Книга диакона Андрея Кураева, профессора Свято-Тихоновского Православного Богословского Института, посвящена замыслу объединения религий. Этот замысел активно провозглашается множеством сект (вспомним Аум Синрике, выдававшую себя за синтез христианства и буддизма), и столь же активно оспаривается православной мыслью. Причины, по которым экуменическая идея объединения разных религий вызывает возражения у Православной Церкви, анализируются в этой книге.

Особое внимание уделяется парадоксальным отношениям, сложившимся между Православием и Католичеством. С одной стороны — в книге анализируются основные расхождения между ними (приводится полный текст догмата о непогрешимости римского папы; поясняется, в чем состоит проблема «филиокве», католическая мистика сопоставляется с опытом восточных Отцов Церкви). С другой стороны — обращается внимание на осторожность, с которой документы Архиерейского Собора Русской Православной Церкви 2000 года трактуют связи и разрывы в православно-католических отношениях.

Многие положения этой книги формулировались и раскрывались в ходе тех лекций по православному богословию, которые диакон Андрей Кураев с 1992 г. читает на философском факультете МГУ. Поэтому эта книга написана вполне светским языком и рассчитана не только на людей верующих, но и на тех, кто еще не обрел достаточных оснований для того, чтобы сделать собственный религиозный выбор. Она также адресована религиоведам, культурологам, философам, студентам и педагогам.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Плагиат — вещь довольно обычная. Мне приходилось видеть свои статьи переопубликованными в немосковской прессе, но под другими именами. Гораздо реже бывает “плагиат наоборот”, когда человеку приписываются тексты, к которым он не имеет ни малейшего отношения. И вот недавно мне попался на глаза один такой апокриф. В екатеринбургской “Православной газете” была опубликована статья “Долина смертной тени” (№11 (69)). Статья сопровождалась моей подписью и даже моей фотографией. На деле же я не имею к ней ни малейшего отношения. Это статья прот. Георгия Флоровского, перевод которой на русский язык был опубликован в журнале “Альфа и Омега” (№ 2(5), 1995).

Редакция екатеринбургской газеты, очевидно, никак не виновата в произошедшей путанице. Говорят, в море Интернета эта статья уже давно плавает именно под моим именем. Когда этот слух я увидел воплощенным в печатном издании и по прочтении понял, что это текст Флоровского, то весьма различные чувства пробудились во мне. Во-первых, приступ стыда (может быть, тщеславного): вот, мол, люди будут думать, что я балуюсь самым бесстыжим плагиатом. Во-вторых, некоторая гордость (надеюсь, что профессиональная и потому до некоторой степени извинительная): раз текст Флоровского может быть приписан мне, значит я сам пишу не то чтобы уж совсем из рук вон плохо. В-третьих, досада, от того, что в статье было одно суждение, от которого я предпочел бы воздержаться. И именно она стала причиной того, что начинающейся книжке я решил предпослать это опровержение. Дело в том, что в конце статьи о. Георгия находится такая фраза: “Мир между людьми и единство среди христиан — вот к чему должны мы стремиться в первую очередь, вот цель сегодняшнего дня”.

Не буду спорить с отцом Георгием. Его статья была написана в 1953 г. Поскольку до моего рождения оставалось еще 10 лет — я не могу знать, действительно ли в тот день именно экуменическое объединение христиан надо было считать важнейшей целью жизни. Но в 2002 г. я живу с ощущением того, что обращаться с подобного рода заявлениями следует крайне осторожно.

Христианская традиция учит при оценке всевозможных событий “взирать на сердца”, а не на “лица”. У тех людей, вместе с которыми отец Георгий Флоровский начинал экуменическое движение, на сердце, наверно, были искренние, добрые и мужественные замыслы. Но сегодня за формулами, которые внешне выглядят по прежнему, ощущается некая совсем иная мотивация.

Экуменические настроения стали массовыми, и порождены они не ревностным желанием подвергнуть нелицеприятному суду Слова Божия все то, что накопилось в отношениях между христианами, а банальным равнодушием к религиозной тематике и самой пошлой всеядностью. «Экуменическая боль» сменилась «экуменическим равнодушием».

