Медленно двигался по полю починенный танк с цифрой «девять» на башне. Он осторожно волочил на постромках за собой плуг. Его вжимал в землю мокрый от напряжения командир экипажа. Заряжающий бежал перед танком спиной к движению и кричал механику в открытый люк:

– Ну куда ты дергаешь, дубина?! Не газуй! Иди ровнее!..

Потом перебегал назад к взмыленному командиру и умолял его плачущим голосом:

– Ну, командир! Ну кто так пашет? Дайте мне, командир!.. Вы же слишком глубоко лемех засаживаете – он у вас и выпрыгивает! Не умеете – не беритесь! А я – крестьянин, я знаю как... А вы городской... Зачем вам это?!

– Пошел к такой-то матери... – Хрипел командир, намертво вцепившись в рукоятки плуга.

Танк тихонько урчал двигателем, медленно полз по омертвевшему военному полю, и за плугом, в руках неумелого горожанина, ложилась одна борозда за другой...

Со стороны дороги показался «опель-адмирал» и покатился прямо по полю к пашущему танку. То, что увидел майор Шарейко, оскорбило его до глубины души. Он, командир танкового полка, один, с ручным пулеметом, мчался на выручку своему экипажу... Он еще по дороге навыдумывал себе горящий танк с разорванными гусеницами, со сметенной башней... Он уже представил себе обгоревшие, окровавленные тела четырех несчастных пареньков. А увидел четырех абсолютно здоровых идиотов, которые занимались черт знает чем!..

На полном ходу Шарейко встал в своем «опеле» в полный рост и закричал страшным голосом:

– Ну я вам сейчас дам под хвост!

Польско-советская комендатура разместилась в одноэтажном здании бывшей немецкой комендатуры. Лучшего в этом городке придумать было невозможно.

– Аккуратные сволочи... – завистливо проговорил Зайцев при первом посещении этого дома. – Всё предусмотрели! Нам бы так... Нам бы цены не было! Это если по справедливости.

Четверо солдат на двух стремянках сдирали со стены комендатуры немецкую надпись и водружали польскую. Водитель советского «студебекера» уже лаялся с водителем польского «студебекера» из-за места под навесом, куда могла встать только одна машина. У дверей комендатуры ощерился пулеметом бронеавтомобиль БА-64. Валерка Зайцев выпросил его у помпотеха своей дивизии подполковника Хачикяна при помощи бесстыдной и унизительной лести.

В кабинете Станишевский и Зайцев пыхтели над составлением приказа по городу о вступлении в должность. Для облегчения задачи Станишевский раздобыл февральский экземпляр «Глоса Велькопольского», где был напечатан приказ военного коменданта Познани и Познанского повята полковника Смирнова. Поначалу они, не мудрствуя лукаво, решили перекатать текст познанского приказа и подписать его своими именами. Однако при внимательном прочтении выяснилось, что в их хозяйстве, как заметил Зайцев, «труба пониже и дым пожиже». После долгих препирательств, споров и взаимных упреков приказ все же был написан. В своих основных положениях он почти повторял приказ по Познани полковника Смирнова, но был втрое короче, так как площадь применения административных сил Станишевского и Зайцева была вдесятеро меньше, чем у познанского полковника.

– Ну, слушай! – наконец произнес взмыленный Станишевский и торжественно встал из-за стола, держа черновик приказа в руке.

Зайцев плюхнулся в кресло, прикрыл глаза ладонью и сказал:

– Валяй!

Он вспомнил, что именно так, прикрыв ладонью глаза, сидел и слушал музыкальные передачи их сосед по квартире – один интеллигентный старичок из «бывших». У него был редкий по довоенным временам приемник ЭКЛ-4, и Валерка еще пацаном частенько ошивался у этого старичка.

Станишевский удивленно посмотрел на Зайцева и спросил:

– Ты будешь слушать или дрыхнуть?

– Ну деревня!.. – удивился Зайцев. – Я так воспринимаю лучше. Ты читай, читай.

– "Приказ... – начал Станишевский, поглядывая на Зайцева. – Сегодня, тридцатого марта одна тысяча девятьсот сорок пятого года..."

– Чей приказ?! – Зайцев трагически всплеснул руками. – Чей?!

– Ой... – Станишевский испуганно вчитался и тут же успокоился: – Написано, написано! Я пропустил нечаянно.

– Читай внимательней. – Зайцев снова томно прикрыл рукой глаза.

