Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Русская армия

ModernLib.Net / История / Куропаткин Александр Николаевич / Русская армия - Чтение (стр. 15)
Автор: Куропаткин Александр Николаевич
Жанр: История

 

 


Но в то же время, как указано выше, «тонкости французских нравов и гуманность французской философии спокойно мирились у русских людей той эпохи с остатками грубого варварства». Известны стихи, рисующие одного из русских представителей обожания французского культа: ярый поклонник Мирабо за измятое жабо бьет по лицу русского «Гаврилу», своего крепостного (в грудь и в рыло).

Великий Петр заставил все дворянство помогать ему воевать и перестраивать Россию. За эту службу Петр, подобно своим предкам, не будучи в силах отпускать на содержание служащих дворян деньги, оставил в их владении земли и крепостных. Но когда дворяне получили освобождение от обязательной службы, они, тем не менее, крепко держались за сохранение крепостного права, дававшего им возможность даже без службы вести веселую жизнь, читать французских философов, рассуждать «о свободе, равенстве и братстве», наряжаться как куклы, считать своим идеалом Робеспьера или Мирабо и в то же время проигрывать в карты своих верных слуг, продавать девушек, менять на борзых собак людей, отрывая их от семьи и проч.

Для того, чтобы освободить крестьян от крепостной зависимости, Александру I пришлось бы употребить насилие. Петр I, если бы признал такую меру необходимой, конечно, не остановился бы перед этим насилием, но император Александр I по характеру своему не мог и не хотел взяться за эту задачу. Не хотел и потому, что ни он, ни его ближайшие сотрудники, восторгаясь французскими идеями, в то же время не были убеждены ни в своевременности, ни в полезности для России освобождения крестьян из крепостной зависимости. Даже такой просвещенный человек того времени, каким был историк Карамзин, считавший себя почитателем Робеспьера и сторонником освобождения крестьян, признавал, что надо сначала просветить крестьян, а потом освобождать их[118].

Сперанский, один из замечательнейших людей царствования императора Александра I, был почитателем французской системы централизации и Наполеонова кодекса. Кроме французского влияния, на Сперанского действовало и английское. Так, он был сторонником создания в России высшего класса, основанного на праве первородства (майорате), который и должен был занимать первые государственные должности и блюсти сохранение законов.

По проекту Сперанского, кроме Государственного Совета, учреждалась Государственная дума из депутатов всех свободных классов.

«Дума получает отчеты от министров. В случае явного нарушения государственной конституции дума имеет право требовать ответа у министров и делает по этому предмету представления престолу»[119].

Задаваясь такими широкими по тому времени планами, Сперанский тоже обходит решение главного вопроса: освобождение крестьян. Он позволяет себе указать лишь на необходимость этой реформы и в то же время признает возможным «полное» освобождение крестьян без надела их землей[120].

С 1815 года в России началась реакция. А. Пыпин относительно этого периода пишет:

«Внутренний источник реакции лежал и в личном характере Александра. В нем самом издавна боролись два разные настроения — внушенный полусантиментальным воспитанием либерализм и совсем противоположные инстинкты, питаемые всей его обстановкой. Этими противоречиями был особенно исполнен второй период его либерализма, с 1815 года. Он уже вскоре начинает охладевать к „законно-свободным“ учреждениям и к свободе народов. Польская конституция, только что данная, показалась стеснительной для авторитета власти. В греческом вопросе император колебался между свободой Греции и „законной властью“ турецкого султана, и наконец — наперекор сильным симпатиям к освобождению Греции в самом русском обществе, даже в народе — отказался защищать греков, в угоду европейской дипломатии; в конституционных вопросах Германии он стоял уже в 1819 году на стороне реакции; он вмешивался в дела Испании и Неаполя, и русские войска должны были готовиться к роли жандармов в чужих государствах…»[121].

