Как однажды сказал Честертон, мир полон христианских добродетелей, сошедших с ума. Среди них — великий дар недоверчивости. Но пользуются этим даром люди весьма односторонне. Не доверяют обычно тем идеям, общественным институтам, проповедникам, которые предлагают людям труд, непростой труд очеловечивания. От призывающего к жизненной серьезности, слушатель требует не менее дотошного обоснования выводов, чем требуется от соискателя докторской степени. Но этот же человек с радостью доверяет тем идеям, тем изданиям и проповедникам, за которыми он чувствует призыв к гедонистическому послаблению.
      Уж много говорено о том, что современная цивилизация является радикально гедонистической. И даже религию она воспринимает как еще одну сферу для утонченного наслаждения. Как писали в приснопамятных изданиях эпохи «научного атеизма», задача церкви — «удовлетворять религиозные потребности верующих». Сегодня люди уже не стесняются признаваться в том, что им желательно не пробуждать, а всего лишь «удовлетворять» эти самые «религиозные потребности». Но условия для справления своих духовных нужд, конечно, предпочитают максимально комфортные: «Познание через Радость и Комфорт» [ ].
      В результате те идеи и символы, которые в былые времена именно лишали комфорта обывателя, будоражили его совесть, сегодня перетолковываются так, чтобы давать нравственную санкцию для по сути материалистического образа жизни. Религия Распятого на Голгофе Страдальца становится поводом к написанию брошюр на тему «Бизнес и Евангелие» с незамысловатой идеей о том, что только истинно-евангельская вера американского обряда может сделать ваш бизнес удачным. Идея переселения душ и многократного возвращения в сей мир, которая страшила и дисциплинировала людей тех традиционных культур, которые ее принимали, сегодня воспринимается скорее как радостная индульгенция: если у меня будет еще немало жизней, значит, мне предстоит еще немало попыток для исправления, а потому серьезную попытку систематического духовно-нравственного роста лучше отложить до следующей реинкарнации…
      Понятно, что христианство со своим постулатом единственной жизни, и, соответственно, абсолютной ответственности человека за ее качество, кажется религией более беспокоящей и менее удобной. Но нравственный авторитет Евангелия столь высок, что просто так отложить эту Книгу в сторону как-то неудобно. Соответственно, инстинкт совестного комфорта требует перетолковать Евангелие так, чтобы оно оказалось созвучно сегодняшней моде. Если сегодня есть мода на реинкарнацию — значит, надо обнаружить эту идею и в христианстве…
      Так снова о недоверчивости. Недавно в метро некий молодой человек остановил меня вопросом: «Скажите, Вы имеете какое-то отношение к Церкви?». Я сказал, что да. Он благоразумно настаивал: «К какой церкви? К Православной?». И здесь я дал утвердительный ответ. «Тогда у меня к Вам есть вопрос. Мне недавно сказали, что в древности христиане, как и индусы, признавали переселение душ, и лишь затем на каком-то соборе отменили эту веру. Это правда?». Странно, но я как раз заканчивал тогда работу над этой книгой, посвященной именно этому вопросу. Так что его вопрос был как нельзя более по адресу. А недоверчивость — так и просто похвальной.
      Но многие и многие люди (боюсь, их счет идет сегодня уже на миллионы), несравненно более доверчиво относятся к постулатам оккультной пропаганды. Как о само собой разумеющемся пишут бульварные газеты: «Понятие реинкарнации признавалось христианской церковью. Позже, в VI веке, на Иерусалимском соборе иерархи церкви изъяли из христианских доктрин постулат о переселении душ, который уцелел лишь в индуизме» [ ].
      Я надеюсь, что в интеллигентных людях, интересующихся вопросами религиозной философии, еще сохранилось стремление в любом диспуте выслушивать обе стороны прежде, чем сделать свой личный выбор. Аргументы в пользу кармического мировоззрения сегодня легко доступны: «введениями в эзотерику» и инструкциями по «диагностике кармы» просто завалены все книжные лотки. Христианский же ответ звучит пока еле слышно. Странно, но люди предпочитают доверять тем толкованиям христианства, которое дают нехристиане, упорно воздерживаясь изучить то понимание христианства, которое дают сами носители этой традиции.
      Можно, конечно, предположить, что современные христиане утратили мудрость и духовность первохристиан. Я даже не стал бы оспаривать этот тезис. У христиан вообще не принято оправдываться, когда тебя обвиняют в грехе [ ]. Но в этом конкретном вопросе — вопросе о переселении душ — христианская традиция может быть прослежена от десятилетия к десятилетию сквозь все двадцать веков. И обнаружится, что, вопреки уверениям оккультной пропаганды, наше неприятие реинкарнации не есть измена древнему христианству.
      Теософия Блаватской, Рерихов и многих иных оккультных учителей претендует на то, чтобы быть, с одной стороны, синтезом всех религий, а с другой — синтезом религии и науки. И заявляя о себе как о «новой науке», оккультная доктрина проникает в школы и государственные инстанции [ ], в университеты и в прессу. Поскольку сферой моей профессиональной научной деятельности является исследование истории христианской мысли и истории религии, я решил посмотреть — насколько научно проводится возвещенный оккультистами «синтез» в той области, с которой я знаком не понаслышке.
      Есть вполне понятная грань между религиозным убеждением и научным выводом. Сказать «я верю в Воскресение мертвых» или «я верю в реинкарнацию» означает высказать религиозное воззрение. Сказать «христиане первых веков верили (или не верили) в переселение душ» означает высказать суждение о некоем историческом факте. Этот факт может быть установлен и проверен. В предлагаемом тексте проводится вполне заурядная научная работа с историческими источниками, то есть такая работа, каждый шаг которой может быть проверен и понят человеком любых религиозных воззрений.
      В целом же предлагаемая работа не ставит целью сопоставление оккультно-теософских и христианских представлений о человеке, его судьбе и смерти. Я не ставлю здесь вопрос — есть ли действительно переселение человеческой души во многие тела или произойдет то, что обещано в Евангелии: воскресение усопших. Я не пытаюсь здесь анализировать доктрину кармы, равно как не стараюсь обосновать Евангельское возвещение.
      Просто я попробовал рассмотреть как историческое, а не как религиозное уже упомянутое чрезвычайно модное убеждение. Еленой Рерих оно было сформулировано так: «Доктрина о перевоплощении была отменена лишь в 553 году по Р. Хр. на Втором Константинопольском Соборе. Таким образом, доктрина о предсуществовании души и ее последовательных возвращениях на Землю, стала «ересью» среди официального христианства лишь в шестом веке по Р. Хр.; до этого времени она была терпима и принята теми церковниками, которые были особенно близки к гностикам… Но духовные отцы тщательно умалчивают об этом. Ведь не могут же они не знать, что закон перевоплощения был отменен лишь в шестом веке на Константинопольском соборе!» [ ].
      Пять тезисов я предполагаю рассмотреть в этой работе:
      Первый — действительно ли теория реинкарнации является универсальной, общерелигиозной и древнейшей.
      Второй — признавалась ли идея реинкарнации пророками Ветхого Завета.
      Третий — есть ли представление о переселении душ в книгах Нового Завета.
      Четвертый — действительно ли раннехристианские писатели до V Вселенского Собора признавали идею реинкарнации.
      Пятый — действительно ли Ориген учил переселению душ и было ли это учение «отменено» в шестом веке на Константинопольском соборе.

      Если исходить из убеждения в том, что идея кармы и душепереселения (лат.– реинкарнация; греч. — метемпсихоз) является универсальной, то, конечно, странно слышать христиан, которые отрекаются от нее и тем самым противопоставляют себя всему человечеству и всей истории. Но — действительно ли христиане такие «выродки»? Если мы обнаружим, что и в самом деле люди, хранящие Библию, никогда не признавали переселение душ, будет ли это их неприятие кармизма чем-то уникальным, беспримерно-скандальным верованием, которое изолирует их от всего остального человечества? Если все окрестные народы и предшествовавшие религиозные традиции веровали в реинкарнацию, то в общем-то естественно предположить, что эта идея могла так или иначе сказаться и в христианстве.
      А если в религиях Древнего Востока не было идеи реинкаранции? В таком случае неприятие христианами идеи кармы уже не покажется чем-то слишком скандальным. Можно будет предположить, что в этом вопросе христиане продолжают традицию, присущую более древним культурам Ближнего Востока. Итак, ради того, чтобы подготовить теософов к самой неприятной для них неожиданности (то есть к демонстрации негативного библейского отношения к реинкарнации), начнем наш разговор об отношении христианства в идее метемпсихоза издалека. Начнем ab ovo. С Древнего Востока.
      Присмотримся к тем танатологическим представлениям [ ], которые были распространены на Ближнем Востоке.
      Согласно теософскому мнению «в Египте прежде, чем где-либо появилось и оттуда уже перешло и распространялось у других народов учение о душепереселении» [ ]. В самом деле, о теории реинкарнации у египтян рассказывает Геродот (История 2, 123). Во II веке по Р. Хр. египетский христианский писатель Климент Александрийский говорил о «чисто национальном происхождении» реинкарнационных мнений своих языческих соотечественников (Строматы. VI, 4). В египетской «Книге мертвых» есть множество глав, называющихся «О перевоплощении в…». Душепереселение признается герметической литературой, распространявшейся из Египта в позднеантичный период.
      И, однако, всех этих свидетельств недостаточно для того, чтобы обосновать теософский тезис.
      Да, в «Книге мертвых» есть главы с названиями, столь радующими сердца сторонников реинкарнаций. «Глава о перевоплощении в лотос», «Глава о перевоплощении в правителя верховных принцев», «Глава о перевоплощении в божественного сокола» и т. д. Но в них не идет речь о том, что человек рождается в новом теле, снова вернувшись в земной мир. Нет, это заклинания, уверяющие духов, богов и демонов в том, что умерший человек преобразился в одного из богов, что он стал обоготворен, что его нужно принять как своего в царстве вечности. Это формулы новой идентичности человека, которую он обретает (надеется обрести) в мире богов [ ]. Но это не выражение надежды на то, что у души появится новое тело на земле, отличное от того, которое превращено в мумию.
      Для примера процитирую одну из глав о «перевоплощении»: «Глава о превращении в ласточку. Я ласточка, я ласточка. Я Скорпион, дочь Ра. Приветствую вас, о боги, чей запах сладок; приветствую вас, о боги, чей запах сладок. Приветствую тебя, Огонь, поднимающийся из-за горизонта. Приветствую тебя, житель города, я привел туда Стража его Бухты. О протяни же ко мне руки свои, чтобы я мог провести свои дни в Водоеме Двойного Огня, и позволь мне говорить, ибо мне есть, что сказать. Открой мне двери, и я расскажу тебе о том, что видел. Гор стал божественным правителем Ладьи Солнца и занял престол своего божественного отца Озириса, и Сет, сын Нут, лежит связанный путами, которые он приготовил для меня. Я подсчитал все, что находится в городе Секхем, я вытянул вперед обе руки при слове Озириса, я прошел испытание суда, и мне было разрешено говорить; да будет на то воля твоя, чтобы я мог продолжать и рассказать новости свои. Я вхожу в Зал, меня судят, и я, признанный невиновным и достойным блаженства, выхожу из ворот Неб-ер-тчера. Я чист в великом месте прохождения душ, я избавился от грехов своих, я защитил себя от всех обвинений, и я не уничтожил зло, пытавшееся проникнуть в члены мои на земле. Приветствую вас, божественные существа, охраняющие двери, освободите мне путь, ибо смотрите же, я подобен вам. Я вознесся к свету, я шел на своих ногах, я стал хозяином своих ног перед Богом Света, я знаю сокрытые пути и врата Секхет-Аару, истинно говорю, я, именно я, пришел и поверг врагов своих на землю, и мое бренное тело по-прежнему в гробнице» [ ].
      Итак, ласточка (или другие животные, упоминаемые в этих заклинаниях) не есть обычные обитатели зоосада, но тотемные символы божеств и их силы. Увидеть здесь вместо надежды на облечение высшей божественной мощью воплощение души в низшее и немощное животное тело — означает навязать мистическому тексту откровенно профанное содержание.
      Геродот (грек, а не египтянин) ошибся, истолковав египетские представления в духе популярной греческой философии. Стремление «Книги мертвых» представить душу в других обликах надо было понимать не на языке отвлеченного теоретизирования, а на языке конкретного религиозно-практического магизма: упомянутые животные «в плане тотемизма мыслились египтянами как могучие божества, способные устоять перед опасностями загробного мира. Превращение в них было для души средством оградить себя от этих опасностей, то есть обеспечить себе бессмертие. Желание умершего превратиться в то или иное божественное животное диктовалось исключительно стремлением обеспечить себе вечную жизнь в потустороннем мире — безотносительно к мыслившейся греческими философами «очистительной» процедуре» [ ]. Ошибка Геродота оказалась живуча (и по своим мотивам она была усвоена и теософами [ ]) но от этого она не перестала быть просто ошибкой. Впрочем, при современном уровне египтологических познаний ее воспроизведение обличает либо невежество человека в области истории религии, либо готовность действовать подлогами.
      Герметическая литература совсем не так архаична, как хотелось бы теософам. Блаватская, склоняясь к мнению о Гермесе Трисмегисте как «допотомном» маге [ ], полагает, что герметизм и индуизм являются религиозными философиями, во-первых, тождественными, во-вторых, древнейшими [ ]. Уже из того, что индуизм, якобы тождественный герметизму, провозглашается «древнейшей» философией (несмотря на то, что индуизм пришел на смену брахманизму), видно, что оценке, которую Блаватская дает древности герметизма, доверять не стоит [ ].
      В исторической науке еще в 1614 г. в лондонском издании книги швейцарского филолога Исаака де Казобона «Prolegomena in Annales» было выяснено, что герметическая литература появляется на рубеже эр, в эллинистический период истории Египта [ ] (а «библия» алхимиков и теософов — «Изумрудная скрижаль» вообще лишь в средневековый период). Герметизм представляет собой страницу не столько в египетской религии, сколько в греческой литературе (Ф. Зелинский представляет герметизм как «образчик той греко-египто-еврейской смеси, которой пробавлялось суеверие эллинистической эпохи») [ ].
      Крупнейший знаток античной культуры А. Ф. Лосев говорит о герметизме так: «С первых веков новой эры, если не раньше того, в греческой литературе стали появляться небольшие трактаты в которых главную роль играл Гермес, то ли в виде автора этих трактатов, то ли в виде реального человека, то ли в виде источника новой мудрости, и уже не человека, но бога… Тут возникла весьма обширная литература «герметического» содержания, которая в современной науке так и называется — «герметический корпус»… Трактаты, входящие в этот корпус, цитируются в отдельности писателями уже первых веков н. э. Но рукописи, содержащие эти трактаты в цельном виде, относятся только к XIV веку» [ ]. Подобную оценку происхождению герметической литературы дает и В. С. Соловьев: «Гермес Трисмегист — вымышленный автор теософского учения, излагаемого в нескольких книгах… главные из которых должны быть отнесены к средине III в по Р. Хр. Книги написаны прямо на греческом языке, а не переведены с египетского, как видно из встречающейся игры греческими словами… Философское содержание герметизма представляет преимущественно сочетание стоических и платонических элементов, как у Филона, влияние которого тут заметно» [ ]. Восприняв герметический корпус как действительно древний и собственно египетский памятник, теософы просто не учли общей «особенности философии эллинизма — ее наклонность к анонимности, к авторской мистификации… Истина, оптимистически возвещенная рационализмом классики, в эпоху эллинизма обернулась сокровенной тайной, недоступной для разумения обыкновенного смертного. Реальное философское авторство уже не внушает доверия, воспринимается как «человеческое, слишком человеческое». Отсюда соблазн переадресовать авторство, подменить его псевдоавторством, приписать выдвигаемую доктрину или письменное сочинение какому-нибудь авторитетному и уже освященному веками имени… Все попытки связать герметические сочинения с каким-либо реальным лицом не увенчались успехом. Вряд ли это были греки. Сомневаться в этом вынуждает низкий языковой и ментальный урвоень герметических писаний. На фоне эллинской эстетики мысли и слова герметические творения выглядят какой-то литературной партизанщиной» [ ].
      Итак, от наличия различных вариантов идеи душепереселения в герметических трактатах нельзя заключать к тому, что это верование было присуще автохтонной религии Египта.
      Сообщение же Климента о том, что египтяне сами создали теорию перселения душ надо рассматривать в общем контексте его мысли. Один из основных приемов его апологии библейской веры — это обличение несамостоятельности греческой философии. Его задача — не рассказать нечто положительное о религии египтян, но высказать нечто критическое о философии греков. Он полагает, что греки много заимствовали от презираемых ими евреев. И в этом контексте он напоминает им о том, что сами же греческие философы утверждали, что идею душепереселения они взяли у египтян [ ]. Неоспоримым фактом является то, что греки именно так и считали. Но правильно ли они поняли египтян? И даже если они слышали от египтян рассказ не о мистериях, а именно о перевоплощениях — то кто были эти их египетские собседники? Возможно, что в тот период, когда греческие философы начали посещать Египет, там уже появилась интеллектуально-столичная мода на индийские пряности (античное Средиземноморье несомненно было знакомо, хотя и весьма поверхностное, с Индией, брамины которой в античной литературе получили имя «гимнософистов»). Но и тогда не было в Египте религии перевоплощения, была лишь мода среди интеллектуальных кругов. Нельзя же на основании того неоспоримого факта, что Блаватская и Рерихи родом из России, сказать, что в начале ХХ века религией России была теософия, или что русские монахи и богословы хранили тайну перевоплощения и законы кармы!
      Но суждения греков о Египте не должны закрывать от нас тот факт, что ни один из древних памятников египетской истории не указывает на присутствие идеи реинкарнации в Египетской религии [ ]. Египетская «Книга мертвых» говорит только о странствии души в небесный мир. «Что касается противоположной участи души, возвращения ее на землю, в тело человека или животного, в книге мертвых не встречается никаких указаний» [ ].
      Реинкарнация была невозможна в религии, в которой столь значимое место уделялось сохранению тела и могилы в неистлении и в неприкосновенности. Трудно сказать, какое будущее представляли египтяне для самой мумии. Но в их представлении связь погребенного тела и души человека оставалась тесно-неразрывной. Сохранение земного тела было необходимо для того, чтобы человек в мире богов обрел тело духовно-преображенное, божественное.
      Датируемые XXVII или XXV веком до Р. Х. тексты на стенах пирамиды Унаса выражают такую надежду на будущее человека (в данном случае — царя Унаса): «О, Атум! Се сын твой, Осирис. Схоронил ты его живым — и жив он. Жив он — жив этот Унас. Он не умер — не умер и Унас. Не сошел он в преисподнюю — не сошел и Унас. Не судим он — не судим и Унас. Тело твое — это тело Унаса. Плоть твоя — это плоть Унаса. Кости твои — это кости Унаса». «О Унас, не ушел ты мертвым, ты ушел живым. Плечи твои — плечи Атума; спина твоя — спина Атума (Перечисляются все части тела) Сколь прекрасным стало твое бытие. О, Унас, стал ты просветленным среди братьев твоих богов. Свершилось! Свершилось!». Сохраняя мумии умерших, египтяне выражали свое убеждение в целостности человеческого существа и в том, что какой-то образ бессмертия должен быть присущ и телу,а не только душе.
      Даже в той версии «Книги мертвых», которая возникла в греко-римский период, подчеркивается уникальность материального тела человека: «Имя твое выдержит испытание временем, твое материальное тело укреплено, а твое духовное тело познает процветание; ты не будешь изгнан ни на небе, ни на земле. Лик твой сияет пред Ра, душа твоя живет пред Амоном, а твое материальное тело обновлено пред Озирисом. Кости твои покрыты плотью и облик твой тот же, что был на земле, и ты получаешь хлеб вместе с душами богов. Ты не изгнан от врат Туата (т.е загробного царства). Тот, могущественнейший из богов, приходит к тебе и своей собственной рукой пишет для тебя Книгу Дыхания. И тогда душа твоя обретает дыхание на вечные времена, и плоть твоя создается заново жизнью на земле: ты обретаешь божественность наравне с душами богов, сердце твое есть сердце Ра, а члены твои есть члены великого бога» [ ]. Как видим, сердце умершего Ивана не становится сердцем новорожденного Петра, но становится сердцем Ра. Те члены, которыми вновь располагает душа, не члены нового земного существа, а члены преображенного обитателя мира богов. Не хлеб земли ест теперь человек, а хлеб богов. Тело обновляется Озирисом по образу его собственной смерти и воскресения.
      Уильям Бадж (чьи книги по египетской религии сейчас активно распространяются оккультными издательствами) никак не склонен причислять египетскую религию к кругу тех мифологий, что строятся на идее реинкарнации. По его вполне корректному выводу — «вот основные положения древнеегипетской религии: 1. Вера в бессмертие души и во встречу после смерти с родственниками и друзьями. 2. Вера в воскрешение духовного тела, в котором душа жила после смерти. 3. Вера в продолжение существования души сердца, ка (двойника) и тени. 4. Вера в превращение пожертвований и действенность погребальных подношений и даров. 5. Вера в действенность заклинаний, включая имена, магические и религиозные формулы и т. д. 6. Вера в неизбежность суда, на котором праведники получают в награду вечную жизнь и счастье, а грешники уничтожаются… Все вышеизложенные воззрения являются, по-видимому, исконными африканскими верованиями, которые существовали еще в додинастический период» [ ].
      Египет сохранил более древние представления, чем религии Междуречья — еще неолитические [ ]: мир мертвых для него это мир надземный, а не подземный, мир звезд: души становятся звездами, телам умерших уготовано будущее, а не просто уничтожение. «В качестве примера можно сослаться на следующие изречения из «Текстов пирамид»: «Поднимись, возьми себе свой хлеб, соедини свои кости, встань на ноги… Поднимись к этому своему хлебу, не подверженному порче, и к своему пиву некиснущему» (Pyr. 858). «Твои кости не разрушаются, твоя плоть не болит, твои члены не отделяются от тебя» (Pyr. 725). В свете археологических данных и свидетельтв «Текстов пирамид» очевидно, что в эпоху неолита дорожили сохранностью тела умершего» [ ].
      С этим связано было и египетское убеждение в том, что самой страшной участью для умершего было бы сожжение его тела. Об этой особенности египетских верований стоит вспомнить в контексте нашего обсуждения теософского тезиса, полагающего, будто реинкарнационное (индийское) понимание смерти лежит в основе универсальной религии и было присуще всем значимым историческим традициям. Вспомним, что для теософов кремация тела есть нормальный, лучший способ погребения и что захоронение в земле им кажется чем-то кощунственным (Е. Рерих, назвав себя и своих единомышленников «противниками кладбищ», тут же поясняет: «Низшее — кладбища и мощи, выше — сожжение» [ ]; «Кладбища вообще должны быть уничтожены как рассадники всяких эпидемий»). И сравним это теософское убеждение с древнеегиптским [ ]: В тексте постановления фараона XIII династии Неферхотепа I, изданного для охраны некрополя Абидоса, говорится, что смертная казнь через сожжение грозит каждому оскверняющему могилы некрополя. Мысль о сожжении тел умерших была чужда египтянам» [ ]. Так что египетское представление о смерти и об участи тела после его расставания с душой все же резко отличается от теософского. Попытки Е. Блаватской выдать свою доктрину за древнеегипетскую весьма некорректны.
      Для понимания своеобразия египетской танатологии важно также отметить, что древнегипетское отношение к смерти в целом — светлое и бесстрашное. Древнейшие изображения в Пирамидах, представляющие сцены посмертного бытия — это сцены кипучей деятельности, но никак не нирванического покоя [ ]. Египетская «Похвала смерти» лишена всякого привкуса мизантропии (в отличие от позднейших произведений подобного жанра в самых разных культурах): «Зачем они сводят на нет славу загробного мира, — Страны справедливой, блаженной, где страху нет места, обители упокоенья, чьим жильцам омерзительны распри, где нечего ближних бояться, ибо нету вражды в этом крае? Наши предки покоятся там со времен мирозданья. Из тех, кто родится на свет во множестве неисчислимом, не осядет в Египте никто: в городе Вечности всем поголовно приют уготован. Разве долго продлится пора гостеванья земного? Время, как сон промелькнет, и «добро пожаловать»« — скажут в полях заката пришельцу» [ ].
      Но это представление резко отличалось от (тогда еще не существовавших) индийских сказаний о перевоплощениях, и еще более резко — от тех представлений о смерти, что распространялись в Междуречье.
      В шумеро-вавилонской религии [ ] бытовало совершенно иное, чем в Египте, отношение к смерти. Междуречье — это тот мир, который Библия считает колыбелью человечества. До Рождества Христова остается еще более двух тысячелетий [ ].
      «О вавилонских представлениях о загробном мире и участи, ожидающей человека, можно судить по ряду текстов: «Сну Энкиду» (7 таблица «Эпоса о Гильгамеше»), «Энкиду в преисподней» (12 таблица), «Схождению Иштар в преисподнюю», «Царевичу в Преисподней». Открывающаяся картина крайне безрадостна. Вавилонская «страна без возврата» — хуже, чем полное небытие, — нечто похожее на вечность Свидригайлова: «эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность». Здесь во тьме томятся умершие — без надежды на воскресение или новое рождение. Развитых представлений о загробном суде у вавилонян не сложилось; и праведников, и злодеев ждет одинаково унылое прозябание; в несколько лучшем положении находятся те, кто оставили по себе сыновей, и совсем плохо приходится тем, чье тело не было предано погребению, по ком не справляют заупокойного культа. «Ничто не дорого, кроме сладостной жизни», — поучает Шуруппак сына. На загробные радости никто не уповает, никто их и не обещает; награда и наказание — все свершается на земле. В «Разговоре господина с рабом» эта мысль оттеняется прямым указанием на одинаковое положение всех людей после смерти: «Поднимись, пройди по руинам древним, чтобы увидеть черепа последних и первых: кто был злодей, и кто — благодетель?»
      После смерти вавилонянин уходит «В дом мрака, жилище Иркаллы, в дом, откуда вошедший никогда не выходит, в путь, по которому не выйти обратно, в дом, где живущие лишаются света, где их пища — прах, и еда их — глина, а одеты, как птицы, одеждою крыльев, и света не видят, но во тьме обитают, а засовы и двери покрыты пылью» [ ]. Гильгамеш ищет избавления от смерти. Его путешествие к Утнапишти — единственному человеку, обретшему бессмертие — может быть истолковано не только как эпос, но и как описание мистерии… Но итог все равно неутешителен. Путь Утнапишти неповторим и для людей путь к бессмертию закрыт. «Только боги с Солнцем пребудут вечно, а человек — сочтены его годы, чтоб он ни делал — все ветер!» [ ].
      Утнапишти — вавилонскому Ною, спасшемуся при потопе, бессмертие было даровано при слишком уникальных обстоятельствах. Увидев землю, опустошенную потопом, увидев мир, забитый трупами и осознав отсутствие жертв, которыми люди при всей их шумливости все-таки ублажали богов, последние испытали чувство, близкое к покаянию и как бы во искупление своего греха перед людьми даровали лично Утнапишти бессмертие. И эта ситуация слишком уж необычна. Довести Энлиля до покаянного чувства явно трудно. Поэтому путь Утнапишти никак не есть «путь всея земли»; его путь неповторим.
      И хоть затем по совету Утнапишти Гильгамеш добывает цветок бессмертия — и это оказывается напрасно. Бессмертным становится змей, похитивший цветок жизни, найденный Гильгамешем. Змей обрел способность сбрасывать кожу и оказываться вновь молодым — но не человек… «Гильгамеш сказал ему, дальнему Утнапишти: Что мне делать, Утнапишти, куда отправляться? Та, что меня преследовала неумолимо, воссела в моей спальне — это Смерть! И куда я лицо ни обращаю, повсюду она — смерть!».
      Людям остается печальное шествие в преисподнюю. Шествие по пути, который шумерская поэма «В степи ранних трав» называет «Дорогой, которая губит того, кто идет по ней» [ ]. Она приводит к миру, в котором «в реке подземного царства вода не течет — вода из нее не утоляет жажды. В полях подземного царства не растет зерно — из него не мелют муки. Овцы подземного царства не носят шерсти — из нее не ткут ткани» [ ].
      Аид греков, Шеол древних евреев по шумерски назывался «кур». «Первоначально это слово означало «гора», затем приобрело более общее значение — «чужая страна», потому что окружающие горные области таили в себе постоянную угрозу для Шумера» [ ].
      Это — путь для всех. «Существование в подземном мире «Эпоса о Гильгамеше» мучительно, однако, существуют различные градации страдания. С теми, кто имел большие семьи, кто пал в битве, с тем, кто достойно провел жизнь, обращаются лучше, чем с остальными. Но все же какие-либо ясные моральные и этические принципы, по-видимому, недействительны в инфернальном мире» [ ]. И это путь, по которому нет возврата. Умерший сын отвечает ищущей его матери: «Я не трава и не могу вырасти вновь для нее; я не вода, и не могу подняться вновь для нее; я не трава, пробивающаяся в пустыне [ ]; я не новая поросль, пробивающаяся в пустыне». Поскольку поэма «В степи ранних трав», откуда взята эта цитата, относится к IV тысячелетию до Р. Х., постольку нетрудно заметить, что жители Месопатамии столь глубокой древности не были знакомы с якобы «древнейшей» реинкарнационной философией.
      Есть, однако, в шумерской религиозной литературе один мистериальный текст, который дает надежду. Это миф «Брак Энлиля и Нинлиль», содержащий рассказ о схождении богини Нинлиль в мир смерти и о ее возвращении. Там формулируется принцип, который можно признать слабым предвестием богословия ап. Павла: «За голову голову пусть оставит» [ ]. Выкуп за жизнь — смерть. Чтобы выйти из ада, Нинлиль должна оставить там зачатого и рожденного ею в её преисподних странствиях сына. Но для людей вряд ли есть и такая надежда… Ведь миф о Нинлиль не столько старается дать людям надежду, сколько объяснить им, почему луна светит во тьме, почему сын богов оказался в мире тьмы и смерти. Это скорее астральный миф, чем сотериологический.
      В шумерских и вавилонских текстах не только нет никаких упоминаний о реинкарнации или «карме», но весь строй их представлений о смерти несовместим с надеждами на реинкарнацию.
      Идея переселения душ совсем не является столь древней и столь всеохватывающей, как того хочется теософам. И у семитов (которыми являются аккадские племена, покорившие Шумер и создавшие собственно вавилонскую цивилизацию), и у арийцев в древности были похоже-пессимистические взгляды на смерть: «Согласно наиболее ранним представлениям, расставшаяся с телом душа — урван — на три дня задерживалась на земле перед тем, как сойти вниз, в подземное царство мертвых, в котором правил Йима (по санскритски — Яма). Йима был первым царем на земле и первым из умерших людей. В царстве Йимы души жили как тени, и зависели от своих потомков, которые продолжали пребывать на земле… По-видимому незадолго до того, как индоарийцы и иранцы отделились друг от друга, у них возникли новые представления о загробной жизни. Они заключались в том, что по крайней мере некоторые из них могут избежать устрашающей участи вечного безрадостного существования на том свете, а души некоторых людей после смерти могут взлететь и присоединиться к богам в светлом раю, где они познают всевозможные удовольствия» [ ].
      Идея реинкарнации, как видно, не появляется и вместе с этими новыми представлениями. Но еще важнее то, что наиболее архаичная индоарийская танатология не знает ни возвращения человека к жизни на земле, ни обещаний радостной «загробной жизни».
      «В языческие времена иранцы, очевидно, считали, подобно индоарийцам ведической эпохи, что всякая блаженная душа, достигнув рая, соединится со своим воскресшим телом, чтобы снова вести счастливую жизнь, полную чувственных ощущений. Зороастр учил, что души праведных должны ожидать этого высшего блаженства до момента Фрашегирд («чудоделания»), когда они получат «будущее тело», а земля отдаст кости своих умерших (Ясна 30, 7)» [ ]. Конечно, это будет преображенное тело: оно не пострадает от прикосновения потока раскаленного металла, в который превратятся горы.
      Позднее зороастрийцы усвоили идею разных путей. Праведников ждет вечная радость «в сонмах небесных язатов»; грешников ждут вечные муки в преисподней (кстати, по верованию зороастрийцев-огнепоклонников, страшная казнь ждет тех, кто сжигает тела: те, кто бросил труп в огонь, казнятся как осквернители божества) [ ]. Для людей, совмещавших добрые и злые дела, возможен выход из мук чистилища — но не назад, на землю, а в рай. Перевоплощения в другие тела здесь нет.
      Да и в самой Индии наиболее авторитетные и древние религиозные системы также не знали ничего о реинкарнации [ ]. Вопреки уверению Блаватской в том, что «идеи кармы и перевоплощения составляют основу морали во всех древних св. писаниях Востока» [ ], «Веды» (они начинают склыдываться в XVI-XV вв. до Р. Хр.) не знают о перевоплощениях. Лишь спустя тысячелетие доктрина реинкарнации появляется в «Упанишадах» (VII-V вв. до Р. Хр.). Но там она и называется «знанием, которое не пребывало ни с одним брахманом» (Брихадараньяка-Упанишада. VI, 2, 8). Причем индусам эта идея не показалась очень уж радостной. Именно «с переходом к идее переселения в индийской культуре воцарился чуждый Ведам пессимизм» [ ]. Все индийские философские и религиозные системы начали искать путь избавления от «колеса сансары», начали предлагать средства для устранения дальнейших перевоплощений… Приняв доктрину переселения, Индия немедленно начала искать того, кто имел бы власть сказать, подобно Христу: «Верующий в Меня не увидит смерти вовек».
      И греческая религия не знает переселения душ. Еврипид заставляет Тесея, узнавшего о смерти любимой им Федры, воскликнуть: «Горе, горе мне! Знать давно, давно Пращур мой грехом запятнал мой род — Грех слезами тот омываю я!». Человек, верящий в карму и реинкарнацию, сказал бы, наверно, иначе…
      У некоторых из греческих философов есть реинкарнационные мотивы, — но не в эллинской религии, ничего хорошего не ожидающей от жизни за гробом. Олимп — для богов. Для людей — Аид, «где мертвые только тени отшедших, лишенные чувства, безжизненно реют» (Одиссея, XI, 475-476). Одиссей, проникнув в Аид, приветствует душу Ахиллеса как царя мертвых, и слышит в ответ: «Лучше бы хотел я живой, как поденщик, работая в поле, службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный, нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать» (Одиссея, XI, 488). В ящике Пандоры осталась только Надежда: «Не улетела наружу: успела захлопнуть Пандора крышку сосуда, по воле эгидодержавного Зевса, тысячи же бед улетевших меж нами блуждают повсюду, ибо исполнена ими земля, исполнено небо» (Гесиод. Труды и дни. 98-101 [ ]). Для Аристотеля и его учеников за порогом смерти нет надежды: «за ним уже для умершего ничто ни хорошо, ни плохо» (Никомахова Этика, III, 6; 115а).
      В античной литературе и мысли не могли бы быть так сильны мотивы ужаса перед смертью, если бы люди на пороге смерти могли утешать себя мыслью о будущих перевоплощениях. Но «как раз в те годы, когда проповедует Иисус, по миру распространяются стихи Горация (умер в 8 г. до н. э.) Лейтмотив поэзии Горация — страх перед смертью и способы его преодоления… Плутон неумолим и никакими жертвоприношениями его нельзя склонить к тому, чтобы он тебя пощадил. Рано или поздно умрет каждый. Вот в общем и все — ни о чем другом Гораций не может даже думать. Причем Гораций далеко не первый, а, скорее, наоборот, один из последних по времени авторов, греческих и латинских, кто говорит о страхе перед смертью. В течение целой исторической эпохи, начиная с 4 в. до н. э. весь по сути античный мир как пожаром был охвачен этим страхом. Философы (Эпикур и вся его школа и стоики) мучительно искали средства от этого страха, фармацевты с печалью сообщали, что нет среди целебных трав лекарства от смерти, а поэты приглашали забыться, хотя бы на минуту, сбежать от страха перед смертью в мир, где рекой льется вино… Греки боялись смерти не всегда. Спартанский поэт Тиртей восклицал: «Доля завидная пасть в передних рядах ополчения, Родину-мать от врагов оберегая в бою». Нестор в гомеровской «Илиаде» сравнивает людей с листьями на ветвях могучего дуба: одни листья падают, другие, наоборот, появляются, а дерево продолжает расти и становится только больше. Личность полисного грека была как бы растворена в коллективе. А пока человек не выделил себя из массы, он действительно не боится смерти, так как просто не знает, что это такое. Но вот наступает IV век, и люди обнаруживают, что полис это не больше чем территория, на которой стоят их дома и пасутся их овцы. Человек с ужасом обнаруживает, что смерть ничего общего не имеет с той воспетой в «Илиаде» сменой поколений в ряду граждан, которая некогда делала полис только моложе и сильнее. Оказывается, смерть — это мое (!) небытие. Мир вокруг меня остается, а я ухожу. Сделав это открытие, греческая, а затем и римская цивилизация погружаются в то состояние истерического страха, которое передал Гораций» [ ]. Поэтому такой ужас и недоумение у римлян вызывали христианские мучники, не боявшиеся смерти. Поэтому их кровь стала семенем Церкви. (И, между прочим, поэтому сегодня рассказы о христианских мучениках не поражают людей — ибо советская эпоха была эпохой героически-стадной, в которую не только христиане, но и другие люди смерти не боялись, а потому и победа христиан над страхом смерти и боли не казалась чем-то удивительным).
      Итак, в архаико-героические времена греки не боялись смерти потому, что не ощущали трагичности самой смерти. Затем страх появился. И новоизобретенное лекарство от него — орфически-пифагорейская вера в будущие рождения — исцелила от этого страха далеко не всех.
      Единодушие источников, прочно связывающих имя Пифагора с проповедью реинкарнации в греческом мире, означает, что идея странствования душ не была привычна для греческой религиозной традиции. Историко-философская традиция вполне единодушно утверждает, что именно Николаю Федорову принадлежит идея механического оживления «умерших отцов». Но из этого факта никак не следует, что идея механического бессмертия была органической частью русской духовной культуры до Федорова или в его время [ ]. Точно так же та роль, которая приписывается Пифагору в распространении реинкарнационных идей в Греции, означает именно, что эти идеи были вполне чужды предшествовавшей греческой традиции.
      Пифагор никак не был голосом греческой религиозной традиции, и поэтому древняя эллинская литература знает немало язвительных стрел в адрес Пифагора (в том числе и по поводу его доктрины метемпсихоза). Диоген Лаэртский пишет об этом так: «Величавость Пифагора не упускает случая задеть и Тимон в «Силлах», где пишет так: «А Пифагор, преклоняясь к волхвам, болтающим бредни, ищет людей уловлять, величавых речей говоритель». О том, что Пифагор в иное время был иными людьми, свидетельствует и Ксенофан: «Как-то в пути увидев, что кто-то щенка обижает, он, пожалевши щенка, молвил такие слова: «Полно бить, перестань! живет в нем душа дорогого друга: по вою щенка я ее разом признал». Так пишет Ксенофан. Насмехается над Пифагором и Кратин: «Едва завидев человека пришлого, тотчас к нему пристанут с переспросами, чтоб сбился бедный с толку и запутался в противоречьях, сходствах, заключениях, потоплен в бездне мудрости блуждающей» (Диоген Лаэрт. VIII, 36-37). И, кстати, стоит напомнить редко воспроизводимое продолжение знаменитой фразы Гераклита: «Многознание уму не научает, а не то научило бы Гесиода и Пифагора» (Диоген Лаэрт. IX, 1).
      Судить по Пифагору об эллинской религии — все равно, что принимать за русское православие книги русских масонов (например, Е. П. Блаватской) [ ]. Ни народная религия, ни мир философов не были единодушны в принятии идеи душепереселения. Как верно заметил Ориген, «платоник, верующий в сказания о переселениях души из одного тела в другое, допускает глупость с точки зрения стоиков, перипатетиков и эпикурейцев… которые вышучивают все эти разглагольствования Платона» (Против Цельса. 1, 13).
      К огорчению теософов, желающих унифицировать все религии, даже в древнегреческой религиозности «догматической определенности тут (в вопросе о посмертии — А. К.) не было; различные воззрения, плоды религиозного сознания различных последовательных эпох уживались рядом. Душа переживает тело — это признано; но как? Она витает незримо участливым духом в доме своих потомков — она живет поблизости своего тела в гробнице, где и следует ухаживать за ней, но навещает свой прежний дом в праздник Анфестерий — она вместе с другими душами живет в общей для всех призрачной обители Аида, представляемой либо на крайнем западе, за Океаном, либо под землей» [ ]. В общем, греческая религиозность не умещается в рамки теософских верований.
      Наконец, прежде чем перейти к рассмотрению верований Древнего Израиля, обратим внимание на еще одну религиозную традицию, которая, хотя и возникла в поздние времена, но оказала огромное влияние на судьбы мира. Это ислам. Предположим, что христианские догматики блокировали течение древнего и общечеловеческого предания о душепереселениях. Но в таком случае оно должно было найти себе выход в религии свободных кочевников. Однако, к разочарованию теософов, и ислам оказывается за рамками провозглашенного ими «общерелигиозного синтеза» на базе кармически-реинкарнационных идей. Коран ясно отвергает возможность перевоплощения и возврата на землю: «А когда придет к одном из них смерть, он скажет: «Господи! Верни меня [в этот мир]: может быть, я сделаю благое в том, что оставил!». Так нет! Это — слово, которое он говорит, а за ними — преграда до того дня, как они будут воскрешены» (Коран 23, 101-102) [ ].
      Итак, фон, на котором раздается проповедь Пророков, а позднее и Христа, вне-реинкарнационный. Конечно, новый Учитель мог примкнуть к какой-либо недавно появившейся мистико-философской группе типа пифагорейцев и возвестить реинкарнацию. Но если бы Он остался верен древнейшим ожиданиям и возвестил бы, что человек создан для телесного бессмертия, потерянного им во грехе — это не было бы слишком шокирующе. Это означало бы пришествие Того, Кого ожидают все народы (Агг. 2, 7) за исключением некоторых философов.
      Но прежде, чем обратимся в к возвещению Нового Завета, присмотримся к Завету Ветхому.

      Мы видели, что те религии, посреди которых формируется религия Израиля, не знают реинкарнационного мифа. Несомненно, что отсутствие некоторого представления у соседей не означает, что оно должно отсутствовать и у Израиля. Его религия весьма самостоятельна и самобытна. Поэтому надо быть готовым к тому, чтобы заметить в Библии идеи, которые не встречаются у жителей Шумера или Египта.
      Однако для теософии здесь создается явное затруднение. Теософия исходит из того, что идея реинкарнации мигрировала через века, пространства и культуры. Теософия полагает, что и древнем Израиле была идея душепереселения. Именно потому, что оккультисты считают свою доктрину корнем всех религий, для них является делом чести найти доктрину реинкарнации и кармы в столь уважаемой традиции, как религия Пророков. «Еврейский народ, несомненно, знал в общих чертах о теории переселения душ», — пишет «йог Рамачарака [ ]». Моисей возводится теософами в ранг «Посвященного» [ ], и Библия оказывается зашифрованным трактатом о карме и оккультизме. Но вот оказывается, что в религиях, окружавших Израиль и даже предшествовавших его возникновению, идея повторных жизней на земле отсутствовала. Откуда же тогда Израиль мог бы ее заимствовать? Неужели она была плодом самостояльного религиозного творчества евреев?
      Но весь пафос трудов Блаватской направлен на то, чтобы доказать полную несамостоятельность Библии, ее полную зависимость от языческих верований и практик. Так что для думающего теософа тут встает проблема: или признать духовную и творческую самостоятельность еврейской религии, но в таком случае отказаться от метода, которым Блаватская растворяет Библию в язычестве. Кроме того, в этом случае встает вопрос: если еврейская религия проявила такую поразительную устойчивость по отношению к влияниям своих ближайших соседей, то почему же она должна была впитать в себя идею, пришедшую совсем издалека — из Индии? Или же теософ должен сохранить верность методу Блаватской, согласиться с тем, что религия Израиля не так уж и отличалась от своих соседей, но тогда придется признать, что у евреев, как и у египтян, шумеров или зороастрийцев, не было идеи кармы. И, значит, идея реинкарнации является не «общечеловеческой» и древнейшей, а всего лишь индийской и сравнительно недавней.
      В конце концов теософ будет настаивать: хорошо, пусть не у египтян, так у индусов евреи все же заимствовали идею душепереселения. Ведь неоспорим тот факт, что как в индийской мистике, так и в еврейской есть это учение.
      Однако, неоспорим ли этот факт или нет — будет зависеть от того, что именно мы будем понимать под «еврейской мистикой»: мистику Пророков или мистику каббалистов. Одна из традиционных ловушек в религиоведении — это обозначение одним и тем же термином двух весьма различных (порой даже до противоположности) религиозных традиций: религии Древнего Израиля и религии средневекового и современного иудаизма.
      Поскольку теософия ведет свое происхождение из традиции «западного эзоетризма» (отнюдь не из буддизма и не из других индийских школ, а просто из каббалистики) [ ], то для теософов не секрет, что идея реинкарнаци присутствует в каббалистическом иудаизме.
      В нем «это явление называется гильгуль нешамот — реинкарнация. После смерти тела души возвращаются к своему Источнику и переходят в другие тела, чтобы исправить то, что испортили в прошлом воплощении. Переселение душ — одно из основных положений иудаизма. Сказано в книге «Шаар гагильгулим» р. Хаима Виталя (1542-1620): «Душа входит в тело, когда ребенок рождается. Если человек в течение своей жизни не исправил ее, на она должна снова вернуться в этот мир и будет возвращаться в него, пока не очистится совершенно». Кабалистам известно, что души почти всех живущих сейчас людей находятся в этом мире не первый раз» [ ].
      Итак, невозможно оспаривать наличие учения о реинкарнации в современном иудаизме. Но когда появляется это учение у евреев? Первые упоминания о проявлении реинкарнационных взглядов на еврейской почве восходят к рубежу I-II веков по Р.Хр. Еврейский историк Иосиф Флавий приписывает допущение реинкарнации фарисеям: «Души, по их мнению, бессмертны; но только души добрых переселяются после их смерти в другие тела, а души злых обречены на вечные муки» (Иудейская война. II, 8, 14). «Фарисеи верят в бессмертие души и что за гробом людей ожидает суд; грешники подвергаются вечному заключению, а добродетельные люди имеют возможность вновь воскреснуть» (Иудейские древности. XVIII, 1, 3). «Тем, кто сохранил верность законам, Бог даровал право родиться вновь и получить лучшее, в сравнении с прежним, существование» (Против Апиона II, 30) [ ]. Тут же Флавий отмечает, что это учение фарисеев весьма популярно в народе.
      Скорее всего, Флавий просто стилизует под нормы греческой философии традиционную библейскую веру в воскресение плоти. Еврейская религия и сам еврейский народ презирались язычниками. Даже Марк Аврелий — «философ на троне» — был преисполнен антисемитизма. «Рассказывают, что когда Марк Аврелий на пути в Египет проезжал через Палестину, то, испытывая отвращение к вонючим и нередко производившим смуты иудеям, скорбно воскликнул: «О маркоманны, о квады, о сарматы! Наконец я нашел людей хуже вас» (Аммиан Марцеллин. Римская история. 24, 5, 5). Соответственно, иудейские книжники старались оправдать веру своих отцов перед судом покорителей Палестины. Еврейские интеллектуалы встают на защиту своего народа и своих святынь. Они идут тем же путем, которым чуть позже пойдут христианские «апологеты»: стараются найти параллели между Библией и эллинской культурой (философией, поэзией, религией). Иосиф Флавий и Филон Александрийский дают примеры приспособления религии своих предков ко вкусам языческой философской среды [ ]. Не ограничиваясь лишь указанием на действительно близкие места Библии и греческой философии, они порой создают их сами.
      Похоже, что и превращение Иосифом Флавием палестинских фарисеев в подобие стоического философского кружка относится к такого рода попыткам. Это не столько рассказ о прошлом, сколько попытка сотворения желательного будущего — такого будущего, в котором римляне считали бы евреев равными себе.
      Сообщению Иосифа о фарисеях, таким образом, не стоит придавать много веса. Во-первых, потому, что оно исходит из источника, который не скрывает своей тенденциозности.
      Во-вторых, потому, что это сообщение не подтверждается другими свидетельствами о вере фарисесев. Так, в Евангелиях фарисеи предстают как оппоненты саддукеев и вполне одобряют ответы Христа, защищающие Воскресение (Лк. 20, 39). Фарисей Никодим (Ин. 3) слова Христа о необходимости нового рождения первоначально понимает именно буквально («неужели войти в утробу матери своей и родиться?»), но это не вызывает в нем никакого энтузиазма и даже понимания. Кроме того, языческий критик христианства Цельс во втором веке приписывает иудеям ожидание телесного воскресения: «Мы, — приводит Цельс слова иудея, — имеем твердую надежду на то, что воскреснем в теле и получим вечную жизнь» (Против Цельса. II, 57).
      В-третьих, потому, что слишком уж фантастично выглядит логика, которую Флавий приписывает своим фарисеям.
      Насколько неорганична идея реинкарнации для ветхозаветной религии, видно из того, сколь неуклюже обосновываются первые попытки интеграции этой идеи в еврейскую религию, предпринятые вскоре после новозаветной перемены в судьбе Израиля. Согласно Флавию, фарисеи полагали, что «вторая попытка» может быть дана только праведникам (в то время как грешники наследуют вечные муки). Переселение служит средством возвращения к Богу только тех людей, которые не сошли совершенно с пути спасения. В отличие от обычных реинкарнационных систем, не грешник, но праведник посылается в новую земную жизнь. Перевоплощение — не кармическая кара, понуждающая душу еще раз облечься в плоть, но награда. Почему это так, Иосиф Флавий не поясняет. Позднее, в каббалистической традиции появляется такое объяснение этого пути: поскольку нельзя спастись, не исполнив весь закон, то реинкарнация может быть нужна для того, чтобы исполнить-таки всю полноту Закона. В Законе 613 заповедей. И даже при полной праведности может просто не представиться случай исполнить их все. Например, если кто не имеет злой жены, тот не разводится с ней, и, следовательно, не выполняет заповеди, предписанной в книге Второзакония (24, 1), по которой он обязан выдать злой жене разводную. Поэтому он должен родиться еще и вступить в несчастный брак [ ].
      Это все равно, как если бы мы сказали, что в православной Церкви есть 7 таинств — и они только в совокупности спасительны. Потому если кто в этой жизни не принял таинства священства — он должен это сделать в следующей, а если кто избрал, напротив, монашеский путь и не познал таинства брака — то должен будет сюда вернуться и в следующей жизни венчаться.
      К выводу, заимствованному из языческого оккультизма, после-библейский иудаизм попробовал подстроить логическую лестницу, исходящую из библейского материала. Комбинация получилась достаточно странной и весьма мало похожей как на «закон кармы», так и на религию Пророков. Еще почти тысяча лет требуется иудейской философии, чтобы прийти к более общепринятой в языческой среде трактовке реинкарнации: «В XVI веке автор мистического произведения «Галия Раза» утверждал, что переселение душ является наказанием за грехи» [ ].
      Если с эпохи Флавия и Филона (который считал повторное перевоплощение необходимым для тех, кто не сумел освободиться от материальных благ — О сновидениях, 641; О монархии, 2) до средних веков суждения иудейских философов о целях перевоплощения были столь разительно отличны, это означает, что устойчивой и авторитетной традиции, трактующей посмертную участь человека, в иудаизме не было даже долгое время спустя после евангельских событий.
      Итак, идея реинкарнации не вырастает из глубин религии древнего Израиля. Скорее она заимствуется из общей для поздней античности моды на пряности восточного производства. «До VIII века христианской эры — эпохи возникновения еврейских сект — эта доктрина оставалась чуждой еврейству, но под влиянием мусульманской мистики иракских и иранских сект она была воспринята каримами и другими еврейскими сектантами. По новейшим данным основатель караимской секты Анан заимствовал учение о переселении душ у мусульманской секты равендитов, появившейся в Багдаде в 758 г. по Р. Хр… Впервые в еврейской литературе о переселении душ упоминает Саадия Гаон, протестовавший против этого верования, которое в его время разделяли приверженцы «секты иудганитов»… Вера в переселение душ нашла в первое время мало приверженцев среди евреев, и никто из средневековых еврейских религиозных философов, за исключением рабби Авраама ибн-Дауда не нашел нужным бороться с нею вплоть до рабби Хасдаи Крескаса. Только с тех пор, как каббала стала пролагать себе путь в иудаизм, вера в переселение душ начала приобретать себе последователей. «Люди не знают, что люди вращаются, подобно камню, брошенному пращей» (Зогар 2, 99б). Однако, несмотря на то, что каббала возвела веру в переселение душ в догму, эта доктрина часто вызывала возражение со стороны представителей еврейской философии в XIV и XV вв… Однако с течением времени голос противников ослабел, и вера в переселение душ овладела даже последователями Аристотеля…. (С точки зрения каббалистов) если у человека добрых поступков больше, чем злых, душа его переселяется в человеческое тело, в противном случае в тело животного» [ ]. «Идея реинкарнации оставалась чуждой иудаизму приблизительно до VIII века» [ ].
      Есть в книгах Ветхого Завета одна черта, которая изумляет любого читателя Священного Писания, и которая при этом не позволяет навязать Библии кармическое ее прочтение. Эта странная, пожалуй, даже шокирующая черта Писания — готовность его святых авторов вступать в полемику с Творцом. Издалека кажется, что единственное дело псалмопевца и иных библейских авторов — воспевать Бога, всевозможно прославлять Его и благоговеть перед Его величием. Тем неожиданнее оказывается реальность, тем неожиданнее бывает открыть — насколько же неелеен язык Ветхого Завета. И по своему опыту, и по рассказам других людей я знаю, насколько неожиданно оказывается при приближении к Библии обнаружить в ней гневные людские недоумения. Нам, приученным к жесткой цензуре (и самоцензуре) тем более странно видеть столь разительную, порой граничащую с кощунством честность библейских пророков. Они дерзают выражать свое непонимание путей Промысла:
      «Невинен я; не хочу знать души моей, презираю жизнь мою. Все одно: я сказал, что Он губит и непорочного, и виновного. Если этого поражает Он бичом вдруг, то пытке невинных посмеивается. Земля отдана в руки нечестивых; лица судей ее Он закрывает. Если не Он, то кто же?» (Иов. 9, 21-24). «Почему беззаконные живут, достигают старости, да и силами крепки? Дети их с ними перед лицем их, и внуки их перед глазами их. Домы их безопасны от страха, и нет жезла Божия на них» (Иов. 21, 7-9).
      Кроме Иова о том же плачет Иеремия: «Праведен будешь Ты, Господи, если я стану судиться с Тобою; и однако же буду говорить с Тобою о правосудии; почему путь нечестивых благоуспешен, и все вероломные благоденствуют?.. Долго ли будет сетовать земля, и трава на всех полях — сохнуть?» (Иер. 12, 1-4). Тот же вопрос срывается с уст и других пророков: «Для чего, Господи, стоишь вдали, скрываешь Себя во время скорби? По гордости своей нечестивый преследует бедного» (Пс. 9, 22-23). «Доколе, Господи, нечестивые, доколе нечестивые торжествовать будут?» (Пс. 93, 3). «Я позавидовал безумным, видя благоденствие нечестивых. Ибо им нет страданий до смерти их, и крепки силы их. На работе человеческой нет их, и с прочими людьми не подвергаются ударам… Потому туда же обращается народ Его, и говорят: как узнает Бог? и есть ли ведение у Вышнего? И вот, эти нечестивые благоденствуют в веке сем, умножают богатство. И я сказал: так не напрасно ли я очищал сердце мое, и омывал в невинности руки мои, и подвергал себя ранам всякий день и обличениям всякое утро?» (Пс. 72, 2-14). «Есть и такая суета на свете: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников» (Эккл. 8, 14).
