ГЛАВА II. Обо мне и о десяти тысячах фунтов

Хотя мой предок был слишком разумен, чтобы не оглядываться на свое происхождение в суетном смысле этого слова, его обращенные назад взоры никогда не достигали высокой тайны его нравственного бытия. И точно так же можно сказать, что как он ни напрягал свою мысль, чтобы заглянуть в будущее, эта мысль всегда была земной и не могла проникнуть дальше тех сроков сведения счетов, которые предписывались правилами фондовой биржи. Для него родиться значило лишь начать спекуляцию, а умереть — подвести общий баланс прибылей и убытков.

Человек, столь редко задумывавшийся над бренностью людской, был поэтому мало подготовлен к созерцанию таинства смерти. Хотя он никогда по-настоящему не любил мою мать (ибо любовь — чувство слишком чистое и возвышенное для того, чье воображение привыкло питаться красотами бухгалтерских книг), он всегда был добр к ней, а в последнее время, как уже указывалось, готов был сделать все, что могло способствовать ее благополучию без ущерба для его целей и привычек. С другой стороны, кроткой натуре моей матери требовалось нечто более властное, чем привязанность ее супруга, чтобы проросли те семена глубокой, тихой женской любви, которые, несомненно, дремали в ее сердце подобно зернам посева, пережидающим в земле конца зимних холодов.

Последнее свидание такой четы едва ли могло сопровождаться бурными проявлениями скорби.

Тем не менее мой предок был глубоко поражен переменой во внешнем облике своей жены.

— Ты очень исхудала, Бетси, — сказал он, ласково взяв ее руку после долгого молчания. — Исхудала больше, чем я мог бы поверить! Дает ли тебе сиделка крепкий бульон? Сытно ли она тебя кормит?

Мать улыбнулась призрачной улыбкой смерти, но жестом выразила отвращение к мысли о еде.

— Все это теперь слишком поздно, мистер Голденкалф, — ответила она, говоря внятно и с энергией, ради чего давно приберегала силы. — Я больше не нуждаюсь ни в яствах, ни в нарядах.

— Ну что же, Бетси! Тот, кто во всем этом не нуждается, не может очень страдать, и я рад, что ты в этом отношении покойна. Однако мистер Этерингтон говорит, что твое телесное здоровье далеко не удовлетворительно, и я пришел узнать, не могу ли я принять какие-нибудь меры, чтобы ты чувствовала себя лучше.

— Можете, мистер Голденкалф! В этой жизни мне уже почти ничего не нужно. Час-другой, и я покину этот мир с его заботами, его суетой, его…— Моя бедная мать, вероятно, хотела добавить «его бессердечием» или «его себялюбием», но, сдержав себя, после недолгого молчания продолжала:— По милости нашего благословенного Спасителя и благодаря утешениям этого превосходного человека, — она сначала набожно возвела взор к небу, а затем с кроткой признательностью остановила его на священнике, — я покидаю вас без тревоги, и, если бы не одно обстоятельство, то могла бы сказать— совсем безмятежно.

— Что же тебя так особенно огорчает, Бетси? — спросил отец, сморкаясь и говоря с необычной нежностью. — Если в моей власти облегчить твое сердце и помочь тебе в этом или ином деле, только скажи мне, и я тотчас же распоряжусь все исполнить. Ты всегда была доброй, благочестивой женщиной и мало в чем можешь себя упрекнуть.

Моя мать с грустью поглядела на своего мужа. Никогда прежде его не заботило так ее счастье, и если бы, увы, не было слишком поздно, от этого проблеска доброго чувства факел их брака мог бы разгореться более ярким пламенем, чем то, которое еле озаряло все их прошлое.

— Мистер Голденкалф, у нас есть единственный сын…

— Да, Бетси, и тебе, наверное, отрадно будет услышать, что, по уверениям врача, мальчик имеет больше шансов выжить, чем его бедные братья и сестры.

Трудно постигнуть священную и таинственную природу материнского чувства, побудившего мою мать сложить руки, возвести взор к небу и, в то время, как слабый луч пробегал по ее стекленеющим глазам и впалым щекам, пробормотать слова благодарности богу за эту милость. Сама она стремилась из этого мира к вечному блаженству чистых духом и спасенных, и ее воображение, мирное и простое, рисовало ей, как она, вместе со своими усопшими младенцами, уже стоит перед престолом всевышнего, воспевая ему славу; и все же она ликовала, что ее последнее и особенно нежно любимое дитя, вероятно, должно будет подвергаться опасности всех бед, пороков, более того — ужасов жизни, с которой она так охотно расставалась.

