Моникины

Заключительные слова он громко крикнул. Это были последние слова, слетевшие с уст Томаса Голденкалфа. На шум вбежали люди, но он был уже мертв. Как только печальная истина была окончательно установлена, я приказал всем выйти из комнаты и несколько минут оставался наедине с покойником. Его лицо застыло, в глазах, все еще открытых, отражался блеск безумного восторга, охватившего его в последний миг, и все черты являли ужасную картину неотвратимой гибели. Я опустился на колени и, хотя и был протестантом, горячо помолился о спасении души покойного. Затем я простился с первым и последним моим предком.

За этой сценой последовал обычный период притворной скорби, погребение и всякие проявления надежд со стороны окружающих. Я заметил, что в дом зачастили люди, которые при жизни хозяина редко переступали его порог. Они уединялись по углам, вполголоса беседовали между собой и как-то странно косились на меня. Постепенно число посетителей возрастало и дошло приблизительно до двадцати. Среди них приходской священник, казначеи нескольких благотворительных обществ, трое стряпчих, четверо или пятеро крупных биржевиков во главе с сэром Джозефом Джобом и трое профессиональных благодетелей, чье единственное занятие, по-видимому, состояло в том, чтобы поощрять ближних проявлять милосердие.

На следующий день после того, как мой предок был похоронен, народу в доме собралось еще больше, чем обычно. Тайные совещания оживились и участились, и наконец меня пригласили к этим незваным гостям, в комнату, которая была святая святых скончавшегося хозяина дома. Я вошел и предстал перед двадцатью чужими лицами, недоумевая, почему я, который до сих пор так незаметно проходил по жизни, так некстати вдруг понадобился всем этим людям. Сэр Джозеф Джоб обратился ко мне от имени собравшихся:

— Мистер Голденкалф, — начал он, для соблюдения приличий утирая глаза, — мы послали за вами, полагая, что уважение к нашему покойному превосходному и высокочтимому другу требует, чтобы мы дольше не пренебрегали его последней волей и сразу же вскрыли его завещание, с тем чтобы немедленно принять меры к его выполнению. Было бы правильнее, если бы мы сделали это еще до погребения, так как мы не могли предвидеть его волю в отношении его достойных останков. Но я твердо решил выполнить все, как он распорядился, даже если бы для этого нам пришлось извлечь тело из могилы.

Я обычно бываю покладист и, пожалуй, доверчив, но природа не лишила меня известной твердости характера. Мне показалось непонятным, какое дело может быть сэру Джозефу Джобу, да и вообще кому-либо, кроме меня, до завещания моего предка. И я не замедлил заявить об этом в выражениях, которые трудно было истолковать превратно.

— Поскольку я единственный сын и, более того, единственный известный родственник покойного, — сказал я, — мне непонятно, джентльмены, почему этот вопрос так живо интересует стольких посторонних людей!

— Очень метко и, несомненно, уместно сказано, сэр, — с улыбкой ответил сэр Джозеф. — Но вы должны знать, молодой человек, что если существуют наследники, то существуют также и душеприказчики.

Об этом я уже знал, и у меня каким-то образом сложилось впечатление, что из этих двух занятий второе — более доходное.

— Есть ли у вас какие-нибудь основания предполагать, сэр Джозеф Джоб, что мой покойный отец для выполнения этой миссии избрал вас?

— Это выяснится в конце, молодой человек. Известно, что ваш отец умер богатым, очень богатым. Конечно, он оставил гораздо меньше, чем будут утверждать праздные языки, но все-таки это вполне приличное состояние. И неразумно было бы предполагать, будто такой осторожный и предусмотрительный человек позволил бы, чтобы его деньги перешли к законному наследнику, юноше двадцати двух лет, несведущему в делах, не имеющему большого опыта, подверженному в таком возрасте всем соблазнам нашего развращенного и расточительного века, не оставив распоряжений, которые бы на некоторое время передали его трудовые заработки на попечение людей, подобно ему знающих цену деньгам.

— Нет! Никогда! Это совершенно невозможно! — восклицали присутствующие, покачивая головами.

— К тому же покойный мистер Голденкалф хорошо знал всех виднейших людей на бирже, и особенно сэра Джозефа Джоба, — добавил кто-то.

Сэр Джозеф Джоб кивнул, улыбнулся и погладил рукой подбородок в ожидании моего ответа.