      Если бы в древнееврейской религии была идея кармы, то не были бы слова пророков полны недоумения о торжестве несправедливости в мире. Я не буду сейчас изъяснять ответ, который библейские мудрецы и христианские писатели дают на этот вопрос. Предположим даже, что этот ответ будет менее глубоким и продуманным, чем кармический ответ на вопрос о причине «несправедливости» в мире. Но нельзя не заметить, что, во-первых, библейские авторы прежде всего честны. Они видят реальную боль и не прячут ее за удобными расхожими формулами. И, во-вторых, нельзя не заметить, что мысль о кармической гармонии им вполне чужда. В их мире — больно, очень больно. Так больно не бывает в умах тех людей, которые поселяют себя в мир кармы, автоматически осуществляющей справедливое воздаяние.
      Вот обращается к Богу пророк Аввакум: «Доколе, Господи, я буду взывать и Ты не слышишь, буду вопиять о насилии, и ты не спасаешь? Для чего даешь мне видеть злодейство и смотреть на бедствия?.. Закон потерял силу, и суда правильного нет, так как нечестивый одолевает праведного, то и суд происходит превратный» (Аввак. 1, 2-4). «Для чего же Ты смотришь на злодеев и безмолствуешь, когда нечестивец поглощает того, кто праведнее его и оставляешь людей как рыбу в море, как пресмыкающихся, у которых нет властителя?» (Аввак 1, 13-14).
      Он получает ответ. Но, во-первых, в услашнном им ответе нет ничего о «карме» и «прежних жизнях». Во-вторых, в этом ответе вообще нет ничего утешительного. Бог не отвечает прямо на тот вопрос, что обращает к Нему Аввакум. Лишь говорит, что еще горшие бедствия падут на Израиль за его грехи (не за грехи атлантов). Но Аввакум слышит Господа, и ему достаточно Встречи. В видении Бога забывает себя и свою боль сердце его: «Я услышал, и вострепетала внутренность моя; при вести о сем задрожали губы мои, боль проникла в кости мои, и колеблется место подо мною; а я должен быть спокоен в день бедствия, когда придет на народ мой грабитель его. Хотя бы не расцвела смоковница, и не было плода на виноградных лозах, и маслина изменила, и нива не дала пищи; хотя бы не стало овец в загоне и рогатого скота в стойлах; но и тогда я буду радоваться о Господе и веселиться о Боге спасения моего» (Аввак. 3, 16-18).
      Если бы в иудаизме была идея реинкарнации, то в Ветхом Завете не могло бы быть книги Иова. Не мог бы Иов плакать и «жаловаться», если бы он верил в реинкарнацию и «справедливую карму». И друзья Иова — знай они о реинкарнации — разве не стали бы останавливать его «бунт» рассуждениями о «справедливости кармы»?
      Вообще книга Иова чрезвычайно важна для обсуждения нашей темы. Дело в том, что ни Иов, ни его собеседники, ни автор «Книги Иова» не знают не только о карме и переселении душ. Еще они ничего не знают о Моисее, Аврааме и вообще о еврейском Законе. Никакие обстоятельства истории Израиля, никакие подробности иудейского закона не упоминаются в этой книге [ ]. И если эта не-иудейская книга, книга крайне сложная, книга с мощнейшим богоборческим зарядом, книга, которая ставит «проклятые вопросы» с невиданной в мировой литературе остротой, и при этом так и не дает на них простого и очевидного ответа, была включена в ветхозаветное Священное Писание — значит, священной эта книга стала не по воле иудеев, не по выбору составителей канона Ветхого Завета. Задолго до этого она уже воспринималась как священная и потому какие бы трудности ни представляло ее истолкование, как бы разительно ни отличалась она от книг древнееврейских законодателей — она должна была быть принята в канон. Она была настолько окружена ореолом священной древности, ореолом почитания, идущим от доветхозаветной архаики, что была включена в позднейшее иудейское Писание. Книга Иова — древнейшая из книг Ветхого Завета (литературная обработка может быть вполне поздней, но сам сюжет этой книги весьма древен) [ ]. И вот — самая древняя книга Ветхого Завета, книга, чье происхождение теряется в глубине времен и несет весть о жизни и вере домоисеевских патриархов — эта книга не знает никакой реинкарнации. Вера в переселение душ — слишком молодая идея, чтобы быть отраженной в книге Иова [ ].
      И совсем не идея переселения душ послужила утешением Иову (хотя в позднеиудейской традиции были такие попытки прочтения этой книги [ ]). Не осознание закона кармы пришло к Иову. К нему пришел опыт, который вообще не разложим ни на какие формулы и законы. Важно заметить, что Иов в конце книги лишается права на ответ: если ограничить действие книги жанром платонически– философского диалога, то придется с некоторой неожиданностью отметить, что, вопреки правилам этого жанра, последнее слово дается оппонентам главного героя. Не Иов подводит итог. Иов не дает некоторые итоговые формулы, которые были осознаны им и собеседниками в ходе дискуссии. И потому тот ответ, который Иов все же получил, неовзможно процитировать.
      Он встретил Бога. Вместо Иова отвечает уже Бог. Бог появляется не тогда, когда Иов сказал нечто совсем правильное, а после речи Елиуя. И Бог по сути говорит то же, что Иов и его оппоненты. Но все строится на личностности речи. Разные субъекты речи — и разный смысл в одних и тех же словах. Здесь важнее не то, что сказано, а кем сказано. И, пожалуй, даже слова здесь неважны. Важна –Встреча.
      Теософ, исповедующий кармическую законность, как и «механический оптимист пытается оправдать мир на том основании, что мир разумен и связен. Мир тем и хорош, говорит он, что его можно объяснить. Именно на это Бог отвечает ясно до ярости. Бог говорит: если мир и хорош, то лишь тем, что для вас, людей, объяснить его нельзя. Господь вынуждает нас увидеть мир на черном фоне небытия. Иов ставит вопросительный знак, Бог отвечает восклицательным. Вместо того, чтобы объяснить мир. Он утверждает, что мир намного нелепей, чем думал Иов». Так передает действительно странную концовку книги Иова Честертон [ ].
      Бог показывает Иову иррациональность Своих путей в ответ на его требование законной справедливости и рациональной понятности Провидения. И после этого Иов склоняется перед этой тайной. В конце концов есть ответ на каждый жизненный и важный вопрос. И ответ этот в глубине своей: Бог есть Бог. Дальнейшее вопрошание невозможно.
      Истинный ответ дается сердцу Иова: «я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя» (Иов. 41, 5). Нет, он увидел Бога не как космического самодура. Напротив, именно такой образ он отказывался принять в полемике с друзьями. Концовка книги Иова — парраллельное место к вопросу Пилата о том, «что есть истина». Истина — не «что». Это — Кто. Перед лицом Истины уже не нужно спрашивать о ней. Иов это понял: «я вижу Тебя и умолкаю». Нельзя бесконечно спрашивать лишь о Боге. Хотя бы иногда надо спросить самого Бога. Надо обратится к Тому, Кто по сути выразим и познаваем лишь в звательном падеже: «Боже мой!».
      Похоже, что что-то подобное понял и Экзюпери. Памятуя, что бытие полнее человеческих слов, он написал в своей последней книге: «Ах, Господи! Перейдут времена, Ты станешь складывать в житницу сотворенное, Ты отворишь дверь болтливому человеческому роду, чтобы навек поместить его у Себя в хлеву и, как от болезни, разрешишь нас от всех вопросов. Ибо я понял: продвинуться вперед — значит узнать, что вопрос, который тебя мучил, потерял смысл. Я спросил своих ученых, а они — о Господи! — рассмеялись, потому что истина явилась перед ними как ненужность этих вопросов. Я ведь знаю, Господи, что мудрость не умение отвечать, а избавление нашей речи от превратностей. Вот влюбленные сидят на низкой ограде, они сидят рядышком и болтают ногами, они не нашли ответов на вопросы, которые задавали вчера. Но я знаю любовь, — им не о чем больше спрашивать. Только безумец можеть уповать на ответ от Господа. Если Он примет тебя, Он избавит тебя от лихорадки вопросов, отведя их Своей рукой как головную боль. Вот так» [ ]. Отголосок мудрости Иова слышится и у К. С. Льюиса, одна из героинь которого говорит: «Теперь я знаю, Господи, почему Ты не отвечаешь. Перед ликом Твоим умирают вопросы» [ ].
      Иов увидел, что мир Бога больше человеческой боли. Человек не может наделить его смыслом. Но в том-то и дело, что человек в мире не один. У мира есть смысл, и в конце концов этот смысл окажется не чужд человеку, потому что в мире есть Бог. «Иов ничего не узнал, но ощутил грозный дух того, что слишком прекрасно, чтобы поддаться рассказу. Загадки Божии утешают сильнее, чем ответы человеческие» [ ].
      Растворить книгу Иову в очередной «диагностике кармы» — значит опошлить ее, превратить из свидетельства о Встрече в обычный, слишком человеческий околофилософский трактат.
      Книга Иова понятна только тому, кто умеет слушать Другого. Тем, кто всюду видят лишь себя и лишь свое, она не поддастся. Именно так, монологически, а, значит, — с изнасилованием — была прочтена книга Иова Блаватской. Приведя из этой книги лишь один стих, она торжествующе демонстрирует обнаруженную ею (как всегда, Блаватская делает все свои открытия вслед за каббалистами) в Библии идею перевоплощения. В числе «мест, доказывающих, что вера в многократные существования человека была не чужда древним евреям» [ ], Блаватcкая приводит цитату из книги Иова: «Ты знаешь это, потому что ты был уже тогда рожден, и число дней твоих очень велико» (Иов 38, 12). Однако прочитаем это место полностью. Это обращение Бога к Иову, обнажающее ограниченность человеческой силы, существования и знания. В этой речи ощутим иронический оттенок: «Где был ты, когда Я полагал основание вселенной? Скажи, если знаешь. Давал ли ты в жизни своей приказания утру и указывал ли заре место ее? Нисходил ли ты в глубину моря, и входил ли в исследование бездны? Отворялись ли для тебя врата смерти, и видел ли ты врата тени смертной? Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь все это. Где путь к жилищу света, и где место тьмы? Ты, конечно, доходил до границ ее и знаешь стези к дому ее. Ты знаешь это, потому что ты был уже тогда рожден, и число дней твоих очень велико. Входил ли ты в хранилища снега и видел ли сокровищницы града, которые берегу Я на время смутное, на день битвы и войны? По какому пути разливается свет и разносится восточный ветер по земле? Кто проводит потоки для излияния воды и путь для громоносной молнии, чтобы шел дождь на землю безлюдную, на пустыню, где нет человека, чтобы насыщать пустыню и степь и возбуждать травные зародыши к возрастанию? Есть ли у дождя отец? И кто собирает капли росы? Можешь ли выводить созвездия в свое время?» (Иов. 38, 1-33). Как видим, перед нами не размышление о человеческой судьбе и ее законах. Перед нами речь Бога о Нем самом, а не о человеческой карме [ ].
      Для взгляда, менее тенденциозного, чем теософский, очевидно, что отнюдь не индийская, а «месопотамская концепция смерти родственна концепции Ветхого Завета» [ ]. И как нет реинкарнации в шумеро-вавилонской религии, так нет ее и верованиях ветхозаветного Израиля. Моисей, хоть и был научен мудрости египетской (Деян. 7, 22), но оптимизм египетской танатологии не перенял, и еврейское понимание смерти оказалось ближе шумерскому и вавилонскому, чем египетскому. Законы Моисея не предупреждают о воздаянии в посмертии. Очень странно, что у людей, вышедших из Египта, нет погребальных обрядов и заупокойных молитв. Многое евреи унесли из Египта. Но египетская «Книга мертвых» так и не получила аналога в еврейской литературе. Концентрированность египетской религии на тайне посмертия никак не отразилась на еврейской религии. Впрочем, может, и отразилась: с той же самой старательностью, с которой мысль египтянина обращалась к загробному миру, с той же самой старательностью в религии Ветхого Завета устраняется этот интерес.
      В Ветхом Завете практически отсутствует учение о посмертных путях человека. Иов вопрошает, очевидно, не ожидая ответа: «Когда умрет человек, то будет ли он опять жить?» (Иов 14, 14). Иов сам понимает, что это вопрос риторический, он задает его без особой надежды услышать ответ. И ответ действительно не поступает.
      Не получая ясного ответа на этот вопрос от своего Собеседника, какие же представления о смерти слагают ветхозаветные авторы сами?
      Состояние, в котором пребывала душа умерших, в древнееврейском языке обозначается словом «Шеол» — безвидное место, сумеречное и без-образное место, в котором ничего не видно (Иов 10, 21-22). Это скорее состояние тяжкого и бесцельного сна (Иов 14, 12), чем место каких-то конкретных мучений. Это «царство теней», эта мнимость в своем мареве скрывала людей от Бога.
      Древнейшие ветхозаветные книги не знают идеи посмертной награды, не ожидают рая. «Всему и всем — одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы. Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они отходят к умершим. Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, чем мертвому льву. Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению, и любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем» (Еккл. 9, 2-6). «Для дерева есть надежда, что оно, если и будет срублено, снова оживет… А человек умирает, распадается; отошел, и где он? Уходят воды из озера, и река иссякает и высыхает; так человек ляжет и не встанет; до скончания неба он не пробудится, и не воспрянет от сна своего» (Иов. 14, 7-12).
      Здесь не надежда на Воскресение, которое будет после «скончания неба»; скорее всего, это обычная метафора вечности («скорее небо падет на землю, чем…»), неизменности установившегося порядка вещей. «До скончания неба», то есть — никогда… Никогда человеку не вернуться к жизни. «Вспомни, что жизнь моя дуновение, что око мое не возвратится видеть доброе. Не увидит меня око видевшего меня; очи Твои на меня, — и нет меня. Редеет облако, и уходит; так нисшедший в преисподнюю не выйдет, не возвратится более в дом свой и место его не будет уже знать его. Не буду же я удерживать уст моих; буду говорить в стеснении духа моего; буду жаловаться в горести души моей» (Иов. 7, 7-11). «Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева?.. Теперь бы лежал я и почивал, спал бы, и мне было бы покойно с царями и советниками земли, я не существовал бы… Малый и великий там равны, и раб свободен от господина своего» (Иов. 3, 11-19). Именно поэтому у Иова надежда на то, чтобы скрыться от страдания в преисподней («О, если бы Ты в преисподней сокрыл меня, и укрывал меня, пока пройдет гнев Твой; положил мне срок и потом вспомнил обо мне!» — Иов. 14, 13). Там нет ничего, и потому там может быть лучше, чем во плоти страданий…
      В этой же интонации и с тем же плачем псалмопевец Давид размышляет о скоромимоходящести человеческой жизни: «дни человека — как трава, как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его» (Пс. 102, 15-16). «Выходит дух его, и он возвращается в землю свою, в тот день исчезают все помышления его» (Пс. 145, 4). «В смерти нет памятования о Тебе; во гробе кто будет славить Тебя?» (Пс. 6, 6). Душа вселяется в «страну молчания» (Пс. 93, 17). «Разве над мертвыми Ты сотворишь чудо? Разве мертвые встанут и будут славить Тебя? Или во гробе будет возвещаема милость Твоя, и истина Твоя — в месте тления? Разве во мраке познают чудеса Твои, и в земле забвения — правду Твою?» (Пс. 87, 11-13). Для христианина так ясен ответ на эти вопросы. Но не для людей из допасхального мира…
      Смерть в восприятии ветхозаветных авторов — не освобождение от тела и не шаг к воссоединению с Божественным духом. «Ибо не преисподняя славит Тебя, не смерть восхваляет Тебя, не нисшедшие в могилу уповают на истину твою. Живой, только живой прославит Тебя, как я ныне: отец возвестит детям истину Твою» (молитва царя Езекии; Ис. 38, 18-19). Здесь, на земле, можно говорить с Богом. Смерть же есть та бездна, в которой человек теряет из виду Бога… Это страшит людей Ветхого Завета — но такова реальность, возвещенная им. Им хотелось бы иначе думать о смерти — но Промысл не подчиняется чаяниям человеческого сердца… «Ибо душа моя насытилась бедствиями, и жизнь моя приблизилась к преисподней. Я сравнялся с нисходящими в могилу; я стал как человек без силы, между мертвыми брошенный, — как убитые, лежащие во гробе, о которых Ты уже не вспоминаешь и которые от руки Твоей отринуты… Разве над мертвыми Ты сотворишь чудо? Разве мертвые встанут и будут славить Тебя? Или во гробе будет возвещаема милость Твоя, и истина Твоя — в месте тления? Разве во мраке познают чудеса Твои, и в земле забвения — правду Твою?» (Пс. 87, 4-13). Это уже не Давид. Это псалом Емана Езрахита. Но и ему не открыта никакая «эзотерика», и он не знает никакой реинкарнационной надежды.
      Мы только что видели, как умудренные Экклезиаст, Иов и Давид без всякой надежды вглядываются в пределы человеческой жизни. А вот восприятие смерти простой женщиной, потерявшей сына: «А теперь дитя умерло… Разве я могу возвратить его? Я пойду к нему, а оно не возвратится ко мне» (2 Цар 12, 23). «Мы умрем и будем как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать» (2 Цар 14, 14).
      Так что нельзя утверждать, что вера в способность души к существованию вне тела воспринималась людьми Ветхого Завета как несомненная часть их национальной религии. Тем более для многих людей той поры было неясно — сознает ли она что-то или нет, и может ли быть для нее радость за гробом… И настолько это сомнение значимо и памятно, что даже в православной традиции оно иногда всплывает (пусть даже и в качестве чисто риторического приема, а не вероучительного утверждения): «Камо убо душы ныне идут; како убо ныне тамо пребывают; желах ведати таинство, но никтоже доволен поведати; еда и они поминают своя, якоже и мы оныя; или они прочее забыша плачущыя их?» (Чин на погребение священников, 6-й икос по 6-й песни канона). «Тамо всякое молчание и никтоже глаголяй Аллилуйя» (там же, 7-й икос).
      В Ветхом же Завете тексты, прямо отрицающие выживание души, перемежаются с текстами, которые все же предполагают существование души после распада тела. В 1 Цар. 28, 12-19 колдунья вызывает дух Самуила. «И увидела женщина Самуила и громко вскликнула… И сказал ей царь: что ты видишь? И отвечала женщина: вижу как бы бога, выходящего из земли… И сказал Самуил Саулу: для чего ты тревожишь меня, чтобы я вышел?.. Предаст Господь Израиля вместе с тобою в руки филистимлян: завтра ты и сыны твои будете со мною». О том, что кто-то пребывает в преисподней, говорит Иезек. 32, 21-31: «Среди преисподней будут говорить о нем и о союзниках его первые из героев… Там властелины севера несут позор свой с отшедшими в могилу. Увидит их фараон и утешится о всем множестве своем, пораженном мечем, фараон и все войско его, говорит Господь Бог». Этот же образ встречается у Исайи: «Ад преисподний пришел в движение ради тебя, чтобы встретить тебя при входе твоем; пробудил для тебя рефаимов (букв. — бессильные), всех вождей земли; поднял всех царей языческих с престолов их. Все они будут говорить тебе: и ты сделался бессильным, как мы! и ты стал подобен нам! В преисподнюю ввержена гордыня твоя со всем шумом твоим» (Ис. 14, 9-11).
      Характерно, что все более-менее ясные танатологические места Ветхого Завета скорее пессимистичны; жизнь после смерти вспоминается как угроза, а не как утешение. В Ветхом Завете есть описания шеола, но нет видений Небесного Царства [ ].
      Это очень близко к шумеро-вавилонским представлениям о смерти. Но почему же Бог позволяет пророкам Своего народа просто пересказывать воззрения, возникшие в языческой среде, почему Он Сам не откроет им нечто новое о человеческом посмертии?
      Дело в том, что Божие Слово еще не стало плотью — и потому о многом молчало. До Жертвы Искупителя никто не мог разорвать узы духовной смерти. Даже «Давид не восшел на небеса» (Деян 2, 34). Вообще «Никто не восходил на небо, как только сшедший с небес сын Человеческий» (Ин. 3, 13). Это из беседы с Никодимом, где речь идет о новом рождении — рождении для вечной жизни. И вот его еще не было. Никто из людей еще не переступал границу из времени в благую Вечность.
      И потому Промысл наложил покров молчания на тайну послежизни. Ведь если бы пророками от имени Бога (а не по преемству общесемитских преданий) была сказана людям правда (то есть правда о мраке «шеола») — это привело бы Израиль, и так не слишком счастливый в своих земных судьбах, в полное отчаяние [ ]. Говорить людям Ветхого Завета правду о Шеоле — значило бы провоцировать в них приступы безысходного отчаяния или надрывного эпикурейства: «станем есть и пить, ибо завтра умрем!». Как об этом сказал св. Феофан Затворник: «Без Евангелия пробуждение духа нашего было бы пагубно, ибо неизбежно ввергало бы в отчаяние». А рассказывать сказки о «Елисейских полях», которые слишком очевидно разбивались бы при исходе каждой души из этого мира, было недостойно Откровения. Потому Слово молчало об этом до тех пор, пока Само не стало плотью и не проторгло нам — Своим Крестом и Воскресением — пасхальную дорогу к Вечной Жизни [ ]. С грехопадения первых людей в структуре мироздания произошла подвижка, которая перервала животворящую связь людей и Бога. В самой природе человека произошла мутация, делавшая его неспособным к подлинному Богообщению. Даже в смерти праведник не соединялся с Богом. До Христа [ ] Царство Радости еще не может вобрать в себя мир, и никто из мира не может вместить его в себя.
      Ветхий Завет знает «универсальную», общенародную и общечеловеческую эсхатологию, которую он связывает с приходом Мессии. Но он не разрабатывает частной эсхатологии — представления о частном пути каждого отдельного человека за пределами этого мира. Поэтому в книгах Ветхого Завета огромное число «мессианских» мест, таких мест, которые связывают радикальное и светлое изменение в судьбах мира и человека с пришествием Христа, но нет обещаний относительно просто человека, каждого отдельного, частного индивида.
      В том, мессианском, времени ожидается исполнение надежды. Когда-то в будущем «поглощена будет смерть на веки, и отрет Господь Бог слезы со всех лиц, и снимет поношение с народа Своего по всей земле» (Ис. 25, 8). Тогда «на живущих в стране тени смертной свет воссияет» (Ис. 9, 2). «Оживут мертвецы Твои, восстанут мертвые тела! Воспряните и торжествуйте, поверженные во прахе: ибо роса твоя — роса растений, и земля извергнет мертвецов… Земля откроет поглощенную ею кровь, и уже не скроет убитых своих» (Ис. 26, 19 и 21).
      Если в книге Иова искать не только вопрос о том, «будет ли человек жить», но и ответ на него, то положительная танатология найдется лишь в словах: «А я знаю, — Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его» (Иов. 19, 25-27). По своему ближайшему контексту эти слова Иова выражают не надежду на то, что по воскресении тела Иов увидит своего Спасителя, а надежду на то, что хотя бы в последний день своих земных страданий Иов увидит Высшую Правду. Но если считать их относящимися к тому, что может произойти с человеком за последним пределом его бытия, если полагать, что эти слова выражают не посюстороннюю надежду на исцеление и встречу с Тем, с Кем так жаждал встретиться Иов лицом к Лицу, а надежду на добрую посмертную судьбу, то именно реинкарнации в них и нет. А есть ожидание Пасхи.
      Как видим, если иудеи и позволяли себе надежду — они надеялись не на посмертные странствия души по новым телам, а на воскресение в своей же плоти. Можно (хотя и с некоторой осторожностью) привести здесь пророчество Иезекииля о собирающихся костях (Иез. 37, 11-14 [ ]). А тем, кто всюду стремится выискать «кармическую эзотерику», уж совсем необходимо напомнить слов пророка Даниила: «И многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление. И разумные будут сиять как светила на тверди, и обратившие многих к правде — как звезды, во веки, навсегда» (Дан. 12, 2-3). Это и есть библейская эзотерика, ибо Господь велит: «А ты, Даниил, сокрой слова сии и запечатай книгу сию до последнего времени» (12, 4). Лишь когда настали эти мессианские, «последние времена» (1 Петр. 1, 20), эта тайна была снята, и оказалось, что и в самом деле по воскресении «звезда от звезды разнится в славе» (1 Кор. 15, 41).
      Эта вера Израильского народа может казаться утонченным спиритуалистам с Гималаев варварством, но исторические реалии нельзя отменять по желанию. Евреи и христиане хранили древнюю веру в телесное воскресение и отвергали возникшую в более поздние времена веру в метемпсихоз. Но до Пасхи Христовой лишь иногда можно было позволить себе пасхальную надежду. Лишь когда рубеж Нового Завета оказался перейден, тогда жизнь по ту сторону смерти стала доступна человеку; а мир посмертия в некотором смысле стал доступен и для исследования. В богословии появились ясные формулы о том, что из нашей жизни есть два противоположных исхода: смерть и успение.
      Но Ветхий Завет этого еще не знал. Хотя и предчувствовал: два случая победы над смертью, встречающиеся в древнейших преданиях, записанных в Библии, говорят об уклонении от смерти, при котором тело сопровождает человека в его восхождении на небо, а не сбрасывается в земную гниль (телесные вознесения Еноха и Илии). Но «официально» в Ветхом Завете нет прямой речи Бога о посмертии. Но со временем молчание Небес о последнем пути человека стало совсем уж невмоготу. Начались поиски ответа людьми. Со временем они становятся все более настойчивыми, а предполагаемые ими ответы становятся все более разнообразными и даже — противоречащими.
      Иногда дозволяет себе личную надежду даже псалмопевец: «Но Бог избавит душу мою от власти преисподней, когда примет меня» (Пс. 48, 16). «Даже и плоть моя успокоится в уповании; ибо ты не оставишь души моей во аде и не дашь святому твоему увидеть тление» (Пс. 15, 9-10). Однажды Исайя выражает надежду на то, что не только в далекие мессианские времена, но и раньше может наступить радость для праведника, уходящего из мира слез: «Праведник умирает, и никто не принимает этого к сердцу; мужи благочестивые восхищаются от земли, и никто не помыслит, что праведник восхищается от зла. Он отходит к миру; ходящие прямым путем будут покоиться на ложах своих» (Ис. 57, 1-2). Впрочем, библейская критика полагает, что это достаточно поздний текст, принадлежащий уже не Исайе, а его позднейшим ученикам.
      В поздних, предновозаветных неканонических книгах тема о посмертном существовании человека звучит уже весьма ясно. Так, Иуда Маккавей молится о павших воинах, «помышляя о воскресении» (2 Макк. 12, 43). Идея воскресения мыслится автором этой книги в таком контексте: «Царь мира воскресит нас, умерших за Его законы, для жизни вечной» (2 Макк 7, 9). Как видим, и тут речь идет о вечной жизни по воскресении, а не о лучшем перевоплощении.
      Прямой бунт против традиционных представлений о шеоле содержится в неканонической книге Премудрости Соломона. Традиционное представление о смерти здесь именуется нечестивым: «Неправо умствующие говорили сами в себе: нет человеку спасения от смерти, и не знают, чтобы кто освободил от ада. Случайно мы рождены, и после будем как небывшие; дыхание в ноздрях наших — дым, и слово — искра в движении нашего сердца. Когда она угаснет, тело обратится в прах, и дух рассеется, как жидкий воздух; и жизнь наша пройдет как след облака, и рассеется как туман, разогнанный лучами солнца. Ибо жизнь наша — прохождение тени, и нет нам возврата от смерти: ибо положена печать и никто не возвращается» (Прем. 2, 1-5). Позитивное же представление о смерти видится уже так: «Души праведных в руке Божией, и мучение не коснется их. В глазах неразумных они казались умершими, и исход их считался погибелью и отшествие от нас — уничтожением: но они пребывают в мире, и надежда их полна бессмертия» (Прем. 3, 1-4).
      Как видим, надежда автора этой книги «полна бессмертия», а не «кармической мудрости». Впрочем, это нисколько не мешает Блаватской числить его среди проповедников реинкарнации. Среди библейских мест, якобы свидетельствующих в пользу реинкарнации, Блаватская приводит стих: «Я был отрок даровитый и душу получил добрую; притом, будучи добрым, я вошел и в тело чистое» (Прем. 8, 19-20) [ ]. Но действительно ли перед нами формула реинкарнации? Максимум, что можно увидеть в этой фразе — это представление о предсуществовании души, то есть о том, что душа существует прежде тела. Однако вера в предсуществование души не есть вера в ее многократные телесные воплощения. И то представление об отношении души и тела, которое мы встречаем в этом стихе, мало похоже на традиционно-кармическое, особенно на платоновское: в тело входит добрая душа, а не грешная, и само тело именуется здесь добрым, а не темницей.
      Кроме того, не стоит забывать, что это книга весьма позднего происхождения [ ] и не очень высокого авторитета.
      Скорее же всего перед нами просто общебиблейское убеждение в добротности всего творения. Это обычная библейская печать качества: «всё добро зело». Тело не источник зла, и расставание с ним не сулит надежды. Вообще ветхозаветная антропология с присущим ей целостным («холистическими») видением человека не оставляет места для гипотезы свободного странствия души по различным телам. Для древнееврейских Пророков жизнь человеческого духа вне тела неудобовразумительна. Душа живого существа нередко помещается ими в крови. И уже одно это предположение делает совершенно немыслимым приписывать древнееврейской религии учение о переселении души. Пророк Захария возвещает о Господе, «образовавшем дух человека внутри него» (Зах. 12, 1). Понятно, что такая позиция также несовместима с представлением о существовании души прежде возникновения человеческого тела.
      Если бы в иудаизме была идея реинкарнации, то совершенно непонятной стала бы религиозная ситуация, сложившаяся в Израиле к евангельской поре. Слишком уж разнообразны оказались взгляды разных богословских школ по такому фундаментальному вопросу, как судьба человека после смерти. Так вот — если бы в Библейской религии на уровне текстов или эзотерической священнической традиции присутствовала идея переселения душ, то в рамках официальной иудейской религии не могла бы существовать школа саддукеев, радикально отрицающая бессмертие души [ ]. Если бы «Закон и пророки» возвещали реинкарнацию, то существование в священнической среде, в синедрионе «саддукейской ереси» было бы совершенно невозможно. Если бы «посвященные» Израиля хранили веру в реинкарнацию, то почему же эта вера отсутствует в самой мистической еврейской секте — у кумранских ессеев [ ]? Даже еврейские еретики на грани Заветов не проповедовали переселение душ, но надеялись на воскресение во плоти.
      Ни одна из школ не могла в свое подтверждение привести авторитетную устную традицию истолкования Писания. Но именно поэтому самые разные, самые противоположные точки зрения должны были терпеть друг друга. И в одном Синедрионе заседали фарисеи и саддукеи.
      Именно молчание Слова Божия создало ситуацию, при которой стал возможен такой разброс мнений, такой плюрализм. Каждая из школ по своему интепретировала это молчание. Саддукеи сохранили верность пессимистической традиции. Ессеи сделали акцент на более светлые, пасхальные места. Фарисеи Флавия, заметив, что Писание крайне мало говорит о смерти, сочли вполне допустимым заимствовать танатологию из тех источников, где она разработана подробнее, то есть из современной языческой философии.
      Настолько неясно было конечное предназначение человека в текстах Ветхого Завета, что две виднейшие раввинистические школы античности — Гиллеля и Шамая — провели три года в диспуте на тему «не напрасно ли создан человек?». И пришли к общему выводу: лучше было бы человеку не появляться на свет [ ].
      Но в разгар диспутов, разгоревшихся среди философов Индии, Греции и Израиля о том, что же есть в человеке такого, что не стыдно было бы приобщить к Вечному Бытию, Христос сказал: «Я всего человека исцелил» (Ин. 7, 23). Не особо аристократическая частица человеческого бытия достойна вступить в вечные обители, но весь человек. Христианство осаждает порывы оккультистов и говорит, что человеческий разум, человеческий дух не сможет сам взойти к Богу. И оно же дает новую надежду: Бог может привлечь к Себе не только разум и не только дух, но всего человека, в том числе и его тело [ ].
      Но оставаясь в мире собственно ветхозаветной письменности, мы все же не должны забывать, что танатология Ветхого Завета поражает прежде всего именно своей неразвитостью. А ведь учение о переселении душ предполагает детальную проработку послесмертной географии. Может быть, хотя бы этот аргумент позволит теософам смириться с очевидным: ну, нет идеи реинкарнации в Ветхом Завете. Можете считать, что евреи не доразвились в ту пору до принятия вашей концепции. Объясняйте как хотите этот факт (пусть даже неразвитостью пророков Древнего Израиля), но все же признайте его наличие: в Ветхом Завете идеи реинкарнации нет, и ее никак нельзя пристроить к мировоззрению пророков.
      Когда Израиль в послеевангельскую эпоху начал создавать обычную народную («языческую») религию, когда узда Пророков ослабла, то он самостоятельно восполнил лакуну своей древнейшей истории. И уже в христианском средневековье идея реинкарнации появилась в каббалистическом иудаизме (который, впрочем, не тождественен всему иудаизму). Но проецировать умозрения средневековых и особенно новоевропейских каббалистов на религию Древнего Израиля было бы насилием как над принципами исторического исследования, так и над теми свидетельствами о вере пророков, что были приведены выше.

      Мы видели, что в ближневосточных дохристианских религиях идея реинкарнации отсуствовала. Не было ее и в религии Ветхого Завета. Конечно, Христос совершенно не был обязан следовать стереотипам традиции. Он и в самом деле дает Новый Завет. Но включает ли в себя новизна Нового Завета идею реинкарнации? Прежде, чем обратиться к текстам, отметим сначала — что есть общего у христианства с религиями мира. Ведь многие вопросы христианство ставит согласно с другими традициями. Но в ответе, который дает Евангелие на эти вопросы, есть нечто свое, новое, новозаветное. Общий вопрос — это вопрос о смерти.
      «Умирать — это самое большое безумие, которое только может позволить себе человек», — говорил Санчо Панса. И, наверно, нет такой религии в мире, которая не согласилась бы с ним. Религии мира согласно считают наш образ жизни глубоко ненормальным. Мир болен. И эта болезнь столь глубока, что ее не излечить ни перевыборами, ни экономическими реформами, ни культурным прогрессом. Очевиднейшее проявление этой болезни — смертность человека. Повсюду и очевидно торжествует то, что ап. Павел назвал «последним врагом» (1 Кор. 15, 26) — смерть.
      Главная задача религии — преодоление смерти. Эта та цель, которая отличает религию от любой иной человеческой деятельности. Хоть что-то, что было «моим», должно быть «после». Там, где человек всматривается в свое посмертие и старается найти средства для того, чтобы повлиять на него, изменить его, выбрать — там есть религиозная мотивация, там копится религиозный опыт. Этот опыт есть опыт человеческий. А человеческий опыт упорно твердит об одном: смерть человека не есть случайность. Она впаяна в самый образ нашего бытия. Смерти быть не должно — но она не есть нечто, ждущее нас на окраине нашего мира, а есть что-то, что всегда холодит нас изнутри.
      Значит, преодоление смерти не есть частно-техническая задача. Смерть имеет право на жизнь в нашем мире, она имеет причины для того, чтобы вселиться в меня. Следовательно, преодоление смерти возможно только через устранение условий для смерти. Устранить смерть — значит устранить то, что втягивает ее в меня. Та жизнь, что доступна смерти — это неподлинная, неправильная жизнь. Если моя жизнь столь легко уступает смерти — значит, жизнь (в том, в чем она неправедна и неподлинна) и есть причина смерти. Устранить смерть значит изменить качество жизни, изменить ее онтологическую наполненность.
      И если смерть питается жизнью, то ее надо заморить голодом. Для этого есть два пути.
      Можно применить военную тактику выжженной земли и перестроить свою жизнь по принципу «так не достанься же ты никому!». Человек сам умаляет в себе огонек жизни, он сам вытирает себя из бытия. Сам перестает дышать — и не дает смерти остановить его дыхание. Сам перестает действовать — и тем самым не дает извне пришедшей смерти прекратить его активность. Сам останавливает поток своего сознания — и тем самым не позволяет это сделать смерти. Это путь буддизма. Это устранение смерти через устранение самого субстрата, которым питается смерть, через устранение того, кто смерть претерпевает, то есть через устранение жизни и человека. Для погашения потока жизни, действия и причин, для остановки утомительного колеса превоплощений и агоний «требуется интенсивное самоотрицание» [ ]. Нет ничего — «есть только скандхи, которые остаются на непродолжительное время, и нет ничего кроме них. Исчезновение скандх называют смертью. Бдительный взгляд гасит их. Так гаснет блеск бриллианта, когда стесывают его грани» [ ].
      Второй путь лишения смерти пищи — это путь перенасыщения жизнью. Путь претворения жизни в Жизнь, путь причащения своего бытия к Бытию. Сделать себя таким, чтобы смерть обломала зубы о столь насыщенный пласт Бытия, справиться с которым ей не под силу. Это путь мистериальный.
      Путь мистерии — преодоление смерти через обретение новой жизни, принципиально не подверженной коррозии смерти. Смерти не подвержены «бессмертные». То есть — боги. Значит, задача мистериальной религии — передать человеку бессмертие Божества.
      Среди этимологий слова «религия» есть производящая его от слова «re-ligio», понимаемого как «обратная связь». Это возвращение. Религия — стремление мира, экспульсированного вне божества, возвратиться к источнику своего существования. Разрыв между миром и божеством может мыслиться как всего лишь иллюзорный (в таком случае перед нами пантеистический вариант религиозной мысли), может — как реально-серьезный (и тогда раскрывается персоналистический вариант религиозного сознания). Но в обоих случаях путь спасения есть путь восстановления исходной связи с тем, что мыслится как Начало. Сама сущность религии — в стремлении обрести мистическую безопасность. Путь к этой безопасности самые разные религиозные практики видят в обретении какого-либо способа для отождествления себя с тем, что не подвержено смерти [ ].
      Самый естественный путь для наиболее полного отождествления с Источником Бессмертия — это возвращение в то состояние, когда разрыва еще не было. Правила традиционного мышления требуют для устранения нынешней онтолого-космической неполадки найти способ вернуться к той развилке, с которой был избран неверный путь. Оттуда надо начать уже верное движение.
      «Смерть и время царят на земле — ты владыками их не зови…» Действительно, время-Кронос, пожирающее все рождаемое в нем, сродни смерти. А, значит преодоление смерти возможно только у порога времени. После того, как время кончится — с ним и со смертью бороться уже поздно. Значит — надо вернуться к истоку времен, in illo tempore («во время оно»). Надо вернуться к истоку мироздания, к тому времени, когда мир еще не выпал из лона Вечности.
      Смерть и умирание начинаются с рождения, значит, надо найти способ для нового рождения. Мистерия и воспринимается как то, что дает возможность нового рождения, причем рождения в другом онтологическом пласте, нежели тот, который уже отравлен нашей смертью. Религия в целом говорит о смерти, а мистерия — о рождении.
      Мистерии можно разделить на две группы: погребальные и прижизненные. Сама смерть может восприниматься как новое рождение в мире богов. Люди (жрецы и родственники), оставшиеся на земле, своими жертвами и ритуалами, совершаемыми над телом усопшего, исполняют служение повитух при родах. Важнейшие мистерии древнего Египта — обряды «собирания тела» и «отверзения уст» [ ] происходят после смерти человека. Это погребальные мистерии: второе, мистериальное, рождение происходит не при жизни, а после нее.
      Греческие мистерии (укорененность которых в традиционной народной религии эллинов сомнительна) предполагают возрождение еще при жизни. Еще до смерти человек должен обрести опыт нового рождения, что, в свою очередь, предполагает предварительное приобщение и к опыту умирания. Мистериальное умирание и воскресение рассматриваются как залог того, что с настоящей смертью посвященный разминётся…
      В христианстве же возвещается двойная эсхатология. Здесь есть два воскресения: первое — внутреннее, сокровенное, мистериальное возрождение в духе и в вере при жизни. И второе Воскресение — на пределе истории, общечеловеческое Воскресение, которое охватывает и тело. Души могут воскресать поодиночке; но воскрешение тела христианство видит только во всецелом общекосмическом перевороте [ ].
      Если одно из этих воскрешений затмит собой другое — появится ересь. Если весь упор делается на ожидании конечного воскресения мертвых, и всё религиозное чаяние перемещается в эсхатологическую даль — легко распространяются обрядоверие и законничество. Человек забывает вкус причастия к Вечности и живет вдали от нее, хотя по уставам, ею освященным. Если же акцент целиком делается на внутренних состояниях и переживаниях — рождается гностицизм, редуцирующий религиозную жизнь к чисто внутренним переживаниям (зачастую вполне авантюрного, неконтролируемого и непроверяемого характера).
      Для того, чтобы стать соучастником конечного восстановления человечества, надо пережить мистерию нового рождения в рамках земной жизни. Естественно, что это должно быть рождение, отличное от первого рождения от матери.
      «Между фарисеями был некто, именем Никодим, один из начальников иудейских. Он пришел к Иисусу ночью, и сказал Ему: Равви! мы знаем, что Ты учитель, пришедший от Бога; ибо таких чудес, какие Ты творишь, никто не может творить, если не будет с ним Бог. Иисус сказал ему в ответ: истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия. Никодим говорит Ему: как может человек родиться, будучи стар? неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться? Иисус отвечал: истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие» (Ин. 3, 1-5).
      Вода и Дух, упомянутые Христом, возвращают нас к первой странице библейского мироздания: «Земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» (Быт. 1, 2). Вода — традиционно амбивалентный символ жизни и смерти («Спаси меня, Боже; ибо воды дошли до души моей» — Пс. 68, 1). Без воды нет жизни, но только вода, вода, отделенная от всего остального — губит жизнь. Вода крещения явно воспринимается как до-космическая (в смысле — не перешедшая от Хаоса к Космосу) стихия, исполненная смертельных угроз и скорее враждебная, нежели союзная жизни. Поэтому ее надо освятить — разорвав ее связь с «началозлобным змием», гнездящимся в ней, и с духами смерти. Освященная, то есть пере-посвященная Творцу и ставшая послушной Духу Божию так же, как это было в первый день творения, она может преобразиться уже в чисто жизненную стихию, стать рекой, «скачущей в жизнь вечную» (по выражению водоосвятительной молитвы).
      Таким образом, крещение есть ритуальный возврат к самым истокам бытия, а, значит, начало новой истории. То, что предписывает «императив» Канта (действовать так, как если бы вся история вселенной начиналась именно с этого момента) здесь переживается как реальность. Вслед за Христом — «вторым Адамом», то есть «вторым первым», человек подходит к пределу бытия, переживая мистериальную смерть в водах крещения и принимая в них же мистериальное рождение («Неужели не знаете, что все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились? Итак мы погреблись с Ним крещением в смерть, дабы, как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни… Если же мы умерли со Христом, то веруем, что и жить будем с Ним, зная, что Христос, воскреснув из мертвых, уже не умирает: смерть уже не имеет над Ним власти» — Римл. 6, 1-9).
      Духовное возрождение христианина в восприятии восточного христианства имеет явственно космическое измерение. Рождение во Христе — не просто частное событие в жизни частного человека. Оно соотносится с космогоническим процессом: «Господь обещал сотворить такие «дела больше сих», каких еще не было, потому что в явленном мире уже было всякое создание — горы, леса, облака, небо, солнце, звезды, луна, люди, животные, воды, море, реки и весь порядок вещей уже были. Эти новые и вечные дела означают перемену и здоровье души и исцеление вечное и из Духа построенные вечные строения, которые Он даровал достойной и верной душе» (преп. Макарий Египетский) [ ]. Покаянное обновление души здесь значит больше, чем создание планеты…
      Естественно, что такое новое рождение будет иметь последствия, превышающие рамки земной человеческой жизни (собственно, оно и совершается именно с целью преодоления этих рамок). Именно в связи с рождением в Царство Божие, в связи с мистериальным рождением в Вечность Евангелие употребляет слово, которое в греческом религиозном лексиконе было вполне техническим термином для обозначения перевоплощения: (Мф. 19, 28). В герметическом корпусе известен даже трактат о душепереселении, носящий название. Но 19 глава Матфея этого смысла несомненно не предполагает, именуя «пакибытием», «новым бытием», «новым рождением» не возвращение в мир сей, но, напротив, вхождение в Царство Небесное: «вы, последовавшие за Мной, в пакибытии, когда сядет Сын Человеческий на престоле славы Своей, сядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых. И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат, и наследует жизнь вечную. Многие же будут первые последними и последние первыми»(Мф. 19, 28-30). Здесь обещается «жизнь вечная», а не «жизнь лучшая».
      Кроме того, слово употребляется также в Тит. 3, 5: «Он спас нас не по делам праведности, которые бы мы сотворили, а по Своей милости, банею возрождения и обновления Святым Духом». Что это слово не имеет никакого намека на реинкарнацию, видно из его употребления Оригеном: «Возрождение есть некое новое рождение, когда творятся новое небо и новая земля посредством обновления их самих и передается Новый Завет и чаша его» (Толк. на Мф. кн.15, гл. 22; PG XIII, 1320). Как видим, речь идет о мистериальном рождении в Духе, а не о новом рождении в теле.
      Помимо крещения, еще два таинства в православии насыщены символикой нового рождения: исповедь (именуемая «вторым крещением» и, подобно крещению, «баней пакибытия») и монашеский постриг (исповедь, из слов перешедшая в дело).
      Библия содержит немало стихов, которые в православной перспективе обретают мистериальное значение: «И найдет на тебя Дух Господень и ты сделаешься иным человеком» (1 Цар. 10, 6). Саулу при помазании «Бог дал иное сердце» (1 Цар. 10, 9).
      Мистериальная Традиция — это не сонное повторение одного и того же. Суть апостольского предания преп. Макарий Египетский видит в «изменении и новом и небывалом сотворении по внутреннему человеку, который в сердце» [ ]. Один из образов, осмысляющих служение Христа, изъясняет, что Христос пришел, чтобы разбудить уснувших живых (и даже более того — Он сошел в область смертную, чтобы преобразить смерть уже ушедших людей в такой сон, который может прейти и однажды растаять в новой жизни). Предание говорит о Вечном, а не о прошлом. Оно не порабощает человека прошлому, а вырывает из-под тотального засилия настоящего. В Предании человек реализует свое «право не быть собственным современником» [ ], право жить не только сегодняшним днем и не только тревогами дня завтрашнего. Человек открывает как раз свою несводимость к своему личному прошлому и к нынешней конфигурации «общественных отношений».
      Здесь очевидно расхождение в восприятии жизни Традиции извне и изнутри. С точки зрения внешнего наблюдателя человек, который решился войти, например, в православную традицию, совершил поступок, который сузит его кругозор, подчинит его мышление «догмам», а жизнь «канонам». Кажется, что неофит пожертвовал своей свободой, правом на личное творчество и обрек себя на ритуально-механическое повторение традиционных стереотипов поведения… А сам новообращенный говорит о своем поступке скорее в терминах новизны, приобретения, расширения, обогащения его опыта. Он стал таким, каким еще не был.
      В моей жизни впервые интерес к православию пробудился, когда однажды я увидел вблизи глаза верующего человека. Я хоть и учился тогда на кафедре научного атеизма, но никакого личного интереса к православию не испытывал. Студенты МГУ вместе с визитировавшими нас «побратимами» из «братской социалистической Венгрии» поехали на экскурсию в Троице-Сергиеву Лавру. Туристическая толпа выливалась из собора, как вдруг уже на пороге юноша, который шел прямо передо мной, обернулся и, глядя на иконостас, перекрестился и поклонился. Он смотрел мимо меня, за мою спину — на образа. И его глаза я увидел прямо перед собой. В них не было никакой мистической экзальтации. Они были вполне обычны — и это-то меня и поразило. Как же так? Почему он молится? Он мой сверстник. Он учился в такой же советской школе, как и я. Как и мне, ему рассказывали всевозможные гадости из истории Русской Православной Церкви. Но почему тогда я здесь — как ничего не понимающий интурист, а он — как паломник у родной святыни? Он знает все, что знаю я. Но если при этом он молится — значит, он знает что-то, что закрыто для меня. И меня пронзила такая досада и на свое невежество, и на «советскую власть», сделавшую меня иностранцем в своей собственной стране, что я решил побольше узнать о Православии… В этом была и жажда новизны. Мне захотелось стать — другим. И за этим я обратился к Традиции.
      У входа в Традицию преп. Феодор Студит предупреждал своего ученика: «Не таким, как вчера, явишься ты и послезавтра и не навсегда одинаковым пребудешь ты, возлюбленный, но придет к тебе благодать Божия» [ ]. Входя в Традицию, человек становится таким, каким он еще не был, а в своем максимальном выражении это и есть не что иное, как перевоплощение: «Стать тем, чем не был — своего рода смерть и рождение» (Августин. Исповедь. 11, 7). Философия реинкарнации оказывается профанированной, экзотерической формой надежды на мистериальное перерождение: глубинное, внутреннее обновление души доктрина реинкарнации понимает как смену внешних, телесных оболочек. По христианскому же опыту: «Только змеи сбрасывают кожу. Мы меняем души, не тела» (Н. Гумилев).
      Покаяние, требуемое на пороге христианской Традиции (покайтесь — чтобы приблизилось Царствие Божие) есть призыв к радикальной перемене внутренних, ценностных ориентиров. Это конец одной эпохи жизни и начало другой. Можно сказать, что философия реинкарнации, возвещающая, что человек может стать другим, чем сейчас, по крайней мере иногда может служить прообразом обновляющего таинства покаяния.
      Те перемены, которых реинкарнационное учение ждет от вереницы будущих жизней, в христианстве ожидаются немедленно: «Вот вода — что препятствует мне креститься?» (Деян. 8, 36). То, что согласно метемпсихозу человек должен был бы изживать в себе сам в течение многих жизненных циклов, по возвещению Нового Завета устраняется напором не человеческой, а Божьей энергии, Божьей прощающей и исцеляющей любви.
      Поэтому тема мистериальной реинкарнации, мистериального возрождения присутствует не только в таинствах крещения, исповеди и монашества, но и в самой главной мистерии христиан — в Евхаристии. Именно потому, что появление смерти связано с потерей Богообщения, переход в то состояние, в котором смерти нет, должен быть возобновлением Богообщения, то есть Причастием. Однако, в символике причастия, в словах, окружающих это таинство, не говорится о новом рождении. Христианские таинства совпадают по цели, но разнятся по средствам. Если в перечисленных прежде трех таинствах человек предпринимает нечто, чтобы вернуться к состоянию первичного завета, то в причастии это обновляющее действие целиком исходит со стороны Бога. Здесь не человек ищет средство к тому, чтобы пододвинуться к Богу, но Бог Сам исходит на поиск человека и вверяет Свои дары ему.
      Образ рождения в православной Традиции двоится: с одной стороны — Бог рождает Себя в людях; с другой — человек рождает в себе Бога. «Бог, избравший меня и призвавший благодатью Своей, благоволил открыть во мне Сына Своего», — благодарит ап. Павел активность Божию (Гал. 1. 15-16). В Предании Бог дает людям Свою вечность. И поэтому Предание — это поистине «традиция бессмертия» [ ].
      Но и человек не безучастно принимает пришедшие к нему извне дары; он соучаствует в собственных родах. Преп. Симеон находит слова, выражающие эту синергию: «Содержащий все поселяется внутри человека, и человек становится как бы беременной женщиной». Или: «Человек сознательно носит в себе Бога. И, сжимая снаружи руки вокруг себя, этот человек ходит посреди нас, не знаемый всеми, кто его окружает… Мы, когда веруем от всей души и каемся, зачинаем в сердцах своих Бога Слово, как Дева. Он, имея в себе Христа младенца, будет считаться Его матерью, как Он, неложный, обещал: «Мать Моя и братья и друзья, вот они!» [ ].
      О том же говорит и св. Григорий Нисский в своем толковании на Песнь Песней: когда происходит истинная встреча человеческой души (Невесты) и Христа (Жениха) — «начинается взаимное перехождение одного в другое, и Бог бывает в душе, и душа также переселяется в Бога. Невеста достигла, кажется, самого верха в надежде благ, ибо что выше сего — пребывать в самом Любимом и в себя восприять Любимого?» (Толкования на Песнь Песней, 6).
      Но все же первичная, преобладающая активность в заключении Завета принадлежит Жениху — Богу. Ее острее всего переживает христианство. Евангелие не рассказывает нам притчей об овцах, внезапно нашедших своего Пастыря. Оно говорит о Пастыре, который спустился к овце. Евангелие не говорит, что закатившаяся драхма вдруг решила заблестеть поярче и тем понравиться хозяйке. Оно рассказывает о том, как хозяйка искала свое затерявшееся сокровище. «Не мы искали, но были взысканы. Сам Он приник на землю и нашел образ, и был в тех местах, где блуждала овца, поднял ее и восставил от блужданий, не переместив людей отсюда, но пребывающих на земле соделал небесными, вложил в них небесную жизнь, не возводя на небо, но небо преклонив и низведя к нам», — говорит о таинстве Спасения последний византийский богослов Николай Кавасила (О жизни во Христе. 1, 38-39). Не люди нашли способ примирения с Богом. Новый Завет возвещает, что «Бог во Христе примирил с Собою мир» (2 Кор. 5.19).
      Возможно, поэтому христианство являет пример открытой мистериальности, то есть сочетания мистериального культа с нарочитым использованием обыденной речи в Писании, проповеди и богословии. Бог сам открывает Себя людям — и зачем же Его прятать за искусственно-эзотерическими словами, паролями, символами? Если бы христиане, подобно Гильгамешу, сами вынули из водных глубин цветок бессмертия, то было бы естественно прибегнуть к эзотеризму и всячески охранять свое трудовое сокровище. Но оно подарено, и причем с условием, чтобы о нем поведали всему миру… Открытость христианской проповеди тесно связана с переживанием спасения как «благодати». И, напротив, любая попытка воздвигнуть на христианской почве эзотерическую башню неизбежно оказывается связанной с тем или иным вариантом безблагодатного, монологического «самоспасения» и «самосовершенствования» (что, в свою очередь, провоцирует склонность к пантеистическому самообожествлению и к отказу от персоналистического импульса Нового Завета).
      Для первохристиан мистериальное переживание Христа было столь острым, что самой мысли о реинкарнациях не могло и возникнуть. Инкарнация Христа [ ] столь поражала, что не было нужды вспоминать о реинкарнациях. Если Христос родился в твоей душе, если ты воскрес со Христом — то ты уже не увидишь смерти вовек (Ин. 8, 51). Зачем еще реинкарнации, если самое чудесное уже пережито? И ближним надо предложить эту радость во всей ее открытости и полноте, а не расхолаживать их размышлениями о том, что, мол, если ты не крестишься сейчас, то, может, через десяток жизней у тебя это все же получится. Эта небывалая радость открыта — и зачем же прибегать к утешению лентяев: мол тем, кто сейчас разминулся со Спасителем, может быть, еще представится шанс в течение следующих жизней. Слишком горячи были первые христиане, чтобы думать о том, как спасти теплохладных [ ]. И поэтому навязывать им реинкарнационные размышления просто психологически недостоверно. Не было у них мотива, чтобы прибегать к утешениям этой философии. В этом их радость: сейчас, однажды, единожды, навсегда, в конец веков, при нас!
