– Ты ей скажи, что эту медаль я поклялся самолично повесить на шею тому, кто меня положит на лопатки. Пока что, Бог миловал, этого никому еще не удавалось. А вот ей теперь эта медаль по праву принадлежит. «Туше» чистое...

Пильский начал переводить то, что сказал Заикин, а Иван Михайлович поднял с пола гири и опять стал ритмично разминаться.

Де ля Рош поднесла медаль к губам и проговорила длинную фразу. Леже обреченно вздохнул. Пильский промолчал, и Заикин вдруг нервно и требовательно спросил у него:

– Чего она сказала? Переведи.

Пильский улыбнулся баронессе и Леже и ответил сквозь зубы:

– Что могла сказать эта дура? Эта самка? Она, видишь ли, готова плакать оттого, что уезжает сегодня и не сможет быть на твоем последнем представлении. Но, поцеловав тебя, она увезет во Францию вкус самого сильного мужчины, которого ей пришлось когда-либо встретить... По-моему, это пошлость, поистине не знающая границ! – добавил Пильский от себя.

– Это по твоему разумению, – спокойно сказал Заикин. – А мне так понравилось.

Подскочил Ярославцев, любезно поклонился и сказал:

– Пардон, мадам! Пардон, мсье! Ваня, кончай баланду, скоро третий звонок. Петр Осипович, уводи французов к едрене фене, нам еще нужно прорепетировать очередность бенефисных подношений.

И еще более любезно поклонившись французам, Ярославцев умчался, размахивая списком.

В двухместном купе спального вагона сидела мадам де ля Рош и разглядывала большую золотую медаль.

Поезд тронулся, и мимо окон купе поплыл одесский вокзал с провожающими, носильщиками, городовыми, со всем тем, что характерно для любого вокзала со времени изобретения железной дороги до наших дней.

Открылась дверь купе, и вошел Леже в дорожном костюме.

– Все в порядке, – сказал он. – Сейчас принесут ужин. А может быть, ты хочешь пойти в вагон-ресторан?

– Нет, – сказала де ля Рош.

Она надела медаль на шею и откинулась на спинку дивана.

Леже посмотрел на нее и мягко спросил:

– Это так серьезно?

– Не знаю... Не думаю.

– Я был бы очень огорчен, – тихо сказал Леже.

– Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе так благодарна за все.

– Не нужно благодарности. Я хочу совсем немного любви.

– Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе стольким обязана, – повторила де ля Рош.

Бенефис Ивана Михайловича Заикина на манеже одесского цирка был в полном разгаре.

Заикин крутил свою знаменитую «заикинскую карусель»: на плечах у него лежала длинная стальная рельса, к концам которой были прикреплены кожаные петли. В этих петлях сидело по нескольку человек с каждого конца, и Иван Михайлович крутил над манежем эту живую карусель так быстро, что сидевшие в петлях буквально взлетали в воздух.

Заикин бережно остановил вращение, осторожно ссадил шатающихся от головокружения десять человек и раскланялся.

В одной из лож сидела вся семья Пташниковых – три брата, их мать и дядя, управляющий делами семьи Пташниковых. Они первые восторженно захлопали и всколыхнули цирк аплодисментами.

– От это да! От это я понимаю! От это человек!!! – на весь цирк прокричал франтик в соломенном канотье и бешено зааплодировал.

Так как билета у него не было, он уютно примостился на ступеньках бокового прохода, по домашнему повесив свою тросточку на какой-то цирковой крюк, от которого к куполу шли тросы и растяжки.

– Боже мой! – кричал франтик. – Чтоб ему так же леталось, как жилось в Одессе!

Ярославцев сверился со списком и объявил:

– Подношение и приветствия от моряков Одессы!

Из-за кулис вышли два матроса и один респектабельный господин. Матросы несли в руках большое медное табло, на котором был укреплен серебряный якорь полутораметровой величины. Господин нес «адрес».

– Спасибо, милые! Спасибо, дорогие... – сказал растроганно Заикин, поднял обоих матросов и поцеловал в щеки.

