Образованнейший русский священник и богослов о. Георгий Флоровский так вспоминает о настроениях начала нашего века: «Тогда было слишком много самого опасного легкомыслия, мистической безответственности , просто игры… Сказывалось здесь не только искание мировоззрения, но еще больше потребность в интимном духовном правиле или ритме жизни, в аскезе и опыте. Отсюда же и увлечения антропософией, именно как определенной практикой и путем. Этот психологический рецидив гностицизма остается очень показательным и характерным эпизодом в недавнем религиозном развитии русской интеллигенции. Здесь всего ярче открывается «русский соблазн». Обнажается встревоженная стихийность человеческой души, русской души, и чрез нее проносятся какие-то мутные струи душевных и духовных влияний… С 1912-го года Белый уходит в антропософию. Это был один из тупиков религиозного нео-западничества…»1709.

Труднее говорить об отношении к теософии и антропософии о. Павла Флоренского. У него был несомненный внутренний интерес к оккультизму и достаточно очевидная неразборчивость в принятии оккультного опыта. И все же даже у него было заметное дистанциирование от антропософии. При изложении Флоренским истории тех или иных взглядов на те или иные проблемы, бытовавшие в истории философско-религиозной мысли, Флоренский несколько раз упоминает теософию – прежде всего в работе «Первые шаги философии». Но и при этих упоминаниях Флоренский делает оговорки («Эсотерические предания оккультизма и различных мистических сообществ (вроде современных теософов), – предания, по свидетельству самих „посвященных“, восходящие ко временам наидревнейшим, – тоже подтверждают повесть Платона (об Атлантиде – А. К.), – конечно, если только доверяться «посвященным» – свящ. Павел Флоренский. Сочинения в 4 томах. т. 2. – М., 1996. с. 82).

Единственный же известный мне текст, где Флоренский входит в некоторый анализ антропософии – это его письмо Андрею Белому, направленное в 1914 г.

Этому письму предшествовало длительное (около четырех лет) охлаждение в отношениях Флоренского и Белого (Флоренский употребляет даже термин «враждебность» при характеристике отношения к нему его корреспондента). Поэтому письмо Белого, в котором тот декларировал близость антропософии и христианства, вызвало чрезвычайно мягкую реакцию Флоренского, обусловленную желанием не оборвать намечающегося смягчения отношений. В письме Белого было немало весьма некорректных интерпретаций православного монашеского опыта. Флоренский вместо ответной прямой атаки на антропософскую мистику предпочитает просто встать на защиту православия и объясняет Белому, в чем именно состоит поспешность его заключений.

Кроме того, Флоренский пишет, что он не хотел бы вступать в полемику именно из любви к личности Б. Бугаева. «Да, есть много путей, которые схематически, „вообще“ я не мог бы рекомендовать и которые методологически, „вообще“, я стал бы анафематствовать. Но это все вообще. Однако о Борисе Бугаеве, живущем в Базеле, что бы он ни делал, я не могу сказать: „Вот идет к гибели“. Мысленно вручаю Вас Господу, которого и ощущаю бодрствующим над Вами, и говорю: „Не знаю, но я верю в личность и надеюсь, что как-то и для чего-то все это надо, т. е. приведет к благому концу. Может быть, для Бориса Бугаева есть иные пути – кратчайшие? – Может быть. Но что же говорить о них, когда по ним Б. Бугаев не идет“.

Надежда Флоренского отчасти сбылась – вскоре Белый разочаровался в Штейнере и отошел от него.

