыку, а я – стихи. Вот что тут будет…
И. К.: Если поставки травы и кислоты будут оставаться на прежнем уровне, я думаю, что мы будем наслаждаться тем, что делает каждый из нас. Сакмаров хочет меня научить гармонии, я хочу научить его писать стихи… И мы считаем, что это очень важно… По крайней мере, подписывать все мы собираемся творческим коллективом – по старой проверенной схеме Леннон—Маккартни. Потому что уже очень трудно сказать, кто что придумал. И если, например, Олег написал всего несколько строчек в композиции “Сумочка”, а я написал всего лишь несколько партий в той музыке, которую мы сделали… Это состояние – оно быстротекущее, потому что все может обернуться обратной стороной. И я очень буду счастлив, если мы будем совершенно универсальны и научим друг друга тому, что умеем.
О. С.: Я получаю колоссальное удовольствие от неожиданных хитросплетений нашего сюжета, нашего звука, наших идей вообще… Когда я с удивлением смотрю, как какая-то моя музыкальная идея в такую сторону выруливает, что я даже сам себе представить не мог никогда. То, что называется коллективным творчеством, и чем многие рокеры щеголяют – мол, “у нас коллективное творчество”… И чего уже давно нет ни у кого из известных мне людей… Вот мне кажется, что у нас это получается. Что мы наслаждаемся совместной работой. Такой каскад интеллектуальный, все это забавно и остроумно иногда получается. Иногда грустно и трагично.
А. К.: Огласите названия основных композиций…
О. С.: Первая называется “Химический ангел”, есть вариант “Химическая женщина”. Вторая – “Сумочка”. Это пока рабочие названия. Третья называется “Свеча”, она же “Муха”. Четвертая – “Фармакология”, в народе она называется “Моцарт”. И пятая называется “Не тащит”.
А. К.: Чем были обусловлены включения в ткань композиций индийских и тибетских мелодий?
О. С.: Ни одной индийской, слава богу, и тем более тибетской. Исключительно наши родные мусульманские мелодии. И немецкие. Больше ничего. Ну и там всякие африканские, но тоже мусульманские. Мы не склонны поддаваться экспансии восточных религий. Мы не думаем, что они должны завоевать мир, как они сами считают. У нас своя строгая немецко-татарская идеология и религия…
А. К.: Каковы ее основные постулаты?
О. С.: Джихад и много чего другого. Есть основополагающие труды классиков на эту тему, можете почитать. Различного рода Кораны. Немецкие… Кушнир хотел нас обидеть – “тибетские, индийские мелодии”...
И. К.: Буддизм – это главный объект нашей внутренней философской критики. Ты можешь посмотреть на “стену ненависти”, которая располагается на кухне.
А. К.: Вы можете приоткрыть секреты творческой кухни и продекларировать источники музыкальных цитат?
О. С.: Все сэмплы на альбоме мы честно укажем. Это даже не секрет творческой кухни, это обыкновенная порядочность. Когда мы берем кусок произведения Моцарта из записи татарских друзей, то, в общем, их и укажем. То, что огромный поток world music предоставляет нам, мы этим активно пользуемся. А Кормильцев у нас – неисчерпаемый источник мировых впечатлений.
И. К.: Если вас, к примеру, интересует текст, идущий на заднем плане в композиции “Не тащит”, то его перевод следующий: “Продолжаются свирепства исламских фундаменталистов в Алжире. В северо-западной части Алжира группа исламских фундаменталистов захватила деревню. После чего удерживала заложников в течение пяти дней”.
О. С.: Ну, и чего ты, Илья, сразу все рассказал?
А. К.: Не боись, Олег, в надежные руки это попало. А как это богатство будет реализовано на живом звуке? Сопоставление студийного и концертного звучания?
И. К.: У нас постоянно происходят всякие технологические находки, которые могут иметь применение на сцене. Мы, в принципе, пришли к выводу, что эту музыку можно играть живьем. Ее можно играть так же долго и нудно, как играли Led Zeppelin и Grateful Dead. Интересно играть звуками, играть мирами, объективными по отношению к тебе…
О. С.: Простор для импровизации сценической очень большой – словесный и музыкальный.
А. К.: Какие звуки и инструменты во время концерта будут звучать с пульта, а какие – идти со сцены?
И. К.: На самом деле все будет идти со сцены. Просто что-то будет идти от компьютера, что-то будет идти от человека. От компьютера будет идти в основном ритмическая подкладка. Потому что, как хорошо написано в последнем номере журнала Моjo, чем отличается drum box от ударника? Тем, что в drum box программу нужно внести только один раз. Необходимость в живом ударнике – это совершенно ложная вещь. Возможно, она в шоу хорошая. Может быть, мы когда-нибудь придумаем что-нибудь для перкуссионистов, если нам захочется этого для новых оттенков. Для того чтобы просто видеть живую обезьяну, которая стучит по бонгам, как поется в знаменитой песне группы Dire Straits. А в принципе компьютер – это сетка координат. Такая бывает у художников – нанесенная сеточка из координат, в которых они что-то строят. Это хорошо, что в электронной, технологической музыке эта сетка не живая. Она не человек, именно потому что она должна быть абсолютно надежной. Люди на этом фоне могут выебываться как угодно. Это живые люди – они отражают свои эмоции, душу…
Музыка, собственно говоря, это искусство времени в первую очередь. Даже прежде чем искусство звука. А время… Люди не считают время, у тебя есть часы для этого. Собственно говоря, компьютер – это те же самые часы для музыканта, которые носят на руке. И, когда нужно, на них смотрят. Зачем на них смотреть, когда не нужно на них смотреть? И в этом смысле появление компьютера как организующего темпа, ритмического элемента музыки – это огромный прогресс, который делает музыку намного более свободной. Хотя не все это понимают… Многие видят в этом какое-то рабство, какую-то механичность. Но музыка вся механична, размер в музыке – это железный канон. Когда человек отходит от музыкального размера, от темпа, это всегда служит проигрышу музыки. Если этот отход не предусмотрен, специально не задуман, это называется лажа. В этом смысле мы считаем, что в этой сетке можно делать очень живую, охуительно живую музыку. Не менее динамичную, не менее напористую, чем рок-н-ролл. Не меньше оставляющую простор для игры.
А. К.: Тексты у вас были первичными?
И. К.: Изначально – да. Но очень много поменялось в процессе работы над вещами… Под динамику, под содержание, под мысль.
А. К.: В тех композициях, которые я слышал, используется сильный элемент ассоциативного мышления. Там присутствует пространство для импровизации восприятия. И композиции ваши, похоже, уже живут своей жизнью…
И. К.: Мы как-то особо не рефлексируем на эту тему. Я вообще всегда считал, что текст – это некое высказывание. И это твоя проблема – как ты мое высказывание понимаешь. Для меня такого специального ассоциативного мышления, отдельного от всякого другого мышления, не существует. Когда люди собираются ассоциативно мыслить, это называется “трип”. Конечно – это полезно, музыку послушать в таком состоянии сознания… Но если ты не знаешь, что сказать, тебе ни одно состояние не поможет. Если ты не умеешь водить машину, ты не доедешь даже от станции “Нахимовский проспект” до станции “Таганская”. Если ты не знаешь, куда тебе ехать, ты можешь съесть все наркотики в мире, но в итоге никуда не приедешь.