При этом оказалось, что массовое сознание не делает различия между “экуменизмом” и “синкретизмом”. Те принципы, на основании которых предполагалось добиваться согласия и единства между христианами, переносятся в сферу отношений между христианством и другими религиями. Тот набор критических ярлыков и “аргументов”, с помощью которых христиан-традиционалистов понукали к “экуменической открытости” перед лицом других христиан, используется сегодня для того, чтобы раскрыть христианский мир для влияния иудаизма, восточных школ и оккультизма. Только в среде богословов-профессионалов слово экуменизм еще сохранило ограничительное применение только к внутрихристианскому диалогу. Но в газетно-массовом сознании оно уже стало употребляться взамен скомпрометированного слова “синкретизм” и по своему значению приблизилось к теософским лозунгам типа “братство религий” или “единение религий”.

Поэтому и я в этой книге не буду различать экуменизм и синкретизм и слово экуменизм буду использовать в том его значении, которое чаще всего люди придают ему сегодня.

Это оправдано потому, что в этой книге речь пойдет не о резолюциях официальных экуменистов из “Всемирного Совета Церквей”. Речь будет об экуменизме как форме массового сознания, о “ползучем экуменизме”. Эта та форма современной мифологии, которая в прошлом веке свое отвержение Евангелия оправдывала тем, будто “Дарвин доказал, что мы от обезьяны произошли” а в нынешнем веке ту же самую свою непокаянность оправдывает мифом о том, что, дескать, христиане слишком нетерпимы.

Приверженность современного массового человека мифу о том, что “все религии равны” и что потому “всем пора объединиться” демонстрирует не широту мышления человека. Тот, кто воспроизводит этот миф, всего лишь проявляет отсутствие у него мужества и решимости сказать нет; он являет нерешимость сделать ясный, а значит — нечто отсекающий выбор.

Впрочем, по справедливому замечанию Марины Кудимовой, “советская интеллигенция никогда бы не согласилась с тем, что лучше всех ее “плюрализм” определил сектант-федосеевец из романа Домбровского “Факультет ненужных вещей”: “… для меня и Бог есть, и ангелы есть, и власть есть, для меня все на свете есть”. Организованный интеллект подчиняет сумму знаний некой системе или сверхидее. Эклектизм не предполагает глубины и чаще довольствуется информацией из третьих рук по принципу “один мужик рассказывал». Он просто не замечает содержательных противоречий…” [1].

В том-то и дело, что между религиями есть содержательные противоречия. Православные не согласны на унию не в силу своего дурного характера (“нетерпимы”, “фанатичны”, “невежественны…”). Как раз наоборот — православные богословы защищают своеобразие православия именно потому, что они более образованны и сведущи в вопросах религиозной жизни, чем обыватели, не знающие всерьез ни религиозной традиции своей нации, ни тем более других. Речь идет не об историческом, национальном или корпоративном рефлексе, а о мысли и о сердце. Православный опыт обращения сердца ко Христу отличен от других религиозных путей. А православная богословская мысль, находясь в послушании у этого опыта, дает ему объяснение.

Поэтому призыв к широте не ограничивается повышением образованности и включением в свой кругозор книг других традиций. Книжки почитать — дело нехитрое. Экуменический проект предполагает перемену того опыта, который для православной мысли является экзистенциально-достоверным. Ведь “примирение религий” означает необходимость признать, что помимо православно-святоотеческого опыта жизни во Христе вполне достоверным источником познания оказывается опыт других религий.

Но это опыт действительно другой и опыт его рефлексии внутри этих иных традиций также порождает совершенно иные формулировки, чем те, что рождены православной традицией. А, значит, здесь не следует ожидать безмятежных отношений “взаимодополнения и взаимообогащения”. Речь идет о реальной противоречивости и взаимной несовместимости. И, значит, в случае слияния опыт других религий в “обновленном христианстве” окажется не “вместе” со святоотеческим, а — вместо него.