Но интереснее всего в письме Флоренского другое. Это – его предупреждение о том, что не стоит обманываться внешней схожестью некоторых слов и формул, употребляемых в православии и в антропософии. Возможно совершенно нехристианское толкование традиционных православных формул. И возможно христианское прочтение антропософских словосочетаний (например, «мистерия Христа» или «мистерия Голгофы»). «Но об антропософии именно что я мог бы сказать. – В сущности ничего, Вам. Все, что говорится о ней, и в частности, Вами, звучит так формально, что можно всему сказать „да“ и всему сказать „нет“, в зависимости от содержания опыта, наполняющего эти контуры… Однако уже в Ваших схемах я уловил подстановку терминов антропософских в путь Восточный. Возьмите, например, понятие сердца. Для меня большой вопрос, можно ли отождествлять понятие сердца у ап. Павла и в позднейшей православной мистике со способностью Fuhlen… В конце концов, формулы о „потоплении ума в сердце“ или о „нисхождении ума в сердце“ могут быть и все православны, и все неправославны. Вы сами знаете, что и в православии требуется не вообще мистика, а умная мистика, требуется умное зрение. Следовательно, надо очень точно определить, о каком потоплении какого ума в каком сердце идет речь, когда эту формулу мы принимаем или отвергаем»1710.

Итак, от теософов всегда надо требовать отчета в тех словах, которые они употребляют. Даже при утилизации ими христианских слов, они все равно говорят на другом, на своем, не христианском языке.

В кругу, близком к о. Павлу Флоренскому, воспитывался Сергей Иосифович Фудель (его отец – священник Иосиф Фудель – был дружен с Флоренским). Сергей Фудель, скончавшийся уже в 70-х годах, стал одним из наиболее тонких и глубоких писателей церковного «самиздата».

В его дневнике есть такая запись: «С теософией мое знакомство произошло в самом начале революции, когда на стенах домов иногда появлялись объявления о теософских лекциях. Помню обстановку одной из них. В коридоре и зале множество московских дам, точно цветник, а среди них прохаживающийся здоровый молодой мужчина с правильными чертами лица, в розовом хитоне, с голыми руками и ногами, на которых браслеты. Это – говорят мне – молодой поэт, не то имажинист, не то кто-то еще. На сцене перед кафедрой длинный ряд белых цветов в горшках, из-за сцены доносится тихая таинственная музыка. Публика томится ожиданием чего-то и нервничает, но иногда раздаются антитеософские реплики, и в их сторону направляется с грозным лицом человек в хитоне. Наконец, появляется лектор, тоже дама, по фамилии, кажется, Пушкина. Она говорит, что человечество ожидает возрождения и приближается к нему, что Великий посвященный поэтому скоро придет, что технический прогресс дает ему возможность быстро перемещаться по всему миру, что мы должны жить внутренно так, чтобы не пропустить его приход, чтобы его заметить. Когда она кончила, раздались аплодисменты, а за стеной опять заиграла музыка. И вдруг в середине зала поднялся на стул С. Н. Дурылин (тогда еще далеко не священник) – маленькая фигурка в золотых очках и синем пиджаке – высоко поднял руку и громко сказал: „Не верьте: когда придет Христос, Его нельзя будет не заметить, ибо как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого“… Теософия не так безобидна, как может показаться. Ее суть в отвержении Церкви как Тела Божия в мире. Тело Божие в человечестве есть реальность присутствия в мире Бога, и эта божественная реальность невыносима для спиритуализма. Церковь есть Тело Бога, и этот непостижимый факт жизненно постигается каждым христианином в обожествлении его души и тела через подвиг преображения. Обожествляется именно эта душа и тело, вот это мое и твое дыхание, налагая тем самым отвественность на именно этот, данный путь человека в жизни. В христианстве нет тумана перевоплощений, в котором всякая ответственность снимается. Церковь берет данного живого человека и ведет его в Вечность, делая его клеткой великого тела» ( Фудель С. И. У стен Церкви. // Надежда. Христианское чтение. Франкфурт-на-Майне, 1979. Вып. 2. с. с. 306-310).

Обстановка теософических посиделок с тех пор мало изменилась… Вот только стало меньше людей, знающих Евангелие и потому могущих вскрикнуть: «Не верьте!»…

Наконец, последний из плеяды русских философов – Михаил Бахтин, когда разговор зашел о попытках синтетических религий, заметил, что все это второй сорт. Бахтина спросили: «а первый сорт там есть?». Бахтин ответил, что первого сорта там не бывает1711 …