      Без всякого внимания и уважения к тексту и контексту теософы пробуют увидеть доктрину реинкарнации там, где речь идет о духовном, а отнюдь не о физическом рождении. Например, Елена Рерих пишет: «В словах «я снова в муках рождения» (Гал. 4, 19) утверждается закон перевоплощения» [ ]. Приведу полный текст обращения Павла к ученикам: «Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос! Хотел бы я теперь быть у вас» (Гал. 4, 19; ср. 1 Кор. 4, 15). Здесь — скорбь учителя и желание увидеть своих учеников духовно возрожденными. Реинкарнацию здесь может увидеть только человек, который читает не первоисточник христианства, а только вырезки из него, прошедшие теософскую цензуру [ ].
      Чтобы в христианстве апостольского века видеть доктрину метемпсихоза, надо забыть слова ап. Павла: «человекам положено однажды (один раз, единожды) умереть, а потом Суд» (Евр. 9, 27).
      Кроме того, в Новом Завете есть места, которые, хоть и не содержат прямого отвержения реинкарнации, но явно противоречат некоторым деталям, которыми обычно обставляется миф о реинкарнации. Например, один из самых красивых философских мифов в истории — это рассказ Платона о «долине забвения», проходя через которую души забывают, что они знали раньше. Те, кто идут с неба в наш мир, в этой долине забывают горнее; те, кто уходят с земли, в этой же долине забывают все земное… Но в Евангелии есть притча о богатом и Лазаре. Оба они по своей смерти помнят, что случилось с ними при жизни (Лк. 16, 19-28). Миф о «долине забвения» — далеко не частная деталь в реинкарнационном учении. Без него нельзя объяснить, почему человек не помнит своих прежних жизней. Так что эта евангельская притча находится в явном противоречии, по крайней мере, с тем вариантом реинкарнационного учения, который был более всего распространен в античности — с платонизмом.
      Еще одно такое скрыто-антиреинкарнационное место — слова ап. Павла о том, что «всем нам должно явиться пред судилище Христово, чтобы каждому получить соответственно тому, что он делал, живя в теле, доброе или худое» (2 Кор. 5, 10). Ответ держится только за одну жизнь. Тут нет никакого «накопления кармы» или «изживания кармы» в течение многих жизней и многих тел [ ]. Незадолго перед этим ап. Павел также говорит нечто, совсем не предполагающее реинкарнационного подтекста: «Ибо знаем, что, когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный. Оттого мы и воздыхаем, желая облечься в небесное наше жилище» (2 Кор. 5, 1-2). Апостол не утешает гонимых христиан тем, что после смерти этого тела им будет дано другое. Он говорит о том, что после совлечения одежды тела мы будем облечены в Бога и войдем в вечное и нерушимое жительство на небесах.
      Сторонники реинкарнации ссылаются на, что еще до рождения ветхозаветный Иаков был предпочтен своему близнецу Исаву: мол, за заслуги в предшествующей жизни. Апостол Павел, однако, пишет об этом событии иначе: «когда они еще не родились и не сделали ничего доброго или худого (дабы изволение Божие в избрании происходило не от дел, но от Призывающего), сказано было ей: больший будет в порабощении у меньшего. Итак, помилование зависит не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего» (Римл. 9, 11-16). Итак — «не от дел», то есть не от «кармических заслуг» прежней жизни зависело предызбрание; оно вытекало из предзнания Богом последующих судеб этих близнецов и их родов.
      Если теософия ставит Божество под власть кармических законов, то Библия, напротив, видит Бога освобожденным от всех внешних понуждений. Бог Ветхого Завета явлен прежде всего как Воля. Если она желает, чтобы Иаков, младший сын, а не первенец Исав стал наследником обетований — эта Воля и делает его таковым. И причина такого поступка Творца не в кармическом прошлом Исава или Иакова, а в будущем, причем не только в ближайшем, то есть приходящемся на период земной жизни братьев, но в гораздо более отдаленном.
      Спустя века отношения «Нового Завета» к «Ветхому Завету» будут строиться именно по образцу отношений Исава и Иакова. Народ Израиля — первенец Божий («Израиль сын Мой, первенец Мой» — Исх. 4, 22). Но однажды это право особой, исключительной близости к Богу перейдет на новый народ, на народ христиан («от их падения спасение язычникам, чтобы возбудить в них ревность» — Римл. 11, 11).
      Исторически отношения Израиля и христиан осмыслялись по образцу отношений Исава и Иакова (именно в этом контексте и вспоминает историю двух братьев ап. Павел). Но с точки зрения христианской историософии причинно-следственная связь здесь скорее обратная: рассказы о переходе Божиих благословений, о переходе прав первородства включены в книги Ветхого Завета, в священные книги евреев для того, чтобы Израилю было легче понять духовный смысл происшедшей трагедии. Будущее событие, предвидимое Творцом, есть причина его прообразов, которыми Промысл насыщает Священную историю и тем самым готовит наступление «полноты времен».
      Первый раз эта тема зазвучала в рассказе о наречении имен животных. Человек, который в порядке физического времени — новичок в мире, последыш, оказывается главой земной семьи. В глазах Бога он «старше», важнее, существеннее всех животных (даже самых «древних») [ ].
      Во второй раз тема передачи прав первородства появляется в четвертой главе книги Бытия. Уже в рамках человеческого рода достоинство первородства отымается от Каина и переходит сначала к Авелю, а после его убийства к третьему сыну Адама — к Сифу. Наконец, пройдет еще некоторое время, и в середине книги Бытия этот мотив зазвучит уже весьма резко. Исав «за чечевичную похлебку» уступит своему младшему брату Иакову право первородства (Быт. 25, 29-34). Более того — минуя старшего Исава, на Иакова от их отца Исаака перейдет участие в Завете с Богом (Быт. 27). Иаков на смертном одре благословляет младшего Ефрема, отстранив старшего Манассию (Быт. 48). А в следующем ключевом пункте еврейской истории первенство наследует Давид, отстраняя семерых старших братьев (1 Цар. 17, 12-14).
      Так что эпизод с Исавом и Иаковом понятен без «кармической мудрости» — и понятен именно из собственного и целостного контекста Библии.
      Следующий библейский эпизод (уже собственно новозаветный), которому теософы повелевают служить подпоркой реинкарнационного мифа — это рассказ о слепорожденном. В этом евангельском эпизоде ученики задают Христу вопрос: «Кто согрешил: он или родители его»? (Ин. 9, 2). Комментарий теософов понятен: если человек был слеп от рождения, как он сам мог согрешить? — Не иначе как в прошлой жизни.
      Это рассуждение выглядит логичным опять же лишь при отрыве одной фразы от целостного библейско-исторического контекста.
      Во-первых, если кто-то спрашивает о чем-то Иоанна или Христа — это не означает, что вопрошаемый согласен с той теорией, на которой основывается вопрос. Меня часто на лекциях спрашивают об НЛО, но это не означает, что я сторонник уфологии, или что уфология — это традиционная и народная религия России. Точно также, если бы люди, спрашивавшие Христа, верили в переселение душ, это вовсе не означало бы, что Христос и евангелисты разделяли эту веру.
      Во-вторых, стоит заметить, что этот вопрос предполагает не слишком хорошее знание Писания. Вопрошающий считает, что несчастье слепорожденного можно объяснить двумя причинами: грехами его самого или грехами его родителей. Так вот, второе предположение означает, что автор вопроса, хоть и знал «десять заповедей», но не помнил позднейших книг Пророков. Действительно, синайское законодательство времен религиозного рождения Израиля говорило, что Господь есть «Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои» (Исх. 20, 5-6).
      Кстати, заметим, что это не может быть голосом «кармы»: Бог Ветхого Завета явно не есть закон автоматического воздаяния за любые поступки человека. Он любит усиливать последствия добрых поступков, в то время как последствия злых дел Он гасит, неизмеримо умаляя их последствия по сравнению с последствиями добрых деяний (последствия добра испытывают тысячи поколений, тогда как последствия зла — только три). Смысл этой формулы Декалога отнюдь не в угрозе наказаниями и местью, а в возвещении того, что Бог желает быть Богом любви, а не Богом возмездия. Смысл этой формулы в возвещении того, что Творец не измеряет обилие Своих наград с незначительностью тех даров, что может принести Ему человек (см., например, евангельскую притчу о работниках одиннадцатого часа или слова Спасителя: «Не мерою дает Бог Духа» — Ин. 3, 34).
      Но даже эта формулировка Десятословия, столь далекая от принципа кармического воздаяния, затем отметается как не вполне открывающая полноту Божией любви. Спустя несколько столетий после Моисея пророку Иезекиилю Господь уже говорит: «Зачем вы употребляете в земле Израилевой эту пословицу, говоря: «отцы ели виноград, а у детей на зубах оскомина»? Живу Я! говорит Господь Бог, — не будут вперед говорить пословицу эту в Израиле. Ибо вот, все души — Мои: как душа отца, так и душа сына… Вы говорите «почему же сын не несет вины отца своего?». Потому что сын поступает законно и праведно, все уставы Мои соблюдает и исполняет их, и он будет жив. Душа согрешающая, та умрет; сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем остается, и беззаконие беззаконного при нем и остается» (Иезек. 18, 2-4 и 19-20).
      Итак, вопрос о слепорожденном не мог исходить от некоего ученого носителя израильской «эзотерической традиции» — ибо исходит от человека, который не знает толком даже основополагающих библейских текстов. Если же из двух предлагаемых им вариантов ответа один явно отвергается Библией, то тем более нет оснований полагать, что другой предлагаемый им ответ родился именно из глубокого проникновения вопрошателя в суть религии Пророков.
      В-третьих, даже если поверить Флавию и признать, что у некоторых израильтян была вера в реинкарнацию, то придется признать, что именно сторонник метемпсихоза и не мог спросить «Кто согрешил: он или родители его?». Ведь грешники не перевоплощаются. А значит, даже если автор вопроса и был реинкарнационистом, он, задавая свой вопрос о грехе, не мог думать о реинкарнациях.
      В-четвертых, иудеи могли считать, что мальчик согрешил еще прежде своего рождения — но при этом не видеть в этом ни указания на его прежние жизни, ни указания на бывшие в них грехи. Дело в том, что в иудейской околобиблейской литературе есть представление об Адаме Кадмоне — об Адаме-Всечеловеке. Все души (или по крайней мере души всех евреев) существовали в Адаме, и поэтому все они согрешили в нем [ ]. Значит, вопрос мог исходить от людей, которые слышали об этой теории и теперь вот поинтересовались: страдает ли юноша во искупление своего первородного греха, или за частные грехи родителей.
      В-пятых, раввинистическая традиция развивала и учение о некоем «внутриутробном грехе». Некий христианин спросил раввина Иуду Патриарха: «С какого времени злое влияние оставляет свой след на человеке, со времени образования зародыша в утробе или от момента рождения?». Раввин ответил: «С момента формирования зародыша». И сослался на Быт. 4, 7, где Господь говорит Каину: « у дверей грех лежит», делая из этого вывод, что грех может ожидать человека у дверей утробы [ ].
      В-шестых, если уж столько внимания уделяется вопросу, заданному Христу, то тем серьезнее стоит отнестись к ответу Христа. «Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии». И исцелил слепого. Это не отрицание грехов (в конце концов, нет ни одного человека, который не грешил). Но это перенос самой проблемы совершенно в иную плоскость. Здесь тот же случай, что и в споре о первородстве. Будущее чудо, которое должно было привести к вере самого этого человека и явить слепоту фарисеев (см. всю девятую главу у Иоанна), и было причиной рождения его слепым.
      В Священной истории телеологическая причинность встречается весьма часто [ ]. Многие события не имеют смысла в себе, но он к ним придет из будущего — из того будущего, которое, по слову Никейского Credo, Господь творит «нас ради человек и нашего ради спасения». Человек, который верит в Промысл, знает, что многие события можно осмыслить, если начать постижение их смысла не с утверждения «потому, что…», но с ожидания — «затем, чтобы…». Историк ищет предпосылки: «почему». Пророк раскрывает смысл: «затем, чтобы». Историк смотрит из предыстории, из прошлого. Пророк — из будущего, из метаистории.
      Христа спрашивают о слепорожденном: «Почему?». Он отвечает: «Затем, чтобы…». Причем здесь реинкарнация? Подстраивание сюда «кармы» означает низведение Пророка до уровня медика-диагноста. Теософы, любящие говорить о «тайном» и «непостижимом», именно тайны Промысла и не видят здесь, все упрощая до кармического позитивизма. Бог, в Вечности знающий цели и итоги каждой из созданных Им жизней, Промыслом Своим помогает (но не насилует!) людям подойти к этим целям. Нечувствие этой библейской идеи, стремление заменить личного и свободного Бога пророков безликой и механической кармой понуждают оккультных пропагандистов видеть реинкарнацию в библейских выражениях типа Иер. 1, 5 («И было ко мне слово Господне: прежде нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде, нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя; пророком для народов поставил Я тебя»). Библейский Бог открывается прежде всего как Воля. Его воление может иногда казаться несправедливым, ошарашивающим (вспомним жертвоприношение Авраама). Откровение об Абсолюте предполагает, что человеческие рамки не могут Его вместить и объяснить. И причем речь идет о всех человеческих рамках — в том числе и этических и этикетных… Оккультисты с восторгом готовы разъяснять «апофатическое» содержание взаимопротиворечивых откровений языческих божеств (например, явление Кришны в Бхагавадгите 11, 15-32). Но они не желают заметить и оправдать и то обстоятельство, что Бога Библии также нельзя «приручить» и сковать никакими законами. В том числе — и законом кармы. Бог Ветхого Завета выше справедливости. Новый Завет объяснит, почему: потому что Он — Бог любви.
      Так что нет никаких оснований считать, будто этот «ответ Христа представляет собой важный вклад в вопрос о «карме» [ ].
      В запасе у теософов есть еще вопрос об Иоанне Предтече. Если его кто-то считал за Илию — значит, полагают они, евреи предполагали возможность реинкарнации души Илии в тело Иоанна. «Христос, например, утверждает, что в прошлой жизни на Земле Иоанн Креститель был пророком Илией. Разве этого недостаточно, чтобы принять Доктрину Перевоплощения?» [ ]. Присмотримся внимательнее — действительно ли именно это утверждал Христос.
      Во-первых, ни из чего не видно, что сами вопрошатели исходили из теории реинкарнации. Иоанна спросили: Христос ли ты? Илия? Или Пророк? (Ин. 1, 19-21). Все три вопроса связаны между собой. И на все следует один ответ: «За кого почитаете вы меня? я не тот», — приводит ап. Павел слова Предтечи (Деян. 13, 25).
      Прежде всего иудеи спросили о главном — не Христос ли перед ними. Иоанн отвечает: «Нет».
      Тогда иудеи понижают сакральный ранг Иоанна и спрашивают — не Илия ли он. Этот вопрос важен для иудеев, потому что, по пророчеству, Илия должен прийти накануне пришествия Мессии, чтобы предупредить о наступлении последних дней. Иоанн не собирался предрекать конец мира или падение Римской империи. Поэтому на вопрос «ты ли тот Илия», то есть последний пророк, возвещающий наступление мессианской эпохи молочных рек, перестающих течь по субботам, — Иоанн отвечает «нет» [ ].
      Вера в то, что Илия будет вестником конца, и доныне сохранилась у христиан. В тех «двух свидетелях», которые будут обличать Антихриста и будут им убиты (Откр. 11, 3-12), христианское предание видит Илию и Еноха — ветхозаветных праведников, которые не умерли на земле, но были взяты живыми на небо. Им еще предстоит проповедовать перед вторым пришествием Христа (и тем самым исполнить предреченное об Илии) и предстоит умереть (и тем самым исполнить путь всякой плоти). Илия должен будет предостеречь от ложного Мессии и проповедать истинного Христа.
      Поскольку же Иоанн делает то же самое — указывает на истинного Мессию — Христос говорит о нем, что он несет служение Илии. По иудейским ожиданиям Илия должен был явиться перед самым пришествием Мессии, чтобы указать Израилю на Него: «Вот Я пошлю к вам Илию пророка перед наступлением дня Господня, великого и страшного» (Мал. 4, 5). Соответственно, иудеи не могли принять Мессию, перед которым не проповедовал Илия. Иисусу же для того, чтобы израильтяне могли принять Его мессианство, надо было указать на того, кто исполнил служение Илии. У Иоанна Предтечи и Илии одно служение, одна функция — указать людям на истинного Мессию. Поэтому и отождествляет их Христос — не их как личности, но их служение. Христос, отождествляя Иоанна и Илию, открывает Свою тайну, а не тайну Иоанна [ ]. Он и есть Тот, Кому должен послужить Илия.
      По евангельскому свидетельству, Иоанн проповедует «в духе и силе Илии» (Лк. 1, 17) [ ]. «Дух» есть нечто иное, чем душа. О «духе Илии» Писание говорит, что «опочил дух Илии на Елисее» (4 Цар. 2, 15). Елисей — прижизненный ученик Илии. Перед своим вознесением «Илия сказал Елисею: проси, что сделать тебе, прежде нежели я буду взят от тебя. И сказал Елисей: дух, который в тебе, пусть будет на мне вдвойне» (4 Цар. 2, 9). Как знак передачи пророческой силы и служения Елисею оставляется плащ (милоть) Илии. «И взял милоть Илии, упавшую с него, и ударил ею по воде, и сказал: где Господь, Бог Илии, — Он Самый? И ударил по воде, и она расступилась… И увидели его сыны пророков, которые в Иерихоне, издали, и сказали: опочил дух Илии на Елисее» (4 Цар. 2, 14-15).
      Итак, «дух Илии», пророческий дух есть Божий дар, собственно — благодать. Иоанн, проповедующий «в духе Илии», действует в Духе Божием. Ориген приводит параллель: Бог столь близко соединил Себя с древними святыми, что назвал Себя «Богом Авраама, Исаака, Иакова». Почему же Святой Дух не может назвать себя «духом Илии»? (На Ин. VI, 10, 68).
      Поставив знак равенства между «духом Илии» и «духом Иоанна», как общим «пророческим духом», то есть поняв дух всех пророков как ниспадающую на многие души единую благодать Духа Святого, Ориген смог предложить аллегорическое толкование «таинства Предтечи» (sacramentum Ioannis — Толк. на Лк. 4, 29) [ ]. Слова апостола «никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым» (1 Кор. 12, 3) означают, что Дух Своим касанием человеческого сердца должен предшествовать принятию им Христа. Поэтому Дух оказывается Предтечей, раскрывающим путь для Сына. И в жизни каждого христианина Предтеча-Дух Божий указует на воплотившегося Искупителя. Иоанн — «голос» («глас вопиющего в пустыне»), а Христос — Слово (Толк. на Ин. 2, 32). Голос раскрывает, являет Слово. Во всех пришествиях Иоанн предваряет Иисуса — в том числе и в пришествии Христа в сердце (Толк. на Ин. 2, 37). «Если кто предназначен к вере во Христа Иисуса, необходимо, чтобы прежде дух и сила Иоанна пришли в его душу, дабы подготовить ко Господу народ совершенный и уготовить тропки среди неровностей сердца. И сегодня также дух Иоанна предшествует явлению Господа» (Толк. на Лк. 4, 29). Если учесть, что Иоанн — проповедник покаяния, то вполне понятно, что покаянный дух есть условие принятия Христа.
      Вспомним, наконец, третий вопрос, задаваемый Иоанну: не тот ли ты Пророк? Его не спрашивают — пророк ли он вообще. В греческом тексте стоит определенный артикль. Речь идет о совершенно определенном пророке, чье служение столь же определенно, как и служение Илии. Это воспоминание об обетовании, оставленном в древности Моисею: «Я воздвигну им Пророка из среды братьев их, такого как ты, и вложу слова Мои в уста Его, и Он будет говорить им все, что Я повелю Ему» (Втор. 18, 18). Иногда этот грядущий Пророк, «подобный Моисею», отождествлялся с Мессией, иногда же ставился ниже Искупителя. В сознании людей, вопрошавших Иоанна, он был, очевидно, даже менее значимой фигурой, чем Илия — и все же страстно ожидаемой. Какие-то оттенки понимания этого «Пророка» фарисеями показались Иоанну не соответствующими его служению, и он в третий раз сказал — «нет».
      Итак, каков бы ни был смысл вопроса, ответ Иоанна все же вполне ясен. И вполне ясно, что на прямой вопрос — Илия ли он, Иоанн ответил: «Нет» (Ин. 1, 21).
      Кроме того, вопрос «Не Илия ли ты» не может носить реинкарнационного смысла хотя бы потому, что, согласно библейскому повествованию, Илия не умер, его душа не рассталась с телом и, в силу этого простого обстоятельства, не могла переселиться ни в тело Елисея, ни в тело Предтечи (4 Цар. 2, 11, 17).
      И если Илия был телесно вознесен в горний мир, то где же пребывало тело Илии, когда душа его воплотилась в Иоанна Крестителя? Неужели в Небесном мире при жизни Иоанна Предтечи находилось мертвое тело Илии? Тело, оставленное душой, ведь и называется трупом. Религиозная мысль может предположить, что в Царстве Божием находятся души, временно разлученные с земными телами. Но что там может находиться мертвое тело, временно покинутое душой (которая ушла из него, чтобы вселиться в Иоанна), — эта гипотеза уж слишком экстравагантна.
      Кроме того, теософам очевидно затруднительно будет совместить их доктрину с явлением Илии на Фаворе. Почему во время Преображения Господня (Мф. 17) Илия явился не в своем последнем воплощении, а в «старом» своем теле?
      Впрочем, серьезные затруднения для теософов на горе Преображения являет не только видение Илии. Дело в том, что там предстал еще и Моисей. Он явно при этом не посоветовался с духом Е. Рерих, утверждавшей (как всегда, без всякого конкретно-проверяемого указания на источники): «по древнейшим еврейским Писаниям, Мессия в Книге Своих еврейских жизней должен иметь такие воплощения, как Моисей и Соломон» [ ]. Итак, Христос (Мессия) раньше был Моисеем. И оказывается, на горе Фавор Моисей встретился сам с собой — в двух телах одновременно… Абсурдность такого прочтения кажется очевидной даже самой Е. Рерих — и потому она спешит предупредить, что Иисус вообще не был Христом… Так что вера христиан вообще строится на изначальной ошибке («Некоторые евреи, не признающие Христа своим Мессией, гораздо ближе именно к учению Христа, нежели многие современные книжники, богословы и иереи» — там же) [ ].
      Сколь мало можно видеть реинкарнационную «эзотерику» во всех преданиях и сплетнях толпы, видно и из вполне параллельного ряда мнений, бытовавших о Христе. Иисус спрашивал учеников Своих: «за кого почитает Меня народ? Они сказали в ответ: за Иоанна Крестителя, а иные за Илию; другие же говорят, что один из древних пророков воскрес» (Лк. 9, 18-19).
      Здесь мы видим явную веру в воскресение. Люди были готовы видеть в Иисусе воскресшего Иоанна, воскресшего древнего пророка или вернувшегося Илию. Но они никак не могли видеть в Нем реинкарнацию Иоанна: Предтеча родился лишь на шесть месяцев раньше Иисуса. Однако сходство проповеди (Иисус начинает свою проповедь с тех слов, что постоянно говорил Иоанн — «покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное»), одинаковый возраст, и, очевидно, родственная похожесть (они ведь родственники — см. Лк. 1, 36) делали возможным узнавание Иоанна в Иисусе. Итак, были совершенно некармические основания для сближения Иоанна и Иисуса. Такие же некармические, но собственно внутрибиблейские основания были и для сближения Иисуса и Илии, Иисуса и кого-либо из древних пророков [ ], а также Иоанна и Илии.
      Кстати, знаете ли вы, что дальше, по мнению оккультистов, произошло с Иоанном Предтечей? — «Иоанн Предтеча перевоплотился в Александре Мене» [ ]. Но эту байку мы разбирать уже не будем. В ней интересно лишь одно: она показывает механизм конструирования мифов. Как известно, магическое сознание (наиболее явно в так называемой «симпатической магии») заметив две схожие черты в двух совершенно разных предметах отождествляет их. Схожее в одном отношении тождественно во всех остальных. Фигурка тождественна человеку, изображаемому фигуркой. Так в народном сознании глава Иоанна Предтечи оказывается тождественной с любым круглым предметом (и народными поверьями воспрещается резать арбузы в день усекновения главы Иоанна Предтечи). Магическое сознание не умеет замечать частности, не умеет видеть в предметах что-то большее, чем то, что показалось первоначально. Почему же Иоанн Предтеча оказался для киевской оккультистки Александром Менем? — Да просто потому, что и главы о. Александра коснулся топор. И произошло это в день усекновения главы Иоанна Предтечи. Всего остального уже можно не замечать. В частности — можно не замечать того, что о. Александр Мень, как и Иоанн Предтеча, отрицал взгляд на себя как на чье-то перевоплощение…
      Отметим также справедливость замечания архиеп. Иоанна (Шаховского), сказанного по поводу оккультного отождествления Иоанна Предтечи и Илии: «Если оккультное богословие заставило великого пророка Илию раствориться в личности Иоанна Крестителя, то согласно этой вере мы ни одного святого не можем призывать по имени, и ни одного усопшего не можем любить» [ ].
      Теперь же обратимся еще к одному (и уже цитированному выше) евангельскому тексту, который Рерихам кажется обещанием перевоплощения: «вы, последовавшие за Мной, в пакибытии, когда сядет Сын Человеческий на престоле славы Своей, сядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых. И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат, и наследует жизнь вечную. Многие же будут первые последними и последние первыми»(Мф. 19, 28-30). По агни-йогическому толкованию: «Сказано — дано будет много матерей, отцов, жен, сестер и братьев, даже такое ясное указание не заставит подумать — где такое произойдет? Не хотят подумать о земных жизнях. Самые мудрые Заветы не достигают ушей заложенных» (Аум, 199). Воодушевленный открытием наставницы, ученик Е. Рерих Е. А. Зильберсдорф приводит параллельные евангельские места (Мк. 10, 29-30 и Лк. 18, 29-30) под шапкой: «вот еще места из Еавнгелия, где указывается на перевоплощение» [ ].
      Оказывается, Христос утешает своих учеников обещанием сотен будущих перевоплощений. Все «Учителя» Индии стремились выскочить из колеса сансары, путь перевоплощений их пугал, но Иисус, очевидно, был плохим учеником — и поэтому Он возвещает многократное переселение душ как награду. Если в этих словах Христа видеть утверждение реинкаранции — то это будет уже очень нетрадиционная интрепретациия реинкарнации, не имеющая аналогов во всей мировой философии.
      Кроме того, такое обещание множества реинкарнаций, обещание сотен будущих жизней, а, значит, и смертей в качестве награды за следование за Христом находится в противоречии с основным мотивом возвещения Христа: «Верующий в Меня не увидит смерти вовек».
      Нельзя также не заметить, что сам евангельский текст говорит не о будущих «земных жизнях», а о «жизни вечной».
      Наконец, текст Евангелия от Марка все объясняет предельно ясно: «Нет никого, кто оставил бы дом, или братьев, или сестер.. ради Меня и Евангелия и не получил бы ныне, во время сие среди гонений, во сто крат более домов, и братьев и сестер, и отцов, и матерей, и детей, и земель, а в веке грядущем жизни вечной». Итак, в веке грядущем обещаются не земли и дома, не дети и не матери, а жизнь вечная («Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа» — Ин. 17, 3). Сейчас же, среди гонений, человек, оставивший малую семью (если она осталась в язычестве), обретает семью всемирную — семью христиан, где каждый ребенок — твой сын, каждая женщина — твоя сестра, каждая старица — твоя мать, каждый христианский дом — твой. Это уверждение мистериального родства «посвященных». Напомню лишь, что в церковной среде и поныне священника зовут «отцом», монахиню – «матушкой», а друг друга — «братьями» и «сестрами». И лишь профанирующее теософское мышление может увидеть в приведенных словах Христа обещание обычного физиологического рождения или брака. Тесофия впадает просто в профанирующий абсурд, воспринимая слова Христа, утверждающие новую братственную близость людей, как обещание ста перерождений от ста новых матерей.
      Современная проповедница рерихианства Л. Дмитриева уверяет своих слушател: «Если читающие Библию внимательны, они не могут не наткнуться на «странные» слова Христа, которые можно объяснить лишь предсуществованием души. Каждый прихожанин вправе спросить у своего священника разъяснения этих «странных» утверждений Иисуса Христа» [ ]. Человек, конечно, вправе спросить священника. Но признают ли рериховцы за священником право дать ответ на эти вопросы? И разрешат ли рериховцы этому человеку услышать ответ священника?
      Теософы призывают к диалогу, взаимопониманию, открытому сопоставлению разных религиозных традиций. Но при этом они проявляют поразительнуу глухоту по отношению к христианству. Наши ответы на их вопросы, которые они вроде бы адресуют нам же, они просто не замечают. Эти ответы могут показаться неубедительными — пожалуйста, критикуйте их. Но теософская литература просто не замечает их. Как не замечает она и того, что с древнейших времен и поныне христианские мыслители не уходили от рассмотрения якобы «реинкарнационных» текстов Писания, но давали им не-кармическое толкование и даже более того — вполне прямо поясняли, почему именно эти тексты не нуждаются в кармическом перетолковании. Так что именно диалога у нас и не получается. И вовсе не по вине Церкви, мы слышим аргументы наших теософскимх оппонентов и разибарем их. Наши же аргументы теософы просто не слышат, делая вид, будто нам нечего ответить и потому мы лишь стыдливо молчим. На самом деле стыдливо молчат теософы.
      Может быть, поэтому Йог Рамачарака, приведя два новозаветных текста, из которых оккультисты чаще всего пробуют сварить «эзотерическое христианство» (вопрос об Иоанне Предтечи и случай со слепорожденным), вполне разумно считает нужным быстро покинуть поле библейских исследований: «В Новом Завете есть еще много других статей, доказывающих, что ученикам и последователям Иисуса догмат Перевоплощения был хорошо известен, но мы предпочитаем перейти к обсуждению писаний первых христианских Отцов, чтобы показать, что они думали и учили относительно Перевоплощения и кармы» [ ].
      Что ж, примем приглашение теософов и последуем за ними в мир патристики в поисках «святоотеческого учения о переселениях души».

      Какова же действительная танатология раннехристианских писателей? О пасхальной надежде апостольские и святоотеческие тексты сообщают и часто и много. Из многочисленных свидетельств о ней я приведу лишь одно — ради того, что по слишком необычному поводу церковный писатель напоминает о христианской вере в воскресение плоти.
      Дурно поняв слова Христа «приимите, сие есть тело Мое», язычники обвиняли христиан в каннибализме… В 177 г. афинянин Афинагор подает императору Марку Аврелию апологию христианства. Среди аргументов Афинагора есть такой: «Какой же человек, верующий в воскресение, согласится сделаться гробом тех, которые воскреснут? Невозможно, чтобы одни и те же люди веровали в воскресение тел наших и вместе употребляли их в пищу, как не имеющие воскреснуть; были убеждены, что земля возвратит некогда своих мертвецов, и вместе думали, что тела, которые схоронены кем-либо в его внутренности, от него не потребуются. И если кому кажется вздором то, что истлевшее, разрушившееся и совершенно уничтожившееся тело снова придет в прежний состав, то неверующие могут обвинить нас разве что в простоте ума, а не в худой нравственности, ибо заблуждением своим мы никому не вредим» (Прошение о христианах. 36).
      Воскресение тела проповедуют все раннехристианские авторы — от апостолов до Оригена. Эта идея сильно не нравится оккультистам — как древним, так и новым: «И сейчас имеются люди, образованные и считающие себя даже учеными в некоторых областях, которые верят, что в День Страшного суда они воскреснут в своем физическом теле! Чем объяснить такое самоодурение?» [ ]. Оценку этой вере христиан можно выставлять по своему вкусу. Но фактом, независимым от симпатий и антипатий, является то, что все древние церковные авторы проповедовали воскресение тел. Не начиная с Пятого Вселенского Собора («Второго Константинопольского»), а начиная с апостолов.
      Что же касается идеи перевоплощения, то о ней раннехристианские авторы отнюдь не умалчивают [ ]. Они ее знают и вспоминают, причем иногда во вполне положительном контексте. Когда христианским апологетам надо пояснить своим языческим читателям, что церковная вера в бессмертие души и восстановление плоти не так абсурдна, как кажется эпикурейцам, они взывают к авторитету языческих же философов. «Можно было бы показать, что не мы одни признаем воскресение тел… Бестелесное существует прежде тел… тела составились из бестелесных начал и чувственное произошло из умопостигаемого; ибо по учению Пифагора и Платона ничто не препятствует, чтобы тела после своего разрушения опять составились из тех же самых стихий, из которых они произошли первоначально. Но мы отложим рассуждение о воскресении» (Афинагор. Прошение о христианах, 36). В «отложенном» же сочинении «О воскресении мертвых» Афинагор вполне ясно излагает христианскую надежду: «Чтобы то же самое тело приняло ту же самую душу, это не иначе возможно как только чрез воскресение» (О воскресении мертвых, 25) [ ].
      Но при этом христиане никогда не солидаризируются с идеей реинкарнации, и даже более того — в самой ранней христианской литературе можно встретить уже вполне решительные отрицания реинкарнации.
      Св. Иустин Мученик († 166) рассказывает, как он сам был обращен в христианство неким старцем. К моменту их встречи Иустин был платоником [ ] и верил в переселение душ. Старец развертывает перед ним аргументы, говорящие против этой веры, и делает вывод: «Итак, души не переходят в другие тела… — Справедливо говоришь, — сказал я» (Разговор с Трифоном Иудеем. 4).
      Из этих слов св. Иустина видно, что полемика христиан с теорией переселения душ существовала как минимум поколением раньше самого Иустина, то есть в поколении непосредственных апостольских учеников. Крещение Иустина относится к 133 году (или несколькими годами позже [ ]). Старец, беседовавший с ним в начале 30-х годов второго века, вполне мог слышать проповедь самих апостолов (апостол Иоанн скончался не ранее 90-х годов первого века). «Кто был незнакомый старец, беседовавший с Иустином — это неизвестно; древние (Евсевий и Фотий) думали, что это был один из мужей апостольских, а некоторые из новейших (Фабриций) видели в нем св. Поликарпа, епископа Смирнского» [ ]. Разговор со старцем происходит, судя по всему, в Эфесе, то есть на Востоке и в городе, особо связанном с ап. Иоанном Богословом.
      Уже в собственном споре с гностиками, отрицавшими возможность телесного Воскресения, св. Иустин говорит: «Итак, рассматривая основания, заключающиеся в мире, мы не находим невозможным восстановление плоти; с другой стороны, Спаситель во всем Евангелии показывает сохранение новой плоти; после сего зачем нам принимать противное вере и гибельное учение и безрассудно обращаться вспять, когда услышим, что душа бессмертна, а тело тленно и неспособно к тому, чтобы снова ожить? Это и прежде познания истины слышали мы от Пифагора и Платона. Если бы то же говорил Спаситель и возвещал спасение одной только души: то что нового Он принес бы нам сверх Пифагора и Платона, со всем хором их? А теперь Он пришел благовествовать новую и неслыханную надежду. Подлинное новое и неслыханное дело то, что Бог обещает не соблюсти нетленному нетление, но даровать нетление тленному» (О воскресении плоти. 10).
      Итак, если бы Евангелие возвещало переселение душ (то есть гибель множества тел и бессмертие одной лишь души, воплощающейся в этих тленных телах), то оно не было бы чем-то новым по сравнению с Пифагором и Платоном. Новизна же евангельского учения такова, что возвращение к пифагореизму становится в глазах св. Иустина делом «гибельным» и «безрассудным». Св. Иустин пишет: «Вот чему мы научились от Христа… души будут соединены с теми же телами» (I Апология. 8). Если бы он был «научен от Христа» кармической премудрости, он сказал бы — с «новыми телами» или даже напротив — «сбросив всякие тела».
      При чтении трудов св. Иустина Философа нельзя также не обратить внимание на его интерпретацию евангельского эпизода с Илией и Иоанном. В теософском толковании слова Христа об Иоанне как о вернувшемся Илии есть утверждение перевоплощения души Илии в тело Иоанна. Древнейшее святотоотеческое толкование этого места принадлежит св. Иустину и является очевидно анти-теософским: «Первому явлению Христа также предшествовал вестник, т. е. бывший в Илии Дух Божий, который действовал потом чрез Иоанна Пророка… — Странным мне кажется то, что ты говоришь, — сказал Трифон, — именно, что пророчественный Дух Божий, бывший в Илие, был также и в Иоанне? — Но разве ты не думаешь, — отвечал я, — что то же самое было с Иисусом, сыном Навина, принявшим начальство над народом после Моисея, когда сам Бог повелел Моисею возложить руки на Иисуса и сказал: «И Я возьму от Духа, который в тебе, и перенесу на него». — Конечно, думаю, был ответ. — Итак, — продолжал я, — если Бог еще при жизни Моисея взял от него духа, который был на Моисее, и перенес на Иисуса, то также мог перенести его и с Илии на Иоанна» (Разговор, 49) [ ].
      Иустин здесь соединил слова Божии о 70 старейшинах (Числ. 11, 17) с тем, что говорится об избрании и посвящении Иисуса Навина (Числ. 27, 18 и Втор. 34, 9). Однако важно, что для Иустина в связке Илия-Иоанн нет ничего реинкарнационного.
      Ученик св. Иустина Татиан (175 г.) до встречи с христианским учителем был знаком с языческими мистериями («когда я увидел все это, когда ознакомился с мистериями, исследовал различные виды богопочтения, совершаемые людьми женоподобными и гермафродитами… тогда я углубился в самого себя и исследовал, каким образом могу найти истину» — Увещание к эллинам, 29). Отвращение от языческого распутства было у Татиана столь резким, что он стал христианским экстремистом (его критика языческой культуры крайне пристрастна [ ]); и в конце концов его предельный аскетизм и гнушение всякой плотью вывели его за церковные пределы, так что свои поиски он окончил у гностиков.
      Тем не менее его всесожигающий спиритуализм умеряется христианской традицией. Ненавистник плоти при ее жизни понуждается исповедовать воскресение плоти в конце мира. «Мы веруем, что по окончании всего будет воскресение тел — не так, как учат стоики, по мнению которых после некоторых периодов времени одни и те же существа всегда являются и погибают без всякой пользы, — но однажды, по исполнении наших веков» (6). И потому идея переселения душ вызывает у Татиана только усмешку — «смеюсь над бабьими сказками Ферекида, Пифагора, принявшего его мнение, и Платона, который был в этом его подражателем» (3) [ ].
      Этот же смех около 200 года раздается в «Осмеянии языческих философов» Ермия Философа… Здесь пора предупредить читателя, что рамки дозволенного в литературной полемике в поздней античности были значительно шире сегодняшних. В чем не произошло значительных перемен при переходе от внехристианской культуры к христианской — так это в литературном этикете. Кстати, напомню, что нас интересует период до 553 года (V Собор), а, значит, все цитируемые в этой главе авторы представляют античность, а не «средневековье».
      Итак, автор «Осмеяния философов», противопоставляя единство христиан несогласию языческих философов между собой, пишет: «Одни утверждают, что душа переходит в тела трижды, другие назначают ей такое странствование в продолжение трех тысяч лет. Как назвать эти мнения? Не химерою ли, как мне кажется, или глупостию, или безумием, или нелепостию, или всем этим вместе?.. Такие превращения порождают во мне отвращение. То я бессмертен и радуюсь, то я смертен, и плачу. То разлагают меня на атомы, то меня делают зверем, или превращают в рыбу и я делаюсь братом дельфинов. Смотря на себя, я прихожу в ужас от своего тела, не знаю, как назвать его, человеком или собакой, или волком, или быком, или птицей, или змеем, или драконом, или химерой. Те философы превращают меня во всякого рода животных. Я плаваю, летаю, парю в воздухе, пресмыкаюсь, бегаю, иду. Является, наконец, Эмпедокл, и делает из меня растение» [ ].
      В том же втором веке по Р. Х. св. Феофил Антиохийский (скончался в 80-х годах II века) увещает язычника Автолика: «Платон, который так много говорил о единстве Бога и о душе человеческой, утверждая, что душа бессмертна, не противоречит ли после себе самому, говоря, что души некоторых переселяются в других людей, иные же в бессловесных животных? Не представится ли умным людям его учение ужасным и беззаконным, — что тот, кто был человеком, будет потом волком, или собакой, или ослом, или другим каким-либо бессловесным животным? Подобный сему вздор говорит и Пифагор» (К Автолику. 3, 7).
      Не позднее 189 года христианская литература обогащается классическим трудом св. Иринея Лионского «Против ересей». Как и Иустин, Ириней был непосредственным учеником св. Поликарпа Смирнского († 150 г.), то есть восприемником традиции, через Поликарпа восходящей к апостолу Иоанну Богослову.
      Из этой книги мы узнаем, что среди многочисленных гностических сект была по крайней мере одна такая, что исповедовала переселение душ. Кстати, небезынтересно, что лишь у одной секты из многих Ириней отмечает эту идею (это известие неизбежно вызовет некоторое разочарование у тех, кто изучает историю религии по трудам теософов: оказывается, даже излюбленные ими раннехристианские еретики в большинстве своем не проповедовали реинкарнационных идей) [ ].
      О верованиях гностика Карпократа и его учеников Ириней пишет следующее: «Они в своем безумии дошли до того, что говорят, что им позволительно делать все безбожное и нечестивое. Потому, говорят они, только для человеческого мнения есть добрые и худые дела. И души до тех пор должны переходить из одних тел в другие, пока узнают всякий образ жизни и всякого рода действия (если только кто-либо в одно переселение зараз не совершит всех тех действий, о которых нам не следует не только говорить и слушать, но даже помышлять и верить, чтобы такие дела водились между нашими согражданами) для того, чтобы, как гласят их сочинения, их души, испытанные во всяком образе жизни, при своем исходе не нуждались более ни в чем; и об этом они должны стараться, чтобы в противном случае из-за того, что им еще нечто недостает для свободы, не пришлось опять быть посланными в тела» (Против ересей. I, 25, 4). Нельзя не заметить, что это вполне тантрический либертинизм. Классический тантризм не возник еще и в самой Индии, поэтому не может быть речи о «влияниях» и «заимствованиях». Но болезни духа протекают одинаково в самых разных климатах…
      Св. Ириней отмечает, что карпократианская проповедь аморализма не имеет права называться христианской — «Они следуют философии Эпикура и безразличию киников, а выставляют своим учителем Иисуса, который отвращает Своих учеников не только от злых дел, но и от слов и помышлений» (Против ересей. II, 32, 2) [ ].
      Собственно же христианское отношение к идее переселения душ св. Ириней выражает так: «Учение их о переселении душ из тела в тело мы можем опровергнуть тем, что души ничего не помнят того, что прежде было с ними. Ибо если бы им надлежало испытать всякий род деятельности, им надлежало бы помнить то, что было прежде сделано, чтобы восполнить недостающее и чтобы не заниматься непрерывно все одним и тем же и не нести жалкого труда… Платон, когда не мог защитить это мнение, придумал чашу забвения, думая что через это избежит такого рода затруднения, но он не представил на это никаких доказательств, а только догматически отвечал, что души, при вступлении в эту жизнь, демон, состоящий при входе, напояет забвением прежде, чем они войдут в тела. Но он незаметно для себя самого попал в другую большую трудность. Ибо если чаша забвения, после испития от нее, может изгладить память всего сделанного, то откуда, Платон, ты знаешь это, когда теперь твоя душа находится в теле, — именно, что она до вступления в тело вкусила от демона напиток забвения? Если ты помнишь о демоне, о чаше и о входе, то должен знать и остальное; а если этого не знаешь, то нет правды и в истории о демоне и искусственно сочиненной чаше забвения» (Против ересей. II, 33, 1-2). «Посему если душа не помнит ничего о предшествующем своем состоянии, но здесь получает познание о существующем, то значит она не была никогда в других телах, не делала чего-либо, о чем она и не знает и не знала, чего (умственно) не видит теперь. Но как каждый из нас получает свое тело через художество Божие, так получает и свою душу. Ибо Бог не так беден и скуден, чтобы не мог даровать каждому телу особую свою душу, равно как и особенный характер» (Против ересей. II, 33, 5) [ ].
      Кроме св. Иринея Лионского, насколько мне известно, развернутая, занимающая несколько глав, критика идеи переселения душ, встречается еще лишь у Тертуллиана. Остальные церковные писатели считали, что реинкарнационный миф далек от умов христиан, и вспоминали о нем лишь тогда, когда надо было сравнить христианскую веру с языческой философией. Так сегодня люди нередко вспоминают постулаты марксистско-ленинской пропаганды не для того, чтобы их оспорить, а чтобы поиронизировать и над ними и над собственным недавним легковерием — «какими же мы были олухами, что, не вдумываясь, распевали чудовищные стишки о том, что «Мы синеблузники, мы профсоюзники, мы не баяны-соловьи. Мы только гайки великой спайки, одной трудящейся семьи!». И для церковных проповедников III-V веков философские догадки о метемпсихозе предстают не как апостольское предание и не как внутрихристианская ересь, а просто как пример человеческого легковерия: в какие только дебри ни может забрести человек, если его ум и сердце живут вне благодати.
      В этой интонации пишет, например, Минуций Феликс († 210 г.). Он говорит, что вера Пифагора и Платона в воскресение «была ущербной: они думают, что по распадении тела пребывает вечно душа, которая неоднократно переходит в новые тела. К этому, извращая истину, они добавляют: человеческая мысль возвращается в скотину, в птиц, в зверей. Эта мысль достойна, конечно, не размышляющего философа, а мима с его издевками» (Октавий. 34, 6-7).
      Как видим, христианские апологеты полагали, что идея воплощения душ в новые тела есть искажение библейской истины, возвещающей возвращение души в ее собственное тело. Интересно, что весьма схожей была и ответная апология язычества у Цельса: он также сопоставлял веру христиан в воскресение с платоновским учением о переселении душ. Но при этом, он, конечно, именно христианство называл извращением истины и плохо понятым платонизмом (Ориген. Против Цельса. VII, 32). Этот его выпад бесспорен по крайней мере в одном: Цельсу было известно, что христиане проповедуют отнюдь не платонизм, и что идея реинкарнации не приемлется Церковью. Напомню, что Цельс писал свою книгу в конце 70-х годов II века (и ответ Оригена последовал лишь спустя семь десятилетий) [ ].
      Климент Александрийский († не позже 218 г.) до своего обращения в христианство, как и Татиан, удостоился языческих посвящений [ ]. Однако тот, кого Е. П. Блаватская называла «посвященным неоплатоником» [ ], пройдя через воды крещения, обновил свою душу и более не надеялся на перемену тел.
      Несколько раз он касается темы душепереселения в своей главной книге. И всегда — дистанцируется от нее [ ]. Так, Климент выступает в защиту брака против гностического гнушения деторождением и показывает, что тотальный аскетизм логичен лишь в доктрине душепереселения. Но что логично для языческих мифов — разве должно быть нормальным для христиан? «Что же касается до философов, которых мы упомянули (Платон и Пифагор — А.К.)… то они не то хотят выразить, как если бы продолжение рода было преступно по природе, нет, а что оно сделалось таковым из-за души, изменившей правде. Ибо нашу душу, по субстанции своей божественную, они представляют низведенной на землю как бы вместо казни. И, по их мнению, душа присоединяется к телу для очищения. Следовательно, это учение исходит не от Маркионитов, а от тех, которые думают, что душа втолкнута в тело и что она живет в оном связанной и что она, так сказать, перелита из одного тела в другое. Мы опровергнем их позже, когда будем говорить о душе» (Строматы III, 3). Надо заметить, что Климент не находит у маркионитов учение о метемпсихозе; он ополчается против их мнения о греховности брака и деторождения.
      Однако и мысль эллинских философов представляется Клименту глубоко несамостоятельной. Все лучшее они заимствовали у Моисея и древних библейских пророков. Чтобы эта мысль не показалась слишком уж дерзкой — Климент напоминает, что греки сами охотно рассказывают о своих заимствованиях из Египта и Индии. «Эллинскими учеными именно у нас заимствованы славнейшие из их учений. Подобные же заимствования они сделали и у других варварских наций. Особенно многое было заимствовано от Египтян. Важнейшим из этих заимствований состоит учение о душепереселении. У Египтян действительно было целое учение чисто национального происхождения о сем предмете» (Строматы. VI, 4). Как видим, идею реинкарнации, согласно Клименту, грекам пришлось искать вне библейской традиции — у иных, языческих же, мудрецов. Родства реинкарнационной философии с Библией Климент не признавал. Подчеркивание «чисто национального» характера египетского варианта этой доктрины предупреждает против попыток «опосредованных» генеалогий: мол, Моисей научил «тайной доктрине» египтян, а те, в свою очередь, греков. Для Климента очевидно, что египетское учение о метемпсихозе истекает из другого источника, нежели религия пророков.
      И еще раз в «Строматах» упоминается идея душепереселения. Как и Пифагор, Климент советует не употреблять животной пищи. Но причину для воздержания он видит отнюдь не в реинкарнациях: тяжелое мясо может помешать молитвенному взлету. Сопоставляя христианскую рекомендацию воздержания от мяса с пифагорейством, Климент замечает: «Соображения эти во всяком случае основательнее мечтаний Пифагора и его последователей, грезивших о переселении души из одного тела в другое» (Строматы. VII, 6) [ ].
      Итак, блестящий знаток античной философии и культуры, наставник [ ] Оригена и миссионер, всюду старающийся найти нечто созвучное Евангелию, реинкарнацию называет «грезами» и «мечтаниями», возникшими на небиблейской основе и с точки зрения христианина достойными лишь опровержения.
      Св. мученик Ипполит Римский († 235 г.) в книге «Опровержение против всех ересей» в список ересей включает учения Пифагора и Платона — в том числе и за содержащееся в них положение о переселении душ. Упоминая об одном из писателей как о стороннике метемпсихоза, св. Ипполит подчеркивает, что тот заимствовал это мнение из языческой философии [ ].
      В апологетическом же сочинении «Слово против эллинов» (гл. 2) он противопоставляет христианскую надежду на воскресение платоновскому учению о душепереселении: «…Вот слово об аде, в котором содержатся души всех до времени, которое Бог определил, когда Он совершит Воскресение всех, не перевоплощая души, но воскрешая сами тела (auta ta swmata). Если вы не веруете, видя их (т.е. тела) разрушенными, научитесь верить. Ибо вы, которые уверовали, что душа, по учению Платона, душа сотворена Богом получившей бытие во времени и бессмертной, уверуйте, что Бог способен и тело, составленное из тех же самых стихий, оживив, сделать бессмертным. Ибо о Боге нельзя сказать, что одно Он может, а другое — нет… И каждому телу будет дана его собственная душа (PG. X. c.800). По мысли св. Ипполита, душа без сопротивления, без бунта вернется в тело (переставшее быть платоновой «темницей» и ставшее новозаветным «храмом» [ ]). Св. Ипполит передает чрезвычайно интересную мифологему, бытовавшую у еретиков-докетов: по их учению переселение душ было до Иоанна Крестителя (который по их мнению был реинкарнацией Илии). Но с пришествием Спасителя реинкарнационный процесс остановился [ ]. Корректно ли это мнение докетов передает смысл Евангелия — мы еще увидим. Но несомненно, что докеты достаточно корректно понимали саму идею реинкарнации: подобно индийским мыслителям (и в отличие от современных теософов) в переселениях они видели нечто тягостно-мучительное; они не радовались грядущим «перевоплощениям», но возрадовались остановке кармического колеса.
      Тертуллиан († не позже 240 г.) также противопоставляет веру христиан в воскресение мертвых философской теории реинкарнации: «Философия Пифагора и Эмпедокла и платоники объявляют, что душа бессмертна, и, более того, подобно нам утверждают, что она возвращается в тело. Пусть не в то же самое, пусть не в человеческое только, так что Эвфорба признают воплотившимся в Пифагоре, а Гомера — в павлине, но они, по крайней мере, объявляют телесное восстановление души, искажая, но не отрицая ее свойства, и хотя истины не достигают, однако, касаются ее. Итак, мир не отрицает воскресения мертвых и тогда, когда заблуждается» (О воскресении плоти, 1).
      Как немного ранее это делал Афинагор и как несколько позднее это будут делать св. Григорий Нисский, Немезий и Феодорит, Тертуллиан находит отсветы правды в языческих мифах. Он выставляет на вид то, что есть в христианстве созвучного языческой философии и мифологии — чтобы, преодолев тем самым предрассудочное презрение эллина к христианству, подвести его к тому, что есть в религии Евангелия нового: «Примите на время это повествование как сходное с вашими повествованиями, пока я не покажу» нечто новое (Апология, 20). «На время» можно вспомнить и о доктрине реинкарнации: «Если какой-нибудь философ и станет утверждать, что человек, как говорит Лаберий согласно учению Пифагора, делается из мула, змея — из женщины, и для доказательства того употребит все искусство диалектики и красноречия, то не вызовет ли он согласия с собою и не возбудит ли твердой решимости воздерживаться от мяса животных из опасения, как бы в этом мясе не съесть плоти какого-либо своего предка? Но если христианин станет учить, что из человека снова сделается человек и именно из Гая — Гай, народ закричит, что такого учителя не только не должно слушать, но должно даже побить камнями или по крайней мере не должно приходить к нему. Если есть какое-либо основание к возвращению человеческих душ в тела, то почему они не могут возвратиться в те же самые тела, в которых были и прежде, ибо это действительно значит воскреснуть, снова сделаться тем, чем были прежде» (Апология, 48). Итак, если философ говорит, что человек станет животным — все его благоговейно слушают. Но стоит христианину сказать о своей надежде на то, что он останется человеком и более того — что в вечность он войдет самим собой, что Гай станет именно Гаем, а не Луцием или ангелом — как его обвиняют в невежестве.
      Зная резкость и бескомпромиссность Тертуллиана, было бы неестественно предполагать, что он коснется темы реинкарнации лишь в миролюбивой интонации. «Если бы мы захотели рассуждать о том, кто в какого зверя должен преобразиться, то потребовалось бы много шуток и много праздного времени…» (Апология, 48). «Здесь нам необходимо сражаться с чудовищным вымыслом, именно с тем, что животные происходят из людей, и люди — из животных. Мы утверждаем, что души человеческие никоим образом не могут переселяться в животных, хотя бы они происходили из стихийных субстанций, как полагают философы» (О душе, 32 [ ]). «Каким образом та душа, которая боится всякой высоты, которая тонет в рыбном пруде, потом может парить в воздухе как орел или погружаться в море как угорь? Как она, сознавая себя, может есть падаль, и притом человеческую, если войдет в медведя или льва? Каким образом душа человеческая может наполнить слона? Каким образом ее вместит комар? (О душе, 32).