– "Приказ военного коменданта города и повята, – начал снова Станишевский. – Сегодня, тридцатого марта одна тысяча девятьсот сорок пятого года, я приступил к исполнению своих обязанностей коменданта города и повята". Точка. «Пункт первый. Всем учреждениям и предприятиям общественного пользования (электростанция, водопровод, аптека, баня, торгово-промышленные предприятия и другие) продолжать работу, а тем, кто ее прекратил, – возобновить. Пункт второй. Руководителям государственных средств связи – почта, телеграф, телефон, а также частным лицам, имеющим радиостанции, владельцам типографий, типографских машин и множительных аппаратов лично зарегистрироваться в военной комендатуре в течение двадцати четырех часов для получения указаний о дальнейшей деятельности...»

– Так они и побегут регистрироваться... Их уже и след простыл! – сказал Зайцев.

– Наше дело предупредить. А там пусть на себя пеняют.

– Читай дальше.

– "Пункт третий. Всем лицам и организациям сдать до первого апреля в военную комендатуру все огнестрельное оружие военного, спортивного и охотничьего типа, а также и холодное оружие тех же типов. Пункт четвертый. Всем лицам, знающим о местонахождении оружия (независимо от того, кому оно принадлежит) и об имуществе и складах, оставленных немцами, приказываю уведомить об этом военную комендатуру".

– Вот это правильно! – с удовольствием сказал Зайцев. – А то потом начнут пулять из-за угла...

– "Пункт пятый. В течение двадцати четырех часов зарегистрировать в военной комендатуре все имеющиеся в личном распоряжении автомобильные транспортные средства..."

– Не смеши ты меня, Андрюха! – заржал Зайцев. – Выброси ты этот пункт к едрене фене. У кого тут свои автомобили, скажи мне на милость? Им тут задницу прикрыть нечем.

– Ты малограмотный тип, Зайцев. Здесь столько богатых немецких хозяйств, что покопайся в любом фольварке – еще не то обнаружишь! Они оттяпали этот кусок Польши не для того, чтобы тут бедствовать. Заткнись и слушай! «Пункт шестой. Уличное движение разрешаю только от семи утра до двадцати часов вечера по московскому времени. Разрешаю, чтобы уличное движение от двадцати часов вечера до семи часов утра осуществлялось на основании специальных пропусков военной комендатуры».

– Вот с этим пунктиком мы напляшемся! – озабоченно проговорил Зайцев.

– На то нас сюда и поставили, – жестко заметил Станишевский. – «Пункт восьмой. За невыполнение какого-либо пункта данного приказа виновные будут привлечены к ответственности на основании законов военного времени. Военный комендант города и повята капитан А. Станишевский». Точка. «Помощник военного коменданта старший лейтенант В. Зайцев». Ну как?

– Шикарно! – Валерка был в восторге от того, что под приказом стояла и его фамилия. – Ничуть не хуже, чем там у них, в Познани.

– По-моему, тоже толково, – со скромной гордостью сказал Анджей. – Теперь это нужно переписать по польски и можно показывать начальству.

– Давай переписывай, только не тяни резину. Дел еще на сегодня – не разгрести, – сказал Зайцев и выглянул в окно. – Пойду посмотрю, чего он там возится.

– Кто?

– Да этот... Как его? Водитель твой. Что-то у него там не заладилось...

Через двадцать минут Станишевский вышел во двор комендатуры и увидел, что его водитель – капрал Войска Польского – смотрит вдаль отсутствующим взглядом, а его заместитель – старший лейтенант В. Зайцев, – грязный и злой, возится в двигателе «виллиса» и говорит капралу:

– Не естещ керовца! Естещ нурмальны звыклы гувняж!.. Самохуд в таким фатальном стане, же забить те мало!..[1]

Валера захлопнул капот «виллиса», вытер грязные руки тряпкой и достал из кузова свой автомат ППШ. Он сунул его капралу в руки и приказал:

– Тшимай пистолет машиновы, курча печена! Усендь с тылу, и жебы жаднего джьвеньку от чебэ не слышалэм. Разуметь? [2]

Капрал взял автомат с тем же отсутствующим видом, влез в машину и еще долго мостился на заднем сиденье, что-то бормоча.

– Что случилось? – спросил Станишевский.

– Слухай, Анджей! – возмутился Валера Зайцев. – Тен вузек в таким холерным стане... Цощ окропнего! И то го вина... [3]

– Со мной можешь говорить по-русски.

