Привал

И вдруг выяснялось, что это звероподобное существо невероятно застенчиво и еще более любопытно. Бродягу как магнитом тянуло к «забытому» на арене велосипеду. Преодолев смущение и робость, он поднимал велосипед, и тут начинали происходить удивительные вещи. Велосипед вел себя как живой. Он не хотел подчиняться бродяге. Если Маргарет и Джим делали очень средние и обычные трюки, то бродяга Форбс трюков вообще не делал. В течение долгого времени он просто пытался сесть на упрямый велосипед. Делал он это так смешно, стыдливо и неловко, что теперь зрители сопровождали весь номер гомерическим хохотом! К чести Форбса нужно сказать, что он ни разу не пользовался ни одним откровенно буффонным приемом, которые так свойственны донельзя оглупленной традиционной английской клоунаде. Его манера исполнения была сродни хорошему, умному и тонкому кинематографу. Малейшие, ничего не значащие на первый взгляд детали рождали блистательные комедийные ситуации, и отражением их была мягкая, лаконичная, первоклассная актерская игра Майкла Форбса.

Но заканчивал номер Форбс одним-единственным трюком: в борьбе с непокорным двухколесным механизмом он «случайно» оказывался стоящим на голове в седле велосипеда и таким образом, не держась ни за что руками, вверх тормашками, объезжал вокруг всю арену. Это был «высший пилотаж» циркового профессионализма мирового уровня. И если попытаться втиснуть имя Майкла Форбса в список великих англичан, то он по праву мог бы занять строку по меньшей мере между Джеймсом Уаттом и Чарлзом Диккенсом.

Шесть лет назад, когда их номер назывался просто «Велофигуристы Форбс» и Маргарет была еще женой Майкла, а Джим всего лишь их партнером, Маргарет со всей возможной деликатностью спросила у Майкла, не будет ли он возражать, если она уйдет от него к Джиму. Если же он возражать не будет, а Маргарет уверена, что этого не произойдет, то как поступить им с Джимом – выделяться в собственный номер или можно, слегка изменив его название, продолжать работать втроем, в том же составе?

Форбсу ничего не стоило найти новых партнеров. Любой велофигурист посчитал бы за честь его предложение. Но насколько Майкл был талантлив, настолько же и ленив. Он ужаснулся не тому, что от него уходит Маргарет, – к собственному удивлению, он отнесся к этому с поразительным спокойствием, словно всю жизнь хотел от нее избавиться, хотя это было совсем не так. Он по-своему, наверное, даже любил ее. Но с ее предложением на его жизненном горизонте вдруг замаячило некое, еще неясное, высвобождение, так необходимое любому художнику. Его испугала перспектива нарушения привычного рабочего ритма, необходимость репетиционного периода с новыми партнерами, расторжение уже заключенного контракта с цирком Барнума и Бейли. И Майкл Форбс принял мудрое, поистине соломоново решение, о котором впоследствии ни разу не пожалел: номер сохраняется в том же составе, только переименовывается в «Велофигуристы Брент и Майкл Форбс», Маргарет становится «мистрис Брент», а Майкл Форбс – холостяком.

Он объехал с этим номером половину земного шара, работал во всех цирках Старого и Нового Света и честно заработал право на собственный домик в графстве Хертфордшир.

Его номер с велосипедами был хорош еще тем, что не требовал обязательного мягкого манежа, необходимого акробатам-прыгунам или вольтижерам. Он мог работать на любой сценической площадке. В связи с войной гастроли за границей были сведены к нулю, и Форбс разъезжал с этим номером по родной Англии, каждый раз с наслаждением возвращаясь в свой домик под Лондоном.