— О нашем ребенке я теперь и хочу говорить, мистер Голденкалф, — ответила мать. — Он будет нуждаться в обучении и уходе; короче говоря, ему нужны будут мать и отец.

— Бетси, ты забываешь, что отец у него по-прежнему будет.

— Вы слишком заняты вашими делами, мистер Голденкалф, да и в других отношениях не приспособлены к тому, чтобы воспитывать мальчика, рожденного для пагубных соблазнов безмерного богатства.

Мой превосходный предок готов был подумать, что мысли его умирающей супруги уже помутились.

— Существуют школы, Бетси! Я обещаю тебе, что ребенок не будет забыт. Я позабочусь о том, чтобы он получил хорошее образование, хотя бы это стоило мне тысячу фунтов в год!

Его жена протянула исхудалую руку и пожала руку отца настолько крепко, насколько это было в ее силах. На миг казалось даже, что она избавилась от своей последней заботы. Однако знание его характера, приобретенное тяжким опытом тридцати лет, не могло быть стерто мгновенной благодарностью.

— Я хотела бы, мистер Голденкалф, — снова заговорила она с тревогой, — чтобы вы торжественно обещали мне поручить воспитание нашего сына преподобному мистеру Этерингтону. Вы знаете, что это достойнейший человек и заслуживает полного доверия.

— Ничто не даст мне большего удовлетворения, дорогая Бетси! И если мистер Этерингтон согласится принять его, я сегодня же вечером отошлю Джека к нему. Ведь, по правде говоря, я мало гожусь на то, чтобы присматривать за младенцем. Лишняя сотня фунтов в год не удержит меня от такой хорошей сделки.

Священник был джентльмен, и при этих словах он нахмурился. Однако, поймав тревожный взгляд матери, тотчас смягчился, и досада в его взоре сменилась жалостью и ободрением.

— Вопрос о расходах по его воспитанию легко будет уладить, мистер Голденкалф, — сказала моя мать. — Но мистер Этерингтон с трудом согласился взять на себя ответственность за моего бедного крошку, и то лишь на двух условиях.

Биржевик взглядом потребовал объяснения.

— Во-первых, ребенок с четырехлетнего возраста должен быть всецело отдан на его попечение, а во-вторых, вы назначите стипендии двум бедным ученикам в одной из больших школ.

Моя мать откинулась на подушку, с которой было приподнялась — так сильно волновало ее это дело, и, затаив дыхание, ждала ответа. Мой предок наморщил лоб, как человек, которому надо поразмыслить.

— Ты, может быть, не знаешь, Бетси, что такие стипендии требуют больших денег… больших денег, и часто не приносят никакой пользы.

— Десять тысяч фунтов — вот сумма, о которой мы условились с миссис Голденкалф, — решительно сказал священник, который, мне кажется, надеялся, что его условие будет отвергнуто, так как он нехотя уступил настойчивым просьбам умирающей, не считая этот план ни особенно желательным, ни особенно полезным.

— Десять тысяч фунтов!

Моя мать уже не могла говорить и только с умоляющим выражением утвердительно кивнула головой.

— Десять тысяч фунтов — большие деньги, дорогая Бетси, очень большие!

Лицо моей матери приняло мертвенный оттенок, и ее дыхание свидетельствовало, что началась агония.

— Ну, хорошо, Бетси, — с некоторой торопливостью произнес отец, испуганный ее бледностью и выражением крайнего отчаяния, — пусть будет по-твоему. Деньги… Да, да, деньги будут выданы, как ты хочешь. Успокой свое доброе сердце!

Резкая перемена душевного состояния оказалась не по силам женщине, которую поддерживало только необыкновенное возбуждение, хотя уже час назад она едва могла говорить. Протянув руку мужу, она улыбнулась доброй улыбкой, прошептала «спасибо» и, сразу ослабев, погрузилась в последний сон — безмятежно, как дитя опускает голову на плечо няни.