Стоит также вспомнить оценку теософии Осипом Мандельштамом: «религия аптекарей ». «19 век был проводником буддийского влияния в европейской культуре. Он был носителем чужого, враждебного и могущественного начала, с которым боролась вся наша история, – активная, деятельная, насквозь диалектическая, живая борьба сил, оплодотворяющих друг друга. Он был колыбелью Нирваны, не пропускающей ни одного луча активного познания. „В пещере зыбкой Я – зыбки качанье Под чьей-то рукой, Молчанье, молчанье…“. Скрытый буддизм, внутренний уклон, червоточина. Век не исповедывал буддизма, но носил его в себе, как внутреннюю ночь, как слепоту крови, как тайный страх и головокружительную слабость. Буддизм в науке под тонкой личиной суетливого позитивизма; буддизм в искусстве, в аналитическом романе Гонкуров и Флобера; буддизм в религии, глядящий из всех дыр теории прогресса, подготовляющий торжество новейшей теософии, которая есть не что иное, как буржуазная религия прогресса, религия аптекаря, господина Гомэ, изготовляющаяся к дальнему плаванию и снабженная метафизическими снастями»1712. «Время может идти обратно: весь ход новейшей истории, которая со страшной силой повернула от христианства к буддизму и теософии, свидетельствует об этом»1713.

Полагаю, что для многих людей будет значимо суждение о теософии, высказанное прот. Александром Менем – человеком, которого вряд ли кто заподозрит в «узости взглядов» и «невежестве»: «Об этом очень ярко пишет один из ее бывших сподвижников Всеволод Сергеевич Соловьев. Когда Блаватская умерла, он написал довольно подробные документированные воспоминания, которые называются „Современная жрица Изиды“. Надо сказать, что он проявляет к ней явную симпатию, хотя и обвиняет во всевозможных мошенничествах и попытках создать феномены там, где их нет. Даже если незначительный процент того, что Соловьев пишет, правда, это, конечно, горько читать и сознавать.. Увлекательная книга „Пещеры и дебри Индостана“ с точки зрения индолога просто невежественна… „Тайная Доктрина“ – это невероятная мешанина надерганных отовсюду безо всякой системы сведений, пятьдесят процентов их сегодня уже устарело… (О Рерихах): Все это было страшной эклектикой. Необычайная каша, потому что с одной стороны – политический миф, с другой стороны – народные легенды, с третьей – какие-то непроверенные слухи о каких-то обитателях Тибета. Я, вероятно, разочарую тех, кто хочет услышать от меня, что христианство готово на синкретизм, компромисс, синтез с рядом восточных идей, которые несовместимы с ним»1714. «Мы скажем без всякой утайки: христианство не может принять этой теории самоспасения. Во-первых, потому что для него личность – это цельное; не может быть личность которая потом живет в другом теле. Тело – это не гостиница; это нечто таинственно связанное с нами навсегда. Кроме того, в учении Блаватской фактически отрицалось уникальное значение Иисуса Христа для нашего спасения»1715. «Штейнер был, по-моему, достаточно одаренной и симпатичной личностью, типичным порождением поздней австрийской культуры на рубеже прошлого и нашего века. Его задача была любопытной: он попытался перестроить индуиствующую теософию на христианский лад, окрасить ее по-христиански. И он попытался создать свой вариант гностицизма, то есть тайного знания, с ориентацией на христианские символы. Когда я думаю о Штейнере, читаю его книги (я читал очень много его произведений) или читаю о нем, я мысленно оплакиваю его. Мне всегда хотелось, чтобы такой человек служил истине, христианству. Очень жалко и обидно, что он пошел по оккультному пути. Если я не ошибаюсь, я вам уже говорил, в чем отличие оккультного от мистического: мистическое поднимается вверх, оккультное идет в боковые параллельные вселенные, а поскольку они обманчивы, то человек может всю жизнь проплутать среди этих образов, среди блуждающих огоньков болота, создать целые системы мирозданий, астральных миров, коридоров, иерархий и завязнуть в этом бесконечном вращении тварного мира»1716.