Задача этой книги — пояснить, что у православных есть обычное человеческое право на то, чтобы оставаться самими собой, на то, чтобы осмыслять свое своеобразие, отражать его в рациональных формах мысли и в соответствующих текстах. Как и все люди, мы обладаем правом отвечать на критику в наш адрес со стороны других религий.

Для меня как для человека защита православия есть мое неотъемлимое право, за реализацию которого совсем не стоит обзывать меня “фашистом” и обвинять в “разжигании религиозной розни”. А как для христианина для меня это не право, а просто — долг. Тот опыт, к которому мы оказались причастны, налагает на нас долг быть верными именно ему, свидетельствовать о нем, осмыслять и отстаивать его уникальность. И, значит, порою христианин обязан быть “нетерпимым”.

У слова “нетерпимость” есть несколько значений. Еще больше значений у слова “экуменизм”. В каком-то смысле мы, православные, терпимы и экуменичны. В каком-то — нетерпимы и неэкуменичны. Поэтому разговор о “нетерпимости” или об “экуменизме” обязательно должен сопровождаться уточнением смысла этих слов. Это тоже одна из задач предлагаемой книги.

Наконец, у этой книги есть и такая задача, которую сама она не решает и не может решить, но может поспособствовать ее решению. Меня удивляет, что люди, которые выступают сторонниками перемен и реформ в нашей церковной жизни, одновременно являются экуменистами. При этом их экуменические настроения как правило имеют привкус ощутимо уничижительного отношения к православию. В их восприятии экуменизм нужен именно потому, что православие слишком отстало, слишком невежественно, слишком больно, и потому ему необходима прививка “современного западного христианства”… Не буду сейчас оспаривать эти утверждения. Но не могу не заметить, что очень странно сопрягать планы церковных реформ с пропагандой неполноценности православия. Дело в том, что из комплекса неполноценности ничего хорошего не получится. Та новизна, которая не калечит, а действительно оживляет, получается только в том случае, если творчество питается ощущением необходимости и высоты своей задачи.

Нельзя служить России и реформировать ее, в душе ее же презирая. Так же нельзя по доброму обновить жизнь Православной Церкви, если относиться к ней с уничижением. Чтобы обновить Православие, надо быть верным именно ему, а не инославию. Уничижение и презрение ничего не умеют ни обновлять, ни создавать.

Я не могу сказать,что нашу нынешнюю церковную жизнь я считаю совершенной. Но именно потому, что я хотел бы видеть ее иной во многих подробностях — я считаю необходимым защищать Православие как таковое. Прежде чем менять — надо быть, и быть надо самим собой. Обновление своего и экуменическое бегство к чуждому несовместимы.

Темы экуменизма мне приходилось касаться и в предыдущих своих книгах. Тогда это были скорее отступления, совершаемые по ходу раскрытия основного сюжета. Теперь же я впервые посвящаю целую книгу этой проблеме. Некоторые страницы перешли сюда из книги “Традиция, Догмат, Обряд”.

Глава «Александр Мень: потерявшийся миссионер» ранее была в составе моего сборника «Оккультизм в Православии»; сюда она перешла, будчи значителньто дополненной (к сожалению дополненной: новые публикации лекций о. Александра и воспоминаний о нем только прибавляют поводов для недоуменно-критических комментариев).

В книге «Христианская философия и пантеизм» несколько страниц я посвятил проблеме основного вероучительного различия православия и католичества — догмату filioque. Теперь здесь это целая глава.

А в последней главе собраны те отрывки из книги “Сатанизм для интеллигенции”, которые имеют прямое отношение к экуменическому вызову. Полагаю, что их воспроизведение в данном издании целесообразно, потому что это именно отрывки из разных глав книги, самый объем которой (более чем тысяча страниц) затрудняет для читателя их обнаружение и восприятие. Впрочем, это не чисто механическое вопроизведение. Некоторые изменения и добавления есть и на в этих страницах.

Для нынешнего, второго издания книги «Вызов экуменизма» значительно переделана глава «Странная любовь филокатоликов. Теперь здесь более подробный текст ватиканского догмата о непогрешимости римского папы, а также объяснение позиции нашей Церкви в связи с „покаянием“ Папы и открытием католических епархий в России). Добавлена глава о филиокве и статья „Религия вне морали“, полемизирующая с теми людьми, которые полагают, что религии надо сопоставлять по их нравственному содержанию, которое вдобавок заранее постулируется как единое.