Там он копался в саду, отдыхал день или два и вспоминал только что покинутые города. В Халле его поразила разрушенная центральная площадь с уцелевшими двумя памятниками: бронзовый был посвящен англо бурской войне, каменный – Первой мировой. А вокруг – руины второго мирового побоища. Развалины, развалины... В Бристоле он напрасно искал знакомые места среди разбомбленных домов и улиц. В Плимуте, над центром города, словно надгробие, возвышалась чудом сохранившаяся высокая башня с часами... В соседнем Девенпорте следы разрушений были повсюду. От целой улицы Форстрит осталось лишь название...

В апреле 1944 года, когда весть об окружении и гибели гитлеровской армии на Волге стала уже достоянием истории, Майкл Форбс направился в ЭНСА – «Ассоциацию артистов национальной армии», к своему старому приятелю Бобу Лекардо. Боб возглавлял отдел эстрады и цирка. Форбс тут же был включен со своим номером и партнерами в весеннее двухнедельное турне с труппой ЭНСА по военным лагерям, аэродромам и военно-морским базам.

После этой поездки Майкл Форбс получил двухнедельную передышку и вернулся в свой Бриккет-Вуд. Он привез с собой яблоневые саженцы для сада, полученные им в подарок от одного капрала – бывшего садовника. Ни дома, ни сада Форбс не обнаружил – все погибло и сгорело в очередном налете гитлеровской авиации. Исчезло все, к чему Форбс шел так долго...

Он выбросил яблоневые саженцы и вернулся в Лондон, в штаб ЭНСА, в здание бывшего театра «Друри Лейн». Оттуда он созвонился с партнерами, и на следующий день они, летели на тяжелом бомбардировщике «Ланкастер» в Шотландию, в графство Карнарвоншир, где в порту Пфлели стоял большой военный корабль «Глендовер», на котором им предстояло выступать.

На борту «Глендовера» собрались местная родовая знать, командование базы, несколько журналистов и парочка заправил из Лондона. После концерта, на банкете, куда был приглашен и Майкл Форбс с партнерами, один из местных аристократов, тряся обвисшими склеротическими щечками, произнес бодренький спич, в котором похоронил немецкую армию и выиграл Вторую мировую войну. Офицеры мрачно смотрели себе в тарелки и багровели от ненависти к оратору. Форбс уже к тому времени успел как следует накачаться с журналистами и, не ожидая конца победного спича, предложил оратору заткнуться. Аристократ был шокирован, а Форбс заявил, что ничего более кощунственного он в своей жизни не слышал – как смеет этот мышиный жеребчик болтать о том, что «война вступила в новую, еще более славную фазу...», когда фашисты стоят в двадцати пяти милях от Великобритании, когда ее города беззащитны перед воздушными нападениями с аэродромов, более близких, чем оконечности ее собственных островов!.. Он вспомнил свой Бриккет-Вуд и заплакал.

Наутро выяснилось, что абсолютно пьяный Майкл Форбс вчера ночью потребовал от кого-то из лондонских заправил зачислить его немедленно в армию, в передовой десант на случай вторжения, и даже пытался продемонстрировать приемы джиу-джитсу командующему военно-морской базой адмиралу Мейнуорингу.

Шестого июня 1944 года, в 9 часов 43 минуты, на направлении «Суорд», возглавленном контр-адмиралом Тэлботом, под прикрытием орудий главного калибра линейных кораблей «Уорспайт» и «Ремиллис» командир пехотно-десантного отделения сержант (лондонские заправилы не сочли возможным зачислить в армию великого артиста просто рядовым!) Майкл Форбс в составе Второй английской армии высадился на песчаном пляже Северной Франции, неподалеку от Виллервиля.

Вода вскипала от разрывов, горели и разлетались в щепки десантные суда, сотни трупов английских моряков и солдат сталкивались в плещущем прибое, но Форбс вышел из этой кутерьмы живым и здоровым. Прямо с ходу они ввязались в ожесточенный бой, и снова Форбс остался жив и сберег все свое отделение.

– Вы талантливый человек, Форбс, – сказал ему ночью тяжелораненый капитан Лоури. – Я все время следил за вами вчера. Вы держались молодцом...