– «Адрес» и подношение от амбалов одесского порта! – объявил Ярославцев.

Вышли три громадных костистых грузчика. Один преподнес Заикину огромный копченый окорок, другой – четвертную бутыль водки, а третий снял со своих плеч и положил у ног Заикина «козу» – приспособление портовых грузчиков для переноски больших тяжестей.

– Ванька, – громко сказал старый амбал, – «козу» носил?

– А как же? – счастливо и гордо улыбнулся Заикин. – Али тебе неведомо?!

– Ведомо. Но чтобы ты там, в Парижах, не забывал про то, откуда вышел, артель тебе «козу» на память посылает. И харч на дорогу. Так что поезжай, учись и прилетай.

Все трое низко поклонились Заикину и степенно, не стесняясь присутствия полутора тысяч зрителей, направились к выходу.

Аплодисменты обрушились на цирк.

Поглядывая на арену, Пташниковы деловито переговаривались.

Ярославцев вскочил на барьер.

– Подношение и слово имеет херсонский землевладелец господин Харченко!

Из центрального прохода, прямо напротив артистического выхода, выскочили два казачка и мигом откинули створки барьера, освобождая широкий проход на арену. И замерли, каждый у своей створки.

А затем появился здоровенный, грузный херсонский помещик, которого Заикин несколько дней тому назад выбросил через перила кафе ипподрома.

Помещик прихрамывал. Одна рука была на перевязи, ухо забинтовано. Куприн, Пильский и Саша Диабели сразу же узнали помещика и расхохотались. Помещик повернул голову на хохот и серьезно, без тени улыбки, поклонился им. Один Заикин был серьезен.

Помещик с трудом взгромоздился на барьер и сказал на весь цирк пропитым басом:

– Прошу у господина Заикина и его друзей, – помещик снова поклонился в сторону Куприна, – прощения за причиненное им некоторое беспокойство несколько дней тому назад на ипподроме. А также, в знак примирения, прошу господина Заикина принять от меня дар. Чем богаты, тем и рады.

Он повернулся и крикнул:

– Давай!!!

Из центрального прохода, будто вспененная лавина, с душераздирающим блеянием ринулись на арену десятки белоснежных овец и тонкорунных баранов! Задние овцы сходили с ума от страха, ошалело напирали на передних, и в одно мгновение стадо заполнило всю арену цирка. Казачки молниеносно задвинули створки барьера, отрезав овцам путь назад. Красный цирковой барьер замыкал белую кипящую массу испуганных животных, которые были так плотно стиснуты друг другом, что это позволило Заикину, чуть было не погребенному заживо, вскочить им на спины.

Цирк готов был расколоться от аплодисментов и хохота. Заикин тоже хохотал, стоя на спинах баранов. Но вот он нагнулся, выхватил из этого живого ковра огромного барана и в знак приветствия поднял его над головой.

В купе первого класса было темно, и только крошечный синенький ночничок еле-еле освещал лица Леже и баронессы де ля Рош.

Поезд погромыхивал колесами на стыках, покрикивал в ночи, и на мгновение, неяркими вспышками, вбирал в свои окна короткий свет пролетавших назад станционных фонарей.

Де ля Рош лежала в своей постели на боку. Под ее щекой, на подушке покоилась большая золотая медаль Заикина..

Ночью в гостиничном номере Ивана Михайловича заседал военный совет. Куприн лежал на кушетке и правил гранки. Ярославцев сидел за столом, печальный и притихший. Пильский деятельно кромсал огромный окорок. Саша Диабели с трудом разливал по стаканам водку из огромной четвертной бутыли, а Иван Михайлович Заикин в длинном халате нервно ходил по номеру и говорил:

– Я не простой борец, я чемпион мира! Я не могу там из-за каждой копейки трястись!

– Ну, хорошо, давайте подумаем, к кому можно обратиться за помощью, – сказал Саша Диабели. – В конце концов, я могу организовать подписной лист среди репортеров всех газет Одессы. Они достаточно заработали на Иване. Наберем рублей шестьсот. А еще где?