– Ах да!.. – спохватился Зайцев. – Этот жлоб довел машину до такого состояния, что хочется ему рыло начистить!

– Давай своего водителя.

– Да на кой нам хрен вообще водитель?! Я в Москве на такси работал. Что я, здесь не потрафлю?

– Тогда гони его ко всем чертям. Что ты его на заднее сиденье запихал?

– Пусть сидит, раздолбай несчастный. Будет у нас заместо Санчо Пансы, – рассмеялся Валера и сел за руль. – Нам еще медперсонал санбата расквартировать надо. А то они уже вкалывают, а жить им пока еще негде. – И добавил по-польски: – Сядай, сядай, проше те упшейме! [4]

Станишевский сел в машину, взревел двигатель, и Валера рванул «виллис» вперед.

– Учись, деревня! – сказал Зайцев капралу и лихо выехал со двора комендатуры.

Текст приказа быстро согласовали с замполитом польской дивизии и командиром советской. По указанию полковника Сергеева текст был переведен еще и на немецкий язык. С величайшим трудом был разыскан начальник дивизионной походной типографии.

Станишевский приказал немедленно, в течение двух часов, отпечатать на трех языках приказ в количестве двухсот пятидесяти штук. Зайцев настаивал на тысяче экземпляров, и ни одним экземпляром меньше!

– Ты что, Берлин взял? – спрашивал его Станишевский. – Где ты в этом клоповнике собираешься развесить тысячу экземпляров? В тебе говорит ваша обычная российская гигантомания...

– Ну и пусть! – стоял на своем Зайцев. – Мы действительно привыкли мыслить масштабно. «От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей...» А тебе не хватает широты – вот ты и жмешься...

Сторговались на пятистах экземплярах. Растолкали успевшего задремать начальника типографии, пригрозили ему всем, чем можно, – от кар небесных до военного трибунала – и поехали разыскивать начальника медслужбы советской дивизии, которому непосредственно был подчинен медсанбат.

Когда они вчетвером – Станишевский, Зайцев, начальник медслужбы и Санчо Панса с автоматом на заднем сиденье «виллиса» – подъехали к бывшему зданию городской больнички, из окна второго этажа выглянула старшая сестра Зинка и крикнула им:

– Стойте, стойте! Не поднимайтесь. Товарищ майор сами к вам идут!

Васильева вышла в сопровождении Зинки и старшины Невинного. Она была подтянута, одета по всей форме. Чуточку коротковатая шинель плотно стягивала талию, открывала красивые ноги. Ресницы были подмазаны, на губах – легкий, почти прозрачный слой хорошей, неяркой губной помады. Начмед тоскливо отвел глаза в сторону, Станишевский ласково улыбнулся, приложил руку к козырьку, а Зайцев даже рот раскрыл от удивления.

Васильева незаметно подмигнула ему и четко доложила начальнику медслужбы, что место для размещения личного состава уже найдено старшиной Невинным, – если начальник медицинской службы дивизии, а с ним и представители польско-советской комендатуры не возражают, они могли бы сейчас же осмотреть этот дом. Тем более что он находится в пятидесяти метрах отсюда. Достаточно перейти улицу.

– Так точно, – подтвердил Невинный. – Вот видите огрудек за воротами? А в нем такой домик – будьте-нате, товарищ подполковник! Воздушку протянем, телефончик поставим и... Вот пойдемте, я вам покажу. Там комнат пятнадцать, и всего один старик живет. Все и разместимся. Не строевой ведь батальон, а медицинский...

И Невинный повел всех через мощенную диабазом уличку к высоким железным, несколько вычурным воротам в середине длинного, во весь квартал, красивого каменного забора, из-за которого торчали густо посаженные деревья с еще голыми безлистными ветвями...

Они долго рассматривали старинный роскошный особняк с огромной кухней внизу, узкими лестницами из черного дерева, ведущими на второй этаж, анфиладами комнат с дополнительными отдельными входами и общим залом в первом этаже.

В доме было почти все цело, и только легкие следы поспешного бегства напоминали о том, что хозяев тут нет, а сопровождающий медицинско-комендантскую группу старик – не более чем служащий в этом доме.

Зайцев перекинулся парой слов с этим стариком и уже чувствовал себя хозяином положения, предлагая свои варианты расселения медперсонала.

– Кому принадлежал дом? – спросил Станишевский у старика.