      Последний аргумент, приводимый здесь Тертуллианом есть нечто большее, чем насмешка. Он базируется на аристотелевской критике Платона [ ]. Для Аристотеля душа есть форма тела, и как таковая она не может быть изменена и перелита в другую. Татиан, Тертуллиан, Ириней, отчасти Ориген и Григорий Нисский «разделяли мнение, навеянное языческой философией: душа имеет форму, образ; она принимает образ тела, как и вода, влитая в сосуд, приобретает форму этого сосуда» [ ]. Понятно, что сосуд емкостью в три меры не будет заполнен одной мерой воды, но окажется слишком маленьким для того, чтобы «одушевить», «оформить» пять мер материи, нуждающейся в оживотворении. Так и душа человека слишком велика для комара и слишком мала для того, чтобы одушевлять слона.
      Другой ряд тертуллиановых аргументов апеллирует уже к психологии: «Когда ты говоришь мне, что Пифагор — это Евфорб, то я знаю, что это не так. Хорошо известно даже из самой чести щита, посвященного богине, что у Евфорба душа была воинственная и солдатская, а Пифагор был миролюбив и не воинственен. Он, избегая тогдашних греческих войн, пожелал итальянского покоя, посвятив себя всецело геометрии, астрологии и музыке. Ему чужды были склонности и занятия Евфорба. Пирр занимался обманыванием рыб, а Пифагор не занимался и ядением их, потому что воздерживался от употребления в пищу животных. Эталид и Гермотим при повседневной пище нападали на бобы, а Пифагор учил своих учеников, чтобы они и не проходили по бобовым растениям. Каким образом возвещаются те же самые души, когда тождество их не подтверждается ни дарованиями, ни склонностями, ни образом жизни? Из столь огромного числа греков указывают только на четыре души. И почему только из греков? Почему не происходят ежедневно метемпсихосис и метенсоматосис из всякого народа, из всякого возраста и положения и наконец из всякого пола. Почему один только Пифагор знает, что он то тот, то другой? Почему я не знаю, кто я? Или это привилегия философов и притом греческих?» (О душе, 31).
      Христианство возвестило то, о чем мечтала Индия: «уже не будет ни новой смерти, ни нового воскресения» (Апология, 48). «Почитатели Бога, облеченные вечным телом, будут находится пред лицом Его всегда», а непочитатели Его познают, что мир, в котором все пронизано Вечным Светом, может оказаться скорбной и обжигающей тьмой для тех, кому скучно жить в Боге (в этом пассаже встречается чрезвычайно важная для христианского богословия идея о том, что свет божественной любви и огонь геенны — это разные восприятия одной и той же Божественной энергии: «вечный огонь, который по своей натуре именно божественной будет несгораем»).
      Интересно также отметить, что Тертуллиан уже знал о теософско-гностическом толковании связи Иоанна и Илии. «Я полагаю, что эти еретики имеют и пример в лице Илии, который явился в Иоанне. Метемпсихоз защищают, по видимому, слова Господа: «Илия уже пришел, и они не узнали его». И в другом месте: «и если хотите слушать, это есть Илия, который должен прийти». Неужели иудеи спрашивали Иоанна в смысле пифагорейском: «Ты Илия?»? Не спрашивали ли они Его скорее вследствие божественного обещания: «вот Я пошлю вам Илию пророка» (Мал. 4, 5)? Но метемпсихоз пифагорейцев есть отзывание души, уже давно умершей и поселившейся в другое тело. Илия же придет, не покинув жизни, а только переменив ее место. Его не должно возвращать телу, так как он не взят у него. Его должно возвратить миру, из которого он был взят не для того, чтобы даровать ему прежнее пространство жизни, но чтобы он, тот же самый, как по имени, так и по личности, дополнил свое пророчество. Но как же Иоанн есть Илия? Мы имеем следующие слова ангела: «сам он будет предшествовать ему пред народом в силе и в духе Илии» (Лк. 1, 17), но не в душе и теле его. Ибо это — субстанции, которые у каждого человека свои. Дух же и сила приходят со вне по милости Божией. Поэтому они могут переходить на другого по воле Божией, как это было прежде с духом Моисея» (О душе, 35).
      Отвержение идеи переселения душ присуще и Оригену — несомненно, виднейшему богослову III столетия. О его ранней книге «О началах» мы будем говорить отдельно, в следующей главе. Но для более поздних и зрелых его работ характерно вполне ясно-негативное отношение к идее метемпсихоза. «Поскольку согласно авторитету Писания будет конец мира, и сие тленное состояние сменится нетленным, невозможно поставить вопрос о том, может ли душа воспринять тело вторично или в третий раз» (Беседы на Песнь песней. 2). «Нужно опасаться впасть здесь в учение о перевоплощении, которое чуждо Церкви Божией, которое не передано Апостолами и которое ничем не подтверждается в Писаниях. Если душа дважды вошла в тело по причине греха, почему бы не быть ей посланной трижды и большее число раз, если эта жизнь и грехи в ней совершенные не могут быть наказаны иначе как через перехождение из одного тела в другое? Если принять этот вывод, то и не будет момента, когда душа могла бы прекратить свои перемещения. Ибо всегда в силу бывших грехов она будет отправляться в тело и так не будет места для разрушения мира, когда «небо и земля прейдут» (На Мф. 13, 1). «Мы подаем врачебную помощь и людям, вовлеченным в неразумное учение о переселении душ теми врачами, которые допускают переходы разумной природы или в совершенно неразумную сущность, или в сущность, лишенную способности воображения» (Против Цельса. III, 75).
      Отрицание Оригеном идеи переселения душ было также в не сохранившихся «Толкованиях на книгу Притчей», цитированных в «Апологии Оригена» (гл. 10); отчетливо негативное упоминание о переселении душ содержится в «Против Цельса» IV, 17 [ ]. В этом же творении Оригена (I, 20) учение о переселении душ называется «баснословным». Кроме того, в толковании на Послание к Римлянам (Беседа V, 1) Ориген приводит мысль гностика Василида о том, будто слова ап. Павла «я жил некогда вне закона» (Римл. 7, 9) означают, что «прежде чем я вошел в человеческое тело, я жил в телесном образе, неподчиненном никакому закону, следовательно, в теле животного». Ориген называет это «нелепыми и нечестивыми баснями» (трижды повторяя эту же характеристику в Беседе VI, 6-14). Во 2 книге толкований на Евангелие от Матфея Ориген считает идею метемпсихоза прямо враждебной христианству: «Другие враги церковного учения полагают, что души из человеческих тел переходят в тела собак соответственно различным грехам» (PG XVII, 609). Ориген же теперь полагает, что «озверение» и «очеловечивание» происходят в пределах одной жизни — в переходе от греха к покаянию и от добродетели к беззаконию.
      В своих рассуждениях о том, можно ли считать Иоанна воплощением Илии, Ориген чередует аргументы сторонников и противников реинкарнации. При этом первые именуются весьма неопределенно — «говорят», «те, которые». Аргументы же против реинкарнации высказываются от лица «члена Церкви» («Другой, член Церкви, отвергая как ложную доктрину реинкарнации и не допуская, что душа Иоанна когда-либо была Илией…» — Толк. на Ин. VI, 11, 66; PG XIV, 220; см. также Толк. на Ев. от Луки, 4, 29). Судя по тем комментариям, которыми Ориген сопровождает аргументы реинкарнационистов, он явно разделяет церковную позицию. Слова Христа «Говорю вам, что Илия уже пришел, и не узнали его» (Мф. 17, 12) Ориген поясняет так: «В этом повествовании имя «Илия» мне не кажется означающим «душу Илии»: я не хочу впасть в догму о перевоплощениях душ, которая чужда Церкви Божией, не будучи ни передаваемой через апостолов, ни появляющейся в каком бы то ни было месте Писания» (Толк. на Евангелие от Матфея, 13, 1; PG XIII, 1088 и XVII, 612).
      Согласно евангельскому рассказу, сам Иоанн отрицательно ответил на вопрос «Илия ли ты». Оккультисты объясняют: «Иоанн отрицал это, так как не помнил своего прежнего воплощения» [ ]. На этот аргумент, знакомый уже Оригену александрийский богослов отвечал: как можно утверждать, что тот, о ком Христос сказал, что «из рожденных женами не восставал больший Иоанна Крестителя», может не знать, кто он есть, может скрывать правду или давать ошибочный ответ? (Толк. на Ин. VI, 13, 74). Если даже толпа считала его за воплощение Илии — как он сам мог этого не знать? (там же, 75).
      «Некоторые же из того, что сказано «Это есть Илия, который должен придти», посчитали, что это была скорее та же самая душа Илии, а не Иоанна. Ведь потому, что Он сказал «Это есть Илия» они посчитали, что не для чего другого, но для того, что душа должна переноситься, и чуть ли не из этого только выражения (hoc solo sermone) они ввели учение о перевоплощении душ, которое якобы подтверждается даже самим Христом. Но следовало обратить внимание, что если это правда, то должно, чтобы нечто подобное было найдено в пророческих или евангельских писаниях. Тогда эта фраза, которая здесь присоединяется, когда Он говорит: «имеющие уши слышать да слышит», далее обнаруживает, что должно быть выявлено некое тайное и скрытое значение в том, что сказано, большее, чем то, которое они приняли в соответствии с пониманием одной только буквы. Должно добавить и то, что если по их мнению переселение душ бывает в воздаяние за грехи, то за какие грехи душа Илии перешла в Иоанна, чье рождение предвозвещается тем самым ангелом, что и рождество Спасителя нашего Иисуса? Следовательно, каким же это образом это не ложь самая очевидная, что тот, кто был столь совершенен, не испробовал общую всем смерть, но впал в перевоплощение души, которое может случиться по их мнению только по причине грехов? Далее, каким образом они понимают то, что сказано Иоанну «Ты Илия?», а он говорит: «Нет»? Но чтобы обнаружилось, что это сходится с тем словом, которое сказал Господь «Если вы желаете знать, это есть Илия, который придет», то Его слова «это есть Илия» должны относиться к духу и силе Илии. Ибо Иоанн предшел «в духе и силе Илии обратить сердца отцов к детям»» (Толк. На Мф. 7; PG XVII, 608-610) [ ].
      Вообще Ориген прямо отрицает кармическую идею о том, что наказанием за грехи может быть переселение в иное тело («взыскание грехов будет не через перевоплощение — Толк. на Мф. 13, 1; PG XIII, 1089). Причину зла и разнообразия человеческих судеб Ориген научился объяснять, не прибегая к гипотезе о предшествующих жизнях: «Что же касается нас, — говорит Ориген, — то мы знаем, что все разумные души единой природы, и мы учим, что ни одна из них не была злой, когда она вышла из рук Творца всех вещей, но что многие души через воспитание, через примеры, через дурные речи сделались дурными» (Против Цельса. III, 69).
      Находится у Оригена и довольно необычный аргумент против кармической философии: если даже и найдется душа, которая избавилась от грехов, не будет ли она слишком одинокой в достигнутом ею безгрешном и нематериальном мире? Ибо сколько же времени должно пройти прежде, чем она встретит подобную себе душу, не скованную грехами, рождениями и телом?! (Толк. на Мф. 13).
      И еще один довод приводит в своих размышлениях над Евангелием от Матфея Ориген: Писание говорит, что мир прекратится не по причине исхода из него душ праведников, не в результате постепенной дематериализации, а по причине умножения греха. Цель цепи реинкарнаций есть избавление от тела. История мира кончается с развоплощением всех душ, плененных телами. Христианская эсхатология, справедливо подчеркивает Ориген, не имеет с этим ничего общего.
      В первой части тринадцатой беседы на Евангелие от Матфея Ориген высказывает мысль, что души не могут перевоплощаться потому, что мир не бесконечен (Ориген при обосновании этой мысли допускает неправославные промежуточные выводы, но для контекста нашего разговора важно отметить, что поздний Ориген искал философские аргументы против метемпсихозиса) [ ].
      Ориген обещает вернуться к вопросу о перевоплощениях в Беседах на Евангелие от Иоанна (6, 7). Но, по свидетельству Памфила (Апология, 8), этот трактат так и не был им написан.
      Так что неоднократные заверения Елены Рерих в том, что ее вера и учение есть учение великого Оригена [ ] могут быть приняты лишь людьми, которые всерьез не знакомы ни с христианством, ни с Оригеном.
      Но одна идея Оригена, не обратившая на себя внимание и не вызвавшая споров в церковной среде его времени, позднее, по мере углубления и систематизации христианской мысли, стала критиковаться богословами. Это была идея о том, что душа существует раньше создания тела, что Бог создал именно чистые бестелесные души, которые облеклись в тела уже вследствие грехопадения.
      Именно с этой идеей связаны самые большие неясности в системе Оригена. Именно здесь завязаны те его расхождения с церковным учением, которые уже после его кончины привели к дискуссиям вокруг его наследия и даже к его позднейшему церковному осуждению. Но это будет темой следующей главы.
      Св. Мефодий Олимпийский († 311 г.) весьма точно и метко критикует оригенову концепцию предсуществования душ. Поскольку он полемизирует с Оригеном, а не с языческими философами, конкретно метемпсихоз остается вне его рассмотрения. Мефодий критикует идею лишь предсуществования душ, понимание телесности как наказания за предшествующий грех души и отрицание телесного Воскресения. Однако вполне очевидно, что без постулата о предсуществовании души по отношению к телу невозможно строить никакой реинкарнационной модели. И поэтому не только к Оригену, но и к Платону и к Пифагору относятся слова св. Мефодия: «Говорить, что души низвергаются с неба и, стремясь в наш мир, проходят через огненные источники и воды над пространствами тверди, есть пустословие и натянутая речь… Души после отшествия от сей жизни не получают опять других тел, в которых они явились бы перед воскресением» [ ].
      Поскольку с точки зрения реинкарнационой философии, тело — это темница для души, где душа отбывает исправительный срок за свои предшествующие грехи, св. Мефодий предлагает аргумент, который станет традиционным для православной полемики с мифом о реинкарнации: «Куда мы отводим страждущих телесными болезнями? Не к врачам ли? А куда — преступников? Не к судьям ли?.. Узы не причина греха, потому что они делают людей более справедливыми, служа лекарством для души. Узник не может обижать оттого, что боль уз мешает этому. Но, находясь во плоти, мы грешим при согласии на это плоти, а связанный не может грешить оттого, что чувствует боль и узы не дозволяют. Тело содействует греху, а узы удерживают. Итак, тело не есть узы, но в том и в другом, то есть как в добре, так и в зле, оно содействует душе… Если нужно плоть признавать узами, а душа пользуется этими узами как пособием к неправде [ ], то возможно ли согласить это? Не для того, чтобы обидевший еще больше делал неправды, даются ему узы, но для того, чтобы перестал творить неправду. Каким образом, когда человек согрешил до соединения с телом, Бог дал ему тело для содействия к большей неправде?». В самом деле, кармическая философия предполагает, что сластену для его исправления полезно на ночь запереть в кондитерской…[ ].
      Аргументация св. Мефодия опирается непосредственно на библейский материал: «Каким образом после устроения этих уз говорится «вот Я предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло», избери жизнь (Втор. 20, 15), а также «если захотите и послушаетесь» (Ис. 1, 19); это сказано ему, как обладающему полной свободой, а не как связанному узами и необходимостью» [ ].
      Далее св. Мефодий предлагает православное толкование двух высказываний апостола Павла, которые гностиками и оригенистами использовались в качестве антипасхальных аргументов. Он обращает внимание на то, что, возопив «кто избавит меня от сего тела смерти», апостол тут же благодарит воплотившегося Христа, что было бы нелогично, если бы апостол понимал именно плоть как источник болезни, греха и смерти. Мы называем Христа Спасителем — но со времен Его воплощения и Воскресения мы не стали менее телесны, менее материальны, чем были до евангельских времен. Значит — не в этой сфере надлежит искать смысл Христова подвига. Телесность явно не относится к числу тех феноменов, которые отменены пришествием Христовым [ ].
      Разбор другого места из ап. Павла, в котором Апостол как будто унижает человеческую телесность, особенно интересен тем, что св. Мефодий ссылается на христианского автора более древнего, чем он сам — на св. Иустина Философа. «Когда Павел говорит «плоть и кровь не могут наследовать Царство Божие», то он объявляет это, — говорит Иустин — не с тем, чтобы отвергнуть пакибытие плоти, но научить, что не Царство Божие, которое есть вечная жизнь, наследуется телом, но тело — жизнью. Ибо если бы Царство Божие, которое есть жизнь, наследовалось телом, то оказалось бы, что жизнь поглощается тленным. Между тем жизнь наследует смертное, дабы смерть была победоносно поглощена жизнью и тленное явилось достоянием нетления, сделавшись рабом, подвластным бессмертию, так чтобы тело было достоянием нетления, а не нетление достоянием тела» [ ].
      Поскольку эта цитата из Писания очень любима сторонниками оккультизма, напомню,что это мнение св. Иустина является общим для святоотеческого богословия. Так, современник св. Иустина св. Ириней Лионский дает подобное толкование этого стиха: «Апостол хочет, чтобы Дух Божий услаждался храмом (нашей плоти) как жених невестою. И как невеста не может брать жениха, но может быть взята женихом, когда жених придет и возьмет ее; так и эта плоть сама по себе не может наследовать царства Божия, но может быть взята в оное Духом в наследие. Ибо живущий получает в наследство достояние мертвого; и иное дело — наследовать, иное — получаться по наследству. Тот господствует и распоряжается тем, что имеет по наследству, как он хочет; а другое находится во власти, покоряется распоряжению и господству обладателя. Что же живет? Дух Божий. А какое достояние умершего? Члены человека, которые истлевают в земле. Эти и наследуются Духом, будучи перенесены в царство небесное. Наследует живущий, а наследуется плоть. Апостол увещевает нас к общению с Духом, как бы так говорит: не живите как будто вы были только плоть и кровь» (Против ересей. V, 9, 4). Наконец, в V в. более пространно об этом говорит Августин: «Плоть и кровь не могут наследовать Царства Божия. Правильно говорит апостол, потому что не прилично плоти наследовать, обладать, но быть обладаемой. Ведь не тело твое владеет чем-либо, а душа твоя, которая владеет и телом самим. Следовательно, если так воскреснет тело, то не только не будет иметь чего-либо, но само будет составлять принадлежность другого. Если оно не будет владеть, а само составит предмет обладания, то что удивительного, если плоть и кровь царствия Божия не наследуют, так как сами будут находиться во власти другого? Над теми только владычествует плоть, которые составляют не царство Божие, но царство диавола и служат удовольствиям плоти. Потому и расслабленный был принесен на постели, но Господь, исцелив его, говорит ему: возьми постель твою и иди в дом твой (Мк. 2, 11). Исцелившись от паралича, он уже владеет плотью и ведет ее, куда хочет; не влечется сам, куда не хочет, но сам управляет телом своим, а не оно управляет им. Несомненно, что и в будущем воскресении плоти не будет иметь увлекающей силы, чтобы вести душу туда, куда она не хочет… Когда мы воскреснем, не плоть будет управлять нами, а мы плотью» (Августин. Беседа 362. О воскресении мертвых вторая, 14).
      В те же годы, когда св. Мефодий выступает с первой критикой Оригенова учения, пишется и первый труд в защиту Оригена — «Апология Оригена» Памфила Мученика († 309 г.). Апологет Оригена убежден, что идея метемпсихоза чужда христианству, а равно убежден и в том, что эта идея была чужда Оригену (выше уже приводилось утверждение Памфила, согласно которому Ориген заверял, что догмат реинкарнации «нами отвергается»). Вся 10 книга «Апологии» состоит из выписок из Оригена, говорящих против переселения душ.
      Не позже 311 года появляется книга Арнобия «Против язычников». Некоторые свои идеи этот христианский писатель заимствовал у гностиков (прежде всего предположение о том, что Творцом людей не может быть Высший Бог и, пожалуй, некоторый привкус мизантропии, характерный для его сочинения). Но его представления о посмертном пути человека вполне православны, и он полемизирует с языческими философами, критикуя идею предсуществования души, миф о ее ниспадении с небес, об утрате ею небесных знаний и смене тел. Он, предлагает, в частности мысленный психологический эксперимент, который должен опровергнуть теорию Платона о знании как воспоминании того, что душа знала до своего рождения в теле. Он предлагает подумать — что произойдет, если новорожденного ребенка поместить в одиночестве в темноте, без научения его людьми и без доступа воздействий от материального мира. Вспомнит ли такая душа сама «небесные знания»: «Так как верят, что души божественны и бессмертны и снизошли в тела людей со всеми знаниями, то испытаем на человеке, которого мы захотели воспитать вышеизложенным способом, заслуживает ли доверия это мнение» (Против язычников. 2, 20-23). Этот аргумент Арнобия вскоре был забыт — затем, чтобы вновь явиться в мир уже в устах психологов-материалистов XIX-XX веков.
      Интересно также, что если по мнению теософов именно христианская весть о «Боге, любящем прощать», подталкивает человека к поиску легкого и аморального пути, то по опыту Арнобия, к этому пути подводит именно обещание перевоплощения: «Если справедливо, что души не имеют никакого конца и беспрерывно продолжают существовать в течение всех веков и времен, то какую опасность представляет, презрев и оставив добродетели, которые ограничивают жизнь и делают ее более суровой, отдаться наслаждениям и с необузданным пылом неограниченной страстности броситься во все виды распущенности?» (2, 30).
      Кроме того, в труде Арнобия есть весьма серьезный аргумент не в пользу реинкарнации: если облечение телом есть причина того, что человек забыл то, что было с его душой прежде — то почему ж тело не мешает помнить о том, что было в течение жизни души в этом самом теле? (2, 28).
      В 304 г. Лактанций († 330 г.) пишет книгу «О творчестве Божием», где также содержится полемика с идеей предсуществования души («душа не входит в тело после рождения, как кажется некоторым философам, но сразу же после зачатия, когда Божие воление формирует рожденное во чреве» — 17, 7). Затем же он становится автором одной из последних христианских апологий — «Божественные установления». По его убеждению, исповедовать реинкарнацию «возможно если только мы поверим тому глупому старику, который солгал, что сам в предыдущей жизни был Евфорбом. Я полагаю, он взял себе имя из песней Гомера потому, что был рожден в незнатном роду. О удивительная и единственная в своем роде память Пифагора! О жалкая забывчивость всех нас, которые не знаем, кем мы были раньше. Но возможно, или по какой-либо ошибке или по благодати сделалось так, что один он не прикоснулся к водам Леты и не отведал воды забвения. Очевидно, этот лживый старик (как имеют обыкновение праздные старушонки) сочинил также сказки для легковерных детей» (Божественные установления. 3, 18). По христианскому возвещению, как известно Лактанцию, люди «не вновь родятся, чего не может быть, но воскреснут и облекутся телами от Бога, и будут помнящими прежнюю жизнь и все деяния… Пифагор полагал, что души переходят в новые тела (transire animas in nova corpora) но глупо, потому что [он считал, что души переходят] из людей в скотов и из скотов в людей, и что сам он был восстановлен из Евфорба. Но лучше [сказал] Хрисипп, которого Цицерон называет опорой портика стоиков, который в книгах, названных «О провидении», говоря об обновлении мира, привел вот это: «Когда же будет так, ясно, что нет ничего невозможного, что и мы после кончины, когда опять свершатся некие периоды, будем восстановлены в том же образе,в котором мы существуем»… Не только пророки, но даже и философы чувствовали, что будет воскресение мертвых (anastasim mortuorum)… Если я не знаю, каким невыразимым способом Бог вначале создал человека, то да будем верить, что он может быть восстановлен в прежнем [образе Тем,] Кто создал новый».
      Св. Афанасий Великий († 373 г.) в «Житии Антония Великого», основоположника православного монашества († 355 г.) передает слова Антония, сказанные языческим философам: «Как же осмеливаетесь вы посмеиваться над нами, которые говорим, что Христос явился человеком, — когда сами, сводя душу с неба, утверждаете, что она блуждает и с небесного свода ниспадает в тело? И пусть бы еще ниспадала только в тело человеческое, а не переходила и не переселялась в четвероногих и пресмыкающихся! Наша вера говорит о пришествии Христовом для спасения человеческого; а вы заблуждаетесь, потому что толкуете о душе нерожденной» (Житие Антония, 74). Преп. Антоний родился в 250 г. Следовательно, его религиозные убеждения сложились еще в III веке, и, значит, приведенная св. Афанасием резкая реакция на идеи нетварности души и ее переселения в разные тела была характерна для египетского богословия конца III столетия.
      Св. Кирилл Иерусалимский († 386 г.) при критике манихеев пишет: «Никто да не входит в сношения с манихеями, которые учат, что, если вырвет кто былинку, сам обращается в нее. Но если, кто вырывает былинку или что-либо из овощей, тот обращается в это; во сколько былинок обратятся земледельцы и садовники? Очень велико число былинок, на которые садовник налагает свой серп; в которые же из них превратится он? Вот подлинно учения, исполненные смеха, достойные осуждения и позора! Один и тот же пастух овец и овцу принес в жертву, и волка убил; в кого же из них превратится он? Многие из людей ловили сетями рыб, ходили на охоту за птицами, в которую же из них превратятся они? Пусть же отвечают эти порождения праздности — манихеи, которые сами ничего не делают, и пожирают достояние делающих» (Слова огласительные, 6, 31-32).
      Не более чем смешной кажется идея реинкарнации св. Григорию Богослову († 389 г.): «То не умных людей учение, а пустая книжная забава, будто бы душа постоянно меняет разные тела, каждое сообразно прежней жизни, доброй или худой, в награждение за добродетели или в некоторое наказание за грехи, они то облачают, то разоблачают неприличную душу, как человека в одежды; напрасно утруждая себя, вертя колесо злочестивого Иксиона, заставляют ее быть то зверем, то растением, то человеком, то птицею, то змеею, то псом, то рыбою, а иногда тем и другим по два раза, если так обратится колесо. Где же этому конец?.. Всего же непонятнее, каким образом после того, как ты соединял меня с многими телами, и эта связь сделала меня знающим многое, одно только избегло от моего ума, а именно: какую кожу носил я наперед, какую потом, и во скольких умирал; потому что мой узоналагатель не столько богат был душами, сколько — мешками… Теперь выслушай наше превосходнейшее учение о душе…» (Слово 7. О душе) [ ].
      В другом месте, увещевая ариан отказаться от полемики с православными, св. Григорий предлагает им иные предметы для полемики: «У тебя нет другого занятия? Языку твоему необходимо господствовать? Ты не можешь не разродиться словом? Но много есть для тебя других обильных предметов. На них обрати с пользою недуг сей. Рази пифагорово молчание, орфеевы бобы, и эту надутую поговорку новых времен: «сам сказал!». Рази платоновы идеи, преселения и круговращения наших душ, теорию припоминания.» (Слово 27. О богословии первое).
      Св. Василий Великий († 370 г.) также предостерегает от следования реинкарнационному мифу: «Убегай бредней угрюмых философов, которые не стыдятся почитать свою душу и душу пса однородными между собою, и говорят о себе, что они были некогда и женами, и деревьями, и морскими рыбами. А я, хотя не скажу, бывали ли они когда рыбами, однако же со всем усилием готов утверждать, что, когда писали сие, были бессмысленнее рыб» (Беседы на Шестоднев, 8) [ ].
      Младший брат св. Василия Великого св. Григорий Нисский († 394 г.) был почитателем Оригена. Но идею реинкарнации он у Оригена не заимствовал. Прямо упомянув книгу Оригена «О началах» в 28-й главе своего труда «Об устроении человека», св. Григорий пишет: «Достойно порицания рассуждение баснословящих, что души жили прежде в особом некоем состоянии… Защитники этого учения держатся еще языческих мифов о переселении из одного тела в другое. Ибо, если кто в точности исследует, то по всей необходимости найдет, что учение их клонится к тому, что сказывал о себе один из их мудрецов: «был я мужем, потом облекся в тело жены, летал с птицами, был растением, жил с животными водяными». И, по моему суждению, не далеко отступил от истины утверждающий о себе подобное. Ибо подобное учение, что одна душа входила в столько тел, подлинно достойно или крика лягушек и галок, или бессловесных рыб, или бесчувственности растений» (Об устроении человека, 28). По убеждению св. Григория «В уроках философского порождения есть нечто плотское и закрытое, но что остается по отъятии покрова, то не лишено благородства. Например, и внешняя философия говорит, что душа бессмертна — вот порождение благочестивое. Но утверждать, что будто бы душа из одного тела переходит в другое, и словесное естество меняет на бессловесное — это уже плотское иноплеменное необрезание… Добрые учения внешней философии оскверняются нелепыми прибавлениями» [ ]. В диалоге со своей сестрой Макриной «О душе и воскресении» св. Григорий говорит, что «иные обижают человечество, когда не считают его особым родом, но утверждают, что одна и та же душа бывает попеременно то в человеке, то в бессловесном существе» [ ]. Впрочем, по его мнению те философы, что признают возможность переселения человеческой души только в тело другого человека, но не допускают ее воплощения в животных, ближе к христианской надежде на Воскресение. Однако «наше учение отличается от их в том, что мы надеемся, что наша душа воспримет то же самое тело, состоящее из тех же элементов».
      Признание же переселения душ предполагает нисхождение души от высших форм существований к низшим и возможность обратного нисхождения. Но это означает утрату критериев для различения добра и зла: ибо оказывается, что небесная жизнь не составляет полноты радости, поскольку и там возможен и даже неизбежен грех, зато у дерева или лягушки оказываются какие-то добродетели, которые приведут к их лучшему перевоплощению [ ]. Кроме того, если признать, что душа, находясь на небе, впадает в грех и потому переходит в телесную жизнь, а оттуда возвращается на небо, то придется сказать, что телесная жизнь способствует очищению от грехов, тогда как духовная жизнь на небе является началом зла [ ]. Таким образом, теория метемпсихоза содержит внутреннее противоречие: считая телесную природу страстной, она в то же время утверждает, что в страстном окружении сможет произойти очищение от страстей; полагая небо местом бесстрастного бытия, она тем не менее допускает, что именно там и начинаются все страсти. Переселивши душу с неба в телсную природу по причине ее порочности, эта теория из тела вновь старается возвести душу на небо, забыв, что именно там душа и подпала греху, из-за которого и стала материальной [ ].
      Преп. Ефрем Сирин († 373 г.) вслед за Иустином, Тертуллианом и Оригеном отвергает реинкарнационное толкование слов Христа об Илии и Иоанне: «Писание не сказало, что Иоанн пришел в телесном образе Илии, но в силе и духе Илии. Не тот Илия, который вознесен был, пришел к нам, как не сам Давид, а Зоровавель сделался их царем. И фарисеи не так спросили Иоанна: «не в духе ли Илии ты пришел?», но так: «не Илия ли ты?». Посему говорит: «нет»» [ ].
      Неоднократно касается доктрины переселения душ и св. Иоанн Златоуст († 407 г.): «Что же касается до души, то Платон и Пифагор оставили учение о ней самое постыдное; говорили, что души человеческие делаются мухами, комарами, деревьями, утверждали, что сам Бог есть душа, и вымышляли многие другие нелепости.. С того дня, как явился он (ап. Иоанн) и с ним прочие рыбари, с того времени учение Платона и Пифагора, которое прежде почиталось господствующим, умолкло… Оставив учить людей чему-нибудь полезному, он (Пифагор) внушал им, что все равно — есть бобы или головы своих родителей, а своих последователей уверял, что душа учителя их иногда бывала деревом, иногда — девицею, иногда — рыбою. Итак, не по справедливости ли все это уничтожено и исчезло совершенно?… Платон иногда говорит, что душа причастна божескому существу; а иногда, возвысив ее так неумеренно и так нечестиво, оскорбляет ее другой крайностию, вводя ее в свиней и ослов, и в другие животные, еще хуже. Итак, оставив их мифы, приступим к нашим догматам, свыше принесенным к нам в устах этого рыбаря. Итак, чем же начинает евангелист свое сказание: В начале было Слово, и Слово было к Богу…» (Беседы на Евангелие от Иоанна Богослова. II. 2-3) [ ]. «Но почему, скажешь, Христос действовал не чрез Платона и не чрез Пифагора? Потому, что душа Петра была гораздо способнее к философии, чем душа тех людей…. Какая польза знать, что душа философа становится мухой? Подлинно, муха вошла в душу, обитавшую в Платоне» [ ]. К этой же теме возвращается Златоуст и в беседах на послание к Ефесянам. Язычникам, призывающим судить о своей вере не по мифам, а по философам, Златоуст отвечает: «Какие же это философы? Ужели те, которые выдумали судьбу и утверждают, что все существует без Провидения, нет зиждительного Промысла, все сложилось из атомов? Те, которые производят души человеческие от душ собак и уверяют людей, что в известное время тот или другой из них был собакой, львом, рыбой? Доколе не перестанете пустословить, помраченные смыслом?» (Беседы на Послание к Ефесянам. 12) [ ].
      Ученик св. Иоанна Златоуста преп. Исидор Пелусиот († 440 г.) повторяет аргумент св. Мефодия Олимпийского: Как можно рассматривать тело как данное в наказание, если оно лишь приковывает душу ко греху, облегчает ей грех и не отстраняет его? (Письмо 4, 163; PG, LXXVIII, 1252).
      В середине IV века св. Епифаний Кипрский († 403 г.), свою книгу о «всех ересях» начинает с критики тех направлений греческой философии, которые возвещали душепереселение: «Стоики по великости своего заблуждения присовокупляют и это нечестивое учение: бывают перелияния и переселения душ из тела в тело; души, совлекшиеся тел, снова облекаются в тела и вторично рождаются. И в рассуждении перелияния душ велика неосновательность поврежденного разумения твоего, величающий себя мудрецом и обещающий ведение людям. Ибо, если душа есть часть Бога и бессмертна, а ты жалкие тела, не зверей только, но и пресмыкающихся и даже низкого рода животных, ставишь в связи с образованием той, которая, по твоим же словам, обладает сущностию, заимствованной от Бога; то скажи мне, что будет хуже этого?.. Платон, увлекавшийся в те же с ними заблуждения касательно переселения и перелияния душ из одного тела в другое… И у пифагорейцев опять есть такие же непозволительные и весьма нечестивые мнения; и сам Пифагор и его последователи учат обожению и переселению душ и истлению тел» (св. Епифаний Кипрский. Панарий, 1).
      На рубеже IV-V веков Немезий, епископ Емесский, создает почти единственное в раннехристианской литературе произведение, посвященное антропологии — «О природе человека». Большую часть своих знаний о человеке он черпает из античных источников, и потому не может пройти мимо идеи переселения душ, ибо «вообще все греки, считающие душу бессмертной, признают душепереселение, но разногласят между собой относительно видов душ» [ ]. Немезий резко не согласен с предположением о переселении души человека в животное — «Когда утверждают, что душа посылается в тела животных в наказание за грехи, которые она совершила в период человеческой жизни, то основывают свое утверждение на том, что произошло уже впоследствии. Ведь если так, что почему же в тела животных, созданных раньше человека, вложены разумные души? Не потому, во всяком случае, что они согрешили в человеческих телах прежде еще, чем находились там!» [ ].
      Однако он знает, что это не единственная версия реинкарнационного мифа в греческой философии, и после перечисления основных разноречий античных авторов по вопросу о причинах и образе душепереселения, Немезий говорит: «Ямвлих написал особую книгу о том, что души не переселяются из людей в бессловесных животных, или из животных в людей, но только из животных в животных и из людей — в людей. Мне кажется, что этим Ямвлих более всех прояснил не только мнение Платона, но даже самую истину» [ ]. Вполне в духе более ранних апологий Немезий считает, что идея о том, что душа человеческая не останется жить сама по себе в бестелесных сферах, но вернется в тело, есть общий знаменатель между доктриной реинкарнации и христианской проповедью воскресения. Поэтому учение о том, что человеческая душа соединится только с человеческим же телом, которое Немезий приписывает Платону, он характеризует как более близкое к истине. Но при этом никак нельзя считать, будто Немезий был сторонником такого рода реинкарнационной схемы: «Что касается степеней душ, восхождений и нисхождений, которые вводит Ориген, то в виду того, что они не соответствуют Св. Писанию и несогласны с христианскими догматами, о них следует умолчать» [ ]. «По словам Христа, однажды только произойдет такое воскресение, а не периодически» [ ].
      В начале V века с критикой идеи предсуществования и переселения душ выступает блаженный Иероним Стридонский († 420 г.). Он полагает, что учение о переселении душ — это «гнусное рассуждение», которое может лишь «возмутить ум читателя» (Письмо 100. К Авиту) [ ]. «Некоторые понимают так, что на основании предшествовавших данных избран от чрева Ревекки Иаков и отвержен Исав, так же как избираются от чрева Иеремия и Иоанн Креститель, и сам апостол Павел предназначается на проповедь Евангелия еще до рождения своего. Мы же не держимся других мнений, кроме церковных. Поэтому и не последуем Пифагору и Платону и ученикам их, вводящим под христианским именем догматы языческие, не скажем, что души ниспали с неба и по различию заслуг наказываются за древние грехи в тех или других телах» (Письмо 96. К Гебидие) [ ]. Предположение, будто душа может обретать разные тела — это «догмат, составленный из басней язычников»; это то, что «мы давно отвергли у Платона» [ ]. Христианская вера выражается им полемически заостренно: «Если душе свойственно быть без тела, то следует, что быть в теле противно ее природе. Если быть в теле противоестественно, то следовательно, воскресение тела будет противоестественно… Мы уповаем воскреснуть в тех самых телах, которыми мы теперь облечены и в которых теперь погребаемся, в том же разуме и в той же видимой форме» [ ].
      Встречаем мы у блаж. Иеронима и анти-реинкарнационное истолкование связи Илии и Иоанна Крестителя: «Сам Иоанн есть Илия, хотяй приити (Мф. 11, 14) — не в том смысле, чтобы и у Илии и у Иоанна была одна и та же душа (как предполагают еретики), но в том, что он имел ту же благодать Св. Духа, носил пояс, как Илия, жил в пустыне, как Илия, терпел преследование от Иродиады, как тот переносил от Иезавели, так что как первый Илия явился предтечей второго, так и Иоанн приветствовал имеющего приити во плоти Господа Спасителя» (Письмо 97. К Алгазии) [ ].
      Св. Кирилл Александрийский († 444) обращается к критике концепции реинкарнации в первой книге своих Толкований на Евангелие от Иоанна (PG, LXXXIII, 133-145). Св. Кирилл приводит 24 аргумента, некоторые из которых весьма остроумны.
      Он напоминает, что евангелист Иоанн говорит о свете, просвещающем душу каждого человека, приходящего в мир, — а с точки зрения оригенистов человек именно затемняется при входе в мир. Если этот свет просвещает именно приходящих, то о каком сознательном предсуществовании можно говорить?
      Патриарх Египта подчеркивает, что сейчас время нашего испытания, а отнюдь не наказания после проваленного экзамена. Мы готовимся к экзамену, сдаем его, а отнюдь не терпим последствия провала.
      Кроме того, ведя полемику со сторонниками языческого мифа, св. Кирилл подчеркивает, что Христос побеждает смерть. Но с точки зрения приверженцев метемпсихоза смерть скорее оказывается нашим союзником, ибо разрушает нашу тюрьму. В Писании мы видим, что, благословляя Авраама, Бог обещает ему многочисленное потомство. Если же цель духовного подвига — бегство из материального мира, то Авраам становится источником огромного числа воплощенных грешников. И Авраам должен быть наказан за то, что породил столько существ к телесному существованию. Значит, Бог проклинает Авраама потомством вместо того, чтобы благословить его [ ]. И как могла радоваться Премудрость при создании мира (Притч. 8, 30-31), если этот мир создавался как тюрьма для прежде согрешивших душ? Земля создана материальной и создана для жизни, а не для пустоты. Неужели Бог создал ее лишь в предвидении грядущих человеческих грехов?
      Св. Кирилл приводит и аргумент Мефодия и Исидора: новое тело скорее способствует умножению грехов, нежели врачует от них. Но при этом он углубляет его специфически христианским размышлением: «Если душа согрешила в предыдущем существовании и если по этой причине она, направляясь в заключение, была связана с плотью и кровью, как может быть, что те, кто веруют во Христа и получили отпущение грехов, не покидают сразу же своих тел, оставляя одежду, которая была дана им в наказание? Но мы видим верующих во Христа не только не желающими отбросить свои тела, но и добавляющими в символ христовой веры чаяние воскресения плоти». Воскресение есть радостный дар в восприятии христианина. Как же можно возврат к жизни в теле воспринимать как наказание?
      Блаженный Августин († 430 г.) знаком с учением о переселении душ, но настаивает на том, что оно совершенно противоположно апостольскому: «Известно, что по мнению Платона души людей по смерти возвращаются даже в тела животных. Этого мнения держался и учитель Порфирия Плотин, но Порфирию оно совершенно справедливо не понравилось. Он, со своей стороны, полагал, что души людей входят в тела людей же, но не в свои, которые они оставили, а в другие, новые. Ему постыдным казалось верить, что мать, превращенная в мула, может, пожалуй, возить на себе сына; но не казалось постыдным думать, что мать, превращенная в девицу, может быть, пожалуй, женою сына. Не гораздо ли благочестивее верить тому, чему учили апостолы? Не гораздо ли благочестивее верить, что души людей возвращаются в свои собственные тела, чем тому, что они возвращаются в тела совершенно иные?» (О Граде Божием. X, 30).
      В 439-443 гг. Сократ Схоластик пишет «Церковную историю», где упоминает о рождении манихейского движения. Книги Манеса (которые Сократ считает на деле принадлежащими Будде) Сократ характеризует так: «Содержание этих книг, судя по их словам, было христианское, а по догматам — языческое; ибо манихей, как безбожник, убеждал чтить многих богов, учил поклоняться солнцу, вводил судьбу, уничтожал в нас свободу и, следуя мнениям Эмпедокла, Пифагора и египтян, явно преподавал превращение тел одних в другие… что все чуждо православной Церкви» (Церковная история. 1, 22).
      С явственным оттенком иронии упоминает идею реинкарнации блаж. Феодорит Кирский († 457 г.) в «Уврачевании эллинских недугов»: «Пифагор и Платон выводят на сцену племя бестелесных душ и говорят, что те, кто впали в какую-либо ошибку, отправляются в тела для наказания. Поэтому Платон в «Кратиле» называет тело могилой, потому, что согласно ему, душа там некоторым образом находится погребенным» (5, 13-15). Предсуществование души решительно отвергается Феодоритом: «Ибо все Пророки и Апостолы согласно учат, что тело было создано из земли, воды и остальных стихий, а душа не была послана в него, не будучи при этом предсуществующей, но была сотворена после его создания» (PG. LXXXIII, 941). Проповедуя, что в мире есть Божественный Промысл, блаж. Феодорит напоминает читателю и о том, что идея Божественного Промышления не отвергалась и языческими мудрецами: «Ибо и эллины, которым не проповедовал ни Пророк, ни Апостол, ни Евангелист, руководясь одной природой, предполагали, что сие действительно так, хотя и подвергались многим заблуждениям, к истинным мнениям примешав баснотворное; ибо и поэты и философы верили и учили, и в письменах оставили память такого учения, что по преселении отсюда будут и наказания людям порочным, и милости мужам праведным» [ ]. Поскольку сразу же после этого блаж. Феодорит переходит к доказательству того, что и тело воскреснет для соучастия как в наградах, так и в наказаниях, очевидно, что к области «басен» он относил те суждения античных авторов, которые говорили о предсуществовании души вне тела, о конечном развоплощении души и о переселениях в иные тела.
      В конце V века Эней Газский пишет «Феофраст или диалог о бессмертии души и о воскресении мертвых» (PG LXXXV). Сам Эней до своего обращения в христианство был неоплатоником. И вот в его диалоге язычник и христианин беседуют на берегу Нила. Феофраст — последователь Платона и знаток языческой философии — отстаивает «тайные учения древних» о переселении. Христианин Аксифей ему возражает, показывая на противоречия в учениях о душе у греческих философов и между собой и даже у самого Платона в разных его диалогах.
      Эней развивает аргументы св. Мефодия Олимпийского: Если цель переселения исправление души, то как же она осуществляется, если душа похотливого человека вселяется в осла или кобеля, а душа обжоры в свинью, то есть получает условия еще более удобные для потакания их основной страсти? Аксифей сравнивает Божество, которое так устроило мир, с судьей, который захваченного на месте преступления вора вместо наказания повелевает вести в храм и позволяет ему брать все, что угодно, и таким образом дает возможность преступнику еще более укрепиться в своем хищничестве. Кроме того, из-за того, что человек не помнит своих прежних грехов, ему открывается дорога к отчаянию и хуле на Бога — ведь он, не помня за собой ничего дурного, терпит страдание неизвестно за что. Наконец, он говорит, что для определения вечной участи человека достаточно одной земной жизни — ибо для Бога, который знает наши сердца, и одной жизни достаточно, чтобы заметить, к чему мы себя склонили и какой импульс стал бы нарастать в последующем, если бы дать возможность для новых жизней, продолжающих прежние влечения. И классический аргумент: если перевоплощение — наказание, то почему Бог не напоминает человеку, за что именно он несет наказание? Ведь для того, чтобы наказание действительно имело значение, необходимо душам знать, за что они наказываются. Если же о Пифагоре или индийских мудрецах и говорят, что они знали, чем были раньше, то это пустое хвастовство, которому не следует верить [ ].
      В начале VI века Проспер, манихей, обратившийся в христианство, произносит формулу отречения от своей прежней веры. 12-м пунктом в его отречении стоит: «Верующий, что человеческие души перемещаются заново в другие тела или в животных — да будет анафема» (PL, XLII, 1153 sq. и PL LXV, 23 sq.).
      Итак, еще до V Собора отрицательное отношение к философии душепереселения было нормой христианской веры. Ни у кого из раннехристианских церковных авторов не было симпатий к идее реинкарнации. Н. О. Лосский, русский философ, старавшийся примирить теорию реинкарнации с христианством, не смог в своей книге [ ] привести никаких свидетельств о вере первохристиан в переселение душ. Поэтому и приходится теософам вместо того, чтобы просто цитировать вполне конкретные и проверяемые источники,лишь бросать декларации вроде «вспомним, что многие Отцы Церкви исповедовали учение о перевоплощении» [ ]. А «вспоминать»-то нечего…
      У теософов остается аргумент отчаяния: должны были быть другие христианские мыслители, которые учили о переселении душ, вот только их труды не сохранились, потому что были уничтожены «средневековыми фанатиками».
      Конечно, целые книги и библиотеки исчезали в веках. И все же вполне уверенно можно сказать, что даже в несохранившихся книгах христианских авторов первых веков нашей эры не было проповеди реинкарнации. Дело в том, что церковь помнит своих еретиков. Так устроено церковное сознание (и поныне, а еще в большей степени так было в византийскую эпоху), что имя праведника может быть забыто, но имя еретика — никогда. Еретическая рукопись может перестать переписываться — но будут вновь и вновь пересказывать и переписывать предупреждения ересиологов о том, что вот, с таким-то автором и с таким-то текстом будьте осторожнее. Могут быть забыты аргументы человека, заподозренного в ереси; могут быть утрачены собственные его выражения. Но останется память о том, что он заблуждался именно в этом и вот в этом вопросе. До сих пор курсы истории богословия состоят в большей степени из перечисления и объяснения ересей, чем из раскрытия собственно православной системы мысли [ ].
      Кроме того, церковное сознание, как известно, традиционно. Традиционное же мировоззрение мыслит прецедентами, прототипами: в современной ситуации оно стремится узнать нечто, уже бывшее в Священной и церковной древности для того, чтобы поместить сиюминутную новость в систему уже выявленных, освященных и сложившихся координат. Поэтому во вновь появляющихся ересях прежде всего стараются найти отголосок ересей древних. «Звезда» любого богослова может закатиться, если будет обнаружено, что его позиция идентична позиции Ария или Маркиона. Любой богословский спор может быть победно закончен, если обличителю еретика удастся доказать, что позиция его оппонента чем-то напоминает одну из прежних ересей, о которых уже известно, что они были опровергнуты древними Отцами.
      Ересь метемпсихоза, как мы видели, осуждается дружным хором (consensus patrum) Древней Церкви. Это было учение очевидно языческое и по происхождению и по сути. А потому, обвинив оппонента в том, что он придерживается этой доктрины, было очень легко показать, что его мышление нецерковно, что он не столько христианин, сколько язычник. Так вот — если бы были такие церковные писатели или проповедники, которые возвещали бы идею метемпсихоза — церковные полемисты той эпохи несомненно выступили бы с обличениями этих людей и их доктрин. Но даже упоминаний о таких церковных богословах и иерархах, которые учили бы о переселении душ, не сохранилось ни в книгах, ни в письмах, ни в документах первого тысячелетия. Только оригенова книга «О началах» упоминается в этой связи — и то ее обвиняют чаще в проповеди предсуществования душ, нежели в проповеди переселения душ.
      Если бы действительно раннее христианство хранило идею переселения душ, а в шестом веке ее отвергло — то следы такого перелома во множестве сохранились бы в истории. Была бы полемика, и ее следы дошли бы до нас. Хотя бы в виде многочисленных предупреждений о том, что такие-то книги таких-то прежде авторитетных авторов, читать уже не стоит, поскольку они содержат в себе басню языческих философов о душепереселении.
      Но нет следов такого перелома — значит, не было и самого перелома. Тексты, приведенные выше, полагаю, это показывают достаточно убедительно (особенно на фоне того, что оккультисты не могут привести ни одного раннехристианского текста в подтверждение своей позиции).
      Из приведенного выше материала следует вполне определенный вывод: Ни в одном из исповеданий веры кафолической Церкви I-VI веков, ни у одного из учителей Церкви не было концепции реинкарнации. Напротив, в святоотеческих текстах древности (включая Климента Александрийского и поздние тексты самого Оригена) встречаются ясные возражения против идеи реинкарнации.
      Понимаю, что у теософов уже наготове опровержение моего тезиса: как же, не забывайте об Оригене! Уж он-то учил о переселении душ! И за это церковники его и преследовали! Что ж, присмотримся поближе к Оригену, его учению и к судьбе его книг.

      Все предшествующие мои доводы теософы надеются опровергнуть с помощью одного аргумента: ведь у великого Оригена, величайшего церковного писателя древности была идея переселения душ! А, значит, эта вера все же была присуща древнему христианству. Тем не менее, я не смогу принять этот аргумент.
      Во-первых, как мы увидим чуть позже, у Оригена отсутствует то представление, которое теософы обозначают словом «переселение душ». Если его гипотезу, изложенную в книге «О началах» можно рассматривать как один из вариантов реинкарнационной философии, то во всяком случае это не тот вариант метемпсихоза, что проповедуют теософы.
      Во-вторых, даже если мы одну из тех систем, что за свою жизнь построил Ориген, оценим как реинкарнационную, из этой оценки никак не воспоследует тот вывод, что нужен теософам. Последнее, впрочем, очевидно даже самим теософам. Ведь теософские проповедники любят подчеркивать, что Ориген был гоним своими «невежественными коллегами» [ ]. Странно, что теософы не замечают, что этот тезис работает против них самих. Ведь если духовенство III века преследовало проповедника реинкарнации — значит, задолго до Пятого Собора идея переселения душ отвергалась христианами. Так что умозаключать от приверженности Оригена идее метемпсихоза к утверждению о том, что именно эта идея и составляла суть древнехристианского мировоззрения, весьма нелогично.
      Но предположим, что у Оригена действительно была идея реинкарнации. Но откуда он ее взял и зачем? Можно ли считать, что именно апостольское предание, несущее через века учение Христа, сказалось в этой гипотезе Оригена? Теософы полагают, что дело обстоит именно так. Однако, эта позиция теософов лишь в одном случае была бы хоть сколь-нибудь сильной: если бы они, исходя из текстов Оригена, могли бы показать, что а) у Оригена была идея метемпсихоза; б) эту идею Ориген высказывал не однажды, но сохранил ей верность в течение всей своей творческой жизни; в) он ее высказывал как исконное церковно-христианское убеждение; г) христианские источники до-оригенова времени (то есть II века) содержат идею метемпсихоза.
      В таком случае можно было бы сказать, что Ориген к третьему веку оказался единственным носителем той древнехристианской традиции, которая была характерна для Церкви I-II веков, но к III веку стала уже непонятна для тех христиан, которые были менее духовны и образованны, чем Ориген и его церковные учителя.
      Пункт б) уже не подлежит защите. Если в книге «О началах» еще можно вычитать реинкарнационные фрагменты, то в последующих своих произведениях Ориген резко выступает против допущения реинкарнации. К цитатам, приведенным в предыдущей главе, добавим еще одну: «Мы ни в коем случае не допускаем идею метемпсихозы, ни падения человека чрез прехождение в тело некоего бессловесного животного, и если иногда мы остерегаемся вкушать мясо, конечно мы это делаем не по тому мотиву, по которому это делал Пифагор» (Против Цельса VIII, 30) [ ].
      По пункту г) также теософам не удастся найти никакой поддержки своим построениям в реальной истории. В предыдущей главе мы видели отрицательные суждения о реинкарнации у христианских писателей II века: Иустина Философа, Татиана, Иринея Лионского, Климента Александрийского.
      Пункт в) теософам также ни в малейшей степени защитить не удастся — ибо для этого придется вступить в полемику с самим Оригеном и со всеми свидетельствами о нем, что дошли до нас из III века. Но прежде, чем приступить к обсуждению этого вопроса, надо осознать — о ком же мы ведем речь. По верному суждению известнейшего патролога арх. Филарета (Гумилевского), «чтобы судить об Оригене, надобно видеть и рассмотреть самого Оригена».
      а) Кем был Ориген?
      На долю Оригена выпало одно из самых страшных душевных страданий, которые может пережить человек. Он был вынужден учить людей тому, что, как он знал, сам он не сможет исполнить. Он звал людей к той труднейшей вершине, на которую ему самому никогда не суждено было взобраться. Проповедника, чья жизнь расходится с его призывами, обычно обвиняют в лицемерии и фарисействе. Это обычно: человек часто учит тому, чего сам не исполняет. Это настолько обычно, что уже в Евангелии есть совет о том, как относиться к таким пастырям: «все, что они велят вам соблюдать, соблюдайте и делайте; по делам же их не поступайте, ибо они говорят и не делают» (Мф. 23, 3). И для такого учителя это совсем не больно. Но Ориген — не фарисей и не лицемер. Он действительно всеми силами своей души хотел бы принять на себя высший подвиг, доступный для христианина его времени — но не мог. Он звал к этому подвигу других. Видел, как его ученики проходили этим, горним путем. А сам оставался рядом, в стороне.
      Мы говорим о пути мученичества. В 202 г. римский император Септимий Север издает закон, которым христианство объявляется по сути разрешенной религией — но лишь для тех, кто родился в христианских семьях. Переход же из более традиционных религий в христианство карается смертью [ ]. Смысл закона в том, что к качестве традиции (пусть маленькой, локальной, чисто семейной традиции) христианство терпимо. В качестве новизны — нет. Это голос «последнего византийца» Константина Леонтьева, прозвучавший еще до наступления византийской эпохи: то что есть, пусть и будет, пусть сохранится, но не надо ничего нового…
      Ориген же родился в египетской семье [ ], уже принявшей христианство. Его отец — Леонид — принял мученическую смерть. 16-летний Ориген хотел бежать к месту казни отца, чтобы умереть вместе с ним, но мать спрятала всю одежду, которая была в доме, стыдливость взяла верх, и Ориген остался жив (Евсевий. Церковная история. VI, 2, 5). Несмотря на то, что весьма скоро всему городу стало известно, что Ориген — христианин, причем христианин ревностный и проповедующий свою веру, он остался жив. Рожденный в семье христианина не подлежал казни…
      Но Ориген проповедует свою веру людям из языческих семей. И для них согласие с Евангелием, которое им возвестил Ориген, означает смерть. Проповедущий Евангелие рассылает приглашения на казнь. Это время, когда более всего мучеников было не среди духовенства и опытных христиан, а среди новокрещеных или оглашаемых. В Карфагене в это же время пострадали мученицы Перпетуя и Фелицитата, принявшие крещение всего за несколько дней до ареста. В Александрии же не менее семи учеников Оригена приняли казнь за исповедание Евангелия (Евсевий. Церковная история. VI, 5, 1). Ориген знает, что грозит его слушателям. И знает, что сам он находится в безопасности. Как, не будучи подлецом, вынести такую муку?