– Это лишний раз подтверждает мою теорию, сэр, что талантливый человек должен быть талантлив и еще в чем-нибудь, о чем он может не знать всю свою жизнь. Важно, чтобы представился случай, – нахально ответил ему Форбс.

– Чем это от вас несет? – спросил капитан.

– Я вчера вел огонь лежа в огромной луже мазута и пропитался им, как старый паровоз. У меня все тело зудит от этой дряни.

– Возьмите из моего мешка сменное обмундирование, – сказал капитан. – Боюсь, оно мне больше не понадобится.

И Майкл Форбс переоделся в свеженькую форму капитана, предварительно сняв с нее знаки различия.

Лоури к утру умер, а когда через два с половиной месяца сержант Майкл Форбс, контуженный и оглушенный, был в бессознательном состоянии взят в плен, то его уже сильно потасканная капитанская форма с сержантскими нашивками вызвала у немцев только смех. Они посчитали его перетрусившим офицером и отправили в тот лагерь, из которого его только вчера освободили русские и поляки...

Итальянец – старший техник-лейтенант Луиджи Кристальди – вообще ни с кем никогда не воевал: ни с русскими, ни с американцами, ни с французами, ни с англичанами, ни с немцами. Его единственным в жизни боевым столкновением с представителями других держав была вчерашняя драка в польском ресторанчике на Рыночной площади. Для Кристальди драка как началась, так и кончилась по абсолютно неизвестным для него причинам. Он был пьян, весел и счастлив. Больше он ничего не помнил, и поэтому считать техника-лейтенанта Кристальди хоть в какой-то мере ответственным за предпринятые им вчера военные действия было бы совершенно несправедливым.

Всю войну Кристальди проторчал в Турине в качестве военного представителя на заводе «ФИАТ-Мирафиори» и занимался приемом и обкаткой автомобилей, выпускаемых для немецкой армии. В его подчинении было двадцать три человека – четырнадцать водителей-испытателей рядового и сержантского состава и девять вольнонаемных гражданских шоферов, бывших автогонщиков, ушедших из спорта в связи с войной и достижением почтенного возраста. Конвейер не останавливался ни днем ни ночью, водителей-обкатчиков не хватало, и Луиджи нередко приходилось самому садиться за руль и выезжать на трек.

Он с упоением гонял по огромному серому кругу, огражденному высоченной проволочной сеткой, на предельных скоростях вписывался в наклонные повороты шероховатого бетона и на это время освобождался от постоянного унизительного чувства зависимости и подчиненности, которое вне трека не покидало его ни на минуту. Исчезало ощущение собственного ничтожества перед старшими по званию, руководителями отдела готовой продукции, наглыми высокомерными немцами, по-хозяйски расположившимися почти во всей Италии. В него, человека робкого и неуверенного в себе, будто бы вселялась мощь двигателя управляемого им автомобиля, десятки могучих лошадиных сердец, заключенных в моторе, наполняли его слабое и несмелое человеческое сердце. И это было прекрасно еще и потому, что хоть ненадолго освобождало Луиджи от непроходящего страха попасть на фронт.

Он так явственно представлял себе, как будет убит в первый же час своего пребывания там, что в конце концов это стало его нескончаемым ночным кошмаром.

Через сорок пять дней после падения режима Муссолини, восьмого сентября 1943 года, когда маршал Бадольо подписал соглашение о капитуляции Италии и ее выходе из войны, волна миланских забастовок на заводах «Пирелли», «Бреда», «Мотомекканика» и «Борлетти» докатилась и до Турина. «ФИАТ-Мирафиори» остановил конвейер и прекратил работать на немцев. Через час завод был оцеплен войсками СС под командованием бригаденфюрера Циммермана, который заявил, что все отказывающиеся продолжать работу будут объявлены врагами Германии.

