На остановке такси перед зданием аэровокзала одиноко толклась жидкая очередь жаждущих уехать. Судя по толпе таксистов внутри аэровокзала, здесь должна бы была стоять другая очередь - из такси, но ни одной машины на остановке не было.
      И тем не менее мы встали в эту очередь, удлинив ее томящийся ожиданием хвост еще на одну тележку. Что оставалось делать.
      Прошло минут десять. Ни одно такси за это время не подъехало. Наконец поднеслась, резко затормозила "Волга", водитель, перегнувшись через сиденье, высунулся в окно, что-то прокричал. Пожилая женщина со старухой, стоявшие первыми, бросились к машине, открыли переднюю дверцу, он зло вырвал ее у них из рук, захлопнул, нажал на кнопку замка и так же резко, как подкатил, рявкнув мотором, рванул с места. И что он хотел, что прокричал в раскрытое окно? Так это и осталось неясным. Дежурный в голове очереди, с красной повязкой на рукаве и в черной таксистской фуражке с черным лакированным козырьком, когда женщина со старухой кинулись к нему - наверное, с требованием навести порядок, иначе зачем же он здесь, - молча отвернулся от них и, раскачиваясь, с руками за спиной, прогулочно зашагал в сторону от очереди.
      Еще через несколько минут подкатила новая машина. Водитель из этой выбрался наружу, отрицательно помахал рукой вновь подскочившим к машине женщине со старухой: туда не еду, - и, обращаясь ко всей очереди, выкрикнул: "Медведково! Кому?" "Ну? Медведково! Кому?" - тут же бросился проявлять свое рвение дежурный в фуражке. Никто из очереди впереди не отозвался. Водителю называли другие районы, он отрицательно мотал головой: "Не! Медведково, говорю, у меня время кончается!".
      Нам было не в Медведково, но все же в том направлении.
      Водитель оценочно оглядел меня:
      - Откуда?
      - Из Англии.
      Водитель еще раз окинул нас всех троих взглядом, больше наш багаж, чем нас, и решил:
      - Давайте!
      У него было тяжелое, мрачное лицо, и когда он говорил - самые обыденные, нейтральные слова: "откуда", "давайте", - казалось, что он матерится.
      - Значит, сейчас мы до окружной - и по ней, чтобы перед светофорами тормозами не крякать, - сказал водитель, только мы вывернули на магистральную дорогу и понеслись по ней.
      По окружной этот путь был до нас раза в два, если не в три, более длинным, чем через центр Москвы.
      - Нет, давайте через Москву, - сказал я.
      - Что через Москву, что мне в ней делать! - взвился водитель.
      - Ну, мы хотим через Москву проехать, посмотреть ее, - миротворицей вмешалась в разговор с заднего сиденья жена.
      - Что в ней смотреть, что в ней такого, танки, что ли?! Да ничего уже нет, все ушли! Троллейбусы там эти... так тоже все растащили. Раз-два - и живо. Да что там, что там особенное и было! Наговорили только по радиам этим!
      - Как ничего не было? - удивилась, не поняла жена.
      - А так, а как! Я девятнадцатого на смене был, целый день, и двадцать первого тоже. Ездил по всему городу, везде, куда угодно - всюду свободно. Это только в центре там, а отъедешь чуть - нормальная жизнь, тишина. Народу не нужно все это!
      - Да? - снова не удержалась жена. - А как лично вы относитесь к тому, что произошло?
      Водитель помолчал, глядя на дорогу перед собой. На окружную он все же не свернул, проскочил ее, и мы ехали по Ленинградскому шоссе к центру.
      - А я так отношусь, - сказал он наконец, полуоборачиваясь к жене. - Мне что диктатура, что демократия - один хрен. Таксисты при любой диктатуре нужны будут. Так?
      - Это безусловно, - вынуждена была согласиться жена.