      Ориген убежден, что нельзя кланяться идолам. Он убежден, что обилие имен божеств в языческих культах — это отнюдь не «маски божества». «Многоимянность» Бога им не приемлется: «Многие держатся еще того мнения, что имена предметам усвоены произвольно и не имеют с существом их внутренней связи. Оттого многие полагают, что безразлично так ли говорить: «Я почитаю высшего Бога» или же «Юпитера» или «Зевса», или же так: «Почитаю и прославляю солнце или Аполлона, луну или Артемиду, жизненную силу земли или Деметру, или другое что-либо, о чем говорят греческие мудрецы». Против таких возражаем… Нечего тому удивляться, что демоны свои имена переносят на высшего Бога; это они делают для того, чтобы воздавали им почитание как бы высшему Богу. Такое употребление имен языческих идолов для поименования истинного Бога у нашего «служителя» (Моисея), и у пророков, и у Христа и у апостолов не обычно» (Увещание к мученичеству, 46). «Лучше муки претерпеть и умереть, чем дозволить себе это» (Против Цельса, IV, 48; I, 25).
      Это теософам все равно — впадать в экстаз перед изображением Будды или Христа, в созерцании демонической Богини Кали или теософской Матери Мира [ ]. Но христианин предпочтет мученичество такой «широте». Ориген объяснял необходимость мученичества, сам готов был его принять, но он был лишен возможности пойти этим путем из-за закона Септимия Севера.
      Лишь в конце жизни он был арестован. Это была уже иная эпоха. Начались тотальные гонения на Церковь императора Декия [ ]. И на долю Оригена пришлись «оковы, телесные муки, истязания железом, тюремное подземелье, многодневное сидение с растянутыми до четвертой дыры ногами, угроза сожжения» (Евсевий. Церковная история. VI, 39, 5). Но мученический путь Оригену все же не пришлось пройти до конца: «Судья всей своей властью воспротивился его казни» (там же). Ориген был выпущен на свободу и скончался вне тюрьмы.
      Итак, для Оригена тема противостояния христианства и язычества — не просто тема для философских размышлений. Это тема его жизни и смерти. Это внутренний крест, пронесенный им через всю жизнь.
      Кроме того, не только обычное язычество вызвало отторжение у Оригена, но и то язычество, что притворялось христианством. Ориген с детства гнушался гностическим оккультистом. После гибели отца «он нашел приют у очень богатой женщины, опекавшей одного прославленного еретика. Она приняла его к себе как приемного сына и всячески его опекала. Оригену поневоле пришлось жить вместе, и тут впервые со всей ясностью обнаружилось его правоверие; хотя Павел (так звался этот человек) собирал вокруг себя многое множество людей, не только еретиков, но и наших, однако Оригена нельзя было уговорить стать вместе на молитву; с детства хранил он церковное правило, и по его собственным словам, его тошнило от еретических учений» (Евсевий. Церковная история. VI, 2) [ ].
      И в зрелом возрасте Ориген сторонится гностиков и их литературной продукции. Да, Ориген использует те апокрифы, которые весьма близки к церковной традиции (например, «Деяния Павла» — см. На Иоанн. 20, 12 и О началах. I, 2, 3). Но у Оригена нет цитат из апокрифов гностического производства. Специфически гностические апокрифы, то есть тот круг текстов, который милее всего сердцу современных оккультистов, он ясно отвергает. О так называемом «Евангелии Петра», составленном гностиками-маркионитами, он, например, писал: «Мы, братья, принимаем Петра и других апостолов, как Христа, но, люди опытные, мы отвергаем книги, которые ходят под их именем, зная, что учили нас всех не так» (Евсевий. Церковная история. VI, 12). По его убеждению, те книги, которые Церковь включила в свой круг чтения, не стоит «дополнять» подделками [ ]. И именно при обсуждении вопроса о том, каким свидетельствам надо доверять, а каким «евангелиям» верить не стоит, Ориген вспоминает библейское изречение: «Не передвигай межи давней, которую провели отцы твои» (Притч. 22, 28; у Оригена — Послание Африкану, 4).
      Итак, Ориген — не тот человек, который согласится пред людьми притворяться христианином, а втайне исповедовать языческие догматы.
      И все же он, некогда повернувшись к язычеству спиной и убежав от него (как мы помним, он готов был бежать даже на плаху — лишь бы подальше от языческих идолов), затем поворачивается к нему лицом. Точнее — он повернулся спиной к языческим верованиям, но лицом — к язычникам-людям. Именно людям он хотел рассказать о Евангелии. Как миссионер Ориген возвращается в мир языческой культуры. И, чтобы его проповедь была доходчивее, он садится за изучение эллинских книг. Не по собственному влечению Ориген занялся изучением греческой философии, а для того, чтобы найти общий язык со своими образованными слушателями. «Под предлогом преподавания светской литературы наставлял их в вере Христовой» (Иероним. О знаменитых мужах, 54). Сам Ориген так говорил о своем поступке: «Когда я стал прилежно изучать Слово и пошла молва о моих занятиях, тогда ко мне стали приходить то еретики, то эллинские уечные, преимущественно философы, и я решил тогда основательно рассмотреть учения об истине и еретические, и философские. Это я и сделал, подражая Пантену, чьи уроки еще до меня многим принесли пользу, так как он был очень осведомлен в этих вопросах, как и Иракл, который ныне председательствует в Александрии в совете священников и которого я нашел у учителя философских дисциплин» (Евсевий. Церковная история. VI, 19, 12-13).
      Защищая христианство, Ориген ищет общее между библейской мудростью и общепризнанной эллинской философией. Он желает изложить христианство так, чтобы оно было легче усвояемо умом, воспитанным в традициях греческой культуры. Как мог, он отцеживает в ней то, что согласно с Евангелием, от того, что ему противоречит, а также и от того, что просто говорит о другом и потому для христианина в некоторой степени безразлично.
      И зедсь важно поставить вопрос: при сопряжении эллинской мудрости и Евангелия, что именно Ориген использует в качестве критерия. Он судит Евангелие по меркам языческой философии, или философию он оценивает по мере ее схожести с Евангелием? Или, скажем иначе: Ориген в христианстве ищет несколько оригинальных тезисов, которые он желал бы прибавить к традиционно-греческой философии, или же он ощущает себя соглядатаем, который из церковного стана заслан в мир языческой мудрости, чтобы оттуда принести в Церковь нечто, совместимое с церковной традицией и способное придать ей сугубую понятность. Желаете ли Ориген недавно появившийся христианский дичок привить к мощному древу языческой философско-мистериальной традиции, или он желает несколькими языческими игрушками украсить христианское Древо Жизни?
      Если бы Ориген был языческим «посвященным», то мы должны были бы избрать первый вариант. Но сам Ориген предлагает второй: «твое дарование может сделать тебя совершенным римским юристом и эллинским философом тех школ, которые считаются знаменитыми. Но я желал бы, чтобы ты воспользовался всею силою своего прирожденного дарования в последней цели для христианства; ради этого я хотел бы, чтобы ты по возможности взял и из философии эллинов то, что может служить для христианства как бы общеобразовательными науками или пропедевтикой… Может быть, на нечто в таком роде намекает написанное в книге Исход от лица Божия, что повелено было сынам Израилевым просить у соседей и у живущих с ними сосуды серебряные и золотые и одежды, чтобы, обобравши египтян, они получили материал для изготовления взятого на служение Богу… Однако, Писание знает, что для некоторых служит во зло проживание с египтянами, то есть с науками мира сего… Я же, наученный опытом, мог бы сказать тебе, что мало таких, которые взяли из Египта полезное; напротив, много братьев идумянина Адера [ ]. Это те, которые, вследствие известной эллинской изобретательности, вызвали к жизни еретические мысли и, так сказать, соорудили золотых телиц в Вефиле» [ ]. Итак, Ориген служит Церкви. А изучение язычества есть для него лишь форма церковного служения.
      Ориген сознательно встал между Церковью и миром, чтобы послужить мостком из мира в Церковь — «Он собирал все, что у каждого философа было полезного и истинного, и предлагал мне, а что было ложно, выделял как другое», особенно отделяя то, что было противно христианскому благочестию, — говорит о своих уроках у Оригена св. Григорий Чудотворец (Благодарственная речь Оригену, 14) [ ].
      И все же, идя навстречу миру, Ориген слишком далеко отошел от Церкви. Ориген маскировался под язычника — и, пожалуй, слишком удачно это делал.
      Слово «маскировался», только что употребленное, требует пояснений. Ведь маскировка предполагает лукавство. Это заведомое представление своей позиции в неподлинном виде. Можем ли мы допустить сознательное лукавство в проповеди Оригена? К сожалению, да.
      В шестой книге «Стромат» Ориген цитирует Платона: «Если мы правильно недавно сказали, что богам ложь по существу бесполезна, людям же она полезна в виде лечебного средства, ясно, что такое средство надо представить врачам. а несведущие люди не однажды к нему прикасаться. Правителям государства надлежит применять ложь как против неприятеля, так и ради своих граждан — для пользы своего государства» (Государство 3, 389bc). Ориген комментирует: «Человек, которому настоит необходимость прибегать ко лжи, должен тщательно наблюдать, чтобы пользоваться ложью как правдивой или лекарством, чтобы соблюдать меру, не преступать пределов, в каких воспользовались ложью Иудифь против Олоферна, победившая его благоразумным обманом на словах… Если мы будем лгать не с целью достигнуть какого-либо великого блага, то должны подлежать суду Того, Который говорит «Я есмь Истина» (Ин.14)» (Иероним. Апология против Руфина. 1, 18). Итак «Ориген учит, что учителям лгать можно, а ученики не должны лгать».
      Теософов не слишком должна удивлять такая позиция. Согласно Агни Йоге, «самая большая ошибка может быть оправдана, если источник ее чист. Но измерить эту чистоту можно лишь просвещенным сознанием» (Община, 79). Такое прикрытие называется «внешними щитами» [ ] или «гримировкой» (Община, 204) [ ].
      Но вот вопрос: с кем лукавит Ориген? Со своими или с язычниками? С казнимыми своими ученикам или с их палачам?
      То, что теософам кажется «эзотеричным» в беседах Оригена, на самом деле предельно «экзотерично». Проповедник зачастую даже против своей воли подлаживается под настроение и вкусы своей аудитории. Сегодня, например, модна идея свободы и прав человека — и потому нередко церковные катехизаторы (если они обращаются к интеллигенции) всячески подчеркивают, что идея свободы укоренена в Евангелии. Но во времена, когда люди искали не внешней «независимости», а истины, когда общество прислушивалось к монахам, церковная литература, напротив, подчеркивала идею послушания — и находила ее в том же Евангелии.
      Так и Ориген (подражая своему учителю Клименту), живя в эпоху, которая любила тайны и мистерии, решил сказать, что и у христиан можно научиться «тайным знаниям». Хотите «тайн»? Эллины ищут мудрости и секретов? Что ж, эллины как дети. А с детьми надо говорить по-детски. Заходите, у нас есть немножко отборного гнозиса лично для Вас и Вашей супруги. Слушайте: Давным-давно «Петр, Иаков и Иоанн, хотя и были особо Спасителем почтены, однако после Вознесения Спасителя не оспаривали друг у друга эту честь, но избрали епископом Иерусалима Иакова Праведного… Иакову Праведному, Иоанну и Петру Господь после Воскресения передал знание, они же передали его остальным апостолам, остальные же апостолы семидесяти, одним из которых был Варнава» (Св. Климент Александрийский. Очерки. 6, 7; Цит. по: Евсевий Церковная история. II, 1, 3-4). А когда заинтригованные слушатели возьмут в руки Послание этого самого Варнавы — они увидят там проповедь Христа Распятого. Но не найдут там на грамма «герметизма»…
      Ориген, как и Климент, просто не отказывается порассуждать со своими вполне еще языческими слушателями на темы, которые для них привычно-интересны, и на жаргоне, им знакомом. Ему кажется, что проблемы космологии, почти не затронутые Библией, можно решать вполне свободно. Если же воспитанные на античной литературе слушатели привыкли к некоторой космологии, которая прямо не отвергается в Писании — зачем же ставить между Христом и людьми еще один барьер? Не лучше ли уверить их, что о мире Писание и эллинская философия мыслят вполне сходно?
      Да, Ориген любит укутаться в туман таинственности (это модная одежда в философских кругах III столетия). Но иногда удается заглянуть под его «эзотерический» покров и рассмотреть, что же именно он считал глубинами христианства, не всегда доступными «толпе». И тогда обнаруживается, что под глубинами знания Ориген подразумевает никакой не оккультизм, а вполне нормальное отрефлектированное православное богословие. Вот пример противопоставления простонародной веры и христианского знания у Оригена:
      Простолюдины, — замечает он, — иногда действительно думают, что Бог слышит тех, которые громче всего просят о помощи. Будучи не в состоянии устоять перед их воплями, Бог посылает им свою благодать. «Напротив, по нашему учению, люди, которые сурово осуждают себя за свои грехи, считают себя как бы потерянными из-за грехов, а потому плачут и стонут и представляют достаточные доказательства действительного и настоящего обращения — таких людей Бог принимает ввиду их покаянного сокрушения о том, что они до своего обращения проводили порочную жизнь» (Против Цельса. III, 71). Итак, не внешняя молитва, не настойчивость словесных просьб врачуют человеческую душу, а покаянное изменение глубины своего сердца. Так ведь церковные предания из века в век распространяют свидетельства о том, чем кончается неискренняя исповедь. Когда священник говорит «прощаю и разрешаю», открывается присутствие Христа, изрекающего: «А Я не разрешаю»…
      А если бы Ориген был оккультистом, он не замедлил бы в этом случае повторить какую-нибудь антихристианскую пошлость вроде заверений Клизовского в том, что Закон Кармы нельзя умолить…
      По правде сказать, и я порой использую такой способ проповеди: православие иногда я излагаю в полемике с православием же. Расхожие представления, которые люди, не имеющие богословского образования, считают неотъемлемой частью православного предания, иногда приходится оспаривать — в тех случаях, когда и людьми нецерковными они начинают восприниматься как нечто, присущее православию, но для них неприемлемое. И тогда приходится говорить: «Вы думаете, что православие на этот вопрос смотрит вот так? И именно это мешает Вам соединиться с Церковью? Так знайте, что в церковной предании есть совершенно иные подходы к нему. Смотрите, вот здесь Писание говорит вот так, а вот совсем уж неожиданное суждение такого-то святого Отца… Как видите, православие глубже, чем Вам казалось. Вы поспешили отождествить мнение вашей соседки с учением Церкви» [ ]. Так что, если проповедник говорит о том, что есть более глубокое толкование духовных истин, нежели то, что доводится слышать от прихожан, то не стоит предполагать, будто вслед за этим последует посвящение слушателей в «тайную доктрину» каббалистики и язычества.
      И потому то несомненное обстоятельство, что Ориген порой проводит различие между свое позицией и тем, во что веруют люди, склонные к буквальному прочтению Писания, еще не может служить основанием для причисления его к кружку гностиков и оккультистов. Платонизм Оригена — это не более чем философский «обряд»: он обряжает христианство в привычные светско-философские одежды, чтобы легче было пройти в Академию к язычникам, гордым своей ученостью. «Эзотерика» теософов под покровом христианских слов и символов скрывает язычество. «Эзотерика» Оригена ровно противоположная — под флером языческих штампов он говорит о Евангелии.
      Да, Оригену не удалось провести безупречное разделение в многообразии эллинских философских идей. Некоторые из тех мыслей, что казались ему непротиворечащими христианству, при ближайшем рассмотрении оказались все-таки чужими. По выводу Владимира Соловьева, для Оригена характерно сочетание самого решительного желания принять новое христианское откровение с внутренней неспособностью понять его особую, специфическую сущность [ ]. Впрочем, каждый человек опыт своего воспитания, жизни в миру, образования проносит с собою в Церковь и в богословие. Необычность пути Оригена в том, что он как бы вышел из Церкви (не мистически, а, скажем так, из мира церковных книг и преданий), вышел в мир языческой культуры, уже будучи христианином [ ]. Но в мир греческой философии Ориген вошел, чтобы ее преобразить в орудие для проповеди Евангелия. И свои гипотетические конструкции он строил в пору своей писательской молодости ради того, чтобы люди, воспитанные в языческой культуре, могли узнать нечто похожее на уже знакомые им философские гипотезы. По замыслу Оригена они сначала увидели бы в христианской проповеди нечто им уже знакомое и потому для них приемлимое, а затем постепенно обвыклись бы в мире Библии и постепенно вошли бы в мир Церкви. Для начала им надо было понять, что христианство не так страшно и невежественно, как им казалось. Потом они обнаружили бы, что на самом деле страшно оставаться вне Евангелия, оставаться в мире язычества. Именно там настолько страшно — что лучше умереть, но не возвращаться в мир своей языческой юности.
      Нет спору: в той системе, которую Ориген строит в книге «О началах», много почерпнуто из греческой философии, много роднящего ее с язычеством. Спор с теософами у нас о другом: Понимал ли Ориген сам двуприродность этой своей системы? И если понимал, то чем сам Ориген дорожил в этом сплаве больше: языческими мотивами или христианскими? Прятал ли Ориген язычество под флером христианских цитат, или он утаивал христианство под покровом привычных философских допущений? То, что было сказано выше о личности Оригена, заставляет сказать, что теософское предположение о нем оскорбляет его память. Теософское видение Оригена превращает его в холодного лицемера, который посылает своих учеников на смерть, будучи в душе согласным с теми язычниками, что убивали его духовных детей.
      Христианское видение Оригена другое: Ориген — миссионер, который изложение церковного богословия предварял свободным философским умозрением ради того, чтобы сначала показать язычникам, что Библия не противоречит их уму, а затем приучить их ум не противоречить Библии.
      Пусть читатель сам выберет, кто же на деле хулит память Оригена.
      б) книга «О началах»
      Ориген — писатель, старающийся строить систему. Каждый свой шаг он просчитывает намного вперед. Его главная цель ясна: защитить Церковь и ее Библию. Но свои оборонительные рубежи он предпочитает строить еще на дальних подступах к своей святыне, то есть — на территории противника, на территории язычества. Он склонен брать некоторые суждения языческой философии и разворачивать их так, чтобы они стали его передовыми оборонительными рубежами. Борется же таким путем Ориген прежде всего с тем оппонентом, который пристальнее всего приглядывался к Церкви, активнее всего ей противодействовал. Имя этому передовому отряду язычества в его противостоянии христианству — гностицизм. И мы помним, что Ориген от юности своея относился к гностицизму без малейшей приязни.
      Фундаментальное убеждение гностиков состояло в том, что Бог, открывшийся в Ветхом Завете, Бог-Творец, есть Бог зла, невежества и несправедливости. Перед христианином Оригеном, соответственно, стояла задача теодицеи. Надо было оправдать в глазах оккультирующих интеллигентов благость Творца и тем самым отстоять духовный авторитет всей Библии.
      Гностикам казалось, что быть Творцом такого мира, как наш, постыдно. Поэтому они попробовали создать модель такого Божества, которое не было бы причастно вообще к нашему миру. Бог-творец, открывшийся в Библии, есть низшее божество, но над ним возвышается многоступенчатая иерархия более высоких духов, от имени одного из которых и пришел Христос. Библейское богословие здесь старательно и последовательно перевернуто. Если для пророков и апостолов признаком ложных богов является именно то, что не они создали мир человека [ ], то для гностиков именно эта визитная карточка Ягве и служит дурной рекомендацией: истинный Бог не унизил бы себя созданием материальной вселенной… Для Оригена это — кощунство: «Можно ли размышлять о Боге, не помышляя о Нем как о Творце? Благочестие, в глазах Оригена, позволяет дать только отрицательный ответ» [ ]. Если думать о Боге не как о Творце — то слишком легко уйти в гностический миф о Боге-нетворце, о Боге, который не имеет никакого отношения к нашему миру.
      Ориген встает на защиту апостольского благовестия: во Христе открылся «Тот, из Которого все и к Которому все». Сын всегда с Отцом, и в общем творческом акте Они создали наш мир. Более того, творчество настолько присуще Богу, настолько не чуждо Ему, что, сколько бы ни было миров — все они имеют своей причиной библейского Отца и евангельского Сына.
      Итак, Ориген начинает полемику с гностиками. Естественно, что он пользуется тем набором богословских аргументов, которые наличествовали в христианской мысли его эпохи. Но дело в том, что церковная мысль времен Оригена еще не научилась ставить вопрос о том, каковы вечные отношения в Троице. Еще слишком велика была привычка видеть в Лицах Божества лишь различные проявления, функции Единого Бога. Поэтому Логос мыслился не столько как вечная Мысль и Любовь Отца, сколько как инструмент, с помощью которого Отец творит мир. Христианская мысль была занята не столько уяснением тайны внутритроичных отношений, сколько выяснением того, какое отношение Логос имеет к небожественному миру. Еще предстояло — в ходе арианских дискуссий — найти ответ на вопрос о том, в каком отношении находится творческое воление Бога к бытию самого Бога. Но уже было прочно усвоено, что «все чрез Него начало быть, и без Него ничего не начало быть, что начало быть» (Ин. 1, 3) — через Слово, которое было в начале.
      Мир не мог возникнуть без Логоса. Логос нужен для создания мира. Вот два тезиса, из которых исходит мысль Оригена. И к ним полемическая необходимость добавляет третий: Сын есть вечный, безначальный Бог. Но как можно доказать совечность Логоса вечному Божеству, если Логос — лишь инструмент для создания нашего мира? Бог вечен, а наш мир — нет. Мог ли Отец родить Сына без нужды в миротворении? Бог не совершает ненужных действий. И если Логос нужен лишь для творения мира, но при этом Логос все же совечен Отцу — значит, у Отца всегда была необходимость в миротворении. Если Логос был всегда — значит, Бог всегда был Творцом.
      А если Бог по сути Своей есть Творец, то Он не может быть без мира. Не потому, что Он и мир — одно, а потому, что сущностным свойством Бога является быть Творцом и Вседержителем. Но чтобы быть Творцом и Вседержителем — перед лицом Бога всегда должно быть то пространство, к которому могла бы быть направлена Его творческая и правящая мощь. А если Бог всегда был Творцом, а наш мир был не всегда — значит, прежде создания нашего мира тот же Логос создавал иные миры, а после конца нашей вселенной Он должен будет вновь и вновь творить новые мироздания. «Обыкновенно нам возражают и говорят: если мир начал существовать с известного времени, то что делал Бог до начала мира? Ведь нечестиво и вместе с тем нелепо называть природу Божию праздной или неподвижной… Мы же скажем, что Бог впервые начал действовать не тогда, когда сотворил этот мир, но мы верим, что как после разрушения этого мира будет иной мир, так и прежде существования этого мира были иные миры» (О началах. III, 5, 3).
      Именно из идеи Бога как Творца, как деятеля и любви Ориген заключает к бесконечной последовательности миров. Ориген живо ощущает Бога как Творца и Промыслителя, Божественная любовь открывается ему как любовь к миру — и он полагает, что этой творческой мощи и любви нельзя ставить пределов.
      Ответ Оригена явно поспешен: из верного тезиса о том, что Логос необходим для творения мира, он заключает, что только для этого Он и необходим Отцу. Ошибка Оригена в том, что его суждение противоречит евангельскому возвещению о том, что Бог есть Любовь. Любовь же не может видеть в том, кого любит, лишь инструмент. Родители не рождают детей лишь как средство для получения пособия или в качестве средства для обеспечения спокойной старости. Мы не знаем тайны Божией Любви. Но полагать, будто личностное Бытие Отца дало Свою божественную природу еще двум Личностям — Сыну и Духу — лишь из чисто инженерных соображений (чтобы было, кого посылать в мир) — значит недостойно думать о Боге и о любви. Более апофатическое богословие приходит к мысли, что Бог не существенным образом есть Творец, что Он есть любовь в самой Троичности. Ему есть, Кого любить вне времени и вне творения. Любовь Отца, Сына и Духа самодостаточна. И потому нет оснований считать, будто именно потребность в любви подвигла Бога создать мир. Равно как и нет оснований считать, что единичность нашего мира ограничивает Любовь Бога.
      Для более последовательного философского мышления открывается, что у Бога все же нет и не может быть необходимой связи с миром. Бог не обязан творить относительный мир. Он ничем не понуждается к акту творчества. Нет такой необходимости, которая тяготела бы над Абсолютом и диктовала бы ему те или иные действия. Поэтому для cв. Василия один из смыслов библейского повествования о том, что небо и землю Бог сотворил «в начале», состоит в указании на то, что лишь в незначительной степени Бог есть Творец, лишь несущественным (для Него) образом: «в показание, что сотворенное есть самая малая часть Зиждителева могущества» (Беседы на Шестоднев, 1). Бог остался бы Богом, если бы не стал Творцом. Предположение Оригена о том, что Богу для того, чтобы именоваться Богом, то есть Владыкой и Творцом, надо всегда иметь тварь под Своей творящей и правящей десницей, оказывается нарушением основ мистико-апофатического богословия, поскольку оно является попыткой конкретно-положительного определения Божества.
      Так что я никак не могу понять, в чем видит глубокую логичность оригеновской системы известный советский философ М. Б. Туровский, который зачем-то начал писать о патристике. По его мнению, «Ориген-диалектик мыслил последовательно. Он не остановился перед признанием того, что если Бог создает миры из ничего, такое творение есть непрерывность. Другими словами, творение Богом мира извечно, а миров бесконечное множество. Церковь затем отвергла этот логичный тезис Оригена» [ ]. Ни малейшей логики здесь как раз нет. Если творение мира Богом из ничего есть чудо, есть акт чистейшего волюнтаризма, есть ничем не обусловленное действие воли, то из этого следует, что эта воля совсем не обязана проявлять себя в создании бесконечной вереницы миров. У Бога и мира нет никаких необходимо-обязательных отношений. Мир держится в бытии чудом Божественного решения. И это решение совсем не необходимо вытекает из природы Божества. То, что мир создан из ничто, означает и то, что он создан не из нужды Бога в нем. Может быть, Марку Борисовичу кажется, что учение Оригена «логично» потому, что доктрина о непрерывном творении вереницы миров есть в средневековой иудейской традиции. Но логика христианской мысли никак не требует того, чтобы чудо миротворения было тиражируемым [ ].
      Впрочем, из ложной посылки Ориген приходит к верному выводу: Сын совечен с Отцом. Так подтверждается логический закон, гласящий, что «из лжи следует все что угодно» (то есть из ложных посылок может быть получен не только ложный, но и верный результат). Но кроме истинного богословского вывода Ориген из своих посылок получает попутно еще и ряд вполне недоброкачественных заключений.
      Из его предположения о том, что Бог обязан творить всегда, проросли все те особые мнения Оригена, которые и опорочили его имя в церковной памяти. У христианского мыслителя появляются «эпикуровы чередующиеся миры» (Иероним. Апология против Руфина. 1, 6). Но если есть много следующих друг за другом миров — логично предположить, что в историю каждого из них Бог вселяет одних и тех же персонажей. Зачем создавать новые души, если прежние еще не вполне исполнили свой долг?
      Здесь действительно появляются предпосылки для теории реинкарнаций. И все же запомним, что на этот путь Ориген вступает не под влиянием гностиков, но в полемике с ними. Как остроумно подметил П. Милославский, «мысль о душепереселении у Оригена является в его рассуждении таким результатом, которого он, по-видимому, не ожидал и сам, а был принужден допускать его только по требованию логической последовательности своей системы» [ ].
      Следующее гностическое убеждение, оспариваемое Оригеном — это представление о том, что Бог-Демиург (невежественный бог-неудачник) создавал некоторые существа изначально злыми. Между людьми потому и проходит расовая граница: есть люди чисто плотские, есть душевные, а есть духовные (они же есть подлинные гностики). Не человек сам выбирает свое будущее. Каким он создан — таким и будет.
      Но Ориген убежден в радикальной свободе человека. Более того, он остаивает и традиционно церковное убеждение в том, что свобода присуща не только человеку, но и ангелам — в том числе сатане. Не своей природой человек увлекается ко злу. Не своей природой сатана склонился к богоборчеству. И там, и там был акт свободы, акт насилия над благой природой. В гностической системе Валентиниана диавол считался носителем изначально злой природы. Он не свободно склонился ко злу, и потому не имеет свободы отказаться от зла. Ориген же настаивает, что природа диавола благая, а падение его связано со свободной волей. Но, полемически увлекаясь, он приходит к выводу, что свобода падшего ангела столь велика и неущербна, что сатана сможет некогда покаяться и спастись (см. Иероним. Апология против Руфина. 2, 19 [ ]). Слова ап. Павла о том, что некогда «последний же враг истребится — смерть» (1 Кор. 15, 26) Ориген понимает так, что речь идет об истреблении диавола. При этом, по его мысли, «истребление последнего врага, конечно, нужно понимать не в том смысле, что погибнет его субстанция, созданная Богом, но в том, что погибнет расположение и враждебная воля, происшедшая не от Бога, но от него самого. Значит, он будет истреблен не в том смысле, что уже перестанет существовать, а в том, что не будет врагом и смертью, потому что нет ничего неисцелимого для Творца» (О началах III, 6, 5).
      Этот вывод Оригена также потом вызовет нарекания в адрес Оригена со стороны Церкви… Но сделан-то он был в желании как раз защищать церковное предание от ереси.
      Еще один пункт гностического учения, который оспаривает Ориген — это представление о Боге, определяющем земные судьбы, как о злобном и несправедливом духе. Ориген настаивает: не Бог виноват в человеческих неудачах. Люди сами выбрали свои пути. Бог создал все души свободными (О началах II, 3, 5). Бог создал все духи равными (О началах II, 9, 6), а затем от их выбора зависела разница их путей (О началах IV). То, что пути людей различаются с самого начала, объясняется не несправедливостью Бога и не несовершенством мироздания. Просто души по разному воспользовались своей свободой еще в ту пору, когда они жили в мире духовном, в мире, далеком от наших земных сфер. Оригену кажется, что сам греческий язык стоит на стороне его гипотезы: душа по гречески –, а означает холод. Бестелесные духи, сначала пламеневшие любовью ко Творцу, затем пресытились созерцанием Божества, и, отвернувшись от Бога к холоду небытия, по мере насыщения им, сами холодели, теряли духовность, приобретали плотяность, и вместо духов стали всего лишь душами — началами, животворящими мертвенную и мертвящую материю. Духи, превращаясь в души, сами создавали себе свои тела в зависимости от меры собственной плененности небытием и отпадения от Творца.
      «Скажем кое-что и о тех, которые утверждают, что духовные существа различны по природе — дабы и нам не впасть в нелепые и нечестивые басни этих людей, выдумывающих, как между небесными существами, так и между человеческими душами различные духовные природы, созданные будто бы разными творцами… Причина различия и разнообразия во всех тварях заключается не в несправедливости Распорядителя, но в более или менее ревностных или ленивых движениях самих тварей» (О началах. I, 8, 2). «Тела не от начала существуют, а возникают впоследствии времени и по причине различных переворотов в разумных тварях, так что облекаются телами те, которые должны облечься ими, и снова когда от унижения и падений они исправятся к лучшему, то тела превращаются в ничто и таким образом изменяются в постоянном превращении», — излагает мысль Оригена блаж Иероним (Письмо 100. К Авиту) [ ]. «Души всегда обладают свободным произволением, — все равно, находится ли она в теле или вне тела, — и свобода произволения всегда направляется к добру или ко злу. Эти-то движения, вероятно, и служат причинами заслуг даже прежде, чем души сделали что-нибудь в этом мире, и сообразно с этими-то заслугами или провинностями божественный промысл определяет души, от самого рождения, или лучше сказать, прежде рождения к перенесению или добра или зла» (Ориген. О началах II, 3, 5).
      Как видим, по мысли Оригена все души созданы во-первых, равными, во-вторых, бестелесными. Но не все они одинаково устояли в правде Божией, и потому по мере своего отпадения от Бога они облекали себя в те или иные тела и жизненные обстоятельства. Это вполне знакомая мысль для языческой философии. Ориген отстраняет обвинение библейского Бога в несправедливости тем, что предлагает своим языческим читателям уже знакомый им вариант теодицеи. И именно потому, что это был ход мысли, довольно обычный для языческой философии, нет оснований полагать, будто Ориген здесь выдал некое тайное предание христианских апостолов. Нет никаких оснований полагать, что в этом рассуждении Оригена сказалась собственно христианская традиция. Христианский учитель Оригена Климент Александрийский утверждал изначальное неравенство, исходную непохожесть Божиих творений: «Проистекши все из одной и той же мысли, существа сотворенные однако же были неодинаковы по почетности, а именно ранее происшедшие были ниже позднейших» (Строматы VI, 16). Следовательно, Ориген говорил не от лица традиции даже своей школы.
      Далее, нельзя не заметить, что этим рассуждением Ориген не христиан склоняет к гностицизму, но пробует защитить христианство от гностицизма.
      Кроме того, здесь нет представления о «множественности рождений» в земном мире, хотя вполне явно предполагается, что у души еще до ее воплощения в нашем мире было какое-то существование и даже, пожалуй, предистория. Они стали разными еще в прежнем мире, и потому в наш мир души приходят также различными.
      Наконец, именно потому, что Ориген допускает множество сменяющих друг друга миров и именно потому, что он полагает души странствующими через них, его представления о путях души резко отличаются от теософских.
      Дело в том, что оригеновы миры существуют не параллельно, не одновременно друг с другом. «Ориген утверждает, — пишет Иероним, — что эти весьма многие миры, вопреки Эпикуру, не существуют одновременно и не сходны между собою, но по окончании одного мира получает начало другой» [ ]. «Нет сомнения, что через некоторые промежутки времени материя вновь получает бытие, образуются тела, и устрояется разнообразие мира по причине различных расположений воли разумных тварей, которые после первоначального совершенного блаженства, до наступления конца всех вещей, мало-помалу ниспали на низшие ступени… Владыка же всего, Бог, в создании миров с каждым существом умеет поступать по достоинству… Таким образом, кто всех превзошел нечестием и совсем сравнялся с землею, тот в другом мире, который будет устроен впоследствии, будет дьяволом, началом противления Господу» [ ].
      Как видим, гипотеза Оригена не похожа на учение теософов. Роднит ее с ними лишь то, что и для Оригена «одни души бывают в честь, другие не в честь, то это следствие предшествующих заслуг или преступлений их» (Иероним. Письмо 100. К Авиту) [ ]. Но все же Ориген различает переселение души и воплощение: «учение о вхождении душ в тело не обязано перевоплощению» (Против Цельса V, 29; см. также Толкования на Евангелие от Иоанна VI, 14). Душа не странствует от одного человеческого тела к другому, от Илии к Иоанну. Созданная однажды, она затем единожды воплощается в каждом из эонов: один раз в каждом из последующих миров, вновь и вновь создаваемых Логосом (у теософов новое воплощение может следовать немедленно за смертью предыдущего тела). Ориген не проповедует возможность возвращения на землю в новом теле. Да, каждая душа воплощается неоднократно — но в разных мирах [ ]. В каждом мире каждая душа может воплотиться лишь однажды.
      Иероним пишет, что при толковании Еф. 1, 4 («Он избрал нас прежде создания мира, чтобы мы были святы») Ориген предполагает, что это предъизбрание Бог сделал по результатам предшествующей жизни души (Иероним. Апология против Руфина. 1, 22). Однако, обратим внимание на то, как звучит тот апостольский стих, по поводу которого Ориген высказывает мысль о предыдущих жизнях: «прежде создания мира». Это значит, что с точки зрения Оригена заслуги, за которые ныне человек получает награду, уготованную ему еще прежде создания мира, также предшествовали созданию мира. Значит, получающие эту награду души вознаграждаются не за то, что они пережили в рамках нынешнего космического цикла, не за предыдущие воплощения в нашем мире, но получают то, что заслужили в прежней вселенной. Мы вновь видим, что в системе Оригена душа может лишь однажды придти в мир — в каждый из миров, но не может предпринять несколько попыток в каждой из чередующихся Вселенных [ ].
      Более того, из текстов Оригена не видно, что душа может дважды побывать человеком, даже пройдя всю цепь миров. «Ориген никогда не говорил, что души делаются из ангелов, — пишет Иероним. — Через многие периоды души делаются не из ангелов, а из тех названий, в какие превратились бывшие прежде ангелы. Представь, что кто-нибудь, лишенный за свой проступок трибунского достоинства, чрез все должности придворной военной службы низведен до звания рядового — неужели из трибуна он прямо делается рядовым? Нет, но сначала примицерием, потом сенатором, двусотником, сотником, биархом, цирцитором, всадником, наконец, рядовым, и хотя бывший некогда трибуном оказывается рядовым, однако из трибуна он сделался не рядовым, а примицерием. Ориген учит, что разумные твари по лестнице Иакова нисходят мало по малу до низшей ступени, то есть до плоти и крови, и что не может быть, чтобы кто-нибудь от ста вдруг ниспал к единице, как только чрез все числа, как чрез ступени лестницы, он пройдет до последнего, и столько переменит тел, сколько переменит жилищ от неба до земли» [ ].
      Упоминание о «перемене тел» не надо торопиться прочитывать на языке современной теософии. Для Иеронима и для Оригена понятие «тела» уясняется через его отличение от слова «плоть» [ ]. Тела (пусть тонкие, огненные, воздушные) есть и у ангелов («Только природе Бога, то есть Отца и Сына и Святого Духа свойственно существовать без материальной субстанции и без всякой примеси телесности» — О началах I, 6, 4). Но только у человека есть плоть. Так что множество тел, сменяемых душой на пути ее ниспадения или восхождения — это не множество человеческих тел, смененных ею на земле. Это приключения, пережитые душой до ее воплощения в человеческом теле, то есть в период ее «предсуществования».
      Значит, если Ориген пишет, что душа получает тело по своим прежним грехам — это нельзя понимать так, что некая женщина была изнасилована, потому что ее душа раньше была в теле того, кто изнасиловал другую женщину [ ]. С точки зрения Оригена все мы, жители земли, находимся в некотором «карантине». Прежние грехи, совершенные вне плоти, до нашего рождения на земле, объясняют лишь то, почему мы попали в эту юдоль печали. Они поясняют, откуда у наших душ взялось материальное тело. Но они не объясняют, почему одни люди в этой жизни живут удачливее других. Так что от «диагностики кармы» Ориген очень далек [ ].
      Иероним так резюмирует эту концепцию Оригена: «небо по сравнению с нынешним небом есть ад, и эта земля, на которой мы живем, по сравнению с небом может быть названа адом, и по сравнению с адом, который под нами, места, занимаемые нами, могут быть названы небом, так что то, что для одних ад, для других небо» (Письмо 100. К Авиту) [ ]. Так что люди наказуются дурным воплощением не за прегрешения в нашем мире, но в прежнем теле; души приходят в наш мир или потому, что жили добродетельно в аду прежнего космоса [ ], или потому, что в прежнем космосе жили дурно на небесах.
      Вспомним, что с точки зрения теософов перевоплощения следуют одно за другим и именно в рамках земной истории. Е. Рерих уверяет, что Е. Блаватская в 1924 г. воплотилась в мальчика венгра [ ]. Н. К. Рерих воплощался как Леонардо да Винчи [ ]. Ориген был Апполонием Тианским [ ]. Перикл — Пифагором [ ], преп. Сергий Радонежский — Кришной [ ]. Со временем теософы прямо откроют тайну, на которую пока лишь намекают: Елена Ивановна была Жанной д»Арк [ ]. Эти воззрения рериховцев никак не даю им основания утверждать, будто их учение есть учение великого Оригена [ ].
      Но Ориген прямо противоречит теософским воззрениям, когда пишет, что «И в самом деле Илия, который был вознесен на небо, не вернулся под именем Иоанна после смены тела» (Толк. на Ин. VI, 11, 71 См. также Толк. на Иоанна, VI, 10, 64-66 и Толк. на Мф. XIII, 1). Это не насильственная правка, якобы вставленная христианскими редакторами в теософскую систему Оригена. Просто теология Оригена не есть теософия Блаватской. И в ней действительно вполне логично предположение, что человеческая душа не должна дважды быть «рядовым».
      Ориген не пытается втиснуть в мир Библии очевидно ей чуждую и ненужную идею странствий человеческой души через множество человеческих тел. Но он считает для себя дозволительным выдвигать свои гипотезы о том, что могло быть до того момента, когда началась земная история человека, описываемая Библией.
      Впрочем, в эти интеллектуальные игры Ориген играется только в начале своего писательского пути. Только в ранней книге «О началах». После ее написания в конце 20-х годов II столетия он прожил еще около 30 лет († 254 г.), написал свои основные работы — и в них мы видим совсем другое отношение к мифу о переселении душ: от мягко-отстраняющего до резко-протестующего.
      О различии теорий, излагаемых Оригеном в «О началах» и в других его книгах есть очень интересное свидетельство Иеронима: «Я перевел на латинский семьдесят книг его, и из-за труда моего никогда не было спора, никогда не волновался Рим» (Иероним. Апология против Руфина. 1, 8). Итак, пока Иероним переводил другие, более поздние книги Оригена, Рим не волновался и православие Оригена было вне подозрений. Споры возникли только после перевода «О началах». Значит, между «О началах» и другими книгами Оригена была ощутимая разница. И, значит, нельзя об Оригене судить только на основании книги «О началах». То есть — нельзя к Оригену относиться по теософски.
      Пока же подводим промежуточный итог: гипотезу о душепереселении Ориген предлагает лишь в одной своей работе — ранней книге «О началах». Это приближение он совершает, стремясь защитить Церковь от критики со стороны гностиков и язычников.
      в) «Ориген-кентавр»
      Система, предложенная Оригеном в книге «О началах», может быть либо новой, самостоятельной, либо традиционной, развивающей интуиции, присущие некоторой школе мысли. Если система Оригена является новой и самостоятельной, то для теософов она не будет представлять интереса. Им ведь важен не сам Ориген (тем более, что его система все равно отличается от их собственной). Ориген важен для них как свидетель того, что та традиция, к которой он принадлежал — традиция христианская — признавала множественные реинкарнации. Поэтому так важен вопрос: исчерпывается ли круг влияния на Оригена только миром церковной традиции. Если он не сам придумал идею множественности миров и рождений, то откуда он мог ее позаимствовать?
      Странно, что теософы сами не понимают — чего же именно они хотят от Оригена. Желают ли они, чтобы Ориген был истинным голосом древнецерковного предания, или они желают видеть в нем голос пифагорейской «масонерии»? Например, Л. Дмитриева заверяет, что «Ориген учил законам Кармы и Перевоплощения. За что и запрещен Русской Православной Церковью, образованной спустя целых 600 лет (!!!) после смерти Оригена. Ориген был посвящен в Сокровенную Науку Шамбалы и писал в своем выступлении «Ориген против Цельсия»: «в том, что принимает внешний вид истории и содержит в себе нечто буквально верное, содержится против того и более глубокое значение» [ ]. Придираться к мелочам этого дивного заявления неинтересно: низкий уровень эрудиции теософов и поразительно вольный способ их обращения с фактами уже общеизвестны (на всякий случай лишь напомню: Русская Православная Церковь никогда соборно и официально обсуждением и осуждением Оригена не занималась [ ]; его книги ее Академии переводили и издавали; Русская Церковь возникла не 600, а 750 лет спустя после кончины Оригена; никакого выступления «Ориген против Цельсия» истории не известно, а есть книга Оригена «Против Цельса»). Но надо обладать изрядным отсутствием логики, чтобы не заметить: если и в самом деле «Ориген был посвящен в Сокровенную Науку Шамбалы», то при чем же здесь тогда христианство?! В этом случае по книге Оригена можно судить о «науке Шамбалы», но не о верованиях христиан. Нужный ей результат из этого своего фантастического заявления Л. Дмитриева сможет получить лишь в том случае, если он сможет доказательно отождествить «науку Шамбалы» с «официальным христианством». Ведь, по уверению ее наставницы Е. Рерих, именно «официальное христианство» вместе с Оригеном признавало перевоплощения душ [ ].
      Кроме того, никаких «посвящений» не требовалось для того, чтобы написать те тезисы, что так симпатичны теософам в книге Оригена. Любой образованный человек эпохи поздней античности знал пифагорейские и платонические космогонические представления; о переселении душ писали стихи и рассказывали анекдоты. Не нужно было встречаться ни с какими тайными посланцами Шамбалы; достаточно было походить на общедоступные философские семинары. Что, Ориген, как известно, и делал. И чего никогда сам ни от кого не скрывал.
      Сам Ориген среди источников, из которых происходит теория метемпсихоза, перечисляет: Платона (Против Цельса I, 13; IV, 17; VII, 32), Пифагора (Против Цельса V, 49; VIII, 30) и гностика Василида (Толкования на Послание к Римлянам, 5, 1; PG XIV 1015а). Так, упоминая учение о переселениях душ, Ориген прямо указывает источник этого предположения: «в этом случае я говорю, следуя Пифагору, Платону и Эмпедоклу» (Против Цельса. I, 32 [ ]). Психогония (учение о происхождении душ) заимствована Оригеном у Платона (ср. Федр. 246а: космос вращается вокруг себя и по его периферии следуют блаженные огненные существа, боги и герои, питающиеся центральным светом. Однако они не выдерживают этого шествия и падают вниз).
      Другой источник, также названный Оригеном, из которого им взята идея предсуществования душ, равно как и идея множественности миров — это иудейская апокалиптика (Толк. на Ин. 2, 31) [ ]. В самом деле, литература Мидрашей прямо гласит: «прежде чем создать наш мир, Бог создавал другие миры и их разрушал» [ ].
      Предельно ясно о системе Оригена сказал св. Мефодий Олимпийский: Ориген — «кентавр» (Фотий. Библиотека, 118 и св. Мефодий Патарский. О сотворенном, 2 [ ]). В его системе сопрягаются как верования, присущие библейской традиции, так и учения, традиционные для греческой философии [ ]. И поэтому не все то, что встречается на оригеновых страницах, следует воспринимать как перешедшее на них из мира апостольских преданий. Впрочем, св. Мефодий, хоть и был учеником Оригеновой школы, но критически относился к некоторым сторонам наследия Оригена.
      Но вот голос уже не «церковника», а язычника. Неоплатоник Порфирий так пишет об Оригене: «Ориген был учеником Аммония; Аммоний ввел его в науку и многое ему дал, но в выборе жизненного пути Ориген свернул на дорогу, противоположную дороге учителя, прошел совсем по иному пути. Аммоний был христианином и воспитан был родителями христианами, но, войдя разум и познакомившись с философией, он перешел к образу жизни, согласному с законами. Ориген — эллин, воспитанный на эллинской науке, споткнулся об это варварское безрассудство, разменял на мелочи и себя и свои способности к науке. Жил он по христиански, нарушая законы. О мире материальном и о Боге думал как эллин, но эллинскую философию внес в басни, ей чуждые. Он жил с Платоном, читал писателей, известных в пифагорейских кругах» (Евсевий. Церковная история VI, 19) [ ].
      Еще один оппонент Оригена — на этот раз не из мира церковного и не из мира языческого, но из круга ересей — монархианин Маркел Анкирский пишет об Оригене то же самое: «Если нужно сказать истину об Оригене, тогда необходмио сказать следующее: он решил приступить к Божиим Словесам, прежде чем он точно уразумел Писание, но только завершив философское обучение, и из-за обширного и ревностного внешнего образования начал писать хуже, чем это было нужно, пошел вслед за философскими учениями и из-за этого нечто написал не хорошо. Это видно из того, что памятуя еще о Платоновых учениях и его понимании различия между началами, он написал книгу «О началах». И это наилучшее доказательство,что не из какого другого места он взял начала своих учений и название своей книги, но из платонова учения, из «Горгия»« (Евсевий. Против Маркела, 1, 4).
      Не видит христиаинских истоков в оспариваемой доктрине Оригена и св. Епифаний Кипрский: «Эти в тебе семена первоначально брошены баснословным языческим учением эллинов, и после разрослись в тебе помыслом неверия в воскресение, когда эллины привели тебя к этому и научили» (св. Епифаний Кипрский. Панарий. 64, 65).
      Блаженный Иероним менял свое отношение к Оригену от восторга до полного отторжения. Но во все периоды своей жизни он отдавал себе отчет в том,что в оригеновой системе многое заимствовано из нецерковной традиции: «Пифагор у греков открыл первый, что «души бессмертны и из одних тел переходят в другие». Он говорил, что был Эвфорбом, Каллидом, Гермотимом, Пирром, наконец, Пифагором… В перенесении всего этого под измененным названием в свои книги «О началах» и обвиняют Оригена» (Иероним. Апология против Руфина. 3, 39-40). «Говоря это, не следует ли он очевиднейшим образом заблуждениям язычников, и не вносит ли в христианскую простоту бредни философов?» (Письмо 100. К Авиту) [ ]. Пересказывая оригенову книгу «О началах», Иероним пишет: «чтобы не быть обвиненным в учении Пифагора, который доказывает, — после столь гнусного учения, которым ранил душу читателя, он говорит: это, по нашему мнению, не догматы, а только изыскания и догадки, и изыскано нами с тою целью, чтобы кому-нибудь не показалось, что все это совершенно не затронуто нами» (там же) [ ]. Странно, впрочем, что в полемическом пылу Иероним тут же и приписывает самому Оригену защиту того самого мнения, от которого по его же собственной цитации Ориген на самом деле дистанциировался: «Говоря это, он очевидно защищает переселение душ Пифагора и Платона» (там же) [ ]. Но для нас важно, что и друзья, и оппоненты Оригена (как церковные, так и нецерковные) видели в его реинкарнационных гипотезах влияние греческой философии, а не обнаружение апостольского предания.
      И сам Ориген никогда не говорит, что идею реинкарнации можно почерпнуть в церковном предании и учении. Что же касается церковного предания — о нем Ориген писал так: «Мы должны хранить церковное учение, преданное от апостолов чрез порядок преемства» (О началах. I, 1, 3-4). Слова Оригена о «порядке апостольского преемства» — не просто повторение общего места церковного богословия. Линия преемства действительно весьма четко прослеживается от апостолов до Оригена. Как известно, Ориген был преемником Климента Александрийского по церковной школе. О последнем же св. патриарх Фотий, один из образованнейших византийцев, сообщает, будто «говорят, что Климент был учеником Пантена и что Пантен был учеником тех, кто видел апостолов и даже, что он сам видел некоторых апостолов лично» (Фотий. Библиотека, 118). Сам Климент среди наставников Пантена называет Петра, Иакова, Иоанна и Павла (Строматы. I, 11, 3). Климент был противником идеи реинкарнации. Один из его текстов, противопоставляющих христианство пифагорейству, Ориген воспроизводит в своих трудах [ ].
      Кроме того, в 212 г., во время своего пребывания в Риме Ориген слушал проповедь св. Ипполита Римского (Иероним. О знаменитых мужах, 61; Евсевий. Церковная история VI, 14, 10-11), который, как мы помним, был явным противником идей метемпсихоза. Ориген точно знает, что церковное предание отвергает идею душепереселения: «Цельс, нередко обнаруживающий склонность мыслить по-платоновски, старается показать, что все души одинаковы, и что, следовательно, души людей ничем не отличаются от душ муравьев и пчел; он в данном случае говорит как человек, по мнению которого душа из небесной тверди спускается не в одно человеческое тело, но и во все прочие тела. Такому взгляду христиане не придают никакого вероятия; ведь они знают, что душа человеческая создана по образу Божию, а потому понимают, что существо, созданное по образу Божию, не в состоянии утратить свои характерные свойства и принять другие, присущие неразумным животным» (Против Цельса IV, 83). О том, что вера в переселение душ противоречит церковному преданию, Ориген говорит и в Толкованиях на Евангелие от Матфея (PG XIII, 469; 1088 и XVII, 612).
      Итак, по тем вопросам христианского понимания мира, Бога и человека, которые были ясно проповеданы апостолами, у Оригена была возможность учиться у прямых наследников апостолов, которые, по слову Климента, «хранили святое учение, в точности переданное им». У Оригена просто не было необходимости обращаться к новоявленным гностическим лидерам для уяснения Евангелия.
      При этом Ориген весьма резко отличал христианское учение от оккультных откровений. Поясняя слова апостола о том, что христианам открыта «премудрость не князей века сего, которую никто из князей века сего не уразумел» (1 Кор. 2, 6-8), Ориген говорит: «Я считаю необходимым сказать, что такое мудрость мира сего и что такое премудрость князей мира сего». К первому относятся риторика, грамматика, геометрия, музыка, медицина. «Под премудростию же князей мира сего мы разумеем, например, египетскую так называемую тайную и сокровенную философию, астрологию халдеев и индийцев, обещающих высшее знание, а также многоразличные и разнообразные мнения греков о Божестве. Когда эти духовные силы увидели Господа и Спасителя, обещающего и проповедующего, что Он пришел в этот мир разрушить все догматы, ложно носившие имя знания («гнозиса» — А.К.), то, не зная, кто скрывался в Нем, они тотчас начали строить ему козни: «предсташа царие земстии и князи собрашася вкупе на Господа и на Христа Его» (Пс. 2, 2). Понимая эти замыслы их против Сына Божия, апостол говорит: премудрость глаголем не князей века сего» (О началах. III, 3, 1-2).
      Ориген знает церковное предание, неоднократно приводит церковный символ веры. И настаивает на том, что его необходимо признавать. О своих же построениях он неизменно говорит как о догадках, которые приемлемы лишь в той мере, в какой они помогают принятию и раскрытию апостольской и церковной веры. Ориген начинает книгу «О началах» с изложения этой веры (I, Введение, 2-10). И кончает тем, что адресует читателя к ней: «о том же, что мы сказали, или о прочем, что из того следует, должно мыслить согласно с тем образцом, какой мы изложили выше» (О началах IV, 37). Очевидно, что сам Ориген отличал апостольское Предание от своих довольно произвольных толкований его и не выдавал свои догадки за общецерковное убеждение: «впрочем, сам читатель пусть тщательно обсудит и исследует то, что сказали мы относительно обращения ума в душу и прочее, что, по-видимому, относится к этому вопросу; а мы, со своей стороны, высказали это не в качестве догматов, но в виде рассуждения и изысканий» (О началах II, 8, 4). «Мы скорее предложили читателю мысли для обсуждения, нежели дали положительное и определенное учение» (О началах II, 8, 5). «Мы говорим об этих предметах с большим страхом и осторожностью, и более исследуем и рассуждаем, чем утверждаем что-нибудь наверное и определенно. Выше мы указали уже, о чем нужно давать ясные определения (dogmate manifesto), это, думаю, мы и выполнили, говоря о Троице. Теперь же, по мере возможности, мы будем упражняться скорее в рассуждении, чем в определении» (О началах I, 6, 1). Мы видели также, что и Руфин, и Евсевий, и Иероним, по разному оценивая Оригена, согласны в том, что Ориген никогда не настаивал на идее метемпсихоза.