Поскольку первое издание книги «Вызов экуменизма» вызвало появление критического отклика архимандрита Рафаила (Карелина) (под названием «Вызов новомодернизма»), то в новом издании я помещаю богословское обоснование того тезиса, который и вызвал его критику (глава «Мнимый модернизм. Еще раз о границах Церкви»).

ДЕСЯТЬ ЭКУМЕНИЗМОВ

Прежде, чем начать разговор об экуменическом умонастроении, то есть о стремлении сблизить и соединить разные религиозные традиции, надо пояснить, что у слова экуменизм много смыслов. По своему собственному смыслу слово экуменизм означает движение за сближение и соединение разных религиозных традиций. Но понимание смысла, конечной цели и средств экуменической деятельности весьма разнится.

Одни считают, что экуменическое движение касается только христианского мира и что оно призвано объединить христиан, принадлежащих к разных конфессиям. Другие считают, что экуменическое движение должно вовлечь в свою орбиту все мировые религии. Более того, некоторые весьма авторитетные авторы и издания поясняют, что тот, кто не участвует в экуменическом движении, тем самым обличает свою собственную сектантскую сущность [a].

Одни считают, что средством для взаимного ознакомления является изучение текстов и наблюдение за религиозной практикой инаковерующих людей. Другие считают, что лучшим средством к экуменическому сближению является активное участие в обрядах и таинствах экуменического партнера.

Одни считают, что суть экуменизма состоит в диалоге и взаимном познании разных религиозных традиций; другие полагают, что у экуменического движения есть более практическая цель: непосредственное слияние религий.

Именно потому, что существует много разных пониманий смысла экуменической деятельности, использование одного и того же слова скорее затрудняет уяснение реальных позиций людей и религиозных общин.

С какими же пониманиями экуменической деятельности согласна, а с какими не согласна Православная Церковь? Я мог бы выделить десять основных пониманий экуменизма.

Первое и первоначальное видение экуменизма совсем не похоже на то восприятие экуменизма, которое характерно для нашего времени. При своем зарождении экуменизм — это сотрудничество христианских конфессий в проповеди Евангелия и в борьбе с язычеством.

Такой экуменизм я могу только приветствовать. Более того, мне приходилось участвовать в такого рода экуменических проектах. Например, моя книга “Соблазн неоязычества” (М., 1995), содержащая критику рериховского учения, была выпущена в издательстве “Протестант”, причем ее издание финансировалась американской миссионерской группой “Co-mission”. Еще ранее совместными усилиями нашей Церкви и 9 других христианских деноминаций был проведен семинар “Тоталитарные секты в России” (май 1994 г.). В его итоговом документе, без всякой измены Православию, нами вместе с другими христианами было сказано: “Мы, христиане разных конфессий и разных стран, люди, знающие христианство не извне и имеющие серьезный опыт знакомства с иными религиями, свидетельствуем, что любая попытка создания “синкретической мировой религии” есть не что иное, как антихристианская инициатива. Мы предупреждаем о том, что если какая-то религиозная или “культурологическая” группа говорит о себе, что она нашла путь к синтезу всех мировых религий, к объединению христианства с каким-либо восточным или “эзотерическим” культом — это явный признак того, что перед нами отнюдь не “всепримиряющее учение”, а очередная секта, которая пытается насадить тот или иной псевдовосточный культ под маской симпатии к христианству. Мы обращаем внимание на недобросовестность пропаганды проповедников синкретических сект, воинственно требующих терпимости. Объявляя невежественным и необразованным фанатиком любого человека, не согласного с их доктриной, зачастую считая, что между их адептами и оппонентами лежит расовая пропасть, они постоянно обвиняют в нетерпимости и сегрегационизме христиан. Заявляя о себе как о носителях “широкого взгляда на мир”, они никогда не признают права христиан оставаться просто христианами. Отказ христианина поклониться “эзотерической доктрине” — что просто невозможно сделать, оставаясь верным духу и букве учения Христа — они немедленно характеризуют как “средневековую нетерпимость”, “фанатизм” и т. п., уверяя, что подобного рода людям нет места в новом мировом порядке, на утверждение которого направлены эти культы” [2].