Вот тут в головеКристальди что-то щелкнуло, и он впервые за последние полчаса сумел отвести испуганные завороженные глаза от черных отверстий автоматных и пулеметных стволов, разглядывавших его в упор. Он поднял взгляд на бригаденфюрера Циммермана, увидел неприятное, спокойное, почти равнодушное выражение на его лице и не выдержал.

– Ну и наплевать!.. – закричал он Циммерману. – Мы вышли из войны! Теперь вы можете только поцеловать нас в задницу!

Но бригаденфюрер Циммерман не воспользовался такой замечательной возможностью. Его, наверное, не привлекла перспектива столь нежного общения с бывшими союзниками. Зато он тут же превосходно доказал Луиджи, что палитра действий бригаденфюрера СС значительно богаче тусклого и однотонного предложения старшего техника-лейтенанта.

Итальянские военнослужащие всех рангов были мгновенно обезоружены, прикладами карабинов и автоматов сбиты в колонну и под усиленным конвоем отправлены на какие-то грязные задворки грузовой железнодорожной станции. Там в заранее приготовленные вагоны для перевозки скота (откуда им было известно, что Луиджи нахамит Циммерману?) немцы загнали своих вчерашних союзников, набили вагоны битком, заперли их снаружи, аккуратно опломбировали и без куска хлеба, без воды отправили итальянцев в Германию.

Может быть, впервые в жизни Луиджи Кристальди, человеку несмелому и уязвленному своим робким положением на этом свете, его редкий нервный выхлест, его спонтанная истерика сослужили добрую службу. Он остался жив. Он стал военнопленным фашистской Германии, но живым военнопленным! Потому что уже через четыре дня, двенадцатого сентября, в воскресенье, неаполитанская газета «Рома» опубликовала следующее предупреждение: «Всякий, кто тайно или явно будет действовать против германских вооруженных сил, будет расстрелян. Кроме того, место совершения преступления, а также дом, где скрывался преступник, и окружающий его район будут разрушены и превращены в развалины. За каждого раненого или убитого немецкого солдата будет расстреляно 100 итальянцев».

Немцы не отступили ни от одного пункта и выполнили все свои обещания. На землю вышедшей из войны Италии пришла настоящая и страшная кровавая война. Но об этом Луиджи узнал значительно позже – уже в лагере.

Лагерь для военнопленных, как, впрочем, и любая тюрьма, любое принудительное сообщество, создает некий общежитейский климат, в котором постепенно стираются и исчезают индивидуальные черты характеров людей, надолго поселенных под одну крышу и подчиненных единому распорядку существования.

Немногим удается сохранить себя в том же состоянии, в котором они вступали под эту крышу. Как правило, это люди с очень мощной нравственной или безнравственной закваской, и они по праву становились лидерами. Общая же масса почти точно разграничивалась на две категории. Те, кто до заключения жил удачливо и свободно, с легкомысленным убеждением в собственной неповторимости, обычно сникают, опускаются и уже через некоторое время начинают представлять собой жалкое зрелище. Вторая категория людей, в прошлом зажатых судьбой, неурядицами, бедностью, нерешительных, придавленных постоянно разъедающими их комплексами, попав за решетку, вдруг обнаруживает, что рядом с ними, в одинаковом бедственном положении оказались сотни тех, кому они так завидовали в своей прошлой свободной жизни. И тогда с этими людьми происходит чудо – рушатся в мозгу какие-то перегородки, отодвигавшие их когда-то на социальные задворки, и сердца их наполняются весельем и надеждой. В самых чудовищных условиях они умудряются обретать достоинство и опрятность, ровное настроение и готовность прийти на помощь тем, кто в ней нуждается в эту минуту.

Вся тщательно продуманная лагерная система подавления личности перед такими людьми вдруг оказывается бессильной: как это ни парадоксально, заключение приносит им долгожданную свободу. Это произошло и с Луиджи Кристальди – старшим техником-лейтенантом бывшей итальянской армии...