      Но почему же Ориген, знающий церковное предание, все же позволял себе отступать от него? Только ли потому, что он был слишком очарован греческой философией? Нет, мы видели, что перед нами человек не такого склада. И мы видели, что это человек, выше всего ставящий возможность проповеди Евангелия. Не из церковного предания, но из языческой философии Ориген неосторожно пронес в свою апологию христианства нехристианскую идею реинкарнации. Высказывая ее, он не выдал «эзотерическую тайну» христианства. Напротив, публично, экзотерически вывесив ее на вратах церковной школы, он хотел привлечь язычников знакомой им философской идеей. Вина Оригена лишь в том, что он слишком поспешно переодел в христианские одежды привычные для его слушателей сюжеты платонической мысли, как раз не выразив тем самым церковного Предания, а исказив его.
      Ориген пытается Платона совместить с христианством, но разве это довод в пользу того, что в самом дооригеновском христианстве были идеи метампсихоза? И если очевидно, что система Оригена складывается из двух источников — христианского и языческо-философского, — на каком же основании надо утверждать, что именно языческую идею переселения душ Ориген заимствовал из христианства? И если сам Ориген говорит о том, что доктрина реинкарнации заимствована из языческого источника — на каком же основании можно утверждать, что Ориген заимствовал ее из христианского предания?
      Впрочем, как показало исследование Г. Дориваля, «идея перехода душ в тела животных уже не была ценима в эпоху Оригена, вина которого лишь в том, что он слишком красиво представил тезис душепереселения, которую его противники поторопились запомнить, не заметив осуждение этой доктрины нашим автором» [ ]. Книга Оригена «О началах» адресована именно светским интеллектуалам. В этих кругах идея душепереселения хорошо известна, освящена атворитетом уважаемых имен и представляет хорошо знакомый предмет для интеллектуальных игр. Зато идею воскресения во плоти люди, воспитанные в традициях греческой философии, слушать не хотели. Уже ап. Павлу пришлось столкнуться с этой реакцией в афинском ареопаге (Деян. 17, 32). Мы видим, что Ориген заигрывает с идеей метемпсихоза в книге «О началах», адресованной светским людям, и яростно опровергает ее, когда пишет для христиан (толкования на Писание) и когда речь доходит до прямой и открытой конфронтации с язычеством («Против Цельса»). И Евсевий, и Иероним говорят, что Ориген затрагивает тему реинкарнации в миссионерских целях: чтобы язычникам не показалось, что христиане не способны к рассмотрению тех вопросов, что более всего волновали интеллектуальные круги тогдашней Александрии.
      Во многих местах его более поздних книг видно, что он не придерживается тех тезисов, которые прежде изложил в «О началах». Например, в Толкованиях на Послание к Римлянам (5, 9) Ориген говорит, что в крещении даруется прощение первородного греха. Но он не говорит, что в крещении оставляются грехи «прежних жизней». В этой же книге (9, 41; PG XIV, 1244 cd) Ориген утверждает, что тот, «кто достиг рая, тот не может быть низвергнутым в геенну». И это уже прямое отрицание того места «О началах» (II, 1, 3), где утверждалось, будто деградация будет и в грядущем мире. Помимо тех ясных отвержений идеи реинкарнации, которые были уже ранее приведены из книги «Против Цельса», в ней есть еще одно место, показывающее, насколько глубокий пересмотр произвел Ориген своим ранним взглядам: «Что же касается нас, то мы знаем, что все разумные души единой природы, и мы учим, что ни одна из них не была злой, когда она вышла из рук Творца всех вещей, но что многие души через воспитание, через примеры, через дурные речи сделались дурными» (Против Цельса. III, 69). Как видим, космогоническое объяснение разницы между людьми здесь сменяется вполне земным, социальным.
      Вновь напомню суждение об Оригене архиеп. Филарета: «книга Оригена ««О началах» — опыт молодых лет… Что труд незрелых лет оказался с ошибками и с ошибками даже значительными — это не удивительно. Но чтобы судить об Оригене, надобно видеть и рассмотреть самого Оригена, то есть не только изложить его мнения, но и понимать, в каком виде он предлагал их» [ ].
      Мы видели, что Оригену было известно, что церковная традиция не признает идеи реинкарнции. (Кстати, это хорошо известно и теософам. То, что в церковном учении третьего века не было никаких кармических идей, признает ненароком сама Е. Блаватская. Она пишет, что Климент Александрийский (учитель Оригена) обратился в христианство, «зная, что догма его новой религии» потребует от него «отступничества от нео-платоников» [ ]). Мы видели, что Ориген настолько боялся допустить смешение христианства с язычеством, что призывал людей к мученической смерти, и сам готов был ее принять. Мы видели, что Ориген предлагал свои миссионерские построения в качестве частных гипотез. Мы видели, что Ориген ясно указывал, что материал для этих гипотез он черпает во внехристианской среде.
      Поскольку же и Платон и Мидраши, откуда Ориген взял свои основные космонические и психогонические представления, являются источниками отнюдь не христианскими, постольку естественно, что, сверяя учение Оригена о предсуществовании душ и о множественности миров с апостольским преданием, церковные богословы век за веком вступали в полемику с Оригеном.
      Но именно потому, что Ориген резко противостоял оккультистам и гностикам, а свои идеи, ставящие его самого на границу «лжеименного гнозиса», высказывал как свои частные предположения, но не как веру апостолов и всей Церкви, при жизни Ориген никогда официально не обвинялся в ереси.
      г) история оригеновых книг
      Ориген использовал авторитетные имена и авторитетные идеи для того, чтобы сделать христианство более приемлемым для язычников. Но постепенно сам Ориген стал слишком заметной и авторитетной фигурой. И его авторитетом начали поддерживать свои умозрения разные течения религиозной мысли. Поскольку же «кентавр» по имени Ориген действительно выходил в междуполье, в пространство между христианством и язычеством, то свой интерес в его книгах искали и те, и другие. Поскольку же в те времена литераторы еще не знали понятия «авторские права», то каждая из партий считала себя вправе редактировать книги авторитетного автора в свою пользу.
      То, что церковные переводчики книг Оригена (с греческого на латынь) меняли тексты Оригена, общеизвестно (и не скрывалось самими переводчикаами). Так, Руфин, ученик Оригена и переводчик его трудов на латынь, совершавший свой труд в разгар споров об оригеновом наследии в начале V столетия, так писал о своих переводческих принципах: «считаю необходимым предупредить, что как мы сделали в предыдущих книгах, так наблюдали в этих, не переводить того, что оказывалось противоречащим другим его мнениям и нашей вере, такие места, как вставленные другими испорченные, я пропускал» (Предисловие Руфина к Третьей книге «О началах»). То же говорил о своих переводах Иероним: «я перевел его хорошее, а дурное или обрезал, или исправил, или опустил… латиняне, благодаря мне, имеют его доброе и не знают дурного» (Письмо 57. К Вигилянцию) [ ].
      Однако, неавторская правка книг Оригена началась еще при его жизни. С одной стороны, как верно позднее заметит Иероним, «так как большие книги, трактующие о предметах таинственных, с трудом могут выдержать сокращения знаками, особенно когда такие книги диктуются урывками и поспешно, то и в этих книгах все перемешано, так что во многих нет ни порядка, ни смысла» (Письмо 100. К Авиту [ ]). Ориген действительно не писал, а диктовал свои книги. Нельзя забывать, что то, что мы называем книгами Оригена — это всего лишь конспекты его лекций. Однако, помимо непреднамеренной, была и идеологическая правка его книг. Все люди, имевшие отношение к этим текстам, свидетельствуют, что они полны искажений и вставок. О них говорит и сам Ориген.
      Так, в Письме к александрийским братьям Ориген писал: «Если кто верит мне, который говорит пред лицом Самого Бога, тот пусть верит и в том, что говорю я о вымыслах и вставках, внесенных в письмо мое; а кто не верит, но хочет говорить о мне худо, тот будет лжесвидетелем пред Богом» [ ]. Руфин подтверждает наличие этого письма: «Что сам он, еще живя во плоти, потерпел как от порчи своих книг и бесед, так и от подлога изданий, это ясно видно из его собственного письма, которое он пишет к некоторым из своих друзей в Александрию» (цит: Иероним. Апология против Руфина. 2, 19). В том варианте, в котором это письмо знакомо Иерониму, есть высказывание Оригена о его критиках: «они говорят, что отец злобы и погибели тех, которые будут извергнуты из царства Божия, может спастись, чего даже умалишенный не может сказать» (там же). Иероним во время своего пребывания в Кесарии знакомился с библиотекой и архивом Оригена и лично видел подборку оригеновых писем.
      О том же Ориген писал около 241 г. в письме римскому папе Фабиану. Наличие в его книгах суждений, с которыми сам Ориген не согласен, здесь он объясняет тем, что его меценат Амвросий обнародовал часть его черновиков, которые сам Ориген еще не доработал и не предназначал для опубликования [ ]. Об этом письме Оригена Фабиану упоминает и Евсевий («Писал Ориген письма и Фабиану, епископу римскому и многим другим епископам о своей православности» — Церковная история VI, 36, 4).
      Проблема искажения оригеновой проповеди была настолько серьезна, что не только в частных письмах, но и в публичных проповедях Оригену пришлось предупреждать о ней: «И любовь опасна, если преступает предел. Тот, кто любит, должен рассматривать природные расположения любимого. Если преступит он меру любви, и любимый, и любящий будут в грехе… Это и мне довелось испытать в церкви. Многие, потому что любят меня более, чем заслуживаю, и на словах, и на деле превозносят слова и учение мое, чего, однако, не одобряет моя совесть. А другие поносят мои трактаты и обвиняют меня в таких мыслях, о которых и не знаю. Но и те, которые слишком любят, и те, которые ненавидят, не на пути правды; одни ошибаются по любви, другие — по ненависти» (Беседа 25 на Евангелие от Луки) [ ].
      При рассмотрении текстов Оригена все же нельзя не придавать значения тому, что мнение о порче его книг еретиками встречается во многих источниках. Египетские монахи-оригенисты говорили своему гонителю еп. Феофилу: «Не принимая на себя ложного в книгах Оригена, говорили, что это внесено еретиками и потому за то, что по справедливости достойно нарекания, не следует осуждать прочего; вера читающего легко различит то и другое» (Сульпиций Север. Диалог, 1, 1 [ ]). «Вот папа Феофил обличает Оригена в ереси; они и не защищают обличаемого места, но выдумывают, будто оно изменено еретиками и говорят, что подобным образом искажены книги многих» (Иероним. Письмо 81. К Паммахию и Маркелле) [ ]. «Книги О началах оказались исправлены рукой скорпиона» (Иероним. Письмо 103. К Принципие) [ ]. Кроме того, Руфин обращает внимание на диалогичность книг Оригена: в них чередуется изложение мнений церковных и языческих (или еретических). Обвинители же Оригена, не поняв, где он излагает собственную мысль, а где пересказывает чужую, приписывали Оригену мнения, которых он не разделял (PG XVII, 607c-608d).
      Заметим, что если современные оккультисты полагают, что христиане испортили тексты Оригена, убрав оттуда реинкарнационные рассуждения, то по мнению древних защитников Оригена, отголоски язычества внесены в тексты Оригена позднейшими еретиками.
      Итак, тексты Оригена проходили тройную правку: со стороны тех православных, которые любили его и хотели защитить от критики; со стороны еретиков, которые хотели сделать Оригена своим единомышленником, и со стороны откровенных недругов Оригена, которые вставляли в его тексты суждения, противопоставлявшие его Церкви. Друзья Оригена утверждали, что в проповеди Оригена не было нецерковных идей, его враги утверждали, что были. Так, Иероним в пору своей ссоры с Руфином и озлобления на Оригена, пишет: «Ты исправил то, что, как думал ты, привнесено еретиками. Я изложил то, что, как гласит вся Греция, написал он сам» ((Иероним. Апология против Руфина. 1, 11).
      Вопрос к теософам: кому они склонны больше верить? Тому, что говорили об Оригене его друзья и ученики, или же тому, что о нем и его книгах говорили его недруги? Не сомневаюсь, что теософы скажут, что верить надо именно друзьям Оригена. И тут же обнаружится, что на самом-то деле они сами верят именно недругам.
      В дошедшем до нас руфиновском тексте «О началах» идеи реинкарнации нет. Однако, блаж. Иероним — христианский автор V столетия, прошедший путь от всецелого восхищения Оригеном до резкого дистанцирования от него — так пересказывает предположение Оригена: «В конце первой книги он очень пространно рассуждает о том, что ангел или душа или демон, — которые, по его мнению, имеют одну природу, но различную волю, — за великое нерадение и неразумие, могут сделаться скотами и вместо перенесения мук пламени огненного, могут скорее пожелать сделаться неразумными животными, жить в водах и морях и принять тело того или другого скота, следовательно, мы должны опасаться тел не только четвероногих, но и рыб» (Письмо 100. К Авиту) [ ]. Император Юстиниан в Послании к патриарху Мине приводит такой текст Оригена: «Вследствие своего неразумия душа избирает даже, так сказать, водяную жизнь, и может быть, за слишком большое ниспадение во зло облекается в водяное тело какого-нибудь неразумного животного» [ ].
      Во-первых, стоит отметить, что это — пересказы оригенова учения, а не его собственные тексты. Текст «О началах», переведенный на латынь учеником Оригена Руфином, содержит прямое отрицание именно этих доктрин: «Думаем, ни в коем случае нельзя принять того, что утверждают некоторые в своей излишней пытливости, будто души доходят до такого упадка, что, забывши о своей разумной природе и достоинстве, низвергаются даже в состояние неразумных животных или зверей, или скотов… Мы же эти мнения, противные нашей вере, отвергаем и отметаем» (О началах. I, 8, 4).
      Во-вторых, уверения в том, что Ориген был сторонником метемпсихоза, всегда исходят от его противников и никогда не подтверждаются его последователями. Памфил в 9 книге «Апологии Оригена», написанной в начале IV столетия, это место «О началах» передает близко к руфиновой версии: «что касается нас, то это — не догматы; сказано же ради рассуждения, и нами отвергается: сказано это только затем, чтобы кому-нибудь не показалось, что возбужденный вопрос не подвергнут обсуждению» [ ].
      В-третьих, пересказы «О началах», содержащие упоминания о реинкарнациях, отстоят первый на два столетия, а второй — на три от времени Оригена.
      Итак, друзья Оригена читают в книге «О началах» отрицание идеи реинкарнации», и лишь его недруги приводят тексты, способные порадовать теософов.
      Кто из них исказил учение Оригена по этому вопросу?
      Для разрешения этого вопроса следует обратиться к источнику, который не назовешь вполне беспристрастным, но именно его пристрастность поможет нам установить истину. Это — свидетельства об Оригене тех, кто его судил, кто не прощал, кто каждое лыко ставил в строку обвинения. Присмотримся к пятивековому процессу под названием «Церковь против Оригена», и посмотрим, в чем же именно его обвиняли. И была ли в перечне прегрешений Оригена идея переселения душ?
      д) в чем обвиняли Оригена?
      При знакомстве с Оригеном надо учитывать все голоса: и голоса друзей, голоса врагов.
      В начале IV в. появляется «Апология Оригена» Памфила Мученика († 309 г.) Из того, что Памфилу и его соавтору Евсевию (по смерти своего друга взяшего себе его имя) приходится писать «Апологию Оригена», следует, что на рубеже третьего-четвертого столетий наследие Оригена уже было оспариваемо весьма широко. Однако — кем? Исходило ли настороженное отношение к Оригену от «корыстолюбивых невежд» (так обычно Е. Рерих именует несогласных с оккультизмом христианских священников)? Для ответа на этот вопрос обратим внимание на то, кому адресована эта Апология. Начальству? Инквизиторам? Цензорам? Гонителям? Нет — заключенным. «Апология» адресована исповедникам — людям, пострадавшим за свою веру. Среди христиан, которые находились в заключении на рудниках, были те, которые не соглашались с Оригеном. Авторитет исповедников в доконстантинову эпоху был весьма высок, зачастую он был выше авторитета епископов. И Памфилу надо оправдываться в их глазах за свою увлеченность книгами Оригена. «Апология» является ответом на письмо исповедников, находившихся в заключении в Фаено [ ]. Памфил, впрочем, и сам в это время находится под арестом. (Фотий. Библиотека, 118).
      Впрочем, опасливое отношение к книгам Оригена разделял и кесарийский епископ. Согласно Памфилу, он полагал, что чтение сочинения Оригена является более опасным занятием, чем чтение собственно языческих авторов [ ]. В результате оригенисту приходится увещевать своих читателей не обращать внимания «ни на число, ни на авторитет клеветников» [ ].
      Судя по тому, что целая книга «Апологии» посвящена доказательству того, что Ориген не учил реинкарнации, очевидно, что кто-то их критиков Адаманта вычитывал у него это воззрение. Но мученик Памфил и Евсевий Кесарийский сами не приемлют идею переселения душ и настаивают, что и Оригену она была чужда. Вся 10 книга «Апологии» состоит из выписок из Оригена, говорящих против переселения душ (PG XVII, 608-616). Апологеты Оригена убеждены, что идея метемпсихоза была чужда Оригену (выше уже приводилось утверждение Памфила, согласно которому Ориген заверял, что догмат реинкарнации «нами отвергается»).
      Для понимания значения этого памятника важно отметить, что за ним стоят два автора: Памфил и Евсевий, причем Евсевий дополняет «Апологию» уже после кончины Памфила [ ]. Дело в том, что в Кесарии хранился личный архив Оригена. Он хранился в епископии, и, поскольку у Памфила — сторонника Оригена — вряд ли были доверительные отношения с современным ему епископом Кесарии — антиоригенистом, то, вероятнее всего, оригенов архив не был доступен для Памфила. Но вскоре Евсевий стал епископом Кесарии. И у него была исключительную возможность ознакомиться с литературным наследием Оригена, «так как к нему, по преемству, перешла вся обширная личная библиотека Оригена, проживавшего во вторую половину жизни именно здесь, в Кесарии, у своего покровителя и друга — местного епископа Феоктиста, где несколькими годами позже Оригена действовал его горячий почитатель и коллекционер его сочинений пресвитер Памфил, главный организатор знаменитой кесарийской библиотеки. Да кроме того, Евсевий располагал и чуть ли не всей обширной перепиской Оригена, а также личными воспоминаниями и рассказами еще остававшихся в живых к этому времени непосредственных александрйиских и кесарийских учеников Оригена [ ]. Наконец, Евсевий широко пользовался также и элейской (Иерусалимской; имя Элия носил Иерусалим после своего разрушения римлянами — А. К.) библиотекой еп. Александра — самого главного друга, товарища и покровителя Оригена». Именно поэтому убеждение Евсевия в том, что Ориген отвергался идеи реинкарнации имеет особую достоверность. При этом идея предсуществования душ и даже апокатастасиса Памфилом и Евсевием приемлется и защищается [ ].
      Мы видели, что отвергалась идея переселения души и другим защитником и учеником Оригена — Руфином [ ]. Отсутствует идея переселения душ и у таких христианских (неканонизированных) авторов, как Евагрий Понтийский († ок. 400) и Гай Марий Викторин (сведения отсутствуют после 362 г.). С Оригеном и с гностиками их роднит идея предсуществования душ. Но у них хватает духовного, богословского и философского такта, чтобы не перенимать у Платона (или у Оригена) идею реинкарнации. И Дидим Слепец († 395) разделяет предположение Оригена о предсуществовании душ. Но предсуществование душ не есть «переселение душ», и последняя идея Дидимом отрицается: «Не следует обращать внимание на мифотворчество о переселении души» (Толкование на Пс. 34, 17. // PG XXXIX, 1332).
      По выводу А. И. Сидорова, «никакими определенными свидетельствами, позволяющими говорить о существовании «еретического оригенизма» в IV веке, мы не располагаем» [ ].
      Итак, ученики (к их числу добавим св. Григория Чудотворца, св. Григория Нисского, св. Иоанна Златоуста) не взяли у Оригена идею переселения душ. Может быть, потому, что он ей и не учил?
      Для того, чтобы это предположение не показалось слишком натянутым, подкрепим его свидетельством с противоположной сторны — со стороны оппонентов Оригена. К голосу врагов Оригена вполне можно прислушаться при решении этого вопроса. Но только прислушаться всерьез, а не пробовать реконструировать систему Оригена по одном запальчивому пересказу. Очень важно заметить: за что люди разных веков и разных богословских направлений критиковали Оригена, а за что — нет.
      Начнем с прижизненного конфликта Оригена и церковной иерархии. Общеизвестно, что Ориген был вынужден не по своей воле оставить преподавание в александрийском христианском училище и уехать из родного города. Но — почему?
      Есть три версии конфликта. В версии, излагаемой оппонентами Оригена (впрочем, относящихся к личности Оригена с огромным уважением), к уходу из родного города Ориген понуждается не собором епископов, но собором мучеников (церковное право II-III веков предоставляло выжившим мученикам решать, можно ли вернуть в церковное общение человека, недостойно поведшего себя во время испытаний). У Епифания Кипрского эта история выглядит так: «Говорят, он много пострадал за святое учение веры и за имя Христово; в городе много раз его оскорбляли, поносили и подвергали жестоким истязаниям. Однажды, как говорят, эллины обстригли его, посадили при входе в так называемый Серапиум, т.е. в капище их идола и велели ему раздавать пальмовые ветви приходившим для нечестивого служения и поклонения идолу. Взяв ветви, Ориген, без всякой робости и колебания, воскликнул громким голосом и дерзновенно: «Идите, приимите не идольскую ветвь, а ветвь Христову»… Но награда за подвиг не осталась с ним до конца; то, что он превосходил других своей образованностью и ученостью, особенно раздражало в то время правительственную власть… Делатели зла придумали нанести срам сему мужу и определили ему такое наказание — отдали его эфиопу на осквернение его тела. Не в силах будучи стерпеть такого измышленного диаволом действия, Ориген закричал, что из двух предложенных ему дел он скорее готов принести жертву. Хотя он и недобровольно совершил это, но так как сам он вполне признался, что это сделал, именно что язычники, положив ему на руку ладан, сбросили его с руки на очаг жертвенника, то, по суду исповедников и мучеников, он лишен был тогда славы мученичества и извержен из Церкви. Подвергшись сему в Александрии и не имея сил выносить насмешки ругателей, он удалился отсюда и избрал своим местопребыванием Палестину. Когда он прибыл в Иерусалим, священноначальствующие убеждали его, как известного и ученого толкователя, проповедовать в Церкви, ибо говорят, что прежде принесения жертвы он удостоен был и пресвитерства. Он встал и произнес только одно изречение псалма сорок девятого: «грешнику же говорит Бог: что ты проповедуешь уставы Мои и берешь завет Мой в уста твои», затем, согнув книгу, отдал ее и сел с плачем и слезами; вместе с ним плакали и все» (Панарий. 64, 1-2). У Немезия также есть упоминание об этом эпизоде: «Так, Ориген, принесший жертву богам для того, чтобы не подвергнуться позору со стороны эфиопов, отпал от самого главного» [ ].
      Вторая версия конфликта, основанная на более древних источниках, является принятой в церковно-исторической науке.
      Трения между Оригеном и его епископом начались в 215 г. и были связан с поездкой Оригена в Палестину. Местные епископы предложили Оригену вести беседы не в школе, а прямо в храме. Александрийский епископ Димитрий в специальном письме, отправленном им на Восток, назвал это поведение Оригена «дерзким» и потребовал возвращения проповедника домой. Этот инцидент произошел из различия церковных традиций Палестины и Египта. В Палестине, очевидно, христиане восприняли иудейскую традицию, согласно которой любой совершеннолетний иудей (как член «народа священников») имел право проповедовать в синаноге [ ]. Египетская традиция была гораздо более иерархична как в пору своей языческой древности, так и в христианскую эпоху (в египетской Церкви даже другие епископы не считались равночестными с Александрийским папой). Палестинские епископы действовали в соответствии со своей традицией, александрийский — со своей. Ориген же вполне разумно («в чужой монастырь со своим уставом не лезут») проявил послушание тому епископу, на территории которого он находился в тот момент. В этом инциденте стоит обратить внимание на то, что раздражение египетского епископа вызвало не содержание проповедей Оригена, а форма (точнее — место) их проведения [ ].
      Ориген вернулся в Александрию и еще 10 лет спокойно занимался преподавательской и богословской работой («Димитрий отправил за ним диаконов с письмом, торопя его вернуться в Александрию. Вернувшись, Ориген занялся обычной работой» — Евсевий. Церковная история. VI, 19, 19).
      Но в 230 году разразился новый конфликт. И вновь — на том же месте и с участием тех же самых лиц. Димитрий дал Оригену некое поручение, с которым тот должен был съездить в Афины. По возвращении он вновь остановился у своих друзей — палестинских епископов. И те его рукоположили в священнический сан (вероятно, для того, чтобы его проповеди в храмах не вызывали более критики на родине Оригена). Но услуга оказалась «медвежьей». Избавив Оригена от одного обвинения, его подставили под гораздо более серьезное…
      Когда о происшедшем стало известно в Египте, Димитрий созвал Собор, и решением Собора Ориген был лишен этого сана. Были ли действия епископа Димитрия вызваны личной неприязнью к Оригену, завистью к его славе? Прежде, чем подозревать его в банальной зависти, вспомним, что было ему тогда… 105 лет. Помимо того, что эта цифра указывает на возраст, не очень склонный к страстям, она говорит и о том, что родился Димитрий не позже 126 г. «Понятно, — пишет А. Гарнак, — что такой христианин из столь древней генерации не легко мог переносить Оригена, даже если он и не был завистлив и честолюбив» [ ]. Простоты первого христианского века, слишком памятной Димитрию, у Оригена действительно уже не было.
      Кроме того, епископ Димитрий никак не подходит под шаблон мрачного и замкнутого корыстолюбца, который заботится лишь о себе и терпеть не может миссионерства. Он посылал миссионеров в «пещеры и дебри Индостана»: «Пантен, философ стоической школы, как славившийся особенной образованностью, был послан Димитрием, епископом Александрийским, в Индию проповедовать Христа у браминов и философов этой страны» (Иероним. Письмо 65) [ ].
      И все же Димитрию происшедшее с Оригеном показалось нарушением апостольских преданий. Но все же гнев епископа вызвало то, что с Оригеном сделали другие епископы, а не то, что Ориген делал сам. Не проповеди и книги Оригена стали причиной конфликта. Александрийскими Соборами 230-231 гг. Ориген был наказан не за свою славу и не за проповеди, а за неканонические поступки.
      Один из них состоял в том, что, будучи руководителем церковной школы в Александрии, он принял священство в другой епархии (в Палестине) без ведома александрийского епископа, что и сегодня не допускается церковными правилами и практикой. Но это нарушение церковных канонов не было бы столь решительно поставлено в вину Оригену, если бы ему не предшествовало еще одно нарушение норм церковной жизни.
      Как пишет защитник Оригена Евсевий, епископ Димитрий, «не зная, в чем бы его обвинить, придрался к его давнему детскому проступку» (Церковная история. VI, 8). Прежде, чем сказать, в чем именно состоял этот юношеский грех Оригена, еще раз обратим внимание на то, что из этого свидетельства Евсевия следует, что никаких вероучительных обвинений против Оригена выдвигаемо не было.
      Грех же, воспомянутый Оригену, состоял в том, что в 18 лет он сам оскопил себя. Обычно столь склонный к аллегорическому толкованию Евангелия, он слишком буквально понял слова Христа о «скопцах ради Царствия Божия»: «Ориген так бегал похотей, что по Божественной ревности обрезал железным орудием родотворные члены» [ ]. В «Апологии Оригена», написанной Евсевием, осуждение Оригена александрийским собором 231 г. описывается так: «Итак, Димитрий весьма тяжко обвинял и Оригена за то, что он еще в юношестве совершил преступление, оскопив себя; этим самым Димитрий склонил весь собор к единодушному решению, чтобы он осудил Оригена и лишил бы его священства, причем под этим определением подписались даже и те, которые раньше голосовали за Оригена» [ ]. Оппонент Оригена Епифаний также знаком с этой версией, хотя и не доверяет ей: «Говорят, что он умыслил нечто против своего тел. Одни говорят, что он оскопил себя, чтобы не волноваться сладострастием; иные же говорят не так, а что он придумал прикладывть к известным членам какое-то лекарство и иссушать их… Мы не совсем верим необыкновенным рассказам об нем, однако не опустили передать эти рассказы» (св. Епифаний Кипрский. Панарий. 64, 3).
      В церковно-исторической науке принято все же относиться к сообщению Евсевия с большим доверием, чем это сделал Епифаний. Оно позволяет понять единомыслие Собора. Дело в том, что Александрия была одним из центров, где впервые началась работа по кодификации церковно-канонического предания (по сообщению Евсевия, активное участие в составлении древнейших сборников канонического права принимал Климент Александрийский (Церковная история VI, 13)). А согласно древнейшему сборнику канонического права, т. н. «Апостольским правилам», — «Сам себя оскопивший да не будет принят в клир. Самоубийца бо есть и враг Божия создания» (Апостольские правила, 22). Как позднее скажет св. Василий Великий — в скопчестве нет никакого подвига, потому что евнухов «целомудренными сделало железо» [ ]. В Палестине, возможно, не знали об этом поступке Оригена — и потому посвятили его в священники. Но в Александрии сей инцидент был слишком памятен…
      Теософы охотно вспоминают внешнюю фабулу этого конфликта. Но они совсем не охочи до воспоминаний о том, каковы же были мотивы для такого соборного решения — ведь тот поступок, из-за которого Ориген был лишен священнического сана, вряд ли даже теософам покажется заслуживающим оправдания [ ].
      Евсевий пишет, что собор, созванный Дмитрием «сделал постановление, что Ориген должен быть изгнан из Александрии, и ему не позволялось в ней проживать или учить; однако священного сана он отнюдь не лишался» (Фотий. Библиотека. 113) [ ].
      Палестинские епископы дали Оригену возможность работать у себя [ ].
      Стоит заметить, что лишение сана не есть отлучение от Церкви [ ]. В церковном праве запрещено за один проступок наказывать дважды. Лишение сана есть наказание уже само по себе. Ориген же в итоге претерпел два церковных прещения: и лишение сана (в 231 г.), и отлучение от Церкви (в 543 г.). Два церковных действия, направленных против Оригена, оказались возможны только потому, что у них была разная мотивация. Собор 231 года не ставил в вину Оригену его философские взгляды — а именно за них Ориген подвергся посмертному осуждению в шестом веке.
      Ориген же после лишения священнического сана не ушел в секту, но продолжал пользоваться дружбой палестинских и малоазийских епископов, читая проповеди в храмах и церковных школах.
      Димитрий скончался весьма вскоре после своего выступления против Оригена. Новым епископом Александрии был избран оригеновский ученик Иракл (231-246). Это было бы невозможно, если бы частные мнения Оригена рассматривались как угроза православию и имели бы распространение среди его учеников.
      Итак, александрийский собор 231 г., лишивший его сана, ни в чем не упрекнул его вероучение. Вот изложение этих событий Иеронимом: «Когда он достиг уже средних лет и для устройства церквей Ахейских, которые были угнетаемы многими ересями, под ручательством церковного послания, проходил в Афины чрез Палестину, то приняв рукоположение в сан пресвитера от Феоктиста и Алесандра, Кесарийского и Иерусалимского епископов, оскорбил Димитрия, который рассвирепел на него до такого безумия, что писал о нем по всем миру. В какой же он был славе, видно из того, что Фирмиан, епископ Кесарии Каппадокийской, со всеми капподокиянами пригласил его к себе» (Иероним. О знаменитых мужах, 54). Как видим, и по этому свидетельству, гнев Димитрия вызван не проповедью Оригена. Обратим также внимание на то, что Александр, еп. Капподокийский, написал письмо «против Димитрия в защиту Оригена, так как он рукоположил последнего в сан пресвитера согласно рекомендации Димитрия» (Иероним. О знаменитых мужах, 67). Сказанное Александром означает, что и после первого конфликта в Палестине Ориген пользовалася доверием Димитрия и получал от него добрые рекомендации. Другое дело, что добрый отзыв Димитрия об Оригене как христианине и проповеднике Александр счел основанием для хиротонии во священника. Для нас же здесь важно заметить, что во время активной проповеди Оригена в Александрии местный епископ не испытывал никакой неприязни к нему. И лишь когда Ориген оказался вдалеке — Димитрий начал войну с ним. Если бы конфликт возник из-за содержания проповедей Оригена — то география конфликта была бы иной. В этом случае Димитрий спокойно относился бы к деятельности Оригена в дальних от него краях, но пресекал бы попытки его проповеди в подведомственной ему христианской Александрии. Мы же видим, что все епископы поддерживают Оригена, когда Ориген находится на их территории.
      По справедливому выводу архиеп. Филарета, «последствия собора показывают, что на нем не рассуждали об учении Оригена и имели в виду только посвящение его в сан» [ ]. Иначе как бы могло получиться, что многие известные Церкви (Кесария, Палестина, Финикия, Аравия, Ахаия — Иероним. Письмо 33, 5) не приняли во внимание осуждение Оригена в Александрии, причем Оригена (и при его жизни, и позднее) поддерживали и те епископы, чья православность никогда не была поставлена под сомнение. Так, св. Афанасий Великий, ясно отвергавший учение о переселении душ, не считал Оригена еретиком, но именовал его «дивным и трудолюбивейшим» (Сократ. Церковная история. 6, 13). Если бы Ориген был осужден как еретик, то его авторитет не был бы столь огромен, что даже ариане (еретики в сознании православных, сами же себя они считали наследниками и хранителями старины) «дышали Оригеном» (Сократ. Церковная история. 6, 6).
      Однако, есть и третья версия конфликта Оригена и церковной власти. Она исходит от самых радикальных его врагов и утверждает, что именно за еретические взгляды Ориген был осужден еще при жизни.
      Согласно этой версии, после кончины Димитрия и избрания на александрийскую кафедру оригегова ученика Иракла, Оригена решил вернуться в город. «Во дни преосвященного Иракла находился в Александрии Ориген, именуемый Адамантовым, который публично изъяснял свою ересь, радуясь и торжествуя. Св. Иракл сам изгнал его из Церкви и удалил из Александрии за извращение здравого учения и разрушение православной веры. Ориген, высланный, ушел и достиг в Сирии городка именуемого Тмуис, в котором был православный епископ по имени Аммоний, епископ, который позволил Оригену проповедовать в своей церкви. Папа Иракл услышав об этом, отправился в Тмуис и за это низложил Аммония и поставил на его кафедру епископа Филиппа». Так излагает эти события Коптский календарь в цитации его Фотием [ ]. До этого такой же ход событий упоминался в конце V века продолжателем труда бл. Иеронима Геннадием Массилийский (О знаменитых мужах, 33; трактат утерян и известен только по цитатам). Геннадий в свою очередь ссылался на послание Феофила «Против Оригена», в котором Феофил говорит, что не он первый осудил Оригена, но его ереси были осуждены еще в древности [ ]. Феофил же, по свидетельству Юстиниана, ссылается на александрийского епископа священномученика Петра [ ].
      Итак, источником информации, к которому восходит эта версия, оказывается прежде всего Феофил Александрийский [ ]. Однако, его крайне пристрастное отношение к Оригену заставляло историков еще с древности относиться к его антиоригенистским выпадам с осторожностью. Так, церковный историк Сократ Схоластик писал, что Феофил «произнес клевету на книги Оригена» (Сократ. Церковная история. 6, 10). В прошлом столетии арх. Филарет (Гумилевский) заметил, что «если чьи нападения на Оригена относились к славе Оригена, то это нападения Феофила Александрийского». В нашем столетии румынский патролог свящ. Иоанн Коман также замечает, что «некоторые оригеновы «ошибки» критикуются Феофилом на основании цитации текстов из соответствующих творений Оригена, однако большая часть — просто клеймение без цитации текста и без указания сочинения, из которого взята критикуемая идея» [ ].
      О конфликте Иракла с своим учителем ничего не сообщает древнейший церковный историк Евсевий. Надо учесть, что Евсевий — свидетель небеспристрастный. Поэтому на страницах его истории мы не находим имени священномученика Мефодия Олимпийского — критика Оригена [ ]. Но он вполне благоговейно вспоминает об Иракле, «чья жизнь — пример того, как жить в мудрости и воздержании» (Церковная история. VI, 3, 2; см. также VI, 26). Не упоминает об этом конфликте и сам Ориген. В 233 г. он пишет в Афинах автобиографическое письмо иерусалимскому епископу Александру, протестуя против осуждения его Димитрием. В этом письме, обращаясь к тем, кто упрекал его в занятиях светским науками, он писал: «Это я сделал, подражая Пантену, как и Иракл, который ныне председательствует в совете священников в Александрии, и которого я нашел у учителя философских дисциплин; он упорно трудился у него за пять лет до того, как я стал заниматься у того же учителя. Под его влиянием он (Иракл) снял с себя обычную одежду, которую носил раньше, и принял облик философа, доныне сохраняемый; он не перестает по возможности заниматься и эллинскими науками» (цит. по: Евсевий. Церковная история. VI, 19, 13-14 [ ]). Разве пишут так об ученике-предателе, осудившем и изгнавшем своего учителя?
      Иероним также при изложении хроники тех событий также не упоминает о конфликте Иракла и Оригена: «232 г… Славится в Александрии Ориген. 233 г. Рукополагается 12-й епископ александрийской Церкви Иракл, управлявший 16 лет. 235 г. Ориген из Александрии переходит в Кесарию Палестинскую» [ ].
      Выдающийся современный сербский патролог еп. Афанасий (Евтич) имеет все основания сказать,что «вероятнее всего, и в самом деле осуждение Оригена не имело под собой никакой вероучительной базы» [ ]. Специально исследовавший эту проблему русский ученый А. Покровский, говоря об антиоригеновском александрийском соборе, подитожил: «Все попытки некоторых, преимущественно, католических, авторов выставить мотивами данного собора некоторые теоретические заблуждения Оригена падают сами собой. Большинство смелых частных мнений Оригена выражено в его главном труде «О началах», написанном еще в Александрии до разрыва с еп. Дионисием и при ближайшем сотрудничестве будущего александрийского епископа Иракла. И оба эти епископа ни прежде, ни после не выражали никаких сомнений в православии этого трактата» [ ].
      Так был ли осужден Ориген при жизни? — Свт. Феотим Скифский в 402 г. [ ], получив от св. Епифания Кипрского приглашение произнести совместное осуждение Оригена, ответил: «Епифаний! Я не согласен оскорблять и древнего мужа, если он скончался в благочестии; не смею приступать к поносному делу и изгнать то, чего не отвергали наши предки, особенно, когда мне известно, что в книгах Оригена нет никакого худого учения» (Сократ. Церковная история. 6, 12). Кстати сказать, в ту пору большая часть тех епископов, которых Епифаний просил высказывать осуждение оригеновых книг, ответила отказом (там же). Этот же аргумент, опирающий невозможность осуждения Оригена на то, что он умер в мире с Церковью и не осуждался как еретик при жизни, использовали не только те, кто желал воздержаться от участия в спорах по поводу оригенова наследия, но и прямые оригенисты. Когда от оригенистов требовали отказаться от лжеучений Оригена, они «отказываются от подписи и ищут отговорок. Один говорит: не могу осудить того, чего никто не осудил. Другой: отцами не постановлено относительно этого. А кто-то еще упорнее сказал: как мы осудим того, кого не коснулся никейский собор?» (блаж. Иероним. Письмо 77. К Паммахию и Океану [ ]).
      Более того, и сам Иероним в пору, когда он был расположен к Оригену (в 385 г.), утверждал, что хотя Римская церковь и поддержала осуждение Оригена в Александрии, однако римское собрание осудило его «не из-за новшества в догматике, не из-за ереси, как клевещут теперь на него бешеные собаки (то есть недруги Оригена — А.К), но потому, что они не могли вынесить его красноречия и знаний, потому что когда он говорил, все казались немыми» (Иероним. Письмо 32. К Павле) [ ].
      Очень показательна также фраза римского папы Анастасия. В 400 г. он провел в Риме собор, осудивший учение Оригена. В своем послании об этом соборе он оправдывает свои действия тем, что Ориген «уже давно осужден молвою» (PL 20, 70 [ ]). Но если Анастасий ссылается на «молву», а не на документы, на разговоры, а не на историю — значит, об официальном осуждении Оригене ему ничего не было известно.
      И опять возникает вопрос: чьим свидетельствам об Оригене верят теософы: его яростным врагам, которые не остановливались перед тем, чтобы тенденциозно пересказать воззрения Оригена и даже «клевещут на него как бешеные собаки», или же его ученикам? Вновь повторю: ни древние источники, ни их научные исследования не позволяют утверждать, будто Ориген при жизни осуждался за свои воззрения. Так что говорить о мировоззренческих гонениях на Оригена при его жизни нет серьезных оснований.
      Но пропагандистский миф, выстраиваемый Рерихами, строится по своей логике и не выказывает стремления хоть как-то соотноситься с исторической реальностью. Вспоминая об Оригене, Николай Рерих не отказывает себе в удовольствии лишний раз бросить комок грязи в Церковь: «Вместо того, чтобы стать Архиепископом, Ориген оказался узником. Может быть, в одной темнице с преступниками. Собор вменяет ему следующее: «Ориген, чудо своего века, по необычайности своего ума и глубине своего образования был обвинен на двух Александрийских Соборах при жизни и после смерти — на Константинопольском Соборе. Ориген неправильно мыслил о многих Истинах Христианской Церкви, распространяя языческие учения о предсуществовании души; он неправильно отражал Учение Христа, полагая, что определенное число духовных существ, равнодостойных, были созданы, из которых одно устремилось с такой пылающей любовью, что объединилось с Высшим Словом и стало носителем Его на Земле. Придерживаясь верования в воплощение Бога Слова и в творение Мира, Ориген неправильно понимал крестную смерть Христа. Представляя ее как имеющую духовное соответствие в духовном мире, он слишком много уделял воздействиям Сил Природы, которыми одарено наше естество…». С точки зрения современности невозможно понять, как могли эти обвинения довести до темницы! Но враги Оригена прибегли к обычному своему средству — преследованию. Позабыв еще недавнюю Голгофу, они решили, именно во имя великого Мученика Голгофы сделать мученика и из Оригена» [ ].
      Николай Константинович говорит неправду. Ни один Собор не говорил таких слов об Оригене. На самом деле это сокращенное переложение издательского комментария к Житию св. Епифания Кипрского [ ]. При этом Н. Рерих выпустил из цитаты то место, в котором формулировалась главная ошибка Оригена: соединение одной из сотворенных душ с Божественым Словом в системе Оригена обосновывается тем, что «непосредственное воплощение Божества по его ошибочному мнению немыслимо». Как видим, речь идет о самой сути христианства: возможно или нет прямое общение с Наивысшим. Обречены ли мы на то, чтобы по-армейски подавать наши рапорты строго «по команде», или же вселенная наш Отчий дом, в котором и самый младший из сыновей имеет право прямо подойти к Домохозяину и сказать ему: «Отче!»? Если Христос не есть воплощение Наивысшего, Божественного начала на земле — то в таком случае Он стал не таким Посредником, который соединяет человека с Богом (1 Тим. 2, 5), но таким, который заслоняет собою Бога от людей. И тогда Христос оказывается посредником не в смысле соединителя, а в смысле — разделителя, изолятора.
      Ориген еще не представлял себе последствия такого рода развития его тезиса. Следующие из него логические выводы он сам не принял бы. Да эти последствия в его эпоху были еще не очевидны. Опасность такого рода «иерархизма» была вполне осознана церковным разумом уже после кончины Оригена, в IV веке. Тогда и развернулась анти-оригеновская полемика, основные пункты которой, присущие церковной литературе IV-V веков, и приводятся в цитированном комментарии. Однако, они никак не могли довести Оригена до темницы, ибо были высказаны столетие спустя после кончины Оригена.
      Но главная ложь не в этом. Главное, что арест Оригена язычниками (во время гонения на христиан при императоре Декии) преподносится как репрессия Оригена христианами. Вновь и вновь напомню очевидное обстоятельство, которого не мог не знать Николай Рерих: в третьем веке христианская Церковь сама гонима. У нее нет ни малейших возможностей для физического преследования своих оппонентов.
      Н. Рерих, похоже, был слишком пленен мифом Блаватской. Для последней вся история христианства сводится к истории инквизиции. По ее просвещенному мнению, например, православие было «насильно введено Иринеем, Тертуллианом и другими» [ ].
      Св. Ириней Лионский был казнен в 202 г. Насильно навязать свою веру другим он даже если бы и хотел — не мог. Перед Блаватской же он провинился тем, что активно выступал в защиту апостольского христианства против гностиков.
      Делать же религиозного насильника из Тертуллиана, чья «Апология» — гимн свободе совести, значит просто издеваться и над ним, и над здравым смыслом. Приведу лишь две цитаты из этого христианского писателя III века: «Посмотрите, не виновны ли в безбожии те, кто отнимает свободу веры и запрещает свободный ее выбор?» (Апология, 24, 6). «Относительно других существ, которых вы именуете богами, мы знаем, что они не что иное, как демоны. Однако ж право естественное и общественное требует, чтобы каждый покланялся тому, кому хочет. Религия одного человека ни вредна, ни полезна для другого. Но не свойственно одной религии делать насилие другой» [ ].
      Еще более поразительно заявление Блаватской о том, что «Афанасий — убийца Ария» [ ]. Еретик Арий скончался в Константинополе в 336 г. В это время св. Афанасий (который действительно был его главным оппонентом) был в очередной ссылке (в Трире, Галлия с 335 по 337 г.). При императорском дворе в это время сильно было влияние сторонников Ария (почему Афанасий и был сослан). Более того, смерть Ария приходится на день его торжества. Арию удалось добиться благосклонности императора Константина, и он уже шел в церковь на службу — однако по дороге в храм у него начинаются боли в животе, он удаляется в общественный туалет и там умирает (см. Св. Афанасий Великий. Послание к Серапиону. 4; Феодорит Кирский. Церковная история. 1, 14).
      На эти сознательно клеветнические утверждения Е. Блаватской и Н. Рериха стоит обратить особое внимание: ведь о себе они декларативно заявляли как о христианах, причем верных православию. Но разве будет христианин так лгат на историю своей Церквии на ее святых и защитников? Очень важно понять, что я полемизирую не с христианами, которые по некоторым вопросам мыслят чуть-чуть иначе, чем ортодоксальная Церковь, а с людьми, которые устойчиво, но чаще всего втайне ненавидят Церковь [ ].
      Не любовью же к ней и не терпимо-объективным исследованием исторического материала порождено такое, например, высказывание современного рериховца: «В годы жизни Оригена самое мракобесное мировоззрение утверждалось на Земле, агрессивное, невежественное, вовлекая человечество в неисчислимые страдания» [ ]. На такие выпады меня давно научил реагировать Честертон: «Когда христианство приравнивают к самым диким мифам, я не смеюсь, и не ругаюсь, и не выхожу из себя, я вежливо замечаю, что тождество нельзя считать полным» [ ]. Что касается агрессивности — то именно г-н Горчаков буквально набросился на меня с кулаками при нашей личной встрече. А на чьей стороне невежество — достаточно свидетельствует тот факт, что ни одной цитаты из Оригена в пользу учения о реинкарнации г-н Горчаков в главе об Оригене не приводит [ ]. Более того, он путается даже в названиях книг Оригена, объединяя два его труда в один: «О молитве или Увещание к мученичеству» [ ]. Совсем, наконец, изумительно звучит приписываемое Горчаковым Н. К. Рериху уверение в том, будто Ориген был перевоплощением Христа [ ]. И это — вопреки радикальному отмежеванию самого Оригена от любого пантеизма и человекобожия: «Каждому человеку безопаснее всего на основании своего собственного разумения никого не считать богом, кроме одного только Иисуса Христа» (Против Цельса. III, 37). По убеждению Оригена именно язычники, «презирают истину и противоборствуют ей, вообще впадают в заблуждение и так далеко заходят в нем, что желают самих себя считать богами, ангелами Божиими, демонами добрыми или героями, каковыми они, будто бы, делаются через превращение их человеческой души, преисполненной добродетельной жизни» (Против Цельса. III, 37). О неогностической рериховской системе Рерих Ориген сказал бы, что ее сторонники «призрачными доводами влекутся к самообоготворению» (Против Цельса. III, 37) [ ].
      Не меньшая невежественность (если не предположить здесь прямой и сознательной лжи) стоит и за словами современной рериховки Л. Дмитриевой. По ее версии, «ни учение о Карме, ни учение о перевоплощении не устраивали церковную элиту уже во времена Оригена. В 203 г. Ориген с одобрения епископа Александрийского Деметриуса стал главой христианской школы и учил Началам, то есть причинно-следственной связи (карме) и предсуществованию души (перевоплощению) во многих церквах Малой Азии. Молодой, образованный священник завоевал искреннее уважение людей и такую известность, что епископы областей на Соборе присвоили начинающему проповеднику высокий титул «пресвитер», то есть учитель, выступающий в церкви… Прошло несколько лет и другие епископы созвали новый Собор и отобрали у Оригена данное ему звание пресвитера. Тогда 45-летний Ориген переехал в Палестину — колыбель христианства» [ ]. Именно тот самый Димитрий, который поставил Оригена во главе школы, созвал Собор, лишивший Оригена священническаго сана. Можно ли назвать 45-летнего человека «молодым священником» — это, конечно, вопрос, допускающий разные трактовки. «Пресвитер» по гречески означает просто «старец», «старейшина», а в церковной традиции — священник. Наконец, если учить причинно-следственным связям значит «учить карме», то выйдет, что именно этим занимается вообще любой ученый — и атеист, и христианин. А поскольку наличия причинности в мире не отрицаю и я, то, выходит, что и я проповедую «карму»… Так что теософам в очередной раз приходится советовать быть поосмотрительней в своих заявлениях [ ].
      Но вернемся к теме гонений на Оригена. В принципе, при желании александрийские церковные власти могли организовать арест Оригена имперской (языческой) полицией. По римским законам, установленным императором Адрианом еще в начале II века, самооскопление каралось смертной казнью [ ]. Однако подобный способ расправы с неугодным клириком и не пришел в голову епископу Димитрию. Ориген был арестован язычниками лишь спустя 20 лет со дня смерти Димитрия. В Александрии во главе церкви в этом время стоят ученики и друзья Оригена. Сам Ориген живет под покровительством опять же дружащих с ним епископов в Палестине. В Египте, может быть, у Оригена и могли остаться быть недоброжелатели среди духовенства, но арестовывают его в Азии, где епископат ценит Оригена и поддерживает его.
      Значит, не из Церкви исходит инициатива ареста [ ]. Вообще меру конфликта Оригена и церковной иерархии не стоит преувеличивать. В епископате добрая память об Оригене сохранялась еще долго (до той поры, пока некоторые из чрезмерных его почитателей не стали черпать из его действительно довольно пестрых книг не столько христианские, сколько языческие положения). Место Оригена в Церкви нельзя рассматривать в отрыве от общей церковной ситуации его столетия. Это время, когда две церковные институции: институт церковных проповедников и институт церковных управителей (епископов) начинают сливаться в один. Если во втором столетии мы чаще встречаем церковных писателей, не облеченных епископским саном, нежели пишущих епископов, то в третьем веке эта ситуация резко меняется. А начиная с четвертого века (и до конца XIX-го) церковно-учительная литература становится по преимуществу епископской (святительской). Рядом с ней существует книжность монашеская, но почти исчезает церковная письменность, произведенная мирянами и белым духовенством. Собственно, отношения иерархии докторов (дидаскалов-учителей) и владык всегда были непростыми. Но именно в век Оригена «две иерархии приближаются к единению» [ ]. Епископы становятся проповедниками и учитeлями, а это значит, что возрастает образовательный уровень церковных владык, совершителей церковных таинств. Институциональное церковное руководство берет на cебя труд учительства, и, значит, никак нельзя cказать, что мол, церковная власть в эпоху Оригена cтала более невежественна, чем раньше, а потому, мол, и учинила гонения на великого христианского писателя.
      Сам же Ориген не был сознательным церковным диссидентом. Конечно, понятная и простительная человеческая обида была в нем. Иероним упоминает о некоем письме Оригена, в котором тот «поносит Димитрия, епископа города Александрии, нападает на епископов и клириков по всей вселенной, говорит, что он несправедливо отлучен церквами и что не хочет на злословие отвечать тем же» (Иероним. Апология против Руфина. 2, 19). Но его книги хранят и иные отзывы о церковной иерархии: «Не ищете у меня того, что находите у своего епископа Александра. Я сознаюсь, что всех нас превосходит он благодатным даром кротостии своей любовью» (На Царств. 1, 1). Хотя Ориген не скрывает пороков, поражающих церковных пастырей во все времена (в том числе и в его [ ]), но у него не чувствуется никакого озлобления, идеологической предвзятости по отношению к иерархии. Уже после конфликта [ ] с александрийским епископом, Ориген дает такой отзыв о церковном епископате: «Если сравнишь предстоятелей церкви Божией с предстоятелями по каждому отдельному городу, то можешь найти среди предстоятелей Церкви таких, которые вполне должны руководить градом Божиим, где бы такой ни оказался во вселенной; между тем как мирские правители повсюду в своем поведении не представляют ничего такого, что давало бы им право на преимущество, которым они только наружно отличаются от прочих граждан. Если точно также сравнишь предстоятеля церкви в каждом городе с правителем этого города, то ты найдешь, что даже такие предстоятели и властители церкви Божией, которые сравнительно не отличаются совершенствами и уступают своим ревностным сослуживцам в исполнении своих обязанностей — даже и эти по успехам в добродетелях в общем превосходят тех, которые отличаются в городах своими достоинствами, как правители и начальники» (Против Цельса. III, 30). Тут же в качестве примера высокой жизни он приводит Церкви Афин, Коринфа и родной Александрии.
      Так что не надо делать из Оригена Якунина III века.
      Стоит также отметить, что Ориген никогда не возносит себя над Церковью. И во всех тех вопросах, которые к его времени были уже ясно определены в церковном вероучении, он принимает веру Церкви. Лишь в «археологии» и в «эсхатологии», в представлении о начале и конце мира он высказывает собственные мнения.
      В некоторое извинение Оригену стоит заметить, что эти темы до сих пор относятся к числу наименее разработанных в церковной мысли. При творении мира нас не было. А то, что будет — «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор. 2, 9). Церковный разум не догматизирует подробности космогонии или археологии, но он может отстранить от себя те представления о судьбах мира, которые не созвучны Евангелию. Мы можем не знать карты океанических течений, но при этом сможем отличить пресную воду от морской. Так и православная Церковь — не расширяя круг позитивных догматов о начале и конце мироздания, она не приняла догадок Оригена.
      Но вновь повторю: Ориген говорил о том, о чем Церковь молчала. Да, Ориген сфальшивил. Но он не противоречил ясному голосу Церкви — просто потому, что по этим вопросам этот голос еще не прозвучал [ ].
      И о реинкарнации Ориген говорил в таких ощутимо предположительных, неутверждающих интонациях, что гипотезы, выстроенные им в книге «О началах», но не получившие развития и подкрепления в его позднейших книгах, так и не вызвали нарекания в их адрес со стороны Церкви.