Второе понимание экуменизма предполагает, что христиане в своем диалоге между собой должны преодолеть некоторые стереотипные негативные представления друг о друге, должны лучше узнать друг друга. И это тоже необходимо. В самом деле, зачем же ограничиваться лишь чтением книг о протестантизме, о католичестве, о православии, если есть возможность прямо встретиться с носителями этих традиций и непосредственно выслушать их интерпретацию дискуссионных вопросов. Такое общение поможет преодолению ложных и поверхностных представлений друг о друге.

В полемике может занести уж очень далеко. Один вятский батюшка, например, в 90-х годах ХХ века сказанул в проповеди — «Протестанты отрицают иконы, Божию матерь, святых, мощи, ангельскую иерархию, демонов — в общем — все что нам дорого!».

Немалому числу православных, например, не помешало бы узнать, что римский догмат о папской непогрешимости не означает безгреховности римского епископа. В католическом понимании он означает безапелляционность папской власти над всей церковью и боговдохновенность тех решений папы, которые касаются области вероучения и морали.

Лишь позорит православие распространение фальшивок типа брошюрки “Папство и его борьба с Православием” (Составитель С. Носов. — М., Стрижев-центр, 1993). Согласно этому изданию, “В 1870 году католическая церковь признала непогрешимость римского первосвященника за догмат. Вот его текст: “Папа есть божественный человек и человеческий Бог. Папа имеет божескую власть, и власть его неограниченна. Ему возможно на земле то же самое, что на небесах Богу. Что сделано папою, то все равно, что сделано Богом. Папа непогрешим как Бог и может делать все, что Бог делает. Папа властен из неправды творить правду, властен против правды, без правды и вопреки правде делать все, что ему угодно. Он может возражать против апостолов и против заповедей, переданных апостолами. Он властен исправлять все, что признает нужным в Новом Завете, может изменить самые таинства, установленные Иисусом Христом. Если папа изрек приговор против суда Божия, то суд Божий должен быть исправлен и изменен”.

Приводя этот фантазм, составитель сборника ссылается на “Свободное слово Карпатской Руси” (№ 209-210, 1976 г.) и уверяет: “таково дословное постановление Первого Ватиканского Собора! Знают ли о таком постановлении все православные христиане? Знают ли полный текст его даже сами римокатолики?” [3].

Ответ один: ни те, ни другие такого текста не знают, потому что от начала до конца он придуман. Конечно, подлинные формулировки ватиканского догмата (они будут приведены в главе «Странная любовь филокатоликов») вполне резки и властолюбивы. Конечно, и с ними не могут примириться ни совесть, ни разум православного христианина. Но все же в них нет ничего близкого к фальшивке, которую карпаторосские эмигранты заимствовали у протестантских полемистов. Не надо приписывать католикам того, во что они не верят. Не надо вести борьбу с миражами [b].

Такой диалог может порой привести к пониманию того, что то, что не нравится нам в жизни иноверцев и инославных, не нравится и им самим.

Например, преп. Феодосий Киево-Печерский говорит о католиках, что они «пьют бо свой сець». Честно говоря, впервые прочитав это в «Слове святого Феодосия» я отнес такое обвинение в разряд полемических преувеличений. Но оказалось, что именно с фактологической стороны преп. Феодосий совершенно прав. И в древнем и в средневековом мире моча все-таки использовалась, причем и в диагностических целях, и как лечебное средство (уринотерапия особенно рекоменловалась Салернской школой медицины), и как элемент магических, алхимических или колдовских тайнодействий. Причем зачастую и лечили и алхимичили монахи… [4] В итоге сама Западная Церковь была озабочена распространенностью данного греха нечистоты: во всяком случае некоторые западные поместные соборы на пьющих мочу налагали епитимью [5].