– Отставному генералу барону фон Бризену, пан капитан, – коротко поклонившись Анджею, ответил старик.

Он был высок, сухощав, и в его манере коротко, не сгибая спины, кланяться, отвечая на вопрос, чувствовалось достоинство старого военного служаки. Ему было не менее семидесяти лет.

Станишевский вгляделся в лицо старика и подумал о том, что этого человека он где-то совсем недавно видел. Они встретились глазами, и старик снова легко наклонил голову, отвечая на незаданный вопрос Стапишевского.

– Пан капитан видел меня в офлаге три часа тому назад. Я переводил речь вашего генерала на итальянский язык.

– Ну что ж... – кисло проговорил начмед, – я думаю, что вам здесь будет удобно.

– Обратно же комендатура недалеко, – пропела Зинка.

– Уймись! – одернула ее Васильева.

– Старика этого можете держать при себе, – сказал Валера. – Он и по-немецки шпрехает.

Зайцев по-свойски хлопнул старика по спине и крикнул ему по-польски:

– Пан добже разуме по-немецку?[5]

– Так ест, проше пана [6], – поклонился старик.

– Он тут на них лет двадцать вкалывал, – объяснил всем Валера нормальным голосом и снова закричал старику, который стоял к нему ближе всех остальных: – Иле пан працевалось в немчех? [7]

– Кавал часу... Двадесча тши лята, проше пана[8], – ответил старик и вдруг сказал неожиданно на превосходном русском языке: – И не кричите так, пожалуйста. Я прекрасно слышу.

На секунду все опешили. Валера Зайцев первым пришел в себя и железной хваткой сгреб старика за отвороты куртки.

– Ты мне тут спектакли не разыгрывай! Фамилия?

Но этого старика испугать, видимо, было трудно. Не сопротивляясь, он просто поморщился от неудобства.

– По-немецки или по-польски?

– А у вас две фамилии? – немедленно спросил Анджей.

– Да, – ответил старик. – Отпустите меня, пожалуйста. Вы делаете мне больно.

– Отпусти его, – сказал Станишевский Зайцеву.

Валера нехотя выпустил старика. Тот спокойно одернул на себе помятую куртку.

– Здесь все, даже исконно польское, имело немецкие названия. По-польски я – Збигнев Дмоховский.

– Ну а кто ты был по-немецки, мы еще выясним, – пообещал ему Зайцев. – Через особый отдел, а еще лучше – через контрразведку крутанем...

Начмед дивизии был не на шутку испуган. Но Васильева отодвинула Валеру в сторону и неприязненно сказала ему:

– Да погоди ты, Зайцев... Что это у вас, у мужиков, одна и та же болезнь на всех?! Как власть дадут вам в руки, так вы дуреете прямо. Мне вот, например, переводчик нужен. У меня четырнадцать раненых фрицев лежат. Из них – шесть тяжелых... Час тому назад один кончился. Не могли понять, что он там бормочет. Я с ними без переводчика как без рук...

– Пожалуйста, товарищ майор, – согласился Зайцев. – Только потом, если что случится... В конце концов, тут ваш непосредственный начальник – товарищ подполковник...

Подполковник был здесь человеком новым. Он прибыл в дивизию на должность начмеда лишь два месяца тому назад и еще недостаточно уяснил для себя внутреннюю расстановку сил. Однако, будучи человеком опытным и осторожным, он решил, что уверенная и свободная манера держать себя в любой обстановке, некоторая излишняя резкость в суждениях и оценках майора Васильевой наверняка поддерживаются чьим-то сильным покровительством «сверху». Будто бы ей, Васильевой, что-то такое известно, чего ему, ее непосредственному начальнику, знать не положено. Ничего удивительного – женщина одинокая, привлекательная, а большие командиры – тоже люди, тоже человеки. Хорошо еще, что она специалист отменный. А была бы на ее месте какая-нибудь – таких дров наломала бы...

Тем не менее подполковник счел своим долгом отвести Васильеву в угол и прошептать ей, что такими вещами не шутят – он показал глазами на старика Дмоховского – и он на себя ответственности взять не может.

– Ну давайте под мою ответственность, – усмехнулась Васильева и закурила. – Вам так удобнее?

Подполковник представил себе весь командный состав дивизии и подумал: «Интересно, с кем же у нее шуры-муры?..»

К пятнадцати ноль-ноль замок был разминирован. Не осталось ни единого непроверенного угла, ни одной неосмотренной лестнички. Замок был выстроен в конце четырнадцатого века и окружен крепостной стеной, сооруженной несколько позже. Весь ансамбль с характерными для польского средневековья остроконечными башенками по всей крепостной стене, с бойницами, угрюмо и слепо зияющими своими пустыми глазницами из под таких косых черепичных скатов, что на них и кошке не удержаться, с большим внутренним двором, выложенным серыми каменными плитами, напоминал знаменитый краковский Барбакан и Флорианские ворота.

Попасть в замок можно было только через двор, сквозь единственные ворота в крепостной стене, а там, дальше, уже во внутренние покои – через две могучие, окованные черным железом двери мореного дуба. Одна дверь вела в правую часть замка, вторая – в левую. Широкие лестничные марши со старыми ступеньками шли наверх пологими полукружьями и там сходились в одно большое мрачное помещение с высоченными стенами из грубого, почти не отесанного камня. Столетиями закопченный потолок из толстенных дубовых брусьев был почти не освещен. От длинных узких окон свет попадал только на пол и лишь к вечеру с трудом доползал до середины стен, да так на них и угасал, не дотянув до потолка.

В ознаменование освобождения города и по случаю вселения штабов польской и русской дивизий в замок было решено устроить торжественный обед для командного состава с приглашением освобожденных из плена старших офицеров союзных войск.

– И чтобы переводчики были! – приказал Юзеф Андрушкевич. – С французского и английского. Старший группы итальянцев запросто треплется по-французски. Сам слышал. Так что нам тот цивильный старик не требуется...

Уже через час во дворе замка стояло несколько машин, метались польские и советские ординарцы и адъютанты, носились солдаты роты охраны – таскали из машин штабное имущество. Уже съезжались выбритые, в свежих подворотничках, в отглаженных кителях и мундирах, в сверкающих сапогах командиры подразделений и начальники служб. А над всей этой суетней витали фантастические запахи. Они выплывали из открытых окон первого этажа левого крыла замка, где находилась громадная средневековая кухня. Запахи сводили с ума рядовой и сержантский состав, да что скрывать, заставляли и старших офицеров глотать слюну и нервно посматривать на часы.

Через огромные ворота в крепостной стене во двор замка неторопливо въехал трофейный «хорх». В нем сидели генерал Януш Голембовский и командир советской дивизии полковник Сергеев.

Капеллан дивизии майор Бжезиньский первым увидел машину генерала и зычно скомандовал по-русски:

– Товарищи офицеры!

Двор замер. Прекратилось какое-либо движение. Казалось, что в воздухе застыли даже роскошные кухонные запахи.

Голембовский и Сергеев одновременно вылезли из «хорха» с разных сторон. Генерал оглядел двор, остался доволен увиденным и коротко козырнул:

– Вольно, вольно...

Словно по мановению волшебной палочки, двор ожил. Голембовский перевел взгляд на Шарейко и тут же строго спросил:

– Танки на исходных?

– Так точно, – улыбнулся майор Шарейко.

– Чего это ты веселишься? – подозрительно спросил его генерал.

– Да я уж тут рассказывал. Одна машина во время переброски попросила разрешения на ремонт и отстала. Я их на позиции жду, а они, черти, починились и какой-то бабе землю танком пашут!

– Землю пашут?! – поразился генерал.

– Самое время, – негромко сказал капеллан. – Послезавтра – Пасха. Начало весны.

– Ах ты черт возьми... – расслабленно вздохнул Голембовский. – Вот ведь штука-то какая!.. Юзек! Андрушкевич!.. Иди сюда. Послушай, что делается-то...

Замполит с сожалением оторвался от разговора с хорошенькой переводчицей, извинился перед ней и подбежал к генералу:

– Слушаю вас!

– Вот Куба говорит, что послезавтра – Пасха, а Шарейко докладывает, что люди уже землю пашут! А ведь все это дела замполита! А ты там к девочке приклеился – клещами не отодрать. Как-никак три дня свободных. Подумал бы...

– Эту землю, товарищ генерал, сейчас все равно не поднять. Из нее одно железо торчит. Да взрывчатки в нее напихано – на всех нас хватит. А с Пасхой есть идея: отпраздновать ее по всем правилам. Куба стол освятит, отслужит молебен в костеле.

– Там нет крыши, – сказал Бжезиньский. – Только стены и алтарь.