Это была внезапная и, в определенном смысле, неожиданная смерть; все, кто присутствовал там, были охвачены благоговением. Мой отец целую минуту пристально смотрел на умиротворенные черты своей жены, а затем безмолвно вышел из комнаты. Священник последовал за ним. Оба хранили молчание, вернувшись в кабинет хозяина, где встретились ранее в этот вечер, и не сели.

— Она была хорошая женщина, мистер Этерингтон! — сказал вдовец, в волнении покачивая ногой.

— Она была хорошая женщина, мистер Голденкалф.

— И хорошая жена, мистер Этерингтон.

— Я всегда считал ее хорошей женой, сэр.

— Верная, послушная и бережливая.

— Три качества, весьма существенные в нашей земной жизни.

— Я не женюсь второй раз, сэр. Священник наклонил голову.

— Да, другой такой жены мне не найти! Священник вновь наклонил голову, хотя на этот раз знак согласия сопровождался легкой усмешкой.

— Во всяком случае, она оставила мне наследника.

— И принесла с собой малую толику, которую он может унаследовать, — сухо заметил священник.

Мой предок вопросительно взглянул на него, но, по-видимому, не уловил сарказма.

— Я передаю ребенка на ваше попечение, мистер Этерингтон, в соответствии с предсмертной просьбой моей возлюбленной Бетси.

— Я принимаю эту обязанность, мистер Голденкалф, в соответствии с обещанием, которое дал покойной. Но вы помните, что с этим обещанием было связано условие, которое должно быть выполнено точно и незамедлительно.

Мой предок привык строго соблюдать кодекс торговой этики, по которому обман допускается только в особых случаях, предусмотренных особыми правилами чести, — своеобразная мораль, основанная больше на удобстве ее приверженцев, чем на общем законе справедливости. Он уважал букву своего обещания, но жаждал уклониться от его духа. И его изворотливый ум уже деятельно искал способа осуществить это желание.

— Конечно, я дал бедной Бетси обещание, — ответил он тоном человека, погруженного в раздумье, — и это обещание было дано при весьма торжественных обстоятельствах.

— Обещания, данные умершим, связывают вдвойне. Уходя в мир иной, они как бы поручают надзор за выполнением обещаний тому высшему существу, которое не может лгать.

Мой предок устрашился, дрожь пробежала по его телу, и он утратил решимость.

— Но бедная Бетси оставила своим представителем в этом деле вас, — сказал он после долгого молчания, устремив на священника задумчивый взгляд.

— В определенном смысле это безусловно так, сэр.

— А представитель, облеченный полномочием, с точки зрения закона, это сам доверитель, только под другим именем. Мне кажется, это дело может быть улажено к нашему общему удовлетворению, мистер Этерингтон, и воля бедной Бетси может быть исполнена в полной мере. Она, бедняжка, мало разбиралась в делах, но оно и лучше для ее пола—когда женщины берутся за крупные дела, это редко кончается хорошо.

— Если воля покойной будет исполнена вполне, вы можете не опасаться моей несговорчивости, мистер Голденкалф.

— Я так и думал. Я знал, что между двумя разумными людьми, которые встретились с целью честно уладить дело, не возникнет никаких затруднений. Бедная Бетси, мистер Этерингтон, желала, чтобы ребенок был поручен вашим заботам, полагая— и я не отрицаю справедливости этой мысли, — что мальчику ваши познания окажутся полезнее, чем мои.

Священник был слишком честен, чтобы отрицать это, и слишком вежлив, чтобы не кивнуть в знак согласия.

— А раз мы сходимся в предпосылках, дорогой сэр, — продолжал мой предок, — рассмотрим несколько подробнее некоторые частности. Мне кажется, всего лишь справедливо, чтобы тот, кто выполняет работу, получал вознаграждение. В этих принципах я был воспитан, мистер Этерингтон. И хочу, чтобы в этих же принципах был воспитан и мой сын. Я же намерен всегда придерживаться их и впредь!

Священник вновь кивнул.

— Однако бедная Бетси — благослови ее небо, это была кроткая и тихая подруга и заслужила большую награду на том свете, — бедная Бетси мало понимала в делах. Она воображала, что, потратив эти десять тысяч фунтов на благотворительность, поступит хорошо, в действительности же она совершила несправедливость. Если все труды и заботы по воспитанию маленького Джека вы берете на себя, кому же, как не вам, положено вознаграждение?

