Но никто, видно, и не хотел. Ни отец, ни мать не искали с ней встречи, полагая вопрос решенным. А она, как могла, избегала их. Завтракала ни свет ни заря, когда они спали. К обеду не выходила, то сказываясь больной, то без лишних объяснений исчезая в спасительной тишине сада. Раньше это вызвало бы шквал заботливых вопросов, милых ухищрений, ласковых намеков, но не теперь. Строптивая дочь не заслуживала заботы.

Так она впервые узнала цену родительской деспотии. И все спрашивала себя, всегда ли это было так? Спрашивала и не находила ответа. У нее просто не было случая в этом убедиться. Прежняя жизнь ее текла беззаботно и беспечно. Впервые ее чувства и желания вступили в противоречие с родительской волей.

Рассказ Вадима глубоко потряс и тронул ее, но нимало не поколебал. Умом она понимала настроение отца, мучимого старыми, незаживающими ранами. Но сердце бурно восставало против подобного диктата. Почему «дела давно минувших дней» должны ломать ее молодую, еще только распускающуюся жизнь? Кто дал отцу право распоряжаться ею?

Где-то поодаль хрустнула ветка. Маша вздрогнула и огляделась. Никого. С недавних пор у нее появилось чувство, что за ней неотступно кто-то следит. Не найдя тому подтверждения, она поспешила объяснить все своим нервическим, возбужденным состоянием.

Маша вновь погрузилась в свои мысли. Отец, видно, был столь уверен в ее покорности, что не стал ограничивать ее свободу. Она по-прежнему могла ездить когда и куда вздумается. Вчера она воспользовалась этим и нанесла визит Трегубовичу.

Это скорее был акт отчаяния, чем трезвый расчет. Вспоминая его холодные, прищуренные глаза, она понимала, что вряд ли сможет тронуть его сердце. Но надежда, крылатая трепетная надежда всегда умирает последней.

Она бросила поводья слуге и, не слушая его предостерегающих возгласов, вспорхнула по ступенькам. В холле никого не было. Она наугад распахнула одну из дверей. Он сидел в глубоком кресле лицом к окну.

Он был один.

— Антон Викентьевич! — проговорила она задыхаясь.

Он еле заметно вздрогнул, поднялся и сделал несколько шагов ей навстречу.

— Мария Антоновна! Какой неожиданный сюрприз! — сказал он, с некоторым даже неудовольствием бросив взгляд в зеркала, которые с обычной беспристрастностью отразили полнеющую фигуру в атласном халате.

Ворот белоснежной рубашки, по-домашнему вольно расстегнутый, не стеснял гладко выбритых щек. Пестрый шелковый платок свободно обнимал шею. Она явно застала его врасплох. Гостей он сегодня не ждал.

— Простите мое незваное вторжение.

— Помилуйте, я всегда рад…

Маша нетерпеливо тряхнула головой. К чему этот ненужный обмен любезностями?

— Мне стало известно, что вы…

— Прошу вас, присядьте.

Он протянул к ней свою холеную, наманикюренную руку с золотым перстнем тонкой флорентийской работы. Чтобы избежать прикосновения, Маша прошла в комнату, теребя в руках хлыстик.

— Не желаете ли чаю?

— Вы сватались ко мне?

Она резко повернулась к нему и, вздернув подбородок, смело посмотрела ему прямо в глаза. Он не отвел взгляда, просто не смог. Она была умопомрачительно хороша в эту минуту. Щеки разрумянились от волнения и быстрой езды, грудь бурно вздымалась, золотистая прядь волос, выбившись из-под шляпки, змеилась по нежной белой шее. От одной мысли, что скоро, очень скоро это восхитительное существо будет принадлежать ему, в голове его помутилось. Руки непроизвольно потянулись к ней, жаждая обладать ею прямо сейчас, не дожидаясь свадьбы. Чтобы скрыть свой бешеный порыв, он засунул руки в карманы халата, сжав их там в кулаки с такой силой, что ногти впились в ладони. Он нервно облизнул вдруг пересохшие губы. От Маши не укрылось его неожиданное движение. В его глазах она прочла такое безудержное желание, что в ужасе отшатнулась. Она оказалась не готова к такому недвусмысленному проявлению страсти. Ей вдруг стало страшно, как будто она заглянула в клокочущую бездну. Она сделала несколько неверных шажков назад и ощутила спиной холодную поверхность стены.

— Вам не следует меня бояться, — промолвил он, приближаясь неслышными шагами. — Особенно теперь, когда…

— Когда что? — с трудом проговорила она.

— Когда дело о свадьбе нашей решено, и решено окончательно. Ваш отец согласен.

— Но вы забыли об одной малости. Я не люблю вас.

Он лишь криво усмехнулся, всем своим видом соглашаясь со словом «малость». Маша вдруг поняла, что любовь не имеет для него никакого значения. Ему нужно ее тело, и ради этого он пойдет на все.

— Я всегда получаю то, что хочу. Всегда. С первой минуты, как я вас увидел, я понял, что хочу обладать вами. Хочу и буду. Сопротивление тут бесполезно. И чем раньше вы поймете это, тем лучше для вас, поверьте.

Маша рванулась к двери, но он опередил ее. Обхватив ее неожиданно сильными руками, он впился губами в ее шею. Маша вырывалась, но безуспешно. Он все крепче прижимал ее к себе. Она почувствовала, что сейчас потеряет сознание.

Неожиданно хлопнула дверь, и чей-то голос произнес:

— Барин, тут приказчик приехал.

— Вон! Сию минуту вон! — завопил в бешенстве Трегубович.

Жилы угрожающе вздулись на лбу. На мгновение он ослабил хватку. Маша рванулась и, почувствовав себя свободной, бросилась из комнаты.

Звездочка еще стояла у крыльца. Маша одним махом взлетела в седло, взмахнула хлыстом, и они исчезли в клубах пыли.

Теперь она сидела на поваленном стволе старой липы и, бессильно опустив руки на колени, размышляла. Отец не отступится, это ясно. От Трегубовича не следует ожидать ни сочувствия, ни милосердия. Ее опрометчивый визит к нему, который вспоминался сейчас как кошмарный сон, лишь усугубил положение. Значит, полагаться они могут только на себя. Они уедут куда-нибудь подальше от этих мест, туда, где их никто не знает, спрячутся, укроются и будут жить вдвоем, как родители Вадима, в один поцелуй, в один вздох. А если что-то не сладится, если им помешают, что ж! Ведьмин пруд уже принял две жизни. Примет и ее.

При мысли о Ведьмином пруде, о страшном рассказе няни ей вдруг стало холодно, как будто мрачные воды уже сомкнулись над ее головой.

Хрустнула ветка. Маша подняла глаза. Перед ней стоял беглый конюх Николай.

Он возник так неожиданно, что Маша даже не успела испугаться. Стоял перед ней, как леший, оборванный, грязный, с почерневшим лицом. Только странные белые глаза его, казалось, и жили на нем.

Маша украдкой осмотрелась. Никого. Да и кто здесь может быть? Звать на помощь? Бесполезно. Не услышат. Да и зачем он здесь? Неужели злодейство какое-нибудь замыслил?

— Ты что, Николай? — спросила она тихо. — Вернулся?

— А я и не уходил никуда. За тобой, барышня, смотрел. Значит, предчувствие не обмануло ее. Недаром она всей кожей эти дни чувствовала на себе чей-то взгляд.

— Отчего?

— Оттого, что я должен спасти тебя. От того упыря плешивого.

— И как же ты меня спасешь? — спросила Маша, невольно улыбаясь описанию Трегубовича.

— Зарежу его, — спокойно ответил Николай. — И того, другого, тоже зарежу, потому как ты, барышня, мне назначена. Моей «и будешь.

«Бред какой-то, — подумала в смятении Маша. Она ясно видела огоньки безумия в его глазах. — Что же это происходит со мной? Весь мир сошел с угла».