Из этого следует, что уринотерапия на средневековом Западе во действительно была (и тут наш подвижник прав), но в то же время эта практика осуждалась и самими латинянами — а потому она и не может ставиться в вину католичеству как таковому.

В свою очередь и мне доводилось слышать от протестантов, что их отношение к Православию улучшилось после прочтения моей книги «Оккультизм в православии», где показывалось отличие некоторых приходских суеверий от церковного учения. Не нужно глубинного погружения в нашу церковную жизнь, чтобы заметить, насколько в своей приходской эмпирике она полна «бабьими баснями». Из своего «далека» протестанты это видели, но считали, что наша Церковь все это и терпит и сама проповедует. Когда же они узнали, что и в глазах православия сплетни про «порчу» предосудительны, то… По крайней мере один из адвентистов, лично свидетельствовавших мне такое свое впечатление от упомянутой книги, вскоре и сам стал православным.

Третье понимание смысла экуменизма есть частный случай второго. Экуменические контакты есть способ ознакомления не-православного мира с православием.

О таких встречах мечтал св. Николай Японский (в 1889 году): «Бедные протестанты: вечно они вздорят между собой и никак не могут прийти к соглашению. И жаль их бедных. Но кто же должен прийти к ним на помощь? Ибо и к ним откосится пророчество Спасителя, что „некогда Петр обратится“, — они плоть от плоти церкви, считающей себя по преимуществу Петровою. Кто как не православная церковь? И пора ей выйти из страдательного положения. Она — мать детей Божиих, — что же она смотрит равнодушно, как дети блуждают по дебрям и делаются добычею диких зверей? Или бессильна она? Нет, теперь уже нельзя этого сказать о ней. Ну что, например, делают все заграничные наши священники? Кое-кто делает нечто весьма малое, а в совокупности — ничтожное… но в большинстве — ничего. Отчего бы не назначить им обязательного дела миссионерского? На первый раз, например, перевести нашу лучшую богословскую литературу на английский, французский и немецкий языки. Потом — изучить основательно религиозное состояние стран, все богословские вопросы — со всех сторон и подготовиться разбирать и опровергать их. Когда это будет сделано, т. е. литература и люди подготовлены, тогда открыть Собор — не Вселенский (куда, у нас его боятся как Бог весть чего!), а конференцию, на которую и пригласить всех желающих единения католиков и протестантов. Последних, конечно, множество найдется. В основание совещаний положить, что национальности не затрагиваются (ибо гордость мешает Западу больше всего). Через лет 7-8 повторить конференцию и т. д., и всякий раз, конечно, православный невод будет вытаскивать немало рыбы, — это и будет настоящее служение „соединению всех“ — о чем мы всегда молимся" [6].

Не только прозелитизм (обращение иноверцев в православие) может быть целью таких экуменических встреч, но и разоружение их предубеждений против православия.

При встречах мы вполне можем пояснять нашим собеседникам, что некоторые их представления о нас слишком далеки от реальности. При этом доказать оппоненту, что его частный упрек в наш адрес несостоятелен, еще не значит обратить его в православие. Но если хотя бы одним полемическим аргументом у неправославного проповедника стало меньше — это ведь тоже неплохой результат.

В моем опыте по крайней мере дважды от моих неправославных собеседников, занимающих в своих общинах посты достаточно высокие, чтобы влиять на тактику их миссионерской деятельности, мне доводилось слышать, что они внесут в коррективы в свою миссию. По их заключительному слову, им вполне понятны мои объяснения православной позиции по такому-то вопросу; они ими приемлются, и потому подчиненные им проповедники не будут впредь использовать некоторый аргумент в своих диспутах с православными.

Первый раз это было при контакте с кришнаитами. Одним из их расхожих миссионерских приемов было уверение в том, что христианство и кришнаизм очень близки, что христианство — это всего лишь искаженный кришнаизм и что ранние христиане даже признавали идеи кармы и переселения душ. После того, как я им представил достаточно убедительные доказательства обратного, руководители российских кришнаитов дали мне обещание, что они не будут более в своей миссионерской деятельности ссылаться на этот миф теософского происхождения [c].