— Я полагаю, мистер Голденкалф, что вы предоставите средства, чтобы обеспечить ребенка всем необходимым.

— Это, сэр, само собой разумеется, — быстро и гордо прервал его мой предок. — Я человек осторожный и предусмотрительный, я знаю цену деньгам, но я не скряга, чтобы жалеть денег для моей же плоти и крови. Джек никогда не будет терпеть нужду в том, что в моих силах ему дать. Я отнюдь не так богат, сэр, как думают соседи, но я и не нищий. Я полагаю, что, если подсчитать мой актив, может набраться до сотни тысяч фунтов.

— Говорят, за покойной миссис Голденкалф вы получили гораздо большую сумму, — заметил священник не без укоризны в голосе.

— Ах, дорогой сэр, мне незачем говорить вам, чего стоят сплетни! Но я не стану подрывать собственный кредит. Давайте переменим тему. Моя цель, мистер Этерингтон, заключается только в том, чтобы поступить справедливо. Бедная Бетси хотела, чтобы десять тысяч фунтов были затрачены на учреждение одной-двух стипендий для школьников. Что же, однако, эти школьники сделали или чего можно ожидать от них для меня и моих близких? Другое дело вы, сэр! У вас будут заботы, много забот, я в этом не сомневаюсь. И вполне уместно, чтобы вы получили достаточное возмещение. Поэтому я собирался предложить вам, чтобы вы соблаговолили принять от меня чек на три, или на четыре, или даже на пять тысяч фунтов, — продолжал мой предок, повышая сумму по мере того, как священник все больше хмурился. — Да, сэр, я готов назвать эту последнюю сумму — она, вероятно, не чрезмерна, если принять во внимание предстоящие вам труды и заботы. И мы забудем про женскую фантазию бедной Бетси насчет двух стипендий и благотворительности. Пять тысяч фунтов на стол, сэр, лично для вас, а о благотворительности забудем навсегда!

Высказав так без обиняков свое предложение, мой отец ожидал ответа на него с уверенностью человека, который издавна привык иметь дело с людским корыстолюбием. Но против обыкновения он ошибся в расчете. Лицо священника вспыхнуло, затем побледнело и, наконец, приняло выражение скорбного порицания. Он встал и несколько минут молча ходил по комнате. Все это время мой отец сохранял уверенность, что мистер Этерингтон обсуждает сам с собой возможность выговорить за свое согласие сумму побольше, как вдруг он остановился и обратился к моему предку мягким, но решительным тоном.

— Я считаю своим долгом, мистер Голденкалф, — сказал он, — предостеречь вас: вы повисли над пропастью. Любовь к деньгам, это начало всякого зла, заставившее Иуду предать даже своего господа, пустила глубокие корни в вашей душе. Вы уже не молоды и, хотя все еще гордитесь своей силой и благосостоянием, будете скорее призваны к ответу, чем вы склонны думать. Не прошло и часа, как вы были свидетелем отхода смиренной души, которая уже предстала перед Всевышним. Вы слышали просьбу умирающей из ее уст. В такую минуту, в такой обстановке вы обещали исполнить ее желания. И вот проклятый дух наживы уже обуял вас, и вы пытаетесь играть этими священными обязательствами только для того, чтобы сохранить немного бесполезного золота в руке, и без того переполненной. Что, если бы чистый дух вашей доверчивой и простодушной жены присутствовал при нашем разговоре? Как он оплакивал бы вашу слабость и вероломство! Да и как знать, не было ли это на самом деле? Ибо нет причины думать, что счастливым духам не дано витать возле нас и скорбеть о нас, пока мы не будем освобождены из той трясины греха и пороков, в которой обитаем. А в таком случае представьте себе ее печаль, если она услышит, как скоро ее прощальная просьба забыта и как напрасен был пример ее светлой кончины, как глубоки и ужасны ваши пороки!

На моего отца больше подействовал тон священника, нежели его слова. Он провел рукой по лбу, словно ограждая себя от призрака своей жены, потом повернулся, придвинул к себе письменные принадлежности, выписал чек на десять тысяч фунтов и вручил его священнику с покорным видом провинившегося мальчика.

— Джек будет передан вам, дорогой сэр, — сказал он, вручая чек, — как только вы соблаговолите прислать за ним.