После завтрака и врачебного обхода почти весь обслуживающий персонал медсанбата – легкораненые и «временно прикомандированные» – был распределен по хозяйственным работам, которых оказалось великое множество.

Джефф Келли, Рене Жоли и легко раненный в левую руку советский ефрейтор были назначены старшиной Невинным в одну бригаду и «брошены на дрова».

Невинный сам быстро и добротно сколотил козлы для распиловки и торжественно, словно знамя, объединяющее две армии, вручил их раненому русскому ефрейтору и почти здоровому французскому лейтенанту. Для выполнения работ под строжайшую ответственность ефрейтора Невинный выдал им топор и пилу из собственных инструментально-инвентарно-оружейно-продовольственно-вещевых запасов, никогда не числящихся по официальным описям батальонного имущества, но всегда имеющихся у любого уважающего себя старшины. Затем он повел их в дальний угол больничного двора под навес, ткнул пальцем в штабель метрового швырка высотой чуть ли не с двухэтажный дом и приказал все это к обеду распилить и расколоть.

Ефрейтор дождался ухода Невинного, оглядел штабель швырка, который нужно было пилить и колоть дней пять силами десяти человек, присвистнул и, памятуя одну из старинных солдатских заповедей – «получив приказание, не торопись его выполнить, ибо оно может быть отменено», – предложил союзникам покурить под навесом. Но союзники не поняли всей широты и заманчивости предложения ефрейтора и тупо стали растаскивать штабель – готовиться к работе. Ефрейтор с добродушным презрением сплюнул, произнес свои любимые три слова и вынужден был здоровой правой рукой взяться за пилу.

Через двадцать пять минут голый по пояс здоровенный Джефф Келли молча и очень квалифицированно махал топором – колол уже отпиленные чурбаки. Делал он это на тяжеленной колоде, которую отыскал в одном из больничных сараев и сам приволок. Когда же в особо сучковатом чурбаке у него застревал топор и ему приходилось либо всаживать в чурбак клин, либо раскалывать его обухом топора о колоду, он произносил одно из трех русских слов ефрейтора, и полено, словно по мановению волшебной палочки, разлеталось пополам. Ефрейтор тоненько рассыпался счастливым смехом, и душу его наполняла гордость Пигмалиона, создавшего Га-латею.

Его же собственная работа в сотрудничестве с Рене Жоли (они вдвоем пилили метровый швырок на козлах) продвигалась не столь успешно. Рене никак не удавалось попасть в ритм работы – пила постоянно стопорилась, намертво застревала в пропиле или вдруг выскакивала из бревна с томительным и нежным плывущим звуком гавайской гитары, угрожая располосовать Рене пальцы. Происходило это по двум причинам: во-первых, Рене держал пилу в руках впервые в жизни, а во-вторых, он еще и постоянно оглядывался на всех молоденьких медсанбатовских девчонок, шнырявших по двору, и даже что-то успевал крикнуть им вслед.

– Да не крутись ты, – миролюбиво говорил ему легкораненый ефрейтор с неистребимым превосходством мастерового над особой умственного труда. Рене он почему-то сразу причислил именно к этой категории. – И пилу не дергай. Ты тяни полегоньку, а потом сразу отпускай. Давай ей свободный ход...

При регистрации союзников и выяснении их профессий случайно присутствовал и медсанбатовский шофер с «доджа»-три четверти младший сержант Мишка Рыжов. Когда он услышал, что итальянец Луиджи Кристальди – специалист по военным автомобилям, он тут же выпросил его себе в помощники по ремонту сильно поредевшего за последние дни наступления батальонного автотранспортного парка, состоявшего из двух машин – «доджа» и санитарного «газика» с фургоном. Настаивая на том, чтобы ему отдали этого итальянца, Мишка ни в склад ни в лад тупо повторял одну и ту же фразу: «Любите кататься – любите и саночки возить...» И хотя пословица совершенно не подходила к сиюминутной ситуации, своей неоспоримой фольклорностью она почему то убедила всех в том, что Луиджи Кристальди должен поступить в распоряжение к младшему сержанту Рыжову.