Наконец, я с радостью стал замечать, что и в мире профессиональной, университетской философии, который совсем недавно еще вполне благожелательно посматривал на рериховские конструкции, в последнее время стали звучать более взвешенные оценки. Например, в докторской диссертации О. С. Соиной «Феномен русского морализаторства» рерихианство оценивается следующим образом: «Именно мнения о том или ином религиозном вопросе становятся у теософов „научной“ основой Богопознания… Как мы можем судить, для Рерихов и их последователей тяготение человека к злу (или равным образом к добру) ни в коей мере не является актом свободного избрания сознанием и волей человека именно этого духовного начала, но представляет собой результат сложных психоэнергетических влияний или каузальных взаимодетерминаций различных космических феноменов… Однако одно здесь прослеживается достаточно четко, во всяком случае настолько, чтобы не смущать нас дальнейшими спекуляциями: если духовные влияния воздвигаются на монистической основе, в равной мере объединяющей Универсум и природу человека, мысль и материю, естествознание и визионерство, то такой духовности, по справедливому замечанию А. Швейцера, рано или поздно грозит опасность стать надэтической… К примеру, в этой за-предельной морали становится возможным решительно все то, что однозначно неприемлимо в любом, нормально развивающемся человеческом сообществе; абсолютная вседозволенность („Запомните, – декларирует Н. Рерих, – не имеем запретов); крайний нигилизм в отношении религиозных традиций, в особенности христианства („Пора сжечь мощи“), апология безграниченой рабской зависимости ученика от Учителя („Подумайте о Нас, „следящих“) и наконец, идеология тотальной соподчиненности человеческого сознания безличным онтологическим закономерностям (карме), регистрирующим каждый момент его душевной жизни, каждую его мысль, каждое его волеизъявление („Нужно освобождаться от гадов, прежде всего по линии иерархии. Осуждение и хула на Владыку непоправимы. Каждый осуждающий Иерарха должен помнить, что его легкомыслие и преступление на много веков засоряет его карму“). Таким образом, согласно суждениям авторов „Живой этики“, человек подвержен двоякому слежению в одно и то же время: с одной стороны, его духовные отправления безусловно контролируются следящим сознанием Учителя, с другой – он подпадает под механизмы слежения космического, от которого уже совершенно некуда скрыться… Согласно Рерихам, „Хула на Учение хуже смерти духа, ибо тем самым человек исключает себя из сотрудничества и обрекает на Сатурн“ (Живая Этика. – М., 1992, с. 140). Можно, конечно, только догадываться об особенностях существования человеческой души на этой планете и о переносимых ею тяготах, однако не лишне будет заметить, что материализация потусторонних обстоятельств, актуализированная как самая что ни на есть конкретная жизненная возможность («материальность того света!“ – как сказал бы черт у Ф. Достоевского), в действительности отзывается феноменально инфернальным, ужасным до безобразия духовным парадоксом, отвращающим от себя каждого нравственно здорового и психологически целостного человека… Как это ни парадоксально, но именно для этого учения, пожалуй, более чем какое бы то ни было другое вещавшего о необыкновенной возвышенности приемов своей духовной пропаганды, исключительно характерна душная, подлинно сектантская атмосфера моральной принудительности к единому нормативно-обязательному типу поведения в общине: жесточайшая селекция людей на темных и светлых, больных и здоровых (т.е. в сущности по принципу разделяющих или не разделяющих учение) и наконец, декларирование всеобщего и абсолютного контроля за духовным миром прозелитов весьма различными способами – от утонченнейшего психоэнергетического воздействия на их сознание до самого что ни на есть вульгарного эмпирического слежения. Последний момент духовного влияния теософов на самосознание человека особенно интересен и в психологическом, и в моральном отношениях. Управление людьми с помощью психотехники составляет, быть может, самую радикальную задачу этого мистического учения, декларируемую ее авторами с фанатизмом, явно достойным лучшего применения“.

Рерихианство с точки зрения этого исследователя – «Популистический продукт самодостаточного рассудка и духовной помраченности» (Соина О.С. Феномен русского морализаторства. Этические очерки. – Новосибирск, 1995. с. с. 93-102).