Они расстались безмолвно. Священник был слишком возмущен, а мой предок — слишком огорчен, чтобы произносить слова, требуемые вежливостью.

Оставшись один, мой отец боязливо оглядел комнату, проверяя, не принял ли укоряющий дух его жены форму более осязательную, чем воздух, а потом не менее часа с большой тоскою раздумывал о главных событиях минувшего вечера. Говорят, что занятия до некоторой степени могут смягчить горе. Так оказалось и в этом случае. К счастью, мой отец как раз в этот день составил для себя полный отчет о своем состоянии. Поэтому, взявшись вновь за это приятное дело, он выполнил простое действие: вычел из итога только что истраченную сумму и, убедившись, что остался хозяином семисот восьмидесяти двух тысяч трехсот одиннадцати фунтов и нескольких шиллингов и пенсов, извлек весьма естественное утешение из сравнения величины истраченной суммы с величиной остатка.

ГЛАВА III. Взгляды предка нашего автора, взгляды его собственные, а также взгляды некоторых других людей

Преподобный Этерингтон был благочестивый человек; кроме того, он был джентльмен. Второй сын баронета из старинного рода, он был воспитан в понятиях своей касты и, быть может, не совсем свободен от ее предрассудков. При всем том мало можно назвать священников, которые бы больше стремились руководствоваться этикой и принципами Библии. Его скромность, конечно, сочеталась с должным уважением к сословности, его доброта разумно управлялась канонами веры, а его человеколюбие отличалось разборчивостью, подобающей тому, кто ревностно служил церкви и государству.

Принимая на себя поручение, которое он теперь обязан был выполнить, он поддался доброму побуждению — облегчить смертный час моей матери. Зная характер ее супруга, он прибегнул к своего рода благочестивому обману, связав свое согласие с условием о стипендиях, ибо, несмотря на сильный язык его отповеди, на обещание отца и на все мелкие сопровождающие обстоятельства того вечера, неизвестно, кто после предъявления и оплаты чека был больше изумлен — тот, кто получил, или тот, кто потерял десять тысяч фунтов. Тем не менее во всем этом деле преподобный Этерингтон соблюдал скрупулезную честность. Я сознаю, что писатель, которому предстоит поведать много чудес, украшающих дальнейшие страницы этой рукописи, не должен злоупотреблять доверчивостью своих читателей. Однако истина вынуждает меня добавить, что вся эта сумма до последнего фартинга была размещена в строгом соответствии с желанием усопшей христианки, избранной провидением, чтобы ниспослать столько золота бедным и темным людям. О том же, как в конце концов был использован этот дар, я не скажу ничего, так как никакие расспросы не помогли мне тут настолько, чтобы я мог говорить об этом с уверенностью.

Что касается меня, то о событиях последующих двадцати лет рассказывать особенно нечего. Меня крестили, выпестовали, облачили в панталоны, отдали в школу, обучили верховой езде, конфирмовали, послали в университет и выпустили оттуда, как в обычае всех принадлежащих к господствующей церкви джентльменов в Соединенном Королевстве Великобритании и Ирландии, то есть на родине моего предка.

Все эти годы преподобный Этерингтон исполнял свой долг, который, если судить по преобладающим свойствам человеческой природы (как ни странно, она внушает всем нам отвращение к заботам о чужих делах), вероятно, весьма ему досаждал, настолько добросовестно, насколько имела право надеяться моя добрая мать. Каникулы я обычно проводил в его доме. За время, истекшее с кончины моей матери и до моего поступления в Итон, он успел жениться, стать отцом, овдоветь и сменить свой городской приход на сельский. Но и после того, как я окончил Оксфордский университет, я проводил под дружественным кровом преподобного Этерингтона гораздо больше времени, чем под кровом моего родителя. Последнего я, собственно говоря, видел редко. Он оплачивал мои счета, снабжал меня карманными деньгами и выражал намерение отправить меня путешествовать, когда я достигну совершеннолетия. Но, удовлетворяясь этими проявлениями отеческой заботы, он, по-видимому, готов был предоставить мне полную свободу в выборе жизненного пути.