– Плюс восемьсот бенефисных, – сказал Ярославцев.

Метавшийся по номеру Заикин остановился:

– Да, кстати, Петр Данилыч! Баранов-то этих проклятых хоть устроили как-нибудь? Покормили?..

– Не волнуйся, Иван Михайлович, все в порядке.

И Заикин снова заходил по комнате.

– Восемьсот бенефисных? – переспросил Куприн у Ярославцева. – Да, завтра «Одесский листок» обещал мне за рассказ уплатить. Тоже плюсуй рублей полтораста. – Куприн показал гранки рассказа.

– Хорошо, хорошо! – раздраженно заметил Пильский. – Я тоже могу дать пару сот рублей! Но меня тошнит от этого состязания в благородном идиотизме! Мы тужимся и пыхтим, складывая наши копейки, в то время когда только за аппарат Фармана нужно будет заплатить тридцать пять тысяч франков! Это вы понимаете?!

Ярославцев подсчитывал названные суммы на бумажке. Куприн встал с кушетки, подошел к нему и заглянул в листок.

– Ну, что там у тебя получается?

Не отвечая Куприну, Ярославцев спросил у Заикина:

– Ваня, сколько у нас наличных, кроме бенефисных?

– Шестьсот семьдесят три, – тут же ответил Заикин.

Ярославцев записал в столбики эту цифру.

– Да... – задумчиво протянул Саша Диабели. – Если только аэроплан тридцать пять тысяч франков, нам самим это не вытянуть.

Он протянул стакан водки Ивану Михайловичу.

– Я же сказал, что капли больше в рот не возьму, – нервно отказался Заикин и повернулся к Ярославцеву: – Петя, надо что-то с этими овцами делать. Я уеду – они же с голоду передохнут! Как никак – живые души. Жалко ведь!

– Не передохнут, – опустил глаза Ярославцев.

– Ну-ка, ну-ка, ну-ка... – Куприн очень заинтересованно взял из-под руки Ярославцева лист бумаги и поднес к свету.

Ярославцев хотел было отобрать у него этот листок, но вздохнул и отвел глаза в сторону.

– Тэк-с... – сказал Куприн. – Значит, так: восемьсот бенефисных. Подписной лист среди сотрудников редакций – шестьсот. Полтораста – ваш покорный слуга. Пильский Петр Осипович – двести. Заикин и Ярославцев – шестьсот семьдесят. Все правильно. А это что за тысяча? – И Куприн ткнул пальцем в последнюю строку, где стояла только одна сумма в тысячу рублей без указания жертвователя.

Все замерли и посмотрели на Ярославцева.

– Ох, Александр Иванович, – недовольно проговорил Ярославцев. – Дайте вы сюда эту бумажку. Ну что вам-то? Хуже от этой тысячи, что ли? Ну, тысяча и тысяча! Эка невидаль!

– Это откуда еще тысяча появилась? – растерянно спросил Заикин.

– Откуда, откуда! Ну, не украл же я ее! – Ярославцев был в полном отчаянии. – Хотел как лучше сделать...

Заикин вплотную подошел к Ярославцеву и зло сказал:

– Мы с тобой, когда чемпионат организовывали, когда копейки свои складывали, об чем договаривались? Чтоб друг от друга ничего не утаивать! Чтобы никаких шахер-махеров промеж нас не было! Откуда взялась эта тысяча?

– Да что вы привязались все ко мне?! – плачущим голосом закричал Ярославцев. – Тоже мне, нашли разбойника! Хватайте, вяжите Ярославцева! Он тысячу рублей для них же достал! В Сибирь его, на каторгу.

– Ты не юродствуй, – сурово прервал его Заикин. – Я хочу знать, чем эта тысяча пахнет!

– Овечками она пахнет! – еще пуще закричал Ярославцев. – Баранчиками! – И передразнил Заи-кина: – «Живые души»... «С голоду подохнут»... Я их еще три часа тому назад всех оптом продал!

– Кому? – Ошеломленный Заикин опустился в кресло.