– Ничего страшного. Нет крыши – ближе к Богу. Обязательно молебен в костеле. Это будет иметь очень важное политическое значение! И для наших, и для местного населения. Как идея?

Генерал вопросительно посмотрел на полковника Сергеева и вздохнул:

– Мысль толковая... Как вы считаете, Петр Семенович?

Сергеев смутился, ответил не сразу:

– Наверное, это неплохо. Но нас, как вы понимаете, Пасха не касается. Мы просто отдыхаем, приводим себя в порядок. А вот насчет пахоты... От этой идеи я бы не отмахивался. А Пасха, повторяю, нас касаться не должна. Тут уж извините.

– "Омниа нон паритер рерут сунт омнибус апта..." Не все одинаково пригодно для всех, – тихо сказал капеллан.

Генерал с уважением выслушал латинскую фразу и ее перевод на русский язык, покачал головой и удивленно сказал:

– А какой минометчик был, помните?

– Равных не было! – рассмеялся Андрушкевич и обнял капеллана.

Во двор замка тихо вкатился комендантский «виллис» с двумя флажками на крыльях – польским и советским. Фары у него были зажжены. За рулем сидел Валера Зайцев, рядом с ним – Станишевский. Санчо Панса, как истукан, неподвижно восседал сзади с автоматом в руках.

Следом за «виллисом», с интервалом в пять метров, въехал «додж»-три четверти со старшими офицерами союзных войск, только что освобожденными из лагеря для военнопленных.

Обе машины развернулись и затормозили прямо перед генералом Голембовским и полковником Сергеевым. Станишевский и Зайцев выскочили из своей машины, вытянулись в струнку. Из «доджа» вылезли два американских майора, один французский подполковник и два полковника – английский и итальянский.

– Переводчики! – рявкнул Голембовский.

– Есть «переводчики»! – Младший лейтенант подошла к Голембовскому и взяла под козырек. Туда же рванулся и подпоручник из штаба Первой армии.

Станишевский попытался доложить генералу о том, что его приказание выполнено и старшие офицеры союзных войск... Но генерал прервал его и сказал, обращаясь прямо к союзникам:

– Радуюсь возможности еще раз приветствовать коллег. Хочу предложить вам отобедать вместе с нами и выпить в честь нашей совместной победы по рюмке русской водки и по келишку польского бимбера.

Хорошенькая переводчица и подпоручник одновременно затараторили по-французски и по-английски. Союзники закивали головами, заулыбались.

– Прошу! – скомандовал генерал Голембовский.

Все двинулись к правым дверям.

В это же самое время чешская девушка Лиза, в уже каком-то умопомрачительном ядовито-зеленом вечернем платье, в стеганом русском солдатском ватнике, небрежно наброшенном на оголенные плечи, словно это была не обычная солдатская «стеганка», а по меньшей мере – соболий палантин, с польской примятой конфедераткой на голове, пела не очень пристойную песенку под аккомпанемент уличного польского оркестрика.

Не сторонясь машин, заняв мостовые, шатались по площади польские и русские солдаты. Ходили невозмутимые советско-польские комендантские патрули. В разных углах площади на разных языках пели разные песни. Два сильно подвыпивших польских капрала пытались столковаться с французским лейтенантом из офлага. Английский сержант размахивал широкополой шляпой с приколотым к тулье советским гвардейским знаком. Американский летчик в защитной робе и без шапки останавливал всех встречных и предлагал помериться силой...

Основная толкучка шла вокруг стоящего в центре площади высокого замшелого пьедестала, на котором еще вчера красовался бюст одного из бранденбургских маркграфов. Однако сегодня утром на площадь случайно заскочил один из танков майора Мечислава Шарейко. Танк просто так, для смеху, подъехал к памятнику, и оказалось, что бюст грозного воителя по высоте находится точно на уровне танкового орудия. Экипаж решил, что он просто обязан каким-то образом отметить собственное участие в освобождении городка и возвращении его Польше. Танк примерился и медленно отвел орудие в сторону. Затем резко развернул башню в обратном направлении и пушкой, словно дубиной, сшиб этого бранденбуржца к чертям собачьим. И пьедестал на несколько часов опустел. Вот вокруг него и началось непредсказуемое представление.

Какой-то советский солдатик-хохмач взобрался по спинам двух своих дружков на этот осиротевший пьедестал и застыл там, изображая монумент.