Требуя итальянца в «помощники», Мишка лукавил – он собирался взвалить всю техническую часть парка на плечи итальянца.

Но предварительно Мишка решил устроить ему экзамен. Уже полторы недели у «доджа» барахлило зажигание, и Мишка понятия не имел, как его наладить. Связаться с автобатовскими механиками не представлялось возможным, – дивизия все последние дни наступала, и каждый раз для того, чтобы завести «додж», Мишке приходилось гонять аккумулятор до полной разрядки.

Он подвел Луиджи Кристальди к «доджу», поднял капот, сел за баранку и стал заводить двигатель. Стартер изнывал от напряжения, аккумулятор честно отдавал свои последние силы, Кристальди болезненно морщился и хватался за голову. Наконец двигатель прокашлялся и заработал. Мишка поставил его на «ручной газ», вылез из машины и надменно повторил всю сцену из своего любимого кинофильма «Трактористы», когда артист Алейников подводит артиста Крючкова к плохо работающему трактору и, проверяя его знания, спрашивает: «Чем болен?» – на что артист Крючков на слух, без запинки, определяет все неисправности трактора.

– Чем болен? – небрежно спросил Мишка у Луиджи и ткнул грязным пальцем в двигатель «доджа».

– Роторе тамбуро ди командо делла дистрабуционе уна антиципо ретордато[11], – тут же ответил Луиджи.

– Чего?! – растерялся Мишка.

Уже через полчаса они оба, с перемазанными физиономиями, торчали под открытым капотом «доджа», и Луиджи совал Мишке под нос подгоревший ротор из распределителя зажигания, закатывал от возмущения глаза и что-то кричал по-итальянски.

– Да пошел ты! – отмахивался от него Мишка и блудливо зыркал по сторонам. – Я с-под Бреста с этой хреновиной сюда прикатил – ничего с ей не сделалось, и до Берлина доеду – ни хрена с ей не будет!..

– Но, но, синьор Мишка! – вопил Луиджи Кристальди. – Но!..

– Не «нокай», не запряг... – отвечал ему Мишка и снова лез под капот «доджа».

Неподалеку от них, на высокой приставной лестнице, на уровне подоконников второго этажа, с мотком электрического провода, изоляционной лентой и кусачками в руках примостился англичанин Майкл Форбс. Он старательно и ловко восстанавливал оборванную проводку осветительного фонаря над входом в больничный корпус со стороны хозяйственного двора.

На вопрос стоявшего внизу старика Дмоховского, откуда у него, десантника морской пехоты, такие профессиональные навыки электромонтера, Форбс немедленно рассказал замечательную историю о том, что когда он, Форбс, наконец приобрел свой собственный дом в Бриккет-Вуде, в графстве Хертфордшир, неподалеку от Лондона, то оставшихся денег ему в тот момент хватило только на переезд. Поэтому весь косметический ремонт своего дома, смену обветшалой и грозящей пожаром электрической проводки, а также возрождение к жизни невероятно запущенного маленького садового участка при доме ему пришлось делать собственными руками. Так как его работа была связана с постоянными разъездами, а он человек одинокий, то он даже изобрел совершенно потрясающую систему электрической тревожной сигнализации, которая должна была отпугивать непрошеных гостей в его отсутствие. Он сам рассчитал схему, смонтировал ее, сам установил датчики на окне и двери, и когда впервые, закончив работу, решил опробовать свое изобретение, на сигнал тревоги сбежался чуть ли не весь Бриккет-Вуд. Соседи чуть не лопались от зависти! После чего он смог спокойно уезжать по делам службы...

– Вы были коммивояжером? – вежливо спросил Дмоховский.