– Кому, кому. – Ярославцев хитровато оглядел всех и подмигнул Куприну. – Тому благодетелю, который подарил их тебе. Землевладельцу Херсонской губернии, господину помещику Харченко!

– Ну, мерзавец! – восхищенно сказал Пильский.

– С ума сойти! – простонал Саша Диабели.

– Петр Данилович! Гениальный ты администратор! – сказал Куприн. – Но тысяча-то откуда? Всем этим баранам красная цена триста рублей.

– А я их ему за тысячу, – сказал Ярославцев.

– Так это же грабеж! – еле вымолвил Заикин.

– Ничего подобного, – спокойно ответил Ярославцев. – Зато он теперь к искусству приобщен. Ничто в жизни не дается даром!

– Ой, жулик, – растерянно выдохнул Заикин, и все разразились гомерическим хохотом.

Раздался стук в дверь.

– Кто там еще? – вытирая слезы, крикнул Заикин.

Просунулась голова коридорного:

– Иван Михайлович! К вам человек от господ Пташниковых.

– Проси! – крикнул Заикин.

– Слушаюсь!

Коридорный исчез, дверь распахнулась, и в номер вошел усатый человек в кожаных крагах, шоферских рукавицах и в фуражке, на околыше которой были укреплены очки – «консервы».

– Желаю здравствовать! – сказал он. – Анатолий Васильевич, Иван Васильевич и Николай Васильевич, а также их матушка Анна Ивановна и дядя ихний Дмитрий Тимофеевич господа Пташниковы просят господина Заикина Ивана Михайловича отужинать с ними перед его отъездом.

– Это когда же? – удивился Заикин и посмотрел на часы.

– Прямо сей момент. Ждут-с, можно сказать, вас за столом. Для чего и автомобиль за вами прислали, – сказал человек в крагах.

Заикин быстро оглядел друзей. Куприн незаметно кивнул ему головой.

– Сейчас соберусь, – сказал Заикин.

– Слушаюсь. – Человек в крагах вышел.

Заикин сорвал с себя халат и стал быстро переодеваться.

– М-да... – задумчиво сказал Петр Пильский. – Из трех самых богатых домов в Одессе этот, пожалуй, наиболее пристойный.

– Несмотря на свои миллионы, они счастливо сумели сохранить довольно симпатичную патриархальную демократичность, – сказал Саша Диабели.

– Люди хорошие, добрые, – отозвался Заикин, натягивая башмаки. – Братья-то шалопуты, а дядька их – умница.

– Ваня, попроси у них денег, – вставил Ярославцев. – Или хотя бы закинь удочку.

– Нехорошо, – покачал головой Заикин. – Люди за мной автомобиль прислали, меня приглашают, а я с выгодой к ним! Нехорошо.

Он был уже одет, стоял перед зеркалом и торопливо причесывал свои усы.

– Иван, ты чист душой, и делать это действительно не следует, – улыбнулся Куприн. – Тем более что господа Пташниковы, наверное, сами предложат тебе помощь. Интересно только, как это будет выглядеть? И да хранит тебя Бог!

– Ну, я побег! – Заикин был уже в дверях.

– «Побег» так «побег», – подчеркнуто сказал Пильский. Мы ждем тебя. Саша, наливайте!

Заикин выскочил за дверь и помчался пустынными гостиничными коридорами.

У подъезда «Лондонской» стояло чудо десятого года – автомобиль «мерседес-бенц».

Небрежно помахивая тросточкой, похаживал франтик в соломенном канотье. Как только из дверей гостиницы показался Заикин, франтик метнулся к нему и торопливо проговорил:

– Иван Михайлович!

– Чего изволите? – садясь в автомобиль, недовольно спросил Заикин.

Франтик подошел вплотную к автомобилю и, стараясь дышать в сторону, сказал:

– Иван Михайлович, как говорится, секунда судьбы не решает. Три секунды – тоже, это уже говорю я вам. На три секунды я могу вас иметь?

– Ну, валяй, говори, чего у тебя там, – добродушно ответил Заикин и сделал рукой знак шоферу.

Шофер завел мотор, и под грохот стреляющего двигателя вечно нетрезвый, помятый франтик в соломенном канотье, с дешевой черноморской тросточкой в руках вдруг серьезно и грустно спросил:

– Во Францию и вправду едете?

– Еду, браток, – польщенно ответил Заикин.

Франтик поковырял тросточкой старенький лакированный штиблет, поднял на Заикина печальные глаза и с отчаянной решимостью сказал почти шепотом:

– Иван Михайлович, возьмите меня с собой!

– Это еще зачем? – удивился Заикин.

– Но вам же нужен будет в Париже хоть один одессит! – со страстной убежденностью, торопливо сказал франтик. – Вы же там с тоски сдохнете! Что они у себя понимают? С кем вы там будете говорить за Одессу?..

Вшестером сидели за большим круглым столом: толстые, похожие друг на друга братья Пташниковы – Анатолий Васильевич, Николай Васильевич и Иван Васильевич, их мать – Анна Ивановна, маленькая добрая старушка со святыми глазами, и брат покойного мужа Анны Ивановны, дядя трех братьев – Дмитрий Тимофеевич Пташников – поджарый умный мужик в дорогой купеческой поддевке. Между ним и Анной Ивановной, истинными хозяевами дома, сидел Иван Михайлович Заикин.

– Кушайте, Иван Михайлович, кушайте, голубчик вы наш, – ласково говорила Анна Ивановна, – с грибочками кушайте...

– Благодарствую, матушка Анна Ивановна, – растроганно отвечал Заикин.

– Господи, – вздохнул Дмитрий Тимофеевич, и глаза его затуманились. – Не в пример кому нибудь... – Он посмотрел на племянников. – Нынче примеры праведные никого не питают и никому не нужны, но вот матушка ихняя, жена моего брата покойного Василия, не даст соврать. Как мы простыми коробейничками, втроем с Аннушкой, голью перекатной в Одессу прибыли...

На глазах Анны Ивановны показались слезы умиления.

– От Херсона до Николаева все ножками да ножками, лоточки на шею и: «Покупайте, люди добрые, ниточки да иголочки, колечки медные да сережки дешевенькие!» Где недоспишь, где недоешь... А потом у братца с Анной Ивановной вот эти чада любезные пошли.

Дмитрий Тимофеевич усмехнулся и кивнул на скучавших племянников, а матушка Анна Ивановна посмотрела на своих сыновей с ласковой всепрощающей любовью.

– Эвон в каких боровков вымахали, – жестко сказал Дмитрий Тимофеевич и тут же мягко продолжил: – Ну, да слава Господу, нынче по всему Югу склады мануфактурные оптовые, магазины, служащих одних сот несколько наберется. Все для них, для наследничков, для деточек наших. – Дмитрий Тимофеевич почти ласково посмотрел на своих племянников. – Чтоб они, не в пример нам, ручки не утруждая, могли б с мильёнами обращаться. Потому как жить надо для будущего. А будущее – это детки наши любезные...

Анна Ивановна приняла последнюю фразу за чистую монету и снова со святой материнской любовью гордо оглядела своих толстых деток, младшему из которых было лет тридцать.

– Дядя... – недовольно начал старший, Николай Васильевич.

Дмитрий Тимофеевич мгновенно вскинул на него глаза и с улыбкой удивленно спросил:

– Ты никак сказать чего хотел?

– Да нет... – смешался Николай Васильевич.

– Ну, вот и хорошо, – процедил Дмитрий Тимофеевич. – А ты кушай, Иван Михайлович, кушай. А может, все-таки примешь стопочку?

– Не обижайтесь, Дмитрий Тимофеевич, зарок дал...

– И ладно. И ладно. Дал слово – держись. Я ведь к чему тебе все это рассказываю? А к тому, что большое ты дело задумал, интересное. Новое дело. И кому, как не тебе, за такие дела браться? Им, что ли? – И Дмитрий Тимофеевич показал на племянников.

Младший, Иван Васильевич, глуповато хохотнул:

– Он, дядя, своей фигурой аэроплан раздавит!

– Для этого дела по меньшей мере инженером быть надо, – язвительно улыбнулся Анатолий Васильевич.

– Я слышал, Иван Михайлович, что ты и грамоте не обучен, – прищурился Николай Васильевич.

Заикин мрачно ответил:

– Грамоте и вправду не обучен. Александр Иванович Куприн, дай Бог ему здоровья, расписываться научил, а боле времени не было. Зато желание стать авиатором имею огромадное.

– Иван Михайлович! – всплеснула руками добрейшая Анна Ивановна. – Неужто вы и в самом деле собираетесь учиться авиаторскому делу?

– В самом деле, матушка Анна Ивановна.

Братья Пташниковы весело захохотали.

Заикин нахмурился, а Дмитрий Тимофеевич успокаивающе похлопал Ивана Михайловича ладонью по обшлагу сюртука, дал отсмеяться племянникам и только после этого весело сказал:

– Ты уж прости, Иван Михайлович, племянников моих. Они мальчонки веселые, безобидные. Головкой, может, малость слабоваты, ну так это все от трудов праведных. Шутка ли дело – нагрузка на организмы их нежные какая! Ночью с шансонетками, днем отсыпаются. Встанут, покушают, да опять на боковую. Вот автомобиль купили – совсем, бедняги, замотались: то на бега, то в цирк, то в театр, ну а потом уж опять по ресторанам. Тяжелая у них жизнь, Иван Михайлович, очень тяжелая...

– Ну просто себя не жалеют! – искренне огорчилась Анна Ивановна.

Племянники заржали над мамашей, и она снова умиленно окинула каждого любящим взглядом.

– Довольно грохотать, – резко сказал Дмитрий Тимофеевич. —Дайте с человеком словом перемолвиться. И небось в копеечку это тебе встанет, а, Иван Михайлович?

– Встанет, Дмитрий Тимофеевич. Научиться летать – это еще полдела. Главное – аэроплан приобрести, чтобы можно было на нем демонстрировать полеты в российских городах, – почесал в затылке Заикин. – А уж там-то все образуется.

– Неужто денег нет? – удивился Дмитрий Тимофеевич. – Такой знаменитый спортсмен, любимец публики...

– Да я, Дмитрий Тимофеевич, в Симбирской губернии двадцать девять десятин земли купил. Именьице небольшое. Мало ли что случится, так хоть по миру не пойду.

– Ай, умница! – восхитился Дмитрий Тимофеевич. – Вот это ты, Иван Михайлович, молодец! А скажи по совести, авиатором надеешься стать?

– Не только авиатором стать надеюсь, но и Россию хочу прославить.

– Это чем, аэропланом, что ли? – насмешливо спросил старший брат, а двое других фыркнули.

– Не отвечай, Иван Михайлович, – быстро сказал Дмитрий Тимофеевич и встал из-за стола. – Не траться попусту. Иди-ка лучше за мной в кабинет, может, мне чем и помочь тебе удастся.

Дмитрий Тимофеевич прошел к двери, Заикин за ним. У дверей Дмитрий Тимофеевич обернулся и ласково сказал своим племянникам:

– А вы, чада любезные, кушайте, кушайте, а то у вас с голодухи личики вон какие махонькие стали.

Заикин еле сдержал смех и вышел за Дмитрием Тимофеевичем.

Они шли по громадному притихшему ночному дому, и Дмитрий Тимофеевич говорил Заикину:

– Сейчас времена купцов Островского прошли. Сегодняшний купец должен быть личностью прогрессивной, смелой и рискованной. Он должен идти в ногу со временем, а кой-где и вперед забежать.

Дмитрий Тимофеевич толкнул дверь кабинета и пропустил вперед Заикина.

В кабинете сидел маленький сухонький человечек в очках.

– Знакомься, Иван Михайлович, – сказал Пташников. – Это Травин, юрист мой. Я за ним – как за каменной стеной.

Заикин не смог скрыть своего удивления, увидев юриста в кабинете Пташникова в три часа ночи. Он сухо поклонился Травину, а тот льстиво пробормотал:

– Очень, очень рад, – и цепко оглядел Заикина.

И в этот момент Дмитрий Тимофеевич незаметно подмигнул Травину.

– Вот, засиделся тут над всякими бумаженциями, – развел руками Травин. – Ну, да пора и честь знать. Разрешите откланяться.

– Ну уж нет! Коль мы тебя тут застали, изволь-ка помочь нам своим просветленным мнением, – решительно проговорил Пташников.

Травин улыбнулся за спиной Ивана Михайловича и с готовностью согласился:

– Всегда рад, всегда рад. – И снова прочно уселся в кресло, словно и не собирался уходить, а только ждал прихода Заикина и Пташникова. – Итак?

Уже светало. Заикин медленно и тяжело подошел к подъезду гостиницы.

Дверь была заперта. Заикин нажал кнопку звонка и повернулся, прислонился спиной к двери. Пустынный одесский бульвар, набережная, море предстали перед растерянными глазами Заикина в рассветной утренней желтизне.

Заикин глубоко вздохнул и удивленно покачал головой.

Заспанный швейцар, громыхая ключами, открыл двери. Иван Михайлович сунул ему полтинник и тяжело и медленно пошел по тем же коридорам и лестницам, по которым три часа тому назад бежал, исполненный радостных надежд.

Он подошел к своему номеру, удивленно хмыкнул и покачал головой. А затем отворил дверь и вошел.

Куприн, Ярославцев, Саша Диабели и Петр Осипович Пильский спали. Кто в кресле, кто на кушетке, кто сидя за столом.

Заикин сел на стул и налил себе полный стакан водки. Выпить не торопился. Посмотрел сквозь водку на свет, понюхал ее, сплюнул и отставил стакан в сторону. И вдруг рассмеялся. Рассмеялся весело, беззаботно, все время удивленно покачивая головой.

Куприн первый открыл глаза, увидел сидящего на стуле Заикина и испугался его состояния:

– Что это с тобой, Ваничка?!

Тревожный голос Куприна разбудил остальных. Все вскочили, смотрели на Ивана Заикина.

– Ты что, Ваня? – спросил Ярославцев.

А Заикин уже хохотал в голос и все вытаскивал и вытаскивал из кармана какие-то бумажки. Собрал их воедино, вынул большой платок и вытер набежавшие от смеха слезы.

– Братцы! – с трудом сдерживая смех, проговорил он. – А ведь я теперь вроде как крепостной. Ей-богу!

– Ты что, с ума сошел? – спросил Пильский.

– Точно, – подтвердил Заикин. – Скорей всего что сошел. Вот вы люди грамотные – вы в этих бумажках хорошо разберетесь.

Заикин бросил на стол несколько листов плотной бумаги.

– Что это? – спросил Саша Диабели.

– Что?! – крикнул Заикин. – Купчая крепость на мое имение, которое теперь не мое, а господ Пташниковых! Контракт, по которому шестьдесят процентов всех доходов от демонстрации полетов принадлежит теперь господам Пташниковым. Обязательство мое, что за все поломки аэроплана плачу я сам. Обязательства господ Пташниковых высылать мне в период обучения столько денег, сколько нужно, чтобы с голоду не подохнуть! А это – чек на тридцать пять тысяч франков в контору господина Фармана в Париже за аэроплан. Аэроплан будет принадлежать тоже господам Пташниковым. И я теперь ихний, господский. Мне даже билет до Парижа был уже приготовлен!

Заикин увидел, что его потрясенные друзья потянулись к бумагам, лежавшим на столе, и крикнул:

– Смотрите, смотрите! Они, оказывается, вчера еще заготовлены были и во всяких конторах печатями заверены! Ну как, не крепостной я теперь, что ли?!

За столом в доме Пташниковых шел тихий семейный разговор. На месте Заикина сидел Травин.

Дмитрий Тимофеевич в одном жилете поднял рюмочку и сказал нормальным «светским» языком:

– Ну что же, выпьем за воздухоплавание, за дерзость ума человеческого, за прогресс. За все то, что может дать прирост капитала и упрочить наше положение. Положение дома Пташниковых!

Лица племянников были уже не глуповатыми, а внимательными и серьезными. Они подняли свои рюмки, и младший, Анатолий, сказал:

– Мон шер онкль, Дмитрий Тимофеевич! В следующий раз, когда вам придет охота начать разрабатывать неведомую доходную жилу, прошу вас не делать это столь многосложными путями и не устраивать столь унизительные для нас всех спектакли.

– Мои дорогие мальчики, – совершенно искренне произнес Дмитрий Тимофеевич. – Я прошу у вас прощения за все, что вам пришлось сегодня вынести от своего глупого, старого, но очень любящего вас дядьки. Пардон муа, но искусство требует жертв. Вы же не станете отрицать этого?

Добрейшая старушка Анна Ивановна ничего не понимала и улыбалась всем подряд.

Большая компания провожала Ивана Михайловича Заикина в Париж. Артисты цирка, борцы, журналисты. Был и франтик.

У вагона, чуть в стороне от всех, стояли Куприн и Заикин.

– Ну, прощай, старик, – тихо говорил Куприн. – Прощай, мой дорогой и хороший друг. Ты уезжаешь в нищету, в неизвестность, может быть, даже в смерть... Так будь же силен духом! – Куприн порылся в кармане и вытащил маленькую фигурку. – Говорят, приносит счастье. Возьми ее себе.

– Что за карлик? – спросил Заикин, разглядывая фигурку, вырезанную из черного камня.

– Будда.

– Спасибо. Прощай, Ляксантра Иваныч.

Вокзальный колокол пробил трижды.

– И вы все прощайте! – крикнул на весь перрон Заикин.

– Прощайте, Иван Михайлович!!! – завопил не очень трезвый франтик в соломенном канотье. – От это да! От это я понимаю! Это – человек!..

И тогда все закричали и замахали Ивану Михайловичу Заикину, а Куприн вынул носовой платок и высморкался, чтобы не заплакать.

– И ты будь силен духом, – тихо сказал ему Заикин. – Я скоро вернусь.

Все бросились к Заикину, и только один человек, стоявший неподалеку, остался на месте. Несмотря на то что он тоже некоторым образом провожал Ивана Михайловича, ему не хотелось себя обнаруживать. Поэтому он стоял в стороне, мило улыбался и даже помахивал ручкой.

Это был господин Травин – юрисконсульт господ Пташниковых.

В пять часов утра весенний Париж еще затянут черной дымкой. Это час горожан-рыболовов. Только в этот час могут они в спокойствии и тишине закинуть свои удочки в грязноватую Сену.

Спины рыболовов впечатывались в белесый клочковатый туман над водой. То одна, то другая спина разгибалась, и тогда становилась видна поднятая удочка. На крючок насаживалась новая приманка или снималась микроскопическая добыча, но все это делалось молча, с достоинством, чтобы не мешать друг другу.

Около десятка неподвижных удочек склонилось над водой. И вдруг вокруг одного поплавка показались тревожные круги. Поплавок нырнул, и удочка дважды дернулась влево, выхватив из воды крохотную рыбешку, которая тут же сорвалась с крючка и шлепнулась обратно в родную стихию.

И тогда в тишине рассветного Парижа, на фоне знаменитой башни, ставшей символом Франции, на берегу Сены раздался негромкий, исполненный презрительного раздражения голос, сказавший по русски:

– Ну кто так подсекает? Ну кто так подсекает?! Каким у тебя концом руки-то вставлены, прости Господи?!

Это был Иван Михайлович Заикин.

Рыболов – маленький пожилой француз, обозленный неудачей, – гневно закричал на Заикина так, что тот даже попятился.

Началась перепалка. Рыболовы мгновенно перессорились.

Из окон домов на них стали кричать, справедливо упрекая в нарушении тишины. Рыболовы объединились и дружно стали переругиваться с разбуженными жильцами.