Чем же могут теософы защитить свою веру от критических оценок со стороны русских философов? – Тем, что «среди теософов не было людей, обладающих равным им интеллектом и знаниями, а потому могущих быть достойными оппонентами. Рерихи же в ту пору были в Гималаях»1717. Но это не более, чем самоутешение. Философский уровень цикла «Агни Йоги» ниже того уровня критики, который мог бы заинтересовать великих русских философов. И нет никаких оснований считать, что если бы Бердяев, или Булгаков, или Лосев смогли бы проанализировать поток косноязычного космического сознания, разлившегося по рериховским «философским» трактатам, то они переменили бы свое отношение к теософии к лучшему.

За пределами православия христиане также по знакомстве с теософией свидетельствуют о ее радикальном антиевангельском духе.

Римский папа пока еще не уделял внимания лично Блаватской или Рерихам. Однако о вреде спиритизма и оккультизма, именуемых «непозволительным и нечистым обманом», Ватикан недвусмысленно говорит, начиная с 1840 года1718. Специально же о необуддизме и движении «Нью Эйдж», в русле которых движется теософское течение, папа Иоанн Павел II высказался так: «Пожалуй, следовало бы предостеречь тех христиан, которые пылко откликаются на разные предложения, идущие из религиозных традиций Дальнего Востока, например – приемы и методы медитации и аскезы. В определенных кругах это стало просто модой, которую принимают без размышлений. Надо бы прежде всего хорошо узнать свое духовное наследие и задуматься, можно ли со спокойной совестью отречься от него. Особое дело – возрождение старых гностических воззрений в виде так называемого New Age. Нельзя обольщаться тем, что движение это хочет обновить религию. Это лишь новый способ исповедания гностицизма, то есть такого образа духа, который во имя глубокого познания Бога отвергает Его Слово, заменяя его тем, что измыслил сам человек. Гностицизм никогда не уходил с поля христианства, всегда как бы сосуществовал с ним: и под видом определенных философских течений, и, чаще всего, – под видом тайной парарелигиозной практики, очень глубоко порывающей с тем, что сущностно важно для христиан, но не выражающей это открыто»1719.

Всю свою творческую жизнь полемизировал с теософией католический писатель Честертон. «Недавно миссис Безант в увлекательном очерке объявила, что есть только одна подлинная религия, все остальные – ее отражения или искажения. Единая вера миссис Безант – это доктрина единой личности: все мы – один человек, и нет стен, ограждающих индивидуальность. Безант не учит нас любить своих ближних – она хочет, чтобы мы стали своими ближними. Никакая теория не вызывает у меня более яростного протеста, чем эта. Я хочу любить ближнего не потому, что он – я, а именно потому, что он – не я. Я хочу любить мир не как зеркало, в котором мне нравится мое отражение, а как женщину, потому что она совсем другая. Если души отделены друг от друга – любовь возможна. Если они едины – любви нет. Человек любит себя, но он не может в себя влюбиться, а если бы смог – занудный вышел бы роман… Христианство велит детям любить другу друга, а не взрослому любить самого себя. Вот пропасть между буддизмом и христианством: буддисты и теософы считают, что личность недостойна человека, христианин видит в личности высший замысел Бога. Мировая душа теософов требует любви от человека, растворенного в ней. Но божественное средоточие христианской веры выбрасывает человека вовне, чтобы он мог любить Бога. Восточный бог – это гигант, вечно ищущий свою ногу или руку. Ни в какой другой философии бог не радуется распадению мира на живые души, но для католика отделение Бога от человека свято, потому что оно вечно. Чтобы человек любил Бога, нужен не только Бог, но и человек. Все туманные теософы, верящие в нерасчлененность мира, отшатываются от потрясающих слов Сына Божьего: „Не мир Я принес, но меч“»1720.