— Собственность в опасности, сэр Джозеф, — иронически заметил я, — но дело не в этом. Если завещание существует, узнать его содержание столько же в моих интересах, как и в ваших. И я не возражаю против того, чтобы немедленно начать поиски.

Сэр Джозеф смерил меня убийственным взглядом. Но, будучи деловым человеком, он решил поймать меня на слове и, взяв предложенные мною ключи, тотчас же вызвал нотариуса, которому было предложено открыть ящики. Поиски продолжались четыре часа без всякого успеха. Каждый ящик переворошили, каждую бумагу развернули, и множество любопытных глаз всматривалось в ее содержание в надежде узнать что-либо о размерах состояния покойного. Растерянность и тревога явно овладевали зрителями по мере того, как обыск продолжал оставаться бесплодным. Когда нотариус окончил и объявил, что завещания найти не удалось, все взоры обратились на меня, словно меня подозревали в краже того, что, по природе вещей, должно было стать моим и без преступления.

— Где-нибудь должен быть тайник, — произнес сэр Джозеф Джоб, как бы не договаривая того, что он по этому поводу думал. — Мистер Голденкалф был крупным кредитором многих лиц, а между тем мы не нашли здесь расписки хотя бы на один фунт.

Я вышел из комнаты и вскоре вернулся с пакетом, который передал мне отец.

— Вот, джентльмены, — сказал я, — большой пакет с бумагами; их собственноручно отдал мне покойный на смертном одре, своими руками. Как видите, он запечатан его печатью и адресован мне его почерком. Поэтому естественно предположить, что содержание этих бумаг касается только меня. Однако, раз вы проявляете такой интерес к делам покойного, этот пакет будет вскрыт сейчас же и содержание бумаг, насколько вы вправе его знать, станет вам известно.

Мне казалось, что сэр Джозеф помрачнел, когда он увидел пакет и рассмотрел почерк на обертке. Однако все выразили свое удовлетворение, считая, что поиски, по-видимому, закончены. Я сломал печати и развернул пакет. Там оказалось несколько пакетов поменьше, каждый из них был снабжен печатью покойного и каждый адресован мне его рукой, как и наружная обертка. На каждом из этих пакетов был перечень того, что в нем находилось. Я брал их в том порядке, в котором они лежали, громко объявлял содержание каждого, а затем переходил к следующему. Пакеты были пронумерованы.

— Номер один, — начал я, — сертификаты общественных фондов, принадлежащие Томасу Голденкалфу на двенадцатое июня тысяча восемьсот пятнадцатого года.

Описываемая сцена происходила 29 июня того же года. Откладывая пакет в сторону, я заметил, что сумма, проставленная на обороте, значительно превышала миллион.

— Номер два, облигации Английского банка. — Сумма составляла несколько сот тысяч фунтов. — Номер три, Тихоокеанская рента (около трехсот тысяч фунтов). Номер четыре, долговые обязательства и закладные (их было на четыреста тридцать тысяч фунтов). Номер пять, долговое обязательство сэра Джозефа Джоба на шестьдесят три тысячи фунтов.

Я отложил документ и невольно воскликнул:

— Собственность в опасности!

Сэр Джозеф побледнел, но дал мне знак продолжать, заметив:

— Мы скоро дойдем до завещания, сэр!

— Номер шесть, — тут я помедлил, так как здесь речь шла о передаче мне некоторой суммы, которая, как я сразу понял, представляла собою попытку избавить меня от уплаты налога на наследство.

— Ну как, что же такое номер шесть? — спросил сэр Джозеф, дрожа от возбуждения.

— Это документ, касающийся лично меня и не имеющий к вам, сэр, никакого отношения.

— Посмотрим, сэр, посмотрим! Если вы откажетесь предъявить этот документ, закон может заставить вас.

— Сделать что, сэр Джозеф Джоб? Предъявить должникам моего отца документы, которые адресованы исключительно мне и касаются только меня? Но вот, джентльмены, та бумага, которую вы так хотите видеть! Номер семь, последняя воля и завещание Томаса Голденкалфа от семнадцатого июня тысяча восемьсот пятнадцатого года (он скончался 24 июня).

— А, драгоценный документ!—воскликнул сэр Джозеф Джоб и торопливо протянул руку, как будто рассчитывая схватить завещание.

— Этот документ, как вы можете убедиться, джентльмены, — сказал я, поднимая его так, чтобы всем было видно, — адресован лично мне, и я не выпущу его из рук до тех пор, пока не узнаю, что кто-либо имеет на него больше прав, чем я.