В XVIII столетии верхи русского общества по своему образованию, привычкам, взглядам стали равняться с представителями верхов обществ в государствах Европы, но не только народные массы, но и значительная часть дворянства остались невежественными. В царствование Александра I слой лиц европейски образованных увеличился; потребность к чтению развилась, походы в Европу сотен тысяч людей в особенности отразились пробуждением интереса к заграничной жизни и заграничным порядкам у русских офицеров. Сравнения были не в нашу пользу. Иноземное влияние на некоторых из наших офицеров выразилось участием их в «Союзе благоденствия» и позднее в заговоре декабристов. Но масса населения, как и в XVIII столетии, оставалась невежественной, и пропасть между верхами и низами населения не заполнялась.

Тяжелое положение, в которое реакция поставила образованную часть русского общества, вызывало протесты в нем. С особой энергией этот протест сказался среди лиц, входивших в состав общества «Союза благоденствия». Различные члены этого общества занимались разработкой вопросов о политическом переустройстве России по западным образцам, а, по «донесениям» разных лиц, даже и по американскому образцу.

В числе пожеланий этого общества впервые в 1820 году с определенностью была высказана мысль о необходимости освобождения крестьян от крепостной зависимости, с наделением их землей. Относительно этих пожеланий А. Пыпин высказывает следующее мнение:

«Каковы бы ни были частности этих предположений, остается чрезвычайно характеристичен факт, что политические мысли тогдашних людей приняли это направление, которое свидетельствовало, что увлечение внешностью политических форм стало сменяться более серьезным вниманием к самым коренным вопросам государственной жизни: здесь положено было первое начало политическому сознанию общества, положено его собственными силами»[122].

Вследствие особенностей характера императора Александра I иноземное влияние в его царствование по отношению к внутренним делам выразилось составлением многих проектов, на которых отразились в особенности французские и английские влияния. Видимые результаты этих влияний сказались усилением бюрократического строя государственного управления[123], что не облегчило положение населения. Гораздо более существенно и вредно для России сказалось иноземное влияние в царствование Александра I на ходе внешних дел и на окраинной политике.

В течение XVIII века в Петербурге и при дворе, кроме иноземцев, уже находилось значительное число представителей окраин польской, балтийской, финляндской и кавказской. Многие из этих представителей занимали высокое служебное положение и служили доблестно в армии. В XIX веке наплыв деятелей с окраин увеличился. В царствование Александра I выдающуюся роль играл лифляндец Барклай-де-Толли, бывший с 1810 по 1812 год военным министром, а затем главнокомандующим русской армией. Много тяжелых минут пришлось ему переживать в войну 1812 года. Его нерусское происхождение[124] при отступлении нашей армии к Москве вызывало против него общее недовольство в армии и даже обвинение в измене. Но по нашим военным летописям Барклай-де-Толли остается неизменно одним из главных героев борьбы с Наполеоном.

Далеко не такую добрую память заслужили другие иноземцы, приближенные к себе императором Александром I: поляк Чарторыжский и шведы Армфельд и Спренгтпортен. Они преследовали, первый восстановление Польши, а последние — создание обособленной от России Финляндии.

В особенности много вреда России причинил Чарторыжский. С. Татищев в своем труде «Из прошлого русской дипломатии» приводит следующую выдержку из записок Чарторыжского:

«Моя система, — проповедует Чарторыжский, — «основным началом коей было устранение всех несправедливостей, естественно вела к постепенному восстановлению Польши, Но дабы не столкнуться прямо с затруднениями, которые должна была встретить дипломатия, столь противная общепринятым взглядам, я не произнес имени Польши. Идея ее восстановления заключалась в духе моего труда, в направлении, которое я хотел придать русской политике. Говорил же я только о прогрессивном освобождении народов, беззаконно лишенных права на политическое состояние; я не боялся назвать греков и славян, ибо ничто не могло быть более согласно с желаниями и мнениями русских, но, по наведению, правило это имело быть применено и к Польше. Это было как бы само собой условлено между нами, но в то же время решено, что до поры до времени не будет упоминаться имя моей родины. Я чувствовал, что того равно требуют необходимость и приличия. Нет ни единого русского, который сам по себе и по доброй своей воле был бы благоприятно расположен к Польше. Впоследствии я убедился, что правило это не допускает исключения и что невозможно изменить в данном случае намерение ни одного из них»[125].