Вот суждение экуменического христианского семинара, в котором принимали участие и православные, и католики, и протестанты: «Религиозные общины имеют право выражать свой протест в тех случаях, когда авторитет их основателей или учителей используется для такой реинтерпретации основополагающей Вести, которая по сути своей с нею несовместима. Например, мы, христиане, выражаем свое возмущение теми интерпретациями Евангелия и христианства, которые предлагаются в оккультно-теософских системах и утверждаем, что идея близости этих эзотерических доктрин к Евангелию есть лжесвидетельство. Мы, христиане разных конфессий и разных стран, люди, знающие христианство не извне и имеющие серьезный опыт знакомства с иными религиями, свидетельствуем, что любая попытка создания „синкретической мировой религии“ есть не что иное, как антихристианская инициатива. Мы предупреждаем о том, что если какая-то религиозная или „культурологическая“ группа говорит о себе, что она нашла путь к синтезу всех мировых религий, к объединению христианства с каким-либо восточным или „эзотерическим“ культом – это явный признак того, что перед нами отнюдь не „всепримиряющее учение“, а очередная секта, которая пытается насадить тот или иной псевдовосточный культ под маской симпатии к христианству. Мы обращаем внимание на недобросовестность пропаганды проповедников синкретических сект, воинственно требующих терпимости. Объявляя невежественным и необразованным фанатиком любого человека, не согласного с их доктриной, зачастую считая, что между их адептами и оппонентами лежит расовая пропасть, они постоянно обвиняют в нетерпимости и сегрегационизме христиан. Заявляя о себе как о носителях „широкого взгляда на мир“, они никогда не признают права христиан оставаться просто христианами. Отказ христианина поклониться „эзотерической доктрине“ – что просто невозможно сделать, оставаясь верным духу и букве учения Христа – они немедленно характеризуют как „средневековую нетерпимость“, „фанатизм“ и т. п., уверяя, что подобного рода людям нет места в новом мировом порядке, на утверждение которого направлены эти культы. Мы не можем молчать и перед лицом активного антихристианского движения, включающего в себя теософию, антропософию, „Живую этику“ Рерихов и культы „New-Age“. Распространение Агни Йоги Рерихов в России, происходящее с поддержкой государственных лидеров и структур, вызывает нашу тревогу. Со всей ответственностью мы свидетельствуем: учение Рерихов – это религиозная секта не только не совместимая с христианством, но и прямо ему враждебная»1721. В христианском семинаре, принявшем 20 мая 1994 это Обращение, участвовало 227 человек. Они представляли Вселенский патриархат (Константинополь); Антиохийский патриархат; Русскую Православную Церковь; Элладскую Православную Церковь; Православную Церковь в Америке; Римо-Католическую Церковь; евангельских христиан России; епископальную Церковь Германии; лютеранскую Церковь Германии; лютеранскую Церковь Дании; лютеранскую Церковь Финляндии; методистскую Церковь; Церковь Англии (англикане); пресвитерианскую Церковь. Среди участников семинара – граждане России, Белоруссии, Бельгии, Ватикана, Великобритании, Германии, Греции, Дании, Италии, Казахстана, Литвы, Польши, США, Украины, Финляндии.

У христиан есть поводы для дискуссий между собою. Но отношение к теософии и оккультизму у нас единое.

Протестантский мир сам по себе также достаточно энергично реагирует на теософскую проповедь1722. Вот мнение одного из протестантских сектологов: «Темпы распространения теософии, похоже, значительно ниже, чем в 20-е годы, и можно надеяться, что сложность и элитарность терминологии путаного богословия сделает ее еще менее эффективной в век, когда точность определений, наконец, обретает должное значение. Чтобы быть христианином, человек должен следовать Священному Писанию. Теософия же не отвечает этому требованию и должна рассматриваться как антихристианское учение. Теософия называет себя всеобщей мировой религией, имеющей собственную, отличную от других природу. Но любое внимательное изучение ее эклектического происхождения открывает, что она многое взяла из легко узнаваемых источников»1723.

Занятно, впрочем, что там, где русские философы видели примитивность, там протестантские проповедники увидели «элитарность»…

Я бы затруднился определить конфессиональную принадлежность Альберта Швейцера. Скорее это либеральный протестантизм. Но теософская переинтерпретация христианства не вызывала в нем никакого сочувствия. «Теософия, которая в своем стремлении создать единую религию пытается свести воедино индийское и христианское благочестие, сталкивается с трудностями, так как эти образы благочестия всецело различны. Поэтому теософия обычно жертвует христианством в пользу индийских идей; христианство же она использует только для того, чтобы придать им более сильную этическую окраску»1724.