      - Ну и все, что еще. Мне главное, чтоб работа была, а работа будет значит, я свое заработаю. Я всегда зарабатывал, при любых застоях. А эти там, надо им - пусть себе пасть рвут, меня не касается.
      Счетчик, когда мы приехали, показывал неполные восемь рублей. Восемь умножить на два, как предписывал последний тариф, - это получалось шестнадцать рублей. Я дал водителю четвертной. Почти на десять рублей больше. Но если бы кто-нибудь из тех, у выхода с таможни, согласился повезти нас за сотню деньги, которые только и имелись у меня, - я бы согласился!
      Был уже вечер, по телевизору через полчаса, как мы вошли в дом, началось "Время". Камера показывала громадную толпу все перед тем же домом-кораблем на набережной Москва-реки, три гроба, трех плачущих матерей, три поднятых над толпой транспаранта с портретами погибших молодых людей, - оказывается, их хоронили сегодня. Мы не сумели принять участия и в последнем, завершающем акте.
      Воскресенье и два последующих будних дня мы все беспрерывно ходили по магазинам. В холодильнике и в овощном ящике было пусто, но пусто было и в магазинах. В пятом или шестом овощном удалось купить картошку с морковью, в десятом продовольственном - масла, в каком-то мы напали на колбасу, в каком-то другом - на ячневую крупу... Зато повсюду, на всех перекрестках торговали арбузами и дынями, и средних размеров дыня стоила столько же, сколько наша дорога из аэропорта. Обыденная российская жизнь заключила нас в свои крепкие медвежьи объятия, не дав для привыкания к ней заново и дня.
      На четвертый или пятый день голодноватой московской жизни на столе у нас появился сыр. Завернутый в лохматую бледно-кофейную бумагу полукилограммовый кусок - ноздревато-пористый, маслянисто-желтый на срезе, кажется, "Российский". Это схватила его где-то случайно теща, заскочила в магазин увидела очередь и встала, но сыр они с мужем не ели, и вот он достался нам.
      Какое наслаждение было, нарезав светящихся, тонких ломтиков, положить эти ломтики на бутерброд и ощутить во рту забытый вкус сыра.
      Так это нами всеми и ощутилось: "забытый".
      Но почему же "забытый"? Еще совсем недавно, еще только-только мы ели сыр каждый день, ели сколько угодно, да такие сорта, о каких прежде и не слыхивали. Бри французский, бри немецкий, камамбер простой и камамбер с тмином, сыр в корочке из одной зелени и сыр в корочке из зелени другой...
      Но мы ели этот сыр там, не здесь. Мы ели его в другой жизни, и эта другая жизнь была словно бы не настоящей, игрушечной, невзаправдашней, мы жили ею - и не жили. Она была словно бы сном, ирреальностью, все происходившее в ней происходило словно бы не с нами. С нами - и не с нами одновременно. Это была жизнь-фантом, жизнь-призрак, она уже вспоминалась нами как прочитанная книга, как некий чудесный фильм, увиденный на ярком, белом полотне экрана.
      Но то чувство счастья, все растворяющей в себе, какой-то небесной радости, чувство той полноты и силы, что посещает нас в жизни считанное число раз, то чувство, что мы пережили в день поражения путча после возвращения из Британского музея, - оно осталось в нас твердой, рельефной, яркой реальностью, в нем не было ничего от фантомности. Стоило лишь вспомнить о нем - и оно оживало теплой пульсирующей кровью, оживало как общее воспоминание о наших днях в Англии.
      И после, глядя на открытки с видами Трафальгарской площади, колледжей Оксфорда, главной улицы Бирмингема, кафедрального собора в Ливерпуле, перебирая отпечатанные фотографии, я постоянно ловил себя на том, что вспоминаю в конце концов не эту площадь, не эту улицу, не этот собор, а то самое чувство счастья. Счастье нового обретения родины после того, как уже почти попрощался с нею.
      1991-2001 гг