По поводу такого откровенного признания Чарторыжского и всего характера его деятельности С. Татищев делает следующие заключения:

«Слова эти разоблачают нам тайную, но неизменную цель, к которой стремился Чарторыжский во всю жизнь свой, дают ключ разгадке всех его действий и распоряжений за время управления министерством иностранных дел. Они вполне уясняют нам, для чего составилась так называемая третья коалиция и Россия втянута была в кровопролитную войну с Францией, окончившуюся Аустерлицким разгромом. Освобождение Европы, международное устройство ее на началах права и справедливости, все это служило лишь благовидным предлогом для беспрепятственного осуществления заветного замысла воскресения Речи Посполитой в границах 1772 года, во всем прежнем объеме, блеске и могуществе…

Бедственные для нашего отечества последствия политической системы, навязанной поляком-министром русскому двору, не ограничиваются пределами непродолжительного нахождения его у власти. Толчок был дан, и русская политика, выбитая из исторической колеи, более трех четвертей столетия блуждала в пространстве, прежде чем могла обрести снова торный, естественный, народный свой путь. Отсюда тяжкие испытания, пережитые Россией в отношениях ее к Европе в последние годы каждого из трех последних царствований: унизительная опека Меттерниха, севастопольская война, берлинский конгресс.

Объясняется это тем, что пребывание Чарторыжского во главе нашего дипломатического ведомства в короткое время самым гибельным и растлевающим образом отразилось на русской дипломатии. Он впервые оторвал ее от родной почвы, обезличил и опошлил. Введение им французского языка в политическую переписку русского двора было логическим следствием той системы, что порывала преемственную связь настоящего с прошедшим, глумилась над русской историей и стремилась русскими же руками разрушить положение, созданное России потом и кровью сынов ее, умом и трудами предшествовавших поколений. Не сочувствуя видам и целям князя Адама, русские люди постепенно стали покидать дипломатическое поприще, коим завладели, как наследственной вотчиной, искатели приключений из всех концов запада и востока. Они, со своими сродниками и потомками, чадами и домочадцами, крепко засели в нем, окопались и укрепились так, что на долгие годы затруднили в него доступ природным русским»[126].

В русскую дипломатию началось вторжение иностранцев: француза Убри, эльзасца Анштета, венецианца Мочениго, корсиканца Поццо-ди-Борго, грека Каподистрия. Все они были приняты на службу, несмотря на то, что ни один из них не имел понятия о России и не знал даже русского языка.

Наши дипломаты новой, не русской школы, как указано выше, начинают признавать, что «цель и назначение дипломатии состоит не в том, чтобы отстаивать интересы отечества, а дабы доставить, хотя бы в ущерб им, торжество отвлеченным началам европейского порядка и законности»[127].

В своих записках Поццо-ди-Борго высказывал мнение, что русский язык не нужен, так как их пригласили не «для специально русских, а для так называемых общих дел »[128].

Уже в царствование Александра I начинает играть выдающуюся роль гр. К. Нессельроде, который в течение нескольких десятилетий и является представителем торжества отвлеченных начал европейского порядка и законности в ущерб русским интересам. Отец Нессельроде был немецкий дворянин, поступивший в 1780 году на русскую службу, а мать — еврейка.

Еще во время войн с Наполеоном в 1813 году Нессельроде было поручено управление министерством иностранных дел. Он считал себя другом Меттерниха и вполне подпал под его влияние.

Нессельроде менее всего был способен склонять государя возвратиться на путь национальной русской политики.