Такова оценка «религиозной философии» Блаватской и Штейнера христианами самых разных направлений. Вряд ли Рерихам удалось покорить философские вершины, не взятые их учителями, и избавить теософию от антихристианского душка и от тех философских недостатков, о которых говорили вышецитированные авторы.

Я не буду специально говорить об общественной деятельности семьи Рерихов. Рериховский «Пакт мира» вызвал самые позитивные отзывы весьма уважаемых людей. И все же еще при жизни Рериха была подмечена одна странность в его поведении. Призывая защищать мировую культуру, он почему-то с 1921 года не возвышал своего голоса против уничтожения русской культуры… Это обстоятельство послужило причиной появления в июне 1935 года статьи «Пакт Рериха или несколько вопросов акад. Рериху и членам Комитета Пакта Рериха», опубликованной в эмигрантской печати. В ней, в частности, говорится: «В тот самый момент, в конце 1929 года, когда Пакт получил высокую санкцию и вошел в европейскую жизнь, по советской России прокатилась страшная варварская волна разрушения памятников старины и искусства. В 1929-31 гг. у России отбирались последние национальные сокровища истории и свозились или на свалки, или на иностранные базары. Скандалы происходили в Голландии, в Швейцарии, в Англии, во Франции, общественные круги большей части мира отказывались покупать награбленное, купцы и коллекционеры бойкотировали коммунистические аукционы, составленные из национальных сокровищ российского искусства, протестовали сами музеи, университеты, эмигрантские организации. Не возмущались нигде только представители Пакта Рериха, не протестовал нигде только сам академик Рерих, не организовывал выступлений в защиту сохранения русских памятников заграницей только комитет Пакта Рериха. Это молчание по самому острому вопросу, чрезвычайно близкому для всей деятельности Рериха за последние годы, является не только странным, но и зловещим»1725.

В этом суждении есть односторонность. Неправда, что Рерих и его окружение никак не реагировали на вести из Советского Союза. Своим авторитетом Рерихи активно защищали добивание прежней России. Так, по представлению Е. Рерих, СССР обвиняют лишь «люди смотрящие из колеи старого мышления и потому не понимающие размаха совершающегося сдвига»1726. Или: «В стране сейчас школа миллионов – поднятая целина. Трудно передать, как захватывающе это подмечание нового, пусть и не каждый день. Все полны искренней наивысшей жажды жизни… Устремление к знанию есть величайший стимул. Будем радоваться!»1727. Стоит отметить, что это письмо от 14.8.1936. Сегодня рериховцы пробуют объяснить большевизанство Рерихов тем, что они надеялись оказать влияние на советских вождей (для чего Николай Константинович и привез им «Письмо Махатм»), но им это сделать не удалось, тогда начался террор, и Рерихи отмежевались от сталинизма… Но от большевистской краски Рерихов не отчистить. Не только до «ежовщины» или во время ее они защищали большевизм, но и потом, когда большевизм, уничтожающий всякую национальную культуру, начал распространяться за пределы Советского Союза: «Страх перед Новым навеян недругами, боящимися расцвета нашей мощной страны. Но ярая справится со всеми врагами, ибо стремится к Общему Благу. Ярая страна являлется страною Братскою, всем существом стремящейся к Новому Строительству, и показала это на яром примере оказания помощи Новому Китаю и др. народам Востока»1728. Это письмо от 7 декабря 1954 года. «Ярое» письмо…

Что же касается молчания Н. К. Рериха по поводу разрушения русской культуры, то у него были не только идеологические основания. Просто у него шла своя игра с Коминтерном1729.

О вкладе же Рерихов в созидание культуры (а не просто в ее защиту) сам я говорить не решаюсь. В конце концов, «на вкус и цвет товарищей нет». Лично мне, например и живопись Н. Рериха кажется чужой: холодной, бесчеловечной, безблагодатной. На мой вкус, свет, которым пронизаны его полотна – это не теплый свет Евангелия, это действительно ледяное излучение космоса. То, что с помощью художественной техники, которую использует Н. Рерих, можно изображать совершенно иной мир – показал позднее Сарьян… Но это – вопрос вкуса, вопрос ощущения…