      И потому, как только мы всерьез присматриваемся к истории оригенизма, то замечаем странное для теософов обстоятельство: за что Церковь никогда не осуждала Оригена — так это за проповедь реинкарнации. Конфликт Оригена с церковными властями в интерпретации теософов означает, что именно философия Оригена, признававшая реинкарнацию, была гонима церковниками. Однако, как мы видели, на самом деле Ориген навлек на себя гнев своего епископа совсем не своими проповедями.
      И потому теософам надо приготовится к неприятному для себя выводу: оказывается, не только зрелые книги самого Оригена говорят, что он не принимал идею реинкарнации. Оказывается, не только друзья отвергают наличие у него этой идеи. Но и голос врагов довольно единодушно говорит о том, что у Оригена не было проповеди реинкарнации. Если бы недруги Оригена вычитывали в его книгах и идея реинкарнации — они бы использовали ее с своей борьбе с ним. Но в конфликте Церкви и оригенизма тема реинкарнации не подчеркивалась.
      Это молчание врагов Оригена очень важно: оно не дозволяет теософам использовать аргумент отчаяния: мол, всю жизнь учил Ориген переселению душ, да вот церковные цензоры уничтожили те труды Оригена, где он выражал свои теософские симпатии, а в сохраненные ими тексты вставили свои догматические воззрения. Ведь если Ориген действительно был настолько православен, что отказался от идеи переселения душ, то за что же, — вопросит теософ, — он был преследуем Церковью, за что в его адрес раздавались анафемы?
      Итак: можем ли мы предположить, что в тех, действительно весьма многочисленных, произведениях Оригена, которые не дошли до нас, содержались идеи, выдававшие кармически-реинкарнационные убеждения автора?
      Нет. Предположить мы так не можем именно потому, что Ориген был церковно осуждаемым писателем. Если бы в творениях Оригена была проповедь реинкарнации, то его оппоненты, уничтожая те экземпляры книг Оригена, которые оказались в их власти, старались бы обезвредить действие недоступной для них части тиража через распространение своих собственных предостережений: «Берегитесь! этот гнусный еретик пал настолько низко, что не погнушался принять даже языческую идею переселения души!».
      Византийское церковное сознание не умеет прощать вероучительных грехов, не имеет привычки покрывать милосердным умолчанием ошибки в области вероучения. Византийское мышление, порой даже слишком терпимое, если речь заходил о грехах плоти или о грехах против людей, не прощало грехи против Бога. Здесь уж каждая обмолвка, каждая неточность, каждая недодуманность становилась тем лыком, что аккуратно вплеталось в строку. Средневековье вообще не признает за человеком (тем более за богословом) права на простую человеческую ошибку; оно во всем видит сознательную злую волю, вредительский замысел. Это своего рода естественный антигностический синдром (в противовес гностикам, учившим о спасении через «знание», христиане говорили о том, что Царство Божие силой, то есть усилием воли берется). Это искривление «естественное», в смысле почти неизбежное. Но в жертву этой своей болезни средневековые христиане принесли слишком много чужой крови… И еще одну особенность византийского мышления мы уже отмечали выше: это очень твердая память о еретиках. Ошибки не только тонко подмечаются, но и недобрая память о них хранится века.
      У Оригена же была сложная церковная судьба. У него во все века хватало церковных оппонентов. Бывало, что обвинения против него просто выдумывались. Так, император Юстиниан, по чьей инициативе проходили антиоригеновские соборы VI века, утверждал, будто «богоборец Ориген» включал в свои труды православные суждения лишь для «злонамеренного обмана простаков. Воспитанный в языческих баснословиях и желая распространить их, он прикинулся, будто изъясняет божественное Писание, чтобы таким образом, злонамеренно смешивая непотребное свое учение с памятниками божественного Писания, вводить свое языческое и манихейское заблуждение и приманивать тех, которые в точности не выразумели божественное Писание… Одна и единственная забота была у нечестивого Оригена — поддержать эллинское заблуждение и в души слабых посеять плевелы» [ ]. Император неправ. Ориген — заблуждающийся христианский мыслитель, а не замаскировавшийся оккультист.
      Но из этой фразы императора Юстиниана видно, насколько высок был градус раздражения Оригеном у его оппонентов. Не только действительные его ошибки ставились ему в вину. Порой они просто выдумывались (как, например, приверженность манихейству). В этих обстоятельствах можно быть уверенным: ни одно расхождение Оригена с церковной традицией не прошло бы незамеченным.
      Церковная традиция, как мы видели, с до-оригеновской поры отметала идею метемпсихоза как однозначно языческую. Так вот: если бы у Оригена была эта идея — то церковные полемисты не преминули бы использовать ее при критике оригеновского наследия. Но… критики Оригена не обвиняют его в этом.
      Св. Мефодий Олимпийский, начавший полемику с Оригеном в конце III столетия, обличает слабости оригеновского понимания воскресения (об этом ниже). Но он не обвиняет Оригена в проповеди переселения душ (при этом сам он резко отвергает идею душепереселения, о чем см. выше).
      Спустя столетие перечень ошибок Оригена у св. Епифания Кипрского выглядит так: «О самом Оригене мы сказали в предыдущих рассуждениях, как он хулил Сына Божия, называя Его Богом созданным и сказав, что Он не может видеть Бога Отца, что равно и Дух Святый не может видеть Сына, и как он ложно учил, будто душа предсуществовала и согрешив на небе низведена в тело, и что диавол будет восстановлен в своем начальстве» (св. Епифаний Кипрский. Панарий. 64, 73). В других местах Епифаний насчитывает восемь ошибок у Оригена, и с этим более полным перечнем согласен Иероним. Эти ошибки Оригена в том, что он учит: 1. Христос не может видеть Бога Отца; 2. «Души заключены в этом теле как бы в темнице, и прежде чем человек был в раю, они пребывали с разумными тварями на небесах». 3. Диавол и демоны некогда принесут покаяние и в последнее время будут царствовать со святыми. 4. Человеческие тела — это те «кожаные ризы», которыми Адам и Ева облечены по грехопадении, а в раю они были без плоти, жил и костей. 5. Отрицает вокресение плоти с половыми отличиями. 6. Райский сад толкует как аллегорию. 7. Воды, разделенные, согласно книге Бытия, на верхние и нижние, понимает как разделение светлых и темных ангелов. 8. Образ и подобие Божие полностью утрачены человеком и после рая в человеке более не существуют [ ].
      Действительно ли Ориген учил всему, в чем обвиняет его Иероним — это отдельный вопрос [ ]. Действительно ли все то, что кажется Иерониму в Оригене еретическим, еретично — тоже вопрос, требующий особого разговора [ ]. Но в чем Епифаний (и — в данном случае — Иероним) не обвиняет Оригена — так это в проповеди переселения душ. Значит ему, имевшему перед глазами гораздо больше оригеновских рукописей, чем мы, не представлялось возможным понимать взгляды Оригена как реинкарнационные.
      В проповеди реинкарнации Оригена обвинял только Иероним — и то только иногда [ ], только в самых раздраженных своих текстах, и, вдобавок, не цитируя Оригена, а от себя как бы резюмируя его систему («Твоему Оригену дозволительно рассуждать о переселении душ, измышлять бесчисленные миры, разумные создания облекать новыми и новыми телами, говорить, что Христос много раз страдал и еще больше раз будет страдать», а меня обвиняешь в том, что я выучил еврейский язык (Иероним. Апология против Руфина. 1, 20)).
      Но эти обвинения Иеронима никто больше не поддержал.
      Никто — в том числе и V Вселенский Собор, на котором вроде бы произошло осуждение учения Оригена. Но что же произошло в VI веке, на Вселенском Соборе? Мы же помним, что, с точки зрения теософов, «только в 553 году Учения о Карме и Перевоплощении удалось отменить на одном из Соборов в Константинополе» [ ].
      Во-первых, вопрос об Оригене на Соборе не обсуждался.
      Имя Оригена упоминалось на Соборе только однажды (на восьмом, последнем, заседании), где он стоит в ряду остальных древних еретиков («Арий, Евномий, Аполлинарий, Несторий, Евтихий и Ориген» [ ]). Ни один из тех богословов, которые помянуты рядом с Оригеном, не был сторонником кармических идей. Жившие столетием или двумя позднее Оригена, они ошибались уже не в богословской «арифметике», но в «высшей математике» богословия (в учении о Троице). При этом Собор вообще ни слова не сказал о том, в чем именно заключаются ошибки Оригена и уж тем более не поставил в вину Оригену проповедь «доктрины о перевоплощении». В послесоборных посланиях, которыми участники Собора извещают отсутствовавших епископов о происшедшем, нет никаких упоминаний об осуждении Оригена, оригенизма и теории переселения душ [ ].
      Кроме того, контекст, в котором упоминается имя Оригена, означает, что V Собор анафематствует его не от своего имени, но лишь присоединяется к более раннему осуждению Оригена: «Если кто не анафематствует Ария… и Оригена, с нечестивыми их сочинениями, и всех прочих еретиков, которые были осуждены и анафематствованы святою кафолическою и апостольскою Церковью и святыми четырьмя помянутыми соборами, и тех, которые мудрствовали или мудрствуют подобно вышесказанным еретикам, и пребыли в своем нечестии до смерти, тот да будет анафема».
      Итак, V собор лишь подтверждает осуждение Оригена, высказанное неким предшествующим собором. Каким же? Собор с обсуждением оригеновского учения состоялся за 10 лет до Вселенского Собора — в 543 г.
      Но ни в 543 году, ни в 553-м ни слова не было сказано о … переселении душ. Оба этих Собора не обсуждали и не осуждали идею реинкарнации.
      Были осуждены: идея предсуществования душ; идея получения тела душою в качестве наказания; идея, согласно которой ангельские души могут переходить в человеческие и наоборот; о конечном исчезновении материи и о всеобщем спасении [ ]. Среди 10 анафематизмов 543 г. и 15 анафематизмов 553 г. не было ни одного, гласящего что-то вроде «тем, кто учит, что человеческая душа может вселяться в новые человеческие или животные тела, — да будет анафема».
      Накануне Собора 543 г. император Юстиниан адресует константинопольскому патриарху Мине послание о необходимости осуждения Оригена. Среди 23 выписок, сделанных Юстинианом из оригеновых сочинений и оцененных как еретические, нет ни одной, которая говорила бы о переселении душ [ ].
      Упоминание о переселении душ есть только в Послании Юстиниана Вселенскому Собору 553 г.: «Итак, Пифагор, Платон, Плотин и их последователи, как я сказал, единодушно признавая души бессмертными, говорили, что они существуют прежде тел и что есть отдельный мир душ, что падшие из них посылаются в тела, и при том так, что души ленивых в ослов, души грабителей в волков, души хитрецов в лисиц, души сластолюбцев в коней. Церковь же, наученная божественными Писаниями, утверждает, что душа сотворена вместе с телом, а не так, что одно прежде, а другое после, как казалось сумасбродству Оригена» [ ]. Несложно заметить, что учение о переселении душ здесь приписывается языческим философам, а не Оригену (на долю последнего достается лишь обвинение в «предсуществовании душ»).
      Решения Константинопольских соборов 543 и 553 годов осуждают самые предпосылки, на которых может строиться доктрина реинкарнации (ибо если нет предсуществования душ, если душа творится вместе с телом, то ни о каких «предшествовавших жизнях» речи уже быть не может). Но, отстраняя философские предпосылки, из которых могло бы развиться учение о переселении, они не осуждали само учение о переселении.
      Но вновь повторю — на V Вселенском Соборе не было дискуссий об Оригене, и не было никакого специального осуждения Оригенова учения. Вопрос об оригенистах рассматривался вне рамок соборных заседаний. Вселенский Собор — дело довольно сложное по своей организации. Сотни епископов из самых разных провинций и стран должны съехаться к определенному сроку в столицу. Путешествие занимало недели и даже месяцы. Кого-то задерживали морские бури, кого-то — злоключения на суше. В результате в ожидании «кворума» те епископы, что уже добрались до Константинополя, занялись обсуждением частных вопросов, для решения которых не требовался авторитет Вселенского Собора.
      Такое частное предсоборное совещание и обсудило вопрос о нестроениях, появившихся в палестинской епархии — об увлечении монахов нескольких монастырей идеями Евагрия и Оригена. Как вопрос, касающийся лишь одной епархии, он был решен до начала Вселенского Собора. Именно так считают современные учение. По выводу М. Поснова, «Собственно осуждение Оригена состоялась на одном из заседаний, предшествовавших открытию Вселенского Собора» [ ]. Та же самая мысль (и теми же словами) еще прежде была высказана С. Епифановичем [ ]. Еще раньше о том же писали В. Болотов [ ] и М. Оксиюк: «Отцы, прибывшие на V вселенский собор, осудили оригенизм еще до открытия заседания этого собора как вселенского» [ ]. «Список из 15 анафематизмов был соcтавлен Отцами Собора 553 г. вне официальных заседаний», — подтверждает французский патролог де Любак [ ].
      Как видим, современная церковно-историческая наука не соглашается с мнением Евагрия Схоластика, согласно которому события развивались так: «Итак, когда возник вопрос, должно ли анафематствовать умерших, Евтихий, по-видимому, в совершенстве изучивший Божественное Писание, но при жизни Мины еще не принадлежавший к числу людей знаменитых, посмотрев на собравшихся не только с гордостью, но и с презрением, сказал решительно, что это не требует и рассуждения, потому что и в древности царь Иосия не только заклал живых жрецов идольских, но и раскопал гробы тех, которые до того умерли. Замечание Евтихия показалось уместным, и Юстиниан, узнав об этом, возвел его после кончины Мины, на престол царствующего града (Евагрий Схоластик. Церковная история 4, 48). «Юстиниан спросил у отцов Собора… все единодушно предали анафеме Феодора и сказанное Феодоритом против двенадцати глав Кирилла, равно как послания Ивы… Так сперва шло дело. Потом, когда монахи подали императору письменное донесение против учения Оригена, Юстианин спросил у отцов Собора и об этом. Вслед за восклицаниями в укоризну Оригена и его вымыслам на Соборе составлен был Юстиниану доклад» (Евагрий Схоластик. Церковная история 4, 48).
      Впрочем, Евагрий жил и писал в Антиохии, а не в Константинополе, в пору Собора он был еще слишком молод — ему было 20 лет — а писал он спустя сорок лет после этих событий. Сообщение Евагрия о последовательности событий на Соборе находится в противоречии с тем их порядком, который излагается св. Софронием в его послании Шестому Собору (681 г.): «Пятый Собор… уничтожает и исторгает в погибель прежде всего безумного Оригена и все его напыщенные бредни, а также вымыслы, полные нечестием всякого рода; вместе с ним и учение Евагрия и Дидима и все языческие и чудовищные и совершенно баснословные пустословия. За ними исторгает Феодора Мопсуэстийского, вымыслы Феодорита, исторгает и так называемое послание Ивы» [ ]. Вся же совокупность свидетельств о церковных событиях 553 г. заставляет историков считать, что «все-таки строго формально осужден был Ориген не вселенским собором… Текст указа императора Юстиниана против Оригена был произвольно помещен издателями «Деяний соборов» (Harduin и Mansi) в собрании актов V Вселенского собора» [ ]. Поэтому, кстати, в русском издании Деяний Собора определения, касающиеся Оригена, опущены [ ].
      Вселенский же Собор был оповещен о случившемся и подтвердил отлучение оригенистов от Церкви. Отсутствие дискуссии об Оригене на Вселенском Соборе означает, что в это время ересь оригенистов не казалась опасной — и потому не выносилась на суд Вселенского Собора. Вопрос был слишком частным и слишком региональным. Более того, сами палестинские оригенисты привлекли внимание предсоборного совещания лишь потому, что оригенисты только что насилием продвинули своего кандидата в иерусалимские патриархи и тем самым вызвали смуту в Церкви [ ]. Ересь, зревшая в отдалении монашеских келий, вышла наружу. Но она была частной, была очевидно нетрадиционной — и потому Собору не было нужды входить в дискуссию по поводу оригенизма.
      Спустя полтора столетия в церковных актах вновь появляется имя Оригена.
      В послании бывшего Иерусалимского патриарха св. Софрония Шестому Вселенскому Собору (681 г.) при изложении веры автора говорится: «Мы не будем предполагать, что души существовали прежде тел, и не будем думать, будто они до появления и до основания этого видимого мира жили какой-то вечной жизнью, не будем говорить, что они обладали жизнью небесной, живя жизнью бестелесной и бесплотной и вечной на небе, некогда не существовавшем, как желал этого заблуждавшийся Ориген и сообщники и единомышленники его Дидим и Евагрий и остальное полчище их, выдумывающее басни. Они не только это проповедуют ошибочно, увлекаясь языческими учениями и оскверняя высокое происхождение христианское, но даже безумно отвергают воскресение этих тел, которыми мы ныне облечены. В укор им достаточно сказать то, что сказано Павлом к коринфянам: «если нет Воскресения мертвых, то и Христос не воскрес» (1 Кор. 15, 13). Не только в этом они обманываются и сбиваются с прямого пути, но и многое другое говорят противно апостольскому и отеческому преданию: отвергают насаждение рая, не хотят допустить, что Адам был создан во плоти, порицают образование из него Евы, отрицают голос змия, не допускают, чтобы таким образом Богом установлено было стройное распределение небесных тел, а фантазируют, будто оно произошло вследствие первоначального осуждения и превращения. Они безбожно и вместе баснословно бредят, будто бы в единичности умов произошло все разумное, осуждают создание превыше-небесных вод, хотят, чтобы был конец наказанию, допускают совершеннное повреждение всего чувственного, говорят о восстановлении всех разумных существ: ангелов, людей, демонов, и опять сливают разные свойства их в мифическую единичность. Говорят, что Христос ничем не отличается от нас; о Нем они учат насмешливо, а не так, как мы благочестиво проповедуем о Нем и демонски распространяются о славе, чести, царстве и господстве; и тысячи нелепостей извлекают эти несчастные из нечестивого сокровища своего сердца» [ ]. Большая часть обвинений св. Софрония в адрес Оригена относится на самом деле не к нему, а к оригенистам VI столетия (именно они взяли себе имя «изохристов» — «равных Христу»). Но опять заметим, что ни Ориген, ни оригенисты не обвиняются в проповеди переселения душ. Заметим также, что и на этот раз Собор не вдался в дискуссии вокруг оригеновского наследия.
      Проходит еще 10 лет — и 1 правилом Трулльского Собора (691 г.), излагающим нормы православной веры, анафема оригенистам было подтверждена, и причем в более развитых выражениях по сравнению с 543 годом: «прехождение и превращение некоторых тел и душ» [ ]. Это «превращение душ» можно понять в смысле метемпсихозы, однако самого этого термина и здесь нет. Скорее всего, это выражение Собора просто отрицает доктрину Оригена о возникновении души в результате первого «охлаждения», и о возникновении тела в итоге следующего «прехождения и изменения» души, а не в результате прямого Божественного акта.
      И опять стоит заметить, что высказывание отрицательной оценки оригенистского учения не встречает никакой оппозиции, не вызывает дискуссии на Соборе или около него. Да и сам этот Собор созывался не с целью выработки новых богословских формул, а с целью систематизации канонического права, для решения дисциплинарных и богослужебных проблем. Его первое правило, открывающее свод соборного законодательства, не претендует дать более глубокое или тем более новое понимание вероучения; оно просто подтверждает традиционность, православность Собора. Это как бы «визитная карточка» Отцов Собора: мы приемлем все то, что было выработано церковной традицией прежде, мы православны — а это значит, что у нас есть право от имени Православной Церкви вносить необходимые изменения в строй церковной жизни. Ориген в этом 1 правиле опять, как и на V Соборе, упоминается не специально, но в ряду классических еретиков. Их имена вновь и вновь упоминались на соборах не потому, что их ереси оказались столь живучи. Соборное подтверждение древнего осуждения было свидетельством не о еретике, а о собравшихся. Тем самым они свидетельствовали о себе: мы — преемники тех Святых Отцов, что некогда оспорили и победили ту древнюю ересь, мы следуем тем Отцам и, это знак нашей православности. Так Собор 691 г. подвтерждает осуждение Ария. Но плох был бы тот историк, который на этом основании заключил бы, что ересь Ария была еще жива в Византии, и что именно поэтому даже три с половиной столетия спустя после кончины Ария византийские богословы вынуждены полемизироватьс его последователями.
      Это значит, что и упоминание имени Оригена и его учения о генезисе человека в 1 правиле Трулльского Собора носит почти ритуальный характер. Сам же вопрос об оригенизме не воспринимался как стоющий пастырского внимания или усилия богословской полемики. Так что и в конце седьмого столетия мы не находим христиан, веривших в переселение душ, а, соответственно, и внутрицерковной полемики по этому поводу.
      Имя Оригена упоминается и на VII Вселенском Соборе — и опять лишь в общем перечне прежде бывших еретиков: «…с тем вместе анафематствуем бредни Оригена, Евагрия и Дидима, как сделал это пятый собор, бывший в Константинополе» [ ].
      Вопрос VII Собора — обоснование иконопочитания. Собор разбирает исторические свидетельства об отношении церковной старины к священным изображениям. Разбираются как тексты, приемлющие изображения, так и отрицающие их. Среди последних оказываются книги Евсевия, ученика и защитника Оригена. Собору важно выяснить, всегда ли Евсевий пишет согласно с общецерковным преданием, и выясняет, что нет. Как пример такой ошибки приводится апология Евсевием Оригена. Но Собору недостаточно просто от своего имени сказать, что, вот, мол, мы находим книгу Евсевия исполненной погрешности. Важно найти прецедент аналогичного отношения к этой книге в древности. Как пример того, что эта апология уже давно была отвергаема церковным сознанием, на Соборе зачитывается выдержка из ответа на «Апологию», написанного свт. Антипатром, епископом Бострским (аравийским подвижником V века [ ]): «Евсевий был человек многосторонне образованный, но чтобы он знал догматы — этого допустить нельзя, напротив, мы знаем, что он был весьма далек от точного понимания их… Покажите мне кого-либо из знаменитых учителей церкви, который бы ясно и не колеблясь учил, что души человеческие существуют прежде своих тел… О, ярый защитник оригеновых заблуждений! Ты до сих пор не слыхал даже, что иные увлекаются одним только заглавием «о началах» [ ].
      Как видим, и здесь Ориген не обвиняется в проповеди переселения душ.
      И лишь в 1082 г. раздалось соборное осуждение тех, кто «предпочитает глупую внешних философов так называемую мудрость и принимает перевоплощение человеческих душ». Это произошло в Константинополе на Соборе против Иоанна Итала [ ].
      В результате возникает два вопроса: почему до ХI века идея переселения душ не осуждалась; и почему в 1082 году она все же была официально осуждена? Почему отторжение Церковью проповеди Оригена не привело к анафеме доктрины реинкарнации (ни в III веке, ни в VI), а проповедь этой идеи Иоанном Италом вызвала немедленную и жесткую реакцию? Не следует ли из этого еще раз, что у Оригена все-таки не было реинкарнационной доктрины? Предпосылки для нее были, но все же даже его критики замечали, что он не шел от этих предпосылок к принятию самой идеи душепереселения, но в течение своей жизни он скорее отходил от нее, приближаясь в этом вопросе к церковному христианству.
      Направления движения Оригена и Иоанна Итала не совпадают. Ориген шел от язычества к христианству. Иоанн Итал — от христианства к язычеству [ ]. То, что у одного было пережитком прошлого, недодуманным рудиментом язычества, то у другого стало сознательным выбором и противопоставлением христианству. У Оригена даже гипотеза реинкарнации должна была служить защите Церкви (чтобы избежать гностической критики библейского Бога как Бога несправедливости и зла). У Иоанна Итала та же самая идея должна была послужить забвению Бога Библии, растворению его в эллинских «богах». Через Оригена путь шел к св. Григорию Богослову. Через Иоанна Итала — к Плифону [ ].
      Сопоставив реакцию Церкви на учение Иоанна Итала и на учение Оригена, можно сделать лишь один вывод: церковное сознание, в отличие от теософов ХХ века, не видело книгах Оригена проповеди реинкаранции.
      Еще раз соберем все те факты, что привели нас к такому выводу:
      1. Церковное сознание всегда резко негативно относилось к проповеди реинкарнации (необходимые подтверждения этого тезиса приведены в предыдущей главе).
      2. Церковное сознание с каждым поколением, начиная с конца III века, все хуже относилось в Оригену искало поводы для его критики и осуждения.
      3. Церковное сознание резко, однозначно и быстро отреагиривало на проповедь реинкарнации Иоанном Италом.
      4. При этом критики Оригена ни до V Собора, ни на Соборе не обвиняли Оригена в проповеди реинкарнации.
      Вывод: у Оригена не было учения о реинкарнации. Даже в тех его книгах, что не дошли до нас, но были известны в III-VI вв., не было попыток представить доктрину реинкарнации в качестве христианской.
      Но теперь встает такой вопрос: почему христианская мысль, ясно отвергая учение о реинкарнации в течение всего первого тысячелетия, предоставляла полемику с философией метемпсихоза отдельным проповедникам, но не обсуждала его на соборах? И почему эта ситуация вдруг изменилась в ХI столетии? Что означает тот факт, что Церковь, при случае вступая в полемику с идеей переселения душ, все же не осуждала ее официально до ХI века?
      Расхожий теософский аргумент, утверждающий, что произошло изменение в самом церковном учении, мы принять не можем. Просто потому, что теософы не могут привести ни одного факта в пользу того, что Церковь до VI или до XI века придерживалась идеи реинкарнации, а мы видели десятки случаев, когда раннехристианские писатели выступали против веры в переселение душ.
      То, что церковный собор так поздно выступает с официальным осуждением этой идеи, связано совсем с другим обстоятельством. Дело в том, что пока правда видна и не оспариваема, можно не заботиться о словах. Женщина может впервые задуматься о том, как она любит своего ребенка — лишь если ее спросит телекорреспондент. Но это не значит, что она не любила его прежде, хотя у нее и не было раньше повода подобрать надлежащие слова…
      Или, ближе к реалиям церковной истории: только если появится некий «педагог», который скажет, что «любить ребенка — значит каждое утро его избивать и ни в коем случае не кормить его чаще одного раза в три дня», педсовет скажет: «говорящего подобное да не подпускают к детям!» Но не означает же это, что ранее педсовет придерживался иной точки зрения! И хотя прежде в педагогической литературе никогда не высказывалась столь ясно и прямо такая точка зрения, это никак не значит, что памятный педсовет своим «анафематизмом» сказал «новое слово» в педагогической науке.
      Анафема не возглашается посторонним. Анафема — это отлучение от Церкви. Отлучить от Церкви можно только уже принадлежащих к ней. Пока некое учение существует вне Церкви — Церковь не формулирует догматического суждения о нем, предоставляя отдельным полемистам вести дискуссию со «внешней мудростью». Но если собственно церковные люди вдруг начали принимать эту идею и даже проповедовать ее как собственно церковную — вот тут Церковь уже должна предупредить: это не мое!
      Соборная анафема верованию в реинкарнацию была провозглашена столь поздно потому, что до этого это верование не встеечалось внутри церковной ограды. В Церкви до сих пор нет анафемы марксизму или конфуцианству. Вот если придет в Россию ультрапротестантская «теология смерти Бога», и появятся христианские богословы, уверяющие, что Бога нет, да и вообще не было, и что путь в земной рай лежит через обострение классовой борьбы — тогда Церковь этих богословов отделит от себя — их, а отнюдь не профессиональных пропагандистов научного атеизма, которые и не делали вида, будто они выступают от имени Церкви.
      А затем, лет через тысячу, найдется новая пророчица, которая глубокомысленно заметит: смотрите, православные лишь в конце ХХ века анафематствовали атеизм — а, значит, до этого все христиане были атеистами!
      В этой связи стоит вспомнить полемику между И. Ильиным и Н. Бердяевым по вопросу о вооруженном сопротивлении большевикам. Ильин эпиграфом к своей книге «О сопротивлении злу силою» вынес евангельский рассказ о Христе, бичом изгоняющем торговцев из храма. Бердяев в ответ небезосновательно заметил, что к большевикам этот образ приложить уж никак нельзя: их нельзя силой выгнать из храма по той простой причине, что они в нем и не находятся. Они извне разрушают Храм. Как верно отметил М. Курдюмов, не безбожному большевизму была провозглашена анафема святителя Тихона. «К кому были обращены грозные послания Первосвятителя? Не надо забывать, что в ту пору бесчинствовал и насильничал сам народ в огромном большинстве своем. Угар революции вскружил голову даже некоторым представителям церковного клира. Пишущему эти строки пришлось в качестве члена первого Московского Епархиального съезда наблюдать таких делегатов от приходов и благочиний, которых один московский священник справедливо назвал «социал-псаломщиками» и «социал-дьяконами». Вот ко всем этим взбаламученным массам и обращал Патриарх свое обличительное слово и им, а не главарям большевизма, угрожал он церковной анфемой» [ ].
      Итак, церковь не отлучает от себя тех, кто не принадлежит к ней. И поэтому столь поздняя анафема проповедникам реинкарнации означает лишь то, что сами эти проповедники лишь очень поздно появились внутри церковной ограды.
      Если бы речь шла о коренной перемене веры, этот вопрос не был решен на Соборе 553 г. столь мимоходно. А ведь речь шла о сердцевинном в любой религии. Народ может не понимать сложных формул триадологического богословия или христологии. Но когда речь идет о том, что произойдет с душой после смерти — это важно для каждого. Как себе представляют теософы: до Собора христиане исповедовали «переселение», а после епископы приехали по своим городам и в храмах объявили: «с завтрашнего дня мы верим иначе»?
      Да если бы епископ посмел хоть на йоту изменить веру, привычную для монашества, духовенства и церковного народа — его бы за волосы выволокли из храма.
      Собор — не авторитет: он свидетельствует не о своей вере и не от себя, но о вере Церкви. В Церкви нет никого, кто бы стоял выше нее в вопросах веры и авторитета. И потому Собор не властен менять веру. Он может лишь свидетельствовать о вере Церкви и искать более точные формулировки.
      Церковь же противится ереси не потому, что та была осуждена Собором; напротив — Собор осуждает ересь, если видит в ней нечто противное вере Церкви.
      Соборы никогда не собирались для того, чтобы сформулировать «новое учение». Да и вообще — на Вселенских Соборах не ставилась задача развернуть широкие философско-богословские дискуссии. Задача Собора всегда понималась конкретнее и скромнее: епископ как представитель своей епархии, своего церковного народа должен был засвидетельствовать — как его Церковь мыслит тот или иной вопрос. Вселенская истина устанавливалась не столько дискуссией, сколько опросом участников. Св. Феофан Затворник исторически вполне корректно реконструирует ход I Вселенского Собора: «Истина в общности исповедания: что всеми всегда всюду было исповедуемо, то истинно. 318 святых Отцов собрались на собор для утверждения главного христианского догмата. И что же делали? Философствовали? Пускались в соображения? — Нисколько. А только расспрашивали взаимно, как, где содержится исповедание о Господе Спасителе. Когда удостоверились, что все всюду и не слыхивали другого учения о Спасителе, как то, что Он есть Бог, тогда единодушно утвердили, что тот богоборец, кто учит иначе, что сия есть вера отеческая» [ ].
      В таком опросе имели право голоса не только ныне живущие христиане, но и отцы Церкви прежних времен: к их трудам также апеллировали участники Собора. Учение, которое не подтверждается вселенской полнотой Церкви, то есть как прошлым Церкви, так и нынешней ее верой, не имело шансов на соборное утверждение. Ни один Собор — даже Вселенский — не имел право ничего менять в сути апостольской проповеди [ ]. Однажды установленное в Церкви остается в ней навечно.
      Если бы Собор дерзнул отменить ранее существовавшее правило веры — церковный народ не принял бы решения иерархов. Собор стяжал бы славу «разбойничьего».
      Если точка зрения иерархов и народа или его части расходится — возникает раскол. Вот уж на что византийцы не были ленивы — так это на расколы. И, однако после Пятого Собора мы не видим возникновения «раскола оригенистов». Мы не видим бурных демонстраций, писем протеста, требований «вернуть веру отцов». Кроме того, эти определения никогда не были законом по крайней мере для половины Церкви, так как не были утверждены Римским папой: Рим, в отличие от христианского Востока, всегда считал, что анафематствовать можно только живого человека, но не уже умершего. Впрочем, за этим стоит просто разное понимание смысла анафемы, сложившееся на Западе и на Востоке [ ].
      Рецепция решений V Собора (или антиоригенистского решения «предсоборного совещания») духовным сознанием всех поместных церквей, всех христианских народов означает, что носителями не-апостольской, не-евангельской «новизны» были неооригенисты, а не православные.
      Более того, даже те церковные общины, которые не приняли решений Пятого Собора (его христологических формул), не исповедуют переселения душ. Например, Армянская Церковь отделилась от Византийской еще после Четвертого Собора (453 г.). И, однако, армяне не исповедуют ни закон кармы, ни принцип реинкарнации.
      Единственная известная мне современная богословская работа, посвященная критическому сопоставлению теософии и христианства, принадлежит как раз священнослужителю Армянской Апостольской Церкви архимандриту Паркеву Мартиросяну. Он сам в молодости практиковал теософию и йогу. Обратившись же в христианство и получив богословское образование, он пишет о распространении теософии и антропософии: «при исследовании этих явлений конкретно и с уверенностью можно выделить одну из причин. Это отсутствие истинного знания христианского вероучения или совершенное незнание» [ ].
      Отсутствует идея переселения душ и у коптов, у эфиопов, у сирийцев. Для всех них Пятый Собор — не более, чем «сборище еретиков». И все же даже копты (коренные египтяне!) отвергли идеи Оригена о реинкарнации.
      Более того, в мире существует христианская община, которая не приняла решений даже Третьего Собора. Это — несториане. И живут они в Индии. И все же и они не являются ни оригенистами, ни теософами.
      Можно сказать, что эти общины унесли с собою то наследие древнехристианского богословия (поняв его слишком односторонне и нетворчески), которое в основе своей является общим для всех христиан. И в этом наследии, тем не менее, нет концепции реинкарнации.
      Осуждение Оригена в VI веке прошло бесконфликтно и безраскольно потому, что к этому времени критика оригенизма была уже явлением вполне традиционным. И потому отношение церковных людей к наследию Оригена стало критическим задолго до VI века и V Собора. Причем критика Оригена изначально была направлена именно на эсхатологические построения александрийского мыслителя [ ].
      Уже с самого III столетия слышатся возражения против оригенова предположения о судьбах мира и человеческих душ. Сначала учеником Оригена и его преемником по огласительному училищу св. Дионисием Александрийским была написана книга «Против Оригена» (не дошедшая до нас, но упоминавшаяся преп. Анастасием Синаитом — Quest. 23). Затем в полемику включается св. Мефодий Олимпийский. В начале же IV века св. Петр, епископ александрийский († 311 г.) ведет прямую полемику с Оригеном. О св. Петре даже автор «Апологии Оригена», отзывается весьма высоко: «После Феоны епископство получил Петр, в течение 12 лет со славой несший это служение; до гонения он неполных три года руководил Церковью, остальное время жизни провел в тяжелых подвигах, открыто заботясь об общем благе Церковном. На девятом году гонения он был обезглавлен и украсился венцом мученичества» (Церковная история. VII. 32, 32). Св. Петр писал специальные послания против Оригена (от них сохранились лишь отрывки и свидетельство Памфила о том, что эти письма впечатлили «очень большое число братьев» [ ]). Из его трактата «О душе» сохранились два отрывка (в книге Леонтия «Против монофизитов»– PG XVIII, 519-522), один из которых говорит, что учение о предсуществовании души «произошло из философии греков; оно совершенно чуждо тем, кто желает благочестиво жить во Христе» [ ].
      Затем полемику с Оригеном продолжает св. Епифаний, в глазах которого оригенизм — одна из ересей, а отнюдь не голос апостольского предания. И когда Епифаний на епископском соборе в Константинополе (403 г.) потребовал осуждения Оригена — никто не возразил ему на богословской почве. Заметили лишь, что вряд ли стоит судить человека, не осужденного при жизни [ ].
      На рубеже IV-V веков почитатель Оригена Руфин († 410 г.) при защите своего учителя не следует традиционному правилу богословского диспута. Он не пытается доказать древность оспариваемого положения. Логика богословских дискуссий предписывает любой тезис обосновывать через обнаружение его в мыслях авторитетных Отцов древности и через это показывать, что данное суждение является собственно церковным учением. Но Руфин, коснувшись веры Оригена в переселение душ, не приводит свидетельств церковной традиции в пользу оригеновской позиции. Аргумент Руфина, как мы помним, другой: он пишет, что критики Оригена неправильно его поняли и приписали самому Оригену взгляды, которые Ориген излагает от лица других. Поскольку тексты Оригена риторичны, в них есть постоянный диалог разных позиций (как христианских, так и внехристианских), сталкиваемых друг с другом. И вот, оказывается, доктрина, оспариваемая Оригеном, была приписана ему [ ]. Как бы то ни было, способ апологии Оригена, выбранный Руфином, дает нам ясное свидетельство: во времена Руфина, то есть за полтора века до V Вселенского Собора, в церковной традиции невозможно было обнаружить свидетельств в пользу реинкарнации.
      В 400 году в Александрии, а затем и в Риме проходят соборы, осудившие Оригена [ ].
      Как о чем-то общепринятом пишет Августин об отвержении церковным сознанием реинкарнационной утопии оригенистов — «Ориген полагал, что даже сам диавол и его ангелы после более продолжительных и тяжких наказаний сообразно заслуженному будут освобождены от этих мук и присоединены к святым ангелам. Частию за это, частию за что-то другое, в особенности за мнение о беспрестанно чередующихся блаженствах и злополучиях и бесконечно повторяющихся через определенные промежутки веков переходах и возвратах от блаженства к злополучиям и наоборот, Ориген был отвергнут церковью не незаслуженно» (О граде Божием. XXI, 17). До V Собора остается еще столетие, но Августин знает, что «Ориген отвергнут церковью».
      Возникновение же оригенистских споров в начале VI столетия вызывается не внутренним ходом церковной мысли, а влиянием на нее извне. Возбудитель этих споров сириец Стефан бар Судаили свои идеи получил не из церковных источников, а от «еретика псевдогностического толка Иоанна Египтянина» [ ]. Его доктрина рождается из обрывков гностицизма и зачатков каббалистики [ ]. Как и следовало ожидать, оккультизм рождается от оккультизма, а не от христианства.
      Была ли при этом хоть какая-то зримая цепочка от египетских гностиков III века к Иоанну Египтянину VI столетия — неизвестно. Оккультизм не нуждается в зримой исторической преемственности. Духовные болезни могут возобновляться. В каком бы веке человек ни заболел гордыней — он быстро придет к мысли о своем равенстве со Христом. Оригенисты VI в. называли себя «исохристами» — равными Христу. И отсюда как раз и видно, что их связь с Оригеном, у которого нет и тени такой мысли, была не необходимой. Стефан бар Судаили строит свою концепцию на типично оккультном тезисе: «всякое естество соприродно Божественной сущности» [ ], то есть на пантеизме. Но у Оригена неоднократно высказывается совершенно противоположная (и вполне христианская) мысль о том, что благодать даруется Богом для того, чтобы существа, которые по собственной сущности не являются святыми, делались святыми по причастию этой благодати. Псевдо-оригенисты VI века полагали себя святыми по своей собственной природе, в то время как Ориген прямо писал, что «непорочность никому не принадлежит субстанциально, кроме Отца, и Сына, и Святого Духа, и святость во всякой твари есть случайное свойство» (О началах. I, 5, 5).
      Итак, оригенизм VI века, осужденный Константинопольским собором, берет свое начало не из предшествовавшей церковной традиции, и даже не из Оригена. Нецерковный по своему происхождению и настрою гностицизм сделал еще одну попытку подчинить себе Церковь. Та вероучительная система, с которой боролся Ориген при жизни, после его смерти попробовала использовать его имя в качестве «внешнего щита». Увы, система Оригена до некоторой степени позволяла использовать себя для прикрытия собою теософско-оккультных доктрин. И потому, увы, логика борьбы потребовала от православной стороны разбить этот «щит».
      Но осуждение Оригена церковной традицией все же не есть осуждение всего того, что Ориген делал и не есть осуждение того пути, на котором Ориген служил Церкви. Ориген — миссионер. А миссионеры Церкви нужны везде (а не только в Александрии) и всегда (а не только в III веке). Да, Ориген не всегда замечал грань, за которой неизбежное приспособление миссионера к аудитории становится чрезмерным. Миссионерство в обязательном порядке требует приспособления к аудитории. И также почти неизбежно оно порождает односторонности, упрощения и даже прямые сбои и ошибки. Но все равно оно необходимо. Несмотря на то, что опыт миссионерства Оригена среди эллинских философов не был лишен недостатков, и Ориген был осужден, но путь, который он предложил, путь активного диалога со светской мудростью, был Церковью благословлен. Эта ситуация так описывается В. Н. Лосским: «Вместо того, чтобы христианизировать духовный опыт эллинов, Климент и Ориген чуть ли не «оспиритуализировали» христианское учение. Но благодаря им эта эллинистическая «духовность», эта интеллектуалистическая и сверхинтеллектуалистическая мистика, раз уже введенная в круг Церкви, будет ею поглощена, полностью преобразована и превзойдена. Понадобятся целые века борьбы, сверхчеловеческих усилий, чтобы, освобождая его от природных пут, от этнических и культурных ограничений, эллинизм этот превзойти, дабы стал он в конце концов вселенской формой христианской Истины, самим языком Церкви» [ ].
      е) споры о воскресении
      В. Болотов, приведя в одном письме некоторые основные вехи истории оригенизма, сказал: «Из этого Вы, может быть, не узнали, кто был Ориген, но, может быть, почувствовали, насколько велик он был и насколько узловато (если выразиться так) было его учение, если пред ним благоговели и святые вселенские учители и проклинали его соборы» [ ]. Мы же в заключение разговора об Оригене присмотримся к его пониманию традционно-христианской веры в воскресение мертвых. Присмотримся и для того, чтобы лучше понять Оригена, судьбу его теорий, а также для того, чтобы сделать шаги к пониманию позитивного православного учения о посмертии человека.
      Конечно, Ориген и в этом вопросе довольно самобытен. Причем, если мы имеем право говорить о развитии позиции Оригена в вопросе о перевоплощении, его понимание пасхального догмата, похоже, осталось неизменным в течение всей его жизни. Многие идеи, предположенные Оригеном в книге «О началах», затем теряются, исчезают из его последующего творчества или даже прямо оспариваются им. Но некий спиритуально-платонический стыд [ ], испытываемый от собственной телесности, остается в Оригене навсегда. Двусоставность человека, окруженность его духа телесной оболочкой все же до конца жизни переживались Оригеном как некий онтологический скандал. Обетование апостола Павла «Бог будет все во всем» Ориген прочитывал как надежду на конечное развоплощение. Это свое убеждение в том, что телесность есть лишь некий преходящий этап в истории духа, Ориген пронес через всю жизнь — и именно оно более всего оспаривалось церковными полемистами, и именно оно более всего омрачило память об Оригене в церковной традиции.
      Ориген знает церковное учение. Хоть и не без некоторых колебаний Ориген соглашается на телесное воскрешение мертвых в конце мира: «Церковное предание также учит, что наступит время воскресения мертвых, когда это тело, сеемое теперь в тлении, восстанет в нетлении» (О началах. Введение к I книге, 5). Более того, даже в трактате «О началах» (в том самом, в котором обычно и видят проповедь реинкарнации) Ориген выказывает отчетливое понимание того, что грядущее в конце этого мира воскресение кладет конец гипотетическим прошлым перевоплощениям: «Одно связано с другим: если тела воскресают, то воскресают без сомнения для того, чтобы служить нам одеждой; и если нам необходимо быть в телах (а это, конечно, необходимо), то мы должны находиться не в иных телах, но именно в наших» (О началах, II 10, 1). Ориген разделял общецерковное убеждение в том, что в конце мира будет воскресение из мертвых и именно воскресение тел (Против Цельса. V, 14 и VIII, 49). «Всякий, любящий истину, должен подвизаться за истину воскресения, сохранить предание древних», — писал Ориген [ ].
      Это и в самом деле «предание древних». В середине II века св. Иустин Философ писал: «Разве душа сама по себе человек? Нет — она душа человека. А тело разве может быть названо человеком? Нет — оно называется телом человека. Ни то ни другое в отдельности не составляет человека, но только существо, состоящее из соединения одного и другого, называется человеком» (Отрывок о воскресении, 8). А потому — «Тех, которые считают, что будто тотчас после смерти души берутся на небо, вы за христиан не считайте» (Разговор с Трифоном иудеем, 80). Человек явится к жизни не духовной половиной самого себя, а всецелым, живым человеком. Ведь и Спаситель говорил о Своем служении: «Я всего человека исцелил» (Ин. 7, 23). Минуций Феликс несколько позже говорил, что «мы ожидаем весны и для нашего тела» (Октавий, 34, 12).
      Итак, Ориген также считает, что мировой цикл закончится воскресением тел, причем каждому будет возвращено его собственное тело. Вопрос в том, каким будет это восстановленное тело и каково будет его будущее. Именно по этим вопросам произошло разделение оригенистов и православных.
      Осмысляя пасхальный догмат, Ориген, с одной стороны, полемизирует с теми, «кто понимает Писание по иудейски» и надеется на то, что будущая жизнь лишь умножит радости этого мира: «Они даже думают, что для служения их удовольствиям им будут даны иноплеменники, которые будут у них пахарями, строителями стен и которые восстановят разрушенный и падший их город. Они думают, что они получат имения народов для своего употребления и будут владеть богатствами их» (О началах. II, 11, 2 [ ]). С другой стороны, Ориген при этом спорит с гностиками, которые вообще не видят никакого будущего для тела: «Некоторые, преимущественно еретики, соблазняются церковной верой, думая, будто мы веруем в воскресение глупо и совершенно неразумно» (О началах. II, 10, 1) [ ].
      Сначала отметим то, что объединяет Оригена и православных. Это убеждение в том, что воскресшее тело будет преображенным, что оно не будет нести в себе тяжесть, болезненность, тленность нынешней нашей телесности. Не может быть речи о воскрешении тела в таком же состоянии, в каком оно сошло в могилу. Церковное богословие никогда не утверждало, что воскресшее тело будет таким же, как наше нынешнее, то есть той глупости, которую приписывают нам сторонники «кармической философии». Напрасно теософы пугают неучей тем, что «если в будущем произойдет воскрешение в физических телах, то кто будет ухаживать за массой младенцев, больных и стариков, которые воскреснут такими, какими были, и куда они попадут? Ухаживать за ними грешники не смогут, ибо они в аду «поджариваются», а обитатели рая навряд ли согласятся на «тягомотину» ухаживания за больными и капризными людьми» [ ].
      Не на воскрешение трупов надежда христиан, а на восстановление человека. Христианское учение выглядит абсурдным, только если не заметить важную грань, отделяющую христианское утверждение от реинкарнационного: философия метемпсихоза рассматривает «жизнь будущую» как новую жизнь в старых условиях знакомого нам космоса, как возвращение к жизни в рамках истории, то есть как обычное историческое событие. Христианство же возвещает воскресение мертвых как метаисторическое событие, как рождение в новый мир. Если этот эсхатологический фон пасхального возвещения оставить без внимания, то тогда действительно христианство покажется чем-то близким к федоровскому обещанию наводнить мир покойниками, вытащенными из могил. Федоров в преодолении смерти рассчитывает на обычную, профанную физику («метеорегуляция сил природы»); христианство надеется на таинственную метафизику чуда.
      Церковь не проповедует воскрешения телесных недостатков или болезней; более того, само тело воскресения будет преображенным, лишенным плотской тяжести. Тело будет другое — и все же узнаваемое. Оно будет другое — и все же мое. Человеку будет возвращено то же тело, но это никак не означает, что оно будет такое же. «То же» и «такое же» — не синонимы. Если некто говорит, что к нему после долгих лет, проведенных порознь, вернулся тот же друг, что был с ним в юности, — это никак не означает, что друг вернулся точно таким же.
      Вот размышление св. Кирилла Иерусалимского: «Восстанет это тело, но не останется таким же, а пребудет вечным. Не будет оно иметь нужды ни в снедях для поддержания жизни, ни в лестницах для восхождения, потому что соделается духовным, чем-то чудным, таким, что и выразить сего, как должно, мы не в состоянии… Посему мы восстанем, и тела наши будут у всех вечные, но не у всех подобные… Так как тело услуживало нам во всем, то оно и в будущем разделит одну с нами участь. Поэтому, братья, будем беречь тело, не станем злоупотреблять им. Не будем говорить, подобно еретикам: «чужд для меня этот телесный хитон». Напротив того, станем беречь тело, как собственность, потому что должно нам дать Господу отчет во всем, яже с телом содеяна (2 Кор. 5, 10)» (Огласительные беседы 18, 18-20).
      Подробнее это поясняет св. Иоанн Златоуст при толковании апостольского стиха «Ибо не хотим совлечься, но облечься, чтобы смертное поглощено было жизнью» (2 Кор. 5, 4): «Здесь он наносит смертельный удар тем, которые унижают телесное естество и порицают нашу плоть. Смысл его слов следующий: Не плоть хотим сложить с себя, но тление, не тело, но смерть. Иное тело и иное смерть; иное тело и иное тление. Ни тело не тление, ни тление не тело. Правда, тело тленно — но не есть тление. И тело было делом Божиим, а тление и смерть введены грехом. Итак, я хочу, говорит, снять с себя чужое, не свое. И чуждое — не тело, но тление. Грядущая жизнь уничтожает и истребляет не тело, но приставшее к нему тление и смерть» (О воскресении мертвых. PG, L, 427-228).
      У св. Кирилла Александрийского встречается такое рассуждение: «Истинный и здравый разум требует, чтобы с преобразованием тела в нетление тело вместе с тем совлекалось и тления и всех его последствий. В самом деле, неужели же кто напрмер хромает, оживет опять с тем же увечьем ноги или голени? И если кто потерял глаза в этой жизни, неужели он воскреснет лишенный зрения? Каким же образом, скажет кто либо, мы уже освободились от тления, если являющиеся вследствие его недостатки еще остаются и владеют нашими телами?.. После времени Воскресения в нас не останется ни какой недостаток вкравшегося тления, но как премудрый Павел сказал об этом теле, что посеянное «в немощи восстает в славе» (1 Кор. 15, 43). Что же другое может значить ожидание будущего воскресения этого тела в силе и славе, как не то, что оно, отбросив всякую немощь и бесчестие от тления и пороков, возвратится в изначальное творение? Ведь сотворено оно не для смерти и тления» [ ].
      Блаженный Августин полагает, что воскресшим незавимо от возраста их смерти будет дано тело здравое и совершенное, лишенное недостатков возраста (как слишком малого, так и слишком старого): «не будет недостатков, приобретенных со временем; для того, чтобы природа не была лишена и того, что со временем обнаружилось бы, как годное и целесообразное, и не искажалось бы в том, что уже оказалось неблагоприятным и вредным, но восстановлялось бы недоконченное, как будет исправлено испорченное» (Энхиридион, 85). «Апостол говорит, что восстанет тело духовное потому, что будет такое согласие плоти и духа, что в нас не будет совсем противоборства нам самим» (Энхиридион, 91).
      В понимании преп. Исидора Пелусиота «это тело, ныне главным образом причастно земле, истончаясь, как мы полагаем, становится эфирным и духовным. Ибо мы говорим, что оно воскресает не в таком же качестве, но будучи украшенным для лучшего и отложившим все тление и болезни, как в плавильной печи… Ибо мы говорим… что как содержащая золото земля, принимая воду, становится глиной, а соединившись с огнем, золотом, и уже не претерпевает то, что недавно претерпело. Так же и тело, соединившись с бессмертием и нетлением, будет недоступным и непобедимым всеми болезнями, для которых сейчас стало легко победимым… Ибо Сотворивший то, чего не существовало, намного легче воскресит то, что уже получило бытие» (PG LXXVIII, 485).
      Резюмируя святоотеческие суждения о воскресении, прот. Георгий Флоровский пишет, что «о каждом отдельном человеке было бы точнее даже и не говорить вовсе, что «восстанавливается». Скорее — впервые только и приводится в то состояние, в каком быть ему надлежит, в каком был бы, если бы не стряслось в мире греха и падения, но в каком, однако, не бывал и не был в этой тленной, превратной и преходящей жизни здесь. И все в человеческом составе, что связано с этой нестойкостью, с возрастами, и сменою и дряхлением, восстановлению никак не подлежит. Воскресение есть, таким образом, не только и не столько возврат, сколько исполнение» [ ].
      Так что рассуждения Оригена о грядущем «духовном» теле и об отличии его качеств от тела нынешнего, равно как и полемика Оригена с теми «иудействующими», что понимают вечность как бесконечное продолжение нынешнего состояния нашей жизни, не находятся в противоречии с церковной традицией.
      В трактате «О воскресении», написанном одновременно с книгой «О началах» (до 230 г.), и, возможно, для привлечения в христианство матери римского императора Юлии Маммеи [ ], Ориген употребляет ставшее уже традиционным к его времени уподобление умирающего и воскресающего тела зерну, брошенному в пашню и восходящему в новой жизни. «Но скажет кто-нибудь: как воскреснут мертвые? Безрассудный! то, что ты сеешь, не оживет, если не умрет. И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно. Но Бог дает ему тело… Сеется в тлении, восстает в нетлении, сеется в уничижении, восстает в славе, сеется в немощи, восстает в силе; сеется тело душевное, восстает тело духовное» (1 Кор. 15, 35-44).
      Наиболее красивое истолкование этого символа позднее будет дано Августином: «Но разве стал бы ты оплакивать семя, когда бы пахал землю? Ведь, если бы нашелся кто-нибудь столь несведущий, который бы, видя, как семя выносится на поле, бросается в землю и зарывается в глыбах, стал плакать о нем и, вспоминая о летнем зное, стал бы говорить сам себе: вот хлеб, с таким трудом сжатый, вымолоченный и очищенный, лежал в житнице; смотрели мы на него и радовались, теперь же нет его на глазах наших: вижу землю вспаханную, хлеба же ни в житнице, ни здесь не вижу. Если бы, говорим, нашелся такой человек, который бы так сильно грустил и плакал о хлебе, как умершем и погребенном, смотря на глыбы и на землю, и не думая о жатве, то как смеялись бы над ним, хотя и неученые, но сведущие в том деле? И что сказали бы ему те, которые знали бы, что скорбит он потому, что не понимает? Не печалься, — сказали бы они ему. Того, что разбросали мы в землю, нет уже в житнице, нет в руках наших. Но вот потом придем мы на это поле, и отрадно будет созерцать тебе вид жатвы там, где теперь скорбишь ты над голой землей» (Августин. Беседа 361. О воскресении мертвых первая, 6).