В 1812 году знаменитый государственный деятель и бывший прусский министр патриот Штейн был приглашен императором Александром I в русскую главную квартиру. Он быстро обворожил государя и приобрел полное его доверие. Находясь в России, Штейн главной своей задачей поставил «обращение торжества русского оружия (в 1812 году) на пользу немецкого дела»[129]. Еще участь войны 1812 года не была решена, а Штейн уже представлял нашему государю соображения об устройстве Германии по занятии ее русскими войсками, и о способе ведения в ней войны, император Александр I одобряет все его проекты. Опасаясь, что канцлер Румянцев будет мало расположен жертвовать интересами России ради чужих интересов, Штейн начинает против него интригу.

Без церемонии Штейн обращается к английскому правительству с просьбой настоять через своего посла об удалении русского государственного канцлера, высказывая опасения, что Румянцев не в состоянии будет, в случае, если победа останется за Россией, восстановить в Европе политический порядок на твердых и мудрых основаниях. В письме гр. Мюнстеру от 29 августа 1812 года, Штейн прямо указывает на необходимость после Отечественной войны направить силы России «к исключительной выгоде Германии и Европы»[130].

Штейн работал в смысле возвращения Германии ее древних границ — Вогезов и Мааса и удержания России от расширения ее тогдашних границ. О вознаграждении России Штейн выражался так:

«Россия же слишком велика и справедлива, чтобы желать расширения своих пределов и вооружения против себя общего недоверия»[131].

Выше было изложено, что такие русские люди, как Кутузов, были против похода 1813 года.

Образ действий Александра I в Европе доставлял ему популярность. Он высказывался за либеральные учреждения в Германии, защищал Францию против своих союзников и согласился на восстановление Бурбонов только под условием конституционных учреждений; oн же упорно стоял за восстановление Польши с конституционным правлением. Когда в Париже Александра I упрекнули, что в России есть рабы, он обещал освободить крестьян от крепостной зависимости[132].

Относительно настроения Александра I, вернувшегося в Россию после Венского конгресса, А. Пыпин пишет:

«Конец наполеоновских войн повел за собой новые черты в настроении Александра. Воротившись в Россию после долговременного отсутствия, законченного блестящими триумфами, он как будто охладел к России: европейская политика заслонила домашние интересы, в которых он не находил удовлетворения. Мысль создать огромную армию, которая бы обеспечивала влияние России и спокойствие Европы, произвела одно из несчастнейших созданий александровского времени — военные поселения»[133].

Относительно состава и характера деятельности наших дипломатов XIX столетия приводим следующую оценку С. Татищева.

«Существенной причиной беспочвенности нашей дипломатии было окончательное закрепление ее за иноверным и иноязычным личным составом, со времени вступления графа Нессельроде в заведование иностранной коллегией, набиравшейся почти исключительно из немцев, большей частью уроженцев наших прибалтийских областей. С 1833 года они одни назначались на места послов и посланников на Западе, не только при дворах великих держав, но и в столицах второстепенных государств. Графу Поццо-ди-Борго в Париже наследовал граф Пален, князю Ливену в Лондоне — барон Бруннов, Татищеву в Вене — граф Медем, Рибопьеру в Берлине — барон Мейендорф. Граф Сухтелен представлял Россию в Швеции, барон Мальтиц — в Нидерландах, граф Стакельберг — в Неаполе, барон Николаи — в Дании, не говоря уже о мелких германских дворах. Исключение составляли лишь посланник в Риме, граф Гурьев, шурин Нессельроде, да еще два дипломата, последовательно занимавшие пост посланника в Царьграде: А. П. Бутенев и В. П. Титов, также находившиеся с ним в свойстве, так как оба были женаты на сестрах графа Хрептовича, мужа одной из дочерей министра.

Перечисленных имен вполне достаточно, чтобы понять, в какой степени наша дипломатия николаевской эпохи была чужда русской народности и связанных с ней понятий и верований. В среде ее совершенно естественно не оставалось и тени преданий не только московского посольского приказа, но и преемственной политики Петра Великого и Великой Екатерины. Задачей своей она считала искупление грехов этих двух славных царствований, как явствует из дипломатических записок барона Бруннова. В сотрудниках Нессельроде не встречаем ни одного из свойств, отличавших русских дипломатов прежнего времени: никакой своеобразности, ни малейшего сознания своего народного достоинства. Напротив, незнакомые с историей России, чуждые русской жизни, не разумевшие даже русского языка, они с пренебрежением относились ко всему родному, для них недоступному и непонятному, и с подобострастием взирали на западноевропейскую культуру, силясь приобщиться ее благам, хотя бы ценой полного отречения от основных начал русской государственной жизни. Они и не думали о проведении их в своей дипломатической деятельности, а гораздо охотнее служили распространителями иностранных течений и веяний в наших правительственных кругах. И, поступая таким образом, эти, большей частью умные, образованные и честные люди не изменяли своему долгу: они просто не сознавали его и не могли сознать.

Так окончательно сложился тип русского дипломата XIX века, не только отличный от наших дипломатических представителей прошедшего времени, но и прямо им противоположный. Он русским был даже не по имени, а разве по обязанности службы. Сложился он по образу и по подобию дипломата австрийского, Меттерниховой школы. Тот же культ формы, в ущерб содержанию, то же преобладание слова над делом. При всем том дипломаты были о себе необыкновенно высокого мнения и тщательно охраняли от посторонних взоров совершение дипломатических таинств. Полумрак, посреди которого они священнодействовали, как нельзя более способствовал сокрытию умственной немощи и нравственного убожества. Мудрено ли, что при таких условиях деятельность дипломатов не только не влияла на развитие государственных сил, но тормозила его и задерживала и шла прямо вразрез с естественным историческим течением народной жизни»[134].

О том, как наши дипломаты отстаивали русские интересы в войнах, веденных Россией в XIX столетии, изложено в предыдущих главах.

Можно сделать заключение, что внешняя деятельность России в XIX веке, часто не отвечавшая интересам русского племени и вызвавшая массу бесполезных для русского народа жертв, в значительной степени зависела от чрезмерного и вредного влияния Запада и западных идей на представителей русской дипломатии в XIX веке.

Это влияние облегчалось не русским происхождением огромного числа наших дипломатов. В 1805 году 68 % дипломатических должностей занимались лицами не русского происхождения, а в 1854 году число их возросло до 81 %[135].

Значение иноземных влияний в России в царствования императоров Николая I и Александра II на внутренние дела России, по неимению у меня нужных для сего материалов, не может быть выяснено даже приблизительно. Из отрывочных по этому вопросу сведений, влияние иноземцев на течение в России внутренних дел в период 1825—1881 годов значительно уменьшилось, сравнительно с влиянием их в первые 25 лет XIX века. Но это, конечно, не означает, что влияние на Россию вообще Запада уменьшилось. В самых разнообразных формах это влияние, как и следовало ожидать, только увеличилось. Во многих случаях такое влияние, в особенности в смысле приобретения полезных знаний, было благодетельно. Но в тех случаях, где представители русской интеллигенции в увлечении Западом стали нарушать интересы русского племени, такое влияние было вредным.

Под влиянием западных идей в России создался тип западников, искавших свои идеалы в общественной жизни и цивилизации западной Европы.

С XVIII века представители высшего класса России, за несколькими исключениями, вели образование и воспитание своих детей так, что все западное, европейское должно было стать им ближе всего русского. Окруженные гувернерами-иностранцами, дети наших вельмож прежде всего выучивались иностранным языкам, затем русскому. Было время, когда говорить по-русски с иностранным акцентом было признаком хорошего тона. Дома и в гостях говорили не по-русски. Выбор гувернеров и воспитателей был часто неудачный. Поездки за границу, чтение иностранных книг развивало знание Европы, привычку и привязанность к ней.

Продолжительное время не только высшее, но и среднее образование не налаживалось в России, и часть знатного юношества заканчивала свое образование за границей.

В первых русских университетах преподавание нескольких предметов велось на иностранных, даже на латинском, языках. Затем в России в привилегированных учебных заведениях на изучение иностранных языков обращалось более внимания, чем на знакомство с Россией.

Культурные условия жизни за границей, свобода политическая, свобода слова и личности, богатства научные, литературные, — все это, вместе взятое, оставляло в тени Россию и вызвало в русских людях привычку ко всему европейскому настолько сильную, что русскому племени приходится за эту привычку выплачивать ежегодно свыше ста миллионов руб., оставляемых нашими путешественниками за границей.


Западничество и западники

Появление в России западничества и последователей этого учения — западников Н. Данилевский в своем труде «Россия и Европа» изложил, 40 лет тому назад, следующим образом[136]:

«Отношение национального к общечеловеческому обыкновенно представляют себе как противоположность случайного — существенному, тесного и ограниченного — просторному и свободному… Общечеловеческим гением считается такой человек, который силой своего духа успевает вырваться из пут национальности и вывести себя и своих современников (в какой бы то ни было категории деятельности) в сферу общечеловеческого. Цивилизационный процесс развития народов заключается именно в постепенном отрешении от случайности и ограниченности национального, для вступления в область существенности и всеобщности — общечеловеческого. Так и заслуга Петра Великого состояла именно в том, что он вывел нас из плена национальной ограниченности и ввел в свободу чад человечества, по крайней мере указал путь к ней. Такое учение развилось у нас в тридцатых и в сороковых годах. Главными его представителями и поборниками были Белинский и Грановский; последователями — так называемые западники, к числу которых принадлежали, впрочем, почти все мыслившие и даже просто образованные люди того времени; органами — «Отечественные записки» и «Современник»; источниками — германская философия и французский социализм; единственными противниками—малочисленные славянофилы, стоявшие особняком и возбуждавшие всеобщий смех и глумление».

Относительно мировоззрения западника Н. Данилевский пишет:

«Он признает бесконечное во всем превосходство европейского пред русским и непоколебимо верует в единую спасительную европейскую цивилизацию; всякую мысль о возможности иной цивилизации считает даже нелепым мечтанием, а между тем, однако, отрекается от всех логических последствий такого взгляда; желает внешней силы и крепости без внутреннего содержания, которое ее оправдало бы, — желает свища с крепкой скорлупой»[137].

20 лет тому назад Вл. Соловьев, дает, в сущности, то же определение задач западничества, что сделал Данилевский на 20 лет ранее. По мнению Вл. Соловьева, Россия, «утверждаясь в своем национальном эгоизме, всегда оказывалась бессильной произвести что-нибудь великое или хотя бы просто значительное. Только при самом тесном общении с Европой русская жизнь производила действительно великие явления (реформа Петра Великого, поэзия Пушкина). Европейское сознание, несмотря даже на позднейшую националистическую реакцию, никогда не отрекалось вполне от высшей идеи единого человечества», и далее:

«Самые великие и важные явления в истории человечества были ознаменованы разрывом национальной ограниченности, переходом от народного к всечеловеческому»[138].

20 лет тому назад X. Бунге указывал, что в царствование Николая I в русском образованном обществе создалось, по отношению к результатам правительственной деятельности, отрицательное и оппозиционное настроение, как в среде славянофилов, так и западников. Первые искали своих идеалов в древней России, вторые — в общественной жизни и цивилизации Западной Европы.

В труде П. Милюкова «Очерки по истории русской культуры» относительно неизбежности, по его мнению, перехода «национального самосознания» к «общественному самосознанию» изложены следующие мысли:

«В народном сознании, по закону контраста, запечатлевалось преимущественно то, что составляло особенность, отличие данной национальности от соседних. Возникнув из столкновения наций и сложившись, обыкновенно, в период борьбы за национальное объединение и независимость, этот национализм переносился затем из области внешней политики в область внутренней. Однако дальнейшие усовершенствования в процессе выработки общественной мысли должны были привести, рано или поздно, к изменению содержания «народного самосознания». Из «национального» оно должно было сделаться «общественным» — в смысле большого внимания к внутренней политике, лучшего понимания требований современности в этой области и более активного отношения к этим требованиям.

Таким образом, только что отмеченные два оттенка в содержании «народного самосознания» знаменуют собой, в то же время, два последовательных момента в развитии этого самого содержания. «Национальное» самосознание является при этом, психологически и хронологически, первым моментом, а «общественное» — вторым. И носителями того и другого являются, обыкновенно, не одни и те же общественные группы. Простая справка с современным народным самосознанием наиболее развитых стран Европы покажет, что хранителями национального самосознания являются группы, программа которых имеет целью сохранение остатков прошлого и дальнейшее распространение национального типа, тогда как выразителями общественного самосознания становятся другие группы, занятые преимущественно устройством лучшего будущего»[139].

Для устройства «лучшего будущего» требуется более активное отношение к требованиям современности. Эти требования современности, как изложено выше, у русских западников и вызвали, в целях устройства лучшего будущего для России, подражание всему европейскому. Когда явилось мнение, что в России даже не существует «национального типа», то европеизация России стала представляться вполне естественной.

В главе XXIX изложено, что Россия, двинутая во вторую половину XIX века по пути, намеченному выразителями «общественного самосознания» (западниками), оказалась к XX столетию ослабленной в самом важном: русское племя не только не усилилось сравнительно с другими племенами, населявшими Россию и ей побежденными, но ослабело. Утратив охрану своей национальности, русское племя отстало в духовном отношении, а в экономическом отношении, среди увеличения достатка на окраинах, русское население в центральном районе России оскудело.

Таков был ближайший результат преждевременного оставления «национальной политики» как во внутренних, так и во внешних делах и замены ее служением Западу во внешних делах и подражанием Западу во внутренних.

Не могу удержаться, чтобы не привести полностью следующее чудное определение Н. Данилевским различных форм западничества верхов русского общества в XIX столетии.

«Как бы то ни было, русская жизнь была насильственно перевернута на иностранный лад. Сначала это удалось только относительно верхних слоев общества, на которые действие правительства сильнее и прямее и которые вообще везде и всегда податливее на разные соблазны. Но мало-помалу это искажение русской жизни стало распространяться и вширь и вглубь, т. е. расходиться от высших классов на занимающие более скромное место в общественной иерархии, и с наружности — проникать в самый строй чувств и мыслей подвергшихся обезнародывающей реформе. После Петра I наступили царствования, в которых правящие государством лица относились к России уже не с двойственным характером ненависти и любви, а с одной лишь ненавистью, с одним презрением, которым так богато одарены немцы ко всему славянскому, в особенности ко всему русскому. После этого тяжелого периода долго еще продолжались, да и до сих пор продолжаются еще, колебания между предпочтением то русскому, как при Екатерине Великой, то иностранному, как при Петре III или Павле. Но под влиянием толчка, сообщенного Петром I, само понятие об истинно русском до того исказилось, что даже в счастливые периоды национальной политики (как внешней, так и внутренней) русским считалось нередко такое, что вовсе этого имени не заслуживало. Говоря это, я разумей вовсе не одно правительство, а все общественное настроение, которое, электризуясь от времени до времени русскими патриотическими чувствами, все более и более однако же обезнародывалось под влиянием европейских соблазнов и принимало какой-то общеевропейский колорит: то с преобладанием французских, то немецких, то английских колеров, смотря по обстоятельствам времени и по слоям и кружкам, на которые разбивается общество.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38