Второй аналогичный случай был при встрече с руководителями движения “Свидетелей Иеговы”. В изданиях этой секты дается невероятно примитивизированное изложение христианского догмата о Троице. Христианское богословие уподобляется языческим мифам, а в качестве ultima ratio ошеломленным собеседникам торжествующе показывается фотография некоей средневековой католической статуи, на которой Троица изображена как своего рода трехликий Янус: три сращенные головы с четырьмя глазами… Я попросил координатора руководящего комитета “Свидетелей Иеговы” В. М. Калина воздержаться от использования этой подделки.

Статуя-то действительно существует. Но подделкой является выдавать сей народный примитив, чисто фольклорный продукт за собственно церковное учение и искусство. Тем более неуместно этот аргумент использовать в России, поскольку православной Церковью такие изображения никогда не принимались. Так, Императрице Екатерине II при путешествии ее по Волге, 24 мая 1767 г. некий казанский купец преподнес в дар “Образ, изображающий Св. Троицу с тремя лицами и четырьмя глазами”. А так как императрице таких образов видать не случалось, то она и рассудила послать оный Обер-Прокурору Мелессино при своем письме с тем, чтобы он предложил тот образ Св. Синоду и затем уведомил императрицу, позволено ли такие образа писать, ибо тот походит на китайские (т. е. буддистские) изображения. Св. Синод также пришел к заключению, что “не токмо таких непристойных изображений живописцам писать не велено, но еще и накрепко чинить оное запрещено, — почему Св. Синод весьма сожалеет, что такие, наподобие эллинских богов, изображения между православными обращаются” [7].

Обещание, что подобного рода неуместный аргумент не будет более использоваться “свидетелями” в их диспутах по поводу православия, было дано…

Вообще же за сто лет экуменических контактов образ православия в умах западных богословов разительно изменился. Если сто лет назад восточные христиане воспринимались как провинциальные раскольники, безнадежно отставшие от жизни и от прогресса, то сегодня о православной духовной и богословской традиции в Европе принято говорить с уважением. Если еще полвека назад в католической прессе слово “православные” писалось с обязательными кавычками, то сегодня Рим призывает к изучению опыта православных Церквей. Православные богословы и русские философы эмиграции, православная икона и русско-византийская Литургия своей духовной глубиной и талантливостью дали возможность западным богословам и богоискателям ощутить духовную подлинность и жизненность православной традиции.

Еще сто лет назад Гарнак писал о нас: «Для того, чтобы с ужасом внять их развитию, не стоит снисходить к этим религиозно и интеллектуально опустошенным членам христианства, у сирийцев, греков и русских выглядит ситуация в общем не намного лучше. Эта официальная церковность имеет мало общего с христианством. Система ориентальных церквей в целом и по своей структуре чужда Евангелию» [8]. Сегодня такие утверждения уже немыслимы… [d] «Неправославные общины начинают узнавать себя в Православии. Надо ли этому удивляться? Мы ведь — их собственное прошлое; тогда как они не являются ни нашим „настоящим“, ни нашим „будущим“…» [9].

Четвертое понимание экуменизма есть заимствование православием доброго опыта (научного, богословского, социального, эстетического, миссионерского, порой и духовно-нравственного) из неправославного мира.

Что ж — всенародно любимый Акафист Божией Матери был составлен патриархом Сергием — еретиком-монофелитом [10]. Рождественская елка, без которой мы не мыслим русского, православного Рождества, пришла к нам из лютеранской Германии. Русские колокола заимствованы не из православной Византии, а из католической Европы (“малиновый звон” — от названия бельгийского городка Малин (Мехелин), где находилась академия колокольного звона) [e].

От католиков пришла к нам нотная запись и даже сами названия нот. Эти названия — до, ре, ми, фа, соль, ля, си — были введены в XI в. монахом-бенедиктинцем Гвидо де Ареццо по первым слогам слов молитвы, с которой певцы хора обращались обычно к Иоанну Крестителю. В ней содержалась просьба о сохранении силы голоса — «Дай нам чистые уста, св. Иоанн, чтобы мы могли всей силой своего голоса свидетельствовать о чудесах твоих деяний»: