Глава XVI. «МИНО-ТА-КИЯ!»

И вот они распрощались с городом, с его шумом и суетой, с его обитателями. «В конце концов, — подумала Саджо, — здесь такие же люди, как везде, — больше хороших, чем плохих. Даже почти все хорошие, — решила она, — и обо всем этом следует рассказать индейцам».

Они попрощались с Элеком-смотрителем, который так жалел тоскующего бобренка, когда тот сидел в неволе, а теперь так радовался, увидев зверька на свободе; попрощались и с чудаковатым мистером Нельсом, как всегда спокойно улыбавшимся. Он еще долго с удовольствием вспоминал, что подарил радость маленьким настрадавшимся сердцам. И хотя Гитчи Мигуон предлагал ему деньги за Чикени, хозяин сада даже слушать ни о чем не хотел, заявив, что чувствует себя вполне вознагражденным тем удовольствием, которое он испытал от счастливой развязки.

Пэтрик, стойкий сын О'Рейли, проводил их на вокзал и посадил в поезд, а потом рассказывал своим приятелям, как он «обеими руками посадил» своих друзей и как весело улыбался Гитчи Мигуон, когда он, Пэтрик О'Рейли, разговаривал с ними по-индейски. В этом, мне кажется, можно не сомневаться.

Когда поезд двинулся со станции, два маленьких индейца все махали и махали рукой своему новому приятелю, который оказался таким верным другом; он же, Пэтрик О'Рейли, стоял на платформе и высоко держал над головой свой шлем, словно давал сигнал; на обнаженной голове блестела лысина, ее было видно далеко. Расставшись с простодушным ирландцем, Шепиэн нисколько не сомневался в том, что где-то посреди соленого озера, на зеленом острове, живет народ, который носит почетное имя «Бобры».

Когда дети подъезжали к Поселку Пляшущих Кроликов, первый, кого они увидели, был Золотые Кудри. Не успел пароход еще причалить к пристани, как юноша уже был на борту.

Шепиэн сейчас же протянул ему деньги, которые у них остались, а Золотые Кудри решил возвратить их Большим Ножам — они тоже пришли на пристань встретить детей. Тогда один из туристов вышел вперед и произнес небольшую речь. Они очень рады, сказал он, что все сложилось так хорошо; деньги же пусть остаются у миссионера, он может отдать их какому-нибудь бедному индейцу. Гитчи Мигуон поблагодарил всех собравшихся за доброе участие, которое они проявили к детям, и добавил, что надеется, придет и его черед помочь кому-нибудь, как это часто бывает в жизни.

Золотые Кудри сказал детям, что поедет вместе с ними и поживет некоторое время в их краях, среди индейцев.

Скупщик пушнины, который до сих пор стоял где-то позади, вышел вперед и пожал руку Большому Перу и его детям; он тоже сказал, что хочет побывать в их краях, чтобы познакомиться с обычаями индейцев, что необходимо для его работы. Но он ни словом не упомянул, ни за что не желая признаваться, что в благополучной развязке была и его доля помощи. И никто об этом никогда бы не узнал, если бы Золотые Кудри не заметил его поступок на собрании в школе и не рассказал по секрету Большому Перу. Тем временем появились обе Крошки, все начали гладить их и ласкать; они даже согласились устроить состязание в борьбе перед Большими Ножами, хотя, мне кажется, им было безразлично, смотрит ли на них кто-нибудь или нет. И, должно быть, они почувствовали большое облегчение, когда их снова посадили в корзинку, чтобы продолжать путь.

Большое Перо вошел в пострадавшее от пожара каноэ и сел на весла, Шепиэн — за руль. Саджо на этот раз не гребла, она была просто пассажиркой вместе с Чилеви и Чикени, которые вообще еще никогда не работали. Девочка сидела, уткнувшись носом в корзинку, не в силах оторвать глаз от пушистых друзей. Золотые Кудри вместе со скупщиком и несколькими индейцами, односельчанами Большого Пера, заняли место в длинной пироге, тоже сделанной из березовой коры; своим гордо изогнутым носом и кормой эта пирога напоминала боевого коня или испанский корабль.

На первом же волоке навстречу причалившим лодкам вышел старый вождь Ни-Ганик-Або. Он разбил здесь свой лагерь и ждал возвращения детей. Ни-Ганик-Або попросил, чтобы дети подробно рассказали обо всем случившемся. Он слушал очень внимательно, молчаливо, и только в самых напряженных местах рассказа у него вырывались сдержанные восклицания, произносимые глухим, гортанным голосом: «Хох! Хах! Хм!», а в глазах, которые, казалось, все понимали, светился огонек.

Когда рассказ был закончен, Ни-Ганик-Або, подумав немного, сказал, что Саджо и Шепиэн — гордость племени оджибвеев и что их трудные приключения вместе с Маленькими Говорящими Братцами — так он назвал Крошек — будут воспеты в песнях и войдут в историю индейского народа. При этом он взглянул на Чилеви и Чикени и сказал, что теперь и они будут принадлежать к племени и что в памяти народа сохранятся предания о них. Когда он говорил, его мудрое, покрытое морщинами лицо светилось улыбкой, первой улыбкой, которая появилась за много дней. По правде сказать, Ни-Ганик-Або был на вид довольно угрюмым человеком. А затем, подобрав шаль-одеяло у пояса, седовласый вождь выпрямился и, протянув руку к солнцу, сказал:

— Хох! Мино-та-кия! Кэгет! Ки-мино-такия! (Это хорошо! Правда, это очень хорошо!)

И кучка молчаливых индейцев, и Большое Перо, и Золотые Кудри — все подхватили в один голос:

— Мино-та-кия!

Все выглядели такими торжественными и задумчивыми…

Пироги продолжали свой путь в Обисоуэй.

Деревья на берегу, казалось, кивали друг другу и кланялись, а в шорохе веток и листвы так и слышались неясные припевы: «Кэгет-мино-та-кия!» — «Это хорошо!» И черные вороны в воздухе, казалось, тоже вторили: «Мино-та-кия!» Ветер шептался с травой: «Си-и-и-эй, мино-та-кия!» И стремительные воды быстрин, теперь уже спокойные и плавные, переливали в свою журчащую таинственную песнь все тот же напев; и маленькие, танцующие под веслами водовороты при каждом взмахе бормотали: «Мино-та-кия!»

Никогда еще лес не выглядел таким красивым, а лазурь неба такой синей. Никогда еще солнце не светило так ярко, никогда так весело не пели птицы, не цокали белки, как в тот чудесный день, когда Саджо и Шепиэн возвращались домой. Никогда еще дети не были так счастливы!

В день приезда Большое Перо пригласил гостей в свою хижину. Собрались все индейцы из поселка; пригласили и двух проходивших мимо метисов; они, как всегда, были со скрипками. Под капризные напевы струн — в них сливалось былое и настоящее — быстро переступали и кружились танцоры. Слышались мотивы ирландской джиги и шотландского рильса, в них врывались новые странные мелодии, принятые у метисов.

Саджо танцевала очень много, юноши из поселка ей просто не давали отдохнуть, и надо сказать, она была очень хорошей плясуньей — я сам был там и видел, как она танцевала, — недаром Шепиэн гордился сестрой. И ему нетрудно было найти себе пару для танцев из поселковых девушек. Там было много молодых красавиц, и выбрать по вкусу оказалось легко, потому что ни одна из них не прикрывала лица шалью — никто, кроме пожилых женщин, не вздумал бы явиться на праздник с закрытым лицом.

За хижиной, под открытым небом, кипятили чай над костром Старые индейцы собрались покурить свои трубки и вспомнить про былые времена, а дети играли в пятнашки и в прятки среди зыбких отсветов костра

Большое Перо приветствовал гостей, разговаривал с ними, и улыбка не сходила с его обычно грустного, а иногда даже сурового лица Время от времени хозяин подходил к гостям с большим чайником, а Саджо и Шепиэн разносили чашки, не забывая и о танцах.

Но вот все вдруг перестали танцевать и сели вкруговую под стенкой, словно чего-то ожидая, и сразу водворилась тишина. Два барабанщика вошли в круг и начали бить в свои том-том.

В дверях появился старый вождь Ни-Ганик-Або в головном уборе из орлиных перьев; яркими красками, каким-то причудливым рисунком было расписано его лицо. Под коленями у него висели браслеты из полых оленьих копытцев; в руке он держал трещотку, — она была сделана из цельного панциря черепахи и расписана черной и красной красками.

И когда Ни-Ганик-Або начал плясать, полые оленьи копытца зазвенели, словно медные колокольчики, в такт быстрым движениям его ног, бахрома из оленьей кожи трепетала, орлиные перья расправлялись и клонились к плечам, и снова отгибались назад, — все в безукоризненном ритме с боем барабанов том-том; а черепаховая трещотка неистово гремела в руке у вождя, мелькала алым и черным узором.

И пока старый вождь плясал, он затянул странную, таинственную песнь о приключениях Саджо и Шепиэна и двух маленьких бобрят. Так в былые дни воспевали индейцы боевые подвиги своих героев. После каждого куплета песню подхватывал хор. Заунывная мелодия этой песни хватала за душу, волновала.

Это и была та песнь, которую обещал сложить старый вождь Ни-Ганик-Або, и теперь она должна была стать легендой племени. Такие песни, воспевающие значительные события, и картины, написанные неопытной рукой, но изображающие важные происшествия, помогали сохранить в памяти историю народа.

Однако американский скупщик пушнины, который совсем не знал индейских обычаев, подумал, что это Танец Войны, и не на шутку испугался. Тогда Гитчи Мигуон объяснил ему, что это вовсе не Танец Войны, а Уабено — его танцуют лишь знахари или когда нужно ознаменовать важное событие.

Скоро раздался громкий, протяжный крик — старый вождь кончил плясать.

И снова скрипки заиграли какую-то жизнерадостную мелодию, танцоры заняли все помещение, веселье продолжалось. Снова закружились в джиге, плавно выступали в кадрили. Золотые Кудри танцевал без устали и всю ночь напролет смеялся. Он приглашал танцевать самых некрасивых и старых женщин. Стоило ему заметить, что волна веселья спадает, он был тут как тут, и снова раздавался смех. Даже торговец в этой праздничной компании почти перестал важничать и стал веселиться, как и все. Он даже пробовал подружиться с Крошками, но по-прежнему никак не мог запомнить их имена. То он называл их Чилаки, то Чероки, или Чикару, или же еще как-нибудь в этом роде — у него был большой запас имен, — но всегда говорил невпопад.

А бобрята? Они не отставали от других. И никогда они не останутся в стороне от происшествий, пока у них есть два голоска и у каждого по четыре ноги. Взбудораженные музыкой и шумом, Чилеви и Чикени бегали по полу, путались под ногами танцующих и попрошайничали у всех, кто только садился отдохнуть.

Один раз Чилеви вышел на самую середину комнаты, встал на задние лапы, прямо у всех на дороге, и стал поглядывать кругом весьма вызывающе. И что же? Танцы прекратились — всякий боялся наскочить на малыша или раздавить его. На минуту или две проказник сделался полным хозяином пола. В конце концов Саджо пришлось взять бобренка и унести, хотя он вырывался и визжал что было силы. А тем временем тихоня Чикени — он побывал в городе и кое-чему научился — разыскал ящик с яблоками и, не будучи в состоянии одолеть больше одного, стал перетаскивать их к себе в домик. Воришку поймали и задержали на месте преступления. Сколько при этом было визгу и криков, не передать словами.

Чтобы как-нибудь успокоить бобрят, Саджо стала совать им ломтики хлеба в надежде, что проказники отправятся спать. Но не тут-то было! Зверькам на этот раз не сиделось в каморке — они появлялись снова и снова и клянчили хлеба. Так и бегали они взад и вперед, унося свою добычу, и наконец натаскали столько, что если бы даже пировали всю ночь, все равно не съели бы и половины запасов.

Наконец, усталые от трудного путешествия, волнений и праздничной суеты и мало ли еще от чего, они удалились в свою каморку. А там, окруженные со всех сторон ломтиками хлеба, они вцепились лапками друг дружке в шерсть, уткнулись нос к носу и погрузились в глубокий сон.

Долгие дни томительной тоски и невзгод отошли и исчезли навсегда.

Целыми днями опять разносились по озеру звонкие детские голоса и веселый смех. Разлуки словно и не бывало — все . происшедшее казалось просто страшным сном. На вязком берегу опять появились отпечатки детских ног и бобровых лапок — следы, которые чуть было не оборвались, чтобы никогда снова не появляться.

Проказник Чилеви принялся за свои старые проделки и стал таким же своенравным, как и прежде, может быть, если уж говорить правду, даже немного хуже. Он исчезал, как и раньше; как и раньше, его всегда ловили на какой-нибудь проделке. А когда это случалось, он пускался в свою смешную пляску, опрокидывался на спину и громко визжал, видно довольный своей проказой, или же просто он так капризничал.

Оба бобренка росли быстро, но Чикени все-таки не смог угнаться за Чилеви. Так Чикени и остался Маленькой Крошкой и был таким же нежным и ласковым, как всегда. Но сказать, что его поведение было совсем безупречным, тоже нельзя, да и вряд ли этого можно требовать от малыша. Очень часто он отдыхал у Саджо на руках, как бывало раньше, уткнувшись носом в шею девочки, в то маленькое местечко ниже подбородка, которое он так хорошо знал. Вот так и прикорнет, бывало, закроет глазки, посопит немного, а потом начнет тихо урчать от счастья, как это часто случалось с ним во сне на маленькой подстилке у смотрителя в кухне. Но теперь он никогда больше не будет тосковать — тут он открывал один глаз, желая убедиться, что он в самом деле у Саджо на руках и что это не сон.

Все теперь было как раньше. Вернулись дни, полные хлопот и веселья. Нужно было поплавать в озере, порыться и побарахтаться в иле, потом почиститься и как следует причесаться, поиграть в прятки; а тут еще борьба и постройка потешной бобровой хатки, которая все еще никак не могла спрятать хозяев от дождя. К концу дня, наработавшись и наигравшись вволю, бобрята едва волочили свои короткие ножки по тропинке к хижине. А там их уже ждали блюдца — те самые, что и раньше, — блюдца, полные рисовой каши или молока, а иногда и с капелькой варенья. Краюшка хлебца на прощание — и бобрята отправлялись спать на свою мягкую, теплую подстилку.

Так прошло счастливое лето.

Наступила осень. С Днями Падающих Листьев пришли Дни Тишины. Теперь пора уже было вернуть Чилеви и Чикени к их настоящей бобровой жизни, иначе зима показалась бы им очень тяжелой — воды теперь не напасешься для них вдоволь, да и с прогулками будет трудно, не то что летом.

И вот однажды Гитчи Мигуон позвал детей и осторожно объяснил им, что бобрята уже скоро станут большими, а для взрослых бобров жизнь в неестественных для них условиях будет несчастливой; поэтому необходимо, сказал он, отвезти их к родному пруду и дать им возможность жить так, как живет вся их родня, как их создала природа.

Саджо и Шепиэн за последнее время сами начали задумываться над этим, но ничего друг другу не говорили.

Чем ближе подходил день разлуки, тем тише и задумчивее становилась Саджо и все дольше бродила с бобрятами на прогулках, зная, что скоро их больше не будет здесь. А бобры? Они играли и возились так же беззаботно, как всегда, ничуть не задумываясь о завтрашнем дне.

Саджо любила их так сильно, что не хотела думать о себе и своей печали, — она думала только о том, как хорошо будет бобрятам вернуться к родному пруду, в родную хатку, к родителям. «Как же я могу грустить?» — спрашивала себя девочка и говорила вслух дрожащим голосом:

— Я счастлива. Правда, правда. Я знаю это.

Да, маленькая Саджо, ты была счастлива, счастлива тем, что умела дарить радость своим друзьям.

Итак, в октябрьское утро, в Месяц Падающих Листьев, когда все холмы оделись в осенний наряд, играя золотыми, алыми и коричневыми красками, Чикени и Чилеви — Маленькая Крошка и Большая Крошка — попрощались со своей каморкой, где они провели беззаботное детство. Они расстались с шаткой бобровой хаткой и с детским вигвамом на берегу, со своими бобровыми пристанями и с тропинкой к хижине, залезли в берестяную корзинку, которая так верно и долго служила им, и отправились в последнее и самое важное в их жизни путешествие.

Они, наверно, совсем не догадывались, залезая на подстилку из зеленой травы, какая радость ждет их в конце пути.

Глава XVII. В МЕСЯЦ ПАДАЮЩИХ ЛИСТЬЕВ

Ожидалось большое событие.

Саджо выглядела очень нарядной в клетчатом платье, в своей самой пестрой шали и в расшитых бусами мокасинах. Шепиэн и Гитчи Мигуон разоделись в новые костюмы из дубленой оленьей кожи бархатисто-коричневого цвета. Знаменитую корзинку Саджо расписала листьями и пестрыми цветами, появились на ней и раскрашенные птички, и всякие зверьки, чтобы Чилеви и Чикени веселее было путешествовать в ней в последний раз. А когда еще к ручке подвесили большое белое перо, корзинка стала такой нарядной, что никто бы не догадался, сколько она испытала бед. Дно ее девочка заботливо устлала душистой травой, а к стенке прикрепила маленький кожаный мешочек, украшенный иглами дикобраза, — там хранились два маленьких, но очень дорогих ее сердцу блюдца.

Челн, верный спутник их странствований и приключений, тоже не был забыт. Следов огня на нем никто бы не заметил — он был заново покрыт ярко-желтой краской, намалеван был и птичий глаз, только не такой хищный, как раньше, а довольно веселый, если только присмотреться к нему как следует. Пушистый лисий хвост снова появился у кормы. Вид у челна был какой-то особенный, будто он знал, что пускается в необычное плавание. Выйдя навстречу ветру, он задорно вилял своим новым хвостом и, казалось, подмигивал глазом, когда скользил мимо трепещущих тростников, словно знал какой-то очень интересный секрет.

Они держали свой путь к Березовой Реке, которая текла где-то в голубых далях между Холмами Шепчущихся Листьев — туда, где родились Чикени и Чилеви.

Шесть дней плыли они. И чем дальше они продвигались, тем воздух становился тише, а вода прозрачнее. Дикие гуси летели к югу длинными вереницами, в ночной тишине отчетливо раздавались взмахи их крыльев. С каждой новой зарей диск солнца становился все больше и ярче, а листва кругом — все нарядней и пестрее. В эти дни индейского лета13, в Месяц Падающих Листьев, лес был сказочно прекрасен.

У Саджо было радостно на душе. Она сама этого не ожидала. И, чтобы сохранить свою бодрость, девочка все время думала о том, что ее маленьким любимцам теперь будет еще лучше жить, что скоро их окружит такая забота, которой при всей своей любви она, Саджо, не могла им дать: бобрята возвращались домой — на родину, к своему Бобровому Народу. Шаловливое детство почти прошло — с каждым днем бобрята становились все разумнее. Скоро они начнут по-настоящему работать, как и все лесные звери и почти все люди; они и созданы для работы, убеждала себя девочка, а не для того, чтобы быть баловнями. Саджо была права. Бобры довольны своей жизнью и счастливы, только когда работают.

Но минутами сердце Саджо вдруг сжималось; тогда она торопливо смахивала набегавшие слезы и говорила себе:

«Это я просто себя жалею. Надо, чтобы им было хорошо. Ведь я их очень люблю».

Отгоняя тоску, девочка смотрела на деревья и озеро, заглядывала в корзинку, щекотала зверьков за ухом и думала, как было бы хорошо подсмотреть, что будет, когда они вернутся в родную хатку, и подслушать, что они скажут друг другу.

Если бы только старый бобр с бобрихой и другими бобрятами встретили Крошек! Ей так хотелось увидеть их всех вместе! А потом она вспомнила об охотниках и всем сердцем пожелала, чтобы ни один из них никогда не нашел эту бобровую хатку.

В последний день пути, вечером, они разбили свой лагерь в живописном месте среди сосен на берегу ручейка, который впадал в бобровый пруд — там, где много времени тому назад мы застали Гитчи Мигуона за обедом.

В этот памятный вечер после ужина, когда стало совсем темно и костер весело пылал, Большое Перо сказал детям, что хочет с ними поговорить о чем-то очень важном, что он решил сказать им напоследок.

Саджо и Шепиэн разместились у костра и притихли. На этот раз и Чилеви сидел неподвижно около своей корзинки, склонив голову набок, и, казалось, весь обратился в слух. Чикени притаился, как мышка, у Саджо на коленях и, видно, тоже слушал. Широкая, глубокая река, которая так тихо и быстро протекала мимо, наверно, слышала все и, конечно, шептала, шептала об этом первым же стремнинам, которые она встретила на своем пути. Чудилось, что даже огромные темные деревья, которые так торжественно и молчаливо стояли вокруг лагеря, тоже прислушивались; а беспокойные тени костра скользили взад и вперед между ними.

— Саджо и Шепиэн, — говорил Гитчи Мигуон, — сегодня мы проводим последний вечер с Чилеви и Чикени. Завтра они вернутся к своим близким и станут жить, как и все бобры. Бобрята внесли много радости в нашу жизнь, и веселые дни лета стали еще веселее с их приходом в нашу семью.

Я нашел малышей на этом месте больными, беспомощными, умирающими. Вот они вернулись сюда здоровыми и бодрыми Их приключения кончились, теперь им откроется радость, какой они еще не испытывали в своей жизни.

Я даю вам одно обещание, наши маленькие друзья никогда не погибнут от руки охотника.

При этих словах у Саджо вырвался какой-то слабый звук, но она прижала палец к губам и заглушила его.

Гитчи Мигуон продолжал:

— Вы видели, как старый вождь плясал танец с трещоткой, — это был танец Уабено. Он заклинал, чтобы никто из индейцев не убивал бобров в этом месте. Бледнолицые не приходят сюда, на мой охотничий участок. А у меня… разве подымется у меня рука на наших маленьких друзей? Никогда не обижу я и их семью. Бобрята наполнили радостью сердца моих детей, и, если бы они понимали мой язык, я поблагодарил бы их. Что бы ни случилось, они будут здесь в безопасности. Завтра, когда вы вернете им свободу, я кликну бобровый клич, и старые бобры, наверно, выплывут навстречу. Я не могу ручаться, но попробую сделать это.

Саджо крепко прижала руку к губам, чтобы ни один звук не сорвался с ее уст14. И как раз в этот момент раздался глухой вой — он доносился откуда-то из-за холмов и становился все сильнее, а потом замер. То был дикий, заунывный вой волка. И, пока не замер последний отголосок эха, Гитчи Мигуон молчал, а все внимательно прислушивались. Индейцы не знают страха перед Тоскующими — так они называют волков — и смотрят на них, как на четвероногих охотников.

Гитчи Мигуон продолжал:

— Маленькая Крошка и Большая Крошка, — индеец улыбнулся, произнося эти имена, — не уйдут из вашей жизни безвозвратно. Бобры отличаются от других животных; в некоторых отношениях они больше похожи на людей, и, если они привязались к кому-нибудь, подружились, они никогда об этом не забудут и навсегда останутся вашими друзьями. А теперь я скажу вам самое важное. (На этот раз никто не издал ни звука, даже волк. ) Каждый год в Месяц Падающих Листьев, когда обнажается лес и листья кружат, словно желтые и алые снежинки, когда дикие гуси плывут стаями, словно облака в небе, вы будете приезжать сюда, на родину бобрят. И вечерами, притаившись на берегу их пруда, вы увидите, как они плавают, работают и играют. Может быть, они подплывут к вам так близко, что можно будет поговорить с ними и даже погладить. Вряд ли бобрята будут помнить обо всем, и многое, что было в прошлом, сотрется в их памяти, но они почуют вас: друга они никогда не забудут. Так говорили мне старики, умудренные жизнью. Да я и сам наблюдал это в юности. Вот что мне хотелось сказать вам, дети мои.

Слова отца еще больше успокоили Саджо, хотя, может быть, где-то глубоко в сердце она таила грусть. Не забывайте, что Саджо была еще ребенком и отдавала все, что у нее было, двух своих питомцев, которых она любила так, как только может любить маленькая девочка. И, чтобы бобрята крепче помнили обо всем (ведь отец сказал, что они памятливый маленький народ), Саджо решила подвесить корзинку с блюдцами на ветку у самого берега — пусть зверьки приходят и смотрят на нее.

Ночью, когда девочка лежала на подстилке из душистых веток канадской пихты, крепко прижимая к себе в последний раз Маленькую Крошку и Большую Крошку, которые сладко спали, свернувшись комочком, она перебирала в памяти все, что случилось с того незабываемого дня рождения, когда бобрята впервые появились у нее. Она вспомнила про веселые игры, подумала, как благополучно кончились их приключения и как все хорошо получилось, вспомнила обо всем, что отец сказал: он кликнет бобровым кличем, и, может быть, старые бобры выплывут навстречу…

Можно ли было спать в эту последнюю ночь! Долго она не смыкала глаз — все прислушивалась к ровному дыханию Чилеви и Чикени. Но наконец она склонила свою головку, полную всяких мыслей, над влажными носиками бобрят, которые пыхтели, сопели, даже иногда похрапывали, и перенеслась в страну забвения.

Назавтра, когда солнце еще пряталось за горизонтом, а дикие бобры только что пробудились от сна, Большое Перо подошел с детьми к пруду как раз в том месте, откуда Чилеви и Чикени пустились в свое опасное странствование.

Мало что изменилось в этих местах с тех пор, как мы были здесь в мае — Месяце Цветов.

Плотина, как и раньше, сдерживала воду, едва струившуюся через край, а землянка возвышалась, как курган, высоко над заболоченной землей.

На пруду все было в полном порядке, чувствовался заботливый труд — казалось, здесь поработали люди. Однако вся работа была сделана только двумя бобрами — молодые бобрята в первое лето своей жизни едва ли могут считаться помощниками. Стены хатки были заново покрыты толстым слоем глины, чтобы не забрался зимний холод; перед самым жилищем плавал плот из бревен, прутьев и веток — это бобры заготовили себе запасы корма на зиму. От берега в разных направлениях уходили в лес гладко вытоптанные тропинки, вдоль которых виднелись пни со свежими следами бобровых зубов. Стволы подточенных деревьев уже плавали на воде. Несколько деревьев еще лежало на берегу — видно было, что бобры еще не закончили заготовки на зиму.

По-прежнему здесь было очень тихо. Молчаливые деревья, обступившие пруд, четко отражались в его спокойных водах. Только теперь их вершины были не зелеными, как раньше, а алыми, желтыми и даже коричневыми — там, где их прихватили заморозки.

И везде в этом тихом лесу медленно летали, кружились, шуршали падающие листья.

Гитчи Мигуон нарочно отстал от детей, когда Саджо и Шепиэн понесли корзинку к берегу. Там под высоким серебристым тополем они открыли ее.

Шепиэн погладил шелковистые пушистые тельца и сказал:

— Прощайте, Нитчи-ки-уэнз, прощайте, Маленькие Братцы…

Эти слова он произнес почти шепотом, потому что голос его дрожал, а мальчик не хотел, чтобы сестренка заметила его волнение. Потом он пожал одной рукой обе руки Саджо и сказал ей:

— Не печалься, сестра. Каждый год, как только начнется листопад, я буду привозить тебя сюда. Много горя и радости мы пережили все вместе, и мы никогда не забудем наших маленьких друзей. Они тоже будут помнить нас. Так сказал отец. Теперь бобрята вступают в новую, счастливую жизнь. Не тревожься о них.

— Да, — прошептала Саджо, — я знаю, что они будут счастливы. Мне надо радоваться, а не грустить.

Девочка улыбнулась Шепиэну и сказала:

— Спасибо, брат.

После этого Шепиэн подошел к отцу. Саджо осталась одна.

Она прижала к себе бобрят на минутку и шепнула им в черные ушки:

— Прощай, Чилеви! Прощай, Чикени! Прощайте, Маленькие Братцы! Мы не забудем друг друга! Никогда!

Она выпустила бобрят, проводила их до самого края воды и следила, как они пустились вплавь.

И вот они поплыли, пересекая родной пруд, рядышком, как всегда, — сорванец Чилеви и ласковый Чикени. Еще несколько минут — и оба исчезнут. И какими бы большими они потом ни выросли, в нежном, любящем сердце они долго еще останутся двумя крошечными, беспомощными бобрятами.

Для Саджо они навсегда останутся Крошками.

Когда зверьки стали приближаться к землянке, Большое Перо издал звонкий, протяжный звук — зов тоскующего бобра. И снова этот звук, как музыкальная нота, задрожал в тишине. И еще раз. А потом на поверхности воды около хатки появилась черная голова, за ней другая. Большие черные головы и большие коричневые спины плыли навстречу малышам.

У Саджо захватило дыхание. Это как раз то, чего она так ждала: бобры-родители выплыли на зов Гитчи Мигуона. Все исполнилось. Все!