Мой предок являл собой красноречивый пример истинности политического догмата, утверждающего эффективность разделения труда. Ни один рабочий, обрабатывающий булавочные головки, не достигал такой сноровки в своей узкой отрасли, как мой отец в достижении той единственной цели, которой он предался душой и телом. Подобно тому, как любое из наших чувств обостряется, если его постоянно упражняют, а всякая страсть развивается, если ей предаются, так и его пылкое стремление к поставленной перед собой излюбленной цели росло с его состоянием и проявлялось все сильнее, когда обыкновенный наблюдатель мог бы подумать, что источник этого стремления должен был бы исчерпать себя. Этот феномен в области духа мне доводилось часто наблюдать, и, по-видимому, он зависит от сил притяжения, до сих пор ускользавших от мудрого взора философов, но действующих в мире нематериальном точно так же, как сила тяготения — в материальном. Его талант, в сочетании с настойчивостью и неутомимостью, принес обычные плоды. Мой предок богател с каждым часом и к тому времени, о котором я говорю, уже был известен в деловых кругах как крупнейшая фигура на фондовой бирже.

Я не думаю, чтобы взгляды моего предка в возрасте между пятьюдесятью и семьюдесятью годами претерпели такие же существенные изменения, как в возрасте от десяти до сорока лет. К сорока годам древо жизни успевает пустить глубокие корни, и после этого срока его наклон остается неизменным, приобретен ли он под натиском бурь или от стремления к свету, — и оно чаще всего расходует в своих плодах уже накопленные соки, а не приобретает новые благодаря разрыхлению и удобрению почвы. Все же мой предок, справляя семидесятый день рождения, был уже не совсем тем, каким он встретил свое пятидесятилетие. Его состояние за это время утроилось. Конечно, и его духовная сущность претерпела все те изменения, которые, как известно, сопряжены со столь важной переменой. Во всяком случае несомненно, что в течение последних двадцати пяти лет жизни моего предка его политические склонности также были на стороне исключительных прав и исключительных привилегий. Этим я не хочу сказать, что он был аристократом, как их принято представлять. Для него феодализм не существовал — вероятно, он никогда и не слыхал этого слова. Подъемные мосты поднимались и опускались, сторожевые башни замков возносили свои вершины и зубчатые стены окружали внутренние здания, не затрагивая его воображения. Его не интересовали ни дни ленных и баронских судов, ни сами бароны, ни пышные родословные (да и с какой стати? Ведь ни один аристократ в стране не мог яснее проследить свой род до мрака времен, чем он сам), ни мишура королевских дворов или высшего света, ни все прочие побрякушки, которые обычно восхищают людей, слабых умом, впечатлительных или тщеславных. Его политические симпатии проявлялись иным образом. За все упомянутые мною двадцать пять лет он не произнес ни единого слова в осуждение правительства, что бы и как бы оно ни делало. Для него было достаточно, что это — от правительства. Даже налоги больше не вызывали его гнева и не возбуждали его красноречия. Он считал, что они необходимы для поддержания порядка и особенно для защиты собственности — той отрасли политических наук, изучив которую весьма основательно, он неплохо преуспел в защите своего собственного имущества даже от этого великого союзника.

После того, как его богатство перевалило за миллион, было замечено, что его мнение о человечестве вообще стало заметно хуже и у него появилась склонность сильно преувеличивать те немногие блага, которыми провидение одарило бедняков. Сообщение о собрании вигов обычно лишало его аппетита, резолюция, исходившая из их лондонского клуба, отбивала у него охоту обедать, если же радикалы предпринимали что-либо, он проводил ночь без сна, а часть следующего дня произносил слова, которые вряд ли удобно повторять. Все же, не нарушая приличий, я могу добавить, что в таких случаях он не жалел намеков на виселицу. Мишенью для лексикона рыночных торговок служил в особенности сэр Франсис Бэрдет. И даже такие достойные и почтенные люди, как лорды Грей, Ленсдаун и Холленд, разделывались под орех. Однако нам нет надобности останавливаться на этих мелких подробностях, так как их можно объединить в общем замечании: чем возвышеннее и утонченнее люди становятся в своей политической этике, тем больше они привыкают забрасывать грязью своих ближних. Впрочем, все это дошло до меня через устное предание; я редко видел моего предка, а когда мы встречались, то лишь затем, чтобы подвести счета, съесть вместе баранье жаркое и расстаться, как расстаются люди, которые по крайней мере никогда не ссорились.