      Но, конечно, образ есть только образ, и аналогия не есть доказательство. Это вполне ясно Оригену [ ]. Проблема в том, что зерно все-таки не умирает. Оно не распадается, а продолжает жить и действовать, будучи погребенным в земле. А труп именно распадается, исчезает, и сам собой воскреснуть не может [ ]. Воссоздание будет чудесным, непостижимым действием Творца, да. Но можем мы ли сделать еще шаг и предположить — что именно в нас оживит Чудо? [ ]
      Приступая к обоснованию пасхальной надежды Ориген, пошел путем различения в теле «материального субстрата», то есть конкретного наполнения, постоянно нуждающегося в восполнении из внешнего мира, и «формы», некоей идеи (на сегодняшнем языке можно было бы сказать — информационно-генной структуры) тела, которая перестраивает все приходящие из внешнего мира разнообразные вещества в человеческий организм. Несмотря на разнообразие внешней среды и питания, Павел всю жизнь остается Павлом, а Петр — Петром именно благодаря самотождественности «формы». Воскрешению в понимании Оригена подлежит не субстрат, но форма, качественность Петра или Павла, которые он обозначает терминами или. Для Оригена тождественность тела определяется тождественностью его формы, эйдоса. «Тело не дурно названо рекою: так, при тщательном рассмотрении, может быть, даже в продолжение двух дней первоначальное вещество не остается тем же в нашем теле… Не смущайся, если кто скажет, будто это первоначальное вещество тела в то время не будет таким же, так как разум показывает способным разуметь, что и теперь, даже в продолжение двух дней, не может оставаться таким же прежнее вещество тела… Сила семени в зерне пшеницы, овладев окружающим веществом, проникнув его всецело, вкоренившись в самом составе его, придает силы, какие имеет, тому, что прежде было землей, водой, воздухом и огнем, и преодолев их качества, изменяет их в то самое, которого само бывает производителем, и таким образом наполняется колос».
      В самом деле, самая разная пища, то есть вполне различная материя перестраивается в один и тот же человеческий организм, потребляющий ее. Любое вещество, поступающее в человеческое тело извне, не вставляется механически в него. Если ребенок ест хлеб — это не значит, что к утру у него будут более хлебные пальцы, а если он съел яичницу — вовсе не следует ожидать, что какая-то часть его тела теперь состоит из кусочка глазуньи. И наоборот — два человека могут есть совершенно одну и ту же пищу, но они будут вполне различны даже физиологически именно потому, что организм каждого из них не просто впитывает внешнюю среду, но по своему перестраивает ее. Любое вещество сначала разрушается в человеческом организме на свои составные части, а затем перестраивается в человеческое тело по велению новой «формы», по тем схемам, которые хранятся в генной памяти.
      Если память «семени» сохранится — то по ней можно будет воссоздать прежнее тело из нового материального субстрата. «В наши тела вложена сила (ratio), — та сила, которая содержит телесную субстанцию; эта именно сила, которая всегда сохраняется в телесной субстанции, по слову Божию [ ], воздвигнет из земли, обновит и восстановит тела, хотя они умерли, разрушились и распались, — подобно тому, как сила, присущая пшеничному зерну, после разложения и смерти его, обновляет и восстановляет зерно в теле стебля и колоса. Эта сила по повелению Божию восстановит тело духовное, способное обитать на небесах» (О началах. II, 10, 3).
      Ничего не говоря о воскресении «материи» (в смысле того субстрата, что наполняет собою идеальную форму), Ориген настаивает, что индивидуальная «форма» каждого из нас, вновь и вновь воссоздающая нас самих из самого разнообразного материала, потребляемого человеком из внешней среды, сохранится и вернется к действию. Так Ориген понимал стих ап. Павла: «Сеется тело душевное (греч. yucik лат. animale), восстает тело духовное» (1 Кор. 15, 44) [ ].
      В этой концепции Оригена мне видится только два слабых места.
      Первое — она дает основание предполагать, что только «форма» и примет участие в воскресении. Возникает ощущение слишком решительного разделения нынешней материи тела от той, которая воскреснет. «Должно предполагать, что воскресение касается только одного вида человека», — говорит Прокл — персонаж одного из диалогов Мефодия, выступающий от имени Оригена (О воскресении, 6). Церковное же предание предполагает, что возможна и некоторая материально-вещественная преемственность между нынешними телами и будущими. Так, мощи святых дороги для православных именно тем, что в них видится частица нового, будущего космоса; частица мира, победившего тление. Евхаристия в восприятии древних христианских авторов важна потому, что насыщает наши нынешние тела опять же частицами грядущей, преображенной плоти: «Тела наши, принимая Евхаристию, не суть уже тленные, имея надежду Воскресения» (св. Ириней Лионский. Против ересей. IV, 18, 1, 5 [ ]). Грань между нынешним веком и грядущим катастрофична, в том переходе даже небеса как свиток свернутся (Откр. 6, 14) и «разгоревшиеся стихии растают» (2 Пет. 3, 12). Но, хоть и не смогут галактики пройти сквозь «иголье ушко» врат Нового Царства, частицы человеческих тел, сращенные с Евхаристией, смогут выжить во вселенском огненном преображении, и — «когда душа уже вновь повлечет к себе сродное ей и собственное» (св. Григорий Нисский. Об устроении человека, 27) — они наряду с новой материей смогут принять участие в воссоздании человеческих тел [ ]. И все же вновь заметим, что текстов самого Оригена, в которых он протестовал бы против этой надежды христиан, не существует.
      Второе же слабое место — это поиск Оригеном тех частей нашего тела, которым нет места в вечности. Зачем, спрашивает Ориген, нам нужны будут зубы, если в духовном мире не будет твердой пиши? (св. Мефодий. О воскресении, 5). Зачем половые органы, если «в Царстве Божием не женятся и не выходят замуж»? Но блаженный Иероним в полемике с Оригеном справедливо указывает на то, что даже в рамках нашей земной жизни путь аскезы не есть путь кастрации. И если даже здесь человек, решившийся жить в чистоте, может, обладая половыми органами, контролировать проявления половой энергии, то тем более нет оснований полагать, что в Царстве Божием она неизбежно вовлечет нас во грех: «Где плоть и кости, и кровь, и члены, там необходимо должно быть и различие пола. Где различие пола, там Иоанн — Иоанн, Мария — Мария. Не бойся брака тех, кои и до смерти в поле своем жили без полового отправления. Когда говорится: «в тот день ни женятся, ни замуж не выходят» (Мф. 22, 30), то говорится о тех, которые могут жениться, но не женятся. Ибо никто не говорит об ангелах «они не женятся, ни замуж не выходят». Я никогда не слышал, что на небе совершаются браки духовных сил; но где есть пол, там мужчина и женщина. Уподобление ангелам не есть превращение людей в ангелов, а есть совершенство бессмертия и славы» (Против Иоанна Иерусалимского, 26). Поэтому слова Христа «В Царстве Божием не женятся и не выходят замуж» не стоит понимать как эскиз эсхатологической физиологии.
      Зачем же тогда воскрешение плотских органов тела? Это недоумение вытекает из слишком суженного, слишком инструментального понимания значения половой энергии для жизни человека. Но точно ли мы полностью представляем себе наше собственнок тело с полной достоверностью? Осознаем ли мы все тончайшие взаимосвязи между различными системами нашего организма? Вообще человеческое тело слишком сложно и слишком связано с жизнью своей души. Современная психология, мне представляется, поддержит скорее православную позицию, чем оригенистскую. Ведь даже половая энергия, которая казалась Оригену столь ненужной, с точки зрения современной психологии участвует в самых высоких и творческих проявлениях человеческого духа. Возможности нашего мозга мы используем лишь на 10 процентов. Не используем ли мы и мощь наших половых систем лишь отчасти? Может, у них есть и иные функции, кроме тех, которые мы используем непосредственно в половом акте? Сегодняшняя антропология и психология уже прекрасно знает, как половые токи пронизывают всего человека, все его творчество, мышление, даже веру [ ]. И вот в защиту этой непостижимой целостности человека выступили церковные критики Оригена.
      Ребенку при сборке разобранных им часов всегда кажется, что какая-то деталька оказалась лишней. Вот та же детская растерянность сквозит и у Оригена, когда он при моделировании грядущего восстановления человека замечает, что в человеке есть что-то лишнее, что не пригодилось бы при его «восстановлении». Что ж, Ориген — это детство христианской мысли. Более зрелая ее пора уяснила, что человек не должен гнушаться того, что создал Творец. Впрочем, еще современник Оригена Минуций Феликс столь же точно, сколь и иронично заметил: «если бы Бог хотел евнухов, Он мог бы создать их сам» (Октавий. 24, 12).
      Христианский ответ понятен: наше воскресение произойдет по образу Воскресения Христова, а Он вышел из голгофской гробницы не беззубым («О Ком ангелы благовествовали женам, что Он воскрес, как бы так сказал: приидите, видите место и вразумите Оригена, что здесь ничего не осталось лежащим, но все воскресло» — св. Епифаний Кипрский. Панарий. 64, 67). «Вопрос: В воскресение все ли члены будут воскрешены? Ответ: Богу все не трудно. Как Бог, взяв прах и землю, устроил как бы в иное какое-то естество, неподобное земле (волосы, кожу, кости, жилы) и как игла, брошенная в огонь, переменяет цвет и превращается в огонь, между тем как естество железа не уничтожается, но остается тем же: так и в воскресении все члены будут воскрешены и, по написанному, и волос не погибнет (Лк 22, 18), и все соделается световидным, все погрузится и преложится в свет и в огонь, но не разрешится и не сделается огнем, так чтобы не стало уже прежнего естества, как утверждают некоторые. Ибо Петр остается Петром, и Павел — Павлом, и Филипп — Филиппом; каждый, исполнившись Духа, пребывает в собственном своем естестве и существе» (преп. Макарий Египетский. Беседа 15, 10).
      Представление Оригена о грядущем воскресении «эйдоса», а не материи тела, было оспарено его позднейшими критиками — св. Мефодием и св. Епифанием. Если для Оригена «тела, с которыми святые воскреснут будут в точности такими же, какими они обладали на земле, потому что они будут иметь ту же форму» [ ], то есть тождественность тела определяется тождественностью формы, то для Мефодия и особенно Епифания именно форма тела изменится в воскресении, но останется прежним субстрат. У Иеронима эта тождественность становится тяжеловесно-буквальной, полной (Беседы на Послание Ефесянам 5, 29 и к Иовиану 1, 36), чтобы затем у Августина найти равновесие: он полагает экстравагантным и ненужным полагать, что каждый фрагмент телесной материи будет восстановлен точно на том месте, которое он занимал прежде. «Само тленное вещество, по исходе души ставшее трупом, будет восстановлено по воскресении не так, что распавшиеся и превратившиеся в те или иные виды и формы других предметов, возвращаясь в тела, из которых распалось, необходимо возвратится в ту самую часть тела, где оно было. В противном случае, если волосам возвратится то, что удалено столь частой стрижкой, если ногтям — то, что столько раз срезано, то для размышляющих и потому не верующих в воскресение плоти это представляется чрезмерным и неприличным безобразием. Но как статуя (см. О граде Божием, 22, 19) из какого-нибудь металла, если бы расплавилась огнем, и художник захотел бы восстановить ее из того же количества материала, ничего не потеряла бы в зависимости того, какие частицы вещества какому члену ее будут возвращены, так и Бог восстановит наше тело, и для его копии будет совершенно безразлично, возвратятся ли волоса к волосам или то, что пропало из них, превратится в плоть и будет перенесено в другие части тела… Вещество будет распределяться так, что кому чего не будет доставает, восполнится Тем, Кто из ничего сумел создать то, что восхотел. (Энхиридион, 89-90).
      Вообще в этом вопросе аргументы Мефодия и Епифания не кажутся более убедительными, чем доводы Оригена. Ориген подчеркивает динамичность тела, жизнь для него — это процесс. Для его оппонентов тело есть нечто статичное и самотождественное, лишь частично вовлеченное в становление и постоянное обновление. Характерно, что они постоянно используют образ переплавляемого сосуда: медный сосуд, случайно поврежденный, бросается в огненную переплавку, чтобы раствориться в своей первичной стихии и затем получить новую форму при сохранении прежней вещественности (Епифаний. Панарий 64, 65). Но медный сосуд при своем существовании статичен: переплавка — единственная перемена для него. Так что не стоило бы слишком настойчиво объяснять живое существо через уподобление его медному изделию. Епифанию кажется, что отмечаемое Оригеном постоянное обновление веществ в организме есть нечто периферийное (выведение нечистот из тела, которое само по себе чисто) (там же, 67). Эти изменения состава тела он уподобляет обрывкам ниток на готовом куске полотна — их можно срезать, но само полотно никак не будет затронуто этой операцией. Ориген здесь более глубок: поток перемен не обтекает человеческое тело по периферии, но затрагивает его до самых его глубин и в каждой его части. «Поэтому не смущайся, если кто скажет, будто первоначальное вещество тела в то время не будет таким же, так как разум показывает способным разуметь, что и теперь, даже в продолжение двух дней, не может оставаться одинаковым прежнее вещество тела» [ ].
      Неуклюжим также выглядит возражение Мефодия против оригенова толкования символа зерна. Мефодий считает нужным оспорить тезис о том, что семя впитывает окружающую среду и из новой материи создает прежнюю форму: «Растения питаются или возрастают не от земли. Ибо, если кто-нибудь может спросить, каким образом земля может входить в состав дерев? Если бы находящаяся под ними земля постоянно поднималась посредством корней в целый состав дерева, тогда то место, на котором выросло дерево, должно было бы опустеть. Следовательно, неосновательно такое рассуждение их о превращении в телах. Как может земля, входя через корни в стволы растений и посредством проходов, раздробляясь по всем ветвям их, изменяться в листы и плоды? Есть весьма высокие деревья, производящие ежегодно много листьев и плодов; очевидно, что они ничего из находящейся под ними земли не втягивают в состав своего вещества. Ибо если бы действительно земля, поднимаясь посредством корней, обращалось в дерево, то все место около них должно было бы опустеть» [ ].
      В конце концов и Иероним должен был признать изменчивость тела человека в течение его жизни: «Тела наши изменяются ежедневно, и то растут, то умаляются: неужели ли же из нас будет столько людей, сколько ежедневных перемен? Неужели я был одним, когда имел 10 лет, другим, когда 40, и иным, когда вся голова моя стала седой? Итак, сообразно с преданием церквей и апостолом Павлом, следует считать, что мы воскреснем в мужа совершенна, в меру возраста исполнения Христова (Еф. 4, 13)» (Письмо 88. К Евстохии) [ ].
      Но нельзя не заметить, что во-первых, это не единственный аргумент св. Мефодия. Во-вторых, стоит обратить внимание на то, что, полемизируя с Оригеном о посмертных судьбах человека, св. Мефодий опирается на аргументы, предложенные уже в раннем церковном предании — у Афинагора, Иустина и Иринея. Голос церковного предания на стороне не Оригена, но Мефодия. Оригенистам же, если бы они захотели выдать свой идеал конечного развоплощения человеческих душ за церковное предание, было бы просто не на кого сослаться.
      Наконец, у оппонентов Оригена есть весьма основательный аргумент: если воскресение касается формы тела, а формой тела, как мы помним по Аристотелю, принято считать душу — то зачем здесь слово «воскресение»? Воскресает то, что умерло, то что нужно вернуть к жизни, а душа бессмертна… С точки зрения традиционной перипатетической философии эти рассуждения Оригена скорее есть отрицание Воскресения. И если рассуждения Оригена понимать строго в рамках аристотелевской философии, то в них обнаружится скорее восстановление души, нежели тела. Не исключено, что позднейшие обвинения Оригена в отрицании воскресения вызывались именно тем, что оппонирующие александрийцу богословы воспринимали тексты Оригена в перспективе Аристотеля. Но так ли воспринимал это сам Ориген? Был ли Ориген сторонником Аристотеля? Для Оригена, насколько можно понять, форма тела остается именно аспектом тела и является некоторой связкой между телом и душой как свободно-разумным и бестелесным началом. Насколько можно судить, речь идет о некоей специфической структурированности тела; тот «эйдос», который подлежит воскресению, не есть собственно разумная душа, из своей трансцендентности оживотворяющая тело (и в силу своей отличности от тела не умирающая и не воскресающая). Похоже, что у Оригена есть две «формы»: одна — та, что налагается на материю, оформляя и умеряя ее, а вторая — это уже собственно оттиск этого первого эйдоса в самой материи. Этот оттиск теряется при распаде тела — но он же и должен вернуться к бытию, потому что сам эйдос храним Богом.
      Для уточнения оригеновой концепции можно было бы заметить, что эйдос тела можно понимать как аспект тела. У души два назначения, два вектора действия: вниз — оживотворять тело, и вверх — стремиться к Богу, к истине и к добру, к миру ценностей. С исходом из тела душа совершенно не может исполнять свое первое назначение и, по парадоксальному святоотеческому утверждению, до некоторой степени даже и второе: телесность столь существенна для человеческого бытия, что преп. Ефрем Сирин говорит, что душа праведника не может пересечь райскую ограду и вкусить полноту радости — пока не дождется «своего возлюбленного тела» (О Рае, 8) [ ]. Но вот настает миг встречи — и душе, которую Творец хранил и после ее отхода от тела, теперь чудесно дается возможность восстановить, вернуть и одушевить прежнюю материю вместе с материей нового мира и тем самым восстановить человека. Бог хранит души умерших и по создании новой вселенной даст душам возможность из нового земного праха составить новые тела. Прежним душам Бог даст новую материю, материю «новой земли и нового неба». Первое действие грядущего воскресения будет состоять в том, что «форма тела», которая бездействовала, не проявляла своей строительной функции после расставания с телом (и в этом смысле была мертва), оживет в этом своем служении и начнет собирать вокруг себя ту материю, которую Воскреситель призовет к ней.
      Поэтому нисколько не смущает христиан то обстоятельство, что многие частицы нашего мира за время человеческой истории успели и успеют побывать в составе многих человеческих тел. Те вещества, что некогда были погребены вместе с телом моего предка через кругооборот веществ вошли в меня и, после меня будут входить в органический состав других людей. И эта ситуация никак не грозит жуткой коммунальной склокой на Последнем Суде [ ]. Не будет спора о том, какому из владельцев должна достаться частица, побывавшая в составе тела каждого из них. Бог создаст новое небо и новую землю, и в этом новом мире будет достаточно нового субстрата (нового и по своему происхождению, и по своим качествам), из которого «душа» (исполняя свое служение «формы» нашего тела) сможет построить свою новую хижину.
      Поэтому не беспокоит христиан и перспектива полного уничтожения тела (неодобрение Церковью кремации мотивированно не боязнью того, что сожжение повредит погребаемым; оно вырастает из того наблюдения, что для тех, кто сжигает своих близких, это действие неназидательно: оно всевает в душу скорее отчаяние, нежели надежду). Как еще во втором веке сказал Минуций Феликс — «Мы не боимся, как вы думаете, никакого ущерба при любом способе погребения, но придерживаемся старого и лучшего обычая предавать тело земле» (Октавий. 34, 10).
      Итак, за исключением двух указанных выше тезисов, оригеновская трактовка воскресения не является антицерковной. По выводу современного церковного историка А. И. Сидорова: «Рассуждения Оригена показывают, что в своем учении о состоянии тела после Воскресения он не вступает в противоречие с церковным учением» [ ].
      Противоречия оригенизма с православием начинаются там, где Ориген пробует рассуждать о том, что следует после воскресения. Воссоединение тел с душами по воскресении будет не вечным, а временным. «Воскресение наших тел будет таким образом, что оно не будет иметь те же члены, потому что по прекращении отправлений членов, члены окажутся излишними, и самые тела, тонкие и духовные, мало по малу исчезнут и рассеются в тонкий воздух и в ничто», — излагает мнение Оригена Иероним (Апология против Руфина. 2, 13). Система Оригена строится на принципе «что в начале — то и в конце». Если первоначально было только Божество, то в Него все должно и разрешиться. Не только вся материя (включая тело Христа), но и все души и духи должны раствориться в Едином. Воскресшее тело будет отложено, чтобы затем, в следующем шаге восхождения, исчезла и душа [ ]. Да, даже души перестанут быть душами («охладевшими»), вновь превратившись в умы. Не только телесность, но и душевность должны быть преодолены. Всеобщее спасение достигается весьма дорогой ценой: ценой стирания своебразия и разнообразия духов. «Мы будем без тел, когда будем покорены Христу совершенно… И тогда вся природа телесных вещей разрешится в ничто» [ ].
      Именно с этим были связаны самые серьезные аспекты критики оригенизма св. Мефодием Олимпийским. Его полемика с Оригеном тем более интересна, что св. Мефодий сам пользовался тем же богословским методом, что и Ориген — он был аллегористом в экзегетике и мистиком в богословии. Но попытка растворить в аллегориях пасхальную весть, весть о грядущем воскресении всего человека, встречает у св. Мефодия решительный отпор: «Я не могу потерпеть некоторых празднословящих и бесстыдно насилующих Писание, которые, чтобы провести мнение, будто нет воскресения плоти, предполагают и кости духовные, и плоть духовную, и с иносказаниями бросаются и туда и сюда, и вверх и вниз… Ориген изуродовал связь Писания как скиф, который беспощадно режет члены какого-нибудь врага для его истребления» [ ].
      Жонглируя несколькими местами из Писания, Ориген утверждал, что тело дается как наказание за грех. Душа облечена в тело вследствие своего греха. На воскресение тела надеяться не стоит, потому что тело вновь склонит душу ко греху и отдалит от Бога. Этот теософский миф весьма точно поражается св. Мефодием: То ты говоришь, что душу склоняет ко греху тело, что душа без тела не будет грешить, и отсюда выводишь, что воскресение тел не нужно потому, что вновь воплотившиеся души неизбежно вновь согрешат. В других же местах, при толковании событий в Эдеме, ты заявляешь, что души первоначально согрешили вне тела и за это облеклись в тела, в «кожаные одежды», которые даны в наказание. Так грешит ли душа сама по себе или будучи понуждаема к этому телом [ ]? Как бестелесные души смогли пасть и облечься в тела при создании мира? Значит, душа без тела все-таки способна грешить? Но если источник греха все-таки в свободном выборе нашей души, то зачем же бояться воссоединения души с телом, которое отнюдь не есть причина греха? По мысли св. Мефодия, «Одежды даны людям по причине преступления, а не преступление произошло по причине одежд… Причиной греха не тело, а душа сама по себе. Поэтому безрассудно говорить, будто тело не может воскреснуть от того, чтобы не сделаться причиной для греха» [ ].
      Оригенова боязнь того, что воскресшее тело сможет вновь сбросить душу в мир греха, как слишком буквалистское, слишком профанно толкующее жизнь будущего века, было отвергнуто церковным разумом. Против этих оригеновских гипотез и былы направлены анафемы 553 года: «Кто говорит, что жизнь духов аналогична жизни, существовавшей в начале, когда духи еще не были падшими и что начало и конец подобны и что конец будет истинной мерой начала — тому анафема» (Анафематизм 15). «Кто говорит, что будущий суд возвещает об уничтожении тела и что концом будет нематериальная природа, после чего не будет больше материи, а будут лишь чистые духи — тому анафема» (Анафематизм 12).
      И еще одну тему для многовековых церковных дискуссий оставил нам в наследство Ориген. Это вопрос о «всеобщем спасении» (апокатастасис). Может ли Бог в конце концов спасти всех, даже самых отъявленных мерзавцев и сознательных богоборцев? Итог церковных дискуссий на эту тему лучше всего, кажется, смог подвести Оливье Клеман. В одной из книг этого современного французского православного богослова глава «Об аде» начинается так: «Православная церковь не ставит пределов ни свободе Бога, ни свободе человека. Это означает, что она не ставит пределов ни милосердию Божию, ни человеческой возможности навечно отказаться от этого милосердия» [ ].
      Но сама эта тема, равно как и изложение позитивного церковного учения о том, что такое смерть, как она преодолевается и что происходит с человеком в случае победы или поражения в войне с этим «последним врагом» — все это находится уже за рамками нашей книги. Надеюсь, у меня еще будет возможность написать книгу с названием «Таинство смерти».
      Итоги же этой книги таковы:
      1. Никакие библейские тексты (как в книгах Ветхого Завета, так и в книгах Завета Нового) не нуждаются для своего понимания в помещении их в контекст кармически-реинкарнационных воззрений.
      2. В большинстве гностических и околохристианских сект учение о переселении душ также отсутствовало. Оно было в единственной школе Карпократа оно было, но служило обоснованию отнюдь не возвышенной, и довольно низменной этики.
      3. В текстах церковных писателей, начиная со II столетия идея реинкарнации резко осуждается и высмеивается.
      4. Ни один из церковных писателей не высказывает позитивного отношения к этой идее.
      5. Даже Ориген в поздних книгах резко дистанциируется от представления о переселении душ.
      7. Критики Оригена ни до V Собора, ни на Соборе не обвиняли Оригена в проповеди реинкарнации [ ], и соборы не осуждают этой идеи, а V Вселенский Собор 553 г., якобы «отменивший» якобы распространенное среди христиан якобы Оригеново учение о реинкарнации, даже не счел нужным рассматривать вопрос об Оригене на своих официальных заседаниях.
      8. В решениях, приписываемых этому Собору, нет ни слова о реинкарнации (вопреки утверждению Рамачараки о том, что «Собор 553 года признал учение о переселении за ересь и с тех пор официальное христианство косилось на него и изгоняло его посредством меча, кола и темницы» [ ]).
      9. Церковное сознание резко, однозначно и быстро отреагиривало на проповедь реинкарнации Иоанном Италом.
      10. Добавим к этому, что и в околохристианских апокрифах II-V веков идея реинкарнации отсутствует.
      И получается, что настаивать на том, будто в христианстве когда бы то ни было существовала «эзотерическая» вера в метемпсихоз, «отмененная» Пятым Собором, можно лишь по невежеству [ ]. Невежеству, простительному для современного жителя России, но не извинительному для Блаватской и Рерихов, имевших доступ к любой религиозной литературе.
      Увы, созданный теософами миф и живет по законам мифа — никак не желая хоть как-то считаться с исторической реальностью. Мы видели, что из теософских трактатов он шагнул уже в бульварную прессу («Понятие реинкарнации признавалось христианской церковью. Позже, в VI веке, на Иерусалимском соборе иерархи церкви изъяли из христианских доктрин постулат о переселении душ, который уцелел лишь в индуизме» [ ]). Газетка эта называется «Клюква». Но посеяла сию ягодку на русской почве семья Рерихов или, как их представляет «Клюква» на своей регулярной полосе «Карма», «великий русский философ Николай Рерих и его другиня Елена Рерих».
      И выросла кармическая клюква развесистой-развесистой…

      Мы видели, что следы реинкарнационных представлений отсутствуют в дохристианских религиях Передней Азии. Мы видели, что тексты Библии (как Ветхого, так и Нового Завета) не нуждаются для своего понимания приложения к ним кармически-реинкарнационного прочтения. Мы видели, что христианская традиция содержит в себе тексты, которые уже с начала II столетия высказываются против допущения переселения душ.
      Теософам, после того, как их вызвали из мира «снов и видений» в пространство конкретной и проверяемой научной работы с источниками, остается один ход: предположить, что у Христа была «тайная доктрина», которую не знали христиане древности, но которую дивным образом расслышали только теософы и только спустя два тысячелетия.
      Когда оккультисты осознают то обстоятельство, что тексты не подтверждают их убеждение в том, будто раннехристианская традиция придерживалась реинкарнации, убежище от исторической критики они находят в ссылке на «эзотеричность» реинкарнационного учения. Любимое ими учение было, оказывается, слишком тайным, чтобы его фиксировали в текстах.
      Прежде всего замечу, что такого рода «метод» может доказать все, что угодно. Когда скрупулезная работа с источниками при изучении истории религии подменяется «голосами и видениями», когда вместо реальных исторических хроник начинают духовидчески листать «хроники Акаши», происходит полное расставание с миром научной доказуемости и корректности. Чтобы сторонники рериховских методов изучения истории поняли абсурдность принятой ими методы, я попробую поговорить с ними их собственным языком.
      Внимайте, други: Настал и мне час открыть вам величайшую тайну, которую не хранит ни один архив и ни одна библиотека. Это эзотерическое знание дано только моей душе. Итак, знайте отныне, что я — это перевоплощение Николая Константиновича Рериха. И за то время, которое я провел в Нирване, я многое пересмотрел. Я понял, что в прежней своей жизни во многом ошибался. Поэтому сейчас я вынужден отрабытывать свою карму и писать книги с опровержением своих же былых заблуждений. И прежде всего знайте, о посвященные, что на самом деле перевоплощения душ нет…
      По правилам игры (а это старая философская игрушка: «Критянин сказал: все критяне лжецы») немногие логические цепи, еще сохранившиеся в головах оккультистов, здесь должны окончательно перегореть. А в самом деле: ну как можно опровергнуть такой аргумент?! Кто тут говорил, что Иоанн Предтеча забыл, что он был Илией? А я вот, напротив, как раз вспомнил, что раньше я был Рерихом!
      Если же говорить об «эзотерическом» аргументе всерьез, то нельзя не заметить, что при его обсуждении прежде всего возникает недоумение: а по какой же причине идея реинкарнации должна быть закрытой? Что «эзотерического» в этой идее? Идея переселения душ с огромным энтузиазмом во все века воспринималась европейцами — в отличие от Индии, все религии которой стонут от морока бесконечных перевоплощений и ищут способы выскочить из колеса сансары.
      Где и кого в дохристианской Европе преследовали за проповедь реинкарнации? Тогда почему же ее надо было делать тайной? Или ее прятали не от полиции, а от невежественных масс [ ]? А почему? Что в этой идее такого, что делало бы ее неприятной и неприемлемой для этих самых «масс»? Она как раз очень понятна и даже способна оказать нравственное воздействие.
      Здесь я должен резко выступить против мифа, созданного самой христианской литературой. Языческий мир Римской империи не был так уж страшен, как иногда кажется. Расхожее мнение полагает, что христиан преследовали «за проповедь любви». Но в той Империи за проповедь любви никого не убивали. В ней каждому народу и человеку дозволялось иметь любые религиозные убеждения (при минимуме внешнего уважения к официальному культу). В ней не преследовали философов. В ней никто не испытывал аллергии против проповеди восточных культов на Западе.
      Идея переселения душ и связанные с ней кармические концепции, которых не было в классических религиях Средиземноморья (в том числе в Греции и Риме), спокойно и открыто проповедовалась несколькими философами и поэтами — и это не вызывало никаких репрессий.
      Христиан же преследовали и ненавидели. Философы и императоры, языческая толпа и иудеи, жречество и сатирики [ ]. Языческий собеседник Минуция Феликса так определил то, что казалось ему наиболее абсурдным в христианской проповеди: «Двукратная нелепость и сугубое безумие — возвещать гибель небу и звездам, которые мы оставляем такими же, какими застали, а себе, умершим, сгинувшим, которые как родимся, так и погибаем, обещать вечную жизнь!» (Октавий. 11). В самом деле — языческая идея вечности Космоса явно отрицается Библией. Мир создан во времени и мир исчезнет со временем (когда «времени уже не будет» — Откр. 10, 6). А Бог и люди пребудут в Вечности. Это ровно противоположно рериховской Агни Йоге, утверждающей вечность космической «материи», но отрицающей бессмертие человеческой личности.
      Новозаветные тексты также ясно высвечивают пункты несогласия христиан и язычников. Прежде всего это — проповедь «Христа распятого — для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие» (1 Кор. 1, 23) и проповедь воскресения плоти. Когда ап. Павел проповедовал в Афинах — насмешки начались, едва только он начал говорить о воскресении Христа. Идея страдающего Бога, ставшего человеком, умершего и в теле же Воскресшего и тем спасшего людей, — именно эта основная весть Евангелия была неприемлема ни для философов, ни для толпы.
      Если бы апостолы были теософами, им не пришлось бы умирать за проповедь Евангелия. Те же доктрины, которые действительно исповедовали оккультизм, ни его, ни свою веру в реинкарнацию не скрывали. И распространялись вполне успешно. Церковь боролась с гностицизмом — а элиты, да и массы были готовы принять и космические «иерархии», и перевоплощения — все, кроме самого Богочеловечества Христа.
      В тех постулатах, которые современные «эзотерики» пытаются выдать за «тайное учение Христа», нет ничего такого, что не могло бы быть радостно принято языческим миром. Оккультизм всегда был довольно ходким рыночным товаром. Апостолы были бы обречены на успех, если бы составили какую-нибудь «Тайную Доктрину» с кармой, астралом и ярмарочным изобилием «эонов». Если бы христиане приняли модную в философских кругах идею реинкарнации, они триумфально и быстро вошли бы в римский истеблишмент.
      Нет, не «корысть» [ ], и не стремление к «защите от толпы» понуждали христиан мученического века дистанцироваться от обиходного оккультизма поздней Римской империи. Их вера действительно была — «другой», «новым учением» (по признанию как язычников — Деян. 17, 19, так и иудеев — Мк. 1, 27).
      Богословы Древней Церкви прекрасно знали реинкарнационную философию и сознательно выбрали иное учение. Они убегали от оккультизма, а сегодня нас уверяют, что именно его-то древние христиане бережно хранили и лелеяли в катакомбах!
      Я признаю существование таких религиозных организаций, у которых есть два учения: экзотерическое и эзотерическое. Действительно, есть такие религиозные структуры, в которых учение, проповедуемое среди «посвященных», ровно противоположно тому учению, что вывешено на дверях. Они называются сектами.
      Но я не вижу никаких оснований относить раннюю христианскую Церковь к числу таких сект. Дело в том, что секта экзотерически проповедует то, с чем согласно большинство той среды, в которой секта начинает свою деятельность. Экзотерический вариант делается максимально приемлемым, привычным, нешокирующим. Внутри же таится то, что могло бы испугать «непосвященного обывателя». Однако, если верить оккультистам, в раннем христианстве все было ровно наоборот. Секта прячет свое, скандально-отличное, от внешнего взгляда. Апостол Павел, напротив, проповедует Христа распятого — иудеям скандал и эллинам безумие. Христиане публично провозглашали свое несогласие с оккультизмом и язычеством, а втайне, оказывается, именно язычество и исповедовали. Христиане прятали то, во что открыто верили язычники. Лишь публично христиане отвергали реинкарнацию и языческие мистерии; публично они готовы были умереть за буквальное понимание своего писания. Это — лишь для привлечения внимания. А в душе-то они все были неоплатониками и буддистами… Но тогда — почему же они и в самом деле умирали? Почему они принимали пытки и мученическую казнь? Зачем христианам надо было вызывать к себе ненависть язычников, если втайне христиане верили так же, как и гонители?
      Предположение, что идею реинкарнации надо было прятать, есть совершенно неисторическое опрокидывание новоевропейской ситуации в античность. Действительно, в христианском обществе, в обществе, где общепринята христианская философия, распространять нехристианские взгляды можно было только очень осторожно — путем «тайных обществ». Действительно в новоевропейской истории идея реинкарнации тлела за стенами розенкрейцерских, масонских и близких к ним закрытых структур, которые на поверхности должны были быть лояльными к официальному христианству. С дневной христианской мессы «посвященные» шли в ложи, одевали масонские одежды, раскрывали каббалистические книги и воздыхали о возрождении язычества. Но из того, что веру в реинкарнацию надо было скрывать в Европе XVI-XIX веков, никак не следует, что ее надо было прятать в I веке. Да, она была относительно новой для Средиземноморья. Да, это были идея, которая отсутствовала в архаичных народных религиозных традициях. Но языческое общество реагирует на религиозную новизну совершенно иначе, чем общество монотеистическое. Античная религиозность не слишком интересуется личными убеждениями своих членов. Ты исполняй общепринятые обряды — и при этом думай, что хочешь. Религия есть социальный феномен; она вся — в проявленности. Здесь нет личной интимности, как нет и общепринятого богословия. По наблюдению А. Ф. Лосева, религиозное чувство римлян «очень осторожно, малодоверчиво. Римлянин не столько верит, сколько не доверяет. Он держится подальше от богов. Настроение и душевное состояние вообще играли малозначительную роль в этой религии. Надо было уметь выполнить форму культа, надо было знать, какому богу, когда и как молиться — и бог не мог не оказать помощи, он юридически был обязан помогать. Бог обязан действовать, если соблюдены все правила молитвы» [ ]. Но если некий гражданин не участвует в публичном культе — тем самым он может навлечь гнев богов на все общество, и за нечестие одного расплатятся другие. Итак, языческая религиозность требовательна прежде всего к внешним проявлениям благочестия, она требует внешних знаков лояльности. Но — ничего более.
      Современное же представление о религиозной жизни было бы затруднительно обнаружить у греков и римлян. Греческие слова и прилагаются для обозначения «публичного культа», то есть того, что выражается в приношениях и жертвах, предписываемых полисом. Латинское слово religio означало сумму предписаний, правил, запретов, не отсылая к сердечному почитанию божества. Именно христианство создало понятие о религии как о чем-то, что отличается от мирской, повседневной внешней сферы деятельности [ ]. Противопоставление внешней религиозности язычников и сердечного ощущения «Царства Божия», приходящего «внутрь вас», общепринято в раннехристианской литературе: «Лучше вера под открытым небом, чем пышное богопочитание и трое собравшихся во имя Господа лучше многих, отвергающих Божество» (св. Григорий Чудотворец. Нравственные наставления, 3). Христианство обособило религию от социальной деятельности. Религия стала полагаться не только во внешнем, социально требуемом благочестии, но и во внутреннем чувстве, переживании, убеждении [ ].
      Но пока эта перемена не произошла — можно было (при условии эпизодического участия в официальном культе) спокойно и публично рассказывать о своих нетрадиционных взглядах. Хоть и была нова идея метемпсихоза — ее не надо было прятать. Ты теперь думаешь, что у тебя будет другое тело? Может быть, но в любом случае не забудь вместе с нами помолиться Зевсу, чтобы нам, твоим соотечественникам, было хорошо в наших нынешних телах.
      И христианам, буде они вдруг примкнули бы к философии метемпсихоза, не нужно было бы прятать эту «тайную доктрину» позднейших розенкрейцеров.
      Итак, ссылка теософов на «эзотерическое учение» — это не попытка восстановить исторические лакуны, а попытка уйти от ясных свидетельств истории. Это решительный уход из сферы научной доказуемости и академического диалога. В этом шаге за теософами мы уже не последуем.
      Только один вопрос был предметом моего рассмотрения — вопрос о том, действительно ли библейская традиция и раннее христианство разделяли убеждение в переселении душ. Я не приводил философских аргументов против или в пользу реинкарнации. Приводимые тексты и их анализ были лишь призваны показать, что христианство никогда не разделяло кармическую философию. Традиция, из которой вырастает Новый Завет, не знала реинкарнации. Ни один из евангельских текстов не нуждается для своего понимания в помещении в реинкарнационный контекст. Вся раннехристианская традиция находится в оппозиции к идее переселения душ.
      Почему — предмет уже другого разговора [ ]. Но от самых своих истоков христианство непохоже на религии кармы и перевоплощения. Христианство действительно другая религия. И попытка стилизовать его под восточные религии есть насилие над реальностью.
      Если мы хотим, чтобы насилия в нашей жизни было меньше — то лучше отказаться от теософского мифа об оккультном всеединстве религий и признать право каждой религии быть непохожей на другие.

      Настоящая публикация, оппонирующая теософам, предназначена не для теософов. Если бы она была обращена к ним, то ее автор, приводящий многочисленные доказательства того, что ни библейские тексты, ни раннехристианская традиция не разделяют идеи перевоплощения душ, оказался бы в положении человека, усердно доказывающего, например, что Российская Государственная Библиотека находится именно в Москве, а не в Эдинбурге тому, кто твердо верил бы именно в последнюю версию. В самом деле, для того, кто в данном случае был бы прочно «закодирован» на столицу Шотландии, никакие официальные документы, карты Москвы или свидетельства самих читателей данной библиотеки доказательствами не были бы. Он счел бы все эти данные лишь средствами конспирации, само их количество уже достаточно подозрительным, а все попытки уверить его в их объективности лишь признаком «тоталитарного» мышления. Сходным образом, того, кто закодирован на эзотерическое видение религиозных текстов и символов, никакие аргументы, приводимые здесь, не разубедят в том, что Иоанна Крестителя иудеи принимали на самом деле за реинкарнацию Илии (но только по каким-то причинам тщательно это скрывали) или что евангельский слепорожденный расплачивался за проступки, совершенные им в прежних рождениях.
      Автор настоящей публикации должен быть поэтому избавлен от подозрения в желании обращать теософов, и у нас есть все основания полагать, что он апеллирует не столько к ним непосредственно, сколько к тому кругу читателей, на которых направлена идеология теософского типа. В этой идеологии можно выделить один важный пункт: ее сторонники утверждают, что все разномыслия традиционных религиозных мировоззрений вполне вторичны, как выражения их внешнего, феноменального слоя, тогда как на уровне глубинном, ноуменальном они раскрывают единую Истину, постулаты которой (один из коих и относится к архетипу реинкарнации) и составляют догматику единой Религии, которую частные религии в различной степени выражают, но не исчерпывают. Подобными философскими формулировками популяризаторы теософии, конечно, не владеют — их разрабатывают некоторые представители той области философии, которая называется философией религии [ ]. Популяризаторы теософии обычно апеллируют к мистическому свету, позволяющему тем, кто учится у «махатм», открыть сокровенный смысл «частных» религиозных мировоззрений. Однако этот свет скорее напоминает свою противоположность, а именно, пользуясь выражением другого философа, Гегеля, ту ночь, в которой все коровы кажутся одинаково черными [ ].
      Различные религиозные мировоззрения действительно содержат нечто общее — попытки решения важнейших, экзистенциальных, или «пограничных» (по выражению К. Ясперса) вопросов жизни, а также, поскольку человек в определенном, и притом весьма немаловажном, смысле является «бытием-к-смерти» (по выражению М. Хайдеггера), и вопросов, связанных с его посмертным существованием. Несходства обнаруживаются, в первую очередь, способах ответа на эти вопросы.
      Идея перевоплощения выросла не только на почве фольклорно-мифологического сознания, но и на почве самых серьезных исканий человеческого духа, от которых никак не может отвернуться никакой мыслящий человек, даже если он вполне добросовестно отвергнет саму эту идею. Доктрина реинкарнации обнаруживает следы бесспорной интуиции разума и сердца, которая заставляет верить в то, что человеческие деяния имеют результаты, которые не исчерпываются кратким промежутком его земной жизни, но сохраняются и после разрушения его тела. Учение о перевоплощении содержит и попытку решить проблему всех проблем, связанных с земной жизнью человека и объяснить несоответствие нравственных достоинств людей их судьбе. Наконец, это учение содержит бесспорную надежду на то, что идеал, к коему стремится человеческая жизнь, не достижим в рамках этой жизни и его осуществление должно быть передано будущему.
      Тем не менее те способы ответа на эти «запросы» человеческого духа, которые содержатся в доктрине реинкарнации, оказываются несовместимыми с самими основоположениями христианского мировоззрения. И эта несовместимость является доказательством того, что теософское здание единой Религии с ее набором архетипов, обнаруживающихся во всех «частных» религиях и лишь получающей в них различные способы выражения и формулировки, является на деле карточным домиком.
      Учение о перевоплощении предполагает, во-первых, безначальность того, что соответствует душе, и «свободный», «нефиксированный» характер ее связи с телесными образованиями, которые выполняют для нее функцию внешних одежд, в которые она без труда переодевается. Обе эти «позиции» совершенно несовместимы с основными христианскими догматами. С догматом о творении — поскольку он означает, что нетварным, безначальным началом может быть только Бог, который является Творцом всего сущего, в том числе и души. С догматом о творении человека в частности — поскольку уже первый человек был создан как неразделимое личностное единство одной души (отображающей образ Нетварного бытия, но тварной по природе) и одного тела, созданных вместе и «привязанных» друг к другу их общим Создателем, и передал это нераздельное единство всем своим потомкам. С догматом о Боговоплощении — поскольку уже сам Бог «воспринимает» в единство своей ипостаси одну человеческую душу нераздельно связанную с одним телом, а не меняет свои телесные формы подобно Протею языческих религий [ ]. С догматом о Воскресении — поскольку душа вочеловечившегося Бога соединяется со своим единственным телом после воскресения последнего (а по образу воскресения Богочеловека Христа и человеческие души должны соединиться со своими единственными телами в конце времен). С догматом о Вознесении — поскольку воскресший Бог «подтверждает» здесь свое ипостасное единство со своим единственным телом навсегда для того, чтобы не только человеческая душа, но тело могло быть «обожено». Поэтому конечной задаче человека, поставленной перед ним в христианстве — «обожению», идеал, непосредственно следующий из реинкарнационной доктрины — «освобождение» противостоит самым радикальным образом. В первом случае речь идет о полном восстановлении личности в душевно-телесном единстве ее природы и о реализации в человеке «образа» Божия — во втором о полном разъединении того, что можно назвать душевными и телесными компонентами индивида посредством последовательного демонтирования личностного самосознания (результат которого и мыслится как реализация божественной природы по устранении «принципа индивидуации»). Поэтому вопрос о христианстве и реинкарнационной доктрины может быть решен таким образом, что там, где есть христианство, нет этой доктрины, а где есть эта доктрина, нет христианства. Неоднозначное же отношение к данной доктрине отдельных мыслителей, которые в целом были христианскими (например, Оригена) объясняется всецело их увлечениями античной философией и тем, что процесс воцерковления этой философии в патристической традиции в их эпоху лишь начинался.
      Поэтому вовсе не случайно, что раннехристианские авторы заняли полемическую позицию по отношению к учению о перевоплощении, которая и документируется в нижеследующей публикации. Наиболее ярким доводом среди тех, которые они предложили в этой полемике, представляется аргумент св. Мефодия Олимпийского, подвергающий сомнению сам ретрибутивный принцип, на коем настаивали древние сторонники этого учения: «падшие» люди наказываются воплощением среди демонов, животных и насекомых, при котором они, с одной стороны, не могут (в их «новом» состоянии) осознать ни своих грехов, ни своего наказания, с другой — прочнейшим образом «закрепляются» в этих формах в своем падшем состоянии. Наряду с этим доводом можно привести, на наш взгляд, и некоторые другие возражения в связи с доктриной реинкарнации в общем контексте христианского мировоззрения [ ].
      Во-первых, эта доктрина является явным упрощением сложнейших по сути непознаваемых отношений между человеческими деяниями и их последствиями для посмертного существования человека, которые в христианстве отдаются на суд в конечном счете лишь Нетварного ума. В первой же индийской версии данного учения (а именно индийские модели реинкарнации были наиболее подробно разработаны), представленной в древней «Брихадараньяка-упанишаде» четко выясняется, кто после смерти идет «путем огня» на небо, кто «путем дыма» получает новое человеческое тело на земле и кто (вследствие незнания этих двух путей) становится насекомым, птицей или «кусающейся тварью». В более поздних текстах каузальные связи между человеческими действиями и их посмертными последствиями еще более подробно расписаны и, соответственно, упрощены [ ].
      Во-вторых, серьезные логико-семантические препятствия встают перед тем, кто захочет рационально осмыслить вопрос, что собственно пере-воплощается согласно учению о трансмиграции (вопреки достаточно рассудочному характеру самого этого учения в сравнении с мистической по самой ее природе христианской эсхатологией — см. выше). Ни одно из двух начал, которые в индийской мысли условно соответствуют душе, — бытийно совершенно разнородные Атман — «световая точка», мыслимая безначальной и неизменной, и психо-ментальный агрегат, сам по себе бессознательный и называемый «внутренний инструментом» (антах-карана) субъекта пере-воплощения не образует. Атман потому, что он по определению бытийно совершенно «внеположен» телу и, кроме того, будучи по природе неизменным, не может пройти той точки деградации (а перевоплощение мыслится как результат ниспадения духовного начала в неведение и страстность), которая ответственна за перевоплощения. Психо-ментальный же агрегат не может перевоплощаться потому, что он по природе бессознателен и бесчувствен (джада) и без Атмана неодушевлен. Образовать же субъекта перевоплощения два неспособные к тому начала не могут (подобно тому, как непротяженные атомы не образуют протяженности). Согласно же буддийской трактовке перевоплощения о пере-воплощении могут говорить лишь заблуждающиеся, те, кто признают существование отрицаемого буддистами Атмана. Призрачный индивид буддистов (пудгала) есть сумма пяти «слоев»-скандх («слои» материальности, сенсорности, представлений, волевых импульсов и сознания), которые собственно и не перевоплощаются, но образуют серии последовательностей, регулируемых законом кармы (серия скандх, воспринимаемых с профанической точки зрения как «мистер Х» сменяется призрачным единством в виде фламинго, затем небесного музыканта, кролика и т.д.). Но этот закон кармы регулирует трансмиграцию элементов, которые по определению не могут быть ответственны за какие-либо поступки, а потому действия данного «закона» оказывается совершенно необъяснимыми.
      В-третьих, христианское догматическое сознание, впитавшее эллинское ощущение меры, соразмерности и золотой середины как надежного признака истины, не может не обнаружить наличие в идее перевоплощения одновременно двух самых решительных крайностей, закономерно дополняющих друг друга в общем дисбалансе. С одной стороны, данное учение обдает душу леденящим ужасом от перспективы за непорядок в этой жизни возродиться в виде гусеницы, предназначенной в пищу любой птицы, с другой — внушает перспективу бесконечных возможностей самоулучшения в бесчисленных будущих формах вплоть до момента конечного «освобождения». «Все, что сверх меры, то от бесов», по мнению авторитета восточнохристианской аскетики Пимена Великого [ ], и эта установка определяет отношение христианства к любым дисбалансирующим духовным учениям, которые с его точки зрения обнаруживают явную инспирацию со стороны тех духов, что заинтересованы в обмане души средствами безграничного пессимизма и не менее бескрайнего оптимизма (а еще вернее ими обоими вместе). В свете патристической мысли духовные истоки доктрины реинкарнации можно видеть, на наш взгляд, в желании избежать тот «неуютный» момент, что человек определяет свою будущую судьбу единократно, в этой кратковременной жизни, которая, несмотря на свою временность, имеет бесконечные последствия. Но именно об этом говорят евангельские притчи о наемниках, пришедших работать в виноградник в разное время дня, о талантах, о мудрых и неразумных девах и другие иносказания о Царстве Небесном.
      Поэтому попытка теософов внушить своей аудитории возможность совместимости доктрины реинкарнации с христианским мировоззрением есть лишь попытка доказать (вопреки логическому закону противоречия) совместимость А и не-А и рассчитана на желание среднего человека совместить несовместимое, чтобы чего-то не потерять.
      Завершая это краткое вступительное слово к книге о. Андрея, отметим лишь особенности одного из важных контекстов полемической позиции раннехристианских авторов. Доктрину реинкарнации в той или иной степени принимали представители гностических школ, пытавшиеся строить догматику, альтернативную собственно христианской, но претендовавшие на «творческое», эзотерическое прочтение новозаветных текстов. Именно при условии этого обстоятельства следует понимать мотивы критики данного учения у Иринея Лионского и других авторов, полемизировавших с гностицизмом в целом. Тема эта, конечно, требует совершенно специальной разработки по многим причинам, и одна из них в том, что современная теософская идеология является упрощенной имитацией многих моделей сознания тех «теоретиков» первых веков новой эры, которые также претендовали на эзотерическое прочтение текстов и символов религиозных традиций [ ]. Правда, они были людьми достаточно образованными, чтобы не ссылаться на «инспирацию махатм» и не заявлять прямо о единстве всех религий. Можно поэтому полагать, что если публикация о. Андрея привлечет интерес читателя к «различительному религиоведению», цель его публикации будет в значительной мере достигнута.
       Шохин В. К.
       доктор философских наук

      Классическим и наиболее полным сводом патристических текстов является издание аббата Миня:
      PG — Patrologia cursus completus. Series graeca. vol. 1-161. — Paris, 1857-1866.
      PL — Patrologia cursus completus. Series latina. vol. 1-220. — Paris, 1844-1856.
      Во второй половине ХХ века одним из наиболее авторитетных патрологических изданий стала французская серия Sources chretiennes, примечательная, помимо более серьезной текстологической подготовки, еще и тем, что в ней оригинальные тексты печатаются параллельно с переводом на французский язык, что делает это издание более доступным для современного читателя, чем издание Миня. Эта серия еще не закончена, но все сохранившиеся работы Оригена в ней уже вышли.
      Русские издания святоотеческих творений, цитируемых в тексте без указания выходных данных:
      Августин. О граде Божием. — М., 1994.
      Августин. Беседы о воскресении. // бл. Августин Иппонский. Творения. М., 1997.
      Августин. Энхиридион // Творения. ч. 11. Киев, 1908.
      Афанасий Великий. Житие преп. Антония. // Творения. т. 3. Троице-Сергиева Лавра, 1903.
      Афинагор. Прошение о христианах. // Ранние Отцы Церкви. Антология. — Брюссель, 1988.
      Василий Великий. Беседы на Шестоднев. // Творения. Ч. 1. — М., 1845.
      Григорий Богослов. Творения. тт. 1-2. — Троице-Сергиева лавра, 1994.
      Григорий Нисский. Толкования на Песнь Песней. // Творения. — М., 1862. Ч. 3.
      Григорий Нисский. Об устроении человека. // Творения. Т. 1. — М., 1861.
      Григорий Чудотворец. Благодарственная речь Оригену // Творения. — М., 1912.
      Евагрий Схоластик. Церковная история. — М, 1997.
      Евсевий Памфил. Церковная история. — М., 1993.
      Епифаний Кипрский. Панарий — М., 1882.
      Ермий. Осмеяние языческих философов. // Преображенский П. Сочинения древних христианских апологетов. — М., 1895.
      Ефрем Сирин. О рае. // Творения. ч. 5. — Троице-Сергиева Лавра, 1912.
      Иероним Стридонский. Письма. // Творения. чч. 1-3. Киев, 1893-1895.
      Иероним Стридонский. Книга против Иоанна Иерусалимского, к Паммахию. // Творения. ч. 4. — Киев, 1880.
      Иероним Стридонский. Апология против Руфина // Творения. ч. 5. Киев, 1881.
      Иероним Стридонский. Изложение хроники Евсевия Памфила // Творения. ч. 5. Киев, 1910.
      Иероним Стридонский. О знаменитых мужах // Творения. ч. 5. Киев, 1910.
      Иоанн Златоуст. Творения. — Спб., 1900-1908.
      Ириней Лионский. Творения. — М., 1996.
      Кирилл Иерусалимский. Огласительные беседы // Творения. — М., 1855.
      Климент Александрийский. Строматы. — Ярославль, 1892.
      Климент Римский. 2 Послание Коринфянам. // Ранние Отцы Церкви. Антология. — Брюссель, 1988.
      Макарий Египетский. Духовные беседы. — М., 1880.
      Минуций Феликс. Октавий. // Богословские труды. № 22, — М., 1981.
      Ориген. О началах. — Рига, 1936.
      Ориген. О воскресении. // Св. Мефодий, епископ и мученик, отец Церкви III-го века. Полное собрание его сочинений. — СПб., 1877.
      Ориген. Против Цельса — М., 1996.
      Ориген. Увещание к мученичеству. // О молитве и Увещание к мученичеству. Творения учителя Церкви Оригена. Спб., 1897.
      Сократ Схоластик. Церковная история. — Саратов, 1911.
      Татиан. Увещание к эллинам // Ранние Отцы Церкви. Антология. — Брюссель, 1988.
      Тертуллиан. Апология. // Отцы и учители Церкви III века. Антология. — М., 1996.
      Тертуллиан. О воскресении плоти. // Избранные сочинения. — М., 1994.
      Феодорит Кирский. Церковная история. М., 1993.
      Феофил Антиохийский. К Автолику. // Ранние Отцы Церкви. Антология. — Брюссель, 1988.