— Поди прочь! — отчаянно закричала она, вскочив на ноги и занеся руку для удара. — Поди прочь от меня! Поймают тебя, засекут на конюшне.

Но ударить его ей не пришлось. Он вдруг съежился, и канул в кусты.

Маша бросилась бежать по тропинке к дому. Страха не было, хотя она понимала, что чудом избежала опасности. Гнев душил ее. Все как обезумели, рвут ее на части, кричат: «Мое, мое!» Совсем как у Пушкина в «Евгении Онегине». Никто не смеет так обращаться с ней. Отныне она сама себе хозяйка и сможет решить свою судьбу.

Маша вернулась домой, и чем дальше она отъезжала от больницы, тем легче становилось у нее на душе. Она даже принялась тихонько напевать. Жизнь так многолика, так прекрасна, все проходит. Петр Алексеевич поправится. Сегодня приедет Вадим, и между ними снова начнется то чарующее колдовство, когда простые, знакомые слова приобретают неведомый доселе смысл, глаза говорят много больше, чем смеет произнести язык, а тела живут своей особенной жизнью, воспламеняясь от малейшего прикосновения. Ее пугали и завораживали эти превращения. Она ощущала себя песчинкой в буйном водовороте чувств, который она не в силах ни остановить, ни даже контролировать. Она стала заложницей самой себе, добровольной пленницей в сетях любви. Может быть, когда-то, в самом начале, она еще могла вырваться и отступить, но не теперь. Теперь уже слишком поздно. Будущее, которое в столь мрачных красках рисовала перед ней мать, нисколько не волновало ее. Пустой звук, не более. Главное, что сегодня она увидит его.

Все еще напевая, Маша взлетела по ступенькам крыльца и остановилась как вкопанная. Мать была не одна. Она сидела за столом с помертвевшим, тусклым лицом и неподвижными глазами смотрела прямо перед собой. Ее гость сидел спиной к Маше, но еще до того, как он повернулся к ней, она поняла, кто это. Узнавание было мгновенным и чудовищно болезненным, как удар ножа в сердце.

Все ее кошмары, страхи, бессонные ночи, старательно распиханные по углам памяти, в мгновение ока вернулись к ней. Она опять стала перепуганной, трясущейся девочкой из своих снов. Маша вдруг как бы увидела себя со стороны и содрогнулась от омерзения. Она не хочет, не может быть такой.

Вадим любит совсем другую женщину, сильную, независимую, смелую. Вадим. Воспоминание о нем придало ей силы.

— Здравствуй, Коля.

Он стремительно вскочил. Стул покачнулся и с грохотом упал на пол. Боковым зрением она увидела, как дернулась мать.

— Жавороночек!

— Не зови меня так.

— Жавороночек, — повторил он упрямо.

Он сделал шаг в ее сторону. Белесые глаза прикованы к ее лицу, желваки так и ходят на обтянутых кожей скулах.

— Ты ведь не боишься меня, правда? Она вот боится. — Судорожный взмах подбородком в сторону матери.

— Нет. — Маша покачала головой. — Нет.

— Не боишься, — как-то удивленно проговорил он. — А все боятся.

— Кто?

— Все. И курносая, и старик, и та, на станции. Но не ты. «О ком это он? — подумала Маша. — Говорит, сам не знает что».

— Хорошо тебя упрятали. Думали, не сыщу. Следы запутывали, кругами водили демоны. Но ты не бойся, я их одолел.

«Бред какой-то! — пронеслось в голове у Маши. — И как они его такого выпустили? Его же лечить надо».

— Ты болен, Коля. Поедем, я отвезу тебя к врачу.

— К врачу-у… — с подвывом пробормотал он. — Знаю я этих врачей. Лечили уже, говорили, нет никакого жавороночка, а сами спрятали.

— Никто меня не прятал. Я сама уехала.

— Сама? — недоверчиво переспросил он.

— Сама.