Должен признаться: когда я срывал печати, сердце у меня замирало. Я виделся с отцом редко, но знал его как человека весьма своеобразных взглядов и привычек. Завещание было написано собственноручно и было очень кратко. Собравшись с духом, я прочел вслух следующие слова:

«Во имя господа, аминь. Я, Томас Голденкалф из прихода Боу в городе Лондоне, объявляю этот документ моей последней волей и завещанием.

Все мое недвижимое имущество в приходе Боу и в городе Лондоне я оставляю моему единственному чаду и возлюбленному сыну Джону Голденкалфу в полное и безраздельное владение его и его наследников.

Упомянутому моему единственному чаду и возлюбленному сыну Джону Голденкалфу я оставляю все мое личное имущество, в чем бы оно ни заключалось, включая долговые обязательства и закладные, ценные бумаги, банковские вклады, векселя, товары, личные вещи и прочее.

Упомянутого моего возлюбленного сына Джона Голденкалфа я назначаю единственным исполнителем настоящей моей последней воли и завещания и советую ему не доверять никому из тех, кто будет называть себя моими друзьями, а в особенности — оставаться глухим ко всем претензиям и просьбам сэра Джозефа Джоба.

В свидетельство чего, и т. д. и т. д.»

Завещание было оформлено надлежащим образом и засвидетельствовано сиделкой, его доверенным клерком и горничной.

— Собственность в опасности, сэр Джозеф! — сухо заметил я, собирая бумаги, чтобы спрятать их.

— Это завещание можно оспорить, джентльмены! — в ярости закричал сэр Джозеф Джоб. — Оно содержит клевету!

— А в чью пользу оспорить, сэр Джозеф? — спокойно спросил я. — По завещанию или помимо завещания, мои права на имущество отца представляются одинаково неоспоримыми.

Это было настолько очевидно, что наиболее дальновидные молча удалились. И даже сэр Джозеф Джоб, немного помедлив в странном возбуждении, также ушел. Через неделю было объявлено о его банкротстве, последовавшем в результате каких-то крайне рискованных биржевых операций, и я впоследствии получил три шиллинга и четыре пенса за фунт по его долгу в шестьдесят три тысячи.

Когда эти деньги были выплачены, я невольно мысленно воскликнул: «Собственность в опасности!»

На следующее утро сэр Джозеф свел счеты с этим миром, перерезав себе горло.

ГЛАВА V. О вкладах в общественные дела, об опасности сосредоточения и о других нравственных и безнравственных курьезах

Привести в порядок дела моего отца было почти так же легко, как дела нищего. За сутки я полностью разобрался в них и убедился, что я если и не самый богатый, то все же один из самых богатых подданных в Европе. Я говорю «подданных», потому что монархи часто имеют привычку присваивать себе чужое добро, и соперничать с ними было бы смешно. Долгов у отца не оказалось, а если бы и были, за наличными деньгами дело бы не стало: сальдо моего банковского счета само по себе представляло целое состояние.

Читатель, возможно, предположит, что я был теперь совсем счастлив. Ни у кого не было права ни на мое время, ни на мое имущество, и я располагал доходом, который заметно превышал доходы многих владетельных князей. У меня не было склонности ни к мотовству, ни к пороку. Не было у меня особняков, конюшен, псарни, челяди, которые причиняли бы мне хлопоты и заботы. Во всех отношениях, кроме одного, я был сам себе хозяин. Под этим «одним» я разумею то драгоценное, лелеемое мною чувство, которое делало Анну в моих глазах ангелом (впрочем, ангелом она казалась и другим людям), путеводной звездой всех моих стремлений. С какой радостью отдал бы я теперь полмиллиона за то, чтобы быть внуком баронета с предками, восходящими хотя бы до семнадцатого столетия!

Впрочем, у меня была еще одна важная причина для беспокойства, заботившая меня даже больше, чем то, что история моего рода достигала тьмы веков с такой неудобной для меня легкостью.