– Что-то в этом роде, – ответил Форбс и уронил моток изоляционной ленты. – Будьте любезны, подайте мне, пожалуйста, изоляцию.

Дмоховский подал ему моток изоляции, и Форбс, в свою очередь, поинтересовался, откуда мистер Дмоховский так хорошо знает английский язык.

– С детства, – ответил Дмоховский.

– Бывали в Англии?

– Очень давно и очень недолго.

Дмоховский подумал о том, что этому толстому симпатичному англичанину совершенно необязательно знать, что двадцать шесть лет тому назад он, капитан Збигнев Дмоховский, больше года был одним из самых доверенных порученцев маршала Пилсудского в Лондоне. Тем более что это было действительно очень давно...

Из окна второго этажа, почти рядом с головой Майкла Форбса, высунулась палатная сестричка и закричала на весь двор таким истошным голосом, что Форбс чуть не свалился от испуга с лестницы:

– Збигнев Казимирович! Збигнев Казимирович!..

– Я здесь. Слушаю вас, – ответил ей снизу Дмоховский.

– Там вас немец зовет, Збигнев Казимирович.

– Какой немец? – вдруг нервно спросил старик.

– Раненый. Чего-то сказать хочет, а мы не петрим...

Дмоховский облегченно вздохнул и сказал Форбсу по-английски:

– Прошу прощения. Меня вызывают к раненому.

– Был рад поболтать с вами, сэр, – улыбнулся ему Форбс.

Дмоховский пошел на второй этаж, а Майкл Форбс принялся зачищать концы проводов, стоя на лестнице. Оставшись один, он по привычке стал насвистывать старую мелодию, под которую они когда-то выступали в цирке «Медрано».

Он ни словом не обмолвился о том, что ни дома, ни сада в Бриккет-Вуде у него уже давно нет, что вместе с ними погибла и замечательная сигнализация – предмет его хвастовства и зависти всех соседей...

После всего того, что он повидал на этой войне, он не считал себя вправе на что-либо жаловаться.

... Перед утренним распределением на хозработы старшина Невинный выдал Лизе спецобмундирование – упиханный застиранными медсанбатовскими печатями короткий белый халатик «б/у», что в переводе с военного языка на нормальный означает «бывший в употреблении», и новенькую белую косынку с красным вышитым крестом.

Лиза надела халат поверх своего истерзанного вечернего зеленого платья, закатала рукава, подпоясалась и даже сумела распределить складки под пояском так, чтобы печати, удостоверяющие принадлежность халата именно к этому воинскому подразделению, были совсем не видны. Она наотрез отказалась снимать с головы польскую конфедератку, а косынку с красным крестиком кокетливо повязала себе на шею, сотворив из нее некое подобие шарфика. Поверх косынки на черном шнурочке болтался полковничий монокль. На ненамазанной, чисто умытой прелестной мордочке Лизы под правым глазом, как знак боевой доблести, темнел большой синяк с уже желтеющими краями.

Вот в таком виде она была передана Невинным в распоряжение старшей операционной сестры младшего лейтенанта З. И. Бойко. Зинка вручила Лизе один эмалированный таз, два куска солдатского стирального мыла и гору заскорузлых от крови и гноя бинтов. И приказала все это выстирать и высушить.

Уже совершенно самостоятельно Лиза раздобыла где-то метров сорок бельевых веревок, оцинкованное ведро и огромный грязный бак с двумя коваными ручками по бокам. Затем она сбегала на кухню, быстренько договорилась там о постоянной поставке горячей воды для стирки, заставила шофера Мишку и Луиджи Кристальди на время прервать доходящий чуть ли не до драки русско-итальянский диспут о правильности установления угла опережения зажигания в американских автомобилях и развести в углу двора небольшой костерок между несколькими кирпичами, на который был водружен бак для кипячения бинтов. Предварительно она вымыла и выскребла этот бак до блеска, упросила Вовку натаскать в него воды и собственноручно натянула веревки для последующей просушки бинтов. Веревки она натянула неподалеку от навеса, под которым был расположен весь оставшийся после наступления транспортно-движущийся парк медсанбата – «додж», санитарный «газик», телега с поникшими оглоблями и бочкой для воды, меланхоличная старая кобыла и корова, экспроприированная прошлой ночью рядовым Кошечкиным.