— От меня сбежать хотела? — Глаза его сузились. Маша невольно кивнула.

— От меня не сбежишь. Ты у меня вот где. — Он хлопнул себя по левой стороне груди. — Огнем выжжена. Ты живи пока, но знай, что я, как пес, каждый твой шаг сторожить буду. Любого порешу, кто близко подойдет. — Он судорожно рванул футболку у горла. — Душно тут у вас. Пойду. А ты думай.

Он пошел к двери, с порога оглянулся, обшарил глазами пол.

— Наследил я тут у вас. Ну, ничего, подотрете.

Они изумленно посмотрели на пол. Он был совершенно чист.

— Зажги свечи, — попросила Маша.

Вадим щелкнул зажигалкой. Комната погрузилась в полумрак. Золотистые живые огоньки закачались над столом. Вадим зажег свечи в другом канделябре, поставил его на пианино, любовно погладил крышку.

— Только вчера привезли, — сказал он. — Старый испытанный друг. Я на нем играл, еще когда учился в музыкальной школе.

«Петров», прочла Маша, откинув крышку.

— Хороший инструмент. А у меня всю жизнь «Аккорд» был. Дрова, как говорили знающие люди. Но ничего, играл. — Маша улыбалась своим мыслям. — Я его любила, но… пришлось оставить его там, в прежней жизни. Ну правда, не тащить же его было в деревню.

— Почему бы и нет? Музыка, она и в деревне музыка. Подумай, как классно: ночь, окно настежь, ветки сирени, собачий лай и «Лунная соната».

Маша присела за пианино, задумчиво прошлась пальцами по клавишам.

— «Я ехала домой… Душа была полна…» — вполголоса запела она.

Чарующий звук ее голоса, переливающийся каскад звуков, неверный свет свечей — все было исполнено неизъяснимой прелести. Вадим подошел и встал рядом. Не хотелось ни о чем думать, просто слушать ее и смотреть на порхающие по клавишам тонкие пальцы.

— «Я ехала домой… Я думала о вас…» — пела Маша, и голос ее, как черный бархат, ласкался к его лицу, будя смутные образы звездного неба, теплой южной ночи, волн, набегающих на песок.

Он присел рядом и принялся подыгрывать ей на басах. Получилось красиво. Романс плавно перешел в блюз, потом в песенку Окуджавы про виноградную косточку.

— Послушай-ка вот это, — сказал Вадим и заиграл что-то незнакомое. Вальс.

Слова были странные, изломанные, как зимние ветки на фоне серого, сумрачного неба. В сердце незаметно, украдкой пробралась грусть и свернулась там дымчатым клубочком.

— «Бледные губы — примета зимы. Нервные руки — примета, что кто-то умрет, но, может, не мы».

— Но, может, не мы, — прошептала Маша. — Может, не мы. Вдруг вспомнились слова Коли: «Любого порешу, кто близко подойдет». Ужасный смысл этих слов только сейчас до конца открылся ей. Вадим подошел к ней так близко, как только возможно. Она обязана предостеречь его.

Не хотелось портить вечер рассказами о Коле. Это было слишком уродливо, слишком гадко. Но ничего не поделаешь. Он должен все, все о ней знать.

— Я буду молиться за тебя, — повторила Маша слова песни. — Очень красиво. Кто автор?

— Павел Кашин.

— Никогда не слышала.

— Он появился не так давно. Молодой петербургский мальчик. Делает совершенно необыкновенные вещи, вот вроде этой. Новый декадент конца двадцатого века. Я привезу тебе кассету.

— Спасибо. Вадим, я должна тебе кое-что сказать.

— Если это о твоей маме и ее апокалиптических предсказаниях, то лучше не надо. Я уже сказал тебе все, что об этом думаю.

— Нет, это… Вадим, подожди!

Он целовал ее волосы. Мысли путались.

— Вадим, выслушай меня. Тебе грозит опасность.

— Точно. Опасность свихнуться от любви. Я не видел тебя целую неделю. И все это время ты была со мной. Сколько раз я прикусывал себе язык, чтобы не назвать кого-нибудь Машей. Я слышал твои шаги в моей пустой квартире и носился по ней как очумелый в надежде увидеть хотя бы твою тень. Каждую ночь ты приходила ко мне во сне, и мы занимались любовью, упоительно, самозабвенно, как не бывает в реальной жизни. У тебя родинка над левой грудью. Я целовал ее.

Не говоря ни слова, Маша расстегнула пуговки на груди. На нежной коже, золотистой в свете свечей, темнела бархатная родинка. Вадим прикоснулся к ней губами.

— Как во сне, — прошептал он.

Его руки на ее груди. Его губы на ее коже. Раздражающая шероховатость ткани. Их тела жаждали соприкоснуться, слиться воедино, нетерпеливо избавляясь от всего лишнего.

Она лежала под ним, горячая, трепещущая. Волосы разметались по ковру. Вадим положил ее ногу к себе на плечо, скользнул языком по шелковистой поверхности бедра. Маша вдруг ощутила себя такой открытой, беззащитной, маленькой. Она притянула к себе его голову и тут почувствовала, как он вошел в нее.

От неожиданной резкой боли она вскрикнула. Вадим замер, внимательно вглядываясь в ее лицо.

— Маша, ты…

Она зажмурила глаза.

— Девочка моя, почему ты не сказала мне? Она молчала, крепко закусив губы.

Он нежно гладил ее по волосам, целовал глаза, шею, плечи. Его губы, его пальцы были везде. Тягучая сладость потекла по ее телу туда, где она особенно остро чувствовала его. Маша застонала и вся подалась ему навстречу. Он заскользил в ней медленно, изнуряюще медленно, проникая все глубже и глубже.

— Я люблю эту боль, — прошептала, задыхаясь, Маша. — О Боже, как я люблю эту боль.

Свечи догорали. В их мерцающем свете каштановые волосы Маши отливали старым золотом. Ее головка покоилась у него на груди. Вадим не видел ее лица, но чувствовал, что она улыбается. Ее тело оживало под ласковыми прикосновениями его пальцев. Она так прекрасна, его возлюбленная, прекрасна, как сама любовь. Они еще только начали познавать друг друга. Ему предстоит обучить ее всем тонкостям этой сладостной науки, разбудить ее великолепное тело. Она сама себя не знает, не ведает, какое изумительное наслаждение могут дарить друг другу два любящих существа.

— Как ты чувствуешь себя?

— Божественно. — Маша потянулась, теснее прижимаясь к нему, приподнялась на локте, заглянула ему в лицо. — Никогда не думала, что у мужчины может быть такое тело. Ты знаешь, что ты очень красив?

— Догадываюсь.

— Хвастун!

— Нет. Просто я верю тебе на слово. Если ты считаешь, что я красив, так оно и есть.

— И тебе никогда этого не говорили?

— В таких выражениях — нет. Скажем так, мне давали это понять.

— А как?

— Показать?

— Конечно.

Вадим не смог сдержать улыбку, стиснул ее в объятиях и поцеловал.

— Ты — чудо, Маша. Но лучше пойдем в спальню. Там нам будет удобнее.

Стараясь ступать неслышно, они вышли в коридор. Однако, несмотря на их старания, из ближайшей двери тут же высунулась голова Севы.

Глядя на его отвисшую челюсть и округлившиеся глаза. Маша вдруг вспомнила, что они забыли одеться. Она охнула и спряталась за Вадима. Тот, однако, остался невозмутим.

— Что, не спится? — не моргнув и глазом, спросил он.

— Э-э, я… Так, почудилось что-то.

— Бывает. Спокойной ночи.

Он церемонно предложил Маше руку. Она в полной растерянности оперлась на нее, и они грациозно удалились.

Сева ошеломленно смотрел им вслед. На его губах блуждала дурашливая, восхищенная улыбка. Во шеф дает! И как это у него все так естественно и красиво выходит?