Присутствуя при предсмертной агонии моего предка, я получил ужасный урок, предостерегавший меня от тщеты, опасностей и обманчивости богатства. И никакое время не могло его изгладить. История накопления отцовских капиталов всегда стояла передо мной и омрачала мне радость обладания ими. Нет, я вовсе не подразумеваю то, что принято считать нечестностью, — для такого предположения не было оснований, но просто бездушное и отчужденное существование моего отца, напрасная трата сил, притупление лучших чувств, вечная подозрительность и одиночество — все это, на мой взгляд, плохо окупалось безрадостной властью над миллионами. Я бы дорого дал, чтобы кто-нибудь указал мне в моем положении верный путь между расточительными бурунами Сциллы и скупыми скалами Харибды.

Когда я выехал из закопченных лондонских улиц на зеленый простор полей и с обеих сторон потянулись цветущие изгороди, земля показалась мне прекрасной, созданной для того, чтобы ее любили. Я видел в ней искусную руку божественного и благодетельного творца, и мне нетрудно было проникнуться убеждением, что тот, кто живет в городской суете только для того, чтобы перекладывать золото из кармана ближнего в свой собственный, не понял цели своего существования. Мой бедный предок, который никогда не покидал Лондона, встал предо мною со своими предсмертными сожалениями, и я твердо решил жить в свободном общении с людьми. Жажда осуществить это решение настолько овладела мной, что могла бы перейти в манию, если бы одно счастливое обстоятельство не спасло меня от такой беды.

Дилижанс, которым я воспользовался, желая избегнуть показной роскоши и хлопот, неотъемлемых при поездке в собственном экипаже со слугами, проезжал через известный своей лояльностью городок накануне предстоявших там дополнительных выборов. Это обращение к разуму и патриотизму избирателей было вызвано тем, что прежний представитель городка занял пост министра. Новый министр как раз собирался обратиться с речью к своим согражданам из окна гостиницы, где он остановился. Как ни был я утомлен, меня манила возможность найти отвлечение для своих мыслей, и, выскочив из дилижанса, я взял номер, а потом вышел на улицу и смешался с толпой.

Рассчитывающий на победу кандидат расположился на широком балконе в обществе своих ближайших друзей, среди которых приятно было видеть графов, баронетов, сановников церкви, влиятельных городских торговцев и даже одного-двух рабочих. Все они теснились на балконе, объединенные политическим единомыслием. Вот, подумал я, пример высокого человеколюбия! Кандидат, сын и наследник пэра, чувствует себя плотью от плоти своих избирателей. Как приветливо он улыбается! Как любезны его манеры! С какой сердечностью пожимает он даже самые заскорузлые руки! Очевидно, этим наш превосходный строй несколько умеряет человеческую гордыню, порождает стремление к благой деятельности и беспрестанно учит доброжелательности; необходимо вникнуть в это поглубже.

Кандидат вышел вперед и начал говорить. Память изменила бы мне, если бы я попытался точно воспроизвести речь оратора, но его взгляды и идеи произвели на меня такое сильное впечатление, что я не могу исказить их. Он начал с весьма уместного красноречивого восхваления английской конституции, которую он без колебаний объявил высшим в своем роде достижением человеческого разума. В доказательство этого он указал на тот несомненный факт, что она, пройдя через превратности и испытания стольких веков, приспособлялась к обстоятельствам, страшась всяких перемен. «Да, друзья мои, — воскликнул он с патриотическим воодушевлением, — под властью роз или лилий, Тюдоров, или Стюартов, или славного Брауншвейгского дома это великолепное здание устояло против бурь политических раздоров! Под своим кровом оно объединяло самых разных участников внутренних усобиц, оно давало защиту и тепло, одежду и пищу (здесь оратор в увлечении положил руку на плечо мяснику, который в своем фризовом сюртуке смахивал на откормленного борова) — да, пищу и одежду даже самому последнему из подданных короля. Но это еще не все: наша конституция чисто английская. Кто же будет таким низким, таким подлым, кто окажется столь неверен и себе, и своим предкам, и своим потомкам, чтобы отвернуться от подобной конституции, во всем и до конца английской конституции, которую мы обязаны передать в неприкосновенности грядущим поколениям?»

Здесь слова оратора были заглушены криками одобрения и восторга, так что этот вопрос можно было считать вполне разрешенным.

От конституции в целом оратор перешел к восхвалению той частицы ее, которая воплощалась в городке Хаусхолдер. Здешние жители, по его словам, были исполнены благородным духом независимости, готовностью поддерживать правительство, коего он был наименее достойным членом, и тем, что он в порыве политического вдохновения удачно назвал самым свободнорожденным сознанием своих политических прав. Этот лояльный и здравомыслящий городок никогда не расточал своего благоволения тем, кто не был так или иначе причастен к местным делам и собственности. Здесь понимают, что основой хорошего правления должна быть аксиома: доверять можно только людям, имеющим ощутимый и обширный интерес в делах страны. Без этого залога честности и независимости — чего мог бы ждать избиратель, кроме взяточничества и продажности, торговли его драгоценнейшими правами и подрыва его превосходных учреждений? Эта часть речи была выслушана в почтительном молчании, и вскоре избиратели разошлись, несомненно с лучшим мнением о себе и о конституции, чем то, которое у них сохранилось от предыдущих выборов.

Случаю было угодно, чтобы во время обеда (гостиница была переполнена) я оказался за одним столом со стряпчим, который в течение всего утра развивал большую деятельность среди избирателей. Как я вскоре узнал от него самого, он был доверенным владельца этого независимого городка. Он сообщил мне, что приехал сюда с расчетом продать эту собственность лорду Пледжу, упомянутому кандидату, ставшему теперь министром. Но наличные средства, на которые тот рассчитывал, вовремя не поступили, и сделка расстроилась в тот самый момент, когда крайне важно было знать, кому же принадлежат независимые избиратели.

— Впрочем, — добавил стряпчий, подмигнув мне, — его милость успел распорядиться неплохо. И в том, что его выберут, сомневаться приходится так же мало, как в том, что выбрали бы вас, если бы вы были местным землевладельцем.

— А это поместье все еще продается? — спросил я.

— Конечно! Мой патрон больше не может ждать. Цена назначена, и я, как его доверенный, уполномочен вести переговоры. Какая досада, что общественное мнение остается в состоянии неопределенности как раз накануне выборов!

— Тогда, сэр, я буду вашим покупателем.

Мой собеседник оглядел меня с изумлением и недоверием. Однако он был опытен в подобного рода делах и не хотел действовать опрометчиво.

— Цена поместья — триста двадцать пять тысяч фунтов, сэр, а поступления от арендаторов составляют всего лишь шесть тысяч!

— Отлично! Моя фамилия Голденкалф. Если вы отправитесь со мной в Лондон, то получите там деньги.

— Голденкалф? Как, сэр, вы единственный сын и наследник покойного Томаса Голденкалфа из Чипсайда?

— Он самый. Отец мой скончался меньше месяца назад.

— Простите, сэр, но дайте мне доказательства, что вы именно это лицо, — в подобных вопросах мы должны быть осторожны, — и тогда вы вступите во владение имуществом как раз вовремя, чтобы обеспечить свое собственное избрание или избрание кого-нибудь из ваших друзей. Я возвращу лорду Пледжу его маленький задаток, и в другой раз он будет точнее соблюдать свои обещания. Какой смысл в выборах, если слово аристократа не священно? Вы увидите, что здешние избиратели окажутся во всех отношениях достойными вашего доверия. Они столь же искренни, лояльны и прямодушны, как все им подобные в любом месте Англии. Тут не уклоняются от голосования! Это бесстрашные англичане, которые делают все, что говорят, а говорят все, что требует тот, чьими арендаторами они являются.

При мне было несколько писем и документов, поэтому удостоверить мою личность оказалось проще простого. Стряпчий потребовал перо и чернила, вынул из кармана договор, приготовленный для лорда Пледжа, дал его мне прочесть, заполнил пробелы и, поставив под ним свою подпись, позвал слуг быть свидетелями, а затем положил бумагу передо мной с таким проворством и почтительностью, что привел меня в полное умиление. «Ну вот, я и дал залог обществу покупкой земли, на которой стоит городок!» — подумал я, написал распоряжение моим банкирам выплатить триста двадцать пять тысяч фунтов и встал из-за стола владельцем поместья Хаусхолдер и политической совести его арендаторов.

Факт столь большой важности не мог долго оставаться неизвестным, и через несколько минут взоры всех, кто был в зале, обратились на меня. Явился хозяин гостиницы и попросил меня оказать ему честь, заняв лучшую комнату в его личных апартаментах, поскольку ничего более меня достойного в его распоряжении нет. Не успел я устроиться, как лакей в щегольской ливрее подал мне следующую записку:

«Дорогой мистер Голденкалф! Я только что узнал, что вы здесь, и чрезвычайно рад этому. Долгие дружеские отношения с вашим почтенным и чрезвычайно достойным покойным батюшкой дают мне право считать и вас своим другом. Отбрасывая всякие церемонии (их не должно быть между нами), я прошу вас уделить мне полчаса.

Искренне преданный вам Пледж».

Я распорядился, чтобы моего благородного посетителя не заставили ждать ни минуты. Лорд Пледж поздоровался со мной как старый и близкий друг. Он без конца расспрашивал меня о моем усопшем предке, с чувством говорил о том, как он жалеет, что его не позвали к постели умирающего, а затем изящно и горячо поздравил меня со вступлением во владение столь большим состоянием.

— Я слышал также, что вы купили это поместье, дорогой сэр. Обстоятельства сложились так, что в настоящую минуту я не смог сделать это сам, но покупка весьма удачная. Триста двадцать тысяч, не так ли? Такая цена была названа мне.

— Триста двадцать пять тысяч, лорд Пледж.

По лицу благородного кандидата я догадался, что заплатил лишних пять тысяч, которые проворный стряпчий, по всем вероятиям, положил себе в карман.

— Вы, конечно, намерены стать членом парламента?

— На следующих общих выборах, милорд. А пока я буду счастлив содействовать вашему переизбранию.

— Дорогой мистер Голденкалф!..

— Право, не сочтите это лестью, но нынче утром, лорд Пледж, вы высказали поистине благородные чувства, достойные государственного человека и истинного англичанина! Мысль, что вы будете избраны в парламент, доставляет мне больше удовлетворения, чем возможность попасть туда самому.

— Я восхищен вашим чувством гражданского долга, мистер Голденкалф! Жаль, что оно не встречается в этом мире чаще. Но вы можете рассчитывать на мою дружбу, сэр. То, что вы только что сказали, весьма верно, чрезвычайно верно, так верно… как перед богом, скажу, дорогой мистер Голденкалф, эти мои чувства… э… э… как вы очень верно отметили, они достойные и английские.

— Я искренне так думаю, лорд Пледж, иначе я бы этого не сказал. Сам я нахожусь в странном положении. При таком огромном состоянии, но без родства, без имени, без связей как легко молодому человеку моих лет сбиться с пути! Мое самое горячее желание — найти способ войти в общество.

— Женитесь, мой юный друг! Возьмите себе жену из числа прекрасных и добродетельных дочерей нашего счастливого острова. К сожалению, я сам ничего не могу предложить вам, так как обе мои сестры уже замужем.

— Я уже сделал свой выбор. Благодарю вас тысячу раз, мой дорогой лорд Пледж. Увы, я не решаюсь осуществить свои желания! Есть препятствия… Вот будь я сыном, скажем, второго сына баронета или…

— Станьте сами баронетом, — прервал меня мой благородный друг с явным облегчением, так как он, по-видимому, думал, что я буду требовать большего. — Ваше дело будет устроено к концу недели. И если только я могу сделать для вас еще что-нибудь, пожалуйста, скажите без стеснения.

— Если бы вы еще раз поделились со мной вашими замечательными мыслями о том вкладе, который мы все должны сделать в общественные дела, они внушили бы мне бодрость.

Мой собеседник поглядел на меня как-то странно, провел рукой по лбу, подумал и затем любезно исполнил мою просьбу.

— Вы придаете слишком большое значение нескольким безусловно верным идеям, но очень плохо изложенным. Человек, не сделавший вклад в общественные дела, немногим лучше дикого зверя. Это настолько очевидно, что не требует доказательств. Рассуждайте, как хотите, а только если у человека ничего нет, он для общества немногим лучше собаки. У того же, кто немногим лучше собаки, обычно ничего нет. Опять же, что отличает дикаря от цивилизованного человека? Конечно, цивилизация. А что такое цивилизация? Благоустройство жизни. Что же питает и поддерживает благоустройство жизни? Деньги или собственность. Следовательно, цивилизация — это собственность, а собственность — это цивилизация. Если управление страной находится в руках тех, кто владеет собственностью, правительство есть правительство цивилизованное. Если же власть в руках тех, у кого ничего нет, такое правительство, несомненно, правительство нецивилизованное. Никто не может быть надежным государственным деятелем, не имея в обществе прямых имущественных интересов. Вы знаете, эту аксиому признают даже новички в политике, разделяющие наши убеждения.

— А мистер Питт?

— Что ж, Питт был своего рода исключением. Но ведь вы помните, что он был представителем тори, а они владеют большей частью земельной собственности в Англии.

— Ну, а мистер Фокс?

— Фокс представлял вигов, владеющих остальной землей. Рассуждайте, дорогой Голденкалф, как хотите, вы все равно придете к тому же выводу. Кстати, вы сказали, сэр, что на следующих общих выборах выдвинете свою кандидатуру в парламент?

— Я почту за честь быть вашим коллегой.

Моя заключительная фраза скрепила нашу дружбу, ибо для моего благородного знакомого она была залогом, что второе место в парламенте от этого городка останется за ним. Он был слишком благовоспитан, чтобы высказывать свою благодарность в пошлых фразах (хотя, надо заметить, благовоспитанность редко проявляется во всей красе во время выборов), но он был светским человеком и принадлежал к классу, главная забота которого — всячески выказывать тонкость обращения, а поэтому читатель может быть уверен, что в тот вечер, когда мы расстались, я был очень доволен собой, и, само собой разумеется, моим новым знакомым.

На следующий день предвыборная кампания продолжалась, и мы выслушали еще одну убедительную речь на тему о вкладах в общественные дела. Ибо лорд Пледж был достаточно хорошим тактиком, чтобы, узнав уязвимое место крепости, штурмовать ее именно там, а не тратить силы на внешние укрепления. Вечером из Лондона прибыл стряпчий с готовой купчей (ее уже составили для лорда Пледжа), а рано утром арендаторы получили надлежащее уведомление, содержавшее мою горячую рекомендацию «вкладов в общественные дела». В полдень лорд Пледж, как выражаются на скачках, пришел первым. После обеда мы расстались; мой благородный друг вернулся в Лондон, а я отправился дальше.

Анна никогда не казалась мне более цветущей, более безмятежной, более высоко вознесенной над прочими смертными, чем в тот день, когда мы встретились в гостиной ее отца через неделю после моего отъезда из Хаусхолдера.

— Вы опять становитесь похожи на себя, Джек, — сказала она, протягивая мне руку с простой сердечностью англичанки. — И надеюсь, вы теперь будете более разумным.

— Ах, Анна, если бы я только смел упасть к вашим ногам и высказать вам все, что я чувствую, я был бы счастливейшим человеком во всей Англии!

— А так вы самый несчастный! — со смехом отозвалась она и, покраснев до корней волос, выдернула руку, которую я опрометчиво прижал к груди. — Пойдемте завтракать, мистер Голденкалф; отец уехал верхом навестить преподобного мистера Литерджи.

— Анна, — сказал я, садясь и принимая чашку чая из ее пальчиков, розовых, как заря, — боюсь, что вы мой злейший враг на земле.

— Джон Голденкалф! — воскликнула пораженная девушка, побледнев, а потом вспыхнув румянцем. — Прошу вас, объясните, что означают ваши слова.

— Я люблю вас всем сердцем и, если бы мог, женился бы на вас, а потом, боюсь, стал бы обожать вас, как никогда еще мужчина не обожал женщину.

Анна слабо засмеялась.

— И вы не боитесь впасть в грех идолопоклонства? — сказала она потом тихим голосом.

— Нет, я боюсь сузить круг моей симпатии к людям, утратить надежную опору в жизни, не внести свой вклад в общественные дела — короче говоря, стать таким же бесполезным для других, каким был мой бедный отец, чья кончина была такой печальной. Ах, Анна, если бы вы видели безнадежность этого смертного часа, вы никогда не пожелали бы мне подобной судьбы.

Мое перо бессильно передать то выражение, с которым Анна смотрела на меня. Недоумение, испуг, нежность и уныние светились в ее глазах. Однако бурность этих противоречивых чувств умерялась мягкостью, напоминавшей жемчужный блеск итальянского неба.

— Если я уступлю своему влечению, Анна, чем мое положение будет отличаться от положения моего несчастного отца? Он сосредоточил все свои чувства на любви к деньгам, а я… Да, я знаю, знаю это! — я любил бы вас так горячо, что это исключило бы всякое благородное чувство к другим. На моих плечах грозная ответственность—богатство, золото, золото без конца, и для спасения своей души я должен расширять, а не суживать мой интерес к ближним. Будь на свете сто таких Анн, я мог бы вас всех прижать к своей груди. Но одна!.. Нет, это был бы ужас, это была бы гибель! Избыток подобной страсти превратил бы меня в бессердечного скрягу, недостойного людского доверия.