Свое место работы Лиза организовала в кратчайшие сроки и принялась стирать бинты так тщательно, весело и ловко, словно всю свою недолгую, но яркую жизнь занималась только стиркой и всегда получала от этого ни с чем не сравнимое удовольствие. В цинковом ведре она замачивала слипшиеся комья бинтов, простирывала их в эмалированном тазу, полоскала в свежей воде, а затем кипятила в большом баке, время от времени потаскивая у Джеффа Келли дровишки для своего костра под баком. Отжатые бинты она развешивала на натянутых веревках белоснежными гирляндами и постоянно старалась перехватить взгляд Вовки Кошечкина, готовая в любую секунду, как только он посмотрит на нее, улыбнуться ему.

Вовка так же старательно избегал смотреть в ее сторону. В связи с началом работы городского водопровода необходимость в кобыле и телеге с бочкой вдруг резко отпала, и все Вовкино внимание и забота, еще вчера безраздельно принадлежавшие кобыле, сегодня были перенесены на корову.

После утреннего обхода в наспех организованной «ординаторской» Васильева собрала почти весь старший медицинский персонал. Она понимала, что через два, максимум три дня снова начнется наступление – медсанбату придется сняться с места и уйти вперед вместе со своей дивизией, и тащить за собой тяжелораненых нельзя ни в коем случае. Особо нуждающихся в стационарном госпитальном лечении необходимо начинать эвакуировать в тыл как можно быстрее.

Она сидела за столом, накрытым белой простыней с теми же неистребимыми печатями, которыми было отмечено все медсанбатовское белье, перебирала карточки раненых – примитивное подобие госпитальных «историй болезни», вглядывалась в них чуть покрасневшими от бессонницы глазами, курила «Казбек» и негромко говорила:

– Значит, кто у нас идет в первую очередь? Петров, Рябкин, Симагин, Плотников... Это четверо получается наших? Два поляка – Коженевский и Шиманьский. Шесть? И три фрица... Как их?

Игорь Цветков поправил на носу очки, быстро перелистал блокнот, лежавший перед ним на столе, нашел фамилии немцев.

– Бригель, Таубе и Ленд... Всего, значит, девять. Вот с этих девятерых – глаз не спускать. Их первыми готовить к отправке в стационар. Нам их здесь не вытянуть. Тяжеленькие. Да и времени у нас ни черта на это не будет... Сегодня же связаться с подполковником Хачикяном, запросить у него на завтра крытый «студер» с водителем и к утру – все как положено: продукты, медикаменты, сопровождение... Словом, чтобы было все, как всегда. Да! Не забыть... Выписать дополнительные продаттестаты на поляков и немцев, а то потом в тылу начнется бюрократическая волынка, и пока там примут какое-нибудь решение, они у них с голоду подохнут... Ясно?

– Так точно! – сказал Цветков и записал себе в блокнот: «Продаттестаты для пол. и нем.».

– Сегодня днем, и особенно ночью смотреть за Ленцем не смыкая глаз! Начнется перитонит – можем его потерять в любую минуту. Я с этим уже не раз сталкивалась. – Васильева раздраженно загасила папиросу в пепельнице.

На столе зазуммерил полевой телефон. Васильева посмотрела на его обшарпанный деревянный зеленый корпус и приказала Зинке:

– Послушай, кто там трезвонит!

Зинка откинула в сторону красивые длинные волосы, прижала к уху телефонную трубку, пальцами надавила в ее рукоятке клавишу двусторонней связи.

– Младший лейтенант Бойко слушает!

Звонил начальник медслужбы дивизии.