Толпа вокруг разрывалась от хохота. Но солдату этого показалось недостаточным. Воспитанный яслями, детскими садами и пионерскими лагерями в духе обязательного коллективизма, он узрел стоящего внизу польского солдата и стал втягивать его к себе наверх. Поляк тут же принял условия игры и с помощью нескольких приятелей тоже вскарабкался на пьедестал. Для двоих места там оказалось маловато. Обнявшись, они долго мостились на этом пятачке, каждую секунду рискуя свалиться оттуда и свернуть себе шеи. Но наконец-то им удалось найти наиболее выгодное положение, и они замерли на этом пьедестале уже монументальной скульптурной группой. И в эти мгновения, когда площадь буквально изнемогала и корчилась от восторга, глядя на этих двух замечательных шутов с серьезными окаменевшими физиономиями, не было в этом «памятнике» никакой символики. Была только безудержная широта и готовность к веселью в любой момент своей небезопасной жизни! А вокруг торчали поляки и русские, югославы и венгры, американцы и французы, итальянцы и англичане.

Все это происходило напротив бывшего ресторана-кабаре «Под золотым орлом», хозяин которого, очухавшись от мгновенной перемены власти, возобновил свою полезную деятельность уже под польским названием: «Под бялым орлэм», что означало – «Под белым орлом». Часть столиков была вынесена прямо на площадь, под навес из явно украденного войскового брезента, а на витрине вместо немецкого «Каффе унд бир – дас лоб их мир» появилось не очень грамотно написанное обещание с удивительным для этих мест одессизмом: «Обеды – как у мамы!»

Вот в это-то вавилонское столпотворение и попал Вовка Кошечкин – новобранец, прикомандированный к медсанбату. Приказом старшины Невинного он был закреплен за кобылой и телегой с бочкой для воды, снабжен двумя ведрами и черпаком на длинной деревянной ручке. В его обязанности была вменена доставка воды для медико-санитарного батальона, проведен соответствующий инструктаж: «Только попробуй кого-нибудь подпустить к этой воде! Родную маму забудешь!..» – и Вовка выехал в свой первый рейс на речку. Там он натаскал ведрами полную бочку и теперь возвращался в распоряжение медсанбата, с грустью наблюдая за тем, как из квадратного отверстия в бочке на каждой выбоине и ухабе выплескивается с таким трудом добытая влага.

На обратном пути он слегка подзапутался и заблудился. Хотел вернуться назад в медсанбат тем же путем, которым ехал на речку, но одна уже знакомая ему уличка вдруг оказалась наглухо перегорожена заглохшим бронетранспортером, вторую напрочь перекрыли минеры, а по третьей, еле продравшись сквозь вереницу беженцев и переселенцев, лающихся на всех возможных языках, Вовка совершенно неожиданно для себя выкатился на забитую народом Рыночную площадь. Испуганная лошадь раза два шарахнулась в сторону и вынесла Вовку с телегой и бочкой прямо к оркестрику, которым дирижировала Лиза. В этот оркестрик уже влез итальянец. Он давал ритм оркестру двумя обычными солдатскими ложками, барабаня ими по пустой американской канистре из-под бензина. Тут же торчал француз, гоготал американский летчик и что-то вопил толстый английский сержант.

Живой «памятник» на старинном пьедестале несколько отвлек внимание толпы от Лизы, и теперь она жаждала реванша. Ей давно не хватало сцены, и она тут же попыталась взобраться на медсанбатовскую телегу. Американец, француз и англичанин помогли ей оседлать бочку, и через секунду она уже что-то радостно вопила, обнимая за шею ошалевшего от испуга Вовку Кошечкина.

– Послушайте!.. – вырываясь из Лизиных объятий, бормотал перетрусивший Вовка. – Так нельзя... Это вода для госпиталя! Послушайте...

Но Лиза поцеловала его в щеку и тихонько шепнула ему на ухо:

– Малшик, можно я с тобой ехать? Я очень устала. Возьми меня с собой...

– Вы что?! Я при исполнении служебных обязанностей! Вам со мной никуда нельзя! Я советский человек... Это вода для раненых! Сойдите с телеги, пожалуйста!..

За всей этой нелепой сценой спокойно и внимательно наблюдал молодой обросший лейтенант из эсэсовской группировки. Свитер, грубая куртка, вязаная шапочка и велосипед в руках делали его похожим на всех. Он стоял позади оркестрика и даже покачивал головой в такт мелодии. У него были четкая цель и крепкие нервы.